Чёртов пэт. Книга I, Часть III

ЧАСТЬ III. КРИЗИС


11. НАЧАЛО НОВОЙ ЖИЗНИ


В общеобразовательной школе Хэмми находился в некоторой оппозиции к своему классу, в том числе потому, что пользовался слишком уж явным покровительством учителей. В физмат-школе эта линия продолжилась, и Хэмми не то, чтобы был совсем уж «гордостью класса», но, как это называется, «подавая надежды», выделялся вполне определённо.

Субтильный, зажатый, угловатый и очевидно-трусоватый мелкий сопливчик, первоначально дружно воспринятый негативно, на одном из общих собраний-конкурсов, когда новонабранные ученики и учителя только ещё знакомились и привыкали друг к другу, чередуя чай с тортинками вопросами на кругозор интересов, здорово выручил свой класс, ответив на пару особенно замысловатых из них, поставивших в тупик всех новоиспеченных кандидатов в знатоки и авторитеты.

В результате, вопреки своей арьергардной диспозиции на построениях, он получил соответствующее признание, а также некое такое общее снисходительно-покровительственное отношение и защиту. Притом, что автоматически оказался и вытесненным на периферию своего школьного круга.


Хэм не заметил либо не обратил внимания на отличия в отношении к «вопросам секса» в его новом окружении в сравнении с Промзоной. Возможно, этому способствовала явная малочисленность в школе представительниц противоположного пола. Но явно не менее и тО, что он уже был закапсулирован выработанными механизмами психологической защиты от любого внешнего вторжения в эту сторону его бытия.

На самом деле отличия были принципиальными.

В младшем его возрасте любым, самым косвенным проявлениям зова плоти прямо противостояли воспитатели. В промзоновской «социалке» это отношение наследовали и сами ученики, добавляя к нему собственную презрительность и агрессивность.

В настоящей полноценной и «почти элитарной» «красной» школе учителя и наставники отнюдь не старались поддерживать какого-либо подобного негативизма. Напротив, иногда даже явно преднамеренно и с очевидной направленностью устраивали вечеринки, походы по театрам и музеям или вылазки на природу с участием девушек из параллельных школ.

Тем не менее, особого внимания на данной теме не заостряли и специально никаким таким «воспитанием», провокациями или просвещением ни в каком виде не занимались.

Таким образом, снятие психологического давления, связанное с переходом в другой Круг, оказалось замаскированным интенсификацией иных его интересов, переключившей внимание на другие предметы, а возрастная автономизация получила девиативную направленность в стремлении ориентироваться по всем вообще вопросам исключительно на собственное мнение, вытеснившим естественный интерес к практической стороне своей будущей жизни.


Не то, что вообще не было никакого разговору, но единичные уроки на эту тему не только проходили как обезличенные общепотоковые лекции, но и ограничивались лишь основами семейной жизни. Радикалом здесь заявлялось развитие любовного чувства от первоначально впечатливших личных качеств своего партнёра, внешности, скажем, ума, практичности, силы и тому подобное, к стремлению любить все его достоинства, в особенности же общественно значимые, и, далее, к поглощению этим чувством и всех недостатков личности любимого.

Некоторая формальная пафосность такого подхода объяснялась тем, что семья в Красном Круге и без того являлась высшей ценностью, которую «не требовалось» объяснять и доказывать и соответствующая социализация предоставлялась преимущественно её компетенции.

Немногочисленные формирующиеся «чёрные» и «белые» члены коллектива, конечно, не могли оценить ни этого пафоса, ни содержания лекций, но позиция школы состояла в достаточности их ознакомления с «красным» решением вопроса, тем более что человеческого ресурса просто заведомо не хватало для полноценного воспитания всех.


 «Красная» ориентированность на семью отнюдь не совмещалась с каким бы то ни было специфическим подавлением, помимо требований общей культуры поведения и корректности в конкуренции, но, напротив, допускала даже некоторую сексуализацию общения.

Например, вылазок на природу, когда пацаны и девчонки не только свободно гуляли парами, но и легко могли, скажем, отъединившись, правда, друг от друга кустиками или расстоянием, купаться голышом своими компаниями, что не единожды и бывало. И что в контексте, конечно же, является провокативным поведением.

Периферийный Хэм обычно пропускал эти экскурсии, но попав однажды, естественно, был шокирован и сказался не любителем плавания вообще, оставшись в трусиках на бережку в не весьма многочисленном обществе занятых у костра или, как он, особо стеснительных.

Разумеется, это было неправдой.

Плавание голышом в пику воспоминаниям о юнглагере Хэмми впервые попробовал не в реке, а в море, за год ещё до «великого речного похода». Отец тогда собрался наконец, и свозил его в отпуск на Пески, на южное побережье, как давно обещал.


Хэму очень нравились и море, и плавание, и к концу отпуска он научился заплывать так далеко, что нередко оказывался совсем один среди волн. И тогда он придумал стаскивать единственный свой предмет одежды на коленки, соединяясь с природой интимными поцелуями разрезаемой его телом воды, которыми она откликалась на усиленные толчки его рук и ног.

Из той поездки он привёз не только яркие впечатления, но и выдающийся вид в зеркало бледно-розовой полоски на своём теле, единственной территории, сохранившей под плавками свою неприкосновенность от так называемого «загара», покрывавшего тонким золотисто-коричневатым слоем всё остальное тело, которым оно реагировало на избыток ультрафиолета в дневном свете в субтропической зоне. Почти такой же можно было обнаружить и в их деревне, на грубых задубелых телах сезонных рабочих. Но они успевали заработать его только к концу лета, с самой весны проводя под открытым небом с обнажённой спиной почти всё своё рабочее время. Так что самому добиться подобного эффекта на широтах в районе Столицы было затруднительно, разве что всё лето целыми днями напролёт разгуливать в одних плавках или хотя бы без рубашки, невзирая на превратности погоды.


Второй раз он был у моря со своим старшим братом в каникулы после первого года обучения в физмат-школе, кооптированным членом дикой команды, на его собственной машине, вместе с двумя его приятелями в придачу, в качестве балласта, как они говорили ему подмигивая, и что если что – первым за борт.

«Всё было очень здорово», но месяц воздержания это было бы уже слишком тогда для него. И он не смог удержаться, чтобы заплыв как-то раз или два достаточно далеко от берега, созерцать в подводном уединении, как клочки некоего густого белёсого молочка, с жадностью поедаемые мелкой рыбёшкой, причудливыми амёбами медленно оседают в морской воде на песок и водоросли.

Потом был ещё месяц, оставшийся от каникул, в деревне, когда после моря речка казалась мелкой, вода в ней мутной и холодной, а сидеть в дедовом доме среди кучи родственников стало совсем тесно. Зато лес привлёк по-новому, в том Жёлтом месяце, неурожайном на грибы, он стоял пустой почти совершенно и дразнил и манил уединением, рождая в голове странные и возбудительные фантазии.


Успокоился он тем, что нашёл опушку подальше, вдоль разбитой грунтовки, по которой никогда не видел, чтобы хоть кто-то когда-то ездил. Там, где сам лес стоял плотной стеной частых толстых сосновых и совсем несчётных тонких еловых стволов и был почти совершенно непроходим, а высокая трава и кусты по опушке надёжно прятали его наготу со стороны дороги, когда он, заехав туда на велосипеде, валялся там, подставив спину ветру и небу, на расстеленной кое-как на колючей траве подстилке, уткнувшись в захваченную с собой книжку, и честно пытаясь читать, с трудом проникая сквозь гудение юной своей плоти в её витиеватые смыслы.

Когда телесный и душевный зуд, наконец, становились уж совсем нестерпимыми, он отбрасывал все мысли и сомнения, и всю книжную мудрость, и все вообще слова, снимая их с себя как ранее сбросил уже одежду, и любил себя и через себя этот лес, и эти такие знакомые окрестности, эти заплывшие вечными лужами разбитые или заросшие травой грунтовые дороги, и перелески и поляны, и эту узкую ленту реки, в ясную погоду туманно угадываемую на горизонте, и этих без умолку поющих летних птиц, и это нежный ровный свет тёплого неба над головой, и весь этот мир, и все миры, видимые и невидимые, возможные и невозможные, любил физически, по-животному, подтверждая эту свою любовь самыми грубыми телесными актами. Потом лежал некоторое время попеременно то на спине, то на животе, отдыхая, после чего катил домой на своём, заезжая по пути на речку, чтобы окунуться в неё по дороге, в одиночестве, тоже голышом, где-нибудь всё ещё достаточно далеко от деревни и от всякого, такого редкого тогда в сельской местности после двух мировых войн глаза.


Лето в год поступления в Высшую Академическую школу Хэм целиком провёл в деревне, никуда больше не ездил и ни на что не отвлекался, кроме самой сдачи экзаменов, конечно. В Академическую школу экзамены были в начале лета, что во всех отношениях было удобно, так как, в частности, в этом случае он проводил всё время ожидания решения приёмной комиссии с чувством, что уже всё позади, и всё что мог, и что от него зависело он, так или иначе, сделал. Итак, половина оставшегося свободным времени прошла в этом ожидании, зато всю вторую он ходил заметно подросшим в авторитете в глазах своих и окружающих, поступление в Академическую школу уже само по себе было фактом в своём роде выдающимся, в особенности среди его «красной» родни.

Это не помешало ему продолжать свои практики, но добавило ещё одну каплю сомнения в его душу, относительно того, насколько уместно или насколько противоестественно такое, возникшее в нём с изменением его социального статуса, новое сочетание свойств.


Вполне возможно, что это стало одной, по крайней мере, из подспудных побудительных причин, в силу которой этим летом он вдруг, ни с того ни с сего разработал целую математическую теорию. Точнее, конечно, не разработал, но воспроизвёл самостоятельно, в паре школьных блокнотов, не заглядывая в соответствующие книжки вывод из известных уже тогда ему формальных аксиом, более или менее полно и последовательно, всей начальной геометрии и арифметики, которые в школе, как известно, излагаются скорее лишь с элементом строгости, чем на современном уровне понимания вопроса. Ему доставило удовольствие почему-то, восполняя эту схоластическую лакуну, выводить одну за другой маленькие теоремы, которые в учебниках фигурировали как очевидные изначальные свойства чисел и фигур, принимаемые без доказательства. При этом он ещё и забирался в некоторые боковые ветви, разбираясь со свойствами числовых операций, которые давно ему были «несколько интересны», но которые были настолько же и непонятны, в частности, своей полной бесполезностью и неприменимостью ни к чему реальному.


Так он занимал свой чуть-чуть растревоженный ум и объяснял самому себе своё неожиданное для многих поступление на физмат – он слыл тогда «биологом», лишь математического уклона, но пошёл, тем не менее, на математический факультет.

И, наконец, смазывал несколько собственную греховность, обманным таким движением как бы отводя от неё чьё-то уж слишком пристальное внимание. А в результате обогатился опытом рассмотрения настоящей _теории_, хотя бы чисто абстрактной и несколько как бы игрушечной, но теории в полном современном смысле этого слова. С опытом её реального, а не провозглашённого трансцендентального статуса, подтверждаемого содержанием и частично даже генезисом, на одной, хотя бы, им лишь смоделированной стадии становления. То есть, он не понимал тогда, что «модель правильная» и «опыт существенен», но держал его в руках, впитывая его в самое подсознание.


В том же ключе прошло и всё это лето, подводящее черту под его отрочеством. Как и в прошлое, вне дома он проводил время преимущественно верхом на велосипеде, но на этот раз он, впрочем, больше ездил, изучая местность вдоль реки, чем в сторону леса, на любимую опушку. Цель такой езды он сам определил как поиск мест, где можно было бы безопасно купаться нагишом.

