Роман глава сорок восьмая

1
Батальон, ревя бэтээрами и, испуская в морозный воздух бесконечные клубы бело-синего дыма, вылетал из ворот как угорелый ещё целых три дня. С очередным выездом солдаты осваивали маневры всё лучше и лучше: путаница, суматоха исчезали,  боевые машины уверенно держались нужной скорости, дистанции.
Затем жизнь вернулась к обычному распорядку.

Пятничным, можно сказать уже выходным вечером в кубрике вдруг объявился посыльный с приказом всем срочно прибыть к Кряжуку. До самого кабинета стажёры лихорадочно гадали - неужели вылезла история про водку и комендатуру? Но подполковник гостеприимно указал на стулья и разговор завёл почти на равных.
– Объявлен смотр стенной печати, - изложил он причину вызова. - Всё как с поросёнком: ночь кормить - к утру зарезать. Завтра стенгазету в политотдел дивизии. Прошу помочь, господа стажёры!

- У нас профи есть на эту тему, - Лаврентьев шутливо хлопнул по спине Агурского. – Внешкорр «На боевом посту». Сто статей из-под чуткого пера!
- Вот это дело! – оживился комбат. – Передовица нужна про учебный год, про тревогу - чтоб у начальника политотдела от счастья третье яйцо выросло!

Курсанты растянули рты вширь - приятно когда перед тобой начальник распинается, да ещё сыплет смачные шуточки.
- Помочь бы рад, да что-то нездоровится, - Агурский изобразил крайнее утомление, ухватил голову рукой. – В таком состоянии и с вдохновением туго…
- Может, попробуешь? – Кряжук не желал выпускать из рук птицу счастья.
- Вряд ли что хорошее выйдет. Уж знаю себя...

- Дорогие, надо выручать! – комбат полушутя-полусерьёзно взмолился, с надеждой глянул на Лаврентьева. – Солдат - есть солдат, понапишет! А у вас головы ясные, учёные! Сержант, придумаете что-нибудь?
Лаврентьев молчал: в художествах был не силён, а обещать за других...
- Мне эта газета – двести лет бы не нужна! – воскликнул офицер. - Мне минус на плюс надо переправить! В политотделе уже врагом народа считают – солдат в отпуске, гадёныш, пьяный как свинья, возле памятника Ленину помочился! Теперь весь батальон в негодяи записан. И я – самый первый!

- Придумаем, товарищ подполковник! – Лаврентьев поднялся, прилежной строевой стойкой дал понять, что курсанты выложатся от души.

Драпук и Агурский дёру из творческой бригады дали сразу же – танцевать в доме офицеров куда интереснее, чем газетные закорюки малевать. Лаврентьев не настаивал: с Драпука толку ноль – пустобрёх с недоразвитыми руками, Агурский же так разнылся, так взялся терзать сержанта вопросами «А что писать? А как? И что надо выразить?», что Лаврентьев просто махнул рукой – вон, помощник хренов!

Тураев, наблюдавший в действии искусство Агурского морочить голову, лишь подивился его бойкости. Ювелирно отбрил целого подполковника!
- Вариант номер два? – полюбопытствовал Антон, намекая на давний с Агурским разговор об увёртках.
- Он самый, - весело согласился пройдоха. – Третий тут не пройдёт. Масштаб! – курсант многозначительно закатил глаза под лоб. - Радость Кряжуку придётся доставлять вам! А мы с Витьком на танцы!

- И лишнюю пятёрку не хочешь? Комбат обещал.
- Куда её? – хмыкнул Агурский. - В диплом не идёт, а распределение мне и так нормальное будет. Сам Прискалов ценит, на узбекских ишаков смотреть не поеду.

2
Редколлегия расселась в кабинете Кряжука. Общее руководство Лаврентьев взвалил на себя, Круглов взялся за карандаш, а с Тураева затребовали передовицу. Ту самую, что как гром должна поразить начпо дивизии.
Фразы о боевой готовности, о противостоянии социализма и империализма, о долге советского воина, словно из скатерти-самобранки посыпались у Антона на бумагу. Он и сам удивился – всё лежало в голове по полочкам, только выбирай! Вот что значит, каждый день внимать политическим наставлениям!

Гордость за написанное была омрачена другом. Вячеслав просмотрел текст, поморщился: «Хрень, если честно». Тураев обиделся – писал от души, как требовало молодое пламенное сердце, как учила партия. И не хуже, чем в окружной газете вышло! «Я не про тебя, - завидев обиду, поправился Круглов. – Я вообще».

