О поэзии Александра Шестопалова

     “Любви нечаянной мгновенья” - такая фраза, напечатанная большими буквами в середине чистого листа, встретилась мне в бумагах Александра Шестопалова. Может быть, так он хотел назвать свой будущий сборник стихотворений? Теперь об этом остаётся только гадать. Говоря о Шестопалове, можно было бы повторить слышанное неоднократно: “ В моей жизни он промчался ярким метеором”. Но сорвавшаяся с поэтического небосклона в 1990 году звезда Александра Шестопалова оставила слишком уж яркий и незатухающий свет в моей жизни. Даже мои такие разборчивые и привередливые сны, в которых иногда никак не могут появиться многие мои хорошие знакомые, с которыми я общаюсь годы и годы, даже они не свободны от его стихов. Ночью во сне выплывают откуда-то из памяти такие строчки: “Потопчется над следом и сомкнётся забывчивая травка лебеда”. Просыпаюсь с ними. Чьи же это стихи? Ах, да! - Александра Шестопалова. Он был моложе меня на 11 лет. Ещё больше времени прошло после его ухода. Какую короткую и насыщенную жизнь успел прожить этот человек!
Первая моя встреча с Шестопаловым произошла в лит.объединении “Поиск” при редакции газеты “Старт”, освещавшей строительство Авиационого комплекса, в то время Всесоюзной ударной комсомольской стройки. По соседству с авиагигантом быстрыми темпами возводился жилой район. Новому городу требовались свои поэты. Первое моё стихотворение “Монолог для внутреннего голоса” было напечатано в “Старте” в 1979 году. Я внимательно приглядывался ко всякому новому стихотворцу. А вдруг сейчас этот незнакомец прочтёт нам стихи такой проникновенности и силы, “чтобы мы от зависти бледнели, чтобы стыдно сделалось уметь”? Но только в отношении Александра Шестопалова эти мои ожидания полностью оправдались. Я не помню у него слабых стихотворений. В момент моей первой встречи с ним ему было года 22-23, но уже тогда его стихотворения удивляли своей живописной образностью, точностью картин и наблюдений. Может быть, те строчки, которые я приведу в подтверждение этой мысли ещё не были тогда написаны, но я не исследователь и не литературовед, точность и документальность меня мало интересуют, мне гораздо важнее передать живые впечатления о человеке, с которым меня связывало несколько лет интенсивного творческого общения.  Даже в первых, услышанных мною стихотворениях Шестопалова его талант был очевиден:   
    “Над рекой тишина. Проплывают язи воровато.
      На осочинах тонких тяжёлые брызги стрекоз”
    “В глуши, где тропою лосиной
      Опутаны ноги берёз,
      Брела над оврагом осина
      С охапкою галочьих гнёзд”
Многое было доступно его взору и слуху:
              “Вслушаешься - раздаётся
                Из лесу шорох груздей,
                Вздохи уснувшего зайца,
                Ветер от крыльев совы.
                Слышишь, как веточки-пальцы
                Трут желудиные лбы.
                Слышишь, как чисто и звонко
                Капает в травы роса,
                Тихо доносятся с Волги   
           Грустные всхлипы гуся.”
Я приглядывался к Александру и всё пытался понять: Откуда у него, городского жителя, такое знание жизни земли, природы? Многое объяснилось, когда я узнал, что детские годы Саши прошли в Ишеевке, неподалёку от Симбирска. Проезжая мимо и видя стоящий в центре Ишеевки аж 9-этажный дом (А чем мы хуже городских?), я с особым интересом вглядывался в простые деревенские дома, в живущих здесь людей, в эту землю, нашедшую в себе такую полноту творческих сил, сумевшую по-матерински, любовно вырастить настоящего поэта. Это здесь у него зарождались вопросы:
                “Человек, ты подумал при виде листка,
                Что у крохотной почки душа велика?
                Человек, ты один всей природы сильней,
                А делился ли ты с нею силой своей?”
Лит. объединение - эти полтора-два часа раз в неделю - никак не могло устроить интенсивно пишущего и активно созидающего свой яркий поэтический мир Александра Шестопалова. Оно не утоляло, а скорее растравляло жажду неформального творческого общения. Поэтому оно продолжалось в наших квартирах. Поначалу нас было четверо. Кроме меня и Шестопалова были ещё Андрей Быков - прозаик, и журналист Евгений Коваленко. Женя был интересным человеком и очень полезным в нашем небольшом коллективе. Очень жаль, что общение с ним продолжалось всего лишь около полугода. Из троих оставшихся самым старшим по возрасту был я. К тому времени у меня уже был солидный опыт участия во всякого рода лит.объединениях и немалое число публикаций, в основном, в местных газетах. Чаще всего наши встречи проходили у Шестопалова. Он и его красавица жена Алёна - учительница географии в младших классах - занимали зал в двухкомнатной квартире по проспекту Туполева. Соседкой была молодая одинокая женщина, появлявшаяся лишь эпизодически, поэтому в нашем распоряжении всегда была кухня, расписанная Сашей по стенам берёзками и журавлями, горячо любимыми им и нашедшими в его стихах достойное воплощение:
                “По весне над Родиною журки
                Распустились веткой в облаках”
                « А березняк стоит себе, стоит,
                Похожий на широкую улыбку»
Нередко нашим литературным беседам и спорам оказывались тесными стены квартир и тогда они выплёскивались на улицы и окрестные поля, на берег Волги, туда, где
                “На песке, заваленном корягами, 
                Чаек треугольные следы.
                А обрыв, изрезанный оврагами,
                Поднялся как будто на дыбы”
                “А у воды, на корточки присев,
                Густой лозняк полощется в реке”
                “Вверх выбрасывает лето
                Из-за пазухи стрижей.
                А волна на берег рвётся -
                Зарывается в песке
                И, смеясь, смакует солнце
                На зелёном языке”      
Наше общение не прервала и моя поездка в Бурятию на полгода по семейным обстоятельствам, только оно приняло эпистолярный характер. Вот несколько выдержек из писем этого периода. Из письма Александра Шестопалова от 11 ноября 1985 года:
   “Здравствуй, Виктор! Письмо, значит, получили мы сегодня. Сплю я это себе, сплю... Прибегает Андрей с вытаращенными глазами, меня за ноги и... Короче, отвечаем. (Да, кстати, ты чтой-то быстро дал о себе знать, - мог бы и ещё годика полтора обождать) Про работу свою, Витя, мог бы и не писать с такими подробностями, - об этом мы уже слыхивали краем уха... Да к тому же в магазинах наших оперативно начали менять старые прилавки на новые - старые не выдерживают такого количества мясных продуктов, поступающих к нам из Бурятии в качестве дара поэта родному городу Ильича. Поговаривают, что талонную систему не сегодня-завтра отменят.
Как ты? Мы - ничего. Андрей вот рядом пытается вставить хоть какое словечко, а я ему не даю. Дорвался - давно письма не писал. С самой армии. У нас тут колоссальные планы. Например, у Андрея в голове несколько романов (Он считает, что этим больше половины дела сделано). Так что в ближайшее время романы эти, по его словам, выйдут в свет, затмив все, которые писались когда-либо. Я, конечно, слушаю, разинув рот, и верю...
Мои успехи куда менее значительны. Недавно вот из “Современника” пришёл назад мой сборник стихов. Вернулся он с такой рецензией, будто я гений из гениев, но всё-таки вернулся. Я не отчаиваюсь и пишу. Собираю побольше стихов и в декабре мы с Быковым собираемся в Москву - в этот самый “Современник”. Будем брать за горло тамошних стихоплётов, критиков, издателей и т.д. Сопротивляющихся будем душить насмерть! Так что сборник мой (возможно, многотомник) тоже жди. Ну да ладно, пошутили. Скоро вся наша шатья-братья - я и Андрей - отправимся решать судьбу одного спектаклишки. Будет обсуждение, на которое нас слёзно просили придти создатели спектакля. Ну, как? Завидно поди. Ладно, не завидуй... Спектакль на производственную тему, поэтому приглашают рабочих и прочих. На могилу Минаева мы так и не сходили, стихов не почитали. Присланные стихи понравились, но не все. Халтуришь. (Это я так думаю)... А, вообще-то, впечатление больше положительное, чем отрицательное. Веет чем-то свежим и прохладным. Пиши дальше. Мнение Андрея (пишу с его слов): “Автору не хватает положительных эмоций. Считает, что Бурятия не согревает. Советует приехать месяца на два и поработать над сборником”. В заключение немного о жизни личной. У меня  жена в декрете, на новый год пополнение жду. Работаю диспетчером в 215 цеху. Время есть. У Андрея растут дочки (Это ты знаешь). Живём. Привет семье. Привет коровам. Привет Бурятской стороне”.
          Из письма Андрея Быкова от 9 декабря 1985 года:
“В последнее время мы действительно много работаем: я закончил начерно пьесу о цеховой жизни. Позже пошлю отрывки с просьбой отрецензировать. Потихоньку налаживаем контакт с драмтеатром, я уже познакомился с некоторыми актёрами и режиссёром. Но вся моя деятельность похожа на журчащую струйку, которую испускает маленький пацанёнок у забора, по сравнению с мощным фонтаном африканского слона Шестопалова. За короткий период он написал несколько неплохих стихотворений. И намного опередил меня в написании прозы. Сейчас он работает над романом. Производительности его можно позавидовать. Читается легко, сюжет держит в напряжении, но пока судить рано“.
          Из письма Андрея Быкова от 23 декабря 1985 года:
“... С твоими письмами к нам доносится и веет сибирскими просторами и морозами, они (т. е. письма) пропитаны ночной мглой с россыпью мерцающих звёзд. Какие дали! Какие леса! Какие морозы! Какие люди!?
А такие же пеньки, как и в Ульяновске. Оказывается, всё то же самое. Чуток морозы покрепче, чуть леса погуще, немного землицы не заплёванной поболее.  Правда, деньжищи! Мне твою месячную зарплату  за неделю не заработать. Один маленький совет: закрывай печную заслонку вовремя! А то написал про Шестопалова, что я чуть тетрадку с его автографами не свистнул. Нехорошо, Виктор, - товарища на такое дело толкать! Кстати, недавно беседовал с Николаем Николаевичем (Благовым - В. М.), он про тебя с Сашкой сказал, что “вы ещё не поэты, а находитесь в стадии беременности, разродитесь или нет ещё вопрос”. Ладно, он ещё не верховный судия... Читаешь ли там Литературку? Пробуешь ли себя в прозе? Из последних статей я понял, что литературная общественность страны ждёт не дождётся, когда я появлюсь со своими опусами. С. Михалков - тот прямо сказал: “Должен появиться (на днях) из рабочей среды с острыми произведениями! Мы его ждём”. Действительно, надо поторопиться. Мужик ведь в годах - буду тянуть резину - он и уйдёт в небытиё”.
            Из письма А. Шестопалова от 23 декабря 1985 года:
“Привет, Малахов!!! Ну, ты даёшь, братец, - то не пишешь месяцами, и мы начинаем уже опасаться, как бы чего..., а то забрасываешь письмами и нам приходится убивать наше драгоценное время на ответы. Получил ли ты наше последнее послание? Как мои стихи? Подозреваю, что не очень они тебе понравились. Недавно Андрей звонил Благову, и тот отозвался обо мне не особенно лестно. Отметил, что есть строчки, заслуживающие внимания, но... Я, оказывается, уже страдаю зазнайством. Почему он так решил, я догадываюсь - есть у меня некоторые стихи, подтверждающие слова Благова. Один из них в конце письма. Детальный разговор у меня с Благовым ещё впереди, когда он “поработает“ над стихами более серьёзно. Хотим выходить с ним на встречу. В издательство мы не съездили. Ждали, когда мать достанет нам путёвки, а она не достала. Да и на работе меня не отпускают - конец года. Поедем поэтому в январе. Купили совместно с Быковым машинку - импортную, 230 р. Спешно выковыриваю из своих талмудов стихи и придаю им “божеский” вид. Андрей заканчивает пьесу. С романом я пока решил подождать, и три тетрадки лежат мёртвым грузом. Вернусь попозже к ним. Что ещё? Быков стал заядлым театралом. Не пропускает ни одного спектакля. Сдружился с местными звёздами, суёт им под нос свою пьесу и требует, чтоб они играли. И вдобавок меня за собой таскает. Вот такие наши дела. Жена ещё не родила пока. Жду - со дня на день... Виктор, как у тебя дела? Сдаётся нам - не очень, и твоя философия тому подтверждением. Почему? Да потому, что сам в периоды упадка духа начинаю рассуждать о высоких материях. Спасибо за советы. Приму во внимание. Стих:
                ПИСАКИ
                (к издателю)
                Много пишем мы сегодня.
                Много нас таких вокруг,
                Тех, кто искоркой господней
                Обзавёлся как-то вдруг.

