Истории с привкусом мазута, 27-29

ГЛАВА  ДВАДЦАТЬ  СЕДЬМАЯ

В  СЕНЕГАЛЕ,  БРАТЦЫ,  В  СЕНЕГАЛЕ



Теперь я работал чиновником в Госкино СССР и, памятуя о моем опыте работы в Африке и знании французского языка, меня однажды, еще с двумя товарищами, послали на международный кинофестиваль африканских фильмов в Верхнюю Вольту,  в Африку.
Перед отъездом я сидел в компании школьных друзей, и старинный мой приятель Боб Брайнин пел под гитару: «В Сенегале, братцы, в Сенегале я такие видел чудеса: и постель, распахнутая настежь, и жена французского посла».
И для советского народа, и, наверно, для советских руководителей Сенегал был знакомым словом, может быть, по песне, может быть, по урокам географии. Словосочетание Верхняя Вольта было уж чересчур экзотичным, а когда, спустя год, страну почему-то переименовали в Буркина Фасо, такое мудреное название в Советском Союзе уже не знал практически никто. А уж столицу страны – Уагадугу – даже выговорить на русском языке было трудно. Другое дело, Дакар – столица Сенегала. Поэтому в Уагадугу рейсов Аэрофлота не было, а в Дакар советские самолеты летали раз в неделю.
В это застойно-забавное время, когда уже никто из советских людей ни во что и ничему не верил, любимым анекдотом был анекдот про «прынцып».
«Прилетает грузин в Москву и говорит таксисту: «Вези меня в магазин «Прынцып». «Нет такого магазина в Москве». «А почему же все говорят: в Москве, в прынцыпе, все есть».
В те неторопливые времена, когда у москвичей в магазинах было пусто, а холодильники ломились от еды и выпивки, и «в прынцыпе» все можно было достать, в те насмешливые времена, когда смеялись и друг над другом, и над генеральным секретарем партии, в те спокойные времена, когда торопиться было некуда, а советских пассажиров за границу везли не иностранные авиакомпании, а один наш любимый и надежный Аэрофлот, в то нерекламное время, когда по дороге в аэропорт Шереметьево одиноко красовался щит «Летайте самолетами Аэрофлота» (можно подумать, была другая возможность), я полетел через Дакар в Уагадугу.


В нашей триединой официальной делегации была женщина-киновед (в хорошем смысле этого слова, анекдоты застойных времен любили рассказывать о киноведах в штатском), начальник отдела Госкино СССР по внешним сношениям (связи – связями, а у нас были только короткие сношения, поэтому формулировка была абсолютно точной) и я, работающий к этому времени в Дирекции международных кинофестивалей, и специализирующийся на посещении этих самых кинофестивалей за государственный счет.
Из нас троих я один знал французский язык, а на других языках, доступных европейцам, ни в Сенегале, ни в Верхней Вольте говорить не умели.
Полет был грустным: видимо, в Аэрофлоте в этот день что-то не заладилось, и реклама «Летайте самолетами Аэрофлота» обернулась для нас двумя завтраками за девятичасовой перелет. Советские люди неприхотливы, поэтому никто не взбунтовался, а, наоборот, все поприветствовали командира корабля аплодисментами за посадку в аэропорту Дакара. Может быть, эти теплые аплодисменты были особенно искренними из-за охватившего пассажиров чувства голода и ощущения твердой земли под ногами, где, возможно, дадут поесть за деньги.
В Дакаре нас встретили дружелюбные таможенники, одноместные номера в европейской гостинице «Нувотель» на берегу Атлантического океана и радушный белый город. Экономя на командировочных, мы дружно решили поужинать не в гостинице, а в городе. А после того, как состояние еды и покоя вновь возвратилось к нам, пошли, по советскому обычаю, по сенегальским лавкам, мимоходом осматривая город.
Уагадугу, в которое на следующее утро мы добрались местным самолетом, представляло резкий контраст с безмятежным Дакаром.
Нас встретил в аэропорту какой-то молодой парень из советского посольства, который тут же похвастался, что его недавно дома укусил скорпион, но он, как ни странно, выжил. В небе над нами зависла огромная птица, и он ее радостно представил:
- Стервятник, падаль ждет или уже чувствует ее.
Уагадугу нас встретило танками и военными с автоматами наперевес.
- Очередной военный переворот только что произошел, - взволнованно, как спортивный комментатор, объяснил наш гид, - но вы не беспокойтесь, кинофестиваль никто не отменил, новый президент очень любит кино.