Впрочем, возможно, она могла быть и совершенно другой.

Дикая речка в пересечённой местности, подобной Столичному Стратегическому Региону, как правило, имеет берега, совсем неудобные для того, чтобы забираться с них в воду. В основном они обрывисты, топки либо плотно, до непроходимости заросли камышом, кустарником и деревьями. Поэтому даже на большом протяжении русла можно по пальцам пересчитать уголки с приличным доступом к воде и приемлемым дном под ногами. И поэтому же они были для него достаточно ценны, особенно если ещё и глухи и прикрыты растительностью, чтобы забираться так далеко от дома, за почти десяток километров по извилистым дорогам, сопровождавшим реку, то приближаясь к ней вплотную, то несколько поодаль.


Второй задачей был тренинг на выносливость, в котором, будучи городским, слабоватым на тело подростком почти сознательно уже ощущал необходимость. Просто накрутить побольше расстояние, «отсюда и до обеда», потея и задыхаясь на жаре от длительного физического усилия, чтобы потом резко бухнуться в холодную воду в одном из таких малозаметных со стороны мест, иногда и голышом, если позволяла обстановка и хватало смелости.

В самой дальней точке, около последнего из выбранных на маршруте удобного схода можно было побыть подольше, и даже иногда и рискнуть совершить очередной экзерсис на известную тему, возбуждаясь от риска длительной наготы на этом хотя и удаленном от жилья и закрытом местностью и растительностью, но не вполне гарантированном от посторонних глаз берегу.

И кувыркаться нагим в воде, и в траве, и в песке и лазить на прибрежные деревья, обнимая их и прижимаясь к круглым тёплым их стволам и царапаясь голым об их мшистую кору, пока на этой коре или на траве под ней не обозначались оставляемые им, юным самцом человеческой породы, расплывающиеся полупрозрачно-беловатые животные отметины.


Но в основном это был только отдых перед длинной обратной дорогой.

В лес он тоже иногда ездил, причём не только туда, на то место, которое открыл прошлым летом, но и просто везде там, где только можно проехать на велосипеде, иногда забираясь по почти совсем заросшим, еле видным в высокой тонкой траве лесным тропинкам довольно глубоко. Заросшие травой полянки, попадавшиеся на пути, все в цветах, бабочках и стрекозах, были тем более привлекательны, чем глубже в лесу они находились, так как тем менее посещались кем-либо из людей и жили, как и он сам, исключительно своей собственной, природной, независимой ни от кого жизнью.

Другой из его лесных находок стал небольшой ручей с холодной быстрой водой, не более чем по пояс в самом глубоком месте, с которым он тоже вступил в самые тесные отношения.

В целом же этим летом он мастурбировал несколько реже, чем обычно, предаваясь больше размышлению и даже некой систематической интеллектуальной деятельности, причиной чему была понятная напряжённость его жизненной ситуации и некоторая соответствующая неопределённость будущего, внушающая лёгкую тревожность и непривычную для него тогда озабоченность им.



 
12. УДАР


Поначалу он не нашёл каких-то существенных отличий в учебе в Высшей школе в сравнении со своей прежней двухлеткой. Ну группы по-больше, лекции более обезличенные, ездить, разве что, раза в два дальше, да изучаемые материи посложнее. Ну и отчуждённость среди новонабранных студиозусов была очевидно выше, чем в братстве «почти элитных» школяров.

Собственно, и всё, а так тот же физмат.

Постепенно привыкая к своему постоянному одиночеству, Хэм и не замечал даже, как замыкается круг. Уже при переходе в физмат-школу он утратил прежние, пусть и не слишком сердечные связи с бывшими однокашниками. В новой школе, сразу попав в положение некоего _общего_ любимца, он тем самым ещё более утратил возможности для образования каких-либо _личных_ контактов.

И действительно, за всё время обучения там у него почти и не завязалось никаких, хотя бы просто естественно-приятельских отношений.


В качестве «интересного исключения» нельзя не отметить некие тогдашние контакты Хэма со школьными «белыми».

Белых этих было мало и притом все они были нехарактерно для своего Круга интеллектуальны и развиты, что автоматически приводило к некоторой их изолированности и в собственном Круге. Их интерес при этом был достаточно узко направлен. Вполне понятно, что они видели себя в будущем старшими офицерами Океанского Императорского флота, либо в каких-то подобных ролях, требующих отличного знания современных методов морского дела и владения самой совершенной боевой техникой.

Конечно же, как и Хэм, они ощущали некое отчуждение в несоответствующем, в общем, их природе окружении, что, естественно, способствовало и их взаимному сближению.

Тем не менее, достаточно необычно, чтобы устанавливались регулярные, с виду почти приятельские отношения, когда в немногочисленной компании довольно-таки рослых и грубоватых сложением «почти уже белых» оказывался очевидный «почти уже чёрный» подросток, с которым они вдобавок могли бы целую перемену что-то обсуждать и даже иметь какие-то, хотя бы и не весьма частые общие пацанские дела.


Всё же и эти связи в действительности носили более характер рационально-делового взаимодействия, можно сказать, союзничества, чем какой-либо дружбы.

Более того, даже, скажем, и _весьма тесные_ отношения, сложившиеся с одним из этих белых пацанов, при всей глубине сопутствующих эмоциональных потрясений, в основе были лишь столь же рациональным «взаимовыгодным сотрудничеством».

Притом, что уважение, сочувствие и взаимопроникновение чужими интересами в этом уникальном случае были весьма глубоки.

И тем не менее, этот и немногочисленные подобные казусы лишь подтверждали правило и лишь маскировали всё более возраставшее отчуждение и изоляцию Хэма. И этот факт только подчёркивает то, что свои потребности в общении он преимущественно удовлетворял в лоне чужого ему Круга, с членами которого у него принципиально, в силу различия психофизических статусов, не могло быть общего эмоционального поля, равно как и общих или хотя бы сходных личных интересов. И объединять его с ними могла одна лишь общность в совместно решаемой задаче.


Первые студенческие каникулы пришлись на последнее лето его деревенской свободы. Он продолжил тогда свои одинокие велосипедные экскурсии среди буколических ландшафтов, тщась обнаружить в них источник каких-либо ещё не испытанных им чувств и переживаний.

Обычно он выезжал с утра, как только позавтракал, и долго катил в неопределённом, одному лишь ему известном направлении по глухим, слегка запутанным и местами почти не видным просёлкам, сопровождаемый пением птиц, звоном цикад и треском божьих пэтов*, преследуемый мелкой приставучей стрекочущей ринограденцией, увлекаемой скакать параллельным курсом, пока, наконец, не отставала, либо, по своему обыкновению, переметнувшись в опасной близости от переднего колеса на другую сторону дороги, не пропадала там в высокой траве.

Увеличивая длину своих маршрутов он, наконец, добрался и до Городища, расположенных в трёх десятках километров от его деревни руин какого-то небольшого посёлка или городка. Городок был оставлен населением ещё в первую Атомную, что-то было здесь, такое, подробности чего Хэм так и не узнал никогда. Не у кого было спросить, а те, у кого он пытался что-либо выяснить, сами толком ничего не знали. Так или иначе, но все его жители покинули его тогда, шестьдесят лет назад, и он, очевидно, сгорел, предоставленный сам себе, а потом руины его заросли травой и мелколесьем.

Вдобавок, уже после войны где-то там, неподалёку, устроили захоронение радиоактивного мусора, которого немало скопилось в Столичном регионе. Это захоронение, впрочем, было неопасным, шахту, куда всё сбросили, надёжно забили бетоном, а все рассеянные следы давно смыло дождями и разнесло ветром.
---------
* - Местная кобылка.


Но местные туда не ходили, побаивались почему-то. Кроме того, для поредевшего сельского населения Городище оказалось действительно «далеко» от всего, что ещё оставалось жилым или пользуемым, до ближайшей фермы было с десяток километров.

Городище сразу произвело на Хэма сильное и непонятное впечатление. От большинства домов здесь уцелели только еле видимые в высокой траве фундаменты, но некоторые были каменные и сохранили не только стены, но и перекрытия и насквозь конечно уже дырявые остатки крыш.

Здесь, однако, он нашёл наиболее подходящее место для реализации самых горячих своих видений и фантазий, проводя по многу часов подряд нагишом под ртутно-горячим летним небом, копаясь в этих руинах, кувыркаясь в траве и в протекавшем неподалёку ручье, и на самом чувственном пике удовлетворяя свой инстинкт, совершенно уже не опасаясь быть застигнутым кем-то врасплох.


И так было несколько раз, но тема эта неожиданно оборвалась неким странным происшествием, которое он не любил вспоминать и которому так и не нашёл подходящего объяснения.

По внешним признакам оно не особенно его напугало, но после этого он как-то даже не решался больше туда ездить и окончательно ограничился более близкими и знакомыми местами. Не то, чтобы боялся, но как бы не хотел. Да и вообще, как-то снова застеснялся, как давно уже не было, и даже реже и опасливее купался голышом.

В общем, он посчитал, вернее, положил для себя считать, что с ним сыграло какую-то непонятную шутку его отпущенное на полную волю воображение.

Как бы переиграл со своей свободой.

Но потом, уже в конце лета он всё-таки наведался в Городище ещё один, последний раз. Но теперь он был снова зажат и явно трусил чего-то. Тем не менее, бросив велосипед на околице, прокрался дворами, от кого-то, вроде бы, прячась, до самой центральной площади. А потом долго высматривал что-то там, в руинах, из-за укрытия, затаив дыхание и боясь пошевельнуться, видимо, чтобы не спугнуть. Но так ничего и не высмотрел, пока, наконец, не удалился торопливо, опаздывая к обеду, тем же самым путаным путём, с явным облегчением переведя дух только когда сел уже снова на велосипед и вырулил на обратный путь.


И вот от этого почти рая с его речными нимфами и лесными эльфами и фавнами приходилось возвращаться в тяжеловатый и чреватый неприятными вещами городской мир с тяжким долгом длительной напряжённой учёбы, которая всё никак не хотела превращаться в простую нормальную человеческую жизнь. И Хэм опять так и не заметил, что ситуация у него качественно изменилась.

Всё же, первый курс в целом пролетел как бы обычно, только маленькой трещинкой стал со второго захода сданный в весеннюю сессию один из экзаменов, хотя и не по основному предмету.

На втором появились настоящие академические задолженности. Но Хэм не нашёл и в этом какого-то достойного внимания события.

А что такого – всего лишь затянул со сдачей тестов по сессиям. Но зимнюю он отработал потом более или менее успешно, а катастрофа случилась на следующей весенней. Число невыполненных заданий, непройденных тестов и несданных экзаменов превысило, наконец, предел терпимости администрации и грозило уже организационными выводами.

Чтобы продолжать обучение ему надо было до следующей сессии все долги погасить, и он остался следующим каникулярным летом в Столице, в намерении взяться за ум, который был совсем не готов воспринять некий удивительный факт. И даже если бы ему кто-то тогда прямо сказал, что причина, по которой наука не лезет ему в голову, кроется совсем не в нём, правильнее говоря, не только в нём одном, и что подвис он совершенно безнадёжно, а решение относительно него уже принято, то он просто не смог бы в это поверить.


Древняя культура Саракша, и особенно это относится к Архипелагам, располагает многими хорошо отработанными способами управления людьми без прямого применения физического и иного насилия. Разумеется, Хэм читал истории о мощных колдунах и гипнотизёрах при дворах варварских континентальных и даже цивилизованных островных монархов. Но никогда и подумать не мог, что это не более чем сказки и что в современном мире «это» так обычно, обыденно даже, как утренний кофе, и что что-то подобное может коснуться и лично его. И даже «тот» случай, из раннего отрочества, лишь подтверждал в его глазах особость подобной казуистики и её выхождение из ряда вон.

