Портреты. Провинциальный поэт

Отрывок из романа "Совершая подвиг".

(...)

Еще один человек мало участвовал в общем разговоре и смеялся не весело – поэт и писатель Караваев. Он уже снял по своему обычаю пиджак, оставшись в белой, остро им пахнувшей рубашке, рукава и спина которой были сильно мятыми (жена его, проглаживая только воротничок и манжеты, тонко мстила возможным и вероятным своим обманщикам). Котом булгаковским развалившись на диванах, подергивая и пошатывая ногою в черном носке, плотно обтянувшем длинную узкую ступню, он слушал в пол уха.

Ночью ему пришло уведомление с сайта «Поэтическая страница.ru» о том, что его стихотворение удаляется, поскольку редактор-модератор посчитал его строфы пошлыми и постыдными, не имеющими к поэзии и даже стихам никакого отношения. День назад после долгой, опасно затягивающейся творческой паузы Караваев написал: «Звали девчонку Катюхой, а может быть, и нет/(Помню школьную форму и рядом подружку Любку)./Она мне рассказывала какой-то школьный предмет, /А я мечтал о другом - заглянуть ей под юбку. /У неё были рыжие волосы и с золотинкой глаза./И форма не коричневая как у всех, а голубая./Я нарочно получал двойки, чтоб меня закрепили за /Этой круглой отличницей до самого конца мая. /Банальнейшая история, банальнейший у неё финал: /Кончилось детство, началась жизнь серьёзная, показная/Что там, у Катюхи под юбкой, я так ведь и не узнал./Скажете: "Ну, и осёл!" - да я и без вас знаю».

Раньше он такого и так не писал, был очень рад освобождению и новому повороту, ждал похвал, а получил это – «текст Караваева – самой низкой пробы». Но самый ужас был в том, что он действительно не знал - пошлый ли и постыдный этот текст, или же он, Караваев, - все-таки поэт и вкус ему не изменяет.

Это было невыносимо, отвратительно, как после гастроскопии, когда тебе говорят, что у тебя язва, а ты еще не хочешь поверить, и во рту так горько, так неприятно...

Гости смеялись, танцевали, несколько раз кто-нибудь из них бегал в магазин; под конец съели и то, что принесли с собой, и то, что лежало у хозяйки в холодильнике...

И вот так – каждый почти вечер. Караваев сидит угрюмый, мотает ногою (дурацкая привычка), и все молчит, лишь изредка разражаясь внезапным громким и звонким смехом, Полетаев курит, прищурив злые, отрешенные от всего глаза, и беспрерывно покашливая, Портнов громогластвует, Светлана Павловна звенит и кружится...

Песочат, моют кости, хохочут. Весело, хоть плачь. 

(...)

Караваев приехал домой уже за полночь. Повсюду были следы и признаки семейного дома – тут колготки, повторяющие формы детских ножек, там – рассыпанное лото, машинки всех видов и размеров, на веревках сушилки – огромный, роскошный, весь в кружевах и тесьме темно-синий бюстгальтер.

Его жена - женщина крупная, выше иных высоких мужчин, с плотной фигурой, прекрасной грудью, которой она стеснялась и при том втайне гордилась, с красивыми, немного выпуклыми, карими глазами, с круглым лицом, за индивидуальность которого ответственна была крупная и при разговоре как будто мешающая нижняя губа – работала в школе, учителем русского языка и литературы. Это была женщина страстная, умная, веселая и с некоторой чудинкой. Они поженились на первом курсе университета. Эмма была его первой женщиной. Она родила ему троих мальчиков. Обладая всем первым в его жизни, она держала его мертвой хваткой, она душила его этим счастьем полного, абсолютного понимания, когда нет никакой возможности хоть что-нибудь скрыть, кем-нибудь иным притвориться. Он изменял ей всегда, во всякий удачный случай. При этом никого не любил, только наслаждался бегством.

При виде женского белья он обычно сразу вспоминал запах жены и мягкую смуглую кожу ее тела, но сегодня лифчик показался ему каким-то аппаратом, существующим отдельно от тела и тело к определенной форме принуждающим. С брезгливостью смотрел он на эту машину, род «исправительной рубашки» или пыточного инструмента: огромные чаши, крючки… Он вспомнил, как расстегивал бюстгальтер в первый раз, как выплыли наружу роскошных два тела, как придавили они его сверху – Эмма, теряя сознание от наслаждения, прижималась к его сильному, жилистому телу, к его «стойкому оловянному солдатику» - всегда готовому, всегда настроенному на любовь и сексуальный труд. Это была ее тайна. Эта серьезная, добродетельная женщина, умница и весьма одухотворенный человек, имела тайную страсть, слабость, из-за которой не умела рассердиться на Караваева по-настоящему, до отвращения, и всю свою жизнь превратила в ад, где все дни делятся на вечера, когда муж домой вернулся, и вечера, когда муж домой не вернулся. В частые одинокие ночи ревность – голодная кошка раздирала ее сердце, стараясь сожрать ее дом, детей, все ее успехи, то, что при свете дня было и славным, и благополучным...

