Чёртов пэт. Книга I, Часть I

© Удоевский Беспризорник



САРАКШАНИН
или
ЧЁРТОВ ПЭТ


Место действия – планета Саракш, Островная Империя.
Контекст – А и Б Стругацкие, Обитаемый Остров.
А Лукьянов. Черная Пешка.


КНИГА ПЕРВАЯ. КАМЫШОВЫЕ ПОЛЯ


ЧАСТЬ I. ИЗНАЧАЛЬНОСТИ

«Иной раз к возбуждению, вызванному одиночеством, примешивалось иного рода возбуждение, и я не знал, какое из них предпочесть: это другое возбуждение возникало из желания неожиданно увидеть крестьянку и сдавить её в объятьях. Вызываемое этим желанием радостное чувство рождалось внезапно, когда у меня в голове роились самые разные мысли, так что я не успевал точно определить, откуда оно, и я воображал, что это высшая степень наслаждения, которое я получал от мыслей. …
Увы, напрасно я молил башню русенвильского замка послать мне навстречу какую-нибудь юную сельчанку, – взывал же я к башне, потому что она была единственной моей наперсницей, которой я поверял первые мои желания, и, глядя с верху нашего дома в Комбре, из пахнувшей ирисом комнатки, и только эту башню и видя в четырехугольнике полуотворенного окна, испытывал героические колебания путешественника, отправляющегося в неведомые края, или человека, в отчаянии решившегося на самоубийство, и, изнемогая, прокладывал в себе самом новую дорогу, казавшуюся мне дорогою смерти, прокладывал до тех пор, пока на листьях дикой смородины, тянувшихся ко мне, не намечался некий естественный след, напоминавший след, оставляемый улиткой.»
Марсель Пруст. В поисках утраченного времени. По направлению к Свану.


1. ХЭМ


…Потом шёл пешком или ехал на велосипеде домой, изображая достоинство и независимость, с нервами, однако, напряжёнными как мина-«растяжка», которая может взорваться от малейшего прикосновения.

Болезненно настороженное воображение, цепляясь за мелочи, рождало иллюзии, что какой-нибудь неожиданный совершенно посторонний прохожий может что-то знать или догадываться о его тайнах. И тогда любой намёк на это, тем более содержащий мнимые признаки осуждения или презрения, мог, как ему казалось, спровоцировать у него настоящую истерику и обернуться даже крахом самой его личности.

Потому и кружил и крался как разведчик в тылу врага, выбирая окольные пути через самые глухие улицы, лишь бы этих самых прохожих встретилось поменьше.


Потом лёжал на диване в лёгкой тоске, уткнувшись лицом в стену, грустно привздохивая и водя иногда пальцем по узорам на ковре, переживая относительно возможных незамеченных им свидетелей, среди которых могли оказаться и знакомые, что было чревато настоящей диффамацией.

Самообман невыполнимых обетов никогда не увлекал его, зато склонность к рефлексии позволила распознать скрытый форс-мажор в том, что изначально представлялось одной лишь грязной игрой.

Впрочем, всё это было пустое, он и сам понимал, что природу не обмануть, и что вряд ли кому-то так уж интересен, чтобы по-настоящему преследовать его по такому поводу, и что страхи и подозрительность его нервического только происхождения.


Осень уже переваливала за середину, и дома опять гостил дядька, брат отца, из деревни, шумный, вечно пьяный, краснорожий, колченогий, ранение с войны, зло весёлый и дурной. Так что снова было тесно и неуютно и негде спрятаться на простреливаемом взглядами пространстве двухкомнатной квартирки-«распашонки», а туалет постоянно занимал этот дядька. Мать выгоняла его туда курить, и он сидел там на крышке унитаза, положив на бак с грязным бельём негнущуюся ногу и пуская клубы дыма дешёвым и едким папиросным табаком. И Хэмми – так его звали*, – мог почувствовать себя свободным только на улице, в местах своих тайных уединений, таких, как камышовые заросли на берегах речки Негодяйки.
---------
* - Хэмди Да, от древнеегипетского «хъм».


Речушка была маленькая, что называется воробью по колено, почти ручей, но настоящая. Не сток какой-нибудь, технический, с оборонного завода, каких много в окрестности, и не канализация, а редкостная такая городская речка-ручеек. С натуральным, бьющим из-под земли родником-источником, там, далеко, уже за городом, где-то на противоположном краю обширного лесопарка, переходящего в настоящий дубово-березовый лес, с которым граничила Промзона, где Хэм жил с родителями и старшим братом.

Вода в речке слегка отдавала фенолом, в ней давно уже никто не купался, хотя в районном листке не раз печатали, что очистные системы работают нормально и благодаря им вода общепригодна для употребления в технических нуждах и безопасна для здоровья. В ней даже водилась кое-какая рыба, водяные жуки и пахучие улитки, а жарким летом вода цвела, и течение её было незаметно под ковром ряски и водоросли-элодеи. Но рыбу эту никто не ловил, даже из одного интереса, так как её не ели даже вечно голодные уличные коты, а от речной воды щипало глаза.


Учёба вообще-то увлекала Хэмми, уроки, унося в мир строгих отвлечённых правил и иных знаний, позволяли забывать о любых неприятностях. Но с каждым годом домашние задания становились всё обширнее и сложнее, отбирая уже почти всё свободное время, и обязанность эта давно тяготила, как и само хождение в школу.

Вставать поутру никогда не хотелось, особенно зимой. Скудный торопливый невкусный завтрак не лез в горло, как не радовала и перспектива отсиживать за партой положенные тягостные часы, да и риск столкновения с уличными или школьными хулиганствующими выродками не добавлял энтузиазма.

Зато нравилось после уроков удлинять дорогу домой глухими боковыми улицами, либо можно было забыться ненадолго в уединении в неожиданных любимых уголках, вроде той же Негодяйки. Там, чуть подальше, выше по течению, за химзаводом, где за облезлыми кустами и высоким, почти настоящим желтеющим речным осенним травяным сухостоем так легко спрятаться от редких случайных глаз среди ржавых консервных банок, обрывков газет и пустых бутылок. Где лучше не показываться по выходным, если не хочешь расстаться с мелочью из карманов и задёшево приобрести синяка под глаз, но где деловым рабочим днем никогда никого не бывает.


Школа, теперь  учился Хэм, была повышенной категории, с углубленным изучением ряда предметов, и в этом году он после районной семилетки снова оказался в новом незнакомом классе. Но это вышло не так страшно, как он ждал, так как специализированные классы набирали сновА, и из учеников всё равно никто почти друг друга не знал. К тому же так получилось, что из старой школы в тот же класс попал ещё один ученик, с которым Хэм был немного знаком. Но лучше всего было, что в новой школе старались делать всё, чтобы поддержать её статус престижного учебного заведения. Поэтому не только обращение там было уважительное, но даже и обычное по тем временам подростковое хулиганство в её стенах не находило почвы и почти отсутствовало.

Конечно, администрация не могла держать обстановку под полным контролем, но наиболее одиозные проявления, против которых были бессильны рядовые школы, в этой подавлялись весьма жёстко. К тому же ученики были всё же «отобранными по талантам и способностям» и происходили в основном из семей, принадлежавших средним, а то и более чем средним слоям, так что отличались более или менее приличным поведением.


Ликвидация последствий войны, рост промышленности и гонка в области научно-технического прогресса требовали всё больше квалифицированных кадров, поэтому в обеих столицах и в некоторых крупных городах ввели эту систему школ с углублённым изучением ряда предметов. Чаще всего спецшколы имели естественно-математическую и технологическую, реже языковую, и совсем уж редко – историко-гуманитарную специализацию.

Эта была физико-математическая.

Расположена она была не слишком близко, и на учёбу теперь приходилось ездить на городском транспорте, дополнительно теряя время и силы, притом, что езда в пик и сама по себе была не сказать, чтобы простым мероприятием.


Лучшее время было, конечно, раньше, в базовой социальной семилетке. Родители работали, отец на оборонке, мать на фабрике.

Брат был сильно старше, дольше задерживался в школе, в другой, более дальней, которую ему не стали менять после переезда. Имея лёгкий и подвижный характер, он быстро сходился со сверстниками и целыми днями пропадал на улице или по приятелям, а дома появлялся разве что переночевать. Поэтому от обеда до вечера Хэмми почти всегда оставался на несколько часов один в пустой квартире, звенящей напряжённой дневной тишиной, поселившейся в ней после того, как однажды отключили обязательную круглосуточную радиотрансляцию.

С тех пор днём тишина эта лишь подчёркивалась чуть доносившимся сквозь толстые оконные рамы уличным шумом, редким всхлипыванием холодильника на кухне, недолгим пением водопроводных труб, выдающим незримое присутствие за стеной соседей, тихим шуршанием недавно поселившегося у них полосатого крысокрота или жужжанием залетевшего без спросу в гости жесткокрыла.


Обычно, придя из школы, Хэм кое-как самостоятельно обедал, после чего валился отдыхать на диван в большой пустой общей комнате, или в маленькой «детской» на свою кровать, «упрощёнку» военного времени, с давно продавленной металлической сеткой. Он редко когда включал телеприёмник или учил уроки в это время дня, обычно откладывал на вечер, из-за чего часто допоздна засиживаться за учебниками. Из-за этого на следующий день он снова был не выспавшимся, опять долго отдыхал днём, вечер проводил перед телевизором, а ночь напролёт сидел над учебником, а потом снова весь день ходил полусонный, не будучи в силах разорвать порочный круг своего неорганизованного бытия.


В более раннем детстве, в отличие от брата, но, вероятно, из-за некоторых его неприятностей, сильно напугавших когда-то родителей, мать долго не выпускала Хэма на улицу одного, проявляя притом настолько выраженное недовольство его слабыми поползновениями к свободе, что у него вскоре уже не возникало и мысли об этом. Кроме того, он и сам по себе был нервен и труслив, так что в результате изначально привык к преимущественно домашнему существованию.
Тем более что в промзоновских дворах действительно частенько господствовали стаи отвязных малолеток, не признающих ничьего авторитета, и было если уж и не то, чтобы реально опасно, но несколько дискомфортно.

Дома же Хэм, особенно, когда был один, в основном предавался полусонным грёзам, фантазиям или читал, и это всё более становилось его основным занятием, по мере того, как обычные детские игры отходили на второй план.


