Панна

У меня была подруга… Нет, не так. У меня было много подруг. Но эта – особенная. Звали ее по-простецки – Паня, и старомодно-ласковое это имечко сидело на ней как влитое.
Виделись мы только по вечерам. Днем Пане было недосуг; скуки она не знала, ее коричневые от загара руки с маленькими жесткими ладонями успевали за день больше, чем мои за неделю. Впрочем и мои, по локоть исцарапанные, тоже не лежали без дела: шутка ли, день-деньской крутить скакалку, бросать мяч, лупить дырявой ракеткой по растрепанному воланчику…
Но едва сиреневая тень крыжовника ложилась на облезлую скамейку, подпиравшую колючий бок куста,  я бросала игру и стремглав летела на соседнюю улицу, к приметному дому с желтым резным петушком на крыше.

Паня ждала на крылечке.
- Ну что, идем? – запыхавшись, выкрикивала я.
- Ага, сейчас… - отвечала Паня. – Может молочка хочешь?
- Не, - я нетерпеливо мотала лохматой головой.
- А я так выпью на дорожку, - говорила Паня и шла в дом.
Молоко у них было свое, домашнее. Густая струя из запотевшей банки извергалась в высокую глиняную кружку, отстоявшиеся сливки медленно сползали через край и плюхались сверху, разбрызгивая желтоватые капли по клеенке с ромашками.
Не спеша допив молоко и утерев розовые губы, Паня командовала:
- Ну беги, открывай!
И я, взбивая пятками мягкую пыль, мчалась к маленькому дощатому сараю, отодвигала тяжелую щеколду и распахивала дверь.

Теплый сумрак дышал слежавшимся сеном, шерстью, живым терпким духом истосковавшихся по воле зверей – они фыркали и ворочались в сарайной утробе и, толкаясь, спешили к свету. Первым, мотая клочковатой бородой и презрительно щурясь, выходил предводитель - старый козел Балбес. За ним, подталкивая друг друга рогами, выметались Ночка и Дочка,  последней являлась Ярка – моя нежная любимица – черная козочка с белым пятном на боку.
Смирное и глупое стадо слушалось ивового прута в Паниных руках и покорно трусило по вечерней улице к пустырю за новостройками – в заросли буйной лебеды, двухметровых лопухов и душистой люцерны. Мы с Паней усаживались на бревнышках, грызли карамельки, всегда водившиеся в ее карманах, и смотрели, как выгорает медово-алый край неба. В пятиэтажках вокруг пустыря загорались окна, из открытых форточек тянуло жареной картошкой, где-то играло радио… но для нас с Паней звучала другая "музыка" - нахальная песнь голодного комарья.
Справа от пустыря уютно светились огоньки уцелевших домишек  - их еще не успели снести азартные поборники бетонных хором и заасфальтированных огородов. Там доживали свой век старики, ни в какую не желавшие перебираться в наш коммунальный рай.
Паня срывала лопух помясистее - его серебристо-зеленая лопасть плющила комаров на подлете и заодно разгоняла пряную духоту летнего вечера.
- Ну давай, рассказывай, - умиротворенно вздыхала она.
Я натягивала короткий подол сарафана на сбитые коленки и, обхватив их руками, начинала…

Пане можно было рассказывать все. Даже такое, чего нельзя доверить вообще никому: про Герку из третьего подъезда, из серых глаз, которого на меня вдруг выплескивался такой шквал света, что завидев его я слепла, глохла и могла только моргать растеряно… Еще про то, как мы тайком бегаем купаться на Оку… Про всамомделишный клад, закопанный на соседней стройке…
Паня не хихикала, слушала, серьезно наклонив голову, и теребила измочаленный край лопуха.
Вокруг нас бродили козы, сонно жевали лебеду и молодые побеги смородины, хрупали червивые зеленые яблочки, до срока опавшие с одичалых яблонь.
 