Нас, наконец, привезли в гостиницу, и в гостиничном ресторане, спровадив до вечера нашего экскурсовода, мы отвлеклись на время под прохладным дыханием кондиционера, глядя через затемненное зеленое стекло на Африку глазами героев знаменитой сказки «Волшебник изумрудного города», от жары, переворотов, стервятников и военных с автоматами. 
Через неделю, когда закончился кинофестиваль, и мы уже ждали в аэропорту рейс на Дакар, а потом в Москву, нам объявили, что рейса не будет. Представитель посольства, не бросивший нас у входа в аэропорт, а терпеливо ждавший, когда нас можно будет сдать с рук на руки в самолет, все узнал и объяснил, что нет керосина, и когда теперь взлетит самолет, неизвестно. Видимо, весь керосин во время переворота ушел на военные нужды.
Хорошо, что он не бросил нас: он был холостой и торопиться ему было некуда. Он отвез нас обратно в гостиницу и пообещал, что с утра снова приедет за нами и отвезет в аэропорт, хотя на вопрос, будет ли вылет и керосин, ответить не мог никто.
На третий день наших ежеутренних поездок в аэропорт и возвращений в гостиницу, где нас уже радостно ждали и не спешили сдавать наши номера, нам повезло: самолет на Дакар взлетел. Мне кажется, что новый президент этой африканской страны решил, что нечего остаткам неразъехавшихся гостей международного кинофестиваля мозолить ему глаза и видеть, что происходит в городе, и выделил керосин из личного запаса.
Все было бы хорошо, но когда самолет сел в Дакаре, срок наших виз в Сенегал истек. И нас арестовали прямо на границе, в аэропорту безмятежного белого города Дакара. Пограничный лейтенант грубо отобрал у нас  самое святое, что могло быть у советского человека – наши красные советские паспорта. Без них мы сразу почувствовали себя обездоленными и беззащитными, и когда лейтенант приставил к нам часового, он даже  представить себе не мог, что без паспортов мы и так никуда бы не ушли, а слонялись бы рядом, выпрашивая их обратно, как подаяние.
Лейтенант сказал:
- Следующий рейс в Москву завтра днем. До этого времени вы арестованы и будете находиться под стражей в аэропортовской тюрьме.
Увидев наши жалобные, испуганные глаза – ни у кого из нас за границей не отбирали родного паспорта, и никого из нас не сажали в тюрьму – лейтенант сжалился:
- Я позвоню в советское посольство и попрошу, чтобы к вам приехали.

После этих слов нас под конвоем препроводили в тюрьму, расположенную в том же здании аэровокзала, и выделили нам три отдельные камеры, в которых были прикрученные к полу койка, умывальник, туалет, стол и стулья. Под охраной вооруженного до зубов сержанта мы собрались на совет в камере начальника внешних сношений. Караульный дежурил за дверью, не подслушивал и не мешал разговору. Первым взял слово начальник по внешним сношениям:
- Теперь нас за границу больше не выпустят.
- Да, влипли, - сказала женщина-киновед.
После этих слов они выразительно посмотрели на меня, видимо, как на специалиста по международным кинофестивалям, который смог такое допустить. Я промолчал.
По дороге в тюрьму мы купили какие-то бутерброды, и пережевывание пищи, на время, отвлекло нас от тяжелых раздумий.
Вечером нас навестил консул советского посольства. Он старался подбодрить нас в нашей беде, но по его мрачному виду было понятно, что он не ждет для нас в будущем ничего хорошего. Говорить больше было не о чем, и, проводив консула до двери, мы разбрелись по свои камерам. На ночь в коридоре встал на посту сенегальский сержант с ружьем.
Рано утром меня разбудил стук в дверь. Мне снился страшный сон, что за нелегальное пересечение границы Сенегала нас всех троих посадили в африканскую яму в пустыне: начальник сношений подпрыгивает на одном месте, чтобы увернуться от кишащих на дне ямы змей, а женщина-киновед укоризненно качает головой и говорит мне:
- Это ты, Миша, во всем виноват.
Я проснулся в холодном поту и пошел открывать дверь. Сержант сказал:
- Смена караула, патрон. Теперь вас будет сторожить этот капрал.
Видимо, к утру, после того, как мы встретились с советским консулом и за ночь не сделали ни одной попытки убить сержанта и сбежать из тюрьмы, нам стали больше доверять и приставили к нам младшего по званию капрала.
Капрал отдал мне честь, встал по стойке «смирно» около двери, а я пошел к себе досыпать.
По-африкански рано, в восемь утра мы проснулись, вышли в коридор и сказали капралу:
- Веди нас завтракать.
До отлета самолета Аэрофлота в Москву оставалось пять часов.
Пока мы завтракали в баре аэропорта, капрал стоял неподалеку с ружьем наперевес, не сводя с нас глаз, и остальные пассажиры, лениво фланирующие по аэровокзалу, с интересом взирали на нашу компанию.