                Век такой - эпохи гребень,
                Стопроцентный грамотей. 
                Он возвёл в большую степень
                Разговорчивость людей.

                Для талантов наших разных
                Далеко пролёг простор.
                Полетели фразы, фразы
                От мудрёной до простой.

                Потянулись мы по свету,
                Больше нас из года в год.
                Посмотри - везде поэты,
                Тонкий творческий народ.

                И прозаиков без меры
                (Сосчитать - великий труд),
                И у каждого шедевры
                Так и лезут, так и прут!

                Правда, есть одна загвоздка -
                Нам пытаются мешать.
                Но писателей-то горстка,
                Нас же - взглядом не объять!

                Мы, писаки, любим зори.
                Пишем и о соловьях.
                А писатели - о горе
                И о будничных делах,

                И о грязи, что болотом
                По планете растеклась...
                Мы, писаки, как пилоты!
                Сверху нам не видно грязь!   
               
                Люди мы другого склада -
                Чистоплюевских кровей.
                Нам писать другое надо,               
                Повозвышен-не-не-ней!

                И советовать не нужно,
                Как писать, о чём писать.
                Соберёмся, ухнем дружно.
                Ну, попробуй не издать!»
     Николай Николаевич Благов “поработал” над стихами Шестопалова “более серьёзно”. С его подачи в журнале “Волга” были опубликованы две подборки Сашиных стихов. Мне довелось читать его буквально восторженную рецензию на Шестопаловские стихи в Ульяновском отделении Союза писателей. Надо было знать Благова, чтобы понимать истинную цену этой рецензии. Ведь высота поэтической “планки” у него была такова, что большинство молодых (и не только молодых) стихотворцев он просто не замечал, а если и замечал, то это было чревато. Были пострадавшие, даже “раненые” и “контуженные” от его поэтических “разборок”. Но Шестопалова он принял. Не мог не принять! В нём он не мог не увидеть своего преемника, продолжателя свой поэтической линии. Не мог он не оценить таких, например, строчек Александра:
                «Протёрлись половицы, разболтались
                И по любому поводу ворчат.
                Ничем уже, ничем не скроешь старость
                И за порог не выметешь печаль.
                …
                Но тишина - прислушайся - живая.
                Хозяева не умерли пока.
                Скрипят полы и нехотя зевает
                Дубовая махина сундука.

                И стонет, словно жалуясь на печень,
                Продавленная хворями кровать.
                И кочерга ворочается в печке,
                Чтоб потеплее было горевать…»
,
С помощью Николая Благова у Александра Шестопалова в 1989 году вышел сборник стихотворений “Половицы” - в кассете из трёх авторов. (Шестопалов был последним) Вот предисловие Н.Н. Благова к сборнику молодого поэта:
“Александр Шестопалов после окончания Ульяновского автотехникума и службы в армии, следуя семейным традициям потомственных рабочих, поступил работать на Ульяновский авиакомплекс. Кажется, ничто не предвещало появления самобытного поэтического дарования, уходящего корнями в глубинные традиции русской поэзии. Шестопалов начал писать уже после армии, и почерк его пока вовсе не “академический”. Вся работа души крепится на чём-то загадочном, как и бывает, когда мы встречаемся с настоящей поэзией.
             «Как там мама? Что за думы с нею?
              Как погода маминых волос?»                Не надо никакого увеличительного стекла, никаких хитроумных приборов, чтобы раскрыв первую книгу Александра Шестопалова, увидеть в нём поэта с обнадёживающей перспективой. Память поэта - глубинная, историческая, творящая - пробудилась вдруг и почувствовала себя в неоплатных долгах перед былым и грядущим. Поэзия А. Шестопалова, говоря его же строками, “И молодой взлетающий побег, и белый гриб - как новый пятистенок - сосновый, крепкий, срубленный навек”.
Удивительным образом, ни публикации Шестопаловских стихотворений в журнале “Волга”, ни его сборник “Половицы” не были замечены в Ульяновске. Но, думается мне, что стоящий за этим названием-новоделом Симбирск, его ушедший в подполье страдающий, но гордый дух, благодарно и преданно хранящий память о Карамзине, Языкове, Гончарове,  понял, что между ним и этим юношей протянулись и окрепли нити, что с ним связано его будущее и его репутация поэтической столицы, а не периферии. Благов процитировал две строчки из Сашиного стихотворения. Вот ещё несколько строчек из него:
                Дым дождя. Угрюмо, Сыро. Серо.
                Не поймёшь: дорога ли? река?..
                По полю плывёт на запах сена
                Маленькая тучка русака
                И на месте бывшего омёта
                Кружит, кружит, словно ждёт кого-то...
Александр Шестопалов умел видеть Поэзию в обыденном, в обычных днях и в простых людях. Было в его душе уважение к любому труду. Он видел большую разницу в труде сельского жителя и горожанина, но не противопоставлял их, одинаково внимательно и уважительно описывая и тот и другой в своих стихах:
                «Деревенское утро... Пропикало восемь.
                Города начинают работою жить.
                А уж здешний мужик на далёком покосе
                Весь насквозь пропотел и пошёл покурить.
                Сел - усталые руки висят на коленях, -
                Словно комель дубовый тяжёл, узловат.
                Жизнь пыталась его развалить на поленья -
                Вон лопатки в спине топорами торчат».
                *     *     *
                Напрягая ветвистые синие вены,
                Отходила гроза. Грохотало вдали.
                Мужики возвращались домой после смены               
                И в карманах усталые руки несли.
                Под бровями и кепками тени суровы.
                Спешен шаг. Огоньки папирос кое-где.
                Я люблю этот час - половину второго,
                Час ночной тишины и рабочих людей».

