Чёртов пэт. Книга II. Часть IV

КНИГА ВТОРАЯ. ПСИХОКРАТ


Вот слова бога Неб-ер-чера, который сказал: «Я творец того, что появилось на свет, и я сам появился на свет в образе бога Хепри, и появился я в изначальные времена. Я есть творец того, что появилось на свет, я создал себя из первичной материи, из субстанции, что существовала в изначальные времена. Имя моё - Осирис, семя изначальной материи. Моя воля свершилась во всём на земле, я распростёрся повсюду и сделал руку сильною. Я был один, ибо боги ещё не были рождены. Я произнёс устами моими имя своё как слово власти, и тотчас же я появился на свет в обличьи бога Хепри и вещей сущих. Я был Один, и не было больше никого, кто творил бы со мною, в этом месте. Я создал все вещи, в виде которых я тогда появился, с помощью Божественной Души, что вызвал я тогда из Нуна, из состояния бездеятельности. Я был Один, и это я породил Шу, и это я породил Тефнут, и из Одного бога я стал тремя богами; два других бога вышли из меня, и Шу и Тефнут в радости восстали из Нуна, где они пребывали. Я соединился со своей сжатой ладонью и заключил в объятия свою тень как жену, и я влил своё семя в свои уста и дал от себя начало потомству в образе богов Шу и Тефнут. Я воскричал своему Оку, и на свет появились мужчины и женщины, из слёз, пролившихся из моего Ока.»

Папирус Нес-Мену, Книга познания развитий Ра и свержения Апопа.



 
ЧАСТЬ IV. В ПОИСКАХ… СМЫСЛА ЖИЗНИ?


16. СВОБОДА


Хэм вообще как-то не задумывался, что будет делать после окончания учёбы.
Ну как что? Продолжать «то же самое», то есть, разбираться в математических и естественных теориях, доказывать теоремы, может быть, участвовать в какой-то экспериментальной работе…

Понятно, что в результате он оказался в некотором тупике и недоумении, и настраивался на какое-нибудь подходящее «распределение», предоставляя обществу заботу о том, с чем явно оказался не в состоянии справиться сам.

Но предпринятые им две-три попытки что-то для себя выбрать из предложенного на факультете наткнулись на вежливые отказы, и он понял, что положение его не таково, чтобы рассчитывать на какое-то простое решение этой проблемы.

В результате у него снова возникла некая очередная «жизненная пауза».

Но настоящая катастрофа заключалась не в ней, а в том, что в результате своей не слишком удачной попытки получить доступ к знаниям, наукам и технологиям, он был деклассирован.


Так бывает, иногда, очень редко, но он даже слышал об этом раньше, краем уха, что-то такое.

Деклассированные это лица, почему-либо «не вписавшиеся» в существующую в Империи систему общественных ролей и оказавшиеся за чертой общества. Но притом такие, что для них нет оснований или хотя бы поводов применять настоящие репрессии. Насильственно рекондиционировать, например. Или высылать на острова Забвения.

Чаще всего это бомжи, «трудные» подростки, психически больные люди и подобный контингент. То есть, в сущности, отверженные изначально, от рождения, «от бога», в силу врождённых особенностей психофизического статуса. Но только те из них, естественно, кто не склонен к прямому криминалу и иным антиобщественным проявлениям. Тогда общество может позволить себе относиться к ним гуманно, допуская жить среди нормальных людей.


Формально деклассированность состоит в том, что эти люди не входят ни в какой сословный Круг. Но чаще всего они не имеют вообще никакого определённого социального окружения. Более того, государство даже целенаправленно отслеживает, чтобы они сами, спонтанно или сознательно, не образовывали никаких собственных Кругов. Ну, во всяком случае, слишком уж определённых или конструктивных.

Не существует либо нам не известна какая-либо классификация отверженных, претендующая на полноту. Но распространены понятия о «диких» представителях сословий и о выродках, вообще не соотносимых с какими-либо психосоциальными типами.


И Хэм теперь определялся как «дикий» чёрный, с «отложенной» социализацией. Без какой-либо, однако, фактической надежды на то, что она когда-либо действительно возобновится, тем более завершится.

При этом если возникнет какая-либо необходимость в формальном определении, он, по произволу администрации, может «проходить» как по «чёрным», так и по «красным спискам», в соответствии с его предварительно установленной когда-то принадлежностью «по родителям».

Причём с преимуществом «красного» варианта, как исходного и основного.
Во всех же остальных случаях его отношения с обществом не определялись никак, что автоматически влекло недоступность для него некоторых ресурсов, равно как и иных, даже весьма существенных видов общественной поддержки.


Ситуация, тем не менее, не была экстремальной с точки зрения простого выживания, а отчасти и самореализации, ибо островной имперский национал-коммунизм является всё же формой гуманитарного общества, по крайней мере, по отношению ко всем «рожденным на островах».

К «своим», то есть, изначально, либо даже к тем, кто только стал островитянином, будучи заново рождён в духовном смысле, после соответствующих семи кругов ада.

Всем им, даже рабам, в Империи в любом случае пожизненно гарантировано всё минимально необходимое для жизни.

Это обеспечивается, в частности, бесплатными столовыми, муниципальным распределением бесплатных же одежды, необходимых предметов обихода и иного материального обеспечения, равно как и обязательным предоставлением жилья. «Бесплатное» не отличается, конечно, каким-либо шиком, особой красотой или модностью, но «просто жить» так вполне возможно.

Более того, отверженные, в принципе, не испытывают и никаких особенных дополнительных затруднений в том, чтобы работать где и кем угодно, в соответствии, конечно, со своими способностями. Ну, до определённых границ, не слишком, впрочем, отличающихся от иных сословных ограничений.

А на словах, притом, ещё и отрицаемых, в рамках соответствующей идеологической максимы.

Но они всегда позиционируются вне коллектива. Любого. Производственного, домашнего, родственного, соседского, политического, духовного, любого. Чаще всего и религиозного тоже. Здесь, впрочем, не без некоторых исключений.


Полная, то есть, социальная обнажённость.

И если бы Хэм тогда занялся бы каким-либо самоанализом, он, несомненно, вспомнил бы образ Одинокого Мальчика и Пустоты, к которой никогда не испытывал какого-либо определённо негативного чувства, но лишь некий благоговейный ужас и преклонение перед её грандиозностью и совершенством.

И в своих тогдашних попытках отождествления себя с этой своей фантазии он не мог бы не распознать пророчества своей нынешней судьбы.

И тогда его деклассированность неожиданным образом находила утверждение в том, что он как бы сам выбрал себе этот путь, помимо любых своих Проводников.

Если, конечно, не относить к таковым самого Одинокого Мальчика.

Как будто администрация его Альма-Матер что-то знала об этом его выборе и лишь уступила ему в реализации его собственных устремлений.


Но он не занимался самоанализом, а лишь поиском работы, не слишком настойчивым притом.

При желании он мог бы устроиться очень быстро, если бы оставил, наконец, то, что считал «собственным интересом». Специалисты такого как у него уровня подготовки и профессиональной ориентации были вполне востребованы во многих научно-промышленных отраслях и сферах экономической деятельности.

Но он не занимался на этот раз самоанализом и не хотел окончательно расставаться с мечтой.

И потому, понимая, что «социально» устроиться можно только в места массового, но отнюдь не уникального спроса, весь это период в основном _изображал_ поиск работы, чем действительно занимался таковым, но более почитывал книжки, мастурбировал иногда художественно, но чаще чисто технически, одной только физиологической необходимостью, и вяловато думал о жизни и о том, что же теперь делать.


И осознавал постепенно, что вся его длительная узкоспециализированная подготовка, потребовавшая столько сил, оказалась лично для него совершенно бесполезной обузой, вместо того, чтобы стать средством и смыслом существования в этом мире. Такие тонкие и сложные вещи как математика или метафизика не нужны, не составляют пользы лично ни одному человеку, если он существует вне какого-то значительного общественного организма, не является его частью и если его деятельность не составляет некой функции этого организма.


В довершении ко всему, проблематика его собственных исследований «на интерес», уже навела его на мысль, ну, или, хотя бы на подспудное понимание, что и во всех вообще обитаемых Мирах жизнь человеческая не может быть ничем иным, кроме как трагедией, не в том, так в другом отношении. И что никакие усилия, никакие социальные, в частности, преобразования не в силах радикально изменить здесь положение вещей.

Это, конечно, не значит, что эти усилия не нужны или бесполезны, но даже в самых успешных из них всегда, как минимум, будет открываться некая ограниченность и амбивалентность их результата.

И самое большое, самое метафизическое из всех разочарований возможных в этой жизни, это разочарование достигнутой целью, в котором с наибольшей силой проявляется тщета этого мира и всех его надежд. Ибо что, в сущности, добавляет, или убавляет от человека то, что он смог чего-то там такого сделать, добиться, доказать или понять? Разве он перестает от этого меньше страдать?

Если, конечно, речь не идёт о чём-то непосредственно необходимом для жизни. Но эта проблема давно уже решена обществом. Хотя и в ней…


Но было притом в его ничегонеделании заключено некое особое постоянное напряжение, одно лишь проявлявшее интенсивную работу его подсознания, вынужденного адаптироваться к новой ситуации, коль скоро он не смог сделать этого сам, решая проблему сознательно и рационально.

В очередной раз происходила радикальная коррекция всей его и так уже весьма замысловатой мотивационной конструкции. Коррекция, мизерная по масштабу вносимых изменений, но грандиозная по фундаментальности, ибо происходила она на уровне самых основ его личности и в силу этого требовала значительных затрат не только усилий, но и некоего невосполнимого уже ресурса её подлинности и спонтанности. То есть именно того, что с некоторых пор перестало в нём вырабатываться и восполняться, но теперь лишь тратилось, подобно горючему в автомобиле.

И была эта подсознательная, почти физиологическая деятельность  в действительности даже и общественной необходимостью, самым грубым образом сводимой к восстановлению трудоспособности специалиста, в кондиционирование которого были вложены соответствующие средства.

Но втуне притом всё было, втуне.


В яви же возникла лишь в его голове дополнительно к путанице уже существующих нескончаемых бесконечно перемалываемых потоков псевдологизмов очередная параллельная нить саморазвивающегося внутреннего немого диалога, на этот раз уже социально-психологической тематики. И этот постоянный спор «с самим собой», непрерывно рождающий текст, развивающийся из ниоткуда в никуда и никому кроме него не доступный, лишь ещё более нагружал и без того перенапряжённое противоречиями сознание ярко выраженного в ту пору, психологически и социально изолированного шизоида.


Даже кино и литература лишь восполняли для Хэма бытийную пустоту и были лишь неким лекарством, которое тянуло принимать, как, вероятно, животные по наитию находят какую-нибудь целебную травинку, когда больны.

И интерес к ним был тогда тоже не совсем подлинный, а как бы слегка болезненный, немного формальный и какой-то даже мешающий. Так что Хэм мог и неделями не включать «ящик», особенно когда жил один, или наоборот, пялился целыми днями и вечерами напролёт.

Мог подобным образом проглотить за один вечер целый том подростковой литературы, из которой уже вроде бы вырос, или долго мусолить неслабый такой по замысловатости философский роман, чтобы потом отбросить его, не дочитав десяток страниц, «где, собственно, и развязка», за полной для него её предсказуемостью и общей примитивностью. Или так и не пойти дальше первых страниц захватывающей остросюжетной эротической драмы с новомодными тогда мастурбационными провокациями.


Но часто потом не мог и вспомнить, что, собственно, смотрел, или читал, за исключением крайне редких уже тогда художественных «событий».

Публичное искусство начало тогда уже постепенно вырождаться, колеблясь между тем, чтобы окончательно стать формой «культурной пропаганды» либо чистым развлечением, и теряло подлинное пафосное наполнение. И одновременно с ним некую тонкую интуитивную связь с реальностью, которая в действительности и составляет его настоящую суть.

И тут для него неожиданно выявилось нечто сходное с политчасами по Практической Идеологии, некая как бы необходимость «отсидеть» перед экраном или за текстом, ставшая чем-то вроде ритуала или выражения его социальной лояльности. Ритуала, возможно, мнимого, ибо лояльность эта даже в принципе не могла интересовать ровным счётом никого.


Одиночество же его в этот период стало не просто полным, но почти идеальным, ибо друзей он за свою жизнь так и не приобрёл, весь уйдя в какие-то совсем абстрактные, если только не надуманные проблемы, а приятелей успел растерять, непрерывно меняя круг своего формального общения.

Никаких же новых знакомств теперь у него не предвиделось, в силу сложившегося статуса.

Так что дни Хэма не были заполнены ничем, кроме чтения, смотрения телевизора, философствования и домашнего хозяйства – он опять жил один, в новой своей «социальной» однушке.

Ну и хождения в Службу занятости и по адресам в поисках работы.

И почти настоящего, временами, шизофренического ступора лёжа на диване.

Ну и мастурбации, конечно.


А фоном к этому было его новое положение в обществе, препятствующее даже думать о какой-либо перспективе партнёрских отношений, даже в чисто фантазийном плане. Просто не было теперь такого круга знакомств, в котором он мог бы хотя бы потенциально кого-нибудь найти для себя. Вообще никакого круга не было и появление такового в будущем было исключено.

Притом, что ранее контакты с девицами _разного_ поведения, пусть и немногочисленные, у него были, на тех службах и производствах, где он болтался в период своих академических отпусков и отчислений. И хотя там о «любви» особо речи не шло. Но как таковое, как физиология, естественное соитие даже в весьма ординарной реализации влекло его намного больше, чем одиночество в любом, даже самом вычурном виде.