На самом деле, даже самая современная и передовая психотроника Саракша возникла отнюдь не на пустом месте, хотя по её официальной истории выходило вроде бы именно так. Но психотронщики с их аппаратурой только выглядели в ней «молодыми прогрессистами», которые якобы ничего не знали, и знать не хотели из традиции.

На самом же деле такие вещи, как гипноз и прочие «ритмы, эффективно действующие на сознание», в том числе мистические танцы, музыка и прочее, и прочее, включая даже допотопную и малоэффективную электромагнитную волновую психотехнологию, были давней принадлежностью культуры Архипелагов. И не только их. Ибо ничто не растет, не имея предшественника, и даже если и возникает на пустом, казалось бы, месте, семя всё же откуда-то приносит ветер, так написано в священной Книге Дзагого.


Да взять те же «мандалы», для эффекторов гипноизлучателей. Некоторые из них прямо списаны с монастырских образцов. Как будто древние монахи заранее знали что-то про современную психотронику.

Подобным образом, разделение на Круги патрициев, граждан и «свободных плебеев», которое было на Островах почти исконно, в новом мире поддерживается совсем не каким-то подавлением, принуждением, сегрегацией или формальными инструкциями, а исключительно социальными технологиями, обеспечивающими лишь информационную и психологическую изоляцию их членов друг от друга.

Островитяне глухи к событиям вне своей информосферы и как бы «не видят» объекты, заведомо предназначенные чужим Кругам. Ну, то есть, физически видят, конечно, обойдут, скажем, и не споткнуться, но они как бы заранее знают, что в данных предметах и информациях нет ничего ценного для них, что они не представляют для них никакого интереса.

Действительно, ну просто _совсем_ им не нужны.

У всех, ну, _практически_ у всех жителей Архипелагов поставлена вот такая вот интуиция в восприятии, причём интуиция совершенно безошибочная и сильно облегчающая им жизнь, освобождающая от целого моря конфликтов и наряжённых ситуаций, равно как и от массы ненужных и бесполезных усилий в жизни.


Притом, что если какая-то задача, вдруг вставшая на жизненном пути члена некоего Круга, потребует информации, относящейся к другому Кругу или более того, даже сотрудничества с членом другого Круга, все барьеры преодолеваются без проблем.

Но только, конечно, при наличии чётко определенных объективных оснований и общей заинтересованности в результате. Либо же в качестве услуги на обмен.

Никаких иных отношений между людьми разных Кругов, кроме чисто деловых, не может быть в принципе. Никаких «симпатий-антипатий», никаких дружб, ничего. Слишком разные у них ценностные ориентиры, чтобы подобные отношения могли выстраиваться, не порождая неразрешимых жестоких конфликтов и столкновений.

Исключение могут составлять лишь любовные связи, но ведь и в их основе лежит некое «общее дело», и это действительно «особый случай», это допускается.

Но при этом такие супружеские пары всегда обеспечены помощью специализированных психологов, помогающих им решать некоторые, иногда не слишком простые характерные проблемы, которые походу возникают в общении и ином взаимодействии в таких смешанных «миниколлективах».


И вся эта сегрегация по Кругам поддерживается одними лишь психотехнологиями, в том числе и откровенно манипулятивными, образующими, тем самым, силовой каркас социальной конструкции Островной Империи.

Да и вообще, практика скрытого манипулирования не только всегда была принята при любых «дворах», но имеет и прямую психофизическую основу, например, в отношениях между мужчиной и женщиной…

И вот тут-то Хэмми и провалился, сам, естественно, не зная того, когда наивность и привычка к свободе, выработанная философией и жизнью в деревне, сыграли с ним самую злую шутку…


Казалось бы, тем более странно, что он и сам был психократом, хотя бы и лишь латентным, сдержанным родительской установкой.

И в школе он уже удостаивался прозвища ЧД*, изредка употребляемого в отношении него в узком кругу школьных авторитетов. За то, что при самом простом и невинном разговоре с ним одноклассники иногда испытывали короткое странное состояние как бы полусна, сопровождаемого некими картинками или видениями, вызываемыми у них Хэмом, очевидно, совершенно спонтанно и ненамеренно, так как сам он этого даже не замечал.

Притом, что будучи действительно в младших классах записным трусишкой, не столь уж, правда, безнадёжным, как представлялся в собственном мнении, иногда также, и тоже почти бессознательно он сканировал окружающую обстановку и своё ближайшее вариативное будущее в поисках мнимых или действительных опасностей для себя, чтобы потом обойти их дальней стороной.
---------
* - Чёрная Дыра.


Так или иначе, но он пытался.

Что самое интересное, это были попытки изначально с довольно систематическим подходом, когда он, уже получившей представление о научной методологии, обратил, наконец, внимание на самого себя в поисках причин своего провала.

При этом он даже самостоятельно додумался до такого непростого понятия, как образ жизни, и о его значении в жизненных удачах и неудачах.


Принципиально, образ жизни это то, что содержательно отличает любую аристократию или элиту от плебса, который живёт как трава и как бог на душу положит. И это есть также та базовая технология, которая служит фоном для всякой вообще человеческой культуры. В том числе, естественно, и культуры Островов, ибо и в основе её «Кругов» лежит типизация индивидов по основным, принципиальным особенностям именно их образа жизни.

Разумеется, плебс всегда заимствует какие-то элементы распространённых технологий от высших слоёв общества. Так же примерно, как бомжи или крысы используют всё найденное ими на городской помойке. Иначе как те, так и другие просто вообще не могли бы существовать.

Лучше дело обстоит в деревне, где почти не встречаются вырожденные типы, но традиционная культура, которая там прозябает в относительной сохранности и целостности, почти инстинктивна и не может реально противостоять разрушительному натиску цивилизации.

В целом же все соответствующие обломки не составляют систематической, тем более рефлексируемой системы и точно также не могут служить какой-либо прочной жизненной основой, оставляя «низших» в полной и неодолимой зависимости от «высших».


Попытки Хэма самостоятельно сформировать для себя новый, более эффективный образ жизни были во многом похожи на тыканья слепого котенка. Но изменили они его, так или иначе, радикально и необратимо. Ибо в итоге он получил через них некую ключевую информацию об основах окружающего его общества…

Старшему брату от отцовской «оборонки» досталась тогда отдельная комната в коммуналке, но сам он не возымел склонности жить там. Поэтому фактически на некоторое довольно длительное время она досталась Хэму, где он и оборудовался неким подобием собственного гнезда, хотя бы и без формального права на обладание им.

И вот, живя в основном в этой комнате, лишь регулярно наведываясь в недалеко расположенный родительский дом за той или иной, материальной в основном, поддержкой, он начал экспериментировать.



 
13. ОДИНОЧЕСТВО


Хэм привез ещё ребенком из юнглагеря одну особенность, которая сопровождала его потом длительное время до самого описываемого момента. Тамошние уборные могли произвести своим видом и содержанием плохое впечатление на кого угодно, но основным стимулом не заходить туда как можно дольше были агрессивно настроенные старшие лагерные пацаны, которые свободно могли без малейшего повода пристать к малолетке просто, чтобы всячески унизить и оскорбить. Для них это была всего лишь такая игра и способ самоутверждения, они делали это везде, почему-то практически недоступные контролю взрослых вожатых и воспитателей. Но стать объектом такой агрессии именно в уборной было бы для него как-то особенно унизительно и неприятно. В результате он терпел до последнего, а потом это стало привычкой.

И вот развязывание этого узелка, да ещё в сочетании с некоторыми горскими практиками в том небольшом объёме, который был ему доступен, привели к выработке некоего направления дальнейших действий. В общем, он решил полностью освободить себя, насколько возможно, от всех подобных точек внутреннего напряжения. А для этого надо было только некоторое, достаточно длительное время жить, послушно откликаясь на любой допускавший удовлетворение позыв тела и души, и стараясь насытить его с преизбытком.

Так Хэм самостоятельно открыл для себя Тантру.


Другим направлением действий была попытка поддерживать физическую форму. Гулять в городе он не любил, велосипеда у него теперь не было, новостройки сильно изменили характер района, в котором он жил, сократив участки живой природы и просто свободные места до минимума. Зато «от производства», от того же, отцовского, от богатой возможностями оборонки, был у них теперь рядом построен прекрасный новый спортивный комплекс с бассейном, который он мог свободно посещать, как родственник работника этого «производства».

Третьим направлением была работа с литературой. Он записался сразу в несколько крупных городских библиотек и стал регулярно вычитывать там первоисточники по некоторым давно интересовавшим его темам, преимущественно историко-философского направления. Это он тоже «давно хотел», но вынужден был, по занятости, откладывать на потом, так что тоже было развязыванием узла.


Чтобы освободить силы для плодотворной учебы.

Чёрт возьми, думал он, я же так стремился на физмат, мне же это действительно интересно, передо мной теперь такие возможности, мне разжёвывают и в рот кладут такие захватывающие, те самые, которых я так добивался, знания лучшие преподаватели страны, а я, что это со мной, почему…?

Итак, теперь он регулярно через день ходил в бассейн по вечерам, выбрав самый поздний по расписанию сеанс, чтобы было перед сном. Днём раза три в неделю сидел часа по четыре – по пять в библиотеке, и всё это лето мало с кем, кроме родителей, контактировал.

Разряжаться при этом он пытался ежедневно, тоже выбрал для этого вечернее время, чтобы регулярно и без помех, но чаще получалось только после бассейна, почему-то как-то вроде бы толи не очень хотелось, толи что-то мешало, соседи шумели и ломали настроение или брат вдруг приходил неожиданно.


В результате и в философиях он преуспел, и здоровье несколько выправил, и кое-что действительно понял, в книгах и по жизни, и в общем, почувствовал себя заметно свободнее. Но вот в отношении подготовки именно к сдаче долгов на физмате дело почему-то стопорилось. Что-то упорно «клинило» в голове, или были какие-то мелкие непонятные и вроде бы случайные чисто механические помехи, но шли как-то косяками.

Это было, вообще-то, слишком явно и могло бы уже быть подозрительно, но его восприятие блокировалось критическим «позитивным мировоззрением», активно проповедуемым Передовой Идеологией, в котором ни для чего подобного в реальной жизни, а не в фантазийной какой-нибудь литературе и не в шизофреническом бреду места не было и не могло быть в принципе.

И Хэм не принял эти сигналы. Просто проигнорировал их, вывел за границы своего сознания.

Закрыл «слепым пятном».

«Вытеснил» в подсознание.

А в результате возникала ситуация, когда заменой многих точек образовывавших постоянные узлы напряжения в его внутренней жизни стали эти три не сданных вовремя предмета. Причём хрен оказывался не слаще редьки, а скорее, так даже и наоборот.


Как легко понять, в отпущенный для этого месяц экзамены Хэм так и не сдал. Создавшаяся тупиковая ситуация была настолько шокирующей для него – он ведь «выложился полностью», когда пытался преодолеть её, - что дело кончилось попыткой суицида.

Вряд ли это было так уж серьёзно, «экзистенциальное» проскальзывало здесь лишь единично, в некоторых, наиболее омерзительных физиологических и медицинских подробностях этого события. Но скорее, как обычно в таких случаях, данный акт был по сути лишь истерикой на публику и видом отчаянного экспериментирования с непокорной его намерениям жизнью.

Но также и первым психологическим сломом природного его наивно-гордого самосознания.