Шестопалов видел и тяжело переживал процесс обнищания и обезлюдевания деревни. Когда-то об этом с болью и горечью писал Сергей Есенин. В ходе этого процесса рушился и уходил в небытиё огромный и богатый мир, многие цельные и характерные типы людей терялись, уничтожался, уходящий в глубокое прошлое, культурный пласт, разрывалось звено в цепи исторической преемственности. Есенин говорил о себе: “Я - последний поэт деревни”. Но деревня, деревенский уклад ещё очень долго держались, сопротивляясь до последней возможности разрушительным переменам. Гражданская война, коллективизация, голод, болезни, индустриализация, мировая война... Одно тяжелейшее испытание за другим! Кажется уже переполнена чаша. Но нет: появилась теория неперспективных деревень. И начала проводиться в жизнь. А потом ещё и перестройка. И ещё многим поэтам после Есенина пришлось стать свидетелями разрушительных процессов в деревне и в сельском хозяйстве. В том числе и Шестопалову:
                «Ещё высок от солнца день.
                Какой назавтра ждать погоды?
                ...Дымят по городу заводы
                И пахнет прахом деревень.
                От надоевшей борозды
                Идут крестьянские варяги, 
                А следом тянутся овраги
                Через поля, через сады...
                Проблему эту, не боясь,
                Я ставлю в ряд среди глобальных.
                ...Такая тишь в деревне дальней!
                А раньше слышался баян.
                Деревня тает понемногу.
                В печах пустых собачий вой.
                Ругаем власть, ругаем Бога,
                Вины не чуя за собой».
Тема вины, ответственности людей за окружающее - сквозная в творчестве Шестопалова. “Мы приходим в мир за виной” - так ощущал это он. Прожить без греха, без вины, ничем не отяготив свою совесть - задача практически неразрешимая, сверх человеческих сил. Но увидеть свою вину, осознать её, принять её и тяжесть её последствий - это в наших возможностях. А вина наша велика. Перед природой:
                «Смотрите, смотрите, потомки,
                Как вас обирают,
                Как в каждой сожжённой сосёнке
                Леса умирают!
                Леса собирают пожитки
                В котомку тумана.
                Товарищ Сенкевич, скажите
                Об этом с экрана!
                Пришли столбовые дороги
                В таёжные недра.
                Придумал бы кто-нибудь ноги
                Сибирскому кедру!
                По старой дурацкой привычке
                Сокровища губим,
                Леса вырубаем на спички,
                Лесами торгуем».
А как велика вина человека перед животными! Вот двое мальчишек, желая друг перед другом казаться взрослыми - такими, как мы с вами! - намереваются убить лося. Об этом рассказывает А. Шестопалов в стихотворении “Мальчишки”. На этот раз зло не свершилось. Но эти мальчишки ещё будут взрослеть и всего через несколько лет станут возможны другие истории:
                «Упал скворец, сражённый дробью,
                Вмиг обескрыленным комком.
                На смятых перьях капля крови -
                Горячим красным угольком».
                «Убили пса. Повесили на леске
                На ветку ивы, вставшей над рекой».
Особенно велика вина человека перед беззащитными, покорными его воле, доверившимися ему домашними животными. При бездушном  отношении человека к миру, к природе, не удивительно, что она вынуждена относиться к нему с настороженностью. Но всё ещё - без злобы, без враждебности; в очередной раз - какой уже по счёту? - готовая простить. И всего лишь жалость можно прочитать в застекленевшем взоре убитой собаки, да ещё, пожалуй, безмолвный укор. Этот укор человеку не мог не чувствовать поэт такого склада, как Александр Шестопалов. Слишком уж много плохого видела природа от человека, в самых разных своих обличьях сталкиваясь с человеческим равнодушием, жестокостью, безответственностью.
                «Легче жить, пока живёшь не мучась,
                Выгнувшись дугой на остроге.
                Но упрёком за чужую участь
                Щучий глаз туманится в реке:
                “Человече, как же ты испорчен!”
                Рыба, рыба, разве я один?
                До краёв мои залиты очи
                Светом знаменательных годин.
                И клубок обид туда забросив,
                Где луна летит невысоко,
                Припадаю к вымени колосьев,
                Пью росы ночное молоко.
                Тут - вдали от ласковых пристанищ -
                Как змея свивает кольца страх.
                Совестью и то не напитаешь
                Землю, оскудевшую в дымах».
     Своим высокомерным поведением, своими поступками и мыслями, человек, присвоивший себе самозванно право карать и миловать не созданное им, отторгает себя от природы, становится ей, если ещё и не враждебным, то посторонним, чужим.
                «Какой мороз! В лесу война идёт.
                Стреляют сосны, с веток птиц спугнули.
                И временами кажется - вот-вот
                Замёрзший взгляд обломится от пули.
                Ты в мире и во времени ином,
                Где нету для тебя ни стен, ни двери,
                Когда трещит в чащобе бурелом
                От пламени взметнувшегося зверя,
                Когда картечь сорок над головой
                Сорвёт с деревьев тучу снежной пыли...
                Всё это потому, что ты чужой»…
Наверно, Шестопалов мог бы вслед за Есениным, которого он очень любил, сказать о себе: “И зверьё, как братьев наших меньших, никогда не бил по голове”. Им была подхвачена и продолжена традиция бережного, любовного, сострадательного отношения к животным:
                «Остров плыл по реке, как огромная рыба,
                Ощетинив колючий хребет сосняка.
                Там, где волны вгрызались в крутые обрывы,
                Старой медью звенели сазаньи бока.
                И шнырял ветерок хитрый, щучий, зубастый,
                Ворошащий камыш от зимы до зимы.
                И ощерив в ухмылке огромные пасти,
                По ночам выходили на отмель сомы.
                По утрам тишина: ни моторного треска,
                Ни людских голосов. Всюду грузный покой.
                Только взвизгнет порою, да выстрелит леска,
                Не иначе схлестнувшись с самим сатаной!
                Я хозяином острова пробыл недолго,
                Хоть и вольная птица - душа рыбака,
                Хоть и пахли туманы немножечко Волгой,
                Но меня обступала другая река.
                Если б жить я умел только духом единым!
                Я, быть может, вернусь ненадолго потом.
                И прости ты меня, одичалая псина,
                Что жила и осталась на острове том».
Много ли в нашей Поэзии найдётся таких строчек, когда поэт просит прощения у брошенного когда-то, кем- то - не им! - пса! Просит потому, что принимает на себя великий груз вины человеческой.
                «Ночные светляки - глаза кошачьи.
                Неслышные шаги на чердаке...
                Вернулся кот. Хотели мы иначе,
                Его решив оставить вдалеке.
                Всем надоел он, жулик одноухий!
                Полдня - куда глаза глядят - несли.
                А он бродяга всё равно унюхал
                Неуловимый дух родной земли.
                И ни колёс, ни крыльев не имея,
                Нелёгкий путь сумел он одолеть.
                ... Приятель, я пишу тебе, не смея
                В его глаза открыто поглядеть».    
В связи с этим стихотворением уместно вспомнить слова Антуана де Сент Экзюпери: “ Мы в ответе за тех, кого мы приручили”. И человечество в целом ответственно за всех прирученных и домашних животных, за судьбу каждой кошки и собаки. Мало человеку зверьё “никогда не бить по голове”, но по праву старшего брата перед ним лежит важная задача содействия, помощи Творцу в развитии и облагораживании, одухотворении всего живущего и дышащего. И этот процесс не односторонний, человек в нём не только старший и мудрый наставник, но и ученик. В Поэзии Александра Шестопалова я усматриваю прямое продолжение и развитие Есенинской традиции. Особенно ярко это выразилось в следующем уникальном стихотворении. По моему убеждению, наша отечественная Поэзия такого стихотворения ещё не знала:
                «Как у нас во дворе, где ухабы да вонь от уборной,
                Где одним фонарём по заборам размазана грязь,
                Появился однажды репьястый, хромой, беспризорный
                Пёс, подобных которому я не встречал отродясь.
                Он приплёлся угрюмый. (Таким не бросают подачек.)
                В ямы тощих боков затянуло голодную мглу.
                И упал под окном, где мерцал словно солнечный зайчик
                Дядя Саня безногий, прижавшийся носом к стеклу».
Мастерски, точно нарисованная картина. Немало таких дворов и таких псов довелось повидать каждому читателю. Всё вроде бы обычно, как всегда. Но далее нас ждёт настоящее чудо претворения обыденности в Поэзию самой высокой пробы:
                «Постепенно привыкли. Потом перестали бояться.
                И заметили вдруг за потоками сплетен и лжи,
                Что умеет наш пёс широко и светло улыбаться,
                И несёт тяжело золотой самородок души.
                Был собачьим язык, но никто не просил переводу.
                В стороне от чинов и сиянья учёных плешин
                Он такое умел, что, казалось, влиял на погоду,
                Словно весь этот мир в одиночку поправить решил.
                Терпеливо снося матерщину, плевки и окурки
                Посреди алкашей, как бы что-то пытаясь понять,
                Он читал им стихи с выраженьем детдомовца Юрки
                И смотрел исподлобья на Юркину пьяную мать.
                А ночами, застыв под засиженной мухами лампой,
                Провалившись глазами в кромешную муть облаков,
                Он царапал письмо неумелой коротенькой лапой
                Старой деве, давно проворонившей всех женихов.
                Что он ей написал - никому она то не доложит,
                Перечтёт и опять перепрячет подальше конверт.
                Но слегка веселей, даже как-то немного моложе
                Голубеет во тьме дым её дорогих сигарет.
                Если раньше мы жили в дремоте от склоки до склоки,
                То теперь отыскалось по дюжине брошенных дел.
                Расцвела наша клумба, ребята взялись за уроки.
                Дядя Саня и тот неожиданно жить захотел.       
                И пошло и пошло!.. В кои веки подобное было?
                Даже двери цепные сумел этот пёс примирить.
                И соседка соседку впервые о жизни спросила,
                И сосед у соседа впервые “стрельнул” закурить».
Многим любителям Поэзии хорошо известны имена поэтов Сергея Чекмарёва и Василия Кубанёва. Их судьбы сложились трагически и они ушли из жизни в начале своего поэтического становления. Но их разносторонняя талантливость, их целеустремлённость на пути духовного совершенствования, их основательная подготовка к рыцарскому служению Поэзии, их короткие, но яркие жизни сами по себе стали важными фактами, необходимыми составляющими мира Российской Поэзии. В отличие от них, Александру Шестопалову удалось успеть создать свой поэтический мир, удалось выйти на уровень доступной ему поэтической “мощности”. Несколько десятков написанных им стихотворений по праву должны войти в сокровищницу русской Поэзии, в её золотой фонд. Многие нашумевшие и широко признанные поэты “отметились” там всего одним- двумя стихотворениями. И за это уже им большая благодарность от любителей Поэзии! А здесь несколько десятков первоклассных стихотворений, многие из которых, я уверен, будут ещё считаться классикой!
В начале 2001 года в Ульяновском отделении Союза писателей было объявлено, что планируется выпуск сборника стихотворений, посвящённого дню Победы. С трудом я нашёл у себя пару стихотворений, которые как-то могли соответствовать этой теме. У Шестопалова же, родившегося полтора десятка лет спустя после окончания войны, таких стихотворений десятки! Война не была для него просто темой - одной из многих. Она была для него по каким-то неисповедимым законам важнейшим фактом его биографии.
                «По весне над родиною журки
                Распустились веткой в небесах.
                Прорва далей (глянешь - сердцу жутко)
                В девичьих оттаяла глазах.
                …
                Да, весна идёт напропалую,
                Раздвигая грудью берега.
                Даже вон болотину глухую
                До глухой трясины бередя.
                Где былая немощь вишен старых?
                Где они, твои морщинки, мать?
                Кажется и мёртвые бы встали,
                Да живых боятся напугать!
                Ни единой не грешу припиской -
                Нет весны, чем русская, вольней!
                Но как больно видеть обелиски
                На весенней Родине моей!
                Высятся - тяжёлы и громоздки,
                Скорбным назначением страшны.
                Вместо них могли бы встать берёзки,
                Если б только не было войны.
                И они, как будто понимая,
                Что забыть о страшном не дают,
                Каменные стебли напрягая,
                Звёздами цветут, цветут, цветут...»
Но если появление этого стихотворения ещё предсказуемо (Кто из молодых авторов не писал об обелисках, о памятниках на могилах павших солдат?), то уже не так легко объяснить, откуда у него - внешне во всём благополучного молодого человека, такой обострённый интерес к положению военных вдов, такое глубоко прочувствованное проникновение в их судьбы?
                «Голое поле - пожжённые травы,
                Женщина в поле - опавшая грудь...
                Вот и осталось последнее право
                Плакать над теми, кого не вернуть.
                Эхо войны вдалеке умирало,
                Весь его путь до ближайшей грозы.
                ...В майскую талую землю упало
                Тёплое зёрнышко женской слезы».
В целом ряде стихотворений А. Шестопалова образно и зримо встаёт послевоенная деревня, увиденная как бы своими глазами. И здесь весьма кстати вспоминается выражение Николая Благова о пробуждении (внезапном, неожиданном) глубинной исторической памяти поэта. Одно из ярчайших, на мой взгляд, достижений Шестопалова в этой области стихотворение “Савва”, задуманное как фрагмент поэмы, так им и не написанной.
                САВВА
                Савва - сыч-сычом в четырёх стенах,
                Средь мышиной тьмы четырёх углов.
                Вся изба его будто ночь темна,
                Луч, как бледный лист, на стене присох.
                Савва в темь-чулан не спеша идёт,
                Где повил паук потайную сеть.
                Там стоит мутна, как весенний лёд,
                У стены бутыль с первачом на треть.
                Рукавом с неё отирает пыль
                И несёт её на скоблёный стол.
                Тяжела бутыль, как его костыль,
                На котором он от войны ушёл.
                …
                ...И промчался день как недолгий сон.
                И последний луч вдалеке потух.
                А в избе то вздох, то стаканный звон,
                То унылый стон опьяневших мух...