Лишь пару раз он попытался заняться каким-нибудь материальным конструированием по примерам, о которых писали в весёлых, радостных, с яркими цветными картинками молодёжных журналах, но быстро, не без некоторого удивления, обнаружил, что добыть для этого какие-либо инструменты и материалы было почти невозможно, просто негде. Даже если что-то подобное требовалось для дома, отец приносил с работы, либо доставал какими-то сложными, «нечестными» путями. И просить его добыть что-то для себя, было как-то ну очень не с руки.

Да и не знал Хэм толком, чего ему хочется, и что вообще нужно для строительства его воздушных замков, да и вряд ли мог отец в действительности обеспечить безудержные детские фантазии, притом, что и Хэм, конечно, также вряд ли смог бы освоить все нужные для их реализации ремёсла.

Так что оставалось только мечтать.

Зато в этой сфере, в своих фантазиях, можно было вполне отдаваться самому себе и ничем не ограничивать полета своего воображения. В итоге, быть свободным он научился и привык исключительно в пределах своей домашней клетки и в своей голове.


И вот уже зима, и заснеженные морды электробусов светятся жёлтым в сизой мгле неохотного медленного зимнего рассвета, проступающего на тёмном низком небе, затянутом мрачными облаками слегка лишь подсвечиваемыми редкими всполохами негромко хрустящих зелёно-фиолетово-красных зарниц*. И угрюмая серая толпа спешащих инженеров и служащих множества сконцентрированных в районе оборонных предприятий и институтов молчаливо и почти вежливо, но с неумолимостью природной стихии вносит его внутрь, утрамбовывая в под крышу набитый уже на терминале, что вблизи железнодорожной платформы, электробус, отчего тот вИдимо оседает набранным весом и жалобно поскрипывает всеми своими металлическими сочленениями перед тем, как тонко взвыв мотором и с трудом закрыв взвизгнувшие несмазанным железом автоматические двери отправиться в очередной утренний деловой рейс.

Хуже было в электричке, хотя ехать тоже было недолго, всего несколько остановок. Народ там был разношерстнее, а поздним вечером так могло быть и вовсе опасно.
-------
* - Авроральные эффекты, порождаемые магнитосферой Саракша.


В классах, тесно залитых искусственным электрическим светом, прохладно и попахивает недавним ремонтом, но учителя физмата отнюдь не зануды, и уроки, в принципе, интересны и насыщены, заметно интереснее, чем в обычной школе, если бы только не обязательные, как везде, дозы формальной рутины.

Больше всего нравились математика, космография и идеология, теоретическая, конечно. Чуть меньше – физика с химией. Гуманитарные предметы в основном казались не слишком тяжёлой обязаловкой, которую просто надо было выучить и правильно ответить. На физкультуре и военной подготовке в этой школе на него смотрели снисходительно и не досаждали.


Из-за «уклона» политпросвет практической идеологии был не слишком назойлив, Точно также, хотя членство в ЮнгШтурме как и везде в послевоенное время было обязательным и всеохватывающим, но здесь, на физмате более условным, чем действительным и не влекло обычного утомительного изобилия обязательных мероприятий. Уступки для трудовой интеллигенции начинались с детства и были даже несколько демонстративны, настолько же, впрочем, насколько и условны.

Зато уроки часто идут по учебникам для Высшей Школы и рассказывают на них не только интересно, но иногда и весьма доверительно. Лишь некоторые занятия по практической идеологии, точно так же, как политчасы во всех других учебных заведениях и на государственных или частных предприятиях, были угрюмо тягостны обязательными построениями и зачитыванием и прослушиванием официальных трактовок и высказываний Неизвестных Отцов по текущим внутренним и внешнеполитическим вопросам.


В общем, то время можно охарактеризовать как «после-после войны». Детство Хэма пришлось как раз на время между «после» и «после-после войны». Когда всё не только более или менее пришло в норму, но стали уже отчасти забываться действительные лишения и страдания военного десятилетия, постепенно отступающие в прошлое и подёргивающиеся неким героическим флёром даже в собственном восприятии непосредственных участников этих событий.

Власти сбили начальную послевоенную волну преступности, восстановили, в общем и целом разрушенное хозяйство, более или менее упорядочили экономику и наладили быт. Стали даже образовываться и некие «излишки производства», прямо направляемые, как писали газеты, и возглашала, декламировала, или монотонно проборматывала трансляция, «на восстановление качества и всемерное повышение уровня жизни Человека Труда, Строителя Цивилизации и Проводника всего народа в счастливое будущее».


В то же время, продуктов питания всё ещё было только достаточно, но совсем не изобильно, а кое-где сквозь густую траву ещё проступали фундаменты разбомбленных домов и ржавые остовы разбитой боевой техники. Попадались также, хотя и реже, чем раньше, на вокзалах и в электропоездах калеки-попрошайки, а трансляции уже не часто, но всё ещё систематически упоминали об очередных работах по дезактивации новонайденных очагов радиоактивного заражения.

Война была жестокая, истребительная, долгая и тяжёлая и ужасающие последствия её всё ещё не осознавались до конца вследствие вызванного ей страшного шока. Но наступившее время казалось почти счастьем после того, что пришлось пережить.



 
2. ПРЕЛЮДИЯ



Детские фантазии Хэма не были так уж особенно буйными и чаще касались героев услышанных сказок и прочитанных книг. Воображение делало его юнгой, членом экипажа или даже командиром Белой Субмарины, исследующей глубины мирового океана или отправляющейся штурмовать мятежный континентальный Юг или сражаться с танками береговой охраны Фатерланда, бросало в подоблачный полёт как маленького Ариэля или заносило подобно Вралю-Барону верхом на Летающем Борове за облака, к самому Мировому Свету, ставило во главе войск, осаждающих древние города и нёсших огнём и мечом диким народам прогресс и свободу или уменьшало до размеров мухи, как жителей Микрополиса, чтобы сражаться за собственную жизнь с такими же малыми как он сам, но куда более опасными существами в дебрях Страны Дремучих Трав.…


При этом поначалу ему лишь иногда пригрезивалось что-то, вроде бы, несуразное. Например, почему-то было одновременно привлекательно и преступно думать о том, что после приёма Уменьшительного Порошка герой мечты должен был оказаться в мире Огромных Вещей совсем-совсем раздетым. Одежда же его, на которую Порошок не мог, по логике вещей, никак подействовать, упав с него пока он уменьшался, превратилась бы для него в целую гору, в пещерах и ущельях которой он мог бы надолго потеряться.

Эта идея не только нравилась, но отличалась даже какой-то навязчивостью, снова и снова заставляя воображать себя настолько маленьким человечком, что никто не мог бы видеть его обнажённость, если только он не находился прямо перед глазами. Воображать, что он способен потеряться в обычной квартире исчезнув без следа в предметах мебели меж книг, игрушек и посуды. Что может утонуть в ванне ставшей озером, пропасть на ближайшей улице, среди луж, трав, камней и муравьёв либо оказаться в других удивительных, опасных или неприятных ситуациях.

Роль эта привлекала не только авантюрой, свойственной любым приключениям, и неизвестностью микромира, но и каким-то необычным возбуждением от мысли, что он постоянно рискует позором своей наготы. Если окажется, например, вдруг, вернувшись в прежний обычный мир в результате нежданного окончания действия Уменьшительного Порошка, совершенно голым среди домашних или даже в уличной толпе. Либо станет добычей и предметом неуместного любопытства некоего постороннего Естествоиспытателя, вооруженного огромной лупой, микроскопом и пинцетом.


Страх и стыд наготы у Хэма происходили из детского сада и юнглагеря. Воспитатели и сверстники иногда практиковали там публичное оголение как вид наказания и опозоривания провинившихся или неугодных подростков, сопровождая его притом физическим насилием над теми, кто позволял себе какое-либо сопротивление. Это насилие производило наиболее тягостное впечатление, в особенности тем, что совершалось над заведомо беспомощными перед ним жертвами.


Другой подпиткой этого страха была распространенная тогда в печати и трансляции _разоблачительная_ метафора в отношении врагов народа и революции, продажных агентов континенталов и прочих преступников и заговорщиков.

Применяемые при этом образы иногда настолько смущали Хэма, что у него возникало пугающее чувство собственной вины и даже подозрение в тайном сочувствии данным субъектам. Душа его при этом пребывала в лёгком смятении, а сердце трепетало в груди, как только что пленённая птица в клетке.

Притом, что он, конечно, разделял общее возмущение происками нехороших людей. Как и в юнглагере, где тоже чаще всего был на стороне воспитателей, понимая и принимая обоснованность наказания. Но когда он представлял _себя_ на месте подвергаемых такому унижению, он думал, что предпочёл бы скорее умереть, чем позволить кому бы то ни было подобное обращение с собой.


И вот именно этот самый страх превратил для него в настоящую драму любую ситуацию, когда приходилось _слишком уж_ обнажаться, особенно прилюдно, даже если это происходило в самой комфортной и лояльной обстановке. В общественной бане, например, или на приёме у врача.


Но те же самые страх и стыд со временем возымели на него обратное действие, когда стали сладкими, как любой запретный плод. Тем более что под этими чувствами скрывались самые основы его естества.

Его внимание стали привлекать, например, некоторые случайные картинки в дешёвых детских книжках и журналах, как в длинной серии рассказов о подвигах юных подводников. Неказистые, заставляющие больше фантазировать, чем позволяющие на самом деле увидеть, они, тем не менее, вполне прозрачно намекали, что под лёгким водолазным снаряжением скрываются прекрасные, почти полностью обнажённые тонкие мальчишечьи и девичьи тела, особенно эффектные юным своим природным совершенством в свободном парении среди волшебного мира морских глубин.


Почему-то хотелось, чтобы не было и этого «почти», но какой-то внутренний запрет раздваивал душу в противоречии между нежеланием такого унижения любимым героям и сладко-запретным страстнЫм любопытством к некоторым особенностям их телесной организации.