Здесь, когда камнем преткновения явилась сфера политического внушения, друзья разговаривали на разных языках. Это некоторым образом понимал Круглов, но не Тураев. Что людям свойственно смотреть на мир индивидуально – с очень внушительным диапазоном различий; что из разглядывания доступных взору вещей в человеческих головах рождаются выводы и умозаключения даже противоположные, Антон своим штампованным сознанием не охватывал.

Мир по его уразумению таков, как пишут в книгах и учебниках, как твердят родители, школьные учителя и здешние преподаватели. Ленин, Маркс и Энгельс – вот кто понял всю истинность мироустройства и оставил его описание потомкам на многие века. И нечего тут больше изобретать! «Учение Маркса всесильно, потому что оно верно»! Баста!
Право на существование собственной точки зрения этим учением не предусматривалось, не заботило оно и Тураева. Круглов здесь любопытствовал сильнее друга и приходил к удивительным открытиям. Философский, значит в первую очередь, критический склад его ума, хоть и не в полной мере, но вскрывал ложь и извращения советской пропагандисткой машины, обнажал неприглядные «ножницы» объективной, земной действительности и радужных, иллюзорных, часто нелепых её коммунистических толкований.

Первопричину зашоренности Тураева определить было трудно и, пожалуй, невозможно. Он словно попал на эту планету из другого, более справедливого, более честного мира, и потому априори считал всех людей искренними, порядочными, а уж когда они сами на этом настаивали - то веровал без капли сомнений. И по другому, на его взгляд, быть не должно – ибо так завещал великий Ленин, так учили взрослые люди, так требовала коммунистическая партия, не доверять которым было просто невозможно, глупо и… нечестно.
 
Именно такие доверчивые натуры для лживых, властолюбивых кукловодов всех времён и народов были драгоценным кладом, благодатной почвой, и не только желанной целью, но и самим средством достижения цели, поскольку без проблем пропитывались пропагандистским мусором, эффективно зомбировались нужной идеологией. Ниточки к рукам, головам и ногам безмолвных, послушных болванчиков привязывались с детства всевозможными способами: книжечками и книгами, рисунками и картинами, фотографиями и кинофильмами, газетами и телепрограммами, школьными учителями и университетскими профессорами.

А чтобы эти ниточки не обнаружили, не нащупали, ещё на заре рождения СССР предмет «логика» (наука о правильных выводах), читавшийся в царских гимназиях, был раз и навсегда исключен из школьного курса строителей коммунизма…
Ничего этого в двадцать лет Тураев не знал, и потому вдохновенно принимал то, что показывала программа «Время»; о чём кричали лозунги и плакаты, что возвещали агитглашатаи и партсъезды. Сомнений нет - впереди у страны советов и у него лично прекрасный, чудный горизонт, где всё чётко, мудро распланировано и просчитано.

Устремитесь в светлое будущее, дети Советского Союза, трудитесь на благо этого будущего изо всех сил, но иначе чем по-ленински – не думайте!...
 Вживляя в себя безоблачные иллюзорные картины, Тураев и не ставил цель – рассмотреть, как взаправду устроены люди, общество, мир; внимательно вглядеться в полутона земного бытия, а тем более выяснять, каким образом причины порождают следствия.
* * *
Переделывать свой труд Тураев не стал. Из гордости и личного ощущения правды. Впрочем, этого и не требовалось: Круглов ни на чём не настаивал, а Лаврентьев махнул - «Сойдёт»! Одобрение сержанта вызвал и художественный эскиз Круглова – на бэтээр, объятый метелью, лихо запрыгивает солдат. Одной рукой бесстрашный воин хватается за скобу, другой крепко держит автомат.
Стенгазету рисовали до полуночи, а по возвращению в кубрик столкнулись с Агурским.

- Твоё знамя Витёк подхватил! - вглядываясь в глаза Тураеву, ядовито заметил тот. – Будем надеяться, не посрамит.
- Какое знамя? – Антон не сразу понял о чём речь. Если о газете, так они её закончили. Изрисованный и исписанный ватман остался дожидаться комбата.
- Вот так, - брови Агурского согнулись печальным домиком. - Разок с женщиной потанцевал, проводил, туда-сюда и знать больше не знаешь. Я про бабёнку – в чёрной водолазке. – Добавил он очень сладко.