Но если оценивать этот поступок чисто цинически, как некий «ход» в жизненной игре, то, во всяком случае, это было, скорее всего, единственное возможное «продолжение партии», ибо в противном случае сюжет романа был бы уже исчерпан.

Хэм бы тогда отчислялся с безнадёжной формулировкой «за неуспеваемостью», ни в каком виде не допускающей продолжения обучения в Академической школе. И что бы с ним потом ни стало, это не было бы интересно уже никому, включая его самого.

Притом, что тогдашняя его адаптация к любому иному образу жизни, кроме избранного, была уже практически нулевая.

Данное же действие создавало ссылку на «особые обстоятельства» и прикрытие со стороны медицины.

Минусом было, однако, возникшее вследствие этого близкое знакомство с психиатрией, в том числе и как формой социального принуждения.


Итак, он оформил академический отпуск и попытался начать всё с начала. Здесь времени для выправления ситуации было дано побольше, и Хэм, после нескольких месяцев в психиатрической клинике, успел устроиться даже и на работу, не желая, в частности, продолжать постоянно «тянуть с матери».

С этим повезло, нашлась близко к дому и по специальности, оператором на дискретных ЭВМ, на производстве, в узловом центре решающим сугубо прикладные задачи. Никакой науки или разработок, чистый, так сказать, и наивный экономический быт. Но притом очевидно общественно необходимый и в силу этого вполне себе пафосный.

Вдобавок, это только формально числился он там оператором, на самом деле его сразу стали достаточно беззастенчиво эксплуатировать как дешёвого и безотказного, как счастье под руку попавшегося вполне способного практического программиста для решения мелких текущих и всегда самых неотложных задач.

Впрочем, и Хэму это было на руку как возможность попрактиковаться в реальном деле.

С другой стороны, он и здесь ухитрился оказаться «чуточку странным» в коллективе, так как все мотивы его избыточного несколько благородства и бескорыстия со стороны были отнюдь не очевидны.


Получив самые благоприятные отзывы по работе, Хэм возобновил учебу на третьем курсе, сдав успешно долги. Но он так и не вошёл ни в новый коллектив, ни в ритм учебного процесса и, не дожидаясь сессии и вырвав зубами у своего психиатра соответствующую справку, окончательно освобождающую, кстати, заодно, и от почётной обязанности всех боеспособных граждан Страны Островов, отчислился, теперь уже «по состоянию здоровья».

На этот раз он не работал, снова сидел, так сказать, на шее у родителей, благо относились к его эскападам хотя и без понимания, но весьма терпимо.

Не работал из странного, вообще-то, и вроде бы нелогичного и иррационального опасения, что если снова окажется на старой работе, там, где его очень ждали, и если сможет ещё после этого учиться, да вдруг и доучится даже до успешного завершения курса, то и работать ему придётся именно там, и только там.


Так вот «кем-то» будет устроено с распределением.

Или ещё может быть примагнитит, как бы.

А он этого совсем не хотел и не допускал, ибо не затем вообще пошёл учиться.

И если бы так случилась, то как карточный домик рухнула бы вся его мотивационная конструкция, до паранойи напряжённая вдобавок чередой его неудач.

И это была бы психологическая и личностная катастрофа такого масштаба, как если бы кто-то недоброжелательный застал его мастурбирующим ещё в детстве, когда он только начал с этим и был абсолютно не ориентирован в вопросе.

И что бы он представлял собой после этого невозможно даже вообразить. Но невозможно также и представить, чтобы дело обошлось без самой грубой деградации личности и масштабной самодискредитации.

Как минимум.


Сознание его тогда претерпевало мощную, до полубреда, мифологизацию непониманием происходящего с ним, вкупе с невозможностью не считаться со слишком уж упрямыми фактами, и подозрительности его уже хватало для принятия таких «опасливых» и притом _рационально никак не обоснованных_ решений.

Мифология эта была притом насквозь проникнута потоками сексуальной энергии, порождавшими пиковое прямо-таки возбуждение, совершенно необычное для него напряжение всех его мышц и нервов и обострение ощущений до почти животной чувствительности. Когда он, например, мог иногда определять присутствие или отсутствие соседа за самой глухой стенкой без всяких физически различимых признаков этого.


Но ведущий из развившихся тогда в его воображении буйных образов, непрерывно фонтанирующий нескончаемыми цепочками переплетающихся цветистых сюжетов, основывался на противопоставлении некоего абстрактного, фантастического и безлюдного притом «Города» одинокому и столь же абстрактному «Человеку».

Мотив этот явно сложился под влиянием новых тогда околосюрреалистических направлений живописи, включая прямые сюжетные и образные заимствования, переработанные его вновь, как в детстве, проснувшейся фантазией.


Абстрактный Человек, который как-то раз возник в этих картинах, появлялся потом в них всё чаще и чаще и довольно быстро переродился в более конкретного, обладающего собственной личностью и индивидуальностью Одинокого Мальчика. Мальчик этот бродил по пустым улицам, страдая совсем не от физических лишений и недостатков, так как город давал ему всё, что нужно для жизни и даже более того.

И не от какой-либо болезни или страха, ибо бояться там, в этом выдуманном Городе, было некого и нечего, в отличие от реальной Столицы, с которой он явно имел какую-то потустороннюю, неназываемую связь.

Но Воображаемый Город в отличие от неё представлял собой всего лишь идеальную Машину для Жизни, к тому же он был ещё и почти абсолютно пуст.

А Мальчик был болен этой самой пустотой, _последней_ очевидностью своей потерянности, ненужности и неуместности, нарушающей её совершенную гармонию, хотя само её существование каким-то скрытым, мистическим образом прямо зависело от него и от этого его полного, абсолютного, _метафизического_ одиночества.

И был он при этом наг, возбуждён и несчастен.


И тогда сложилась у Хэма некая тонкая такая внутренняя психологическая Игра, в основе которой лежало всё большее его отождествление с этим выдуманным персонажем.

И тянула она его в какие-то коммунальные коридоры, на лестничные площадки, на улицы, в подземные переходы, в подвалы и на чердаки, в электробусы и вагоны подземки. Тянула всякий раз, когда там никого или почти никого не было. Чтобы в темноте или в ярком пустом свете улучить момент для пиковой реализации в обнажении и оргазме, реальном или лишь воображаемом, но от этого не менее насыщенном чувственностью в противостоянии этой гулкой ослепительно освещённой геометрически правильно организованной либо замусоренной тёмной глухой и заброшенной городской _пустоте_.

И он следовал по возможности этой гипнотической тяге, чтобы подпитывать в себе этот неотвязно и необъяснимо привлекательный для него образ и подпитывать себя от него в совместном сексе с ним, хотя бы лишь воображаемом, вызывая его к физическому существованию через слияние с ним и следование прихотливым его настроениям, принося данью этому Тёмному Ангелу для странных его проказ во временное пользование своё юное тело.


Либо же дома, когда соседка, полноватая дама предпенсионного возраста куда-нибудь уходила, и он оставался в полном одиночестве, раздевался голым и прокрадывался кошачьим шагом к входной двери, готовый при малейшем шорохе стремглав метнуться в свою комнату. И напряженно вслушиваясь в звенящую тишину и убеждаясь в глазок входной двери, что никого нет и на лестнице, тихонько приоткрывал, и полувыставившись своей наготой, трусливо, но одновременно и нагло демонстрировал пустоте некие предельно непристойные действия. Сначала лишь как жест и как некий символ, но потом, как тогда, в Городище, начинал уже и на самом деле вовсю мастурбировать на пустоту.

Потом, продолжая возбуждать и без того до боли уже почти напряжённый орган, выбирал момент, и на цыпочках, голый, босиком, в полуденной тишине, лишь чуть разбавленной слабо доносящимися уличными звуками, когда только большинство из соседей было на работе, выходил на лестничную площадку, считая шаги и пола-гая достижением удалиться как можно дальше от своей двери.

Так он отваживался добираться до лестничного окна на полэтажа ниже или выше, чтобы выглянуть и выставиться в него на мгновение, слегка завидуя тем, кому повезло бы именно в эту секунду бросить свой взгляд на него. Иногда же, через несколько лестничных пролётов, доходил до других этажей, чтобы, когда истекут эти малые минуты бесшабашной гормональной отваги, с колотящимся сердцем стремительно унестись неслышным призраком на босых ногах под защиту полуприкрытой своей двери.

Или набравшись, наконец, храбрости, просто стоял у окна или напротив, опершись голым о перила либо о подоконник, скрестив руки на груди, и взирая сверху на дворовую суету, пока хлопнувшая внизу входная дверь не заставляла нехотя возвращаться к себе.


И опять, как и раньше, у него вовсе не возникало желания реально кому-либо себя демонстрировать. Наоборот, именно риск быть застигнутым и возбуждал его в наибольшей степени.

Но и чистый риск, будучи лишь одним из буйствующих тогда в нём демонов, вряд ли сам по себе увлёк бы его так выделываться.

Равно как и сексуальные ассоциации ко всяческим рекреационным зонам, архитектурным и городским, прописавшиеся в нём со школьных ещё времён.

Но была в этом в основном какая-то возбуждающая спекуляция на образе себя как «приличного юноши», и хождением по краю была коррида с призраком дискредитации и настоящего нравственного распада.


Существенную роль при этом играло и то, что он мало кого знал из своих новых соседей. Их абстрактность приводила к тому, что на самом-то деле он был тогда вообще один, голый, гонимый и возбужденный. Один в целом Городе, а может быть и на всём свете. Или здесь, среди стен, ступеней и деревянных перил со следами немалой истории, живущих своей собственной жизнью, как в какой-то мрачной сказке, независимой от людей.

Как жил ею и архаичный как перила лифт в проволочной сетке, сквозь которую бесстыдно просвечивала вся его причудливая механика. Он иногда самопроизвольно пробуждался резким звуком, когда неожиданно где-то далеко на этажах хлопала его металлическая дверь, и тогда гудение его старого мотора возвещало приближение анонимного Кого-то, пойманного им в свою маленькую кабинку. Кого-то, кто мог безопасно проехать мимо, ничего не увидев, или наоборот, стать неожиданным свидетелем странных и постыдных его действий на суде вселенского позора.

И страх всегда побеждал, заставляя утягиваться к себе нешумными быстрыми шагами и тихо прихлопывать дверь, оставляя пустое коммунальное поле игре уже совсем других духов.


Наконец, в развитие сюжета, он стал выходить иногда ночью голым на свой балкончик на пятом этаже, прикрытый снизу его обшивкой, и стоял там, овеваемый ветром, глядя на улицу внизу, надеясь, что никто из боковых или верхних соседей не будет так поздно выглядывать в свои окна и обшаривать взглядом его балкон. Или сам выходил на улицу, и долго бродил, ища место, наиболее соответствующее суетливым образам, переполнявшим его воображение.

Один раз он уехал подземкой куда-то в совсем дальний, случайно выбранный, совершенно незнакомый район, и разгуливал там нагишом, в самую полночь, по склонам каких-то холмов и оврагов, покрытым опавшей листвой, пока не выплеснул куда-то в кусты, дрожа от возбуждения и холода и синея гусиной кожей под мелким осенним дождиком.

Много раз подмывало отметиться как-нибудь в пустом вагоне метро, в лифте или электробусе, но на это он так никогда и не решился. И забираясь на верхний этаж в своем или чужом подъезде, к чердачному люку, и раздеваясь там, в душной пыльной тишине догола, дрожа от возбуждения, тоже почему-то так и не отважился оставить свои метки на грязном полу.