После завтрака мы вчетвером пошли погулять по аэропортовским лавкам: официальная советская делегация и, на некотором расстоянии сзади, сенегальский капрал с ружьем.
Конвоирование нам всем надоело, ему, по-моему, тоже. Я к нему обернулся и сказал:
- Слушай, друг, мы можем гулять по аэропорту?
- Можете.
- У тебя дела есть?
- Есть.
- Поверь, мы никуда не убежим. До рейса в Москву три часа. Приходи на это место через два часа, мы будем здесь.
Капрал оказался любезным и доверчивым малым, а, может, у него, действительно, были дела, на которые ему хватило бы двух часов. Он ушел и в течение двух часов больше не появлялся. Мы не были ни контрабандистами, ни шпионами и не стали выходить в город, тем более, догадывались, что за распахнутыми в солнечное неохраняемое пространство дверьми нас, наверняка, ждали люди с автоматами, которые тут же бы и сказали нам:
- А вот теперь вы, действительно, арестованы.
И без суда, следствия и советского консула повезли бы нас и посадили в ужасную африканскую яму.
Поэтому мы вели себя благоразумно и на последние деньги скупали мелочевку на подарки родным и близким.
Через два часа на обусловленное место встречи вернулся капрал, вскинул ружье и пошел нас сдавать знакомому нам со вчерашнего дня пограничному лейтенанту.
У входа в сенегальскую таможню уже выстроилась длинная очередь наших соотечественников: рыбаков, возвращающихся на родину после долгосрочной командировки в море.
Лейтенант, ни слова не говоря, вернул нам паспорта, но я ему сказал:
- Мы ведь арестованы, пока не окажемся на борту советского самолета?
- Арестованы.
- Тогда ведите нас под охраной в самолет без очереди.
Он впервые улыбнулся и что-то сказал таможенникам. После этого вся очередь рыбаков остановилась, расступилась, и мы, как и подобает официальной делегации, пошли под охраной капрала, спрятавшего свое ружье за спиной, к трапу советского лайнера. Он отдал нам честь и распрощался с нами прямо перед обомлевшей стюардессой. Слегка ошарашенная, но невозмутимая стюардесса подняла нас по трапу, рассадила по местам в пустом салоне, и только когда мы выглянули в иллюминаторы, шумная толпа советских морских специалистов, работая локтями, устремилась к самолету.   
    