Возможно, что именно из-за подобных чувств читать эти рассказы иногда становилось как-то совсем неспокойно и душно. И тогда Хэм, если был дома один, в подражание своим героям, сбрасывал с себя верхнее, особенно если читал лёжа на диване или кровати. Однако это помогало мало и непонятно-тревожное телесное гудение всё равно постепенно усиливалось, даже и до того, что мешало не только читать, но и мечтать в правильном ключе. То есть о пафосе суровых, но романтичных будней героев, отдающих все свои силы служению общественно-важному делу.


И чтение тогда переходило в томное дневное валянье на размётанной постели, сопровождающееся зудящим беспокойством и войной с душным толстым одеялом, которое он то сбрасывал с себя, открывая прохладному воздуху доступ к перегретому неясными мечтами полуобнажённому телу, то вновь заворачивался в него, словно бы пряча от кого-то свою раздетость, всё равно не находя себе при этом ни места, ни покоя.

Но было в этом также некое смутное воспоминание кое о чём запретном, что изредка втайне совершал он ещё в детском саду, когда, лежа в постели, пребывал в состоянии подобного телесного дискомфорта. И тогда он стягивал иногда с себя под одеялом трусишки на самые щиколотки и до подмышек задирал тоненькую рубашечку. И лежал так тихонько, соприкасаясь обычно закрытыми ими частями тела с приятно холодящим их одеялом, притворяясь спящим и пребывая при этом запретно и постыдно голым, но втайне от всех, будучи в тоже время как бы и на виду.

Хотя это и было затруднительно от возникавшего волнения и нервического напряжения, но однажды маленький Хэмми даже заснул в таком виде. Проснувшись же и поняв, что только что спал со спущенными трусами, он пришёл в немалое смятение от мысли, что невольно выдав себя каким-либо случайным сонным движением, он с неизбежностью стал бы объектом коллективного осмеяния и издевательств, как это не раз бывало с другими детьми в подобных обстоятельствах.


С первой ещё своей школы привыкший к одиночеству, Хэм имел всё же там нескольких более или менее постоянных приятелей, хотя среди них и не было никого, кто мог бы сойти за сердечного дружка. Однако находились спутники для прогулок, партнёры для игр и подельники в редких для него, но обычных для его тогдашнего возраста трусливых мальчишеских проказах. Было с кем зайти в богатый, по-местному, при крупном оборонном заводе, магазин и зажевать насухую, чтобы не возиться с приготовлением напитка, твёрдый кубик сушёной гаци смешанной с сахаром, выдаваемый за некий «кофе-суррогат». Или разделить за тот же гривенник купленные сто грамм конфет-карамелек или редкой тогда клюквы в сахарной пудре. Было с кем вместе взорвать самопальную бомбу, набитую серой от спичек, с кем уносить ноги от уже редких, но всё ещё опасных шаек промзоновской шпаны. И с кем излазить вдоль и поперек заповедный лесопарк, берега Негодяйки и близкую узловую железнодорожную станцию, пропахшую стальной окалиной и креозотом, с множеством перепутанных, разбегающихся в разные стороны рельсовых путей, с громкоговорителями, хрипло командующими маневровым машинистам непонятное. С кем выискивать на путях диковинные предметы, теряемыми проходящими грузовыми составами. Такими, как похожие на кристаллы большие куски разноцветного технического стекла, переливающиеся радужными бликами, или непонятные детали от неизвестных машин или иные замысловатости, происхождение и назначение которых угадать было невозможно.


Другие пацаны, из дедовой деревни, где он обычно проводил лето, позволили кое-что подсмотреть из их быта, на речном пляже, что открывался широким видом прямо за околицей. Неприхотливые в одежде крестьянские дети, когда купались, скручивали иногда свои трусы, чтобы не очень мокли и не мешали, так, что они становились похожими на тоненькие бикини или даже стринги, получившие распространение лишь много позже. При этом они почти переставали закрывать тело, становившееся из-за этого источником почти неодолимого магнитного притяжения для его взгляда, подобно тем, кто уже носил редкие тогда плотно облегающие одежды, следуя в фарватере западно-континентальной моды.


Потом ему стало нравиться ещё и разглядывать самого себя в зеркале, стоя перед ним раздетым до разной степени скудости. Притом скудости зачастую ещё и своеобразной, например, с использованием отдельных предметов постельного или маминого белья, пока не оставался вовсе в одних лишь туго скрученных трусиках, как у тех деревенских ребятишек.

Кроме них, подтолкнул к этому некий литературный сюжет, высмотренный в попавшейся как-то случайно на глаза взрослой книге, от чтения которой бросило почему-то в лёгкий жар, дыхание перехватило, а сердце забилось сильнее и чаще. По примеру зеленоглазой героини этой книги, хотя и не осмелившись сразу последовать ей до конца, он стал искать и находить удовольствие в том, чтобы добиваться от своего полунагого отражения наиболее выразительных и чувственных поз и движений, которые только могли прийти к нему в голову.


Но предстать перед зеркалом полностью оголённым, даже когда никто заведомо не мог его видеть, Хэм решился далеко не сразу, настолько несообразно и запретно было для него оказаться совсем «без трусов».

В конце концов, однако, и самые основы его телесной сущности не избегли подвергнуться безжалостному постыжению его же собственным взглядом, воспламенившимся, когда это произошло в тот самый первый раз, до действия почти осязаемого.


Преодолеть страх и запрет помогла выработавшаяся привычка к практически удостоверенной безнаказанности созерцания и без того уже вполне криминального отражения собственной полуобнажённой субтильной мальчишеской телесности, постепенно отменившая последние препятствия некоему нарочито медленному скользящему движению, которое как-то раз, наконец, под сильный нервный стук сердца, освободило его от последних покровов.

Притом само это скольжение с намеренно преувеличенным трением неожиданно отозвалось остро дразнящим чувством в том, что сопротивлялось ему более всего, своевольно расположившись наперекор, и как никогда ранее явственно проступая фигурной выпуклостью под тканью перед тем, как стать полностью доступным взгляду.

Открывшийся под упадающими трусиками на фоне вздыбленной этим действием страстной волны вид вертикально-упругого деревянно-твёрдого центра его плотской вселенной вкупе с парой плотнеющих округлых его спутников, тесно прильнувших в сжавшейся комочком шагреневой кожи сумочке в приступе пароксизмальной преданности к своему Господину стал с тех пор притягательным не одной лишь запретностью, но и некой загадкой, обнаруженной в нём.


Произведённое действие ещё не выявило, но уже заставило заподозрить в нём средоточие и первоисточник тех необычных ощущений и эмоциональных и чувственных приливов, которые преследовали Хэма последнее время и всё ещё оставляли его в недоумении, с усиливающейся жаждой чего-то непонятного, которую лишь отчасти можно было обманывать, прижимаясь к разным предметам или матрасу на кровати, когда, лежа, уже только делал вид, что читает, либо манипулируя с одеждой, через сдавливание и утеснение своей физической натуры в различном подобии и аналогии с уже упомянутыми трусиками.


Но все такие действия были чистыми паллиативами, и потому оставалось только сладко страдать от своенравных побуждений время от времени преисполнявшегося особой гордыней Господина тела, скрытого обычно в своей собственной, естественной одежде, высвобождение из которой, в последней, предельной наготе обнаруживало розово-пунцовую красноту и влажный блеск чувствительнейшей плоти, зримо сочащейся напряжением сквозь все свои невидимые поры, так, что даже самые лёгкие случайные прикосновения к ней были чреваты мощными разрядами почти болезненных, но одновременно чем-то неодолимо заманчивых ощущений.


Сладкий зуд напряжения плоти, сопровождавший каждый подобной опыт, быстро перестал казаться случайным привходящим обстоятельством и породил интерес ощущать его снова и снова. Но пока это желание было умеренным и несколько даже неопределённым, Хэм не усматривал в нём признаков происходящих изменений в собственном организме. Даже обнаруживаемую с некоторых пор известную прозрачную капельку он относил лишь к былому незнанию своего тела, но никак не к его развитию.


По сути, он вообще никогда не думал о каких-либо скрытых смыслах своих запретных забав. Тем более что все необычные дразнящие ощущения, сопровождавшие их, как приходили, так и уходили вместе с ними, легко и просто и иногда даже надоедая.

И была это всего лишь игра, пусть и странная и явно порочная, но только игра почти не стеснявшая никакой его свободы. И легко можно было предпочесть ей книгу или другую, более обычную игру, или отвлечься совершенно от этих мыслей, глядя, к примеру, телевизионную трансляцию. В конце концов, можно было даже полностью _исправиться_, прекратив её навсегда, ибо была это одна лишь его собственная причуда, в общем безобидная, хотя почему-то и постыдная.

Так Хэм думал, во всяком случае.


Удивительно, но читавший тогда уже не только общеобразовательные учебники, но и прочие просветительские книжки и брошюры, он совершенно не связывал происходившее с ним с тем, что уже знал о строении и законах, которым подвержена любая живая плоть. Эти два блока действительности не пересекались в его уме подобно двум параллельным линиям. И наблюдая в собственном аквариуме игры пресноводных гидзехэгэев, он никак не соотносил то, что видел с самим собой, как не применял к себе также и то, что узнавал из популярной и научной литературы о тайнах строения и функционирования генетического аппарата.


И всё это несмотря на то, что ещё в детском саду он, хотя и лишь краем уха, но слышал кое-что о мальчиках, делающих что-то подобное, но публично. И, кажется, что-то ещё, но об этом никогда не говорили прямо. Слышал он также и о девочках, которые, несмотря на строгий запрет, играли в «больницу». И даже сталкивался с ними уже после их публичного осуждения. И хотя он и видел, а иногда и знал этих детей, ему никогда так и не довелось наблюдать сами их преступные дела.


Ну и что? Это же всё были просто маленькие чудовища, девианты, всегда, кстати, ещё и агрессивные в поведении. Они были чистым отклонением и потому не могли демонстрировать никакой регулярности и никакого закона. И он искренне полагал также, что и его причуды были бы для любого нормального человека непонятны и неприемлемы, лишь бы не выглядели совершеннейшим уродством, если бы только хоть кто-то мог когда-нибудь узнать или догадаться о том, что он скрывал с наибольшим для себя тщанием.