Хэм не любил, вообще-то, быть вне дома, на улице, если только не в деревне, и напряженно воспринимал любые людские скопления и даже одиночных прохожих. Но эти поздние скорОмные и тайные вечерние и ночные прогулки сломали в нём какой-то внутренний барьер, и он стал иногда и днём бесцельно и подолгу шататься в одиночестве по улицам Столицы, находя удовольствие в любовании невообразимой эклектикой её архитектурных стилей, соединившей несовместимые по духу эпохи, отстоящие друг от друга на многие столетия, но оказавшиеся стиснутыми вплотную в пространственной перспективе Города.

И вот тогда именно на одной из глухих улиц Старого Города, он как-то раз наткнулся на особенно поразивший и надолго отпечатавшийся в его памяти небольшой старый дом в три этажа с надстройкой, необычный не только фигурными стенами, башенками с островерхими крышами и укреплёнными на них незнакомыми культовыми символами, но более всего многочисленными барельефами на этих стенах.


При ближайшем рассмотрении дом оказался Храмом какого-то не обозначенного, но явно Тёмного Круга божества или, быть может, сонма божеств. Но так и осталось непонятным, действует он или является уже только реликтом.

Но Храм этот как будто ждал Хэма, ждал, чтобы оказать на него некое нечувствительное мистическое действие, настолько же чудовищное по содержанию, насколько чудовищно было его показное уродство и тайный смысл, скрытый в его барельефах.

Может быть это и чистое совпадение, но как-то так вышло, что именно вскоре после этой незапланированной встречи в начале того памятного лета Хэм прекратил свои _безнравственные_ опыты и устроился наконец на первую попавшуюся неквалифицированную работу. Влившись, тем самым, на короткое время в трудовые ряды, он вновь обрёл некую полезную общественную роль, хотя бы формальные связи и положение, необходимое в таких случаях для получения дисциплинарной справки для восстановления на физмат.

Отработав положенный недолгий срок, он, наконец, вернулся в пенаты и на это раз уже успешно доучился до конца, заслужив хотя и неоднородные оценки в диплом, но выполнив при этом отличную выпускную работу в области своей узкой математической специализации.



 
14. ВТОРОЕ РОЖДЕНИЕ


При переходе из районной семилетки в физмат-школу Хэм попал в условия, когда им действительно и до некоторой степени стали компетентно интересоваться. И расцвёл даже, слегка, как цветочек на подоконнике, став продуктивным не только в учебных занятиях, но до некоторой степени и в собственных изысках и даже и вообще по жизни.

Но он замыкался в основном на своих предметах не придавая должного значения отношениям с окружающими. И не рефлексировал, поэтому, благоприятность окружавшей его тогда среды, в которой были черты даже некоей большой семьи, где имели место настоящая взаимоподдержка, забота о слабых и уважение сильных.

Как не отрефлексировал и то, что подобного благоприятствования уже нет в куда более обезличенных учебных процессах и коллективах Высшей школы.

Вдобавок, с этим переходом кончилась счастливая пора подросткового эгоцентризма, а патернализм Старших перестал доминировать и приобрёл несколько условный характер.

И это он уже ощущал, как необходимость формировать некое своё «общественное лицо» и потребность занять своё место среди других.


Как известно и очевидно, ответственность и общественная значимость, повышая ценность личности, сужают возможности её самореализации, ограничивая поле деятельности актуальными задачами. В этих новых для него условиях креативный инфантилизм Хэма оказался неуместным, что подрывало главный источник его психологической энергии.

Смутно чувствуя необходимость радикальной модификации своей мотивационной платформы, он попытался найти новые основы в тех источниках, из которых типично черпал информацию о своей социальной среде, то есть, из книг и трансляций.

Последние, однако, более всего апеллировали к образу революционного студенчества эпох социальных перемен, продолжающего славные традиции бескорыстия и преданности всяческому прогрессу и в новых условиях мирного строительства.

Естественно, подобные обобщения не находили особенно многочисленных реальных ситуативных и личностных подобий, по крайней мере в практическом быте этой социальной группы.

И это создавало некоторый внутренний дискомфорт в душе Хэма, ощущение зыбкости бытия и своего несоответствия ему, приводящего к неустойчивости непосредственных целевых установок и поведенческим аберрациям.

И отвлекало от учёбы, если говорить без экивоков.


В голове его крутились какие-то мысли или их подобия, составленные из обрывков пропагандистских стереотипов, с которыми он безуспешно пытался совместить свои собственные усилия в теориях и учёбах.

Притом, что в действительности немало прикладывал на них сил, заметно уже отказывая себе в других векторах самореализации.

И потеряв путеводную нить компетентного и непосредственного патернализма и первый раз уже несколько творчески _подустав_, как говорят в некоторых терранских провинциях, маялся теперь дурью, пытаясь найти то, чего в действительности никогда и не существовало.

Поймать чёрную кошку в тёмной комнате, когда её там нет.

Тем не менее, способностей и сил его ещё хватало, чтобы «между делом» кое-как продолжать учёбу, и непосредственной причиной его краха послужило всё-таки кое-что другое.

И если бы он только знал эту причину, он бы, вероятно, сразу и бесповоротно отказался бы от последующих длительных попыток как-то поправить положение именно на этом поприще.

Да фактически и без того не раз был близок к подобному решению.


После физмат-школы его представление о Цепях Преданности было почти чисто абстрактным, а его акцептация в Систему по сути только начиналась, всё предшествующее было лишь подготовкой к этому непростому процессу. Сорвался же он, как-то неосторожно высказавшись по политически острому тогда вопросу, возможно, провокационному, который в сущности-то был ему совершенно безразличен и в котором, по сути, он не ориентировался абсолютно.

Тем не менее, в пылу спора, он слишком явственно обозначил как свою собственную эдакую полуобывательскую «общегуманную» позицию, которая была крайне плохо и притом однозначно воспринята там, где как раз решали его дальнейшую судьбу. И если бы он понимал происходящее, то понял бы так же и то, что золотыми Цепи Преданности могут казаться только со стороны. Когда же они приходят в движение, то оказываются подобными обламывающимся острыми чешуями старым заржавленным кандалам, которые, натягиваясь, весьма даже болезненно впиваются в живую плоть там, где проходят, то есть как раз между ног.


Но восстанавливаясь в третий раз, он весь был каким-то действительно изменившимся, хотя этого ещё и не знал про себя. Его экзистенциальные опыты, оказывается, не прошли даром и нравственная «смерть» лишь предшествовала воскрешению обновлённого духа, дополнившего его трансформировавшийся характер некоторыми особенными, почти звериными чертами, удачно спрятавшимися за по-прежнему миловидным обликом простодушного мелковатого и хрупкого на вид смазливенького полуподростка – полуюноши. И почти бессознательно выбранная им стратегия поведения оказалась на удивление эффективной.


Формальных поводов отказывать ему в очередной попытке окончить всё же своё обучение не было, а ситуация в стране и мире в тот момент была благоприятна для политического руководства. Власть против прежнего благодушествовала, поэтому Проводники, о которых он тоже знал тогда лишь кое-что и в основном чисто абстрактно, смотрели теперь на его потуги сквозь пальцы, даже когда он стал проявляться как настоящий психократ.

Собственно, он тогда, в первом своём отчислении, как говорится, просто «попал под раздачу». Его «_спрофилактировали_», как говорят профессионалы, только потому, что первые тогдашние диссидентские выступления и настроения в обществе аппарат воспринял с повышенной нервозностью и отреагировал тихими скандалами и превентивными зачистками рядов. В том числе и с упреждением по отношению к решениям Высших Сфер, указующая реакция которых впоследствии неожиданно оказалась не столь истерической.

Так что было к Хэму допущено некое явное «превышение». И потому, когда он устоял после стандартного мероприятия, которое должно было уже навсегда закончить его академическую карьеру, на него просто «забили», «потеряв» соответствующие сопроводиловки в бюрократических недрах. Это произошло, в частности, не без влияния лёгкого чувства вины перед ним и всеми, кто претерпел нечто подобное, но по большей части не оказался столь упорным в дальнейшем.

А когда Хэм неким вдруг прорезавшимся инстинктом стал эффективно парировать навязываемые коррекции его реактивных матриц, для Проводников наблюдение за ним помимо всего прочего стало представлять сугубый интерес.


Люди в принципе по-разному реагируют на обезличенную суггестию, однако значительных отклонений статистически встречается очень немного. Но они не только существуют, но и регулярны, поддаются классификации и рациональному описанию и, главное, весьма полезны, как для изучения Коллективистического Трансцедентального Субъекта и его материального субстрата в разнообразных проявлениях, так и непосредственно для совершенствования психотехнологий.

В конце концов, кроме «людей ниоткуда» до сих пор не было выявлено ни одной по-настоящему опасной психофизической группы. Но если бы таковая вдруг обнаружилась, то тем, кто её распознает, не миновать было бы премий и служебных повышений.

Так что пусть его побегает, тем паче, что на благо науки и государственным интересам. И ещё тем более, что даже почувствовавшему в какой-то степени свои новые способности Хэму хватило ума не начать пользовать ими направо и налево. Вот в этом случае он кончил бы быстро и для себя очень плачевно, гораздо хуже, чем в первый раз, когда дело ограничилось одним лишь отчислением, да ещё и без фиксации действительного основания. Он даже не представлял себе тогда, насколько хуже, хотя некой бессознательной тенью уже «что-то такое» начинал чувствовать или подозревать.

Но эта его сдержанность, непроявленность и нефункциональность как психократа была и ещё одним неудобством для администрации, не слишком, впрочем, значительным. Она располагала принципами и рецептами обращения с носителями соответствующих качеств в обычных случаях, но в данном оказывалась в некотором тупике.


Особенно же верным решением было то, что он не стал фрондировать и лезть в какую бы то ни было, хотя бы только внутреннюю, оппозицию начальству, а как-то неожиданно «синтуичил» терранский принцип «подставь другую», совсем не характерный для культуры Саракша. Возможно, что хотя бы одним из прототипов для такого поведения послужило исторически недавнее образование Тесного Союза, в котором сама Страна Островов повела себя до известной степени аналогично, дезориентируя таким удивительным образом действий своих противников и конкурентов.

В результате, на волне соответствующего интереса к его личности, ему даже помогали иной раз, незаметно, преимущественно когда он бывал иногда обескуражен какой-нибудь особо изощрённой психокоррекцией, которую не сумел вовремя отследить, дешифровать и обезвредить для себя.

И так и жил он теперь, вызверившийся, напружиненный и недоверчивый, ходил  на мягких лапах, как бы в каком-то диком лесу, а не среди цивилизованных людей, да ещё и пытался относиться к своему образованию «чисто практически», насколько мог. То есть, предпочитал уже, как и большинство, скорее «сдать и забыть», чем «понять». И ничем почти, кроме учебы, не занимался, даже телевизионные трансляции почти не смотрел, стало как-то совсем не интересно, да и доверять перестал, «головам в ящике». Изредка разве отрывался особо вычурной какой-нибудь мастурбацией, чтобы только отвлечься и забыться, сбросив хоть на миг постоянно владевшее им психологическое и физическое напряжение.


Он продолжал тогда «вообще интересоваться» данным вопросом, непрофессионально и не серьёзно, и сразу отметил, что попадавшиеся ему под руку популярные брошюрки прежнего, в общем, формата и назначения, почему-то всё больше содержали несколько отличную от прежней формулировку «общего отношения» к практике онанизма.

Так, вполне определённо заявлялось, что «это» не только имеет некоторое распространение и не только среди подростков, но даже и не столь вредно, как считалось ранее, разве что неэстетично и отвлекает. Но в отдельных случаях может быть даже и полезно, как, например, для «холодных» женщин, как практика перед замужеством.