ГЛАВА  ДВАДЦАТЬ  ВОСЬМАЯ

БРАЗЗА



Еще через несколько лет службы на благо советского кинематографа меня повысили, и из специалиста по международным кинофестивалям я превратился в представителя «Совэкспортфильм», то есть в посланника советского кино за границей. Мне предстояло продавать и покупать фильмы в Центральной Африке, но оказалось, что мое новое место работы тоже халява, потому что, как я вскоре понял, редкие африканские фильмы мы не покупали, а советские фильмы там никому не были нужны. Так я оказался в Бразза – Браззавиле, столице солнечного Конго. Начальство в Москве мерило Африку российским масштабами, и поэтому просто разделило африканский континент на четыре части и раздало их четырем своим представителям. Мне достались пять стран в центре Африки: Конго, Заир, Габон, Камерун и Экваториальная Гвинея.
В наследство от моего предшественника мне осталась двухэтажная квартира с огромным балконом в центре города, бобины кинопленок с советскими фильмами, просмотровый зал, большой холл, две спальни, рабочий кабинет, машина, прислуга – негр, киномеханик – подрабатывающий советский преподаватель и секретарша – жена одного из посольских киноведов в штатском, которой я, как и всем своим служащим, регулярно платил зарплату.
В течение недели, до следующего рейса в Москву, бывший представитель в Конго Слава передавал мне дела, но больше возил по городу и показывал рынки, магазины и бары. Я получил аудиенцию у министра конголезской культуры, был принят генеральным директором местного телевидения, познакомился с тремя директорами столичных кинотеатров, получил из рук в руки лишнюю карточку какого-то нашего дипломата на посещение дипломатических магазинов по сниженным ценам, подержал за руку высшие кадры советского посольства и посидел пятнадцать минут в кабинете советского посла и полчаса в кабинете секретаря парткома советского посольства.
Когда я посетил советского консула, он мне сказал:
- Ваши водительские права пусть останутся пока у меня. Вот вам три ксерокопии, на первое время хватит. Если возникнут проблемы с полицейскими, отдавайте им ксерокопии. Надо будет, еще напечатаем.

Это было мудро придумано. Когда у меня в первый раз местная полиция отобрала права, я отдал эту бумажку без сожаления, положил в карман новую и поехал дальше. В Бразза только три светофора, и когда я только учился ездить по городу и, по привычке, притормозил на желтый свет, а все, кто был рядом, пролетели мимо вперед, а те, кто был позади, едва не врезались в меня и создали пробку, ко мне подошел полицейский и отнял у меня первую ксерокопию.
А через несколько месяцев я понял, что полицейские отбирают права только когда ты уж слишком нагло, выехав после всего выпитого из ночного бара, лезешь на рожон или в столб, или на самого полицейского. А права, обычно, отбирает военный ночной патруль, который дежурит на перекрестках и, вскинув автомат, приказывает остановиться. Тогда ты сам, ни слова не говоря, отдаешь ксерокопию, едешь дальше, а наутро в посольстве получаешь новую пачку бумажек.
Полиция меня больше не трогала: я научился ездить по пятиметровым в ширину улочкам, разъезжаться, не царапая себя и соседей, со встречными машинами и парковаться в толпе на рынке.
Я полюбил свою сверкающую на солнце Мазду цвета морской волны и, поскольку до этого в Советском Союзе ездил только на Жигулях, лелеял и берег ее, как любимую женщину. Когда мой предшественник Слава в ту неделю передачи дел посадил меня в первый раз за руль этой ласточки, а сам сел рядом, я впервые в жизни почувствовал себя солидным и состоятельным человеком.
Когда я подрулил к рынку, остановил машину, чувствуя на себе инструкторский Славин взгляд, и пошел снимать и прятать в машину «дворники», Слава сказал:
- Водишь нормально, а «дворники» снимать не надо, здесь они никому не нужны, это не Москва.
За неделю Слава не мог меня всему научить, и когда я, после его отъезда, оставил машину на берегу реки Конго и пошел обедать в соседний ресторан, меня обступили местные оборванные мальчишки, напоминающие мне и лицом, и повадками маленького оборвыша из знаменитого романа «Двенадцать стульев»:  «Дядя, дай десять копеек».
- Дядя, дай десять франков, мы твою машину посторожим.
Не зная местных обычаев, я гордо прошествовал мимо, не говоря ни слова, а после обеда увидел, что у меня проколото колесо. После этого случая я всегда давал юным сторожам десять франков, и колеса оставались целыми.
До отъезда Слава успел меня предупредить еще об одной важной детали, необходимой при поездке по городу:
- Никогда ничего не оставляй в машине. Машину никто угонять не будет, но дверь вскроют за секунду, ты даже оглянуться не успеешь.
Правоту его слов я понял чуть позже. Я купил какую-то ерунду, мыло, по-моему, сунул в бардачок и забыл. Из машины я вышел на две минуты: купить сигарет, - и все время чувствовал ее в двух метрах за своей спиной. «Дворники» я теперь не снимал, но двери в машину запирал всегда. Когда я обернулся с пачкой сигарет в руках, вытянувшаяся пуговка на двери подсказала, что машина открыта, а мыло из бардачка исчезло. Мне кажется, для конголезских ловкачей это было даже не воровство, а спорт своего рода: увидит глупый владелец, как вскрывают двери его машины за десять секунд или нет. Этим спортом, как я позже узнал, увлекались все конголезцы, у которых не было собственной машины. Был случай, когда я торопился на встречу с директором телевидения, поставил машину на площадку, выскочил, машинально захлопнул дверцу и только тогда сообразил, что ключ остался в зажигании, двигатель работает, а дверца автоматически заперлась. Я, как дурак, смотрел на свою продолжавшую вхолостую урчать машину, в которую попасть уже никак не мог. Тогда я подошел к первому попавшемуся ленивому зрителю, насмешливо созерцавшему сложившуюся ситуацию, и сказал:
- Друг, помоги вскрыть дверцу.
- Что вы, патрон, я не умею.
- Заплачу.
- Хорошо, только отвернитесь.
Я отвернулся, понимая, что секрет мастерства нельзя подсматривать.   
Ровно через секунду он вскрыл мою машину и сказал:
- Готово.
Я до сих пор не знаю, как он это сделал, ногтем что ли, но дверца была открыта без единой царапины.
Я дал ему денег, вынул из зажигания ключ, снова закрыл дверь, но больше никогда ничего не оставлял в машине, даже мыло.