Нет, ну действительно, вы только вообразите, приличный такой, вроде бы, мальчик, всеми любимый и уважаемый, вдруг ходит по своей квартире голышом, когда остаётся один, да ещё крутится перед зеркалом, то прикрываясь какими-то тряпками, то сбрасывая их с себя. Нет, ну на что это вообще похоже, _где это вы могли когда-нибудь видеть хоть что-то подобное?!_…



 
3. ОТРОЧЕСТВО НА ФОНЕ


Вообще-то, Хэм изначально был не так уж чтобы совсем обычным подростком, с детства иногда проявляя способность спонтанно угадывать будущие события и слышать мысли людей.


В истории цивилизаций Саракша не было примера культуры, учения, народа или государства, которые систематически отрицали бы существование подобных трансфизических явлений. Более того, с началом Новейшего времени, когда там постепенно развернулась настоящая научно-технологическая революция, в некоторых отношениях подобная тем, что когда-то происходили на Земле, феномен этот время от времени становился прямым объектом научных исследований.

В его объяснении они, правда, особенно не преуспели, но позволили систематизировать его практическое применение. В отличие от уникальных колдунов, пророков или медиумов прошлых времён, иногда самопроизвольно показывавшихся на историческом горизонте, ужасая саракшских правителей своими мрачными предсказаниями, современные институции, поставленные на правильную основу, могли, от случая к случаю, организовывать методически выдержанные отбор и использование на благо общества и государства лиц, обладающих соответствующими способностями.


Поэтому сами по себе способности Хэма не вызвали особенного удивления у окружающих, тем более, что проявлялись достаточно редко и неуправляемо.
Однако же, отношение к подобным лицам в Островной Империи было несколько, скажем, утилитарным и потому, надо сказать, не всегда вполне лояльным. В силу этого родители Хэма, осведомленные до некоторой степени в этих делах, решили пренебречь до некоторой степени общественным долгом и не принимать во внимание. Его же самого при этом сориентировали так, чтобы он не только не придавал этим способностям какого-либо значения, но в особенности же не стремился их кому-либо демонстрировать.


В отличие от топтавшейся на месте парапсихологии, ещё перед первой Мировой войной в ряде стран была разработана вполне эффективная технология особого психотронного поля, эффекты которого кое в чём были подобны трансфизическим феноменам.

А сразу после войны, в силу сложившейся обстановки, данная технология была принята на вооружение, составив в дальнейшем одну из основ современной системы управления обществом.

Суть этой технологии состоит в том, что некое всепроникающее «поле-пси», создаваемое психотронными излучателями или, как их ещё по старинке иногда называли, гипногенераторами, будучи специальным образом настроенным, оказывалось способным к направленному воздействию на население, подчиняя его волю незаметно внедряемым в него императивам.


Разумеется, эта технология когда-то была совершенно секретной, но, как и во всех почти случаях, когда что-то применяется долго и широко, секретность теряет всеобщность, постепенно становясь притчей во языцех. Определенные общественные круги давно уже были в той или иной степени информированы о существовании этой системы. Главным образом это относилось к Внутреннему Чёрному Кругу, но и в Красном, особенно в промзонах связанных с оборонкой, это также было совсем не редкостью.

И Хэм, как «ограниченно ответственный член семьи» допущенного ко многим подобным тайнам оборонного инженера, также был уже не единожды проинструктирован районным инспектором Службы Режима о некоторых правилах поведения, которые он должен неукоснительно соблюдать, несмотря на юный ещё свой возраст. И он действительно слышал уже о многом, о чём должен был молчать в любой ситуации и при любых обстоятельствах, и чего ему знать, в общем-то, не очень-то и хотелось. Особенно после некоторых бесед с инспектором, один на один, когда он узнал также кое-что о Цепях Преданности не только на словах, но и практически.


В отличие от стран Континента, на Островах психотронные излучатели почти никогда не применялись для генерации полей типа «А», вызывающих у облучаемых очевидные проявления энтузиазма или гнева по поводу непосредственно видимого или слышимого. Действие же «B»-поля практически незаметно и состоит в создании определённых предубеждений в массе населения, так как в противоположность «A»-полю, оно допускает ещё и смысловое структурирование, позволяя вкладывать непосредственно в человеческий мозг своеобразные «сообщения». Соответственно, такая психотронная передача классифицировалось госорганами как ещё один вид вещательной трансляции, третий, сублимальный, в дополнение к радио и телеканалам.


На детский вопрос Хэма, для чего нужно это поле, отец ответил – чтобы ты правильно себя вёл. И с младых ногтей Хэм уже знал, что поле «воспитывает, но не принуждает».

Обсуждать же эти вопросы не полагалось ни с кем, хотя в нарушение этого правила это иногда всё же случалась, доверительно, но только с такими же посвященными в тайны, как и он сам, взрослыми или сверстниками.

Но, в общем, Хэм особенно не задумывался относительно того, что в его голове принадлежит ему самому, а что незаметно привнесено туда извне, пси-трансляцией. В частности потому, что доверял тогда Старшим безгранично. И так ли уж велика была разница, узнал ли ты что-то важное и интересное в школе, или тебя научили этому иным способом, даже не отвлекая при этом от других твоих занятий?


Стратегическим секретом психотронная технология была из-за того, что в определённых режимах применения она могла стать эффективным способом мобилизации масс на решение срочных военных, стратегических или иных подобных необходимых и неотложных задач, равно как и способом дезорганизовать и деморализовать противника.

Следует отметить, однако, что во второй Атомной Мировой войне она почти не применялась, вопреки тому, что можно было ожидать, исходя, например, из степени её готовности к этому у некоторых из воевавших стран.

Тем не менее, эта технология многое определила в ходе и в результатах конфликта одним своим наличием заставляя порой отказываться от каких-либо действий либо, наоборот, предпринимать те или иные предупредительные шаги.


Война, как водиться, сильно перетасовала политические расклады. Формально, расположенная на Архипелагах родина Хэма, Островная Империя или, по-современному, Страна Островов, проиграла войну континенталам, среди которых ведущую роль, как водится, играл Фатерланд, метрополия мощной когда-то, но после первой войны пребывающей в постоянном кризисе Континентальной Империи.

Поражение это не было настолько жестоким, чтобы в той или иной степени отдаваться на милость победителю, но пришлось пойти на некоторые уступки, касающиеся политики Островов на Континенте. Однако эти фактически не столь уж значимые для внутренней жизни страны шаги усугубили послевоенное шоковое состояние народа более, чем мог бы ожидать какой-нибудь посторонний наблюдатель, так как всю предшествующую историю её географическая изолированность вселяла в её население особое чувство безопасности и недосягаемости ни для какого внешнего врага.

И всё же, на выходе из войны положение в Островной Империи в сравнении с тем, что творилось в Фатерланде, было намного более благополучным.


Основным следствием войны стало образование конфедерации двух Империй, Островной и Континентальной, получившей название Тесного Союза, вызвавшее немало толков и кризисов. И хотя активное противодействие этому Союзу было уже преодолено, некоторые даже из достаточно высокопоставленных государственных деятелей и влиятельных политиков Страны Островов продолжали считать его глубоко противоестественным образованием, не говоря уже о многочисленных его врагах на Континенте.

Просуществовав, однако, уже несколько десятилетий, он оказался весьма успешным в отстаивании общих и частных интересов Империй в Панталласе и, главным образом, на самом Континенте.

А для Островов наиболее существенным при этом было то, что политическая технология Цепей Преданности, с давних пор процветавшая на них, была по их чертежам без особого шума воспроизведена в Фатерланде, и также стала там одной из основ государственного устройства, после краха местной системы А-трансляции. Это позволило Архипелагам сохранить за собой авторитет в Тесном Союзе, размениваемый теперь на влияние на Континенте, которого они не имели никогда, и которого давно и безуспешно добивались многие столетия.

- Уступить Отчизне значит немного нагнуться, низкой дверью входя на Континент, чтобы встать там широкой ногой, - так говорили при Дворе.


Не слишком редкое повторение, следующее сложившемуся стереотипу, превращает в обыденность как праздник, так и преступление.

Привычка раздеваться перед зеркалом и играть с трусами под одеялом прекрасно вписалась в и без того не образцовый образ жизни Хэма. Преступная странность этого поведения особенно не беспокоила, рАвно как не стало в нём уже и каких-либо особо острых эмоций, которые до основания потрясали всё его существо когда он делал это первый раз. Теперь же это был просто способ провоцировать в себе некое возбуждение, которое почему-то нравилось.

И лишь в самом конце недлинной этой эпохи у него появилось чувство некой незавершенности своих действий. Отдельные эпизоды игры перестали удовлетворять сами по себе, но при этом не надоедали и не теряли своей привлекательности, а напротив,  вызывали всё более настоятельную потребность «делать это ещё и ещё», невзирая даже на конфликт с наличием такой возможности.

В тот день кто-то из родителей пришёл домой с работы раньше обычного, прервав флирт Хэма с зеркалом в момент наибольшего развития их обоюдной страсти. И всё бы ничего, но странное дело, возбуждение и телесный зуд на этот раз почему-то никак не желали проходить.

Волна страсти, развитие которой оказалось неожиданно оборванным в самый пик, почему-то не отступила и не отпустила его как обычно, но как бы застыла в нём непреходящим телесным и нервным напряжением, изматывающим постепенно душу.

Не придавший поначалу этому значения Хэм к вечеру был уже совсем измучен и начал всерьёз опасаться за своё необычное состояние.

- Что, что со мной? – с тревогой думал он. – Неужели в этом и состоит изначальная порочность Игры, которая, повредив его навсегда, превратит простую, пусть и плохую и запретную, но лишь забаву в неодолимую наркотическую страсть?

А в голове толпой роились неотвязно-навязчивые образы неких соблазнительных поз и действий, вызывавшие какой-то особенный, ранее невиданный душевный дискомфорт, вместе с желанием продолжить свою так не ко времени прерванную наготу, пробивающимся подспудным рефреном сквозь следующий своим чередом бытовой ряд повседневных событий, отвлекая от него и удивляя и даже пугая своей необычной силой.

При этом потребность снова всей кожей ощутить легкую прохладу и возбуждающий стыд обнаженности, которая одна, вероятно, могла остудить горячее гудение тела и успокоить зуд дразнимых случайными прикосновениями одежды чувствительных мест была настолько определённой и настоятельной, что даже присутствие домашних, кажется, уже скоро перестанет быть препятствием, чтобы… снова… чтобы.…


Чтобы что?