Но независимо от этого, сама по себе страстнАя его жизнь в этот период находилась в некотором небрежении, и вопреки наблюдаемому действительному или лишь мнимому им «развитию» социальной среды в этом отношении, продолжала представлять в его сознании некую контрфазу общественному мнению, пусть бы и фиктивному, как уже можно было подозревать. И через неё, через эту контрфазность, возобновилась тихой сапой, после периода «как бы освобождения», прежняя характерная для него зажатость, прикрытая походу представлением, что «всё это ему уже надоело». Но этот фоновым образом внедрённый в него «психодеструктор» формировал как нагноение вокруг не вынутой вовремя занозы, как вялую и бессознательную, но на самом деле очень эффективную, ибо фактическую, контрмеру, понимание «всего этого», при всём таком прочем, как лишь ещё одного из многих иных телесных обременений.


В общем же, он явно выходил из своего сексуального акме, притом, что новые партнёрские отношения, после нескольких мимолётных случаев, когда он болтался на производствах, не создавались, и не было для них никакой почвы. И он опять был в изоляции, как почти всегда, со своими выдуманными и уже настоящими проблемами и внутренними оппонентами, по-прежнему один в целом мире, так рано начавшем пустеть для него.


Сходным образом, он почти вовсе забросил тогда свои философствования, ибо просто не хватало сил на них, хотя накануне последнего восстановления в его потугах выявилась уже некая, явно выглядевшая конструктивной струя. Это был, с одной стороны, выход на в библиотечной пыли утраченную уже существующую традицию в области систематической теории познания, и, как следствие, философским наработкам в сфере природы пространства и времени.
С другой, его полупатологические и полудетские попытки осмысления интересующей его теоретической ситуации привели всё же к построению неких мысленных, а иногда даже математических моделей, позволивших хотя бы более или менее внятно сформулировать ту проблему, которая уже давно захватила его.
В другом месте он столкнулся с этой же темой, хотя и взятой в совершенно ином ракурсе, у классиков, когда в формальной логике речь заходила о моделях _множественности возможных миров_…



 
15. ЗАВЕРШЕНИЕ КОНДИЦИОНИРОВАНИЯ


Сам для себя Хэм убедился, что он действительно психократ, когда стал неким образом «чувствовать» людей, предвидя их реакции и действия иногда даже задолго до их проявления. При этом чаще всего он не мог в полной мере предсказывать их поведение, так как в действительности недостаточно знал окружающую его жизнь, ту среду, в которой они действовали и которой подчинялись.

Но было и «во-вторых», когда и не зная этой среды, он всё же предсказывал события, улавливая некую соединяющую смысловую нить, которая их предопределяла почти в полной независимости от материальных обстоятельств.

Кроме этого появилось явственное чувство _другой_ среды, той, которая обеспечивала синтонность, эмпатичность, да даже и вообще любое понимание людьми друг друга.

Возможно, впрочем, что всё это было лишь следствием нормального матерения бывшего подростка и включения высших отделов разума и сознания, вполне естественным образом усиливших предикторские способности за пределы возможностей их рефлексии. А иногда может быть даже и чистой иллюзией, порождённой каким-то действительным психическим заболеванием либо простым нервным перенапряжением.


Психократизм в своей основе как раз и составляет это чувствование, интуиция, _рефлексия_ этого всеобщего «контекста», более всего ответственного за единство и взаимодействие людей в некой общности, без чего и самые «сильные» трансфизические способности не обеспечат его реализации, но скорее всего, будут экспроприированы обществом в собственных интересах.

Хэм был несколько раз грубо обманут именно этим самым «полем», этим всеобщим контекстом, его бессловестными «обещаниями», которые в отношении него были так заманчивы, но оказались так эфемерны, чтобы не сказать лживы и провокационны. Контекстом, который так глубоко и интимно проникал, врастал в него изначально, что всегда казался неотъемлемой частью его самого.

Психократическая инициация Хэма произросла из фиксации этого обмана, посредством которой он отделил, с кровью оторвал от себя этого лживого и опасного спрута – в соответствии с теми оценками, образами и представлениями, которые тогда у него сложились.

При этом он инстинктивно опасался также объективировать эти представления в понятиях, ибо справедливо полагал, что соответствующие интерпретации или, тем паче, восприятия, буде они один раз возникли бы, не только были бы заведомо неадекватны в силу нагруженности любых заимствованных понятий шлейфом посторонних ассоциаций. Но и привели бы в действие те полубезликие механизмы, с которыми он уже свёл как-то раз некоторое знакомство, походу побывав и там, куда уносят в этом случае некондиционный человеческий материал поддерживаемые ими тёмные течения. То есть, в психиатрической клинике.


Так что в первый период его существования в новом качестве высокое искусство как раз и состояло в тонком, почти ювелирном балансировании между признанием и непризнанием этих альтернативных интерпретаций. Между сваливанием в редукцию примитивной объективности той новой реальности, которая открылась ему тогда, и полным отключением этих восприятий с отказом от всех потенциально заключённых в них возможностей, с образованием соответствующего, как говорят саракшские специалисты, «слепого пятна», а терранские – с вытеснением их в «подсознание». Что услужливо и вполне автоматически сделала бы в этом случае сама по себе его психика даже вопреки всякому его желанию.

И уцелевшее этими его усилиями как бы новое зрение позволило Хэму уловить те многочисленные хитроумные отношения, о которых он ранее даже не подозревал, в том числе и некоторое своеобразие сложившегося собственного положения. Как не подозревал ранее и о существовании многочисленных «информационных ресурсов», которыми в некоторой степени научился теперь пользоваться.

Отметим особо, что сам Хэм ни за что не употребил бы тогда подобного термина, ясно видя, насколько убога эта терминология перед лицом того, чем было _это_ на самом деле.


В борьбе же за собственную судьбу основным его действием стало снятие, вернее, ослабление исходной для него родительской установки на неиспользование своих экстраординарных способностей. Теперь он полностью отменил всякие несодержательные и неситуативные ограничения в этом, со ссылкой на очевидную несправедливость и необычность своего статуса.

Идеология этого его психократического бунта сводилась к диалектике двух противоположных тезисов.

С одной стороны, раз само существование трансфизики нигде и никогда явно не признавалось, а «по умолчанию», так и просто ставилось под сомнение, то любое его соответствующее действие таковым как бы и не является, юридически, во всяком случае. И, соответственно, никаких ограничений с этой стороны не имеет.

С другой, не менее очевидной стороны, ему всегда было совершенно ясно, что ведьмаки и ведьмачки горят на кострах или приходуются более современными способами не хуже обычных людей. И что поэтому пытаться _безосновательно_ реализовать свои возможности чем-то вроде захвата доминанты над всем прочим населением или какой-то его частью было бы ошибкой, слишком очевидной для того, чтобы хотя бы интересоваться этим путём.

Но главное, это то, что если _с ним_ можно «так», то это означает, что «так» можно _и ему_. В вытекающих из самой ситуации разумных пределах, естественно. И в применении к единственной задаче – окончить, наконец, этот чёртов физмат…


Так что он даже не останавливался перед тем, чтобы изредка удивлять своих преподавателей неожиданной и даже невозможной своей потрясающей интуицией.

Как некий фокус он вполне открыто продемонстрировал как-то раз свои способности даже на экзамене, безошибочно угадывая правильный ответ на любой задаваемый вопрос по весьма непростому математическому предмету и не скрывая притом своей неготовности к нему – ну так уж вышло, господин Профессор!

Немая составляющая возникшего диалога состояла в том, что Хэм показывал, что «это» правда, про его психократизм, и что он знает, что доцент тоже знает, но не верит, и что доценту рассказывали, а вот ему самому никто никогда ничего не скажет и не объяснит, «про всё, про это». И никогда никто не говорил и не объяснял, и он сам вынужден жить кое-как, на одних догадках, плохо понимая, что с ним творится, и как бы переживая свой второй, психофизический пубертат. И потому «их всех» не любит, как подросток в самом интересном возрасте.

Но старается, тем не менее, несмотря на эту неприятность, жить честно, не прибегая к своим способностям без особой на то необходимости, есть они у него или нет – да и ну их вообще к Глубинному…

И доцент в некотором смущении и замешательстве выводит ему обещанную взамен за весь этот цирк тройку в зачётке…


Притом, что Хэмовы способности отнюдь не исчерпывались одной только этой рефлексией, это-то было ясно сразу и давно. Поэтому он и был здесь, на факультете, для Проводников, прикреплённых к Высшей Школе, так интересен. И возникло тогда в нём взамен психологемы «общественного договора» некое персональное неназываемое вслух и ничем не подкреплённое и не зафиксированное как бы «соглашение», по которому, среди прочего, пользоваться он стал на факультете невиданной ни для кого свободой. Причём никто никогда этого как бы не замечал и ничего по этому поводу не высказывал.

Но он пользовался, единственное чем, от своего дара, так этой свободой, как известная кошка, возникшим «правом» посещать или не посещать занятия когда вздумается, или ходить даже «куда попало», вплоть до заседаний кафедр. Тянуть со сдачей экзамена до самого распоследнего, брать в библиотеке то, что даже не всем из профессорско-преподавательского состава полагалось.

Но то, что ему действительно надо было бы тогда, того ему не дали бы, конечно, да и запросить он не мог, по незнанию. …

…И тому подобное. И всем этим он пользовался, но строго в меру, в пределах, честно отрабатывая пропуски работой дома или в библиотеке, и вытягивал, по возможности, на тройку, не прибегая к каким-либо сугубо своим «способам». Но и не отказывался применять, если вдруг складывалась «ситуация», но лишь в случае, когда действительно «припирали к стенке», и не он был инициатором.


Он бы и действительно не делал даже вообще ничего «такого», выходящего за рамки нормы, и вёл бы себя «как все», как раньше, если бы только мог. Если бы парирование психокоррекций не отнимало именно у него так много сил, и если бы они не подавляли так его интеллект, предполагая, в частности, совсем другую матрицу обучения, чем та, которая у него уже выработалась в результате всех его перипетий. И если бы он умел тогда настолько уйти в свою раковину, чтобы вовсе не наступать на ноги тем, кто не мог, хотя бы только в силу служебного долга, оставаться индифферентным к его вновь проявленным способностям.


Но был он у них теперь, у Проводников, кем-то вроде ужа в клетке, которого сажают туда перед тем, как заполнить её будущими постоянными обитателями. Чтобы выяснить, нет ли там незаметных прорех, через которые они могли бы убежать на свободу и которые только уж может наиболее быстро и безошибочно обнаружить.

И он исправно, не желая и не зная этого, обозначал собой недоработки психокорректоров, заставляя их напрягаться в своей игре с ним и отрабатывать свои матрицы до полного блеска.

Но потом вдруг нырял куда-то, в дебри своего подсознания и исчезал из их вида и из под их контроля, чтобы вынырнуть уже где-то далеко, в совсем иных психологических пространствах, обновлённым настолько, что опять оказывался вне поля старательно налаженных ими резонансов. Заставляя их со вздохом начинать эту игру заново, почти с нуля, но и невольно любоваться его юным, не знающим себя совершенством, которое только и можно было оценить, что со стороны.


Тщательно избегая всяческих «ситуаций», несколько раз Хэм всё же испытал собственное могущество. Он действительно обладал комплексным трансфизическим потенциалом, то есть, был не только «медиумом», но и «магом».

И он проявился для самого себя как-то однажды, когда заблокировал или «отогнул», скажем, за отсутствием более приемлемого термина, линию развития событий от совсем уж нежелательного или скандального исхода, оправдывая, впрочем, такую свою несдержанность и вмешательство состоянием полной безысходности и притом безвинности.

