Как всё начиналось. История семьи Каллен

Название: «Как всё начиналось. История семьи Каллен»;
Автор: Рина Розик;
Жанр: Драма, Приключения;
Рейтинг: PG-13;
Тип: Гет;
Пейринг: КК/ЭК, РХ/ЭК, ЭК/ДХ, ЭК/-- ;
Отказ: Все права на мир и героев «Сумерек» принадлежат Стефани Майер и только ей, я на эти права не претендую и не получаю ни какой финансовой выгоды от написания этого фанфика;
Аннотация: Вся история семьи Каллен, от начала её создания и до переезда Калленов в Форкс;
Размер: Миди;
Статус: В работе.

Глава первая. Сын.
Эдвард:

Я был присмерти. Озноб и жар с завидной периодичностью сменяли друг друга, словно неутомимые дозорные почётного караула на своём посту, они не на миг не отлучались от меня, мучая моё вконец изнурённое тело. Легче мне не становилось, моё состояние только стремительно ухудшалось буквально с каждой неумолимо ускользающей минутой. У меня уже не хватало сил разомкнуть налившиеся свинцом веки. Слух тоже подводил, периодически пропадая на очень долгие периоды времени (в эти моменты я окончательно выпадал из реального мира). Я начал бредить. Виденья, что являлись мне были не из приятных, они походили на ночные кошмары и пугали меня больше всего своей сюрреалистичностью.
Мне грезилось поле боя войны, на которую я так и не сумел попасть: наполовину залитые дождевой водой окопы, гигантские железные танки, перемалывающие под своими гусеницами тела погибших и раненых солдат, которых не успели оттащить в укрытие, оглушающие разрывы гранат, крики солдат и человеческая кровь смешивающаяся с жидкой грязью под сапогами… Всё это выглядело так ярко и отчётливо, что даже свинцово-серое небо слепило мои глаза, а солёный, ржавый запах крови застывший в воздухе вместе с пороховой вонью вызывал головокружение и рвотные позывы (если бы всё это происходило на самом деле, то я бы ни как не смог почувствовать этот запах, тем более так сильно, тем более так удушающее). Кровь… Я вспомнил откуда она взялась! У меня «Испанка», так что наверняка это не запах, а привкус моей собственной крови на языке. Пневмония… Мне нежить.
Карлайл:

Как же паршиво чувствовать себя неуязвимым, когда люди вокруг тебя мрут как мухи: десятками, сотнями, тысячами! О Боже, как Ты мог допустить это?! Как Ты мог допустить такие чудовищные беды и страдания на этот хрупкий мир? Или эта новая пандемия есть кара его за кровавую междоусобицу умнейших и достойнейших племён Европы, которою с гордостью поименовали Мировой войной? Нет, на эти вопросы не существует ответов, ведь пути Господни неисповедимы, да и, в конце концов, Он позволял себе допускать гораздо большие несправедливости. Один из ярких примеров тому – моё существование…
Первая волна убийственного гриппа – «Испанки» уже миновала, унеся за собой на навсегда множество пациентов чикагского госпиталя. Среди них был и Эдвард Мейсон-старший, скончавшийся даже не приходя в сознание. У него остались жена, Элизабет, и сын, Эдвард. Оба они не избежали печальной его судьбы и теперь заражены вирусом, оба практически не имеют шансов на выздоровление, оба помещены в палату для умирающих, в которую без опаски осмеливаюсь заходить только я. Бедные люди, они так беззащитны, так уязвимы, так… смертны. О Боже, зачем же Ты создал подобие своё из такого хрупкого и несовершенного материала, как слабая человеческая плоть? Нет оправдания этому, нет ответа на этот вопрос.
Я бы мог работать и в три смены, я бы мог вообще не покидать своих больных хоть круглые сутки напролёт, так как в отличие от других моих коллег я не нуждаюсь ни во сне, ни в каком либо другом отдыхе. Мне даже ненужно тратить время на приёмы пищи по несколько раз в день, ведь питаюсь я не хлебом, а кровью животных и одной единственной охоты может быть достаточно, чтобы продержатся без новой порции больше чем половину лунного цикла. Но, увы, все эти мои преимущества перед врачами-людьми превращаются в практически ничто под бременем необходимости тщательно маскировать свою истинную сущность. Самое трудное это покидать больницу по окончанию своего дежурства и отправляться домой для того, чтобы притворится спящим, покуда там без меня погибают десятки людей. Чёрова конспирация!
Мы все работаем в две смены, по 16 часов в сутки, и теперь у всего медицинского персонала, а не только у меня, залегли под глазами глубокие фиолетовые тени, а лица побелели от многодневного напряжения и мучительной скорби. Теперь я как никогда неприметен среди них, теперь мне больнее всего от того, что я не человек, ведь тогда бы делая то же самое я выкладывался на полную и у меня не оставалось бы восьми свободных часов для того что бы впадать в отчаянье и безысходность по поводу своего бессилия.