И романтические приливы чувств совсем не были ему чужды. Не раз, в подземке, в электричке, просто на улице он мимолётом встречал такие фигуры, лица и глаза, что…

В основном это были женские лица, но один раз случился даже симпатичный такой мальчик, тогда, в бассейне…


Хэм плавал всегда в отдалении от него, через несколько дорожек, скрывая притом свой украдкой иногда бросаемый на него вожделеющий взгляд. И ждал лишь момента, когда паренёк пойдёт в душ – а он почему-то уходил почти всегда первым, раньше всех, - чтобы застать его там, одного, когда он, принагнувшись, стаскивает с себя плавки или уже стоит, голенький, под струями, такой тонкий, беззащитный, одинокий и наивный, что… что… что…

И чтобы он тогда не отдал, чтобы только видеть этого мальчика, хоть иногда, хоть уголком зрения, ничего от него, в сущности, более не желая. Либо, быть может, тая от самого себя своё _подлинное_ в таких глубинах души, что уж совсем ничем не достать?

Но скорее, находя в нём что-то такое, чем не обладал уже сам, и что, видимо, оказалось в действительности более важным для жизни, чем все его математические формулы.

И стремился втайне, как вампир, запитаться живой кровью этого мальчика, его верой, его пониманием жизни, с виду лишь наивным, его интересом к ней и самим будущим, к которому он предназначался. Чтобы восполнить, наконец, за его счёт собственные, оставившие его в трудной ситуации и слишком медленно возвращавшиеся к нему силы…


И в подобных таких мимолётных встречах романтический накал неожиданного чувства иногда был таков, что казалось, был бы только повод, и всем своим можно было бы пожертвовать ради него…

Но его не было, никогда, этого повода, этого случая, этой ситуации, была только непробиваемая невидимая стена между ним и всеми остальными.

Стена, выраставшая во всё новых и новых чертах отчуждения его от всех, с кем он, так или иначе, вынужден был сталкиваться, равно как и от всех литературных или экранных образов, которые так навязчиво-убедительно заполняли книги и все аудиовизуальные каналы трансляции.


И особенное напряжение скрывалось в том, что он не находил ровно никаких подтверждений всем своим ошеломляющим антропологическим открытиям, которыми были так богаты последние годы его жизни.

И даже самый его психократизм на этом фоне мог выступить всего лишь иллюзией, порождением его собственного раздражённого воображения либо даже чистым шизофреническим бредом, невзирая на то, насколько мучительно это противоречило бы фактам.

И было это похоже на то недавнее прошлое, когда среди школяров и студиозусов Хэм одинаково не мог обнаружить хотя бы одной родственной души, кроме двух-трёх случаев, когда промелькнуло смутно вдали что-то, доказывающее, что таковые в действительности всё же существуют. Но, видимо, даже в Высшей школе всяческие «интеллектуализмы» на самом деле столь же постыдны для обсуждения, как и мастурбация.


И то и другое надо было почему-то скрывать, и он сам, как-то так, возможно, инстинктивно, тоже отнюдь не был склонен выставлять напоказ.

И теперь, как и в последний год в Высшей школе, условием его бытия окончательно стало положение, когда его социальный статус стал закрытым для него самого.

А все соответствующие формулы относительно того, что ему можно, а чего нельзя могли теперь быть лишь его собственными догадками, а все зеркала, в которые он мог бы заглянуть на этот счёт, разбиты.


Подключение к Цепям? – Да, но тоже особенное, такое, которое в физмат-школе «не проходили».

Тоже замороженное, на том этапе акцептации, когда…

И живёт он теперь, будучи _как бы_ звеном в Цепи Преданности, при кооптированном, то есть, чисто административном членстве.

С теми же доступами и частично даже привилегиями, что и реальные члены, лишь формально не подтвержденными.

Также в отличие от _Преданных_, он входит в Цепь анонимно и обезличенно, обладая лишь официальным административным рангом, но без какого бы то ни было личного общения. То есть, в положении некоего как бы постоянного одиночества в толпе, на демонстративно, если только не прямо издевательски противоположных условиях, чем сам дух Цепей в принципе.


Доступы и привилегии – да, но реализовать их можно только риском, всегда лишь _неординарным_ способом определяя, что ему можно, а что нельзя. Притом вполне реально было не только самому здесь ошибиться, но и ещё проще попасться на прямую провокацию властей.

Но если ты психократ, то тебе это не должно мешать – ну, ну же, напрягись, я знаю, ты можешь, – если только тебе это действительно надо.

Надо…?

Притом, что если у тебя ещё сохранилась, несмотря ни на что, способность рассуждать логически, то ты и сам должен понимать, что не стоит мешать, даже и случайно, этими своими «догадками», «наитиями» и прочими «трансфизическими действиями», сам понимаешь кому и чему…


Подобно тому, как о психократизме он нашёл к тому времени лишь единственное текстуальное упоминание, его сексуальность также по-прежнему выступала как нонконформистская. И несмотря на все «новые веяния» в этом вопросе, Хэм продолжал чувствовать себя отщепенцем и в этом плане, коль скоро он оказывался не таким, как «все».

Во всяком случае, как господствующие «все».

Господствующие настолько, чтобы формировать очевидное «общее мнение».


И сами собой тихой сапой произростали из подсознания настороженность, отчуждение и даже некоторый страх. От непонимания, прежде всего. Но и от насильственно занижаемой внешним давлением самооценки.

И всё это вместе было тогда его общим психологическим фоном. Хуже того, это было содержанием его подсознания. Так что никакой его рационализм, собственный опыт, как и никакие дальнейшие эволюции, как бы происходившие в этом «как бы общественном отношении», на него повлиять не могли.

По крайней мере, не могли повлиять быстро и просто.


Да и самая жизнь его в то время _почти полностью_ определялась чем-то таким, чего как бы и не было вообще. Не существовало. И не могло существовать в принципе, так как противоречило самим основам Островного сообщества.

В котором не было и быть не могло места безработным, колдунам и онанистам. Да и отверженных почти не бывает, и уж точно нет среди них обладателей дипломов об окончании Высшей Академической школы. Так, очевидные и ни на что не годные человеческие отбросы…

Так может, на самом деле не было именно его, Хэма?

Может быть, это именно он был только иллюзией, для себя и для других, на этом празднике жизни, где всё так хорошо уравновешено, совершЕнно и счАстливо? Где только он один, одним своим выдуманным присутствием, привносит все нелепые несуразности и неприятности, как какой-то постыдный и вредный клеветнический слух, основанный лишь на лжи и фикциях, способен отравить и испортить жизнь всем, с кем соприкоснётся?


И ничего, никаких следов, никаких намёков на саму возможность ситуаций, подобных той, в которой он оказался. И никого и ничего, на что бы можно было бы ориентироваться как на пример. И лишь «дружественный интерфейс» улыбчиво-дружелюбных учителей жизни с каналов общественной трансляции с подлинным интересом и гражданским пафосом обсуждающих совсем другие проблемы…

И Одинокий Гамлет в ярком свете софитов терял штаны прямо на сцене, во время чтения своего главного диалога. И открывалась за блистательными художественными образами жуткая пустота их подлинного зазеркалья…


Наконец девушка из службы занятости случайным или намеренным намёком подсказала ему пойти на тот завод, где делали психотронные генераторы и куда его водили на практику ещё в школе, как юного…



 
17. ЗАВОД И СТУДИЯ


Большой минус был в том, что опять приходилось ездить довольно далеко, за город, каждый рабочий день. Причём на электричке, которую Хэм никогда не любил. Потому в частности, что она действительно была и оставалась не только самым перегруженным в пик, но и самым рискованным видом транспорта, особенно по вечерам.

Рискованным, конечно, не в утренний или вечерний пик, когда, в худшем случае, могли просто незаметно вывернуть карманы. А вот поздними вечерами легко можно было нарваться и на серьёзные неприятности с молодыми парнями, которые бандами хулиганили в вагонах, чистили редких поздних пассажиров и могли даже убить, ни за что, просто под настроение. Подобное иногда действительно случалось, даже и в разгар рабочего дня, когда редкие дневные поезда опять шли полупустыми.

Или могло быть что-нибудь другое, как было как-то раз, когда Хэм ещё учился в физмат-школе.


Прямо днём к нему привязался в пустом тамбуре какой-то грязноватый дядька, из простых, который весело подмигивал, намекая на нечто, и не пытался противодействовать инерции, когда движение электрички отбрасывало его к Хэму, но, напротив, ни мало не скрываясь, старался при этом поплотнее прижаться к нему. Смрадно дыша над самым ухом, он ещё и как бы по-дружески похлопывал Хэма по спине, но до неприличия ниже, чем было бы выражением приятельских отношений.

Хэм пытался отстраняться, увёртываться и переводить, не слишком успешно, разговор на другие темы, но, в общем, не знал, что и делать.

Необходимая, почти инстинктивная вежливость воспитанного подростка перед старшим по возрасту, хотя и низшим по социальному статусу, конфликтовала с крайним неудобством складывающегося положения.


Дядька явно раскручивал его, но на дальних подступах, и не был при этом пьян или агрессивен и не хулиганил. Но притом почти демонстративно не оставлял свою стратегически выгодную доминирующую позицию, отрезая собой Хэма от салона с малочисленными дневными пассажирами и притискивая периодически к двери.

Хэм поначалу хотел даже выскочить на первой попавшейся остановке. Но дядька толи настроен был благодушно, толи не относился к любителям особого риска и авантюр. Прогоны, притом, между остановками здесь были небольшие и времени у него, в случае чего было бы немного.

В общем, Хэму было ясно, что с ним на самом деле ничего делать не будут. И он всё же дотерпел до своей остановки, благо ехать было недалеко, вздохнув однако с большим облегчением, когда выходил, и что-то сказал даже вежливое своему попутчику на прощанье, чтобы не оставить его совсем уж разочарованным.


Конечно, Завод – это была драма, это Хэм уже мысленно распрощался со всякими мечтами об академической карьере, такой как в кино, когда убелённый сединами научный авторитет ходит в окружении вечно восхищенных учеников, изрекая прописные истины и готовя между делом какой-нибудь эксперимент мирового значения.

Ладно, всё-таки это редкое сочетание, математик-теоретик, неплохо владеющий практическим дискретным программированием, одновременно серьёзно знакомый с торсионными вычислителями, как в плане навыков операторской работы, так даже и на уровне основных концепций и методов конформационного программирования.

С нужным допуском, не отменённым, как ни странно, после всех его эскапад и ещё не утратившим силу. Сразу после Высшей Академической школы и, в довершении ко всему, даже с некоторыми конкретными представлениями о психогенераторах и торсионной технике вообще.

И всё это было крайне нужно на Заводе, в отделе кадров поначалу просто ахнули от нежданного подарка судьбы. Потом, правда, несколько приуныли, ознакомившись с личным делом, предприятие-то режимное, ответственность. Но производство – это не институт благородных девиц, сказал начальник отдела кадров, и взяли Хэма, в общем, с некоторым даже энтузиазмом и сразу на инженерную должность.


И после некоторой неопределённости в начальный период, он довольно быстро вырулил на тот вид деятельности, в котором был действительно силён, став ведущим дискретным программистом в своём отделе.

А был это отдел тестирования всего производимого Заводом оборудования. Так что вскоре не только как-то незаметно и на удивление легко повысился уровень его допуска по секретности, но и ему самому пришлось детально осваивать режимы и параметры многочисленных видов выпускаемой преимущественно торсионной техники.

Но, в общем, это была рутина. Программирование ему нравилось и давалось, однако в принципе это было совсем не то, к чему Хэм стремился, слишком не то, чтобы вновь поверить в жизнь и выйти из своей психологической оппозиции ко всему миру.

Всё же первое время напряжённая деятельность поглощала его настолько, что он совсем отвлёкся от остальных своих забот, часто задерживаясь сверх установленного рабочего дня, и, в общем, думал почти исключительно об одной лишь работе.


И лишь когда ехал поздно вечером в почти пустой электричке, иногда вдруг резко возвращался из мира цифровых кодов и технических спецификаций в окружающую реальность страхом перед возможностью вляпаться в какую-нибудь неприятную историю, когда на его глазах в поезде опять происходило что-то грязное, скандальное или прямо опасное.

То есть, не то, чтобы он теперь так уж боялся. Но жил в нём ещё где-то на дне души тот совсем недавний щупленький мальчик-недокормыш, кожа да кости, вечный трусливый одиночка, которого повергала в прах сама мысль о возможном публичном унижении. Не о том, прежде всего, что будет больно, что ограбят, искалечат или даже убьют, но что, может быть, подвергнут таким изощрённо злобным издевательствам, что потом он и сам жить не захочет.

Впрочем, чаще он ездил либо в пик, либо слишком уж поздно для столкновения с хулиганствующими стаями молодых волчат, так что попривык постепенно, счастливо избежав возможности попробовать, насколько его трансфизические возможности могли бы быть полезными в такой ситуации.


А ведь, скорее всего, и не помогли бы ничем. Как не могли подавить молодёжную преступность длящиеся десятилетиями напролёт промывания мозгов по всем каналам трансляции, включая и суггестивные. Но лишь спровоцировали бы ещё большую агрессию и жестокость, одной лишь непонятностью возникшей в этом случае ситуации.

В действительности же, случайно или нет, но агрессия никогда не была направлена на него, и если неожиданный страх и заставлял его собираться и действовать, он лишь гасил иногда незаметно и постепенно возникающий эксцидент, ненавязчиво заставляя его участников терять к нему интерес.

Подобным образом, можно было бы постоянно держать повышенный фон суггестии, и тогда ни о какой преступности не было бы и речи. Но в таком состоянии никто не смог бы адекватно функционировать на производстве или, тем более, в науке или сфере управления.

Мягкие же психокорректоры довольно быстро идентифицируются и выталкиваются либо изолируются примитивным сознанием криминально ориентированных особей.