И вот он стоит, закрывшись в ванной, со спущенными трусами, переминаясь с ноги на ногу… и что?

Долго ли так можно простоять голышом, дожидаясь – чего?

Пока не пройдёт…?

Но не проходит, никак… стой, не стой… что-то зацепилось, нарушилось, заклинилось в телесной и нервной механике и теперь никак не отпускает…

Он всё же кое-как дотерпел до следующего дня, дождался утра в жаркой постели, почти не сомкнув глаз, досидел на уроках, слушая вполуха и отвечая невпопад, думая только о том, когда же он придёт домой… чтобы побыть, наконец, одному. При этом совсем не представлял, что будет делать, и что сделается с ним, если родители вдруг окажутся дома…

…

И сходу отбросив портфель в угол и не заходя даже на кухню, он прямо с улицы, с прихожей, разбрасывая где попало почти на бегу снимаемую одежду, разделся голым, и вот уже снова крутится перед зеркалом, то одевая, то скручивая, то нарочито медленно спуская с себя трусы, потом опять томится в жаркой растерзанной постели, мучая подушку и бесцельно и безрезультатно мучаясь сам…

И снова соскользнув трусами до колен, в очередной, сотый, наверное, за этот день раз, в непреднамеренных соприкосновениях с одеялом и складками на сбившейся простыне на пике возбужденья и чувствительности он вдруг почувствовал, как что-то мощно и неудержимо откликнулось в нём, в самой неожиданной глубине…


…что-то, что… невозможно ни понять, ни удержать…

…огненной волной загорелось и покатилось по телу снизу…

Что?! Что?! Что это?! – моментальным испугом пронеслось в голове, сопоставлением где-то когда-то уловленного… краем уха… подсознанием… читанного… чьих-то слов… каких-то непонятых ранее намёков… или ещё где-то… что-то… как-то… – _рукой надо, рукой!_ – … преодолевая страх и сомнение… ну да, это то самое… несколько скоромных, инстинктивно правильных, но почти уже запоздалых движений, мгновенно отозвавшихся чувственным взрывом…

…судорогой согнувшим тело…

…быстрей, быстрей!… догоняя волну…

Ах…! Ах…! О-о…! Оооооо…!!

…и разлилось прохладным облегчением, расслабив сжатые в комок мышцы и нервы, успокаивая рвущееся из груди в самое горло сердце, и едва сдержанным тихим стоном прорвалось сквозь судорожно сжатые зубы, прервав сдавленное частое дыхание…

…

И обмяк, распластавшись, закрыв глаза, прижимая к груди подушку и разметав чресла свои по простыне и скомканному одеялу, просыхая выступившим потом…

…

…Уууууффффффффф! – волна невиданного, ни с чем несравнимого прохладного блаженства окатила его неожиданно с ног до головы!

…


И – о, что это?

Оказывается, пока он закатывал глаза в пароксизме экстаза, большая, жгучая, тяжёлая, горячая, липкая густо-белая капля украсила собой простыню, выкатившись из приоткрывшегося своими миниатюрными губками устьица…

…

…А в голове, по которой как будто кто-то ударил, под постепенно успокаивающийся стук сердца и урежающееся дыхание, под приливающую к самому горлу прохладную негу, день открытий продолжился разноцветным сверкающим хаосом интеллектуального синтеза ещё невиданного масштаба и значимости…

В общем, он мгновенно, даже не понял как, осознал, зачем, как говорят на Островах, аисту была нужна капуста…

…и всё быстро и осязаемо становилось на свои места, и гены с хромосомами, и яйцеклетки со сперматозоидами, и пчёлки-цветочки, и тычинки-пестики, и рыбка гидзехэгэй живородящий, и мужчины и женщины, и прочие гуси-лебеди…

В конце концов, нашлось всё, до последней детали, кроме…



 
4. ВСЕЛЕННАЯ САРАКША


Колебания между ошеломляющим чувством приятного, доходящим до наркотически неодолимого желания воспроизводить его снова и снова, и чисто рациональным предположением, основанным на известных посылах, что случилось нечто непоправимо ужасное, и что надо в последний раз попытаться удержаться на краю открывшейся бездны, были сколь масштабны, столь и недолги.

Достаточно развитый уже к тому времени интеллект Хэма позволил ему легко сориентировался в ситуации и сразу отказаться от заранее обречённой внутренней борьбы, не ведущей ни к чему, кроме деморализации. Впрочем, ему всё же и явно не достало авантюризма, чтобы оседлать волну, приняв на себя руководство тем, с чем не можешь справиться.

Тем не менее, уже на следующий день после весьма недолгих сомнений достигнутое было закреплено повторением, с максимальной недвусмысленностью обозначившим, что он окончательно стал на путь порока, что утвердило его также в некоем новом статусе в понятиях его социального окружения.


Утверждение это было, однако, как бы и не совсем состоявшимся, так как само основание его было тайной для внешнего мира, то есть, как бы и не существовало в действительности. А это в свою очередь создавало некий повод, хотя и несколько сомнительный, разорвать недлинную цепь силлогизмов, происходящих из чтения дешёвых просветительских брошюрок, но ведущих в явно неприемлемом направлении.

При этом он не мог отменить одной своей волей очевидный авторитет своих источников, удостоверенный правотой многих приведённых в них положений. Но это не помещало ему _внелогически_ заморозить процесс навязывания ему некоего тезиса, отказавшись даже от самой его формулировки. Возможно, просто заранее не соглашаясь с ним. Не соглашаясь с ним полностью, во всяком случае. Не выводя, точнее, своего согласия или несогласия с ним, путём простого не обдумывания его, и не вступая вообще с ним ни в какой, ибо заведомо проигрышный, конфликт.


Неразрешимость этой ситуации, чреватой дамокловым мечом нависшей над его головой опасностью клеймения неким непривлекательным титулом, всё же заметно нарушала устойчивость его духа перед внешним давлением. И чтобы привести к хотя бы условному и временному согласию обе стороны его души потребовался некий внутренний компромисс, выразившийся в установлении определённой меры в соответствующей практике, ну, раз уж так сложилось.

Дни воздержания при этом, отчасти вернули ему некоторую долю самоуважения и моральной ответственности, почти уже совсем было рухнувших, ну, или, по крайней мере, несколько пошатнувшихся под влиянием мгновенного и мощного торжества над ним страсти и порока.

Компромисс этот в дальнейшем привёл к положению, при котором некая «норма» диктовалась не только физиологией и желанием, но и стремлением Хэма к психологическому равновесию между страстью и самоограничением, спасающим от окончательной погибели его репутацию в собственных глазах.

И теперь главным источником его внутреннего напряжения и разнообразных опасений стала постоянная угроза разоблачения, в случае которого вся выстроенная таким образом психологическая конструкция обрушилась бы с самыми неблагоприятными последствиями для его души.


Также никуда не было деться и от обретённой рентгеновской ясности в отношении соответствующего понятия, характеризующего ассоциированных с ним плохих мальчиков как достойных быть одёргиваемыми иногда даже и печатным словом.

Но даже это не стало таким уж большим или неожиданным ударом, ибо он успел ещё раньше усомниться в своей принадлежности к правильным подросткам. И отнёс себя к таким, которые занимали, так сказать, динамически-промежуточное положение между обычными и плохими мальчиками. И при всех потерях в самомнении, это одно лишь приоткрыло ему дверь во внешний мир, позволив сломать психологический блок к обсуждению с кем-либо подобных вопросов, как и к любым иным контактам на данной почве.

Всё же и у плохих были свои неотъемлемые прерогативы, в частности, обычай, если не право, вести себя плохо, а главное, неподотчётно никому, включая собственную совесть.


И эта теоретическая основа позволяла иногда пытаться привлечь кого-либо для соучастия в своих приватных играх, и один раз это даже удалось. Объектом тогда был его двоюродный брат-одногодок, гостивший как-то у них. Так что они провели с ним несколько развратных дней, разгуливая нагишом по квартире, когда оставались одни, разглядывая и демонстрируя себя друг другу. В отличие от свойств характера и образа жизни, лицом и телом они были весьма похожи, больше, чем это обычно бывает для двоюродных и даже родных братьев. Их даже путали иногда, если издали, и голыми на пАру они создавали в зеркале впечатляющее зрелище как бы двойного отражения.

В следующий раз Хэм сам гостил у этого своего кузена, и дело дошло до постели, в которой они лежали вместе обнаженными, игриво и робко соприкасаясь, и интимно трогая друг друга, не умея ещё толком даже ласкаться.

Впрочем, это было и всё. Мальчик, которого он тогда совратил, сам раньше никогда не занимался такими чудными делами. Так он говорил, во всяком случае. И этот факт, в плане морали, не доказывал ровно ничего. Так что и наступившая чуть позже настоящая разрядка, привлекшая на его сторону целый официально отмеченный антропологический тип – ну, вот есть такие…, - всё же оказалась преимущественно физиологической.

Психологически же, в самоопределении, он не только остался в зоне осуждения и отчуждения, но даже и подтвердил самым недвусмысленным действием свой тщательно скрываемый от окружающих статус существа падшего и недостойного.

Однако ещё более глубоко, на уровне совсем уж бессознательном, именно это событие остановило развитие кризиса самодискредитации, ибо он теперь был не один во всей Вселенной со своим невиданным и неслыханным пороком, как раньше, когда, с другой стороны, сам его порок не был столь велик и не носил столь недвусмысленно греховного характера.


Страна между тем, всё более оправлялась от последствий войны. Появлялись новые книги, выходили уже давно преимущественно мирные фильмы, загорались на артистическом небосводе новые многообещающие звёзды кино и театра, достоинства и образ жизни которых служили пищей бульварной прессы. Об ужасах ещё сравнительно недавних бомбардировок и оккупации, толпах беженцев, разрухе, голоде и прочем подобном почти никто уже не вспоминал.

Власть при этом на глазах мягчела и «позволяла, в пределах конечно», темами разговоров всё чаще становились мода и светские или псевдосветские новости, в противовес ранее доминировавшей политике. Быт облегчали производимые оборонной промышленностью неплохие домашние машины, которые не всегда даже распределялись по талонам и карточкам, но часто уже можно было просто купить в магазине.