Итак, всё своё свободное время, которое выдаётся мне в процессе дежурств я стараюсь проводить в палате отведённой для безнадёжно больных, а таких большинство. Их действительно много, но есть среди них удивительные люди, которые своим мужеством и самоотверженностью заслужили не только мою жалость, но и моё восхищение. Больше всего из них мне запомнилась красивая несчастная женщина, Элизабет Мейсон тридцати шести лет отроду. У неё миловидная внешность: симпатичное лицо, темно-русые волосы с удивительным бронзовым оттенком, невероятно глубокие изумрудного цвета глаза… Но не это главное в ней! Главное это как она ведёт себя, зная, что находится практически на пороге смерти. Элизабет ни разу не спросила меня о возможности своего выздоровления, ни разу не просила у меня что-то для себя: все её мысли и чаяния сосредоточены только на сыне, Эдварде, который практически не приходит в себя, но, однако пока и не умирает.
Последний раз я видел их обоих около пяти часов тому назад, когда с изрядным опозданием покидал стены больницы. Интересно, как они там? Живы ли ещё? Надеюсь, что живы, ведь отчего-то мне нестерпимо хочется побыть с ними ещё хотя бы несколько дней или часов что им отпущены. Бедная Элизабет, если Эдвард умрёт раньше, чем она (а это наиболее вероятно), то у неё уже точно не останется никаких шансов, пусть даже организм ещё сможет побороться за жизнь, но без желания жить любые ресурсы тела не стоят и ломаного цента. А Эдвард… Эдвард ещё совсем мальчик, её сын… У меня тоже мог бы быть сын, но увы теперь это недостижимая мечта. Если только… Если только нарушить свой собственный закон, свою собственную мораль и отнять у кого-нибудь душу, в замен на вечную жизнь и вечную жажду.
В окна моего городского коттеджа упрямо светит послеполуденное солнце и тем самым напоминает мне лучше любых самых точных часов о том, что сейчас всего только восьмой час и не четвертью часа больше. До начала моей смены ещё 120 минут, а это, уж поверьте мне на слово, даже для бессмертного существа может превратиться в целую мучительную вечность, когда душу (если она всё же у меня имеется) гложет непонятная тревога и почти осязаемая безысходность. Моё сердце не подаёт признаков жизни вот уже больше, чем два с половиной века, но всё это время оно болит и надрывается гораздо сильней и чаще, чем когда было человеческим. Возможно, это мой дар, врождённая способность усиленная превращением. Возможно, но не факт. Да и какой это, в сущности, парадокс: ведь эта моя особенность так остро воспринимать чужую боль, сопереживать, сострадать, пытаться проявить соучастие имеет себе прекрасное название, данное ей одним их самых талантливых русских писателей недавнего времени, Антоном Чеховым. Она именуется - «человеческий талант».
Время пойдёт сквозь пальцы. Незаметно, тихо оно пройдёт, унося за собой жизни смертных. И если представить, что мир это океан, а его враждебность – постоянный непрерывный шторм, то люди в таком изображение мироустройства это пассажиры совсем ненадёжных судёнышек: плотов, ветхих лодок, шхун с поржавевшими боками и днищами. Их сносят, швыряют, переворачивают гигантские волны. Людей просто слизывает водяным потоком, почти незаметно… Вот ты на борту, но накатывает волна и ты уже за бортом, погребён под водяной толщей, оглушённый ударом, идёшь на дно. И так постоянно. А ещё иногда эти суденышки разбиваются о скалы… О утёсы, на вершинах которых стоим мы. Стоим такие же твёрдые, холодные и каменные, как основа под нашими ногами, такие же несокрушимые для шторма.
Моё умение держать себя в руках это всего лишь условность. Одно дело, когда я оперирую, и передо мной в свежем разрезе пульсирует влажная, живая человеческая кровь. Её запах ударяет в голову, жжёт горло, тело напрягается, готовясь к атаке… И… И я выгляжу со стороны так, будто сосредоточен лишь на своём пациенте. Благо мозг вампира позволяет одновременно и бороться с самим собой, и следить за операцией не хуже, чем самый внимательный на свете человеческий хирург. Побороть жажду в самом её корне и выглядеть невозмутимом это довольно легко при практике в несколько столетий. Это привычно и от того нетрудно. Другое же дело проявлять такую же стальную выдержку, когда порыв продиктован не телесными инстинктами, а чем-то иным. Никакие доводы разума не могут укротить душевные порывы.
Мне хочется покинуть дом и сию же минуту оказаться в госпитале, примчавшись туда по городским крышам со скоростью пули. Мне хочется, не здороваясь с коллегами, пронестись в палату для безнадёжных больных, палату смертников… Пройти к двум железным койкам в самом дольнем углу и увидеть их. Помочь им, хоть как-то облегчить страдания двух отчего-то непонятно дорогих людей. Мне хочется, но пока я медлю. От того чтобы сорваться с места меня спасает только то, что я неподвижен, я замер, сковав себя иллюзией самообладания. Как только я двинусь - меня уже не остановить.