ГЛАВА  ДВАДЦАТЬ  ДЕВЯТАЯ

ПРЕДСТАВИТЕЛЬ


Представителями «Совэкспортфильма» за границей работали разные люди: все они продавали и покупали фильмы, но одни из них до этого служили в кинематографе, а другие были членами таинственного общества, я бы даже сказал, могущественной ложи, которое иногда заменяло чиновников из кино на своих, проверенных людей. Посвященные называли эту тайную организацию «монастырь», а остальные, с трепетом прошлых времен – КГБ. Как я с удивлением узнал, ставленники ордена монастыря служили кем угодно: и секретарями советского посольства, и корреспондентами АПН. Поскольку никто не знал, кто из представителей различных советских организаций за границей какое ведомство представляет, все меня приняли за своего. А я уже через несколько месяцев знал, кто есть кто. Я общался и пил пиво со всеми: и с преподавателями, и с секретарями посольства, и с корреспондентом ТАСС, но почему-то очень скоро становилось ясно, кто из них состоит в тайном обществе, а кто нет. Как и любое другое человеческое сообщество, наша советская колония в Конго состояла из разных социальных уровней. Я хорошо помнил свою военно-переводческую деятельность в Мали, ту жизнь, которая нас всех устраивала, но давала, в то же время, понять, что есть среди нас низшие и высшие. Низшие – это мы: переводчики, военные и преподаватели, высшие – те, кто за недоступным для нас посольским забором: дипломаты и представители.
Теперь я сам стал представителем и перешел в касту людей, которым позволено почти все.
Когда я вез своего киномеханика-преподавателя пообедать, он испуганно озирался и говорил:
- Миша, поедем туда, где попроще, где наших нет.
И мы ехали во двор дома полицейского комиссара, который приторговывал тем, что устроил бар на лужайке своего дома. Мы спокойно пили пиво под тенью деревьев, а я вспоминал, как в Мали, мы – переводчики, заходя в ресторан, оглядывали беглым взглядом публику: нет ли своих. Мне теперь не стоило бояться, и не надо было оглядываться. Когда я заезжал пообедать в бары, запрещенные для посещения советским специалистам, и видел там за столиком таинственные, улыбающиеся лица вездесущих посланников тайной ложи, я так же улыбаясь, подходил к ним, здоровался за руку и садился за общий стол.
Ни один из них меня так и не раскрыл до самого моего отъезда из Конго.