                Есть у Саввы пёс - как хозяин хром,
                Но и средь волков не отыщешь злей.
                Как залает он - загремит нутром -
                Тишина стоит по округе всей!
                А собачья рать - к животам хвосты,
                По дворам сидит, да кусает блох.   
                Голоса слышны аж за три версты:
                “Поскорей бы ты, окаянный, сдох!”
                Савва хвалит пса: “Коль усну хмельной,
                Подойди ко мне - задерёт в момент!
                Сколь уж раз хранил от руки лихой!
                Потому по мне лучше друга нет!
                Говорит он так - лишь народ смешит.
                Друг - сосед и тот на него плюёт, -
                Мол, налил глаза, так пускай лежит.
                И, махнув рукой, стороной идёт.
                Только сын родной, коли сам не пьян,
                Подойдёт к нему и без лишних слов
                Сапожищем пса оттолкнёт в бурьян
                И сгребёт отца, как вязанку дров.               
                Занесёт в избу, Савву свалит с плеч:
                “Отрезвей ка ты, старый хрен, пока”.
                Отстегнёт костыль, зашвырнёт на печь -
                “Отрезвеешь, вон, на печи нога” -
                И уйдёт... Темно. За окном огни.
                Савва спит. Изба теплотой бедна.
                И уходят сны, и уходят дни...
                И уходит жизнь - как ушла жена».
Великая Отечественная война воспринималась Шестопаловым, как общенародное, святое дело. И в наши мирные дни службу в армии он оценивал, как нелёгкую, но необходимую. Он даже проводил такую аналогию:
                “Доброта - обязанность людей,
                Воинской обязанности вроде”                Он, сам не любивший ловчить и выгадывать, и в других людях не принимал это.
                Где припиской, а где уговором
                Отвертеться сумел от призыва
                И лихую военную пору
                Просидел при жене и при сыне.
               
                И стараясь быть реже в народе,   
                Грел бока у натопленной печки,
                Да копался себе в огороде:
                Помидорчики там, огуречки...
               
                Сделав вид, что внимателен к сводке,
                Разговоры людские ловил он.
                Рубанула война посерёдке -
                Развалила на две половины.
   
                Половиной одной он смеялся,
                Не теряя присутствия духа,
                А другой половиной боялся
                Пуще смерти правдивого слуха.

                Не по силам война замахнулась -
                Не спалила его палисадник!
                Ну а если бы вдруг дотянулась,
                Он бы точно ушёл в полицаи.

                О Победе гремел репродуктор,
                О Победе горланили птицы.
                И стоял, мирным ветром продутый,
                Незапачканный кровью убийца.

                Пооглохли и черти, и боги
                От победных гудков эшелонов.
                ...Где-то шли по военной дороге
                Двадцать милых моих миллионов.

Почему же поэт называет человека, не принявшего участие в войне, чуть ли не пацифиста, хотя и не запачканным кровью, но убийцей? Да потому, что этим своим выбором (а, вернее, бегством от встающего перед ним выбора, дезертирством от него) он убивает свою самую большую ценность - свою душу.  Двадцать миллионов наших соотечественников, погибших в этой войне (по последним данным даже намного больше), принявших на себя всю тяжесть и ответственность такого выбора, не сливались для Шестопалова в одну общую безликую массу. “Милые мои” - вот такие эпитеты родились у него в сердце. Для него это не было формальной данью уважения, дежурными словами. Он не понимал и не принимал такого беспамятства.


                Неужели могут быть забыты
                В нынешней скандальности земной
                Те солдаты, кои не убиты
                И живут порою за стеной,
                Рядом с нами ходят. Неужели?

 Судя по стихотворениям, в жизни Саши был друг намного старше его возрастом, фронтовик.  “Которым вся судьба просвечена моя” - так он писал о нём. Именно он является главным героем Шестопаловского “рассказа в стихах”:

                “ПРЕДПОСЛЕДНИЙ”

“Похоронная процессия ошеломила немноголюдьем.  Пять-шесть мужчин - все явно навеселе, да мальчуган, несущий подушечку с боевыми наградами покойного. Пройдя немного, мужчины поставили гроб в кузов грузовика, забрались следом, отдав мальчугану портфель, и укатили...
                Мир не передёрнулся от горя,
                Ни единой веткой не поник.
                Человек для мира - капля в море,
                Даже если это фронтовик.

                Человек для мира - не потеря.
                ...Город жил. По улицам текло.
                Паренёк, под мышками потея,
                Вытирал витринное стекло.

                Пацанёнок с каплею под носом
                Позабыл про школьные дела:
                По ручью, линованная косо,
                Белая флотилия плыла.
               