Так, всё! Довольно напрасных мучений, ведь мне никто не посмеет и слова сказать по поводу бдений вне своей смены. А если и посмеет, то мне ничего не стоит найти убедительную отговорку. Я выждал достаточно времени, я отправлюсь туда прямо сейчас…
Солнце – мой надзиратель в мире людей. Днём, особенно в самый солнечный и жаркий день лета, когда это особенно странно, я не могу появится на улице без перчаток, головного убора с полями: кепки или котелка, мне обязательно следует спрятать шею, скулы и подбородок под тканью шарфа или высоко поднятого воротника, а так же в каждый ясный день мне приходится быть неразлучным с широким чёрным зонтом, под которым практически свободно могли бы укрыться не менее трёх человек. Естественно из-за ношения такой защитной экипировки люди вокруг меня думают, что я немного тронулся умом. Для знакомых у меня есть оправдание такого странного поведения: «У меня аллергия на прямые солнечные лучи, господа, вот и приходится мне скрываться от них. Ненавижу чесаться» - говорю я им как можно более расстроенным тоном, и они сразу успокаиваются вполне довольные моим объяснением. Тем же, кому я до сих пор не имею чести быть представленным, довольствуются слухом о том, что помешался я от горя из-за смерти моей молодой жены, после чего и переехал в Сиэтл. Эта очень удобная сплетня помогает мне гораздо быстрее отделывается от барышень самого разного возраста. Я говорю им, что моё сердце навсегда отдано одной единственной, а они с лёгкостью хоть и не без сожаления верят мне. А я вру… Хотя, нет. Моё сердце навсегда отдано одной единственной Жажде.
Сегодня не будет никакого маскарада. Солнце исправно светит с безоблачного неба, но я отправляюсь на работу не человеческими путями – я передвигаюсь так, как долго уже не позволял себе, проносясь ветром, бесшумный и еле видимый, над крышами. На это мне понадобится всего пару десятков секунд, меня никто не заметит, ведь уже множество дней люди не замечают ничего вокруг себя. Не видят и света над головой – у них война, у них эпидемия, у них похороны с восхода и до заката… Что им до одинокого отблеска в вышине, что им до шелеста жести и крошек черепицы в водостоках? Мои шаги никого не потревожат.
Я на месте. Вот оно - многострадальное здание, которое вместо лечебного заведения, где излечивают болезни, превратилось в нечто иное, что больше всего напоминает мне хоспис. Медицинский персонал внутри закрытых помещений на территории госпиталя передвигается исключительно в марлевых повязках для фильтрации воздуха во время дыхания. Соблюдается жесточайший карантин: в город выпускают только проверенных сотрудников, которые не имеют семьи (живут уединённо) и то только потому, что карантин, похоже, никак не влияет на скорость распространения пандемии. Слово «вирус» - на латыни означает яд. Испанка отравила всё, застыла невидимой взвесью в воздухе…
От солнца меня оберегали лишь классический брючный костюм и белый шарф, в который я замотался практически до самых глаз. Такой мой вид никого не удивит, ведь вполне логично, что как врач я просто обязан применять средство профилактики: нет специальной повязки – на некоторое время сойдут и подручные материалы. Так что, я перестал быть невидимкой и, спустившись в переулок, отправился быстрым человеческим шагом в сторону контрольно пропускного пункта. Там дежурный отметил моё прибытие, я расписался в специальном журнале напротив своей фамилии и отправился дальше сквозь парадные двери и холл, в свой кабинет на втором этаже. Там я быстро накинул на себя белый халат, натянул бесполезный лоскуток марлевой ткани на лицо (такая же предосторожность, как и мой «сон») и пошёл в палату к Элизабет и Эдварду.
И почему меня туда так тянет? В чём или точнее в ком тут дело? Во мне или в них? В них или в ней?.. Нет, тут просто так не разобраться – не теми понятиями я мыслю, не теми. Тут кроется что-то гораздо более загадочное и таинственное, чем привычные всем страсти…
Я влюбился в Элизабет той сочувствующей любовью, которая не имеет никакого отношения к взаимоотношению полов. Я влюбился в самоотверженную душу, которая заключена в хрупком человеческом теле на гране смерти...
А вот и они сами. Мальчик бледен и еле заметно, что он дышит.