График работы у меня был свободный. Мой рабочий кабинет находился на втором этаже моей квартиры, и стоило мне подняться по лестнице, как я уже оказывался на работе. Можно сказать, что когда я был дома, я всегда был на рабочем месте. Подчинялся я только послу и своему начальству в Москве, но старался поддерживать добрые деловые отношения с торговым представителем, тем более что все сотрудники всевозможных советских ведомств, имеющие прямое или косвенное отношение к торговле, по выходным любили собираться на просторной вилле торгпреда, чтобы пообщаться, покупаться в бассейне и попариться в сауне. Туда же для отдыха и общения выводили своих жен. По праздникам в просторном, затененным экзотическими африканскими деревьями дворе устраивали общий стол. Эта идиллическая картинка, когда дружили домами и семьями и выезжали вместе на пикники, омрачалась невидимыми глазу страстями, изменами и завистью.
Наверно, еще с малийских времен в моем мозгу засела заноза любви к черным женщинам, но и сейчас мне было проще и спокойнее общаться с африканками, чем строить из себя дипломата в кругу своих. Частенько, после третьего бокала вина за общим столом в торгпредстве я уходил по-английски, и ехал отвлечься от напряженного дипломатического общения в какой-нибудь ночной бар, выбирал понравившуюся мне девушку и вез ее к себе. В то время жена и сын еще оставались в Москве, а я снова окунулся в пьяные и развратные африканские ночи.
Мой распорядок дня был таким: с утра приходил убираться и стирать нынешний Карамогор: я его так и звал в память о нашем малийском Алеше Карамазове. Потом заезжал кто-то из советских военных за фильмами. Памятуя о первом советском фильме: «Стой, кто идет», - увиденным мной на пришпиленной к стене простыне в армейской общаге в Мали, я выбирал что-нибудь получше: «Чужие здесь не ходят» или «Белое солнце пустыни». Потом шел в соседнюю кофейню пить кофе с круассанами. Потом садился за руль своей Маздочки и ехал на деловые встречи. Моя работа, чаще всего, не привязывала меня к письменному столу, а, в основном, состояла из встреч, знакомств, разговоров и переговоров, когда в офисе, когда за кружкой пива в баре.
Своих сотрудников, секретаршу и киномеханика, я вызывал к себе по мере необходимости: ее – когда раз в месяц надо было писать и печатать отчеты в Москву, его – когда приглашал к себе в просмотровый зал кого-нибудь из высших чинов посольства или возможных конголезских покупателей. Фильмы любили смотреть все, поэтому работы у моего киномеханика хватало, а вот с покупателями было сложнее. В течение полугода я честно старался отработать свою немаленькую зарплату, которую я сам же себе и выплачивал, снимая деньги с банковского счета, пытаясь всучить директорам кинотеатров и конголезскому телевидению советские боевики, которые стали выходить у нас к тому времени.

Но конголезский народ, задурманенный дешевыми американскими вестернами, воспринимал кино очень просто: если в течение первых трех минут на экране никого не убивали, он свистел, топал ногами и возмущенно уходил из темного зала. Во всех советских фильмах, даже боевиках, первые три минуты были посвящены титрам, поэтому даже лучшие советские фильмы здесь не понимал никто.
Как-то за дружеским обедом в каком-то баре один из начальников конголезского кинопроката признался мне:
- Мишель, мне нравится Советский Союз и некоторые ваши фильмы, и тебя я уважаю за упорство, с которым ты мне пытаешься продать хоть что-нибудь. Но пойми: американские третьеразрядные фильмы уже заполонили Африку. Пусть в них нет хороших актеров, да и смысла тоже, но они дешевые и доступные. За те деньги, которые ты хочешь с меня получить за очень хороший советский фильм, я куплю десять очень плохих американских, которые соберут полные залы зрителей.
К сожалению, возразить мне на это было нечего. Мы оба были коммерсантами, и к этому времени я уже понимал, что он прав, и биться лбом об эту дружескую, непробиваемую стену бесполезно.
Я продолжал встречаться со своими конголезскими партнерами, то ли в силу привычки, то ли просто по дружбе, но когда понял, что советское кино здесь никто смотреть не собирается, стал больше времени уделять себе: менял в обед и в ужин рестораны, выбирал из них любимые, ездил купаться в бассейн, заводил женщин, знакомился с другими киношными представителями в Африке, которые иногда заезжали из своих, соседних стран, ко мне в гости.
И, наконец, решил, что я устал от этого однообразия, и вспомнил, что, кроме Конго, у меня есть еще целых четыре страны, в которые надо бы съездить – проветриться.
Я начал с соседнего Заира: за речкой.
Раньше это была одна страна: самая большая по территории в Африке. Но уж так исторически сложилось, что по правую сторону реки Конго обосновались бельгийские колонизаторы, а по левую – французские колонизаторы. Так как и те, и другие колонизаторы говорили на одном языке – французском, местные жители по обе стороны реки выучили его за двести лет и стали считать его своим государственным языком. Когда в пятидесятые годы прошлого столетия колонизаторы стали покидать Африку, а свободолюбивые африканские народы поднимать голову, для них пришла пора выбирать: с кем из крупных стран идти дальше по жизни, и кто из них даст больше денег. Во французском Конго все сложилось спокойно и дипломатично: деньги брали у всех под любые требуемые от них лозунги: «Да здравствует социализм» или «Да здравствует капитализм».