В целом, на уровень преступности В-трансляция конечно влияла, но реально проблема не решалась, не говоря уже о «некоторых дополнительных обстоятельствах», которые блокировали серьёзный поиск более эффективных мер.

И Хэм уже получил некий косвенный доступ к знанию этих «обстоятельств», когда попал на студию записи ментограмм и монтажа сюжетов для В-трансляции.

А уж что там творилось, так это были подлинные Содом и Гоморра, в сравнении со скромным таким прагматическим эволюционизмом Министерства Внутренней Безопасности и Контроля Преступности.


А познакомился он с этими Содомом с Гоморрой через одного из студийных сценаристов, который как-то подкатил к нему в отделе с подмигиваниями, предложив подрабатывать ментодонорством.

Впрочем, не настаивал, возможно, опасаясь осложнений в общении с психократом.

Кстати, на студии-то феномен психократизма был явно известен, и тем Сценарист Хэма и купил, в конце концов, не залезть в кресло ментоскопа конечно, но стал он бывать на студии, когда разгрёб более-менее завалы в своём отделе. Сначала по разным как бы поводам, деловым, в командировки, которые оформляли ему как-то неожиданно легко, хотя иногда он действительно даже помогал там с программируемым оборудованием. А потом Хэм и вовсе стал уже своим на студии, устроившись на полставки техническим консультантом, и бывал там уже регулярно.

И открылось тогда ему…


Здесь, в библиотеке при студии оказалась обширная подборка литературы по антропологии, по психотронным полям, по высшей нервной деятельности, по трансфизике – да! – и прочему подобному, в том числе и с «объективными подходами». Хотя это и было отчасти оправдано характером производства, но охват тем был более чем широк, и библиотека в своей специализации, пожалуй, дала бы фору даже фондам Высшей школы.

К её пополнению активно прикладывал свою руку и сам Сценарист, с энтузиазмом отыскивая по развалам и подвалам какие-то совершенно удивительные и уникальные фолианты многосотвековой древности, в которых всяческая мистика чередовалась с удивительными прозрениями и совершенно неожиданными трактовками и интерпретациями.

В антропологических разделах, в частности, был целый обширный выделенный сексологический блок, и тоже, наряду с прочим, «объективный».


Для Хэма это был второй пласт подобной литературы. Первым была психиатрия, когда он стал до некоторой степени систематически интересоваться, после того, как столкнулся с ней, так сказать, лоб в лоб.

Но в психиатрии речь шла о девиациях, о больных людях и их заведомо неправильном, патологическом поведении. А здесь было как бы в разрезе именно нормального функционирования организма, но тоже без околичностей. Причём не только с медицинской и физиологической точки зрения, но и глазами истории, социологии и культурологии.

Собственно, литература-то и была по истории, социологии и культурологии, но эти науки просто не могут закрыть глаза на половой аспект в человеческом поведении.

И было, да, много нового и несколько даже неожиданного для него там.


Ну, начать с того, что в Штатах Южной Федерации уже довольно давно господствовала теория Одного Автора, постепенно распространяющаяся и в других странах, согласно которой именно сексуальное либидо является стержнем и основой психического устройства личности. И по этой теории всё вообще развитие этой самой личности сводится к разным стадиям трансформации либидо, которое, в свою очередь, во всех своих формах, всегда, более или менее завуалировано или откровенно, ссылается на пол. То есть, сексуальная модальность в структуре либидо как бы является преобладающей, базовой и даже вообще ведущей. Вплоть до того, что даже терминологически, вне строгого теоретического языка «либидо» обычно и понимается как простой синоним полового влечения.

Вторым Автором, точнее Группой Авторов был некий коллектив антропологов, социологов и естествоиспытателей, включая даже нескольких крупных энтомологов, которые методом анонимных опросов собрали обширные статистические данные о конкретно-реальной распространённости различных сексуальных практик у разных групп населения.
---------
* - Саракшский Фрейд.
** - Кинси.


Для Одинокого Мальчика уже не был и не мог быть неожиданным вывод, в частности, о _более чем_ весьма широкой распространённости «онанизма» среди подростков. Но речь-то, кажется, шла о том, что эпизодическая и даже более или менее регулярная мастурбация как раз и является действительной нормой и притом не только у подростков. Скорее, как минимум, вообще во всех случаях, когда невозможен иной вид реализации сексуальности и притом отсутствуют факторы прямого подавления личности, например голодом, непосильной физической нагрузкой, постоянным стрессом или социальным унижением.

Отметим, что на Островах «борьба с онанизмом» никогда не принимала таких острых и уродливых форм, как в некоторые периоды на Западе Континента. Традиционная культура здесь была даже более чем терпима и напоминала в этом вопросе скорее японскую или китайскую, чем европейскую. А соответствующий негативизм был лишь одним из континентальных заимствований той эпохи, когда некоторая часть «передовой интеллигенции» считала острой необходимостью глубокую перестройку национальной культуры, науки и технологии под принятые на Континенте представления, полагая их более высокими и развитыми. В результате и «общее мнение» об этом явлении сложилось всё же отрицательное, хотя и преимущественно лишь в городской культуре.


И читая соответствующие истории, было Хэму как-то жутковато представлять себе судьбы попавших под каток немыслимого подавления подростков, пусть даже континенталов, но которых сверхъестественно унижали, избивали, применяли к ним формы личного контроля, психологически уничтожающие личность, а иногда даже и просто кастрировали.

Это же надо, физически на всю жизнь искалечить за простое проявление человеческого естества! Это примерно как лишать еды, питья или возможности совершать известные физиологические отправления организма, но за что, если это какое-то «наказание»?

И что за «авторитет» его назначил, и на каком, собственно, основании?

И хуже всего здесь было именно то, что так называемое «воздержание», даже длительное, в некоторых пределах действительно физиологически возможно. Но сама эта возможность создаёт лишь ложное впечатление наличия некоей как бы _общей поведенческой альтернативы_ и фиктивное основание для описания обычной практики как какой-то девиации или патологии.


В действительности же это представление оказалось просто удобным в применении массовым репрессором, имеющим, к тому же под собой и вполне очевидную психофизиологическую основу.

Переломным историческим моментом в формировании практики систематического применения сексуального унижения как одного из способов достижения господства над личностью стал процесс над супругой одного давно низвергнутого правителя древней Пандеи. Её царственный благоверный страдал фимозом, длительное время мешавшим ему в исполнении супружеских обязанностей, от чего он освободился только после известной небольшой операции, на которую долго не мог решиться.

И, по-видимому, после соответствующих медицинских консультаций, Королева предпринимала определенные действия с крайней плотью своего сына, чтобы предотвратить у него появление отцовской болезни.

А возможно даже, что и с целью его полового воспитания, в духе той культуры, которой принадлежала сама.

И действия эти, став известными в результате наиболее, может быть, мерзопакостностного во всей истории расследования, да ещё и соответственным образом проинтерпретированные, были предъявлены на так называемом «революционном суде» над низложенной королевой как основание для её обвинения в инцесте.

Потрясающий образец поистине фантасмагорического хамства торжествующей черни!

Что ж, эпоха Просвещения сопровождалась многими странностями, чтобы не сказать большего, и даже сам по себе этот во всех отношениях королевский фимоз свидетельствует о многом. О том, например, что фаллическая магия к тому времени уже никак не принадлежала к атрибутам царственной власти.
---------
* - Мария-Антуанетта.


Некоторые виды терранских речных раков проходят удивительную стадию в своём развитии. Во время первой линьки они должны совершить над собой достаточно необычную, особенно для неразумных существ, манипуляцию, поместив клешнёй какую-нибудь песчинку в собственный вестибулярный аппарат, чтобы он нормально функционировал.

Подобно этому, человеческий детёныш мужескаго пола при переходе от детства к отрочеству, если не ранее, должен самостоятельно и инициативно проделать над собой некую неслабую такую операцию, заключающуюся в стягивании, сквозь боль, неудобство, недоумение и сомненья, с головки своего полового члена крайней плоти, до полного её обнажения. Причём некоторое, по меньшей мере, время это надо повторять достаточно часто, своевременно растягивая, тренируя и развивая крайнюю плоть, пока она ещё способна на это. Чтобы потом, когда будет уже поздно, не оказаться обладателем болезни последнего пандейского короля.


Итак, «это» _надо_ совершить собственной рукой, искусственное такое действо, которое никоим образом не может произойти самопроизвольно.

Момент же, когда это надо сделать, природа подсказывает вполне прозрачно, раздражением от накапливающейся в подвенечной борозде смазки. Так же, как кое-чем другим она подсказывает, _что ещё_ надо будет регулярно делать впоследствии.

Вероятно, в отношении этого действия встречаются некоторые затруднения. Возможно, что не все подростки и не всегда своевременно оказываются достаточно сообразительными и решительными. Поэтому одним из первых архаических ещё символов нарождающейся человеческой цивилизации является та самая известная операция, когда «общество» в лице «старших» берёт на себя заботу о том, чтобы этот период в жизни человека не был бы источником каких-либо неприятностей в дальнейшем.


Не говорит ли тогда болезнь Короля о том, что у него было слишком много нянек, и что они поголовно были слишком бестолковы, чтобы до такой степени лишить его собственной инициативы, не предложив ничего взамен?

Так или иначе, но опыт, полученный организаторами процесса и теми, кто за ними стоял, не пропал втуне. По крайней мере, именно с тех пор можно конкретно проследить по известным фактам и документам, как сексуальный шантаж становился одним из непременных средств в руках сначала разнообразных тайных обществ, а потом и спецслужб Саракша.

Теории же, подобные представлениям о греховной либо патологической природе мастурбации или гомосексуализма, да даже и просто «неумеренности» сексуальной жизни, стали тем фоном, который делал этот шантаж весьма эффективным средством подавления и манипулирования личностью.

И это притом, что первоначально представление о плотском грехе состояло лишь в необходимости очищения духовной стороны жизни от низших страстей через практику сдержанности в потребностях. Практику, в которой ровно ничего плохого не было, но которая, профанированная в массы и смешанная с бытовой грязью, сама породила грязь и своей теневой стороной обернулась самым изощрённым издевательством над человеческой природой.


И это были только некоторые из неожиданностей, с которыми столкнулись программаторы третьего канала при разработке ультимативных психоматриц, которые режим предполагал поначалу навязывать всему населению. Так что роль спецслужб, привнёсших здесь хотя бы толику циничного объективизма, была поистине спасительной.

Можно представить себе, как волосы дыбом встали на голове у представителя Службы Режима, который по служебной обязанности должен был всего лишь «завизировать» первые сценарии трансляций по этой тематике. Уж он-то в курсе был, какое широчайшее поле для тотальных манипуляций подведомственным Службе населением открывали суггестивно проповедуемые до дикости фантастические представления о человеческой сексуальности, почерпнутые из обывательских мифов, промодерированных передовой интеллигенцией. И это действительно шло несколько вразрез с основной задачей Службы Режима, в которую как раз входила защита этого самого населения от подобных поползновений со стороны любого врага, как внешнего, так и внутреннего.


Всё же реальные приоритеты действительных опасностей никакая Служба режима себе совершенно не представляла. И даже отдалённые последствия самого первого, короткого периода трансляций, когда сценаристы придерживались стратегии всего лишь «сдержанного» отношения к сексуальной тематике, были весьма ощутимы.

Наиболее ярким был как бы на пустом месте, без видимой объективной причины возникший и мощно превозросший феномен застойной и абсолютно неподконтрольной, внешне как бы совершенно ничем не провоцируемой подростковой преступности, сменившей относительно быстро подавленную послевоенную волну.

Устойчивая и значительная часть популяции по достижении соответствующего возраста стала регулярно «уходить в отказ», не принимая ничего, вообще никаких интерпретаций со стороны взрослых. И только постоянные её погромы со стороны МВБ и даже самой Службы Режима предотвращали формирование альтернативной агрессивной субкультуры, которая, несомненно, очень жестоко отомстила бы целым поколениям «отцов» за одну-единственную, но зато такую вычурно-хитроумную попытку её поголовной психической кастрации.

Притом, что…



 

18. ТАЙНЫ И СЕКРЕТЫ ПСИ-ПОЛЯ


Итак, Содом и Гоморра: то, что записывалось в студии, что ценилось у доноров и что компоновалось для дальнейшей трансляции «в поле», если бы это только в малой своей части проникло в каналы открытой трансляции, вызвало бы не менее, как психологический шок и потрясение основ.

Значительную, до одной пятой, часть трансляции составляло то, что по сути нельзя было назвать иначе, как самой настоящей «Чёрной Мессой». Причём это не были одни лишь оргиастические видения, но пиковые сюжеты прямого поклонения всему тому, что в приличном обществе осуждалось и отторгалось безоговорочно, без каких-либо экивоков. Это была настоящая проповедь антиморали и подлинная «религия наоборот».

Тщательно выстроенная непрерывная цепь переходящих друг в друга сюжетов насилия и целенаправленного и изощрённого надругательства над всеми святынями, перемежающаяся кровожадными и цинично-грязными сексуальными сценами.

Но это было абсолютно несовместимо с той стерильной духовной атмосферой, которая сложилась как основной результат эпохи перемен.

С борьбой с онанизмом, хотя бы.
---------
* - См. «чернуха с порнухой» на земном ТВ.


Первая Мировая Атомная война, Великая Чистка, Революция, Восстановление хозяйства, Вторая Атомная, может быть на первый взгляд это и далеко не очевидно, но главным содержанием всей этой серии социальных катаклизмов была тотальная перестройка общества, заключавшаяся в выстраивании стандартизированной системы общественных ролей и прозрачных и контролируемых отношений человеческих особей в социальном механизме.