                Детство... Я всё пристальней и чаще
                Вспоминаю, грусти не тая,
                Этот край безоблачного счастья,
                Лёгкого, как ветер, бытия.
Да, детство моё было лёгким и бесшабашным. Но был в нём человек с трудной судьбой. При встрече с похоронной процессией мне вспомнился этот человек. И каким гнусавым, надуманным показалось вдруг многое из написанного. Я поехал к этому человеку.
                - Друг ты мой, о чём твоя кручина, -
                Кто обидел, позабыл ли кто?
                Помнишь, нашу лодочку крутило
                И несло по стрежню далеко?
                Ты ещё не так сутулил плечи
                И больную спину реже грел...
                - Помню, как же. Только, вишь, не вечен.
                Постарел дружок твой, постарел.
                Вот он - всё настойчивей - осколок
                И нутро и память бередит.
                Чую - скоро он, вражина, скоро
                Всё ж таки до сердца долетит!
                Да и совесть глыбже всякой раны
                Засадила в душу острогу!
                - Ты не говорил такого ране.
                Что случилось? Может, помогу?
                - Чай, не сквозняком меня продуло!
                Совесть, брат, не хворь, не излечить.
                На войне-то, помню, думал, думал
                По-людски, по мирному пожить.
                А вернулся - ещё хлеще пекло.
                Сердце, веришь, кровью облилось!
                И решил - пускай рассыплюсь пеплом,
                Только б вольно Родине жилось!
                Чтобы всё, родимая, имела,
                Чтобы ни гадюки среди нас...
                Эх, работал - всё в руках горело!
                Сам горел! Да не ко сроку сгас...
                Что теперь от прежнего осталось?
                Так себе - простая головня.
                Вся родня по свету растерялась.
                Даже сына нету у меня...
                (Вот ведь как... Но кто ж средь нас святые?
                Не было, наверно, их и нет.)
                - Подожди, ответь тогда: не ты ли
                Добрый на земле оставил след?
                Доброта твоя не знала края.
                Может, оттого всё меньше сил,
                Что всю жизнь в душе, не уставая,
                Ты её, огромную, носил?
                Да такую, что (поймёшь ли верно?)
                С детских лет всегда казалось мне -
                Ты бы даже Гитлеру, наверно,
                Уголок оставил на земле!
                ...Нам бы вместе радоваться встрече,
                А у нас - что слово, то слеза.
                А в углу от дел людских далече
                Ликами чернели образа.
                На глазах - притворные потёмки.
                И, лампадой чуть освещены,
                Даже не увязаны тесёмкой -
                Письма, прилетевшие с войны...
                - Выйдем, что ли, воздухом подышим!
                ...Утро было хрусткое, с сырцой.
                И луна - чуть рощицы повыше -
                Бледное кукушечье яйцо.
                Ветер, что всю ночь калиткой хлопал,
                Выл в трубе и яблони крушил,
                Еле двигал низкой дымки хлопья,
                Нюхая сухие камыши.
                Солнце встало, а взлететь боялось.
                Вдруг - шальная, выси не боясь,
                Музыка далёкого баяна
                С песнею в обнимку вознеслась:
                - “На побывку е-е-дет
                Молодой моряк,
                Грудь его в медалях,
                Ленты в якорях...”
                Рожь такая! И как будто чудо -
                Пресней, эхом весь простор пронзён!
                И над всем простором: - “Сгинь, паскуда!
                Покалечу, мать твою в закон! -
                Как удар в лицо! И всё сначала:
                Смолкнув было, ожил вновь баян.
                За спиной негромко прозвучало:
                - Командир мой - Коршунов Гурьян.
                По всему видать опохмелился.
                Пьёт - не просыхает день и ночь.
                Слышал, ночью тоже веселился?
                Вот ему бы чем-нибудь помочь...
                - Чем поможешь?
                - А хоть добрым словом!
                У него судьба-то потрудней.
                Сам слыхал вон... Ух, зверюга словно!
                И ведь всё под носом у людей!
                Двое нас осталось на деревне:
                Командир да я. А год назад
                Знаешь сколько было? - Отделенье!
                И как сговорились - все подряд.
                Трое в зиму, а четвёртый в мае,
                Аккурат, в девятое число,
                При наградах... Вот ведь как бывает -
                На дороге сердце подвело.
                Про Гурьяна вся округа знает,
                Да как будто вымер весь народ.
                Пьёт Гурьян, а годы улетают.
                Пьёт Гурьян... И правильно, что пьёт!
                Что я мог сказать в мои-то двадцать
                С небольшим спокойных сытых лет?
                На какие кодексы сослаться,
                Если подходящих в мире нет?
                Может быть, в пример поставить деда?
                Самого себя? Свои дела?...
                Нет дороги для велосипеда
                Там, где битва танковая шла!               
                Я молчал, А в небе птицы мчали,
                А в реке плясали сазаны.
                И вокруг ни капельки печали,
                Ни глухого отзвука войны.
                Кашель. Голос, сорванный когда-то:
                - Хорошо! Как, право, хорощо!
                Голос предпоследнего солдата
                Вкруг планеты спутником пошёл.
                ...
Это примерно половина произведения. К 9-му мая я не поленился перепечатать его и отнёс в одну из областных газет, зная, какой это может быть подарок ветеранам войны. Уже одно то, что молодой поэт так близко к сердцу принял их жизни, их боли, их заботы - одно это было бы очень важным событием для них! Нет, не опубликовали. Наверное, не нашлось места в газете.
Далеко не всем написанным Шестопалов делился со мной. Одна из причин этому была  та, что я мог довольно резко покритиковать своего собрата. Иногда те или иные небольшие недостатки стихотворения заслоняли для меня его достоинства. “Заразившись” от Ульяновского литературоведа Александра Рассадина “венком сонетов”, я в свою очередь “заразил” им Шестопалова. На мой “Старинный пешеход” он откликнулся венком сонетов “Волга”. Думаю, что я не совсем справедливо оценил его, хотя Саша вроде бы согласился со мной, что его первый опыт такого рода был не вполне удачен. Изо всех своих замечаний мне запомнилось только то, что слово “пена” он употребил с ударением на втором слоге. Свои стихотворения Шестопалов переписывал в большую тетрадь с картонным переплётом. Мне, конечно, не терпелось заглянуть в неё, но Шестопалов в руки её не давал и стихи читал из неё дозированно. Определившись в своих поэтических пристрастиях, отточив своё поэтическое мастерство, Шестопалов постепенно отдалялся от меня. Я это замечал, но не подавад вида, хотя в глубине души обижался на него. Талант Шестопалова окреп. На семинаре молодых литераторов Поволжья в Саратове была довольно большая группа ульяновцев, в том числе и я с Шестопаловым. Известный в Саратове лит. деятель, поэт, один из руководителей семинара Бойко обещал при необходимости дать свою рекомендацию на вступление в Союз писателей мне и Шестопалову. Казалось, что жизнь улыбалась Александру Шестопалову одной из своих самых обольстительных и радужных улыбок. Он был молод, здоров. Рядом с ним была жена - красавица Алёна и подрастал похожий на ангелочка сын Данила. Шестопалов прекрасно вырезал скульптуры из дерева и эта любимая им работа хорошо оплачивалась.  Его уход из жизни, был для меня полной неожиданностью. Это объясняется ещё и тем, что в последние год-полтора его жизни наши встречи были случайными и непродолжительными. Помню едущую мне навстречу во дворе дома по проспекту Авиастроителей машину. Я отошёл в сторону, уступая ей дорогу, но машина повернула туда же. Притормозила и из неё высунулся улыбающийся Шестопалов. Хорошо помню и  последнюю встречу с ним. Я ждал своей очереди у телефонной будки, когда подошёл Шестопалов. Ему тоже надо было позвонить. Он был в подпитии и судя по всему его застолье должно было продолжиться. Он прочитал мне наизусть одно из своих последних стихотворений. Было заметно, что он им немного гордится. Легко угадывался незаданный вопрос: “А ты так можешь?” Я так не мог. Вот это стихотворение, датированное им концом (после ноября) 1989 года.

                “И оближет волчица лицо мертвеца”
                М. Дудин
                День уходит, заброшенный сад серебря.
                Что назавтра - не знаю. Быть может, вернусь.
                А сегодня со страхом гляжу на себя
                От того, что давно никого не боюсь.
                Что минутой вперёд забежать не хочу
                И топчу эти дни, как зелёную тлю.
                От того, что в друзьях то ору, то молчу,
                От того, что стихи больше женщин люблю.
                От того, что судьба не орлом, не ужом, -
                Из под солнца - в дыру, где стаканчик налит.
                Поломаю, побью всё, чем был окружён,
                И с утра, как назло, голова не болит.
                Тем и жив. Не беда, если встретят меня,
                Чтоб на радостном вдохе гортань пережать,
                Ведь родные леса зеленеют, звеня,
                Ведь родные ветра позволяют дышать.
                И хвалю эту жизнь, и не верю в конец.
                И считаю - она хороша и легка,
                Хоть спина так и ждёт под лопатку свинец,
                Хоть лицо так и просит, и просит плевка.         
Мне казалось, что я мог бы ещё ему очень пригодиться. Может быть, без достаточных на то оснований, но мне казалось, что я мог бы отвратить его от последнего рокового шага. В общем, я был на него слегка обижен. И эта личная мелкая обида привела меня  к тому, что я даже не пришёл на последнее прощание с поэтом, хотя и получил соответствующее приглашение. Это очень нелёгкое для меня признание, ведь перед лицом смерти всё мелочное, суетное должно быть забыто, все маленькие обоюдные обиды должны быть прощены. Но... не выказал я в то время великодушия, которого, верно, и не было во мне. И для меня Александр Шестопалов остался живым. Конечно, в этом есть какая-то высшая правда. Недаром другой наш земляк - поэт Александр Андрюхин высказался по этому поводу так: “Смерть и Поэзия - как-то не вяжется.” Когда заветная тетрадь Шестопалова оказалась-таки в моих руках (с позволения вдовы Елены Ивановны), многое для меня прояснилось. Увы, его уход из жизни не был случайностью. Так же, как неслучайными были строки у Сергея Есенина: “Я пришёл на эту землю, чтоб скорей её покинуть” (Хотя версия о его самоубийстве лично для меня сейчас  не кажется абсолютно убедительной) Что это? Преемственность некой губительной традиции? Откуда обилие высказываний такого рода:

                Вот уж чую - жизни мало,
                Мало жизни - волком чую”                Это из стихотворения 1987-го года. Не случайно и стихотворение, написанное Шестопаловым по Есенинским мотивам. Помните у Есенина: “И журавли, печально пролетая, уж не жалеют больше ни о ком”. Но вот что произошло с этими милыми журавлями в стихотворении Шестопалова:

                Что-то в мире случилось. Такое огромное что-то.
                Всё, чем жил до сих пор, полыхнуло огнём грозовым.
                И родного теперь - три могилы в лесу у болота,
                Да чужая жена и волос её ласковый дым.
                Воет пёс беспризорный в саду, где посохлая вишня.
                Гладко пелась судьба презиравшего слякоть и муть.
                Хороша была песня, да в чём-то немного не вышла
                И никто никогда не захочет её подтянуть.
                Ты поплачь про меня, одичалая, добрая псина!
                Я и сам бы поплакал, да только не плачется мне.
                Эх, всадить бы в живот остриё журавлиного клина
                И сорваться с него где-нибудь в отдалённой стране!
 
   Нечто подобное в конце-концов и произошло. Мог ли Александр тогда предполагать, сколь “отдалённой” окажется эта страна? Это графоману подобные строчки сходят с рук. Играя словами, как кубиками, без понимания сути и энергии, стоящей за ними, без понимания законов взаимодействия и резонанса слов, можно иногда составить удивительную фразу (ведь речь сама по себе мудра), но если она не вышла из души, не рождена её опытом, не согрета её теплом, она стоит немногого. Большому же поэту не прощается сказанное и написанное. Нужно быть очень осмотрительным и достаточно умудрённым душой, чтобы не сказать лишнего - того, о чём потом можно будет сильно пожалеть. В народе не зря говорится: “Слово - не воробей, вылетит - не поймаешь”. Достаточно, вспомнить поэта Асеева, когда-то поставившего стального соловья выше натурального, а потом вынужденного в другом стихотворении публично признать свою ошибку, чтобы хотя бы частично поправить свою вину . Ещё один пример подобной поэтической “неосторожности” - формула “Добро должно быть с кулаками”. Её автору , Станиславу Куняеву, тоже потом пришлось публично от неё открещиваться. Думаю, что и безвестные создатели афоризмов, типа “Своя рубашка ближе к телу “, “Кто не курит и не пьёт, тот здоровеньким умрёт” тоже в дальнейшем почувствовали на себе всю тяжесть последствий  своего раскованного творчества. Обратим внимание на заключительную строку следующего стихотворения А. Шестопалова:

                Медлителен тревожный час предгрозья.
                Стоят, повесив головы, колосья.
                Молчание. Недвижимы кусты -
                Тяжёлые на веточках листы.
                Цепной журавлик тянется в зенит
                И ржавой цепью тоненько звенит.
                Нависла туча мрачной долгой думой,
                Вся - до прожилочек - напряжена.
                Природа ждёт... Холодный ветер дунул
                И побежала по небу сосна.
                Когтистых молний лапы огневые.
                Торчит в земле почти железный дождь.
                А мы с тобой живые, молодые.
                Я знаю - ты меня переживёшь.

