Портреты Провинциальный скульптор

Отрывок из романа "Совершая подвиг", глава первая.

(...)

Леонид Полетаев был похож на давно оставившего занятия спортом профессионального спортсмена – волейболиста или гандболиста на пенсии: высок, тяжел, но при этом благообразен. В том, как выстрижена была его борода, как обработаны ногти, как на все пуговицы застегнута домашняя коричневая кофта, видна была хорошая дрессура и крепкая материнская рука, видны вошедшие в спинной мозг привычки, которые не смогли еще до конца вымыть ни нерегулярная зарплата, ни озабоченная мистическими поисками духовных смыслов всегда и во всем возвышенная жена, ни любовь к сосредоточенному многочасовому созерцанию масляных потеков, оставляемых коньяком на стенках стакана.

Полетаев лепил из глины бюсты художников и исторических деятелей: небольшие размеры, спокойные выражения лиц, аккуратность и тщательность в обработке деталей. Особенно хорошо ему удавались носы. Он чувствовал почти эротическое волнение, когда занимался носом очередного «Пушкина», заказанного школьным музеем или районной библиотекой. Он вообще обожал Пушкина, писал о нем стихи, создавал графические рисунки, посвященные разным периодам жизни во всем великого поэта. Рисунки эти, сопровождаемые стихами также собственного изготовления, висели в фойе центрального выставочного зала, в коридоре филармонии и рядом с доской почета работников Дворца пионеров и школьников.

В основе его любви к Пушкину лежала острая зависть к гениальности, разрешающей и оправдывающей любую гадость и глупость. Ах, как жаль, что у меня нет этой гениальности, и потому я обречен мучиться и стыдиться своих желаний. Но будь у меня такая гениальность, уж не стыдился бы я разврата, уж тогда развернулся бы я на всю катушку, уж задрожала бы земля от удальства моего молодецкого. И шли бы и шли ко мне бабы косяками, полками, стадами...

Так думал Леонид Полетаев, стоя перед ванночкой с мутной серо-голубою жижей и лежащим в ней куском глины, на который он поливал водою.

Сегодня днем состоялось открытие памятника юному Пушкину подле музея Языкова. Было холодно, пасмурно, небо было измазано серою глиной и неслись по нему какие-то не облака – тряпки. Привели два класса подростков из соседней школы; девочки поглядывали на скульптора, на юного Пушкина, изображенного отчего-то с непокрытой головой и в позе взобравшегося на бронепоезд вождя отечественного пролетариата; мальчики пощипывали выставленных впереди них девочек, пользуясь тем, что те не могут в ответ отметелить их как следует портфелями; учительницы нервничали и ненавидели изголодавшуюся по посетителям женщину-экскурсовода – некрасивую, полную, с седыми густыми волосами до плеч. Было холодно, но экскурсовод не мерзла, хотя на ней было только темно-синее трикотажное платье и накинутый на плечи белый пуховой платок. Экскурсовод говорила много, торопливо, и все мучительно сопереживали ее сражению с неудачной погодой, с невыразительностью скульптуры, с известностью всем и каждому фактов биографии изображенного.

Мучительно хотелось женщину.

О Женщина, как тебя хотят! Юные и седые, восторженные и измученные скукой, взбирающиеся на горы и раскачивающиеся в гамаках, на больничных кроватях и в пикетах, в ракетах и в шахтах, за шахматными столами, перед доскою, расписанной цифрами и чертежами, ночью и днем, осенью золотой и холодной зимою; хотят тебя мужчины и женщины, дети, рыдая, тянутся к твоей груди, чтобы приобщиться к нирване, в ванной теплоты и уюта искупаться, выплеснуться за грань сознания, языка, членораздельной речи, утонуть в межгалактическом пространстве, в четвертом измерении, слиться с тем, что всему дало начало.
О дорогая моя, радость моя, сжалься надо мной! Избавь меня от ужаса бытия, от испытания, от конкурса, от олимпийских игр. Прими меня никаким, всяким, без медалей, без паспорта, без памяти, без одежд. Без лица, без кожи прими меня…
Не можешь? Тогда не женщина ты!

После церемонии открытия памятника Леонид Полетаев пришел в мастерскую. Курил у окна, приоткрыв форточку и, вдыхая свежесть, слушал карканье ворон и грохот стройки неподалеку. Комната стала вскоре мутно-желтой. Он смотрел на свое отражение в окне, на покрытые волосами и раздавленные временем фаланги пальцев, на раздувшиеся с возрастом вены рук, на белую трубочку сигаретки, дымившейся меж желтых пальцев. В эту секунду на спину ему поставили непреподъемную человеческую историю, историю всех человеческих мук и страданий, и он по инерции сделал пару шажков, что-то хрустнуло в груди и в коленках от страшного напряжения, он охнул и приготовился было умереть, но в другую секунду груз сняли и перекинули на следующего человека, а после на другого – ведь только так и можно вынести людям накопленное тысячелетиями знание о собственном их несовершенстве и ничтожности...