В том же русле шло и применение пси-технологий для регулярной коррекции массовых психологических матриц. Задача была в том, чтобы очистить человеческое сознание от всего дурного, наподобие того, как Великая чистка избавила социум от генетического балласта, зримо и наглядно сдвинув точку равновесия в сторону к позитиву.

И вот оказывается, что в самом центре этого процесса кондиционирования и очищения духа угнездился самый настоящий сатанизм.

Допустим, сейчас общеприняты атеистические трактовки, а все религиозные версии принимаются и интерпретируются лишь как художественные образы, но всё же, всё же, всё же… ведь это прямые прототипы поведения именно той направленности, которая… которая…


Вот она, подлинная диалектика – не без ехидства думал Хэм. Теория же на этот счёт была такая, что то, чем пропитывается через В-трансляции подсознание масс, создаёт в данном случае как раз фон отторжения, именно такое психологическое напряжение, которое будет заставлять конкретного индивида негативно воспринимать любые реальные сходства с соответствующими сюжетами.

Что ж, может быть, но ведь помимо всего, кто-то вполне конкретный должен был создавать эти сюжеты и прорабатывать до деталей систему образов, их наполняющих, должен был взращивать и взлелеивать весь этот мрак в самом себе!

То есть, на роль Незримых Учителей теперь прямо претендовали именно те, кого в «старые добрые времена» ждал палач и костер инквизиции. А во времена Великой Чистки лучшее, на что они могли рассчитывать, это «гуманный укол», от которого засыпают навсегда.

Причем не они сами, как представители тёмных сил, хитрыми какими-то способами присваивали себе эту роль, а их насильно и практически под угрозой вынуждали делать это!

Гацу-ба-дацу, сказал бы любой плебей, узнав о таком!
---------
* - Массаракш, эм-до.


Итак, сценаристы, роясь по немногочисленным оставшимся человеческим помойкам, тщательно выискивали тех, на кого продолжала ещё вялую охоту Служба Режима вместе с Генетическим Контролем, причём, если удавалось перехватить такого «экземпляра», ещё и обеспечивали ему паёк и прикрытие, спасавшее от немедленной кастрации и изоляторов ГК.

Впрочем, поражение в правах у доноров такого рода всё же имело место, и сценаристы выступали, так сказать, всего лишь в роли «доброго следователя», конкурируя с очень, ну очень крутыми, самыми крутыми на Островах службами.

Короче, как результат этого открытия, вторым направлением в плане самообразования для Хэма стала литература по колдовству и медиумам, так же в историческом, так сказать, разрезе. Это тоже было ещё и специфическим его личным интересом, потому, что он и сам был психократ. То есть, принадлежал антропологическому типу, в некоторых отношениях близкому к древним «медиумам» или «колдунам».

В библиотеках Завода и Студии эта литература накапливалась в силу того, что при открытии пси-поля, все подобные «антинаучные», как полагали ранее, факты естественно стали пересматриваться с новой, так сказать, точки зрения.


И это было некоторой модой в тот именно момент, когда Хэм попал на Студию.

В частности, именно там он слушал лекции и выступления известного философа по теме параллелизма психотроники и древней магии.

Философ этот и вообще специализировался на фундаментальных аспектах психотроники и был притом настоящим и влиятельным Высоким Патрицием. Так что формулировал он наиболее компетентную точку зрения на вопрос. А пригласило его заводское начальство под давлением Сценариста, обосновывавшего этот интерес образовательными потребностями штата Студии.

Завод же изначально стремился поддерживать свою репутацию не только как простого производства, но и в роли авторитетного исследовательского центра по проблемам пси-поля. Поэтому организация им таких научных выступлений не была редкостью, а среди его особых достижений числился и уникальный цикл лекций, прочитанный в самый разгар второй Атомной лично одним из создателей системы так называемой «противобаллистической защиты» Фатерланда, на самом деле прикрывавшей собой территориальное покрытие страны А-трансляцией. И можно лишь гадать, каким и насколько чудовищным способом это было организовано.


На лекции же по психофилософии Хэма затащил тоже Сценарист, преодолев его нелюбовь ко всяким массовым мероприятиям, возникшую с тех пор, как он прорезался психократом.

В общем, интерпретации Патриция ничего особенно неожиданного в себе не содержали, кроме одной лишь самой общей идеи Мирового естественного пси-поля. Но эта идея тогда так поразила Хэма, что составила, по сути, основу всего его дальнейшего интеллектуального развития, тем более, что она естественным образом продолжила некоторые из прежних его собственных доморощенных изысканий.

Идею эту Патриций притом вовсе и не выдавал за свою. Но о её происхождении и авторе тоже ничего не сообщал. Возможно, это был какой-то очередной «интересный секрет», из тех, которых было достаточно в психотронике и вокруг неё. Начиная с судьбы первооткрывателя эффекта психотронной каталепсии и самого пси-поля, от которого остались только плохонькие чёрно-белые портреты в учебниках и редкие упоминания в связи с несколькими открытиями, составившими, по сути, эпоху в теории и технологиях пси-поля и торсионной техники.


Гадатели и медиумы в древнем мире были вполне определённой ролью в обществе. Они упоминались как обыденность во многих сохранившихся текстах и документах и не вызывали в прошлые эпохи каких-либо особых опасений. Поставила их под сомнение в период Второго Средневековья только Светозарная Церковь, когда первый раз воевала себе мировое господство. Но окончательно добили лишь гораздо более поздние революции Нового времени, ссылавшиеся на науку и естественное отмирание суеверий, хотя почему-то при этом практиковавшие не дожидаться такого естественного конца, а напротив, способствовавшие его наступлению некими вполне искусственными мероприятиями, такими, например, как экспроприация, высылка и даже расстрел.

В этом тоже просматривался некий очередной скользкий секрет, тем более что слухи, что медиумы и колдуны несмотря ни на что существуют и в современном обществе циркулировали в интеллигентской среде более или менее постоянно, но лишь с различной интенсивностью, в зависимости от погоды.


И это было уж совсем непонятно, не только с точки зрения обычного «гражданина инженера», каковым числился Хэм на Заводе, но и в плане какой-либо возможной концептуальной или идеологической основы для этого.

В отношении последнего особую роль играло то обстоятельство, что так и не удалось выявить какой-либо связи между так называемыми экстрасенсорными способностями и пси-полем, да и вообще, если судить по открытым публикациям, надёжно подтвердить само существование таких способностей. То есть, даже для признания какого-то особого естественного статуса таких лиц не было, вроде бы, фактов.

Ну так, типа, «гипноз и фокусы». Плюс некая повышенная интуиция, психологическая, контактная, и, возможно, «общесистемная».

Как бы не было, но так как Хэм сам был психократом, для него ситуация оказывалась, что называется, несколько двусмысленной.


Третьим секретом и скользким обстоятельством были дела «Капеллы», в Фатерланде, и «людей ниоткуда» или «проблема HFN» по номенклатуре отечественной Службы Режима. В своём нынешнем положении секретного инженера Хэм имел соответствующий допуск, а благодаря Сценаристу получил теперь и некоторые возможности насчёт интересоваться и ходил иногда по архивам с этой целью.

Особым обстоятельством в деле HFN было то, что Генетический Контроль выявил и объективно и надёжно удостоверил, что физиологические и генетические отличия всех захваченных, почти всегда лишь мёртвыми, этих людей далеко выходили за пределы обычных вариаций, включая даже межрасовые отличия. Хотя это были не только, несомненно, люди, но даже и не уроды и не мутанты, а напротив, вполне здоровые, судя по многим и многим объективным показателям и иным обстоятельствам. Даже, возможно, несколько избыточно здоровые, в среднем заметно превосходившие в этом отношении обычного человека.

Притом, как можно было предполагать, среди них были даже представители нескольких собственных расовых линий. Например, в распоряжении Службы Режима было аж целых два заформалиненых и старательно сохраняемых коричневокожих трупа, в то время как на всём Саракше покуда выделялись лишь «жёлто-» и «краснокожие» субрасы и «коричневым» взяться, вроде бы, было совсем неоткуда.

Разве что из-под земли.
---------
* - Human From Nowhere.


- Хотя бы он был один, - сказал, как рассказывают, Председатель Совета Отцов, когда ему их показали во время одного из его визитов на Архипелаги.

Но и здесь был ещё только след некой настоящей тайны.

По-видимому, в высших сферах всё же знали что-то о людях ниоткуда, что-то такое, чего не было даже в самых секретных протоколах.

И это косвенно проявилось, в частности, при небезызвестном нападении на Адмиралтейство Белого Флота во времена второй Атомной, ещё задолго до похода Непобедимой Армады и Вторжения.

Официально эту уникальную попытку прямых силовых действий на территории Островной Империи предприняли десантники Фатерланда. Но здесь было странное умолчание с обеих сторон, за которым скрывался именно тот факт, что реально действовала агентура HFN. Причём самое главное и самое секретное было в том, что Генштаб был заранее осведомлен о готовящемся нападении и успел организовать, и сумел провести эффективную контригру, подставив соответствующие декорации и дезинформацию для захвата противником.

И похоже, как всей своей кожей чувствовал Хэм, в этом сыграл некую существенную роль его невидимый и неизвестный коллега-психократ, может быть и не один, выбравший в противоположность Хэму путь сотрудничества с тогдашним режимом, либо понужденный к этому каким-либо образом.

Впрочем, это уже был настоящий стратегический секрет и Государственная Тайна Особой Важности, и как ни была жизненно интересна Хэму эта тема, всё же пришлось пока отступить, оставшись лишь с явным привкусом реальной опасности на любопытных своих губках бантиком.


Канва же событий состояла в том, что Службе Режима тогда удалось-таки заполучить живым, хотя и в тяжёлом состоянии, одного из HFN, допросить и даже ментоскопировать его. Это был собственный трофей Островов*, о котором они не считали нужным даже и сегодня информировать своих фатерландских коллег и который увеличивал число живых людей ниоткуда, побывавших, хотя и самый короткий срок в руках различных спецслужб Саракша до общего счета ровно в три экземпляра.

В силу своей особой секретности данный факт не был никак задокументирован, разве что, возможно, в Особой Папке, хранившейся, как говорят, в сейфе, непосредственно в кабинете Хозяина.

То есть, самого Председателя Совета Державы.

В личных же контактах Хэм сумел ещё узнать, что из этих именно ментограмм,  наскоро снятых самым убогим полевым ментоскопом, с их помощью вернее, ну и с помощью, надо думать, известных интенсивных методов ведения допроса, и было установлено, что HFN ведут подготовку к атаке на Генштаб, и что они конкретно хотят от этого нападения получить.

Захваченный же экземпляр HFN был вскоре убит своим же, видимо, сотоварищем**, к которому он, предположительно, направлялся на связь и который самых странным образом сумел ускользнуть прямо из лап Адмиралтейской контрразведки.
---------
* - Тристан-Лоффенфельд.
** - Так в документах Адмиралтейства.


Вот тогда-то и на Островах узнали о феномене уникальной невосприимчивости этих людей к пси-полю вообще и пси-полевым барьерам в частности. И только эти сведения помогли подготовиться к операции, стратегическая роль которой оказалась впоследствии одной из ключевых в ходе всей войны.

Окончательно добивший и выведший из активных участников войны Южную Федерацию десант, как и превентивный удар по военным и технологическим центрам Фатерланда, нанесенный ракетными атомными снарядами Субмарин с дистанции точного поражения в разы ослабили и отдалили готовившееся нападение на центры Островной Империи.

Этот двойной удар, собственно и хотели, но не смогли предотвратить люди ниоткуда, действовавшие на стороне Фатерланда. С его помощью, вкупе с технологией высокомолекулярного аккумулятора Главного Физика, для создания которого было выиграно критически важное время, удалось переломить, в конечном счете, ход событий и отстоять свободу и фактическую независимость Островов, которые вообще говоря, были обречены на поражение в этом глобальном противостоянии.

Относительно же содержания ментограмм этого человека, как и двух его собратьев, захваченных в Фатерланде, не было возможности узнать ровно ничего. Вероятно, что и их записи хранились лишь в двух всего местах на Саракше, в недрах Того Самого Сейфа и в потаённых глубинах его фатерландского коллеги.


В отличие от колдунов, медиумов и прочих психократов, гадатели действительно существовали и в современности, и это не составляло какой-либо особой тайны.

Это были обычные люди, часто с высшим образованием, которые свободное от работы время посвящали себя любимому занятию, каковое, в общем, отчасти следовало некоторым вполне вразумительным рецептам, хотя и не целиком сводилось к ним, так как в последнем случае могло бы претендовать на звание настоящей науки, хотя бы и ошибочной.

Раньше, между двух мировых войн Служба Режима их попугивала периодически, иногда даже всерьёз драконила, под горячую руку, что называется. Но на самом деле всегда считала, в общем, безобидными, и внимательно относилась лишь к контролю их собраний, не позволяя, как и всем другим гражданам, патрициям и плебеям создавать какие-либо независимые от существующих Кругов союзы и общества.

С изменением же общей ситуации и здесь наступили послабления, а усилиями учёных коллег Патриция современные гадатели получили даже некий статус «народных интуитивных системных аналитиков», вместе с допуском к несекретным научным фондам и библиотекам и возможностью вести какую-то мизерную собственную научную или псевдонаучную деятельность.


Безусловной заслугой древних гадателей была разработка многочисленных первых систем счёта времени, что на Саракше, в условиях невозможности каких-либо астрономических наблюдений, представляет весьма непростую задачу.

Ещё одним этапным достижением были также первые метафизические и естественнонаучные концепции мироустройства, от которых к настоящему времени сохранилось лишь странное для посторонних неприятие новых данных в этой области. Гадатели по сей день упорно помещают Мировой Свет в Мировой Центр, не желая считаться ни с какими ракетами и их историческими снимками, и говоря лишь, что иначе у них «всё не сходится», утверждая этим собственную репутацию в глазах общественности как полных и окончательных чудаков.