Антон понял: Драпук у Веры. И уж точно – в постели, не растеряется. Хорошее настроение от красочной газеты, оставленной на столе Кряжука, улетучилось – что-то чёрное, мрачное, охватило грудь. Агурский не сводил глаз с замешкавшегося Тураева.
Круглов, будучи посвящённым в переживания друга относительно Веры, грубо оборвал Агурского: - Свечку что - ли кому держал?!
Без друга Вити Агурский миролюбиво отступил.

…И вновь сон к Антону подбирался долго, нехотя, сквозь мучительные собственные упрёки и туманные, ничего не проясняющие диалоги…
«Вера, Вера! И зачем я тогда опередил Агурского»? В этой жещине Тураев не находил логики, желанной чистоты, зато с лихвой обнаруживал несчастье – большое, настоящее. Весь клубок чувств, доселе ему неведомых, и в которые он, увы, втянулся сам, представлялся теперь головоломкой хуже новоявленного и страшно модного Кубика-Рубика. Кубик-Рубика можно отложить в сторону, хоть и не решённым, а тут… 
 Неужели Драпук прав – просто все бабы бля**?...

Драпук объявился по расписанию - утром.
- Что вам сказать, - заинтригованно, тоном профессора заявил он, пока стажёры лениво расставались с негой. – В гадюшник я больше не ходок!
- Вот это да! – Василец даже сел на кровати, протёр глаза.
- От любимой жены письмо получил, - заставил себя пошутить Тураев.
- Ага, - Виктор скривил огненные губы. О своей жене он здесь забыл, как о страшном сне, а напоминание о ненавистной Липочке только укололо его.
- Сейчас угадаю, - пробудившийся Лаврентьев потёр ладони. - Нарвался на мужа-каратиста и решил в Тоцком больше не рисковать. Риск ведь дело благородное. Не для Вити.
- После мужа-каратиста Витя бы сейчас на морозе околевал!
- Как прибитая ворона!

- Нет у неё никакого мужа, - обиделся Драпук. – Один портрет.
- Что тогда? – заблестели глаза у Агурского. – Неужели трипак?
- Ты скажешь! – Драпук чуть не сплюнул на пол. - Баба – сказка! До отъезда у неё пропишусь, - вдохновенно махнул рукой ходок, затем разделся и рухнул в кровать. - Венчик, - томно обратился он к Агурскому, – скажи Портвейну – я приболел.

3
Амурные с Верой дела Драпуком громко оглашались. Смакования, красок хотел и Агурский – не мог простить Тураеву упущенного на первом вечере шанса. Антон, знай всё наперёд, в тот угол и не пошёл бы: забирай Веру, кто хочешь! Хоть Агурский, хоть не Агурский! Ведь ночевал же Драпук у кого-то прошлыми ночами, и Агурский ночевал, приземлялся на чью-то постель и Игорь Лаврентьев.

Весь «гадюшник» - слово какое правильное, разбивался по парам и занимался известным развлечением. Из недели в неделю, из года в год. Ему нет никакого дела, кто с кем проводит ночь, и не будет интереса впредь. Иры, Маши, Люси, Гали раскрывают свои объятия и получают желанное. И пусть - ни холодно ни жарко его шкуре! Но Вера!... Она не заслужила такой мерзкой жизни, такой гнусной грязи!

Про Веру теперь заочно знал весь кубрик, а Антон терзался. Что ему делать? Где, как прижать эту вселенскую несправедливость? Ударить Драпука? Выйдет глупость - за чью честь он встанет? За ту честь, что собственной хозяйкой её попирается как нельзя страшнее - добровольно и с полным пониманием?
Радовало одно – завтра в училище. Уже в поезде он заставит себя забыть Веру, бросить в прошлое глупые, никчёмные переживания. Гори всё синим огнём!

Драпук о тоцких похождениях разглагольствовал до последнего: ещё бы – он покрыл себя славой покорителя женских прелестей и тут, у чёрта на куличках!
- Я для баб высший сорт! – хвастливо заявил он и добавил слова, от которых Тураеву стало неуютно. – А Верка спрашивала, когда уезжаю. Переживает.

4
К радости комбата в политотделе дивизии подвели итоги конкурса стенгазет. «Третье место за идеологическую выдержанность! - с искренней улыбкой известил он заезжую «редколлегию». - Молодцы»! Благодарность подполковник тут же внёс в дневники – красными чернилами.

