7 сентября 1942 г. под Ржевом

   Здравствуйте!
   Вот уже 2 дня на отдыхе. Ушли с передовой не 30-го, а третьего.  После написания предыдущего письма прошло около недели. Из этого письма вы, очевидно, сделали заключение, что  в конце концов все эти «юнкерсы» сживут меня со свету. Но, как  только письмо было отослано, они оставили нас в покое. Начался штурм Ржева, и вся их авиация (почти) была занята там. Кроме того, занимались они и истреблением «Катюш» и «Андрюш», но, очевидно, демонстративно. Как только отбомбившиеся самолеты улетали, на том месте, где только что рвались бомбы, поднималось вновь облако дыма – залп вашей продукцией.  Ввиду того, что мы, кажется, были обнаружены  или было обнаружено что-то рядом с нами,  начались налеты артиллерийского огня, и мы переселились вскоре на новую позицию. Там было скучнее. Огонь велся только ночью (без корректировки, по карте), а днем валялись на нарах. В конце концов,  нас оттуда прогнали, т.к. встали мы около командного пункта полка, на котором боялись, что мы навлечем на это место различные неприятности. Место было, правда, не особенно хорошее, т.к. стояли на вершине высотки во ржи, и при стрельбе ночью место батареи выдавалось вспышками, хорошо заметными немцам. Да, чтобы вас не особенно волновать, я не писал вам о еще одной опасности, которой мы подвергались,  пожалуй, наибольшей из всех, которые грозили вывести нас из строя. Это шальные пули. На всех позициях нам приходилось стоять почему-то (это не соответствует требованию устава)  на расстоянии не больше двух км. от немецких окопов. Как известно, пули летят до 5 км (при угле вылета 43 град.), но при обычной стрельбе они зарываются в землю, пролетев около 2-х км, т. что все время приходится ждать, что прилетит «моя» пуля. После того, как ночью после стрельбы по нам открыли огонь так, что снаряды легли на командном пункте полка, мы перешли на новую позицию, находящуюся впереди (!) батальонных минометов. Там пробыли сутки, не сделав ни одного выстрела. Ночью нас сменили, и сейчас я в 5 км от передовой в уютном глубоком овраге. Здесь тихо и спокойно. За все время пребывания на передовой батарея наша потеряла одного связиста, несшего обед на наблюдательный пункт.  В то же время, когда шатались по тылам, в моем взводе из 14 человек осталось шесть (мой взвод имеет, правда, рекордную цифру потерь). Опасаясь цензуры, которая может выкинуть все письмо, некоторые интересные вещи напишу на отдельном листочке (напишите, дойдет ли оно до вас). Сейчас мы кончили чистку мат. части, оружия, лопат и пр. и, наконец, отдыхаем.  Расположились у реки (Вазузы), а т.к. погода все время замечательная, несмотря на прохладные уже ночи, купаемся с удовольствием. Обещают сегодня – завтра сводить в баню, в которой не были мы уже около двух месяцев. О результатах вы догадаетесь из просьбы прислать в конверте, который вы мне посылаете пустым (я их все исправно получаю), немного пиретрума. О судьбе моих вещей, которой вы интересуетесь. Вещмешок я не потерял (осколком оторвало лямку) и, вытащив его из «переплета» на руках, вещи я переложил в «трофейный», иначе говоря, найденный вещмешок. Лезвия у меня кончились, но достал немецких золингеновских лезвий; бритва потеряна, но найдена другая; носовые платки истрачены на перевязки раненых товарищей, но великолепно обхожусь без них; бинокль – моя гордость и предмет зависти окружающих - служит исправно; часы сделали меня известным каждому в дивизионе – они почти единственные в части, и все бегают ко мне узнавать время; белье испачкано и, несмотря на мои протесты, заменено чистым. Остальные мелочи разошлись почти все. Посылку ко мне можно сделать, но в ней прошу не посылать ничего излишнего и тем более продуктов, в которых я здесь нуждаюсь куда меньше, чем вы. Посылки приходили некоторым из бойцов (недавно) следующим порядком: посылка собирается дома, запечатывается и несется на место бывшей службы этого бойца. Там на ней пишется: «От колхоза такого- то (цеха, фабрики или чего-либо др.) подарок бойцу такому-то, далее следует адрес. Это документально оформляется справкой, представляемой на почту. Какие вещи мне потребуются. Положите в посылку прошлозимние носки и перчатки (армейские и мамины шерстяные). Не помню, оставлял ли я дома вязаную армейскую нижнюю рубашку, если она дома, то положите. Это все пригодится к зиме. Больше мне, как я ни напрягаю голову, не удается придумать. Сейчас я ни в чем не нуждаюсь, а в сентябре уже начнется переобмундирование нас на зимнюю форму одежды. Да и то, что я вам написал, может оказаться излишним: перчатки я могу достать трофейные, свитер тоже, а носки все равно не полезут в мои ботинки (ботинки, правда, тоже довольно легко сменить на передовой). Так что и не стоит возиться с посылкой.