Тем не менее, за ними сохранилось и относительно солидное занятие. А именно, они были единственными, кто занимался всерьез накоплением фактов в сфере научной судьбографии. И теперь они также копались в архивах, прослеживая линии жизни у самых разных представителей саракшского вида Homo S.S. и пытаясь обнаружить в их причудливых переплетениях сложные связи со своими системами временных циклов и эпициклов.



 
19. РЕЛИГИЯ СВЕТА


Религия Света, распространённая на Саракше, составляет монотеистическую религиозную систему, общий смысл которой, если пытаться передать его в самой короткой формуле, памятуя, конечно, что она в любом случае будет почти профанацией, заключен в уравнении «Бог – это Свет», аналогичном христианскому выражению «Бог – это Любовь». Свет, впрочем, понимается в ней с предельной широтой обобщения. Прежде всего, конечно, как «Свет Знания» или «Истины», но и как «Свет Любви» тоже.

Действительный наиболее глубокий смысл сложного мистико-философского учения, лежащего в основе этой религии, заключен в идее тождества макро- и микрокосмов, порождающего скрытую связь Мироздания как с каждым отдельным человеком, так и со всем человечеством в целом. В особенности с человеческим «внутренним миром», с его сознаньем и индивидуальным и коллективным _духом_.


Монотеизм Светозарного Учения несколько менее определёнен, чем иудейский, христианский или мусульманский. Хотя и там Саваофа окружает сонм Ангелов, но Религия Света оказывается несколько ближе к эллинскому язычеству, в котором Зевс выступает в большей степени лишь как «первый среди равных», но не безусловно единственный и абсолютный хозяин Мироздания, так как, в частности, и пришёл к власти после ряда других богов.

В отличие от этого, единоначалие в Светозарном вероучении подчеркивается даже основным именем Бога, «Единый», который оказывается всё же более главным, чем Зевс, ибо Ангелы, окружающие его, одновременно являются и составляющими его органами, либо частями его собственного мистического тела. В этом плане Единого,  в отличие от Зевса, даже как бы и не существует помимо самого этого бесконечного ангельского сонма. Тем не менее, как в той или иной степени ограниченное и личностное «нечто», вернее, «некто», «Единый» может проявляться в тот или иной момент в любом из своих Ангелов, снисходя иногда и до воплощения в образе вполне материальном, в человеке, например, или даже звере.


Немедленно возникающее интеллектуальное сопоставление Единого с Трансцедентальным Субъектом подчиненного ему коллектива ангельских сил вызывает немедленные же и достаточно яростные возражения со стороны адептов Религии Света. Дело тут не в поверхностной аналогии, говорят они, а в направлении духовного и креативного векторов, ибо коллективный Трансцедентальный Субъект создается слиянием воль и ментальных планов составляющих его личностей, то есть, как бы «вырастает снизу». Ангельские же сонмы суть результат намеренного и инициативного одновременного множественного проявления самого Единого в созданных им же духовном и материальном мирах.

То есть, здесь процесс развёртывается в обратном направлении, «сверху вниз».

Сами же Ангелы отнюдь не являются лишь олицетворением каких-либо «природных» или «социальных сил», но представляют собой действительные самосуществующие индивидуальные эйдосы, лишь использующие архетипические ландшафты для проникновения в материальный мир, но никак не являющиеся их собственной частью или особенностью.


В общем же, ведущие авторы, относящиеся к Религии Света, никогда не были особыми противниками идеи Трансцедентального Субъекта с самого момента её появления, но всегда отстаивали его естественную природу и всегда начисто отрицали за ним фундаментальные креативные измерения. То есть, принципиально, Светозарное Учение находится в «мягкой» оппозиции к официальной государственной Прогрессивной Идеологии.

В отличие от христианства и мусульманства, в Религии Света отсутствует центральная личность, соответствующая Христу или Магомету. И даже пророки Религии Света имеют более светский характер, чем пророки Ветхого Завета. Хотя Бог и говорит их устами, тем не менее прямого воплощения в них он не находит, в отличие от немногих собственно «озарённых». Пророчествования же их ограничены и ближе к тому, что мы охарактеризовали бы как «научно-философский прогноз», чем к сугубо иррациональным и  мистическим проявлениям.

Попытки же «подставить» в качестве главного героя этой религии «человека-который-стал-Мировым-Светом» действительно изредка предпринимались в истории, но никогда на их основе не возникало даже какой-либо определенной «ереси», которая была бы в состоянии выйти за пределы воображения единственного своего автора и просуществовать отдельно от него хотя бы несколько лет.
---------
* - Распространённый мифологический и литературный персонаж.


На Саракше Светозарная Церковь, прежде всего и почти в единственном числе выступает, как охранительница человеческой индивидуальности, так как его «мировое яйцо» слишком навязчиво матрицирует сознание его обитателей в направлении развития коллективистической доминанты, что однозначно привело бы к вырождению цивилизации, а затем и самого человеческого сознания.

Религия же Света провозглашает самоценность человека и его души, которая является не просто осколком и частью души мировой, составляющей суть и смысл Света, но с которой она оказывается одноприродной и в некотором смысле равновеликой и равноправной. Таким образом, он, человек, не является простым винтиком мирового механизма, но помимо своей включенности в ряды высших сознаний, представляет собой ещё и самоценную индивидуальность с бессмертной собственной душой, имеющей собственную космическую историю и собственный вселенский смысл и значение.


Человек в её понимании является таким же венцом творения и любимым божьим созданием, как, например, в христианских представлениях. Таким образом, эта ветвь однозначно должна быть сопоставлена с земными авраамическими вероучениями (иудаизм, христианство, ислам), и представляет собой как бы его четвертую, внеземную ветвь, возникшую, притом, без прямого участия своего главного Пророка. И подобно этим религиям, её роль в истории Саракша в целом является однозначно положительной, при всех известных своих многочисленных издержках.

Зарождение и расцвет этой религии приходятся на двухтысячелетнюю эпоху «Второго Средневековья» Саракша. В собственных священных хрониках эпизод возникновения Светозарной описывается как параллельное появление в разных частях Мира, который тогда был ограничен одним лишь Континентом, «озарённых» Светом Истины первых пророков этой религии. Будучи разделены десятками лет и тысячами километров, все «озарённые», которых впоследствии стали насчитывать до полутора, примерно, сотен, «говорили одно», так что когда сопоставили записанные тексты, тогдашние мудрецы и обыватели были поражены почти полным тождеством множества формулировок – так говорит предание, во всяком случае.


На этом основании «озарённые» стали рассматриваться как части тела Единого, который тогда в них воплотился, «ибо так возлюбил Он людей, что в них вошёл, разделив с ними тяготы их земной жизни, и дав им Подлинный Закон и Завет Жизни на все века».


Написанные «озарёнными» компендиумы нравственных и философских текстов и составили первичный «Завет» Религии Света.

Временной период, в который наиболее активно пыталась вести преобразовательскую деятельность Светозарная Церковь, был для неё в целом крайне неудачен, ибо все её инициативы шли в полный разрез со складывавшимися тогда фазами чуть не всех естественных исторических циклов. Тем не менее, Светозарная стойко сражалась за гуманизацию человеческих отношений, составляя оппозицию и конкуренцию тогдашнему саракшскому «язычеству», способствуя, в частности, и его существенному развитию в этом направлении.

Особенной насмешкой над Религией Света выступает то, что именно вслед за её господством пришло мрачное и страшное «Царство Магов», на вызов которого Светозарная не смогла выработать сколь либо действенного ответа. И после всё же блистательного расцвета более трёх тысячелетий она влачила жалкое полуподпольное существование, сохраняемая героическими усилиями немногих героев духа наряду со всеми иными интеллектуальными и духовными достижениями саракшской человеческой, в противопоставлении Магам, цивилизации.


Восстановлению положения Религии Света после распада господства Магов воспрепятствовали в основном уже внутренние причины, ибо она претерпела наибольший ущерб от обскурантизма своих собственных адептов. Но и по сей день Светозарное Вероучение остаётся наиболее массовым и распространенным на Саракше. Однако в сравнении с Землёй, Саракш стал с тех пор существенно более атеистичным, притом, что в его религиозных учениях так и не утратили своего влияния многочисленные языческие культы.

Впрочем, в процессе конкуренции со Светозарной Церковью они преобразовались в известное «единство в многообразии», составившее некую собственную церковь за счет согласования своих конкретных вероучений. Причём церковь, не так уж сильно расходящуюся с Религией Света в своих основах. Таким образом, наиболее распространенная религия охватывает в действительности не более десяти – двадцати процентов населения Саракша, в целом же в той или иной степени религиозно около четверти этого населения.

Что, впрочем, не так уж и мало, особенно учитывая, что цифры эти мало меняются от страны к стране.

Ну и наконец, нельзя не отметить, помимо прочего, что только Религия Света является единственной идеологий, которая может претендовать на общемировое значение на Саракше, иных надрегиональных доктрин там не существует.


В Островной Империи действует преимущественно ветвь Светозарной, основанная на Священной Книге Дзагого, составленной потомками священнослужителей, отправившихся в путешествие Хага Удачливого через сто, примерно, лет, после его высадки на Архипелагах.

Запись Светозарного вероучения в ней отличается, естественно, некоторым своеобразием, в связи с чем существует некий постоянный конфликт между импортированной впоследствии аутентичной Церковью, представленной на Островах относительно немногочисленными общинами, и более влиятельным, но «эндемичным» учением Дзагого. Конфликт это, впрочем, никогда не перерастал в какие-либо действительные прямые столкновения, ограничиваясь по преимуществу чисто схоластическими спорами.



 
20. ПОЙМАТЬ НЕУЛОВИМОЕ


Именно в то время, когда он слушал лекции Патриция, Хэм вспомнил странную историю, случившуюся с ним сразу после окончания Высшей школы, пару лет тому назад, когда он ещё был безработным. Вспомнил, потому что обнаружил тогда некое единственное сохранившееся её материальное свидетельство, в своём старом письменном столе, в дальнем углу ящика, который давно не разбирал.

История была тёмная, вполне загадочная и не оставляющая надежды хоть когда-то хоть что-то понять. Но именно так он получил, заодно с кое-чем прочим, некие представления о природе и эффектах пси-поля. О том, в частности, принципе, на котором, как утверждалось, можно было бы построить полноценный приёмник или детектор этого поля.

Подобный, как его называли теоретики, прибор обратного каскада усиления был давней мечтой психотронщиков. Но все исследования живых объектов, которые одни только были подвержены действию пси-поля, пока так и не позволили вычленить физические или биохимические механизмы, отвечающие за перестройку их поведения в присутствии поля.


И вот тогда, в том подвале, в странном его тогдашнем и, вероятно, унизительном положении, ему было шёпотом на ушко среди прочего кое-что подсказано прямым текстом. Например, что действие поля имеет много общего с давно выделенным в аналитической психологии феноменом смыслового параллелизма физически никак не связанных и независимых событий в окружении патологической или околопатологической личности в условиях наиболее прямого и энергичного проявления архетипических структур индивидуального и коллективного бессознательного.

Стохастические события в таком случае имеют тенденцию группироваться вокруг как бы «струй» или «течений» смыслового развития такой личности. Либо наоборот, эти энергетические струи как раз и являются факторами этого развития, а личность эта в таких условиях, как давно, но неправдоподобно говорили обыватели, как бы «притягивает» к себе случайные события определённого рода.

Нечто похожее, как уверенно утверждалось невидимыми подвальными тенями, происходит и в некоторых неустойчивых средах вблизи мощных источников пси-поля. Причём эти полевые отпечатки имеют некую определённую зависимость от содержания трансляций.


И тут сама собой напрашивалась аналогия – а может быть, и не просто аналогия? – с давно известным гаданием на кофейной гуще, расплавленном свинце и иных подобных средах, характеризующихся как раз такой неустойчивостью. Когда самое малое, микроскопическое отклонение локальных параметров среды приводит к макроскопическим последствиям, проявляющимся в форме осмысленных сюжетных картин, возникающих в воображении того, кто рассматривает замысловатые узоры, возникающие в таких средах.

Да и само действие пси-поля, конечно же, думал Хэм, носит квантово-вероятностный характер, первоначально проявляясь именно в тех связях в мозгу, которые отличаются существенной неустойчивостью, до уровня квантово-статистических флуктуаций, и которые усиливают эти квантовые статистические микрошумы до макроскопических импульсно-токовых процессов в нейросетевых структурах головного мозга.


Теперь эта идея показалась настолько занимательной, что Хэм действительно стал копаться в справочниках, уделяя особое внимание отвергнутым рецептам спиновых стёкол, справедливо полагая, что именно их применение в гипотетическом детекторе было бы технологически наиболее удобным. И действительно обнаружил целые классы стёкол, проявлявших существенную стохастическую неустойчивость и именно в силу этого забракованных для применения в ТСВ.

Их получали в направленных технологических поисках, когда стремились усилить чувствительность стёкол ТСВ к программирующему микроэнергетическому торсионному импульсу, но теперь именно их можно было прежде всего протестировать в плане чувствительности и к интенсивному пси-полю.

Дело было за экспериментом.

И он обратился тогда с этой идеей к Патрицию, к которому уже давно подкатывал, стараясь наладить некое продуктивное сотрудничество, но первоначально без какого-либо плана и особого старания. Философ слушал молча, а потом неожиданно сбросил свою маску вечного энтузиаста, с которой всегда читал свои лекции, и сухим и неприятным каким-то голосом сообщил, что действительно, уже некоторое время известно, что в мощном поле случайные процессы перестраиваются неким образом, связанным с модуляцией поля, но что основную задачу составляет расшифровка этой связи, а не сам факт её наличия, и что всё это в данный момент составляет Большую Государственную Тайну.