Он не понимал, почему она так расстраивается, почему не принимает предложенную им новую модель семейного общежития. По этой модели и муж, и жена могут развлекаться и разнообразить сексуальную жизнь вне семьи; вечерами же, на кухне они делятся новыми познаниями новых людей, празднуют свободу духа и тела, и обновленные личности их сливаются в любви с новою силой. Он был уверен, что это и оригинально, и современно, и соответствует, к тому же, уровню их интеллектуального развития. Жаль, что глубина его интеллектуального развития не позволяла ему заметить всю абсурдность и несправедливость предложения свободы матери троих малолетних детей, которых требовалось кормить, лечить, воспитывать, утешать…

Он был прекрасный охотник. Он умел ждать, ничем не выдавая своего плана. Умело пользуясь тем, что с юности жил в полном дружеском понимании с женой и потому научился прекрасно разбираться в женской психологии, он начинал с взаимной откровенности, с прямоты незамысловатых чувств, с тихого скромного сближения. Женщины, измученные грубостью и цинизмом брака, таяли в душевной простоте и искреннем внимании и - попадали в его сети, а он, словно паук, вознагражденный за долгие часы ожидания, неторопливо выпивал сладость связи, образованную доверием и дружбой... Лучше всего это было делать в командировках. Он легко знакомился и легко расставался. И писал об этом стихи – печальные, красивые, однообразные.
Он знал, что мучает жену, но все равно мучил. Он не был злодеем, конечно, но ведь и жена его мучила. Тем, что не давала воздуха, не давала дышать, тем, что видела его насквозь, чувствовала его даже тогда, когда его не было рядом, стояла за его спиной, когда он целовал чужие губы…

В этот момент подобралась незаметно и набросилась на него звериная тоска. Именно звериная, ибо если звери испытывают ее, будучи заключенными в клетку, то человеку иногда его человеческая культура представляется клеткой. Вдруг видит он прутья и чувствует их толщину и прочность, понимает он, что избавления нет и не будет, что некуда бежать, потому что побег потребует от него переродиться, а чтобы переродиться, нужно освободиться из клетки...

Как же тяжело, когда тебя любят, и понимают, и знают, когда желают тебе добра и во всем тебе служат, и этим своим благородством и жертвой во имя тебя, тебя же и насилуют. Выставляют тебя негодяем и вынуждают быть благодарным. И жизнь, и Бог, которые тебя любят, все ждут от тебя благодарности и подвига, какого-либо великого поступка или хотя бы достойной жизни. Но всё, что ты действительно хочешь – это иметь каждый день новую женщину и хвастаться этим во всеуслышанье.

Да! Не хочу быть добрым, умным и сложным! Выньте мою голову из этого хомута, освободите от ежедневного отупляющего труда быть разумным, быть человеком!
Зверем хочу быть, гибкою росомахой! Хочу быть талой водой, текущей весною по зеленому льду. - Или нет, она тоже не вольна и подчинена закону, а зверь своеволен, но не свободен. Я же хочу свободы. - Взыскую свободы, жажду, желаю! А любовь ваша – она для глупых и слабых...

Как непогода, которая, начавшись поземкой, закручивающей снеговую пыль в живые белые кольца, часто переходит затем в пургу, дребезжащую оконными рамами и воющую от бессилия вырвать все кусты и деревья из земли с корнями, так его раздражение перешло наконец в ненависть и желание отрицать. Но вместе со всем, что противостояло ему и было вне его, отчаяние смахнуло всех тех лиц, которые двоили и троили его собственный образ, мешая быть самим собой, быть тем подлинным, о котором психоаналитики говорить не решаются, а постмодернисты - не разрешают. Все голоса были заглушены, все лики и лица, придуманные малодушием, образованностью, самообманом и прелестью были вымараны, и он остался - один. Перед ним разверзалась пустота, и он закрыл глаза от страха и отвращения...

Во всем доме был он один, везде, кроме зала зажег свет и стоял в темной комнате, перед окнами, за которыми сверкал своими огнями ночной город.

И всякий человек в минуту тоски стоит у окна, и заглядывает за видимую поверхность вещей, смотрит из своей клетки наружу, как будто там - что-то иное, как будто в этих окнах напротив - другое что-то происходит, а он что-то упустил, не понял, не научился счастью...