Он так и не приходил в себя за то время пока я отсутствовал. Элизабет же успела по-настоящему напугать молодую медсестру, мисс Уотсон, которой я наказал проследить за её состоянием. Миссис Мейсон страшно бредила, метаясь по постели, впала в беспамятство, но ко времени моего возвращения она всё же снова пришла в себя. Слава Богу, что она не умерла! Слава Богу…
Я принёс Элизабет графин со свежей водой, жаропонижающие и горячую грелку, так как бедняжку постоянно знобит… У неё лихорадочный румянец на щеках, бисеринки пота на лбу и висках, растрескавшиеся губы и синеватый оттенок кожи – один из главных симптомов смертельного гриппа…
Чем и когда закончится этот наш общий кошмар? Я боюсь ответа на этот вопрос…
- Как вы себя чувствуете, миссис Мейсон? – спросил я у Элизабет, наклоняясь над её постелью и попутно избавляясь от респиратора. Медсестра за моей спиной охнула от испуга. Н-да, зря я не пожалел нервных клеток её молодого организма, так как ей мой поступок показался, мягко говоря, нецелесообразным, и обычно всегда стеснительная, тихая девушка вдруг разразилась громким восклицанием:
- Доктор Каллен, что вы делаете?! Вы же подцепите «Испанку»! – высокий и звонкий голосок мисс Джейн Уотсон из-за его неуместности в палате, где обычно все, даже незаметно для самих себя, переходят со своего обычного тона на опасливый полушепот, показался мне таким же неприятным, как скрип тележного колеса. Резко обернувшись назад, я одарил её укоризненным взглядом.
- Тише, Джейн, - начал я тем самым полушепотом. – Прошу, не стоит беспокоиться. Мне прекрасно известно, чем может оказаться чревато подобное легкомыслие, но у меня всё под контролем. Положитесь на мою репутацию и будьте спокойны – я буду здоров.
- Но как же так, доктор!.. Ведь миазмы..., - попыталась возразить мисс Уотсон, но я не дал ней договорить.
Ну как можно объяснить этой девочке, что я при всём своём желание не смогу заразится ни одним из существующих на свете вирусов, что вообще по определению не могу заболеть, что практически бессмертен и ей нечего беспокоится за меня? Как?..
- Меньше напрасных слов, Джейн, больше дела: у нас ещё много работы. Я имею достаточную квалификацию для того чтобы позаботится о собственном здоровье, и этот факт вашего беспокойства ни в коем случае не требует. Идите, Джейн, проверьте состояние больных и если найдёте что-то серьёзное, то сразу зовите меня.
Мне пришлось произнести не самые приятные слова для юной, полной беспокойства девушки, и она, как и следовало ожидать, обиделась на меня. Обидевшись же, замолчала и гордо удалилась на противоположный край палаты. Её отсутствие меня очень даже устраивало, и я повторно обратился к ожидающей меня Элизабет.
- Так как ваше самочувствие, миссис Мейсон?.., - сказал я и вдруг осекся, подумав, что вдове, которая совсем недавно потеряла мужа, может оказаться неприятным постоянное упоминание его имени. Хотя, что я могу понимать в женщинах? Возможно, дело обстоит совершенно наоборот или она вообще не замечает, как я к ней обращаюсь.
- А насколько плохо я выгляжу, доктор? – спросила Элизабет хриплым из-за воспалённого горла голосом, и, не дав мне даже рта раскрыть, продолжила. – И напрасно вы рискуете своим здоровьем, дорогой мистер Каллен... Мне бы очень не хотелось тащить за собой в могилу не только их, но ещё и вас.
Ещё и меня… Да, бедная Элизабет именно так и думает, уверив себя в том, что непременно она одна виновата в смерти мужа и тяжелейшем состояние собственного сына. Но и это не самое страшное… Самое страшное то, что её просто невозможно отговорить от этой идеи! Я сам пытался это сделать, я обращался с просьбой образумить её к святому отцу, который прямо тут, в госпитале, исповедует и причащает больных, которые находятся присмерти. Элизабет покорно выслушала наши доводы, но дело от этого так и не сдвинулось с мёртвой точки – всё осталось по-прежнему, если не считать того факта, что стало ещё хуже.
- Меня? – я покачал головой. – О нет, миссис Мейсон. У вас этого сделать никак не получится.
- От чего же, доктор Каллен? – в её голосе прозвучало беспокойство, а потом даже паника. - Неужели вы успели заразиться где-то в другом месте?! – повысила голос Элизабет и тут же, чуть приподнявшись на постели, зашлась в сильнейшем приступе сухого, дерущего горло, кашля.
Я быстро поймал и удержал Эли за тонкие плечи, так как совершенно не желал наблюдать, как её хрупкую фигурку скручивает в этой неконтролируемой конвульсии слабого человеческого тела. Прошли не менее трёх минут прежде, чем кашель унялся, и я смог, наконец, уложить обессилившую Элизабет, обратно, головой на подушку. Теперь при взгляде на неё что-то внутри меня сжалось, и мне стало совсем не по себе от этого щемящего чувства и от той ситуации, в которой я очутился.