Это возникало как-то само собой, некое такое как бы напряжение, когда он явственно не позволял, например, не совершив при этом ровно никаких _физических_ усилий, происходить неким событиям или не допускал чьих-то почти уже готовых совершиться поступков, перенаправляя, в одних случаях, течение событий по другому руслу, в других психологически блокируя их.


Однажды, когда это спонтанно произошло в первый раз, он какое-то время удерживал и даже, казалось, несколько игриво, а на самом деле лишь от собственной некоторой растерянности, «раскачивал» ситуацию как бы на полуслове, то приотпуская, то вновь задерживая естественную реакцию преподавателя, которую «класс уже ожидал, замерев».

И в этом случае он действовал ещё и «в интересах всех», а не только в собственных, почти не имея касательства «ко всей этой истории». Но несправедливо вовлекаясь в ответственность за неё каким-то исключительным боковым течением.

Тогда, в сложившейся обстановке, он поначалу, от удивления и неожиданности, а потом ещё и в какой-то лихости, не очень и скрывал факт своей роли в развертывающемся на глазах действии. От тех, кто мог видеть, естественно. А были и такие. И он их теперь знал, некоторых, во всяком случае.


В другой раз, на лекции по теоретическим основам Идеологии, он, пользуясь распространённым и модным тогда «некоторым диссиденством» интеллигентского сословия, опорочил основные её тезисы. Так, из одного озорства. Ну, может быть и из-за кое-чего ещё. И так же не совершая при этом никаких физических действий, не выступая и не задавая провокационных вопросов, вообще с места не сходя.

Сидел себе и писал что-то в блокноте, словно бы конспектируя.

Но одновременно совершая какие-то всем словно бы на ладони демонстрируемые манипуляции с одними лишь смыслами в применяемых понятиях, полностью дискредитирующие логические цепочки рассуждений, обосновывающие заранее известный, заданный и всем уже порядком надоевший идеологический вывод.

И снова совершенно не скрывал себя при этом.

Да ещё и выводил при этом самого лектора, даму, кстати, из-под удара.

Из своей общесистемной лояльности.

Но, может быть, и не только из-за неё.

…нда…


Кончилось всё трудно сдерживаемым тихим смехом, то тут, то там по углам аудитории, причём здесь несколько пострадала и вышеуказанная дама. А потом, с трудом дождавшись звонка, аудитория как-то особенно быстро расползлась в разные стороны, со смешками и чувством лёгкого смущения, как будто в самый разгар лекции с профессора вдруг неожиданно упали брюки. Ну, или юбка.

Причём также как было бы и в подобном случае, никто ни полсловом факт события никак не отметил и не зафиксировал, тем более не обсуждал.

И снова, то есть, как бы ничего и не было на самом деле.

Ладно, всё это было бы действительно только смешно, как и некоторые иные студенческие истории, если бы не было так грустно, когда Хэму становилось вдруг ясно, как выстраивается цепь зависимостей чьей-то будущей судьбы от единственного какого-то, «почему-то» нежелающего сдаваться зачёта, или от неподумавши брошенного мимоходом слова.


Выпускные тесты прошёл он обычным порядком, ничего особенного не было. Диплом же его, который писать он предпочитал, почему-то, нагишом, да ещё и стараясь мастурбировать при этом почаще, был отмечен на факультете как «весьма отличная» работа. А в личном его деле, к которому он не имел доступа, он уже значился как «деклассированный специалист с ограниченной применимостью».


Уже позже, когда Хэм искал работу и снова жил в родительской квартире, он обратил внимание на какого-то паренька нежного возраста, в соседнем доме, таком же упрощённо-многоквартирном, промзоновским, как и его собственный. Его можно было созерцать нередким вечером в почти никогда не занавешенном освещенном окне целыми часами. Парень как парень, но возникла вдруг между ними какая-то особенная, почти энергетическая симпатия, в самом что ни на есть средневековом смысле этого слова. И Хэм смотрел теперь на него как в своё собственное, не такое уж далёкое прошлое.

И наблюдая его, он вдруг почувствовал, как начинает слышать сердце этого паренька, а тот иногда вдруг следует его импульсам или даже, позже, уже и прямым подсказкам. И исследуя эту неожиданную связь, и не доиграв, видимо, в чём-то, в своё время или ещё почему-то, он вдруг захотел помочь ему в том, в чём сам себе помог бы непременно, если бы он теперешний мог стать своим собственным опекуном себя тогдашнего. В особенности же в достижении внутренней свободы в ничем не ограниченной полноте, так, как, кажется, требует сама природа. Чтобы реализовать все собственные тенденции, и допустимые эмоционально ценные ситуации. Чтобы не жалеть потом об ушедших и потерянных возможностях, а своевременно взять всё из того, что вроде бы предлагает жизнь…


И наблюдая за парнем в окно, Хэм стал упорно преследовать его, добиваясь своего и наводя его так, чтобы он следовал зову своего тела без сопротивления и страха, пока, наконец, тот не сбросил с себя последнее и не отдался его воле…

Волна собственной страсти, спровоцированная увиденным, заставила Хэма снова выпустить его на секунду из своих, грязных уже несколько лапок, и он увидел, и ощутил то, чего не мог увидеть. Впитал вдруг всеми фибрами своей удвоившейся души, как тот в панике, почти в истерике от страха, стыда и непонимания того, что только что произошло с ним, собирает с пола разбросанную одёжду и кидается куда-то в невидимую глубину квартиры… в туалет или ванную, наверное, чтобы смыть с себя позор _греха_.


И Хэм понял, что фактически совершил сейчас акт насилия над пацаном, который ни в чём не был перед ним повинен. Акт тем более подлый и жестокий, что тайный и притом неотвратимый. Такой, что несчастный мальчишечка никак не мог от него ни защититься, ни убежать.

Как не мог когда-то ни защититься, ни убежать сам Хэм, когда оказывался случайным свидетелем чудовищного подчас зрелища изощрённых издевательств юнглагерных бугаёв над младшими подростками, которые точно также не могли ни защищаться, ни убежать.

Хорошо хоть, что почти не пришлось самому побывать такой жертвой.

Притом, что Хэм, даже полностью эмоционально отождествляясь со своим визави в пике их тайных отношений, ни на миг даже не почувствовал в нём отдельной человеческой личности и нисколько не заинтересовался им самим и его собственными обстоятельствами и чувствами. Лишь игрался с ним как с какой-то куклой, случайно найденной в кладовке среди старой рухляди, наслаждаясь её гибкой и отзывчивой послушностью.

И с колотящимся сердцем, охваченный невольным сочувствием и раскаянием, он немедленно прекратил свои манипуляции и больше никогда уже такого не делал и вообще никогда более не пытался устанавливать подобного контроля над людьми.


Ещё были сны, или что-то, что сном можно было назвать лишь формально, по месту, занимаемому в потоке событий, наполняющих нашу жизнь. Но было это, во всяком случае, что-то невероятное по яркости и полноте переживания.

Хэм как бы проживал небольшие кусочки чьих-то чужих жизней, часто, однако, в каких-то совсем невозможных местах, хотя почти всегда воспринимал, либо был способен вспомнить потом свои восприятия лишь в пределах неких замкнутых объёмов, скорее всего жилищ, где обитали те, кто на время впускал его в свои тела и души.

Но и жилища эти были всегда чем-то необычны, всегда по-разному, чем-то непередаваемым либо стирающимся из памяти при пробуждении, но оставляющим явственное ощущение чего-то запредельно чужого, хотя вовсе и не враждебного.


Однажды он каким-то образом почувствовал, что то помещение, куда он попал на краткое время, представляет собой лишь одну из многих тысяч подобных ячеек в гигантском доме со многими десятками, лишь бы не сотней этажей.

Дом этот изогнулся высоченной волнообразной стеной на некой возвышенности, отчетливо выступая в необыкновенно прозрачном воздухе на фоне почему-то голубого, ровного до невероятности и как бы _глубокого_ неба, играя светом вспыхивающих на его огромных почти непрерывных окнах оранжевых бликов, среди нескольких таких же колоссов, стоящих поодаль, подобных которым в мире, в этом, во всяком случае, мире Саракша, ни в одной его стране не было никогда…


Но не только невидимо он там присутствовал, но столь же определённо чувствовал, что имеет какую-то действенность в этих мирах. Что там его тоже как-то воспринимают и имеют что-то от него, как он имел от «них» отчётливые, хотя и обрывочные картины «их» быта и окружения.

И что это связано и имеет свою основу в его не совсем обычной, как он начинал уже подозревать, сексуальности. Хотя сама эта связь оставалась мистической загадкой, отмеченной знаками неприкосновенности.

А более обычные, не такие бесподобно яркие и реалистические сны преисполнились тогда неким скрытым символизмом, в котором он не раз прочитывал будущие события своей жизни. Но эти предвидения были какими-то ограниченными, домашними вроде бы, не как в религиозных пророчествах, а только на дни и месяцы вперёд. И касались несущественных, так он думал, во всяком случае, дел или мелких происшествий с ним. Как будто ему этим просто давали понять, что…



 
ПРИБАВЛЕНИЕ


ОСТРОВНАЯ ИМПЕРИЯ


Основу общественной организации Страны Островов составляет разделение её населения на три так называемых «Круга», служащих достаточно далёким подобием земным «социальным классам» или, скорее, «кастам».

Этим Кругам ассоциированы определенные символические цвета. По исторически сложившейся традиции лиц, относимых к Чёрному Кругу, иногда, в зависимости от региона, именуемому также Фиолетовым, называют патрициями, к Красному, реже Жёлтому, – гражданами, Белый же Круг составляют «свободные».

Слово «плебеи» в отношении последних хотя и употребляется, но теперь, после Социальной Революции и Коренного Переустройства, последовавших за первой Мировой войной, оно рассматривается как грубое и почти оскорбительное для нынешних «свободных». Хотя большинство из них вполне безразлично относится к такому словоупотреблению, ибо их особенно не волнует мнение других Кругов на свой счёт.


Прежде патриции в основном составляли господствующую элиту, наиболее многочисленные граждане являлись костяком деятельного «экономического» населения, плебеи же всегда считались подонками общества и были лишь источником бросовой рабочей силы и традиционным поставщиком наёмников в Океанский флот и Армию.

В новой, послереволюционной жизни эти отношения перестали быть столь однозначными. Образно говоря, Социальная Революция, перевернув поначалу общественное устройство Островной Империи с ног на голову, потом отступила и оставила его лежащим на боку.

Иными словами, собственные иерархии господства и начальствования окончательно замкнулись внутри каждого Круга, что завершило формирование их почти полной автономии, характер же связей между ними уподобился до некоторой степени межгосударственным отношениям.


При этом никакого территориального разделения Кругов или иной сегрегации между ними, естественно, никогда не существовало и не существует. Конечно, некие тенденции в концентрации «цветов» к тем или иным районам или населённым пунктам имеют место, иногда даже очень выраженные, так же, как существуют и более или менее отчётливые ассоциации Кругов и с предпочитаемыми видами профессиональной деятельности.

Сегрегативные же тенденции проявляются лишь в отношении белых плебеев, от которых по возможности действительно зачастую стараются освободить некие области, ограждая проживающих там от любых контактов с ними.

Но и это правило действует далеко не везде, равно как и территории отселения отнюдь не все входят в число зон, где господство белых безусловно и закреплено законом.

Но всё подобное вполне даёт возможность говорить не только о «Кругах», но и о «поясах» Империи, по принадлежности тому или иному Кругу тех или иных материальных объектов, территорий или даже вполне себе идеальных «принципов» или «ценностей». Но и то, и другое равным образом не является каким-либо ограничением для их представителей, каждый из которых волен жить где угодно, пользоваться материальными объектами какого угодно «цвета», следовать любым выбираемым для себя принципам и заниматься любым, лишь бы не противозаконным делом.