- А ваша идея насчёт спиновых стёкол, – да, пожалуй, стоит проверить, тускловато как-то снизошёл Патриций после этой тирады. Потом повременил, неуверенно переминаясь с ноги на ногу и тяжко дыша, - он был в годах уже и несколько грузен телосложением, - и неожиданно для Хэма положил свою правую руку на его левое плечо, а затем коснулся её раскрытой ладонью его лба.

Такой жест совершали при посвещении в члены средневековых рыцарских орденов, и также теперь обставлялось принятие в члены Цепей Преданности.

И хотя сам по себе, вне соответствующей бюрократической процедуры этот жест ничего теперь не значил, но по старому обычаю Патриций отмечал им Хэма и сообщал ему, что он будет теперь на особом счету и продолжение этого контакта последует непременно, в самом скором времени и будет благоприятно для Хэма.

Сообщал о том, что Хэма и его старания оценили и выделили.


И продолжение последовало, быстрое и мощное. Тогда Хэм в первый раз ощутил на себе в полном масштабе легендарную хватку и возможности настоящего Высокого Патриция, вхожего в самые Высшие Сферы.

Уже буквально через неделю оказалось, что в план текущей работы заводской лаборатории включена номерная тема под скромным названием «эффекты действия пси-поля на стохастические неустойчивые среды», подписанная Патрицием и, заочно, видимо, или во сне, самим Хэмом. Причем никаких скандалов или претензий со стороны администрации. Просто пришли как-то два балбеса из группы материального обеспечения и молча перетащили кое-какую мебель и оборудование в выделенную комнатку, где уже откуда ни возьмись, оказались и лаборант с секретарём.


Впрочем, Хэм был, так сказать, более теоретиком и плохо представлял, с чего начать. Хуже того, он всегда затруднялся в общении с людьми, и если и не был в действительности «психом», то уж к шизоидам тогда точно относился со всеми основаниями.

Тем не менее, силой воли, широтой кругозора и прочими своими талантами преодолевая свои недостатки, он всё же успел поставить достаточно осмысленные задачи перед единственным лаборантом, пока Патриций подыскивал себе администратора-заместителя, чтобы возглавить работу новоиспечённой исследовательской группы. И этим Хэм неведомо для себя сильно укрепился в глазах Патриция. И они вдвоём с этим лаборантом успели даже начать что-то мерить, пока не появился этот администратор. Тогда Хэм, освободившись от неприятной ему нагрузки, вздохнул свободнее, возвратившись в уже привычное для себя положение вольного специалиста.


Первым делом начали широкую серию тестов выбракованных неустойчивых спиновых стёкол на реакцию на пси-поле. Это в любом случае нуждалось в конкретном измерении. В самой первой серии опытов лаборант просто переписывал из справочников параметры стёкол, отмеченных карандашиком Хэма в толстом техническом справочнике в заказ на изготовление, а потом сопровождал их из цеха на полигон, передавая испытателям вместе с ТЗ на характеристики облучения их полями различных конфигураций.

Работа была, конечно, тупая, но как раскрутка деятельности нового подразделения заводской лаборатории вполне годилась, смысл в ней был, и вскоре, после нескольких серий выделились даже определённые рецептурные направления, дававшие стекла со следами чувствительности.

И это уже был «вклад» и оправдание их работы, так как конкретно стёклами как откликающимися на поле средами пока ещё никто не занимался, и Хэм с Патрицием смогли и успели проявиться и «застолбиться» на этом направлении, оправдав организацию и существование своей группы.

Параллельно, пока размножавшиеся потихоньку лаборанты мучились, Хэм листал старые конспекты и вспоминал основы конформационного программирования, справедливо полагая, что именно оно может оказаться теперь главным, если не единственным инструментом предстоящей работы. Если, конечно, из неё вообще получится хоть что-то определённое.


Основу мощного развития на Саракше конформационного программирования составлял тот факт, что для описания любой материальной системы в нашем мире можно построить собственный математический язык, подобрав или сконструировав заново соответствующий набор основных функциональных символов.

Такое конструирование математической модели называется «решением основной (прямой или первой) задачи конформационного программирования». И сама возможность её решения в любой реальной ситуации есть отражение некоего «закона природы» или, скорее, «суперзакона», в силу которого такой язык как бы всегда существует и остаётся только его найти. Более того, эти математические языки для разных систем оказываются в той или иной степени сходными и образуют системы сходств, различий, подчинений и иных отношений между собой, которые позволяют строить их всё более всеохватывающие обобщения.

Обратной, или «второй» задачей конформационного программирования полагается выражение свойств системы на этом языке так, чтобы некоторые из её параметров, то есть те, которые надо определить, конструировались этими функциональными символами из других, тех, которые являются или считаются известными, «данными». Обратная задача считается намного более простой и она, собственно, и решается аналоговыми вычислителями, которые строятся как физическая реализация этих функциональных символов, их представление «конформными» материальными процессами.


В дискретном программировании, скажем, наоборот, изначально уже существует один-единственный всеобщий универсальный язык для всех задач и ситуаций вообще, и это язык математической логики и операций с объёмами понятий.

Основной же задачей является то, что в конформатике является более простой «обратной» задачей, выразить конкретную ситуацию на этом языке.

Но в дискретике эта задача решается построением неких упрощённых конечных приближений целевой функции или образа. То есть, заведомо предполагается исходная неадекватность используемого универсального языка, его «искусственность», противостоящая «естественности» и органичности. Уровень общности языка логики оказывается избыточным для этого, он с тем же успехом описывает всевозможные «мыслимые миры», как и тот единственный, в котором мы живём. Поэтому приходится заранее смиряться с «деревянностью» описаний мира, которые он порождает и использует, лишь с общей тенденцией бесконечного ряда приближений сходиться к адекватности «слова», то есть этого описания,  и «вещи», которая описывается. С тем, что большинство реальных форм, всеобщих для нашего мира он упускает как воду между пальцев, полагая их лишь частными особенностями описываемых конкретных систем и ситуаций и теряя таким образом «лес» за «деревьями».


 Фундаментальная же суть конформатики состоит как раз в том, что она оказывается следующим уровнем рефлексии над наукой как процессом выявления всё более глубоких инвариантов природных процессов, которые фигурируют в ней как «законы природы». Конформатика как бы занимается поисками законов над законами, и она стала наиболее продуктивной и эффективной лишь с того момента, когда были открыты первые примеры таковых. Это выразилось в математическом изобретении особых «прототипических» языков системного описания, установлении их основных свойств и открытии функциональных базисов для достаточно общих классов материальных систем.

В известном смысле, очень полезным для развития науки Саракша оказалось то, что дискретный подход так запоздал, хотя по простоте своих формулировок он мог появиться даже с опережением конформатики. Но тогда он просто подмял бы всё программирование под свои концепции, профанируя его задачу, и затормозил бы тем самым развитие всей саракшской науки как подлинного, всё более глубокого и тонкого понимания материального мира.

И самая глубина здесь была достигнута с открытием пси-поля и единства законов материального и психического миров через общность законов, их описывающих. Это единство выражается в определённых математических связях между материальной организацией и внутренним содержанием психического процесса, единых также не только для всех людей, но и для животных и иных живых существ.

В земной науке мы не находим какой-либо даже отдалённой аналогии этим законам и этому знанию, обладателем которого стал Саракш на уникальном своём пути познания. Лишь в попытке разработки так называемой общей теории систем, предпринятой в XX - XXI веках, можно уловить некое самое отдалённое сходство. Но попытка эта оказалась неудачной, ибо изначально сориентировалась на ложный путь, следуя применяемым уже существующим методам, вместо того, чтобы разрабатывать собственный инструментарий.


И теперь, когда неустойчивые спиновые стёкла показывали явственные конфигуративные отпечатки поля, существенно более информативные, чем простая регистрация бактериальными поляриметрами одной лишь его интенсивности, представлялось почти очевидным, что эти конфигурации некоторым образом должны соответствовать смысловому содержанию В-трансляции.

Притом, что спиновое стекло не просто удерживало этот отпечаток, но также потенциально было способно реализовать некий вычислительный процесс над ним, сообразно протравленной в нём предпрограмме, так как в любом случае представляло собой всё тот же «конформационный процессор».

В этом, собственно, и состояла изначальная «идея» Хэма, использовать не только чувствительность неустойчивой спиновой среды, но и её способность фильтровать и усиливать образующиеся в ней под внешним воздействиям динамические конфигурации спиновых волн.


Так что была ещё и принципиальная возможность организовать этот процесс так, чтобы он не только выявлял, фильтровал и усиливал отпечатки пси-поля, но даже и дешифровывал их содержание. Собственно, такое гипотетическое устройство и было разновидностью торсионно-спинового вычислителя, но лишь со своеобразным пси-полевым «входом», существенно более тесно связывающим обрабатываемые «данные» с ходом и содержанием вычислительного процесса, чем в обычных ТСВ.

Таким образом, не стоит представлять дело так, что Хэм «достал» целиком из одной только собственной головы свой аппарат, Детектирующий Спиновой Вычислитель, ДСВ, или психоскоп, как тут же стали его называть все связанные с этой разработкой специалисты-психотронщики. На самом деле он собрал его, соединив в новом целом элементы многих предшествующих наработок, используя при этом значительный теоретический и технологический инструментарий, которым его снабдили многочисленные, в большинстве своем, как правило, так и оставшиеся безвестными предшественники.

«Травление стёкол для прибора обратного контура», так это всё теперь называлось на жаргоне, и группа Патриция-Хэма теперь тоже так называлась.



 
21. ПСИХОСКОП


Это изобретение Хэма, точнее целый цикл разработок, который он, сначала в одиночку, а потом всё более привлекая сотрудников своей группы осуществил в течение трёх последующих лет, сам по себе был для него некоторым потрясением.

У него были уже собственные работы, начиная от игрушечной «теории чисел», которую он как задачу, оставленную на лето, самостоятельно построил, точнее, реконструировал ещё в год поступления в Высшую школу, ну и некоторые другие.

Но это всё было и как бы «не всерьёз», либо только для себя, исключая, пожалуй, лишь выпускную работу в Высшей школе.

Теперь же он стал настоящим Конструктором, да ещё и Секретным, да ещё и с собственным Уникальным Изобретением, прямо как в кино, про Войну или про освоение Океана. Но там всё было как-то пафосно, символично и возвышенно, и даже над неизбежными трудностями жизни шутили как-то весело и по-доброму. А здесь, в обшарпанных несколько заводских коридорах, в грязноватых курилках, куда он тоже иногда заходил поболтать, здесь всё было как-то не так.


Нет, Хэм, воспитанный в духе нестяжания, не ждал чего-то для себя, каких-то отличий, наград или привилегий, во всяком случае, сразу. Но всё же реальность так разительно отличалась от фильмов и театральных постановок, что это не могло не тревожить даже.

Ибо кроме этих фильмов и постановок никаких иных твёрдых сведений о действительности у него по большому счёту и не было. Не было первоначально в силу замкнутости и необщительности характера, и потом ещё, из-за статусной психологической и социальной изоляции. И если эти и без того немногие сведения ей, этой реальности, так разительно не соответствовали, то какие ещё неожиданности могли в ней таиться?

Причём отличия были не только вокруг него, но и в нём самом.


Хэм, например, не мог в голове своей совместить собственное новое, «авторитетное» положение со своим текущим образом жизни, таким… скромным и… неприличным, скажем.

Добро бы он ещё «таскался по девочкам и кабакам», как герои различных историй и анекдотов, которые были так популярны в курилке. Но в действительности теперь он лишь трусовато мастурбировал иногда по ночам или в душе, будучи подавлен постоянной занятостью и не находя никаких вообще, даже принципиально, способов нарушить своё одиночество. И этим единственно и разнообразил свою жизнь, так как никуда уже, кроме как на работу и по иным служебным делам, особенно и не выбирался из своей родительской квартиры.

Лишь изредка, по старой памяти, в выходные, прокатывал по парку, который был теперь на месте романтических пустырей его детства, на велосипеде, чтобы уж совсем не зачахнуть от сидячей по преимуществу работы, тем более что и короткий летний трудовой отпуск проводил теперь в городе, а в деревенском их доме стало совсем тесно от многочисленной родни, использовавшей его после смерти деда как коллективный дом отдыха на природе.


В общем, многочисленные попытки отследить связь так называемых экстраординарных способностей к восприятию и трансфизическому действию с пси-полем оканчивались стопроцентно неудачей. Поэтому больше, чем лишь некоторые аналогии из сопоставления этих двух феноменов никому, в том числе и Патрицию в своих лекциях выудить не удавалось. А наибольший интерес Патриций проявлял к медиумам, и не столько к их «беседам с духами из иных миров», как Хэм, сколько к удивительной чувствительности к текущему духовному и психологическому состоянию общества в настоящем времени и пространстве.

А знание этого состояния могло быть ценностью вполне практической, особенно в политической сфере.

Хэм, конечно, не был в курсе, но Патриций имел прямое отношение к тем экспериментам, которые проводились секретными исследовательскими центрами над подопечными Генетической Службы, среди которых были и всяческие «экстрасенсы».

К сожалению, к глубокому сожалению для этих людей или, может быть, существ, при жёсткой установке на результат не только не составляло особого труда подтвердить их способности, но удавалось и систематически использовать их на благо общества и государства в том понимании, которое придавали этим понятиям представители господствующих во властных структурах корпораций. Хэм был не в курсе, но мог бы и догадываться, а на своём подсознательном «психократическом» уровне так и действительно «интуичил», что и сам был кандидатом на подобную роль. Ибо этим теперь преимущественно и объяснялась его предельная осторожность в обращении со своими собственными способностями.