- Миссис Мейсон, я же, кажется, просил вас не делать резких движений, - заметил, тяжело вздохнув, я. Элизабет чуть заметно кивнула мне в ответ, прикрыв слезящиеся глаза: - Да, говорили.
- Ну, вот и хорошо, - сказал я и, наклонившись почти к самому её лицу, добавил так, что бы мой шёпот могла услышать только она. – Элизабет, я хочу вам сказать кое-что по секрету для того лишь, чтоб вы не смели терзать семя ещё и по такому пустяшному поводу, как моё здоровье. Дело в том, что я просто не могу погибнуть от такой глупости, как грипп.
- Пустяшный повод? Грипп – глупость? – её удивлению, казалось, нет придела.
- Именно так, милейшая Элизабет, - охотно подтвердил я, позволяя себе снисходительную улыбку, а после отстранился и принял более подобающее для места и ситуации вертикальное положение. Элизабет долго молчала, глядя мне прямо в глаза, а потом произнесла только одними губами, практически беззвучно, но я всё же расслышал её вопрос. «Вы ангел?» - спросила Элизабет.
Я не ангел, но в том, что я не человек она угадала. К сожалению или скорее к счастью только в этом Элизабет и оказалась права. Меня всегда удивлял тот факт, что облик вампира может настолько вводить людей в заблуждение, и они снова и снова, на протяжении уже многих столетий, ошибочно принимают нас за посланцев высших сил или, как это происходило в Древней Греции, за самих богов. Я представляю себе, какого масштаба, труда и искусства требовал тот грандиозный обман организованный воистину великими умами, ведь они сумели совершить практически невозможное, превратившись из хладнокровных хищников в ревностных покровителей своего народа. Всё это я виду к тому, что обмануть человека особенно того, который и сам рад обманутся, невероятно просто. Вот только я этого делать не намерен, пусть даже мой поступок будет жесток по отношению к матери, которая неожиданно обрела во моём лице последнюю хрупкую надежду на спасение сына, ведь ангелы могут исцелять… Но опять же: я не могу этого сделать. Я вампир! И не могу даровать Эдварду ничего кроме страданий. Моя лож обернётся лишь фальшивой надеждой, а я не хочу обманывать надежд Элизабет.
- Нет, Элизабет, ничего подобного, - я был полностью сокращён, произнося эти слова. Для одной только неё я бы не пожалел ничего, что имею в этом глупом мире чтобы отрастить за спиной крылья и стать воистину тем, кого она во мне заподозрила. Но невозможно, невозможно хватать с неба таких далёких звёзд.
- Доктор Каллен, прошу вас. За него, - Элизабет потянулось дрожащий рукой в сторону мальчика, который лежал без движения на соседней койке и, дотронувшись до его руки, продолжила. – За него, за его жизнь я готова заплатить чем угодно и души мне за это тоже не жалко.
Ну вот, вновь Элизабет попадает не в бровь, а в глаз учитывая то, что говорит она совершенно не о том, что есть на самом деле. Ей не жалко своей души раде сына, но это не та цена, которая годится за жизнь Эдварда. И вряд она согласится заплатить другую, более высокую цену. Есть закон, который просто невозможно нарушить: твоя душа в обмен на твою же жизнь и не как иначе. Невинная душа семнадцатилетнего мальчика в обмен на его же существование в этом мире. И если Элизабет действительно верит в Бога, верит в то, что существует за тенью гроба иная, лучшая жизнь, то она непременно отступится от этой идеи.
- Доктор Каллен, - вдруг довольно громко окликнула меня мисс Уотсон, и я вздрогнул, не из-за неожиданности, а просто так, по старой привычке.
- Да? – отозвался я, оборачиваясь в её сторону. – Что стряслось, Джейн?
- Доктор Каллен, вас срочно вызывает доктор Степолтон, - быстро и взволнованно зачастила она. - Там ножевое ранение в живот, вас ждут во второй операционной.
Я замер на одно единственное мгновение, а потом, бросив прощальный взгляд в сторону Элизабет, побежал туда, куда призывал меня мой врачебный долг.
Обратно я смог вернутся только через два с половиной часа после неудачной попытки спасти истекшего кровью прямо на операционном столе молодого мужчину и долгого разговора с начальником смены по поводу моего столь раннего появления в госпитале. Ужасный сегодня день…
Стоило мне только вновь увидеть Элизабет, даже из далека, как я сразу понял: случилось худшее. Прошёл тот период затишья перед ураганом, и вновь хлынула буря – это лихорадка ударила с новой силой. И если не произойдёт чуда, то уже заранее истощенный борьбой с болезнью организм Элизабет не сможет устоять перед этим напором. Она умрёт…
«Ну вот и наступил для тебя, Эли, конец нашего общего кошмара» - пронеслось у меня в голове. Надежд, которые я хранил в тайне даже от самого себя, надежд на счастливый исход этой истории больше ни стало… Не стало нечаянно обретённого смысла жизни, и что-то внутри меня заныло, как когда-то в прошлой жизни ныло от жестоких разочарований моё человеческое сердце. Я почувствовал себя совершенно разбитым, но вдруг, подойдя ближе и заглянув Элизабет в лицо, я вновь стал прежним.