Тураеву за три недели «лейтенантских» хлопот Кречетов вывел оценку «отлично» и предложил подумать о распределении в Тоцкое, в знакомый теперь уже батальон. «Взводным возьму без разговоров! С перспективой!» - сказал капитан, пожимая на прощание руку. У Тураева от слов душа воспарила к потолку – «он чего-то значит! В нём разглядели командира»!
Деловито записав адрес части, он обещал подумать.

5
Ульяновцы зябко толкались по захудалому перрону, без сожаления взирали на сумрачные тоцкие дали, большей частью на восток - ждали поезд из Оренбурга. Желание вновь попасть сюда не охватило никого, даже в минуты расставания. Лишь Тураев внимательно осматривал окрестные места, словно фотографировал – сработало предложение Кречетова. Само-собой, было приятно – на плечах пока курсантские погоны, а ставку на него сделали офицерскую, без скидок. К тому же, выбор места службы внесёт в оставшиеся полгода определённость, спокойствие. Неплохо.

Пожалуй, он согласится. Тоцкое - не рай, но ему от Прискалова ничего лучше не перепадёт – злопамятные клыки того заточены не на шутку. Наверняка и Дубелый в нужный срок своего дерьма подкинет! 
Из-за автобусной остановки неожиданно показалась Вера. Драпук заприметил её первым. «Учитесь, сынки, как надо женщин окучивать, - важно произнёс он. – Меня идут провожать. Со слезами на глазах».

Действительно, печаль, а при внимательном рассмотрении и даже некая вина, излучалась встревоженным, собранным лицом молодой женщины, мягкой её походкой.
Тураев смотрел на предмет своего неловкого, смятенного знакомства и просто отказывался верить происходящему- «Где тот день, где свет души, что открывают тебе глаза на грязь?! Почему ты идёшь сказать «до свидания» этой скотине Драпуку? Неужели он – циник и мерзавец - наполнил тебя желанным счастьем?! Или ты так благодарна ему за похотливые плотские ночи»?!
 
Стажёры разглядывали Веру во все глаза: и любопытно, и въедливо, и вожделенно. При свете дня она смотрелась очень привлекательно – шапочка из чёрного мелкого каракуля, знакомая водолазка – до подбородка, оттеняли белое лицо, впрочем, Антон это углядел ещё в первый и единственный вечер.
Горечь и разочарование, большей частью за несчастную женщину, за неведомую ему какую-то глупую жизненную её обречённость, охватили Тураева крепким сухим кольцом в горле – он хрипло, неловко кашлянул, отвернулся. 

Драпук, полный самоуверенности, подался вперёд, предвкушая персональное внимание. Вера словно не заметила его, подошла к Тураеву, сунула в руки небольшой бумажный пакет и порывисто поцеловала - в губы. Антон едва успел разглядеть, как мелькнули наполненные слезинками её глаза – широко распахнутые, волнующие и… заботливые; едва уловил сдобренность морозного воздуха Вериными духами – неповторимыми, манящими, - и через миг всё исчезло. Женщина развернулась, и чуть закусывая накрашенную губу, быстрым шагом подалась прочь.
- Верунчик, а я? – растеряно проблеял вслед Драпук. Все молчали.
- Вот это да! – Круглов пристально посмотрел на друга. Тураев стоял точно онемелый.

Погрузившись в вагон, стажёры быстрее поезда мыслями понеслись в Ульяновск. Все, кроме Тураева. Невероятный поцелуй Веры горел на его губах жгучим вдохновенным огнём, рвался пламенем в самое нутро. Он вновь и вновь возвращал видение её больших печальных глаз, безуспешно желал опять окунуться в облако канувших в небытие её сладких духов.

Сердце курсанта дрожало от высоких дерзновенных размышлений: – «Вера, какая ты славная, удивительная женщина! Показала всем, что выбор твой не ночная, постельная грязь, а тот самый чистый человеческий свет!... Нет! Как всё же необычно, но чрезвычайно здорово вышло! И предложение Кречетова – служить в Тоцком! Неужели это судьба»?!
О, да! За судьбой такие невероятности не заржавеют - он столько про них читал и слышал!

- Вот курва, и спасибо не сказала! – донёсся до  него возглас Драпука. Антону очень захотелось съездить в недовольную харю соседа – как можно так про Веру? После того, что произошло на перроне! Или Драпук так ничего и не понял? Никакая она не курва, она – настоящая женщина!