   17 сентября минет год моему пребыванию на войне. Несмотря на то, что «на войне гибнут миллионы», как пишет папа, факт налицо – я жив и здоров. Моя нога, которая так беспокоит маму, почти совсем зажила. Вначале на больших переходах она болела (но почему-то в ступне), теперь же, если не считать шрама и оставшейся до сих пор в небольшой степени бесчувственности некоторых участков кожи, ранение прошло бесследно, так что я даже мечтаю о такой же возможности увидеть вас вновь. Мама, как сообщает Юрка, коллекционирует мои письма, я же собираю ваши. Довольно часто, в минуты, когда «и скучно и грустно, и некому слова сказать…»,  вынимаю их и перечитываю. Дом опять встает передо мной во всех деталях. Сердце болит у вас за меня, я же взаимно беспокоюсь обо всех вас. Ведь трудновато приходится вам в борьбе за продукты, за возможность жить. Мама, наверно, стала совсем беленькой оттого, что все труды, вложенные в огород, пропали и пропадают, наверно, и сейчас даром. У папы, наверно, опускаются руки в сознании того, сколько нужно запасти на зиму и весну. Тамара, небось, все так же носит свои обеды домой, и Витька теперь ходит в «кормильцах», работая в колхозе. С каким удовольствием  уступил бы я половину своего «рациона», чтобы он попал к вам. Ну, ничего, переживем и это, неправда ли?  Возможности скорого окончания этой петрушки, как мне кажется, имеются. Может быть, этот оптимизм рожден тем, что во все мое пребывание на фронте я ни разу не попадал еще в отступление, а только наступал. Мои наблюдения дают почву для мыслей о том, что страна наша делает чудеса, что, несмотря на все тяжести и неустройства, которые переносит тыл, он дает замечательное количество вооружения. Армия наша вооружена, пожалуй, не меньше, чем немецкая. Количество минометов и артиллерии огромно. Заметны действия наших танкистов и авиации. Сегодня, например, над нами пролетело не менее двух десятков пикирующих бомбардировщиков. Немецкие самолеты видно только на передовой, как только они суются глубже, подоспевают патрульные ястребки, и они поворачивают назад. Наша артиллерия действует замечательно. Удивительно то количество снарядов, которое она выпускает. Весь прифронтовой район битком набит резервными войсками, в каждом кусту – батарея, в каждой лощине во ржи – минометы. Немцы, правда, упираются, но один из пленных на вопрос: «Почему вы не отступаете?» ответил вопросом: «А почему вы не наступаете?». То, что наступило время решающих боев, показывает тот факт, что прибыли резервные кадровые дивизии (в бой они пока не вступают). В предыдущем письме я написал о результатах огня моего миномета. Ничего нового сообщить не могу, т.к. огонь после мы вели без корректировки (из-за невозможности видеть разрывы за гребнем), и его результаты неизвестны. Известно только следующее.  Раз ночью сделали очень большой поворот миномета. Пришлось переставлять веху и делать довольно сложные вычисления, в которых я ошибся. В результате вместо лощины, по которой хотели ударить для морального воздействия, мы засадили 6 мин беглым огнем по опушке леска. Там оказалась батарея, вылезшая бить прямой наводкой. На другой день пехота сообщила, заняв это место, что мы разбили одно орудие и попали в штабель снарядов, взорвавшихся от этого. За удачную ошибку меня не наказали. Больше ничего существенного не было. Посылаю вам на память, в порядке хвастовства, заметку о себе в газете нашей дивизии.