Услышав мои намеренно громкие шаги и отняв свой взгляд от созерцания искажённого болезнью лица Эдварда, Элизабет обернулась на потревоживший её спокойствие звук. Она взглянула в мою сторону, а я просто обмер от неожиданности, так как совершенно не предполагал прочесть в её прелестных, изумрудных глазах неукротимую, свирепую решимость, которая обычно несвойственна умирающим людям. Такая сила! Такой силы может хватить на победу даже в самой безнадежной борьбе. Быть может у Элизабет выйдет побороть в себе вирус гриппа?
О нет, зря я понадеялся на такой благополучный исход! Как только Элизабет заговорила, то я сразу понял, что свою силу она собирается положить на борьбу отнюдь не за свою жизнь.
- Спасите его! – приказала мне Эли так громко, как только позволяло ей это сделать израненное кашлем горло. Я приблизился к ней с Эдвардом и опустился на колени так, чтобы Элизабет больше не приходилось смотреть на меня снизу вверх.
- Сделаю всё, что смогу, - пообещал я, взяв её за руку.
- Вы обязаны, - продолжала втолковывать мне Эли, сжав мою ладонь с той силой, которую ей на время даровала решимость. Её глаза блестели как драгоценные камни, как изумруды, а за этим лихорадочным блеском бушевал и метался целый лесной пожар вызванный последним ожесточением воли миссис Элизабет Мейсон. – Вы должны подключить все свои способности! Дайте Эдварду то, что другие не могут!
Взгляд Элизабет был пронзителен, он колол и жёг меня, он заставлял вслушиваться в просьбу.
Ничего больше сказать, кроме этого последнего завета, Элизабет мне не успела, так как вновь дали знать о себе её восполненные легкие, и она закашлялась с такой силой, что непременно бы скатилась со своей узкой койки, если бы меня не оказалось в этот момент рядом. Я так же, как и в прошлый раз удержал Элизабет за плечи. Мне казалось, что спазмы грудной клетки выворачивали наизнанку её лёгкие. Вообще Элизабет даже будучи больной этой странной разновидностью гриппа, которая сопровождается тяжелейшей формой пневмонии, недолжна была так мучиться. Тут что-то не так… На иссиня бледной коже впалых щёк, которое уже покинул даже лихорадочный румянец, на белом воротничке моей рубашки и грудной части медицинского халата вдруг вспыхнули алые кровинки. Самый сильный запах в мире обжёг моё обоняние, и в горле засвербело. Что это? Откуда кровь? Мой разум смешался, инстинкт хищника лишь каким-то чудом не сумел вырваться наружу… Ненавижу себя! Настала тишина. Тело Элизабет перестало дергаться и обмякло в моих руках.
- Элизабет, - прошептал я. – Элизабет! – беспокойно и громко. Я кричал.
Я звал Эли, но она не откликалась. Она провалилась в бездонное небытие и, возможно, перед ней откроются последние ослепительные картины спутанного лихорадкой разума, прежде, чем она испустит последнее дыхание.
Прошёл час, а я несмел отходить от недвижимой Элизабет. Стоя рядом я с огромным старанием различал её слишком робкие для остающихся жить дыхание и сбивчивое биение замирающего сердца. Мне казалось, что я стаю на краю мира, передо мной зияет бесконечная и безначальная бездна хаоса, а в неё с бушующим рёвом срывается водопад мирового океана… В одну из невыносимо длительных минут ожидания вся вода иссякла, и я остался стоять среди оголённого морского дна, кокоре теперь стало пустыней. Сердце Элизабет вздрогнуло в последний раз, её дыхание прервалось. Мой слух сосредоточенный исключительно на одной лишь Эли перестало ранить какими-либо звуками, и я оглох для всех. Элизабет Мейсон умерла. Время смерти одиннадцать часов двенадцать минут по полудни. Дата смерти пятое июля 1918 года.
Я оторвал взгляд от лица неживой Эли и очень медленно, будто со скрипом, перевёл его на соседнюю с ней постель, где медленно, но верно тлела жизнь мучительно красивого, юного, чистого мальчишки, так походящего на свою мать.
Последняя воля умирающего - закон. Я чту закон, я исполню её волю. Эдвард будет жить. Я его спасу.


Глава вторая. Обращение.
Карлайл:

Ночь. Самая страшная и одновременно самая волшебная ночь за всё время моего существования. В моих руках вновь человеческая жизнь, но как врач помочь я уже не в силах. Решаться нужно немедленно или до утра мальчик не доживёт. Ждать нечего, но я тяну время, так как слишком сомнительным благом мне кажется возможное будущее юного Эдварда Мейсона. Откуда мне знать, вдруг этот мальчик предпочёл бы заживо гореть на костре тому, что я с ним собираюсь сделать? О Боже, а ведь это действительно может оказаться именно так! Кто мне дал право вершить чужую судьбу? Никто, но я, наверное, чем-то обязан Элизабет, раз не могу отказать ей в просьбе.