Ослабевшая хваткой оборонка выпустила на волю из своих недр сотни ученых и инженеров, которые, среди прочего, целенаправленно занялись и фундаментальной наукой, увлекая обывателя какими-то совсем новыми и небывалыми перспективами, вроде создания искусственного разума, поиска подводной страны Цзузу, дежурств отважных наблюдателей на Полярной Станции, экспериментальной реактивной высотной авиации, штурмующей зоны турбулентности и заоблачного полёта переоборудованного под фотографический зонд реактивного снаряда.


Сделанные эти зондом немногочисленные заатмосферные снимки произвели настоящий фурор и революцию в космографии Саракша.

Основу этой космографии составляет, как известно, представление, что саракшане живут на внутренней стороне сферической Обитаемой Поверхности, ограничивающей замкнутую шарообразную область, называемую Мировым Пространством или, иногда, несколько архаически, Сферой Пустоты.

Небо Саракша постоянно закрыто плотным многослойным туманно-облачным покровом, поэтому с его поверхности невозможно увидеть не только звёзды, но даже определить положение самого источника дневного света на небосводе. Здесь постоянно царит, так сказать, пасмурный земной день.

При этом воздушная оболочка Саракша принадлежит типу так называемых суббешеных атмосфер. Она очень спокойна вблизи поверхности, в области перисферы, до того, что вызывает даже у землян известное ощущение «пребывания на дне аквариума». Но выше трёх километров начинается система конвективных слоёв, образующих так называемую циклосферу. Перенасыщенная мощными турбулентностями, она делает практически невозможным воздухоплавание и сильно осложняет вообще любые полёты, а выход за её пределы стал возможен лишь с появлением ракетной техники.


Но утверждение, что представление о замкнутости мира порождает некая особо повышенная рефракция в атмосфере этой планеты, является, тем не менее, не более чем распространённым мифом.

В действительности соответствующая иллюзия возникает из-за постоянной атмосферной дымки, которая как бы стирает линию горизонта и превращает её в плавный переход от тёмной поверхности к светлому небу.

Особенное впечатление этот эффект вызывает в открытом море, когда бывает иногда просто невозможно отделаться от ощущения, что корабль находится на дне огромной чаши, над которой где-то глубоко в облаках подвешен некий источник света. Поэтому уже древние мореходы говорили о своих плаваниях как о пути «вверх, в облака», они же стали и первоисточником соответствующей космографической концепции.


Реальная же рефракция задирает горизонт лишь примерно на те же полградуса, что и земная. И это, но на Земле точно так же, как и на Саракше, самым удивительным образом совпадает «по порядку величины» с кривизной планетной поверхности, отличаясь от неё лишь знаком, то есть направлением этой кривизны.

Так что, когда, используя редчайшие наиболее ясные дни, древние ученые смогли провести соответствующие измерения, они вполне верно, хотя и весьма приблизительно, оценили размеры своего мира. Открытая же впоследствии настоящая рефракция позволила объяснить и выявившиеся расхождения.


До полёта зонда-фоторазведчика общепринятой моделью заоблачного устройства было представление о Мировом Центре как некоем материальном, вероятно шарообразном теле, находящемся в самом центре Сферы Пустоты, на поверхности которого локализован, наподобие некоего «горячего пятна», неизвестный по своей природе источник светового и теплового излучения, Мировой Свет.

Мировой Центр вращается, причём не только вокруг одной своей оси, но и претерпевая соответствующие нутации, наподобие детского волчка. Сам же он тёмен и непрозрачен, так что Мировой Свет может освещать в каждый момент времени только примерно половину поверхности Саракша.

Теория эта имела чисто умозрительное происхождение. Она сменила архаическое представление о «закономерно возгорающемся и угасающем» газовом уплотнении в области Мирового Центра, и в отличие от него вполне удовлетворительно объяснила все астрономические явления на Саракше, которые только можно там непосредственно наблюдать. То есть, главным образом, смену дня и ночи, времена года, существование часовых поясов, полярных зон и тропиков.


Помимо этих двух космологий в древности существовали и некоторые другие. Например, что Мировой Свет является вполне материальным объектом, раскалённым до яркого свечения шаром, который вращается антиподально такому же, но холодному шару Тени вокруг ничем не занятого, чисто геометрического Мирового Центра. Так что Тень и является причиной ночи, когда загораживает от лучей Мирового Света часть поверхности Саракша.

Это была очень древняя теория, одна из самых первых «астрономий» Саракша. Но она не вполне соответствует некоторым фактам, а авторство её принадлежит объединениям сакрального толка, концепции которых не слишком толерантны даже современной Передовой Идеологии, не говоря уже об основных религиях, по сей день сохраняющих известное влияние на умы саракшан.

Тем не менее, в своё время она носила прогрессивный характер, противостоя мифологии преобразования в тепло и свет духовных эманаций некоего мистического Человека, якобы находящегося в самом центре Вселенной.


Каково же было удивление учёных, когда вместо противоположной части Поверхности Саракша и Мирового Центра строго в зените на её фоне, они увидели на снимках фоторазведчика огромное, в половину неба, абсолютно чёрное пятно, в котором были эксцентрично подвешены небольшой, но вполне самостоятельный шарообразный Мировой Свет и неожиданно миниатюрная серенькая, блекло освещаемая им невзрачная Тень, которая уж никак не могла быть причиной ночей Саракша.

На самом же деле, в этой роли выступает, как оказалось, именно эта непрозрачная чёрная, как её вскоре стали называть, Космосфера, шаровое тёмное пространство, занимающее почти всю Сферу Пустоты и начинающееся, по-видимому, от самых границ атмосферы. Потрясающим фактом было то, что и Мировой Свет и Тень были, очевидно, погружены внутрь Космосферы, но это нисколько не отражалось на их видимости, когда они были на той же стороне от Мирового центра, что и наблюдатель. В то же время, Космосфера скрывала их, когда они были на противоположной, точно так же, как она «загораживала» и соответствующую часть Поверхности. Космосфера, таким образом, проявила себя в этом скорее как некое «изменённое пространство» с особыми законами распространения света в нём, чем как материальное тело, газовое облако или даже какое-то неизвестное физическое поле. Никак иначе не удавалось объяснить наблюдаемые удивительные эффекты.


Вскоре было математически строго показано, что свет в Космосфере распространяется не вдоль примерно прямых линий, как он распространяется в атмосфере вблизи Поверхности, без учёта рефракции, конечно, а по замкнутым кривым, всегда проходящим через Мировой Центр. Что и обеспечивает вышеописанные удивительные эффекты, бесстрастно зафиксированные приборами фоторазведчика. Вследствие них Мировой Свет, равно как и Тень, видны в ней совсем не там, где на самом деле находятся, что делает невозможным на данном этапе оценить их реальные размеры и характеристики траекторий движения и уточнить тем самым их физическую природу.

Тем не менее, полётом ракетного фоторазведчика, почти чисто абстрактно-схоластическая космография прямо на глазах превращалась в современную экспериментальную и теоретическую космофизику. Так что идеологический напор власти и усилия демократической интеллигенции в области пропаганды науки и её достижений, направленные в основном на вербовку будущих специалистов в качестве новых безвестных и бессловесных рабов оборонного научно-промышленного комплекса, где-то имели даже действительную основу в очередных фундаментальных открытиях и получали теперь реальный отклик поднявшимся интересом к ним самых широких слоёв населения.


При том, что текущим лозунгом власти объединённой теперь федерации Страны Отцов и Страны Островов, стала борьба за мир и разоружение в масштабе всего Саракша.

Сопровождалась, правда, она строительством новых эскадр ещё более мощных, вооруженных атомными реактивными снарядами Субмарин, развитием стратегической авиации и формированием крупных бронеходных корпусов, нового для Страны вида вооруженных сил. Но действия эти объяснялись неослабевающей агрессивностью устремлений антинародных режимов Хонти и Пандеи, нерешёнными проблемами Юга и неопределёнными перспективами неожиданно бурного развития юго-восточных стран Континента, которые, заявляя официально своё миролюбие, объективно становились уже по-настоящему значительной военной и политической силой, приближающейся к потенциалу трёх традиционных сверхдержав Саракша.

И всё же, новая программа вооружений в своём удельном весе в экономике была заметно умереннее прежних, времён мировых войн.

Жизнь, словом, становилась как бы всё более благодушной. Даже Служба Режима была почти невидима, а действия её по противостоянию внешней угрозе и обузданию криминала были не в пример прежнему обоснованы внятными причинами и даже ограничены, так объявлялось, во всяком случае, требованиями строгого соблюдения закона.



 
5. РЕКА ЖИЗНИ


После первых опытов Хэм довольно быстро разобрался, что усилия при добывании Телесного Огня следует направлять более на верхнюю часть Мировой Оси, чем на всё остальное, и что основу теломеханики безнравственного составляет ритмичное снимание и надевание подвижного лепестка крайней плоти на её головку.

Главное, конечно, уловить ритм, но самым ответственным местом здесь является _Подвенечное Колечко_, узенькая полоска особо чувствительной кожи, соединяющая шейку Оси с краем венца, расположенная почти перпендикулярно ей.

А самым подходящим инструментом для работы с ним является колечко же, но составленное большим и указательным пальцами, любой руки, на выбор.

И если не знать всего этого, то можно провозиться достаточно долго.

Также быстро установилась и некоторая норма частоты эпизодов, не касающаяся, впрочем, числа повторений в них. В последнем Хэм удержу не знал, полагая, что при подсчёте грехов каждое падение считается как целое, без мелочных придирок относительно подробностей.

И ставил, некоторым образом, личные рекорды, походу повторяясь иногда и до десятка раз, пока получаемое облегчение не превращалось в дразнящую мучительность своей противоположности в достигнутой телесной опустошённости, сохраняющей потом длительное время впечатляющее возбуждение вопреки самой полной разрядке.


Аналитический рационализм, подобный проявленному при освоении новооткрытых свойств своего тела, был характерен и для его фантазий, которые он, следуя прихоти, муштровал подчас быть настолько последовательными и логичными, что они даже переставали конфликтовать, по крайней мере, слишком уж прямолинейно, с его материальным окружением и даже бытом.