Но Хэм не мог понять, как ему расценивать Патриция в этом отношении. Он не чувствовал исходившей от него опасности, точнее «недочувствовывал», соскальзывая как-то вниманием при самых осторожных попытках сканирования. И не понимал этого. И эта загадочность делала Патриция каким-то особо и странно притягательным для него.

Но даже когда они, «как бы» стали работать вместе, над общей проблемой, Патриций остался столь же недосягаем, как и был.

Он редко бывал в подчиненной лаборатории, и странным образом ещё более редко пересекался с Хэмом, не говоря уже о возможности какого-либо неформального общения.

В действительности у Патриция было прикрытие от подопечных ему «колдунов», он был специально кондиционирован соответственно своему положению, как один из руководителей этих работ. То есть, в частности,  защищен и от трансфизического «просвечивания».

А Хэмом он действительно интересовался в частности и на предмет возможного его использования как медиума.


Патриций не был ни садистом, ни подвальным теломехаником, двигала им исключительно целесообразность. Притом, что он был даже склонен к некоторому гуманизму и вовсе не спешил принимать решение в отношении Хэма, склоняясь, в общем, в пользу оставить его вольной птичкой.

Тем более что в условиях мирного времени математические способности стоили, пожалуй, даже более, чем медиумические.

А уж когда Хэм сам пришёл к нему со своей идеей, то Патриций мог бы быть удовлетворён полностью, так как ситуационный узел тем самым распутывался вроде бы к вящему удовольствию всех.

Но уж кто-кто, а он-то знал, чего стоят подобные совпадения.

Тем не менее, пока и поскольку Хэм находился в прямом его поле зрения и даже в формальном подчинении, ситуация его более или менее устраивала, даже если бы не было никакого результата от деятельности лаборатории по заявленному направлению.

А результат был, да ещё какой!

Итак, почти ровно через три года от момента первой их встречи с Хэмом на столе лаборатории имел место быть экспериментальный образец спинового вычислителя с пси-полевым входом.

И это был настоящий прорыв в психотронике.


До сих пор о содержании трансляций можно было судить только глубоким ментоскопированием группы операторов, чтобы сопоставляя содержимое их подсознания отделить их собственные индивидуальные переживания от действия поля. Притом достоверность такого детектирования, что называется, оставляла желать лучшего.

ДСВ, детектирующий спиновой вычислитель или, на инженерном жаргоне, психоскоп мог работать в двух режимах.

Наиболее красивым теоретически, но крайне тусклым пока по практическим возможностям был режим, когда поле непосредственно преобразовывалось в нём в подобие низкокачественной ментограммы. В этом случае весь процесс обходился вообще без участия какого-либо «биологического посредника», будь то человек-оператор, или чувствительные микроорганизмы. Но «приём» тогда был крайне слабым, и лишь иногда удавалось длительной настройкой детектировать подтверждаемые с передающего контура смысловые образования в поле.

Так что на данный момент этот режим был сугубо экспериментальным, демонстрирующим, что соответствующая возможность принципиально существует.

Что было крайне важно, конечно.

Другой режим предполагал некое подобие ментоскопирования с участием оператора, но объектом «прослушивания» выступало все-таки пси-поле, а не его ментальные поля. ДСВ при этом играл роль контура предварительного усиления и фильтрации, а собственно воспринимающим элементом был всё-таки оператор.

Находясь одновременно под действием поля и тех же смысловых рядов, но транспонированных психоскопом в его псевдосенсорные поля, оператор, замыкая эти два ряда, вскрывал как игру собственного воображения содержательные ряды трансляции, которые оставалось лишь фиксировать ментоскопом.


Вот здесь прибор проявлял настоящие эксплуатационные характеристики.

Поле не только надежно детектировалось наличием и типом излучения, но с хорошей вероятностью выявлялись все существенные информационные, или, употребляя профессиональную терминологию, скульптурные слои в нём.

Причём при достаточно высокой интенсивности излучения для приёма необходим был лишь единственный оператор, и не было необходимости проводить последующий сопоставительный анализ. Психограмма, как по аналогии с ментограммой стали называть все объективные фиксации состояния пси-поля, сама по себе была достаточно внятна и объективна. По крайней мере, это имело место в отношении принятых на Островах стандартов В-трансляции.


Конечно, для Хэма было прямой принципиальной и жизненно важной в плане личного самооправдания и самоутверждения победой доказательство, что пси-поле имеет вполне осязаемую физическую природу. Что и генерация и детектирование его полностью могут происходить без участия какого-либо «биологического контура». Что оно есть лишь ещё одна разновидность материальных полей, несмотря на все свои странности и особенности. Теперь все его псевдокосмологические метафизические философствования обретали в этом факте твёрдую почву, как обретали её и некоторые его чисто психократические интерпретации.


Для Патриция, однако, наибольший интерес представлял совсем другой вопрос.

Пока поле можно было только излучать, сама «социальная масса» оставалась всё тем же тёмным и неясным пятном в картине мира, как и раньше. И судить о состоянии коллективной души можно было только по внешним признакам её поведения, либо на основании лишь очень специфической и относительно редкой интуиции обладающих особым «политическим» даром её собственных лидеров.

Но его не оставляла мысль, что источниками поля могут быть, точнее, не могут не быть и сами люди. Что не только искусственные конструкции в состоянии наполнять смыслом Вселенную, но что в гораздо большей степени его носителями являются и все разумные существа, а может быть и животные, и всё вообще живое. И естественно, что так было всегда, во всяком случае, задолго до изобретения психогенераторов.


И вот это-то естественное поле он и искал в своих опытах с колдунами и медиумами.

 И теперь, когда прибор был реализован, он не мог не вцепиться в него как в потенциальную возможность получить наконец физический канал обратной связи непосредственно с коллективным сознанием, устроить с его помощью  прямую связь с самим Трансцедентальным Субъектом.

Но как опытный политик он, естественно, шифровал перед Хэмом реальный масштаб и направления своей заинтересованности. Не перед ним одним, конечно, но оставлял и его также в неведении относительно своих дальних планов.

А охваченного энтузиазмом наивного домашнего и простоватого, если только не глуповатого Хэма не выручал здесь никакой его психократизм. Никакие его видения не позволяли разобраться в том, для чего он не имел в своей голове достаточного понятия и известного ему образа.


Что ж, есть прибор – есть и сдвиги в организации и обеспечении работы.

Во-первых, Лабораторию Предпрограммирования окончательно перепрописали в Институт Биополей, оставив, правда, территориально на Заводе. Во-вторых, уже в самом институтском комплексе организовали Приёмную Лабораторию, связав их организационно и взаимной ответственностью.

Ну и, естественно, ещё на ранг повысили уровень секретности работ!

Появление теперь и Приёмной Лаборатории вернуло Хэма к заброшенной было линии его интереса ко всяческой антропологии и чертовщине, тем более что после периода интенсивной работы необходимо было как-то отвлечься и отдохнуть, и ещё тем более, что он опять вспомнил тот свой давний эпизод, с которого, если быть честным, и пошла вся эта история. Ведь неустойчивые среды ему кое-кто прямо подсказал…

Ну и кроме того, он как бы случайно опять наткнулся в своих шкафах на ту самую ракушку, на серебряной цепочке, и теперь она уже постоянно лежала у него дома на столе, всегда на самом виду…


А надо также сказать, что когда он ещё впервые вспомнил об этом случае, он как-то раз решился даже предпринять поиски того дома и потратив несколько часов на блуждания по переулкам в Старом Центре Столицы кажется даже нашёл его или, возможно, только похожий на него. С такой же тяжёлой Зелёной Дверью в такой же стене с несколько аляповатыми, странными и непонятными лепными аллегорическими фигурами на стенах и фронтонах…

Он даже подёргал её, эту дверь, внутренне слегка похолодев и побаиваясь, что действительно откроется. Но на этот раз она была закрыта, а искать вход с парадного он так и не решился.

Да и что, собственно, ему в этом доме, или кто-то «из них» ему зачем-то нужен?

Чтобы отомстить за унижения?

Но и тогда ещё, и теперь тем более, он вовсе не был уверен, что в действиях с ним присутствовал хоть какой-то элемент унижения. Во всяком случае, намеренного.

Спросить что-то у «них», узнать, наконец, кто они и что им от него было надо? Но насчёт последнего они сами ему кое-что говорили, и он не поверил, как не верит и сейчас. И, надо полагать, не поверит и новым объяснениям, если таковых удалось бы добиться. А насчёт того, кто это был… что ж, ему уже ответили, упреждая вопрос: «нас нет»!

А был ли…?*

«Нас нет» – и действительно их не было, как будто приснились…

И, наверное, даже если и удалось бы с кем-то встретиться, - а как он узнает, если без маски он видел только одного из них? - ему ответили бы точно также…

Если же мстить… Хэм прекрасно понимал, что возможностей у него в этом совсем не прибавилось в сравнении с той ситуацией, когда его, голого и одурманенного вели этими путаными подвальными коридорами…

Нет, нет, не было у него ни определенного какого-то мнения о том, что делать, ни даже простого понимания, что это с ним случилось тогда, давно уже…
…
---------
* - …мальчик?


А потом он нашёл этот дом ещё раз, когда просто блуждал по Столице, изначально не задаваясь какой-то целью. Лишь к середине этой прогулки вдруг взял след, как тренированная собака, на собственное прошлое. Но только прошёл тогда мимо, ничем не выдав своей заинтересованности. Так как ему показалось, вернее, такое у него возникло тогда психологическое состояние, как будто он был под чьим-то взглядом.

Но теперь, однако, он запомнил дорогу очень хорошо, хотя и не был до конца уверен, что это тот самый дом…

…

А вообще, подобные бесцельные блуждания вошли у него в обыкновение после завершения работы над психоскопом, когда снова появилось свободное время, иногда даже в избытке. Это были некоего рода урбанистические медитации, когда он не столько воображал по своему обыкновению, сколько наоборот, необычно для себя вслушивался в шум улиц, пытаясь сквозь грубые физические тела домов, рокот машин и потоки прохожих услышать тихий голос души города…

Также он пробовал тогда рисовать, карандашом.

Некоторые образы роились в его голове, не давая покоя и просясь на бумагу. Что-то в принципе получалось, но Хэм так и не преуспел в этом деле настолько, чтобы обеспечить им самостоятельную жизнь.



 
ПРИБАВЛЕНИЕ


СЛУГИ


Весь тот день был какой-то странный и раздёрганный. Хэм рано лёг, но проснулся среди ночи от всё возраставшего беспокойства. Казалось, кто-то тихо, почти неслышно отбивал на огромном барабане какой-то замысловатый ритм, и от этого ритма почему-то закладывало уши, постанывало сердце и током кололо онемевшее левое плечо.

Хэм слышал этот ритм внутренним слухом весь день, но теперь, в ночной тишине, он казался почти существующим на самом деле, он навязчиво звучал в голове, не давал спать или хотя бы сосредоточиться, чтобы понять происходящее.

Снаружи слегка накрапывал мелкий осенний дождик, в редкостно тёмном небе частыми всполохами с лёгким треском играли зарницы, но воздух был не по-осеннему прозрачен. Так что высоко над ближайшими домами с тёмными уже окнами сквозь слабую дымку явственно просвечивали разноцветные отблески на низких облаках весело, но бессмысленно перемигивающихся огней пустых уже, по позднему времени и непогоде центральных улиц Столицы.

Тревожность, сладкая жуть и тоска, тоска владели душой, а на самом дне сознания казалось, уже снова кричали «голоса» и шевелились кошмарные видения, как тогда, в психиатрической клинике, когда его несколько раз обкалывали галлюциногенами, чтобы вызвать терапевтический шок.


На улице было прохладно, но в комнате душно, и его потянуло на балкон, и Хэм вышел, погасив настольную лампу и оставив свою комнату в полной темноте, вышел прямо как спал, голышом, оглядывая совершенно пустую улицу, но нисколько не успокоился прохладой, а душа его прямо раскалывалась от необходимости что-то делать, прямо сейчас, кажется, он должен был куда-то немедленно идти.

К подобным проявлениям он всегда относился с сомнением и недоверием, и никогда не делал того, подо что нельзя было подставить какие-то рациональные основания или хотя бы формальные объяснения. Но в этот раз он всё же оделся и пошёл на остановку электробуса, который тотчас же и подъехал, вопреки всяким вероятностям своего ночного расписания, как будто специально ждал, и совсем пустой повёз его, одинокого и потерянного, куда-то в центр, к сиянию реклам и витрин на пустых почти улицах.


…И вдруг сердце как будто ударило что-то, мощный толчок обозначил остановку: «здесь!»

Он вышел и, следуя своему по-звериному обострившемуся инстинкту, уже как бы взяв какой-то след, двинул в глубину запутанных тёмных переулков Старого Центра, целеустремленно, как будто знал куда идёт и как будто давно здесь жил. Целя куда-то на Голос, который тихо, как бы из самого далёкого далека, кричал, орал сквозь немую тьму приказно и повелительно: «сюда!».

И снова указующие толчки сердца обозначали очередной поворот, и вот уже арка и старый длинный трёхэтажный дом под огромными липами, с лепниной загадочных знаков под крышей и между окон, построенный, очевидно, ещё до первой Войны. И тёмно-зелёная Дверь сбоку, в жёлтой чуть потрескавшейся стене. Дверь, очевидно, запасная, которой не пользовались, полуподвальный чёрный ход, давно и надёжно заколоченный, дверь, ничем не выдающаяся на всей улице, но к которой почему-то определённо и сильно тянуло его как магнитом…

…

И… что…?

Какая глупость!