Сказать, что я волнуюсь - это значит ничего не сказать. Я опасаюсь, я боюсь, мне страшно… Страшно из-за сомнений, которые никак не удаётся подавить в себе… Смогу ли я сдержатся, когда зверь в нутрии мня дорвётся, наконец, до человеческой крови? Смогу ли остаться самим собой? Смогу помочь мальчику выжить? Не стать его убийцей, в одно мгновение обернувшись из нежданного спасителя в алчного палача? Смогу ли я позаботится о новорожденном вампире? Достаточно ли того опыта и выдержки, которыми я обладаю для этих дел или я переоценил свои возможности?..
Хотелось бы мне похоронить все эти свои сомнения где-нибудь на заднем дворе подсознания! О Боже, как бы хотелось… Но они слишком громкие, слишком весомые для того, чтобы их просто игнорировать.
Чтобы поделится естеством с человеком вампиру следует отравить его тело своим ядом, а это требует непосредственного проникновения яда в кровь. Это требует укуса… А после такого смогу ли я остановится? Я не могу быть уверенным в этом на все сто процентов, так как никогда ещё не пил человеческой крови. Я могу сорваться, если укушу Эдварда, если его молодая живая кровь попадёт мне на язык. Я боюсь, что просто не смогу оторваться от него.
После многочисленных колебаний и нерешительности я отринул всю свою осторожность и, поддавшись порыву, решил исполнить волю Элизабет, так как не мог не сделать этого, наблюдая перед собой её даже после смерти кажущееся встревоженным лицо. Да и в конце концов, я уже несколько десятилетий мечтаю завести друга, который воспринял бы меня всего целиком, таким как я есть, меня настоящего, а не того кем я претворяюсь перед людьми. И вот он – прекрасный шанс создать себе достойного соратника. Я посмотрел на Эдварда: слабый, бледный, мучительно красивый. Лицо чистое, бледное… Именно о таком сыне я всегда мечтал.
В ушах звенят последние слова Элизабет. И кроме этих слов меня теперь больше ничего не волнует…
Коллеги не заметили, что мальчик ещё дышит, так как не хватает ни рук, ни глаз, что бы и за половиной больных уследить. Сначала я констатировал смерть Эдварда, а мисс Утсон, несколько раз хлюпнув носом, задокументировала этот факт на бумаге, я расписался. Затем я накрыл мальчика с головы до ног кисельно белой простынёй, в которой мне никто не посмел отказать, демонстративно медленно, что бы видели все, сам отвёз его на каталке в мог, там никого не было, то есть никого из живых. Я вышил из морга один, показался на глаза нескольким своим коллегам и, быстро, уже незаметно, вернувшись обратно, пронёс его на чердак, а после по крышам – к себе домой.


Эдвард:

Я увязаю… Проваливаюсь в обманчиво тёплое и приторное ничто, цепляясь непослушными, зудящими от нервного страха, руками за осыпающееся края песчаной воронки. Я силюсь удержаться на месте или хотя бы приостановить своё погребение, но тщетно: то, что топит меня неумолимо. Я растворяюсь в страшной, бездонной вечности… до конца… до остатка быть перестаю… иссякаю, как…
Я думал… Мне казалось, что нет на свете ничего более страшного и мучительного, чем моё нынешнее состояние до тех пор, пока по моему телу не разлилась великая боль. Она резким рывком выдрала меня из всеобъемлющей пустоты и, не оставив мне даже мига насладиться вновь обретённым сознанием, тут же ввергла в пучину ада. Боль говорит о том, что я существую. Физическая боль говорит о том, что я жив. Это радует, но то, что сжигает меня прямо сейчас… Это воистину самая совершенная пытка, которой невозможно противостоять обычному человеку.
По венам и артериям, в любом направление кровотока, по жилам, мышцам и костям хлынула от сердца лесным пожаром нестерпимая мука. Гореть заживо это… Это сумасшествие!!! И почему я ещё до сих пор не умер от болевого шока?
Я кричу долго и протяжно вовсю мочь воспалённое горло. Мои глаза широко распахнуты, и я вижу над собой лишь низкую молочную белизну, которую пересекают тоненькие трещинки. Я дёргаюсь несколько раз подряд и только через некоторое время понимаю, что крепко зафиксирован на чём-то в меру мягком. Где искать избавления? Где врач? Зачем меня скрутили?! Я не псих…
На мой крик явился бесшумный и бледный как призрак мужчина. Он склонился надо мной, и мне удалось рассмотреть его необычно правильные и органичные черты лица, его медово-янтарного цвета глаза, которые теплились изнутри мягким заворажующим светом. Я был просто поражён его внимательным взглядом, который буквально пронизал меня всего насквозь, от макушки и до самых кончиков пальцев. Мой мозг немного отстранился от боли для попытки воспринять новую информацию, и я с усилием, от которого затрещали кости черепа, сумел прекратить свои тщетные вопли, что уже давно сошли до простого жалкого хрипа.