Тураев, впрочем, остался сидеть, но настроился первое же гадкое о Вере упоминание без спуску не оставить. Драпук словно предполагал от своих колкостей заварушку, молчал – в недовольстве и угюмости. Антон даже обрадовался, что сдержал себя – Виктор показался ему погружённым в серьёзные, нужные мысли. Может, он после Вериного поступка как раз и поймёт, что женщина – это прежде всего тонкая, нежная, ранимая душа? 

Тураев вновь прокручивал проводы, вновь погружался в восторг – Вера всё-таки предпочла его! «А вдруг просто жалость»? – проклюнулся червячок сомнений. Антон тут же придавил его – «Тащиться за двадцать километров? Чушь»! Ловко вылез другой, заверещал - «Может, внимания особого возжелала – все смотрят, ахают»! Досталось и ему – «В гарнизоне без нас есть кому смотреть. И должны смотреть! Она не такая как все!» - «А какая? Лучше что-ли? Будь стажировка год, что взвесил бы на душевных весах? Сто-двести её ночей с похотливым Драпуком и один прощальный поцелуй?! Как баланс?» - «Ну…». «Вот получился бы многострадальный образ»!...

Тураев не заметил, как сам погрузился в глубокие, каверзные рассуждения, и даже незаметно для себя громко вздохнул - знать бы, кто ближе к правде – он или Виктор? Ведь Драпук уже угадал – с Оксаной. Может, это он - Тураев совсем не знает женщин?

Стажёры на местах освоились быстро, по-военному, и как люди служивые, затеяли побаловаться чайком – отойти от степного тоцкого ветра. Радостно загремели казённые стаканы в тяжёлых подстаканниках, захлопали застёжки на чемоданах. Антон, вспомнив про Верин свёрток, заглянул – достал оттуда бутерброды с белым хлебом, маслом и докторской колбасой.

- Под чай самый раз! – провозгласил он, вновь наполняясь радостью той внезапной сцены, и добавил, - разбирайте!
Драпук, кривясь, ухватил бутерброд, пробормотал: - Заценим, что эта сука неблагодарная состряпала!
 
Тураев, не отдавая отчёта действиям, ибо хлынувшая в голову кровь словно оказалась кровью дикого быка, резко схватил Драпука за руку. «Положи!» - грозно сказал он и начал давить на кисть. Драпук силовое противостояние уже проходил - надеяться на верх, несмотря на победоносное имя Виктор, было бесполезно. Бутерброд обречённо приземлился на место, но знамя борьбы подхватил язык Драпука.

- Бутерброды я может, и заработал, - обидчиво заявил он. – Скакал на этой дуре три ночи как лошадь и кусок хлеба не возьми!
Тураев, едва понял сказанное, хрястнул недруга по скуле. От души – будь что будет! Лаврентьев и Круглов быстро подхватились с мест, плотно встали между ними.
- Хорош бокс устраивать, - гневно буркнул сержант.
- Какой бокс? – с искренним возмущением возопил Драпук. – В харю за какую-то ****ь двинули!
Тураев хоть и остепенился от «бычьей» горячки, понимал – больше похабного разговора о Вере не потерпит. Она с Драпуком, конечно, по ночам не прятки затевала, но он имеет право на молчание вокруг её имени.
- Рот закроет – руки не подниму, - пообещал Лаврентьеву Антон, и сержант цыкнул Драпуку: «Фонтан перекрыл»!

Роль несчастной жертвы, которую ни за что ни про что двинули в челюсть - за кусок бабского хлеба, тому понравилась. «Вот так, с боевым товарищем! – обидчиво проворчал Драпук. – За пайку свои же убить могут»! Тураев себя чувствовал поступившим верно - дело не в бутерброде, а в том, что похабство должно иметь предел.

Он достал из дорожного пайка банку тушёнки и поставил на стол перед сослуживцем: - Чтоб не думал, что я жадный. Но бутерброд не про тебя.
- Да уж давись сам своей консервой! – огрызнулся Драпук. Лаврентьев вдруг ловко, но плотно схватил обиженного курсанта за куртку и зло прошептал:
- Я тебе сказал – заткнись!

Поняв, что с поддержкой и вниманием к своей персоне он пролетает со скоростью гуся на поднебесном марше, Драпук взгромоздился на полку и показал народу оскорблённую спину.

Глава 49
http://www.proza.ru/2010/03/05/517