Зачем он припёрся сюда, почти уже потерявшись в старых районах, как теперь выбираться и как объяснить хотя бы самому себе этот бесцельный и бессмысленный поступок…?

…


Но подойдя неуверенным шагом поближе, он вдруг заметил щель, обозначившуюся под дверью. Она, очевидно, была не заперта… или это, может быть, Знак? Оглянувшись и не увидев никого, Хэм наконец решился, подошёл и потянул, и дверь легко подалась, распахнувшись без скрипа, открыв за собой едва освещённую заброшенную лестницу чёрного хода, пыльную, засыпанную мусором и окурками…

Хэм уже было успокоился, и почти избавился от нежданно нагрянувшей ночной душевной муки в своей ночной прогулке и был даже несколько разочарован ситуацией. Но вскоре, от вида этой лестницы сердце у него вновь вспорхнуло испуганной птицей и интенсивно забилось всколыхнувшимися воспоминаниями о его ещё сравнительно недавних эксгибиционистских выходках.

И гонимый дразнящими ассоциациями и взметнувшимся полузабытым пьянящим напряжением постыдной авантюры, а может быть, даже лелея на дне души какие-то надежды или планы, он, привычно напружинившись, неслышно проник туда вместе с волной всё более охватывающего его возбуждения страхом своих неправомерных действий, и тихо прикрыл за собой Зелёную Дверь.

Но неожиданно обнаружил, что лестница вела не только вверх, к лестничным площадкам, куда выходили «чёрные», старые, грязные, давно заколоченные двери жилых квартир, но и вниз, в подвал, вероятно. И что та, подвальная дверь также не заперта как, видимо, должна была быть обычно, и из-под неё тоже пробивается слабая полоска неверного света.


Вот тут он уже действительно, наконец, испугался, и всерьёз, как никогда у него не было в его прежних приключениях. Но также уже не мог отступить. Голос снова орал почти слышно, беспрекословно повелительным тоном, настоящими Словами Власти, «сюда!». Но острое возбуждение стыдом и страхом, завершив составление жгучего эмоционального коктейля, пересилило, и он, забыв даже, каким чудным способом сюда попал, тихо спустился ступенька за ступенькой к этой обшарпанной тяжёлой железной двери, за которой, видимо, должно было быть старое подвальное противоатомное убежище, и начиная уже даже воображать себе что-то, на ходу, какие-то фантастические замысловато-возбудительные сюжеты…

…Свет за дверью был слаб и неверен, но полЫ неожиданно чисты, а коридоры лабиринтом расползались в разные стороны… и тут бы ему и остановиться или сразу повернуть назад, ибо ясно уже было, что он вторгается куда-то, в чьи-то владения. Что подвал отнюдь не заброшен и не пуст, как можно было бы предполагать, и как должно было бы быть по логике вещей. Но как бы по инерции, или на зов Голоса делает он ещё несколько шагов, поворачивая в темноту за угол по коридору… и тут сзади его неожиданно, сильно, и одновременно как бы нежно, охватывают чьи-то руки, не давая даже пошевелиться. И чьи-то руки зажимают ему рот и крепко держат на месте, и кто-то, дыша прямо в ухо, тихо говорит ему полушепотом – ты не один!…

…


От неожиданности он поначалу не только не сопротивлялся, но впал даже в какое-то шоковое состояние, полутранс, как резко опрокинутая на спину курица, в полутранс, который усиливался от того, что те, кто его держал, мягко раскачивались с ним как бы в танце, успокаивая и даже лаская его при этом. И подтверждая эту догадку, тихим нежным шёпотом льётся в его уши – тихо, Мальчик, тихо, ничего не бойся, всё будет хорошо, мы тебя ждали!

От этих слов он как бы слегка опамятовался и рванулся, пытаясь освободиться, но это было совершенно бесполезно, нежные объятья были одновременно и безнадёжно сильными.

- Выпей, выпей это! - ласковый шёпот на миг тоже приобретает принудительные обертоны, в то время как чья-то рука подносит к его губам какую-то миниатюрную чашу.

Хэм пытается отвернуться, но это невозможно, и вот уже насильно влитые в него капли маслянистой тяжёлой терпкой жидкости со странным незнакомым и неописуемым привкусом, несмотря на всё его сопротивление приникают в горло, отчего оно воспламеняется жгучим огнём. И какое-то расслабление разливается по всему телу, а мысли становятся вдруг вялыми, пассивными, но одновременно ясными и холодно-спокойными…


И разжимаются удерживавшие его руки, и начинают ласкать его тело, аккуратно-нежными движениями приближаясь к интимному…

И вот уже кто-то лезет ему в брюки, в трусы, к самому-самому, и проводит пальцем по лобку, который он уже скоро год как регулярно бреет, как бы удостоверяясь в этом. И слёзы стыда и страха рвутся из глаз, а кто-то тихо и нежно смеётся звонким мальчишеским с лёгкой уличной хрипотцой голосом, когда он безуспешно пытается сопротивляться. И чьи-то ловкие руки быстро, но не грубо, а как бы подчёркнуто аккуратно, стаскивают с него брюки, трусы и пиджак со свитером, оставляя в одной недлинной рубашке, с которой одной обходятся несколько невежливо, отчего пуговицы её разлетаются во все стороны, дробью стуча по каменному полу, когда кто-то рывком распахивает её настежь…

…

И вот его ведут, одурманенного, держа за руки и почему-то завязав глаза чёрной повязкой, униженного, раздетого до стыда, босым по холодному каменному полу куда-то ещё вдаль по длинному извилистому коридору, и ещё вниз по ступеням, и вот он в каком-то глухо-гулком, большом полутёмном подземном помещении, зале, почти пустом, слабо озаряемом факелами, источающими тонкие запахи горящих в них ароматических смол, с какими-то странными, плохо различимыми предметами толи мебели, толи принадлежностями какого-то культа, выстроенными вдоль стен и висящими на них…

…


И Три Мальчика в золотых полумасках, изображающие Три Начала, в одних лишь тонких прозрачных голубых туниках, сильно не достающих до колен, в глубине зала в пятне факельного света начинают танцевать прямо перед ним, кажется, что специально для него, выделывая ритмичные замысловатые почти балетные по виртуозности па, высоко задирая ноги под тот же стук невидимого барабана. …Или это так хлопает своими огромными крыльями за стеной какая-то фантастическая бабочка в колдовском лесу, который ухитрился там разместиться…?

…

И этот ритм, преследовавший его весь день, когда он лишь как бы слышал его, а теперь он был на самом деле слышен, хотя и тихий, но какой-то одновременно мощный, такой, что, казалось, от него закладывает уши и всё трясётся и обрывается внутри, и подводит живот, и холодит внизу, этот ритм неотступно стоял в ушах, казалось, заглушая всё вокруг. И от него усиливались тонкие ароматы пылающих разноцветных факелов и пригибались и играли тени на стенах. Он освящал какой-то древний ритуал, развертывающийся перед Хэмом и над Хэмом, с его ключевым участием, хотя и вопреки его воле и при полном его непонимании происходящего…

И когда Хэм начинает только осознавать скрытый смысл очередной фигуры мистического танца Мальчиков, они, как будто слыша его мысль, тут же переходят к следующей, переставая бесконечно повторять предыдущую. Так что разум его оказывается в плену захватывающих его сложных магических образов, поток которых никак не хочет прерываться. Всё новые и новые символы развертываются перед ним, пока, наконец, он не начинает отказываться воспринимать их ужасный, чудовищный смысл…

…


И кто-то нежно обнимает его, пытаясь успокоить, снимает с него последнюю рубашку, оставляя теперь уже совершенно нагим, и укладывает спиной на твёрдое холодное каменное возвышение в центре зала. Затем начинает ласкательными движениями растирать его остро пахнущей жгучей мазью, от которой оно начинает гореть, и кто-то осторожно и медленно достигает рукой самой его сути, распространяя жгучее действие мази и там, где, вопреки всей, вроде бы, унизительности его положения, возбуждение уже довело обычную живую упругость до почти неестественного окаменения…

И кто-то другой одновременно нашёптывает какие-то мелодичные, изумительно странные по содержанию и даже, кажется, по самому своему звучанию, как бы на каком-то древнем, всеми забытом языке Слова, не доходящие сразу до его сознания. Но что-то просто и ясно объясняя ему такое, что в другое время Хэм бы, кажется, на ногах не устоял бы от изумления, от полной, абсолютной невозможности того, что ему говорилось…


Но сразу он, кажется, почти ничего не воспринимает, только откладывается что-то в памяти и подсознании, но он же действительно почти мальчик ещё, если и не совсем уже по возрасту, то по уровню простой житейской компетентности хотя бы, как бы специально сниженному, для лучшего соответствия чему-то, подобно тому, как кастрация когда-то сохраняла мальчишеский голос для церковного хора.

А здесь он как бы ещё и отброшен беспомощным и унизительным положением в такое же инфантильное состояние.

И психологически Хэм на миг действительно становится только несправедливо обиженным ребёнком, для которого весь мир замкнулся на его обиде, почему же это всё досталось ему, ведь он же ничего не сможет с этим сделать, почему это свалилось теперь на него, за что, за что, почему, почему, почему…

…


И ласкают его почти по-матерински нежные, тёплые, заботливые руки и утешает тихим шёпотом чей-то голос, но слезы душат, лицо пылает праведным гневом и стыдом. Но ещё больше страдает он от смысла того, что только что услышал, даже не поняв ещё вполне, только что-то из сказанного. Но даже в то, что уже понял, невозможно поверить. Но Хэм уже слишком много знает, чтобы понимать, что открытое ему сейчас слишком, слишком, слишком похоже на правду, и он уже на самой грани того, чтобы забиться в крике и истерике, почти уже в обмороке от состояния полной психологической и моральной раздавленности…

И тут заботливые тени с тёплыми ласковыми руками разом как бы растворяются в окружающей тьме, оставляя его одного, а спустя минуту из этого же мрака появляются Четверо в Чёрном.

В настоящих боевых фехтовальных чёрных кожаных, коротких, чуть ниже колен, штанах с защитными накладками. Вроде тех, которые составляют часть спортивного костюма, знакомого Хэму ещё по физмат-школе. Но, кажется, настоящие, боевые, каких он никогда не видел.

Юноши, с обнаженными шпагами, в чёрных полумасках, закрывающих лица.

С нагими торсами, прикрытыми распахнутыми на груди короткими чёрными плащами или пелеринами.

Они становятся по углам его каменного ложа и касаются одновременно его груди кончиками своих шпаг, а потом отворачиваются от него и стоят некоторое время в траурном каре, как бы в карауле, держа шпаги поднятыми у груди вертикально наизготовку…

…


Далее сознание его окончательно начинает спутываться, и он уже не может отличить реальности от наплывающих волнами видений. Окружающее теряется в тумане, из которого выплывает чей-то как бы прощальный, неожиданно незатейливый чмок в щёчку, уже у самого выхода, у Зелёной Двери. И чья-то рука вдруг быстро и почему-то украдкой, в нарушение плавной зловещей церемониальности всей этой жуткой магической ночи прячет в его кулаке какую-то маленькую вещицу на тонкой цепочке…

И выталкивают его почти бесцеремонно, и только хлопает за ним тяжёлая Зелёная Дверь и слышно, как щёлкнул замок, закрывая для него путь назад…

…


И снова он на той же улице, ранним туманным утром, под набирающим силу дождём. Весь взбаламученный, в слезах, соплях и мокрых трусах под растрёпанной, напитывающейся постепенно дождём верхней одеждой. В ещё более растрёпанных и смятенных чувствах. Одуревший и ничего не понимающий, как будто всё ещё под действием какого-то сильного наркотика. Один среди первых редких ранних, своим озабоченных прохожих. Так далеко от дома, в Старом Центре Столицы. Горящий пламенным телесным жаром, почти пылающий настоящим огнём. …Быстро, почти бегом по едва угадываемому маршруту, беззвучно всхлипывая на грани истерики и по-детски утирая сопли рукавом. Нежный Обиженный Маленький Мальчик, скорее домой, домой, домой, скорее, скорее…!!

…и только тает полушёпотом вслед тихое «нас нет!» на прощанье, и только странное, немыслимое в таких условиях Тёплое Спокойствие разливается в самой-самой, почти недоступной глубине душе, как бы вопреки всем слезам, душевным и телесным обидам и полному расстройству чувств…

…


И вот он дома, и нет сил даже принять душ, он только тщательно обтирается по очереди сначала мокрым, а затем сухим полотенцем, пытаясь стереть с себя, возмущенно пылая лицом, нанесённые обиды, и всю жуть и стыд этой непонятной ночи. И сбросив с себя всё прямо на пол, и полотенца сверху, валится в постель, чтобы тут же заснуть…

И просыпается уже в разгар дня, с кружащейся головой, ничего не в силах понять, что же это было, и было ли вообще, или это один из его ярких «психократических» снов…?

И только небольшая морская раковинка на цепочке, так похожая на женскую, молча сунутая ему кем-то на прощанье, так и оказывается зажатой в кулаке. И ещё куча мятой мокрой грязной одежды на полу, прямо посредине комнаты…


Всё-таки та жидкость, видимо, была каким-то сильнодействующим психотропным средством, потому что одним только психологическим вытеснением невозможно объяснить то, что Хэм так быстро, надолго и напрочь забыл всё, что с ним тогда произошло. И лишь теперь, несколько лет спустя, вроде бы случайно наткнувшись в дальнем углу ящика своего письменного стола на эту раковинку-символ на почерневшей серебряной цепочке, он вдруг вспомнил сразу всё, как будто разом увидел мокрый размытый проселочный тракт в глухой степи, в ночи, в дождь, увидел дорогу, ведущую в никуда, блеснувшую лужами при вспышке неожиданной зарницы…