У меня ни как не получается связать облик этого человека с каким-то конкретным воспоминанием… А впрочем, всё равно кто он такой! Ведь мне от него требуется лишь одно: избавление… И пусть даже его сможет принести только смерть… Я согласен на любую возможность, что мне представится! Я готов ко всему и на всё для того чтобы упокоится вновь.
Глубоко вздохнув, чувствуя как из-за сокращения легких боль внутри бёт ослепительной вспышкой, я потерял сознание. Временное забвение является компромиссом между жизнью и смертью и благословением для меня…
Когда я вновь очнулся, боль никуда не исчезла, и мне опять захотелось истошно вопить вовсю силу. Пытаясь это сделать, я силился закричать, но из моей осевшей глотки наружу удалось выдавить лишь кашель. Я начал задыхаться. Мне вспомнилось, что своим предыдущим ором я совершенно немилосердно надорвал свои голосовые связки и теперь, скорее всего, вовсе потерял голос. Как обидно… Теперь вдобавок ко всему я ещё и нем.
В поле моего зрения, которое было весьма ограничено фиксацией, возникло всё тоже бледное лицо, в выражение которого отражалось неподдельное беспокойство.
- Тебе очень больно? Потерпишь или попробовать дать обезболивающее? – спросил у меня он. Я хотел ответить. Хотел сказать, что мне определённо требуется дать обезболивающее, а если это возможно, то гораздо лучше придётся к случаю полная анестезия. Я хотел, но я не смог дать ему ответа, ни словом, ни даже жестом. Чёрт возьми! Я же беспомощен, как младенец!!!
Всё, что я могу делать – это только скалить зубы. И я делаю это не только из-за того, что так легче терпеть боль, но ещё потому что я зол, я в ярости, от того положения, в которое угодил. Каму я обязан этим унижением?! Привязывать меня к койке - это было мягко говоря опрометчивой идеей!!! Я скрипнул зубами, так, что от этого звука заложило барабанные перепонки. Я дёрнулся изо всех сил и послышался звук рвущийся ткани – это путы наложенные на мою правую лодыжку начали поддаваться.
- Так, я вижу, что силы тебе не занимать даже в таком состояние, Эдвард, - хмыкнул мужчина.
Как же его зовут?! Я же слышал, как медсестра называет его фамилию, когда только поступал в госпиталь. Я не помню… Чёртова память – совершенное сито – ничего там не задерживается! Ничегошеньки!!!
- У тебя кровь, - сообщил мне откуда-то из далека голос доктора.
Тёплая жидкость, которую я просто не мог заметить, так как все мои тактильные ощущения просто напросто перебивались болью.
Струйка крови действительно растекалась из моего правого кулака, где ногти были несколько длиннее, чем на левой руке, но это стало очевидным лишь после того, как для обработки и перевязки ранки доктор освободил мою повреждённую руку, а я недолго думая, притянув её к лицу, ткнулся носом алую влагу. Запах у неё был просто божественный.
О чёрт! Что же это такое со мной тавриться, а? Эти странные ощущения в моём теле тянут уже на полновесное сумасшествие.
- Эдвард, прекрати, - воскликнул доктор, отнимая кровоточащую ладонь от моих пересохших губ. Я попытался вырваться, но не тут-то было, так как его хватка показалась мне не мание крепкой, чем стальной обод.
- Если хочешь пить, то я могу дать тебе воды.
Воды? Воды?! Он что издевается, да? Жажду нельзя утолить водой. И вообще даже пить её невозможно, ведь это же такая редкая гадость!.. Гадость?.. Да что же это опять со мной такое? Неужели и в правду пора морально готовится к жизни в комнате с мягкими стенами? Бр-р-р!!!
Я хочу быть прежним таким же, как и был до болезни: здоровым, счастливым, беспечным. Хочу домой к маме… Ненавижу это проклятое чистилище!!! И хочу быть живым, а не распятым болью в неизвестном месте на неизвестный срок!!! Треклятая гадость, пусти!!!
- Ну, или крови кугуара, - с непередаваемым оттенком горечи в голосе поправился доктор, наблюдая за моими судорогами.
Меня передёрнуло и затошнило. Мелькнула короткая нелепая мысль, что у меня токсикоз и… И уже привычная, ставшая фоном для чего-то большего, боль накатила с новой силой. Все мои мысли и ощущения слизнуло языками адского пламени. В глазах потемнело, и мир снова сгинул за пеленой забытья.