Исчерпав запас житейских тем, я переключалась на книжные сюжеты и раскручивала перед Паниным взором чудовищную спираль "Туманности Андромеды", или прочерчивала в космических безднах  маршрут "Лунной радуги".
Паня внимала повести с волнением, испугано ойкала, и звездный блеск ее глаз в темноте подстегивал мое красноречие.
В один из таких вечеров я выболтала Пане главную свою тайну: я стану астрономом! Скоро. Как только вырасту.
- Астрономом… - недоверчиво протянула Паня и, задрав голову, посмотрела вверх. - Это ведь все звезды надо знать… Видишь вон ту, яркую?
- Это Вега, - проследив за ее пальцем, определила я. А вон та – еще ярче – Денеб, и Альтаир красный – смотри! Этот треугольник у нас только летом видать…

Возвращение из звездных далей на грешную землю было сродни аварийной посадке: за пустырем взбрехнула чья-то псина, хлопнула дверь, и старческая фистула немилосердно царапнула слух: А ну кыш! Пошла вон, проклятая!!
Я вздрогнула, узнав этот противный голос, и следом за Паней  опрометью кинулась на шум.
Так и есть! Пока мы обсуждали возвышенное, козы промышляли насущное. Ярка, завалив чужой плетень, добралась до грядок самого вредного в округе деда, его даже цепные собаки боялись. Стоя на крыльце своей хибары, дед потрясал кулаками: грозился взыскать за потраву, и порушенный плетень.
Мы с Паней молча стояли в полосе света, падавшего из раскрытой двери: что поделаешь – провинились пастушки. Заметив наши понурые головы, дед распалился еще больше. Но скандалить из-за трех сломанных палок и двух погрызенных огурцов ему показалось мелко, и он решил придать инциденту дополнительный политический вес:
- Я кровь проливал, - вопил он. – Я социализм строил не для того, чтоб всякая тварь безнаказанно жрала чужое!
"Всякая тварь" со страху прижала уши и мелко трясла хвостом. Я робко погладила Ярку по дрожащему боку. А Паня вдруг выпрямилась и сказала с неподражаемым презрением:
- Ну все! Раз коза два огурца съела – ваш социализм теперь точно рухнет!
- А ты не рассуждай! – заорал дед. – Ишь какая мадама нашлась!  Не нравится – мотай назад в свою Ко… - он зашелся злым лающим кашлем.
Паня открыла было рот, но передумала, круто повернулась и зашагала прочь. Ярка, виновато наклонив рогатую башку, поплелась следом за хозяйкой.

- Пань, чего это он?.. – осторожно спросила я, погоняя хворостиной ленивое стадо. - Куда он тебя послал?
- В Козице! – сердито ответила Паня и мстительно добавила: - Явится еще за молоком, старый хрыч!..
- "Козица…" - я покатала на языке чудное слово. – Это что ли сарай где козы живут?
- Дурочка! – усмехнулась Паня. – Это в Польше.
Если б она сказала "на Луне", я бы и то меньше удивилась. Ибо где наша Паня, и где та Польша – далекая и таинственная, как туманность Андромеды.

Оказалось, не такая уж и далекая…
Мы остановились под тополем напротив ее дома и, глядя на лунного петушка на крыше, Паня стала быстро рассказывать, как в начале 40-х годов ее семья, спасаясь от немцев, вместе с другими польскими беженцами тайком перебралась в Россию и, помытарившись между двух армий, чудом приткнулась в нашем городишке. А после войны их назад не пустили. Со временем обвыклись конечно, хату справили, козочек вот завели – чтоб как дома…
Я смотрела в ее набухшие влагой глаза и не верила: Паня – иностранка?!
- Да ведь имя-то у тебя русское! – уличила я.
Это не имя, - сказала она. - Это обращение такое: пани. Потому что "панна" – по-польски "женщина", и все у них там – пани.
- А у нас все - "тётеньки…" – сознавая несправедливость мира, грустно заметила я. - "Панна" – лучше!
Ишь ты! – довольно хмыкнула Паня. – Лучше… - и вдруг спохватилась: - Домой-то тебе пора!
Я сорвалась с места, но, добежав до угла, вдруг вспомнила важное, и повернула назад:
- Паня! Постой, Паня!
- Ну, чего тебе? – крикнула она от калитки.
- А как же тебя тогда зовут?! – выпалила я.
И она сказала мне свое имя – пышное и звучное, как фанфары в замке польского короля  - я не выдержала и расхохоталась.
И почти сразу его забыла… Амалия? Алиция?..
- Слушай, а можно я буду звать тебя, как раньше?
Паня согласно кивнула и потрепала меня по макушке:
- Завтра-то придешь?
Вместо ответа я чмокнула ее в теплую, пахнущую молоком щеку, и вприпрыжку поскакала домой.
Мне было – 10 лет. Пане – 76.

(Опубликовано в журнале "Всегда женщина" №3 2010 г.)