Кроме того он был любопытен до всего нового и необычного, как почти любой подросток, но в отличие от большинства, ещё и умел находить удовлетворение этому любопытству среди прочего и в достаточно сложных материях, в том числе научного рода.

И из всего этого вкупе родилось некое созвучие окружающей обстановки и заново сложившегося его внутреннего статуса.

Так что, когда пришла пора выбирать, что делать после районной социальной семилетки, не удивительно, что он выбрал науку и откликнулся на приглашение на учёбу в физмат-школу.


В тогдашней же науке самой яркой страницей была теория бисферической Вселенной, или Теория Относительности, разработанная накануне и в ходе первой Атомной Мировой войны хонтийским учёным, Гаухагом Гэ, настоящим саракшским Эйнштейном.

Это была драматическая, романтическая и очень светлая история, когда «во мраке рушащегося мира продолжал ярко гореть светоч разума»*, когда на фоне военной разрухи и голода ум человеческий проникал в самые глубокие тайны мироздания. К тому же, постоянно гонимый хонтийскими властями седовласый ученый в своем вечном старом свитере и с неизменной трубкой в зубах сам по себе вызывал всеобщую симпатию своим всегдашним гуманизмом, оптимизмом и большой научной и человеческой мудростью.

Тем не менее, общее отношение к его теории было сдержанно-скептическим, ибо была она очень уж необычна, а в некоторых разделах ещё и трудна для понимания.

Всё же это было одно из высших достижений науки вообще и космографии, до полёта фоторазведчика, в частности. И оно осталось таковым в области базовых представлений о Вселенной и после оного, став единственной концепцией, пережившей крах всей остальной тогдашней космографической схоластики.

Физические представления, положенные в основу этой теории, как и используемый математический аппарат, достаточно сложны, в отличие от её исходных положений, а в некоторых отношениях до сих пор не проработаны до полной непротиворечивости и достоверности. Но тем более привлекательно было для Хэма, далеко обгоняя школьную программу, по просвещенческим брошюркам и учебникам для Высшей Школы вникать в эти дебри, задумываясь о самых что ни на есть мировых проблемах и возможных идеологических последствиях их решения.

Ведь если Теория Относительности действительно описывает весь Мир и он действительно конечен, то человеческий дух в нём приобретает колоссальное сверхфизическое значение, становясь из чистой случайности, из бессмысленного порождения слепого статистически невероятного соединения материальных частиц главным созданием мировой эволюции и центральным стержнем Мироздания.

Возможно даже, согласно философским прозрениям древних, отчасти поддержанным и современной Передовой Идеологией, в буквальном смысле держащим на своих собственных плечах и весь этот Мир. Так что в сфере познания Духу в своем развитии оставалось сделать лишь единственный, последний шаг к полному разрешению Тайны Бытия, как её представил нам ещё святой агранатский философ-любомудр Майфун Мудрейший, чтобы соединить в одно окончательное целое Дух и Материю и превратить абстрактное познание в прямую Власть Над Миром.
---------
* - Местный литературный источник.


Одним из сильнейших аргументов в пользу этого взгляда было открытие пси-поля. Оно практически перебросило мостик через бездну, разделяющую сферы материального и духовного, мостик, который надо было теперь только немного расширить для создания торной дороги к последнему Великому Объединению…. Но пока ещё не было создано достаточно полных и непротиворечивых общепризнанных теорий, ни для Вселенной, ни для Сферы Духа, и даже само пси-поле оставалось, хотя и прирученной учеными, инженерами и техниками, и повседневно используемой, но всё ещё великой мировой загадкой! Но работа шла и шла успешно! И всё ещё было впереди! И было приятно и горделиво надеяться, что некую лепту в этот завершающий шаг познания сможет когда-нибудь внести и он, крошка Хэмми, малыш Хэмми, любимчик Хэмми, как звала его мама. Так воображал он иногда, рдея слегка при этом от некоторой уже ощутимой для него самого самонадеянности таких мечтаний.


И лишь слегка тревожила собственная телесная природа, требовавшая от него регулярных нравственных уступок, наносящих ущерб также его гордости, если только не самому здоровью, как было написано в некоторых брошюрках по данному вопросу, которые он уже прочитал.

Но более всего озадачивала несовместимость этой природы с образом будущего автора великих открытий. Под влиянием таких мыслей у Хэма в тот период сложилось впечатление о себе самом как о существе чрезмерно сластолюбивом и безнравственном почти до развращённости. Но если к этому и были некоторые основания в том, что интенсивность соответствующей стороны его жизни несколько превышала среднестатистический уровень, в действительности отклонение это было не столь велико, как ему казалось. А ведь он ещё даже понятия не имел о том, что представляют собой _экстремальные_ в этом отношении антропологические типы. Подобная некомпетентность, возможно, способствовала его нравственным страданиям, хотя бы и преодолённым в практике, но по-прежнему цепко державшим его душу в сомненьях и страхе.


И пока муки совести из своего подполья тихо подтачивали его самолюбие, он всё глубже зарывался в науку, лишь бы не думать о позорной греховности собственной природы, которая только в этом абстрактном мире могла получать для себя в награду за долгие усилия некое новое своё очищенное воплощение.

В яви же подсознательные эти борения отразились одним лишь интересом к математике и метафизике, сориентировавшим его на путь познания…

Но до первого шага на этом пути оставался ещё минимум целый год, в который оформившаяся привычка выступила, несмотря ни на что, как чистое благоприобретение, вернувшее на длительный срок, хотя бы теперь лишь периодами, прежнее, характерное для начала отрочества состояние телесной и нравственной безмятежности, когда он в наибольшей степени был свободен от каких-либо психологических и физических обременений.


Это лето в деревне запомнилось новеньким собственным велосипедом, на котором можно было продолжить как освоение техники езды, после уроков, полученных в прошлом году у соседа, так и близким знакомством с деревенскими окрестностями. Первые поползновения к _настоящей свободе_ позволили также ослабить наиболее тяжкие психологические последствия материнского доминирования, хотя это уже и сильно запоздало, ибо, образно говоря, когда он вышёл, наконец, на улицу, никого уже не было. Ситуация по возрасту и иным обстоятельствам уже не позволяла легко складываться каким-либо существенным пацанским контактам, необходимым для формирования основ его общественного статуса и объективного представление о себе самом.


Пиком лета стали несколько совместных с уже упомянутым двоюродным братом ночных походов на речку для доказательства своей смелости и непокорности обстоятельствам, из коих первый был особенно замечателен.

Наибольшие сложности составило добывание ключа от запиравшейся на ночь калитки, и заставить себя проснуться и подняться к походу после краткого ещё почти детски сладкого сна.

Потом был бесшумный трусоватый полубег по тихой пустой ночной деревне, под почти чёрным небом, характерным для Жёлтого месяца*, когда фосфоресцирующий слой обыкновенно сплошь затянут плотным высотным туманом, сквозь который почти не просвечивает. От этого дорога с незнакомо угадывающимся в темноте рельефом местности на не близко от дома расположенный необычно пустой ночной пляж была почти не видна.

Потом была идея не ограничиваться одним лишь уже доказанным фактом своей отваги, а ещё и искупаться, раз уж пришли, и мысль, что возвращаться обратно в сухих трусах всяко лучше, чем в мокрых, а ночью всё равно никого нет, да и не видно ничего.
---------
* - Последний месяц лета и каникул.


В пустой ночной деревней и так было страховато, а очутиться после этого ещё и беззащитно голым в глубокой чёрной, уже не вечерне-тёплой, а предутренне прохладной воде тем более. Но страх, как известно, хороший возбудитель, как и холод в резких, но умеренных дозах. Поэтому, поплескавшись немного в некоторой задумчивости, Хэм вскоре решился искать способа и подходящего основания удалиться на некоторое, в полном смысле этого слова, _приличное_ расстояние от невинного кузена, стараясь не очень удивить его этим и одновременно выбирая подходящую как для ног, так и для рук глубину.

Положение до невозможного осложняла естественная открытость самой плоской водной поверхности и отсутствие в районе пляжа любого рода прибрежных камышей и кустиков, вообще-то характерных для диких речек, но не в местах общего пользования. Поэтому никакое уединение здесь заведомо не получалось, ни по свойствам географии, ни по принципу соблюдения естественности поведения в обществе, хотя бы и лишь вдвоём.


Так что когда расходящиеся по воде в известном ритме круги выдали его, это было не только фактом силою обстоятельств разбуженной в нём лихости, но, помимо своей прямой направленности, ещё и сознательно или не совсем сознательно запущенным для создания возможности развития ситуации пробным шаром. Факт события был отмечен, несмотря на ночную тьму и сокрытие его явных или, по крайней мере, юридически однозначных свидетельств, о чём он чуть позже легко догадался по небольшим изменениям в поведении своего наперсника. Но это почти уже не беспокоило, так как формально могло быть только догадкой, и так как это был не только брат и приятель, но и тот самый, ранее уже совращённый им мальчик, к тому же достаточно деликатный по своей природе, чтобы смолчать в этот раз.

В результате этот великий речной поход стал не только обогащающим и модифицирующим «первым опытом на природе», но и спровоцировал и стал прелюдией ряда уже общих действий, последовавших спустя пару дней.

Начал их его кузен, полагая, что мяч теперь находится на его стороне.

В итоге они вспомнили свои прежние практики и быстро перешли к совместным действиям, в параллель друг другу, каждый на своей кровати, на расстоянии вытянутой руки, обмениваясь лишь характерными звуками и получаемыми впечатлениями и делясь в перерывах и после различными сведениями и мыслями в отношении предмета их общего интереса.



 
ПРИБАВЛЕНИЕ


САРАКШ


 «Саракш» во всех языках этой планеты обозначает Универсум, то есть «Мир» и «Вселенную» в целом, хотя и с сильным семантическим выделением Обитаемой Поверхности, то есть с централизацией положения населённой и наиболее «осмысленной» его части. Так что противопоставление «Саракша» и «остального Мира» лингвистически вполне допустимо и встречается во многих доступных текстах. Но и в этом случае Саракш не является какой-то выделенной и явно отграниченной областью этого Мира, а означает именно направление его упорядочения, _ценностную ориентированность_ всей Вселенной к Поверхности как своему смысловому центру. Но эта ориентированность, таким образом, и составляет главную форму и структуру «Мира в целом». И потому «Саракш» остаётся, через обозначение и выражение этой мировой сути, именно целым, «всем», а не какой-то своей собственной частью, пусть даже и наиболее значимой. Из этого легко объяснимо и ассоциированное значение понятия Саракша как «процветания», как развитой гармонической и динамической «сложности». Здесь также, в отличие от более примитивной античной терранской дихотомии «Космоса» и «Хаоса», основу составляет не столько простое противопоставление этой сложности примитивным, однородным и чисто стихийным Мировым Сферам, но именно и преимущественно наличие и направление того же самого ценностного вектора.