Ну, кроме естественных ограничений, когда речь идёт, например, о «белой» военно-морской базе или «чёрном» секретном академгородке.


Уравняв Круги в правовом отношении, революция одновременно сделала распределение по ним населения максимально объективным. Принадлежность к тому или иному Кругу теперь определяется по проявленным в процессе обучения наклонностям и способностям и принципиально отвечает некоему психофизическому статусу данной личности, наиболее ответственному за формирование его образа жизни.

Отметим, что как и в земном понятии, термин «Круг» в эм-до также ассоциируется с представлением об определенных жизненных циклах, характерных для разных общественных групп. Эти циклы организуются обыденно повторяющимися и воспроизводящимися существенными узловыми событиями и их отчётливой связью с объективным материальным временнЫм каркасом, начиная с фундаментальной последовательности фаз «рождение – размножение – умирание», до суточного цикла сна и бодрствования.

Оказывается, существует очень немного принципиально различных возможностей, так сказать, «занять себя в жизни», заполнить и вторично структурировать эти циклы некоторыми «смыслами», способными формировать и рефлектировать образ жизни данной личности.


Другое используемое значение слова «Круг» в данном случае, это «круг общения», приводящее в пределе к представлению о разделении всего общества на более или менее интенсивно взаимодействующие группы лиц. Так что «общение» преимущественно концентрируется внутри Кругов, а необходимые связи между ними не только сведены лишь к строго необходимому минимуму, но ещё и максимально формализованы.

При этом Чёрный, Красный и Белый Круги – это только самое крупное, базовое подразделение островного социума. В целом же его конструкцию местные социологи как раз и представляют множеством таких «соприкасающихся кругов», «вертикально», к тому же, соединенных в высокоорганизованное целое иерархией Цепей Преданности.


Объективный факт, лежащий в основе такой общественной организации, состоит в том, что можно выделить лишь три основные ценностные парадигмы, отвечающие трём базовым паттернам поведения, к которым тяготеют в общей массе все известные гуманоиды Млечного Пути.

Так, это, прежде всего тип поведения «креатора», который наиболее отвечает прежнему патрицию, «мыслящего рационала», видящего смысл своей жизни в том или ином контроле материальной действительности посредством её тонкого знания, подразумевающего постоянное открытие либо создание чего-то нового.

Во-вторых, это «аккумулятор», по-старому гражданин, «буржуй-пролетарий» в многообразном единстве всех своих противоположностей, он же «домостроитель», жизненный цикл которого выстраивается вокруг идеи накопительства и организации упорядоченной жизни, обеспечивающей непременное рождение и воспитание потомства.

И, наконец, это «деструктор», «борец за справедливость», смыслом жизни которого являются адреналиновые выбросы, которые он получает в процессе подавления всего того, что не отвечает некоторым его внутренним критериям «правильности» или «приемлемости».

Притом, что «крайние» типы всегда стремятся «победить», но только в схватках с разными противниками. Центральный же, Красный, старается получше «устроиться в жизни». Это приводит к доминированию в нём таких видов деятельности, как «добыть», «построить», «присвоить» или «накопить». И даже «украсть» иногда, но только то, что «плохо лежит», вместо того, чтобы рационально служить той или иной потребности или обеспечивать ту или иную жизненную задачу. Не «украсть и пропить», то есть, как у белых, но «приспособить себе», вместо того, чтобы пропало зря. Так что никогда не позволят себе отнять у соседа то, что явно находится в работе и служит делу.


Естественно, что в основе этого разделения лежит первичное распределение функций между членами некой социальной общности, всегда предполагающей большую или меньшую специализацию человеческой деятельности с целью повышения её эффективности.

Опять-таки, собственно факт состоит в том, что подавляющее большинство людей, с более или менее выраженной определенностью принадлежит одному из этих антропологических типов, а переходные и смешанные типы хотя и встречаются, и даже могут быть вполне органичными, но их намного меньше, чем основных.


Распределение членов общества Страны Островов по Кругам и поясам, по мнению её философов, идеологов, социологов, бюрократов и политически господствующих правящих корпораций, так называемых «Малых Кругов», снимает большинство из возможных конфликтов негативного содержания. Так что «креаторы не мешают аккумуляторам жить размеренной спокойной жизнью, поскольку занимаются у себя в Черном поясе общественно полезной деятельностью, которая является смыслом их существования. А деструкторы, которым существование в Желтом Поясе кажется скучным и пресным, которые любят опасности и приключения, не станут без толку рисковать своей жизнью, прыгая по крышам электричек или лазая по канализациям, а отправятся прямиком в Белый Пояс, где приключения и фонтаны адреналина им обеспечены».

Иначе говоря, в каждом Круге реализован свой собственный, почти полностью автономный мир ценностей и представлений, несовместимый до противоположности с таковыми же в двух других. И любая личность в своём и только своём Круге может получить наибольшую поддержку, понимание и социализацию в максимальном соответствии с собственной природой. В Передовой Идеологии этот факт трактуется как фундаментальная основа для реализации одного из базовых принципов Разума и Справедливости, на которых основывается совершенное общество, принципа «каждому своё».
---------
* - А.Лукьянов. Чёрная Пешка.


В реализации этого принципа период обучения каждого островитянина завершается его социализацией в том Круге, которому он отныне и всю свою оставшуюся жизнь будет принадлежать. Весьма часто это сопровождается и фактической переменой места жительства, в основном, когда переопределяется исходный условно-«детский» статус, соответствующий статусу родителей.

Принципиально, существует даже давно отработанная точная методика, включающая и применение аппаратурных средств, для максимально достоверной и притом непосредственной идентификации психофизического статуса любой данной личности, но с некоторых пор она утратила ведущее значение в практике. Во-первых, она требует достаточно серьёзного оборудования, притом, что некоторого набора элементарно отслеживаемых признаков, характеризующих поведение и развитие личности в процессе обучения, чаще всего оказывается вполне достаточно. Во-вторых, давно уже было признано целесообразным, чтобы в Круги «случайным образом» попадала некая незначительная доля лиц с неточно соответствующим либо «пограничным» психофизическим статусом. Основания, в связи с которыми пришли к этому решению, достаточно сложны, чтобы пытаться описать их в двух словах.


Разумеется, складывалось такое общественное устройство достаточно долго, особенно же сознательно и интенсивно в период Империи. Первоначально, почти девятьсот лет назад, троичное сословное разделение общества было зафиксировано в законодательных уложениях пришедших тогда к власти в большинстве островных княжеств династий, которые возводили свой род от основателя первых поселений на Архипелаге, легендарного Хага Удачливого.

Более четырёхсот лет назад, почти в самой середине Нового Времени Архипелаги охватило пламя всеобщей гражданской войны. В ней, с одной стороны, местные «морские гёзы», бывшие полупираты, давно уже ставшие де-факто соединёнными военно-морскими силами Островного Союза, стремились утвердиться в этой роли и де-юре, в прямом силовом противостоянии региональным сепаратистам всех мастей.

С другой, буржуазия, поддерживающая «гёзов» и давно пользующаяся их услугами, также стремилась обеспечить своё общественное положение чем-то большим, чем очередное, «самое нерушимое честное слово» местного суверена. К тому же, ей также давно поперёк горла стоял изоляционистский произвол этих суверенов, всячески препятствовавших развитию свободной торговли.

Напротив, тогдашняя удельная аристократия во главе с региональными князьями и монархами, после длительного периода политического лавирования между вышеупомянутыми силами пришла, наконец, к точке, в которой дальнейшее удержание ею одной всей полноты власти на Островах стало уже невозможным. Поэтому, понимая, что это её последний бой, что на этот раз она теряет всё и безвозвратно, аристократия сопротивлялась наступающей истории отчаянно и жестоко.

Было уже, однако, поздно.


Победившие классы дали свою трактовку традиционному островному общественному устройству, объявив «содружество княжеств и сословий» и попытавшись примириться даже и с побеждёнными аристократами, передав всю полноту государственной власти помимо неотъемлемых и закрепленных в Билле о Государственном устройстве прав сословий Императору, должность которого до этого момента была почти чисто декоративной.

В продолжающемся своём политическом и нравственном падении аристократы, однако, не удержались у трона. Попытки строить козни стоили им того, что Высший Круг общества на Архипелагах вскоре перестал именоваться «аристократы и патриции» и стал чисто патрицианским, а само их сословие подверглось длительным чисткам и остракизму, после чего этот общественный слой сошёл, в конце концов, почти на нет, слившись остатками с другими.

Полная же реализация социальной идеи Разума и Справедливости, положенной тогда в основу Империи, в полном соответствии с диалектическим принципом, наступила лишь одновременно с концом самой Империи, лишь около полувека назад, когда вторая, уже Социальная Революция вновь вплотную занялась демократизацией и социализацией общественного устройства.

Впрочем, Император удержался тогда у власти, хотя она и утратила абсолютистский характер в соответствии с возникшим понятием о её «разделении между ветвями».

Эта революция провозгласила уже равенство классов и сословий, но фактически некоторые элементы господства между Кругами остались, хотя и в существенно видоизменённой форме. По-прежнему, однако, Чёрный Круг неофициально считается, а в некоторых отношениях и является «высшим» по отношению к двум другим, а Белый «низшим». Но теперь их представители, как и члены Красного Круга, реализуют свои общественные положения в несколько ином ключе.


Итак, с самого своего появления на свет каждый островитянин получает небольшую, книжкой, полимерную, износостойкую так называемую Личную Таблицу, содержащую около двух с половиною сотен первоначально пустых квадратиков, которые по мере его роста и обучения постепенно прокрашиваются специальным способом в один из цветов того или иного Круга. При этом не обязательно, чтобы к моменту окончательной социализации были закрашены все квадратики. Более того, этого практически никогда и не бывает, ибо некоторые поля можно заполнить только после длительных, сложных либо очень уж специфических тестов. Но в этом и нет никакой нужды, так как тенденция к доминированию того или иного цвета в подавляющем большинстве случаев и так очевидна. И обычно она выявляется задолго до окончания процесса социализации, так что и курс обучения также начинает, как правило, с третьего – пятого класса общеобразовательной школы, подстраиваться в соответствии с намечающимся будущим данной личности.


Для большинства островитян моментом вхождения в своей Круг, становилось окончание школы, но для тех, кто решает продолжить своё обучение в Высшей Школе, этот момент откладывался.

Образование в Высшей Академической школе само по себе в принципе предполагает будущую социализацию в Чёрный Круг. Высшая Технологическая школа поставляет в основном «красных» специалистов главным образом для обеспечения производств. При зачислении же в Высшие Военные училища Белого пояса происходит автоматическое введение всех прошедших положенные тесты абитуриентов в Белый Круг, если только они не были социализированы в нём ранее, что вообще характерно для белых.

В отличие от этой практики, статус выпускников Академической и Технологической Высших школ не является заранее предопределённым. Они попадают в соответствующие Круги лишь «как правило» и только в большинстве случаев, но процент исключений из этого правила является систематическим, и это отнюдь не единичные, к тому же, нежелательные случаи, а некая вполне сознательно допускаемая и даже планируемая, при всей своей малости, доля выпускников. Ибо считается полезной для общества в целом возникающая в связи с этим соответствующая «сословная диффузия». И это достигается не только приёмом соответствующих абитуриентов, но и некоторыми переопределениями психофизических качеств студентов в процессе обучения. Впрочем, это также не слишком простой вопрос, чтобы говорить о нём лишь вскользь.