В бельгийском Заире все оказалось сложнее. Два претендента на оставшийся бесприютным заирский трон стояли насмерть: Лумумба, в честь которого у нас в Москве назвали знаменитый университет дружбы народов, проповедовал социализм, а его оппонент Мобуту – капитализм. Стран, помогавшим продавшемуся капитализму Мобуту было больше: Лумумбу замучили в джунглях, а Мобуту одел на себя леопардовую шкуру и леопардовую шапку и стал президентом Заира.
Когда я впервые переплыл через реку Конго и ступил на заирский берег, Мобуту, после сорока лет правления, все еще был у власти, и его портреты: все в той же леопардовой шкуре и побитой молью леопардовой шапке, висели на каждом углу.
Переплыть через бурлящее, кишащее крокодилами, широченное Конго можно было двумя способами: на пароме или на катере, на пароме дешевле. Но когда я, сидя в ресторане на берегу у пристани, увидел толпу черных людей, подгоняемых прикладами стоящих по бокам солдат, бросившуюся, расталкивая друг друга локтями, на паром, когда я увидел, как, прижавшись бок о бок, эта помятая в сутолке толпа отплывает от берега, я выбрал катер.
Познакомившись с заирскими партнерами, я несказанно удивился и обрадовался: все они тут же хотели купить советские фильмы, но при этом каждый из них повторял, как попугай:
- Только по сегодняшнему курсу.
Что-то насторожило меня в той поспешности, с которой все они собирались расстаться со своими деньгами, и я решил посоветоваться с советским торгпредом, на чьей вилле я и остановился. Окунувшись вечером в голубом бассейне, спрятанном в прохладе торгпредовского сада, я зашел к нему на дружеский ужин и задал очень глупый вопрос:
- Почему здесь все так хотят купить советские фильмы, а в Конго их никто не покупает?
Он ответил серьезно:
- Миша, не советую вам торопиться. Они просто хотят избавиться от денег: курс местной валюты меняется каждый день, она стремительно обесценивается.
В те годы для советского человека слова «инфляция» и «девальвация» были загадочными и непонятными. Но я решил послушать совета старшего товарища и, несмотря на огромное желание написать в Москву, что я хоть что-то продал в Заире, не стал с этим спешить. Как оказалось, очень правильно. Когда через месяц я снова приехал в понравившийся мне Заир и снова остановился на вилле скромного, дружелюбного торгпреда, разительно отличающегося от его напыщенного товарища по работе в Конго, я с удивлением узнал, что за деньги, которые я месяц назад платил в Заире за пачку сигарет, я уже никак не смогу их купить. Так, на собственном опыте, я впервые познакомился с азами капиталистической экономики.




Река Конго кишела не только крокодилами, но и рыбой. Мне нравилось заказывать в ресторанах знаменитую пеле-пеле. Пеле-пеле – это острый красный соус под рыбу, но в Конго так называли любую рыбу под этим соусом. Самой нежной пеле-пеле была рыба, жарившаяся на сковородках прямо на берегу реки. Тут же ловили, тут же разделывали, тут же жарили и продавали. Это было очень дешево и очень вкусно. Жареную, завернутую в бумагу, чтобы не ушло тепло, рыбу благоговейно клали в пакет и везли домой – на ужин.
После нескольких поездок за речку – в Заир, я почувствовал себя уверенней и выписал себе новую командировку – в Габон.