Да, он чувствовал надвигающуюся грозу. И самое страшное, что эта угроза надвигалась не снаружи, а откуда-то изнутри. Не знаю, когда и как удалось тёмным силам внедрить в его душу разрушительную тенденцию. Не зная, что ей противопоставить, Шестопалов отчаянно пытался цепляться за природу, дружбу, любовь к женщине. Он буквально уговаривает себя в стихотворениях: живи!
 
            Что ни день, то во мне просыпается больше предчувствий
             И какого-то страха за каждый из прожитых дней.
             Дорогая моя, я во сне не кричусь, не мечусь ли?
             Не зову ли помочь улетевших, как листья, друзей?
              Помрачнела душа. Мало звёзд на её небосводе.
              И за ней ничего, дорогая моя, ни гроша!
              Я продрог до костей, продвигаясь в сплошной непогоде,
              Но живу потому, что во мне существует душа.

Итак, поэт сам поставил себе диагноз: “помрачнела душа”. Такое помрачение души происходит со многими и очень многие “прекрасно” с этим живут и даже не замечают роковых перемен в себе. Но поэт не может с этим мириться. Этого не должно быть, но это происходит. И никакие причины не могут послужить достаточным оправданием этому. Какой же чистотой и стойкостью души надо обладать, чтобы успешно противостоять такому помрачению! И не нам осуждать поэтов, которые зачастую являются последними форпостами человечества в противостоянии этой повальной и чрезвычайно заразной болезни. По выражению Гёте, трещины, раскалывающие мир, проходят через сердце поэта. И острее, больнее всего ощущалось Шестопаловым предательство во всех его многочисленных формах. Предательство дружбы -  наверное, были причины появления в творчестве поэта таких горьких строчек: “Я и преданным был, я и проданным был”, “Купленных друзей не может быть, почему же проданные есть?” Предательство любви:

                Устал. Судьба ждала итога.
                Среди оплёванных могил
                Мне оставалось верить в бога,
                А я тебя обожествил.         
 
                Разъяв небесную глубинность,
                Вступила ты в свои права.
                Вечерним облаком клубилась
                Твоя святая голова.

                Губами ласково коснулась
                И, высвещая мир теней, 
                Твоя божественная юность
                Осталась в памяти моей.

                “Не отрекись!” - молил в испуге.
                А сам не верил наотрез,
                Что ради горького пьянчуги
                Ты отрекалась от небес.

                Всего меня преображала,
                Такие тяготы взяла!
                Дрожала, мучалась, дышала,
                Как будто вновь меня рожала...
                И, наконец-то, родила.

                Гляжу - глазами потемнела.
                И тут слетело с языка:
                “Скажи, ведь ты любви хотела?”
                Ты отвечала: “Мужика...”

Отречение от небес оказывается равнозначным отречению от любви, предательству её. Вместо любви к единственному, суждённому Богом человеку - секс с безликим представителем противоположного пола. Духовные сокровища, накопленные поэтом, красота, бережно, любовно хранимая в его душе, оказываются невостребованными. Душа, как современная Анна Каренина, оказывается лежащей на рельсах громыхающего “трамвая желания”. “Ваше Высочество Женщина” - недаром говорил замечательный поэт Булат Окуджава. Но как же непросто в тяготах жизни, в житейской суете, в каждодневных заботах сохранить эту Высоту, не уронить своего королевского достоинства!

                КОРОЛЕВА

                Посмотрю напоследок. Ни словом не трону.
                Подниму воротник и пойду на закат.
                Не метнёшься вослед мне, роняя корону.
                Только бросишь презрительно: “Сам виноват!”

                Обернёшься - ни свиты с тобой, ни кареты,
                Лишь туман, да копыт отдаляемый стук...
                Постоишь и пойдёшь, вспоминая приметы,
                Проклиная меня и предательство слуг.

                И до ночи глубокой оттуда, где были
                Твой раскидистый сад, твой дворец золотой,
                Будешь молча брести по просёлочной пыли,
                Возмущая прохожих своей красотой.

                ...Муж и дура-свекровь будет вся тебе свита.
                Не укажешь на дверь, закапризничав: “Вон!”
                А в дому у тебя всё тазы да корыта,
                Да мужицких носков пролетарская вонь.

И не замечает человек, как за необходимыми делами и заботами совершается ещё одно предательство - красоты:

                НА ВЫСТАВКЕ
                Который день на выставке не густо.
                Как холоден почти безлюдный зал!
                Да где же вы, ценители искусства?
                Где ваши искушённые глаза?

                Без вас пейзажи кажутся пустыми,
                Без вас  как без лица любой портрет.
                Висят холсты - в подрамниках застыли,
                И никому как будто дела нет.

                Вот натюрморт: он жив, он не придуман.
                А для кого написан, для кого?
                Лишь время, увеличив амплитуду,
                Срисовывает медленно его,

                Да хрупкая, нескладная девчонка
                (Не росчерк ли его карандаша?),
                Прозрачную со лба сдувая чёлку,
                Искусство постигает не спеша.

                На каждый холст не может наглядеться -
                Как над письмом застынет и молчит.
                А шаг её, как будто чьё-то сердце,
                С большими перебоями стучит.

О, этот трудно уловимый и так необходимый смысл жизни, отсутствие которого приводит к сосущей и пугающей пустоте сердца! Поэт Александр Шестопалов знал, к чему приводит предательство человеком своей родины, своих родителей, своих истоков, оборачивающееся предательством самого себя:

                ГОСТЬЯ
                (баллада)

                Либо двинут в обратную реки,
                Либо снег среди лета повалит -
                Дочь приехала. В кои-то веки!
                Говорили, чудес не бывает.

                С новым мужем, на новой машине.
                Ну не дочь, а картинка в журнале!
                Тяжела, тяжела на помине -
                Тыщу раз про неё вспоминали.

                Муж - серьёзней судебной повестки.
                Дом затих, как прибежище вора,
                И, моргая бельмом занавески,
                Ожидал своего приговора.

                Дочь капризно откинула чёлку,
                Вдоль по улице глянула смело.
                Не узнали былую девчонку,
                Что парней завлекать не умела?

                Мать поплакала, как полагалось,
                То ль на радостях, то ли от горя...
                Тараторила дочь и смеялась,
                Говорила о том, как скучалось,
                Как жилось ей у Чёрного моря.

                Бликовала мечта пешехода
                И моделью, и номером с юга.
                Обсуждая событие года,
                Ожила, зашепталась округа.

                А уж эти болтуньи-старухи
                Повставали с кроватей насилу
                И готовые загодя слухи
                От порога к порогу носили,

                Бередили болезни, кряхтели...
                Зря мозги забивали народу!
                Отдышаться ещё не успели,
                А уж дочь собиралась в дорогу.

                Адресок позабыла оставить,
                Перстенёк положила в солонку...
                Вот и всё... От молвы не избавить.
                Только облачко пыли на память,
                Только хай кобелиный вдогонку...

Да, нелегки требования, предъявляемые поэтом к другим людям! Но и сам он не вычленяет себя из окружающей жизни и не меньшие требования предъявляет к себе. Даже малый возраст не снимает вины с человека, начинающего ощущать себя продолжателем жизни, хранителем традиций, носителем нити, соединяющей прошлое с будущим.

                ОБРЕЧЁННЫЙ
                Темно вокруг запавших глаз, -
                В них человек! Всё остальное -
                Хромое, хилое, больное,
                Почти ушедшее от нас.

                Глаза прикроет, переждёт
                Воспоминаний взрыв внезапный.
                Ни одного из них на завтра, -
                Всё до осколка соберёт.

                О том, что было так давно,
                Глаза ведут рассказ неслышный.
                А мир застыл. Он еле дышит
                На запотевшее окно.

                Меж нами тоненькая нить.
                Чуть шевельнись и оборвётся,
                Клубочком где-нибудь свернётся,
                Чтоб легче было позабыть.

                Как молчалива эта связь!
                Я был за эту связь в ответе.
                ...Бегу, напуганный до смерти,
                Волчонком в темень хоронясь.

Так оборвалась ещё одна “тоненькая нить” и поэт, не делая скидки на “несознательный” возраст, принимает на себя бремя вины. Но вырастая, возмужав душой, позднее он скажет о себе так:

                Тяну родовую суровую нить.
                По свету брожу, небесами ссутулен.
                Вчерашние ливни приходится пить
                И помнить о ветрах, которые дули.

   Тяжёл груз такой памяти! В не й слышатся и стоны раздавленных под тяжестью пирующих врагов русских князей, и крики насилуемых женщин. Эта память горька от дыма пепелищ на месте сожжённых деревень и городов, и от смрада крематориев. Труд хранителя такой памяти сродни труду атланта - и непомерно тяжело, и нельзя переложить эту тяжесть на другие плечи. Есть ёмкое, но ставшее расхожим от частого употребления поэтическое выражение: “Всё, что было не со мной, помню” В том то и дело, что человек выше, глубже своего маленького “я”. Каждый человек это полноправная и полноценная часть человечества. Шестопалов подставил свои плечи под ношу памяти буквально “за себя и за того парня”, и за погибшего на прошлой войне, и за того, который решил не обременять себя и прожить свою жизнь легко, ”в кайф”. Груз поистине непосильный, если учесть, что стараниями атеистического государства Шестопалов, как и многие в то время, был лишён возможности уповать на Бога, разделить с Ним эту ношу. Проживи он ещё несколько лет и, я уверен, ему стало бы намного легче. В то время и я считал себя атеистом и только когда рухнула атеистическая цензура и хлынула на Российские просторы прежде тщательно скрываемая информация об устройстве мира, только тогда я стал считать себя человеком верующим. Заранее отметаю все упрёки в ренегатстве, в измене своим убеждениям и т. д. Я просто достроил свою картину мира до Бога. И только тогда мне уяснилась невозможность существования мира на основе прежних своих неполных и примитивных представлений о нём. Конечно, это было во мне, но таилось до поры в подсознании. На первый поверхностный взгляд и Шестопалова можно вроде бы отнести к атеистам, тому даже найдутся некоторые подтверждения в его стихах (“а в углу, от дел людских далече, ликами чернели образа. На глазах притворные потёмки...”) В своё время таковыми считало себя большинство населения СССР. Когда-то давно известного астронома Лапласа спросили, почему он в своём труде, посвящённом механике неба, не упоминает о Боге, он якобы ответил следующими словами (впоследствии многократно повторенными пропагандистами атеизма): “Я не нуждался в этой гипотезе”. (А вот если бы его труд касался причины существования этих законов, уверен, что без этой “гипотезы” ему бы пришлось, мягко говоря, трудновато.) Советское общество в этой “гипотезе” тоже не нуждалось. Но человек, оказывается, не мог жить без Бога в сердце, ибо в противном случае мир оказывался лишённым единства, цельности, глубины, перспективы. Обезбоженный мир - обречён. Жизнь в таком мире теряет смысл. И это была главная беда и главная боль Александра Шестопалова. И всё-таки, Бог был в его сердце. По выражению прекрасного поэта Бориса Чичибабина “Бог это пульсация совести в человеке”. А этого у Шестопалова было не отнять. Совесть - одно их важнейших, ключевых слов его Поэзии. Об этом убедительно говорят цитаты из его стихотворений:

                Живёшь ты и помня, и помнясь, -
                Сплошная и жгучая совесть,
                Которую не утолить.
               