Как хорошо известно, основу мировоззрения на Саракше составляет представление, что Обитаемый Мир представляет собой пузырёк пустоты в некоей «сплошной бесконечной скале» Мировой Тверди, или, выражаясь несколько архаически, Сфере Плотности или Материальности.

Во всяком случае, именно такое изложение можно было найти почти во всех обычных школьных учебниках в то время, когда Хэм учился в школе, равно как и в большинстве иных текстов, где вообще упоминалась космография, если только тексты эти не были посвящены специально тонкостям именно современных теорий.

Но при всей по-прежнему доминирующей распространённости концепции Бесконечной Мировой Тверди, ведущей научной теорией своего мира саракшане тогда уже считали концепцию Бисферической Вселенной хонтийского ученого Гаухага Гэ, историческая роль которого в некоторых отношениях подобна роли Эйнштейна в истории земной цивилизации. К числу прямых параллелизмов в данном случае можно отнести и второе название этой научной концепции, Теория Относительности, употребляемое вполне регулярно, хотя и намного реже, чем Теория Бисферы.


Здесь нет особого противоречия, как могло бы показаться постороннему наблюдателю. Учебники и иные тексты начального уровня сосредотачиваются преимущественно на Обитаемой Поверхности и Сфере Пустоты, но обычно не затрагивают вопросы, касающиеся общего строения Мировой Тверди, по необходимости ограничиваясь лишь локальным геологическим описанием.

То есть более или менее общим представлением о слоях и иных концентрациях разнообразных горных пород, в гигантских порах которых текут магматические реки, служащие первоисточником вулканизма и накопления плитовых напряжений, разряжающихся время от времени землетрясениями.

При этом концепция бесконечной Мировой Тверди всегда упоминается именно как «древнее» представление и нигде и никогда не излагается как какой-то _конкретный_ научный или хотя бы просто последовательный взгляд.

На схемах же Мира, изображающих Сферу Пустоты шаровым объёмом, ограниченным Обитаемой Поверхностью, в четырёх углах, в вензеля, обыкновенно украшающие географические карты, наряду с мистическими фигурами, также типично вплетаются ещё и вопросительные знаки в «готическом» изображении, выражающие, очевидно, тот факт, что вопрос о строении Сферы Плотности отнюдь ещё не является решённым.


Понятно, что основной областью применения саракшской Теории Относительности является геофизика, и родилась она из противоречий, возникавших при попытках связного описания соответствующих экспериментальных данных.

Самым революционным её положением и её концептуальной сутью является утверждение, что Мировая Твердь также конечна, как и Мировое Пространство и представляет собой точно такой же шаровой объём, но только плотно заполненный веществом.

То есть, имеет место полное геометрическое уподобление Сферы Материальности и Сферы Пустоты. Притом это положение просто принимается в ней за исходное, за аксиому, из которой чисто математически выводится всё остальное. В результате концепция Бисферы последовательно и логично объясняет и сводит в некое непротиворечивое целое все известные опытные и теоретические данные, среди которых ведущее значение имеют результаты сейсмологических измерений.


В соответствии с ней, Вселенная представляет собой последовательность более или менее толстых сферических слоев. Мысленно двигаясь от твёрдого кристаллического раскалённого шарообразного Ядра Сферы Плотности в направлении Мирового Центра, мы последовательно пройдем увеличивающиеся в поперечнике жидкое Внешнее Ядро, тоже преимущественно железное. Затем толстую пластичную базальтовую Мантию. Потом тонкую жидкую магматическую Астеносферу, на которой лежит твёрдая Литосфера, покрытая сверху гранитно-базальтовой Корой. На ней, в свою очередь, расположена Обитаемая Поверхность Саракша, представляющая собой границу, разделяющую Сферы, с единственным Континентом и Архипелагами, окруженными Мировым Океаном – Панталласой. Поверхность имеет наибольший поперечник, далее слои Мирового Пространства вновь начинают убывать в размерах. В многослойной Атмосфере выделяют, прежде всего, приповерхностную перисферу, потом непрозрачную турбулентную «суббешенную» по земным понятиям циклосферу и типичную для планет земного типа стратосферу, плавно переходящую в Космосферу, каковая по-преимуществу и занимает основной объём Сферы пустоты. Космосфера подразделяется на внешнюю, прилегающую к Атмосфере, внутреннюю, в которой по замысловатым траекториям обращаются вокруг Мирового Центра Мировой Свет и Тень, и загадочную Область Сингулярности, этот самый Центр и содержащую.

Относительно Сингулярности современной науке тоже мало что известно, кроме того, что в ней без всякого следа пропадают, в конечном счете, все излучения всех видов, откуда бы они ни исходили.


В итоге, само бисферическое пространство Вселенной оказывается неевклидовым. Точнее, евклидовым («плоским») оно является лишь локально, в малых масштабах, а в целом это некий конечный, как говорят математики, полиэдр. В упрощенной двумерной модели можно представить себе пару лежащих друг на дружке кружков бумаги или резины, склеенных краями. Например, это может быть сдутый мяч, сделанный из двух кусков резины.

Фактически, в действительной теории, это два идентичных по размерам трёхмерных, пространственных шара, «склеенных» своими сферическими поверхностями. Этого трудно вообразить и невозможно реализовать в обычном трёхмерном пространстве, но геометрия такого пространства чисто математически сама по себе вполне непротиворечива.

Отметим кстати, что точнее надо было бы говорить «бишар», но традиция установилась по названиям «Сфер» Пустоты и Материальности.

Как трехмерную модель, можно представить себе также цилиндр или консервную банку с большими «дном» и «крышкой», но со стремящейся к нулю высотой,… а потом аналогичную конструкцию, но уже в 4-х-мерном пространстве. Тогда две огромные, в Землю, шаровые «крышка» и «дно» этого цилиндра или «банки» могут быть разделены расстоянием хоть в один лишь миллиметр, но вдоль 4-й координаты, а не тех трёх, в направлении которых они сами простираются…

Ещё проще представить эту ситуацию можно, вообразив, что «букашка», ползающая по поверхности плоского кружка, изображающего Мировые Сферы, способна находиться как на его верхней, так и на нижней стороне. Причем верхняя означает, например, Мировую Пустоту, а нижняя, соответственно, Твердь. Или наоборот, в зависимости от вашего желания.


Так или иначе, но в теории Бисферы Вселенную Саракша составляют два шаровых объёма, и наиболее типична во всех её описаниях диаграмма, весьма напоминающая наиболее распространённую земную школьную географическую карту, разбитую на два полушария, изображаемых отдельными рядом расположенными кругами. Но в саракшской школе один из кругов изображает «землю в разрезе», а другой показывает Мировой свет вблизи центра и туманно-облачные слои на периферии, под которыми просматриваются Панталласа и Материк. То есть, отображает строение Сферы Пустоты.

Шар, заполненный горными породами в различных геологических состояниях, соответствует Сфере Плотности (Материальности), или, по-другому, Мировой Тверди. Только в отличие от архаических представлений, Твердь оказывается вполне себе конечной и притом, в некотором лишь, правда, смысле, даже шарообразной. Поэтому в теории бисферы её стали иногда называть плотным Шаром, чаще _Шаром Саракша_ или даже просто Шаром.

Другой шаровой объём Бисферической Вселенной практически пуст, за исключением тонкого слоя атмосферы вблизи Обитаемой Поверхности и неких тел, обращающихся где-то вблизи его центра, таких, как Мировой Свет и Тень. Это вполне традиционная Сфера Пустоты, такая же, как и во всех предшествующих космологиях, когда-либо созданных саракшской наукой. Ну, за исключением одной.


В то время, когда Хэм ещё был школьником, некоторыми теоретиками и концептуалистами, в том числе и в Стране Островов, разрабатывалась и совсем «неевклидова» модель Мира, представляющая собой модификацию и развитие Теории Бисферы. Теория 4-Сферы в качестве образа Вселенной апеллирует к тому же «резиновому мячу», что и Бисфера, но уже «надутому», в котором точно также одна половина представляет Твердь, другая Пустоту. Этой моделью теоретики-космологи пытались решить проблему «перехода через склейку», вызывающего несиловую деформацию всех тел, которую они должны были бы испытывать при перемещении из одной Сферы в другую.

Впрочем, 4-Сфера рассматривалась лишь как гипотеза и чисто теоретическая модель, немногим более потенциально достоверная, чем Теория Массаракш. Слишком уж необычно выглядела она в глазах саракшан, ибо подразумевала повсеместную равномерную _кривизну_ самого физического пространства, как такового.

С другой стороны, как «сумасшедшая гипотеза» исследовалось и представление, что именно поля величин геометрической деформации являются физической основой гравитационного поля, а вовсе не вихревые излучения Центра, как полагается в классической теории.


Итак, подобно тому, как ранее, за 350 лет до рождения концепции Бисферы, Теориями Атомов и Физических Полей саракшская наука проникла в сферу невидимого, так с её появлением вкупе с Квантовой Механикой она ворвалась в сферу _неочевидного_, окончательно порвав тем самым с требованием интуитивной достоверности своих основных положений.

Теорию Бисферы иногда также называют Теорией Относительности, так как согласно ей, Обитаемая Поверхность оказывается одновременно и вогнутой, как внутренняя поверхность Сферы Пустоты, и выпуклой, как внешняя для Шара Саракша. То есть, Теория Относительности отрицает свойство «выпуклости – вогнутости» для неё в частности и Бисферы вообще как объективно существующее, заявляя о том, что оно только условно и зависит от выбранной точки зрения, от позиции наблюдателя.

Это трудно представить себе наглядно, но это является вполне возможной ситуацией с абстрактно-математической точки зрения.