                *     *     *
                Сойду к реке в ночные думы, в звуки.
                И вроде бы уже не наяву
                Вдруг падаю, раскидывая руки,
                И по теченью памяти плыву...
                Друзья мои, вы молоды, вы живы!
                ...Но на волне напрасно тёкших дней
                Единственным хочу быть пассажиром
                Свинцовой лодки совести своей!

 Шестопалова интересовали сильные цельные натуры, живущие одною жизнью с природой, умеющие ладить со стихиями и противостоять им. Таков его рыбак из одноимённого стихотворения:

                Желваками пасмурно играл он,
                Весь - пучина, весь - девятый вал!
                А в ночи прозревшим эмигрантом
                Ветер по Отчизне тосковал.
                Чешуёй заляпанная роба
                Вобрала, казалось, пол реки.
                “Первым - в гроб, вторым - по крышке гроба!”-
                Хрустнули в карманах кулаки.
                Над столом навис тяжёлой глыбой.
                Сел на лавку - хряснула доска.
                Пахло потом, моросью и рыбой
                От большого тела рыбака.
                Он забылся. Где уж тут раздеться?
                Всех-то сил - добраться до стола.
                По щетине, как из уст младенца,
                Медленная капелька текла.

Не зря здесь рыбак сравнивается с младенцем. Ибо он прост, и мысли, и желания его просты. И жизнь представляется ему простой и понятной. Его самосознание не вычленяет его из окружающего мира. Но эта цельность - цельность Адама до его грехопадения, недостижимая и невозможная для вкусившего плодов с дерева познания добра и зла. Жизнь в соответствии с естественными законами, природными ритмами глубоко волнует Шестопалова. Но она - как и детство, которое можно любить и вспоминать,  но в которое невозможно вернуться. 


               
                ВЫ ЖДИТЕ
                (рассказ в стихах)

                Увязая во мхах
                до серёдок потресканных ставен,
                Средь дремучих лесов
                деревенька куда-то бредёт. 
                Два десятка домов -
                под любой так и хочешь подставить
                Хоть плечо для поддержки -
                того и гляди упадёт!
                Слышно, как ветерок
                веткой яблони гладит по крыше,
                Как в трухлявом бревне воробей
                копошится весь день,
                Как гудит комарьё...
                Даже, кажется, прошлое слышно,
                Даже, кажется, сердце,
                но только не голос людей.
                ...Крайний дом. Во дворе лебеда,
                конопля да репейник.
                От калитки - тропа,
                от крылечка - тропа в огород.
                Громыхнуло кольцо,
                половицы едва заскрипели
                И потёрся о ноги
                ободранный, заспанный кот.
                Вышла баба-Яга -
                оказалось потом - баба Дуня,
                Вышел леший за ней -
                оказалось потом - дед Мирон.
                ...И всё лето прошло
                словно долгая, долгая дума,
                Словно тихая песня
                давно позабытых времён.
                Обступали меня
                земляничные звонкие рощи.
                Подбегали ручьи, кувыркались
                и мчались за мной.
                Жизнь казалась такой,
                что, наверно, не выдумать проще.
                Что, наверно, уже никогда
                не наступит иной.               
                Выстилались под ноги
                немятые буйные травы
                (И поныне я этими днями
                повсюду хвалюсь),
                И налево манила и тут же
                манила направо
                Сторона моя - сказка -
                великая древняя Русь!
                Мне твердили об этом
                щеглиные хлёсткие трели
                И в ночной тишине
                полнолунные песни сверчков.   
                А с морщинистых стен
                на меня, не мигая, смотрели
                И просили остаться
                старушечьи взгляды сучков.
                Бабка Дуня цвела,
                как в лесу запоздалая вишня.
                Дед Мирон молодел
                словно дерево после дождя.
                Застоявшийся век
                за порог потихонечку вышел
                И пошаркал деревней,
                другие века бередя.
                И теперь, из окна
                видя руки и лица деревьев,
                Как в набитый трамвай,
                захожу в свою память с трудом.
                Вспоминаю - бредёт по лесам
                по дремучим деревня,
                Вспоминаю - стоит покосившийся
                старенький дом.
                Кот сидит у окна,
                равнодушно косится на птицу.
                Дед Мирон греет спину свою
                у облезлой печи.
                И поёт бабка Дуня,
                и жизнь свою нижет на спицы,
                И в открытом альбоме
                история века молчит.
                Вспоминаю, как я, уходя,
                говорю на пороге:
                Без меня не скучайте, и ждите.
                Приеду опять...
                Ничего не забыл.
                Не могу только вспомнить дороги.
                А, быть может, могу.
                ...Нет, пожалуй, боюсь вспоминать.

Какой прекрасный мир вырастает из-под “пера” поэта! Но, увы, это мир доживающий свой век. Недаром, несмотря на то, что в нём есть замечательные люди - те, “кому так обязательны бессонные думы земли”, “старики лучистого заката”, так мало в этом мире звонких детских голосов. И, значит, этот мир обречён. Его красота, мудрость не будут подхвачены и продолжены в будущее. Какое множество нитей оборвётся! И только поэт не может смириться с этим, он жадно впитывает в себя этот мир, он рассказывает о нём всем, кто способен хоть что-то ещё воспринять неочерствевшим сердцем. Эта задача непосильна и поэт изнемогает под тяжестью добровольно взятой на себя ноши. Пожалуй, и я взялся за непосильную для себя задачу - исчерпать своим рассказом всё богатство поэтического мира Александра Шестопалова и всю незаурядность его противоречивой натуры. Буду скромней. И если мне удалось своим рассказом и, пуще того, приведёнными стихотворениями вызвать интерес к личности поэта и его стихотворному наследию, я буду считать свою задачу выполненной. А сейчас ещё один важный штрих, помогающий полнее и точнее отобразить облик поэта. Мне со стороны казалось, что Александр недооценивает свою спутницу Елену, которую он всегда называл Алёной. Мне она казалась идеальной женой. Было очевидно, что она горячо любит и высоко ценит своего супруга. Он чувствовал её любовь и привязанность, но при посторонних не показывал этого. То и дело он властным тоном распоряжался: “Алёна, завари кофе!”, “Алёна, принеси то, сделай это!”. Он как бы немного упивался этой своей властью. И надо было видеть с какой охотой и беспрекословностью выполнялись все эти приказы! Но я не мог не видеть, что поиски женского идеала Александром продолжались. “Что имеем - не храним” - так говорится в подобных случаях. Он и сам сознавал это:

                Наши чувства словно в упаковке.
                Наши души словно за стеной.
                В заводской обшарпанной столовке
                Как-то я услышал: “Дорогой...”
                И, поверьте, чуть не подавился.
                А потом всё думал: “Как же так?”
                Я бы драке меньше удивился,
                Грубый, неотёсанный чурбак!
                ...Ехал я с работы и, желая
                Утвердиться - прав я или нет,
                В тесноте галдящего трамвая
                Провести решил эксперимент...
                Люди расступились осторожно
                И старались тише говорить...
                (И неловко стало, и тревожно:
                Неужели это невозможно -
                Друг для друга души отворить?)
                Посреди махин бесчеловечных
                С тысячами запертых мирков
                Я летел, рассталкивая встречных,
                Позади не слыша матюков.
                И жену за плечи обнимая
                Рядом с грудой грязного белья,
                Выдохнул, всю нежность выливая:
                “Милая, хорошая, родная,
                Самая желанная моя!..”

Думаю, что при желании нетрудно догадаться, в чём состояла суть эксперимента в трамвае. И я ярко представляю картину возникшей неловкости, недоумения людей, не привыкших к откровенным излияниям души в общественном месте. Нашлись, наверное, и такие, кто мог бы многозначительно покрутить пальцем у виска, понимая ненормальность ситуации. И очень немногие поняли бы, что поведение поэта вызвано протестом против этой - в высшей степени ненормальной с его точки зрения - нормы. Ведь для такой нормы равнодушное отношение к близкому человеку в порядке вещей. К сожалению, Шестопалов оказался способен и на эксперименты другого рода. В одной из случайных встреч, он рассказал мне, что незадолго до этого вызвал по телефону жену на квартиру любовницы и, представив их друг другу, выставил жену за дверь. И в его рассказе звучала не только горечь случившегося непоправимого, но и некоторая бравада. Да, это был “подвиг” вполне в “духе” Ставрогина, хорошо знакомого читателям “Бесов” Достоевского! Следующие два стихотворения ярко показывают душевное состояние поэта в этот период своей жизни:

                Что-то стало писаться не очень.         
                Так недолго до этого шлось!
                Дом мой ветхий совсем разворочен.
                Край мой милый немногоголос.
                Папироса, набитая туго,
                Отсырела и не зажжена.
                Мне сегодня милей, чем подруга,
                Поллитровка плохого вина.
                Тихо в небе. А хочется ветра,
                Крика хочется, гула, огня!
                Чтоб души раскалённые недра
                Вскрылись вдруг и убили меня.
                Пусть к моим неостывшим угольям
                Ходят люди ладони погреть
                И под песенку твари над полем
                Возвращаются к шумным застольям,
                Чтоб от счастья потом умереть.

                *     *     *

                Стоит над Волгой бор.
                Висят с обрыва тени.
                Так обнажён простор,
                что опускаешь взгляд.               
                Упасть бы головой
                на девичьи колени -
                Покаяться, в чём был
                и не был виноват.               
                Я выплакал бы ей
                открыто и покорно
                Об отлетевших днях,
                о женщине - о той,
                Что за меня всю жизнь
                одна была спокойна,
                А я давно забыл,
                как выглядит покой!
                И о жене чужой,
                что как-то дверь открыла
                И целый год затем
                со мной делила сны.
                (Она в себя с тех пор
                четвёртого влюбила,
                Но нету в том её
                и четверти вины.)
                О бросивших друзьях,
                что канули навеки,
                О множестве других,
                набившихся в друзья.
                О спившемся давно
                хорошем человеке,
                Которым вся судьба
                просвечена моя.
                И встал бы перед ней,
                грехами запорошен,
                Прощенья не прося,
                с заплаканным лицом
                За то, что я теперь,
                поэтом став хорошим,
                И сыном стал плохим,
                и мужем, и отцом...

Я считал своим долгом поведать миру о своей удаче - быть какое-то немалое время попутчиком, приятелем и даже наставником (по крайней мере, на первых порах) своего талантливого земляка. Не секрет, что многие поэтические репутации складываются и поддерживаются лишь благодаря постоянным усилиям своих создателей. Со смертью автора кончается, зачастую, и жизнь его произведений. Происходит это в соответствии с пословицей: “С глаз долой - из сердца вон!” Не то с Шестопаловым. Прошедшие годы показали, что со временем его стихотворения не тускнеют, не устаревают. Они живут своей яркой полноценной жизнью, хотя пока что в немногих сердцах. Слишком много своей силы, своего таланта, любви, красоты вложил в них автор! И они стучатся, они буквально рвутся в мир! Не мудрено, что порой я ощущаю себя Кащеем бессмертным, сидящем на сундуках с золотом, мне не принадлежащем, вернее, принадлежащем всем. Моё твёрдое убеждение, что хорошие книги, картины, стихи должны работать. Несколько раз я перепечатывал рукопись Александра Шестопалова, отдавал её в надежде опубликовать в Приволжское книжное издательство (Гнутову), в Ульяновское отделение союза писателей, но безрезультатно. И всё же нет никаких сомнений. что в ближайшем будущем ситуация изменится. Я ещё раз перелистываю рукопись А. Шестопалова, читаю первые строчки его стихотворений ( уже по ним одним можно многое сказать о поэте!):

                “Сундук сожгли. Иконы растащили.”
                “Деревенский воздух загустел от зноя”
                “По весне над Родиною журки”
                “Какой мороз! В лесу война идёт...”
                “В глуши, где тропою лосиной...”
                “Ни луча на сером небосклоне...”
                “Протёрлись половицы, разболтались...”
                “Над рекой тишина. Проплывают язи воровато...”
                “Влетит в окно, хлестнёт по стенке шторой...”
                “Словно взбунтовавшись против песен...”
                “Напрягая ветвистые, синие вены...”
                “В тот час, когда вся жизнь напряжена...”
                “Остров плыл по реке, как огромная рыба...”
                “Пёс ушёл из дома на рассвете...”
                “За деревней моей так же кони пасутся...”
                “Привет, родимая лачуга...”
                “Всё прекратится поздно или рано”
                “Может быть, ты любила и пылко, и страстно”
                “Дорога приведёт тебя в деревню”
                “Нам было так легко и хорошо...”
                “Идёт весна - творение небес”
                “Уходит день. Ложатся тени длинно”
                “Дверь открою сквозному простору навстречу”
                “Яблоко последнее упало”
                “На лугах низовые туманы белёсы”
                “Годы проходят. Тоской по тебе не болею”
                “Я знаю, что придёт такое “завтра””
                “Будто вымерло всё, а в колючем саду
                “В тот час, когда в саду опали груши...”
                “Нынче мы с тобой, приятель, живы”
                “Схолодало. Снег посыпал хлопьями”
                “Вселенские ночные глухомани”
                “Вишня ледяная и когтистая”
                “Полночный сыч готовится к охоте”
                “Озёра в дымке. Пред зарёю сыро”

И этот перечень можно ещё продолжать и продолжать. И каждая первая строчка, как заманчивая тропка, приглашает идти по ней в полнозвучный, объёмный и многокрасочный мир. И уже почти в самом заключении своего рассказа об Александре Шестопалове и его Поэзии не могу не удержаться, чтобы не порадовать читателей ещё несколькими его стихотворениями:
               
                Ещё деревьям будет холодно,
                Колючий ветер будет зол,
                А вербы вывяжут за городом
                Пуховый мартовский узор.   
                                                               
                Наверно, снова опоздаю я,
                Но сердцу будет хорошо, -
                Как будто снова на свидание
                С любимой женщиной пришёл.

                И, уезжая в город затемно,
                В подарок той, кого люблю,
                Одну из веток обязательно
                С весенней вербы отломлю.               
               
                *     *     *

                Идёт весна - творение небес,
                Распаханных грачиными крылами.
                Гудит листвой, качает гнёзда лес.
                Идёт весна. И молодеет мама.
               
                И как-то раз, разбуженный дымком
                Из печки старой, ты проснёшься утром,
                И очутившись где-то далеко,
                Переживёшь короткую минуту -
               
                Минуту детства, глядя, как из рук
                Заботливых на противень садится
                Как будто на зелёный вешний луг
                Из поднебесья жаворонок-птица.

               
                Услышишь ты: - Сынок, пора вставать!
                С улыбкой мать отдёрнет занавески...
                И будет лучик солнца приставать
                К твоей щеке, колючей не по-детски.    
         
                *     *     *
                Деревенский воздух загустел от зноя,
                Аж дымят на поле спелые хлеба.
                Горячо так пахнет липой и сосною
                Солнечного цвета новая изба!
                Плотники уселись отдохнуть к забору
                И о чём-то спорят, только шум стоит.
                Кажется, чуть жарче разгореться спору -
                Полыхнёт деревня и дотла сгорит.
                В пыльных окнах дали еле-еле брезжат.
                Не поёт над садом - выдохся - скворец.
                Тут сегодня нужен человек заезжий
                Иль хотя бы дождик, на худой конец.
                Но наступит вечер, духоту заглушит.
                Воротится стадо, тяжело дыша.
                В сумерках прохладных встанет мат пастуший
                Выше всей деревни на два этажа.
                Озарится небо ясною луною.
                Музыка баяна прянет вдаль полей.
                И сазан ответит пляскою шальною,
                И ответит песней дальний соловей.
               
                *     *     *
               
                Всё прекратится поздно или рано.
                Скажи друзьям, покуда не забыл,
                Как ты шальной любовью урагана
                Берёзовую веточку любил.

                От голубой, от солнечной погоды
                Поверх голов, поверх очередей
                Ты полетел счастливый от свободы
                И в этот мир ввалился как злодей.

                Пошёл планетой, под ноги не глядя,
                Растаптывая рощи и мосты.
                А вслед летели стоны и проклятья,
                Да женских юбок мятые цветы.

                Ты презирал законы и заборы,
                Ты брезговал чужою теплотой.
                Тебя любили подлецы и воры
                За пыльный мрак, разбуженный тобой.

                И вот когда земля уже не знала,
                Чем успокоить бешеный твой нрав,
                Берёзовая веточка привстала
                Перед тобою, листья растеряв...

Возможно, что это моё сочинение вполне могло бы обойтись без такого количества цитат. Конечно, они не могут заменить полноценнное издание всего поэтического наследия А. Шестопалова. Наоборот, очень надеюсь своим скромным трудом лишь ускорить наступление этого необходимого и радостного события. Он не был избалован вниманием редакций и издательств, и почти не был известен жителям Симбирска- Ульяновска ( как, впрочем, почти все остальные его пишущие современники). Иначе бы не появились у него такие строчки:

                Вы все меня поймёте позже,
                Когда придёт другой - моложе -
                На вопли ваших дележей.
                Он тихо в двери постучится
                И, с детской робостью войдя,
                На вашей финской полировке,
                Смахнув листы и копировки,
                Ножом моё напишет имя,
                В кармане ручки не найдя.   
И в заключение ещё одно стихотворение  А. Шестопалова:

                Сыну Даниле

                Я знаю, что придёт такое ЗАВТРА,
                Где плодородным слоем в ковыли
                Осядет дым военного азарта
                И скроет все ранения земли.
                И в тишину такая будет вера!
                Врагов - как пыль былого - отметёт.
                И мира всепланетная премьера
                С триумфом по галактике пройдёт!
                И хорошо так будет позабыться,
                Поняв, что для тревоги нет причин,
                Когда шальная утренняя птица             
                Нечаянно тебя разбудит, сын.
                И снова будто в память окунуться
                В ручей твоих серебряных волос,
                Незваным гостем в прошлое вернуться,
                Где столько много лишнего нашлось...
                И так легко напишется о чём-то -
                Полузабытом, добром, дорогом, -
                Как будто по лугам босой мальчонка
                Со смехом пробежит за мотыльком.      
               
Александр Шестопалов мечтал о сильной всепоглощающей любви, мечтал собственными руками построить дом, мечтал сконструировать машину, мечтал написать яркие, сильные, запоминающиеся стихи. Не могу точно судить, в какой мере ему удалось осуществить всё это за 28 лет жизни, но последняя его мечта сбылась.
               
                Виктор Малахов

P.S. Рад сообщить, что в 2008 году в Ульяновске при поддержке Губернатора и Правительства Ульяновской области издательством ООО «Регион Инвест» тиражом 1000 экземпляров был опубликован сборник стихотворений Александра Шестопалова «Любви нечаянной мгновенья»


Рецензии
Спасибо! Написано мастерски - с душой и с о- со- знанием. Проникновенно...Я не знала Александра, но много слышала о нём... Благодаря тебе сумела прочувствовать его стихи... Буду читать... Удачи тебе! Ты талант - это неоспоримо!!!

Елена Нюкало   02.01.2012 14:40     Заявить о нарушении