20. Здравствуйте, господин Курбе!

        Забавно наблюдать за Подмалевичем. Уставился в окно вагонное, губами шевелит, рожи корчит. Столбам мелькающим что-то доказывает. Один раз хохотнул даже.
       
        – Сань, ты чего заржал?
 
        – А?
 
        – Над чем смеешься?
 
        – Кто, я?
 
        – Оставь его, – просит Грушин, – он далеко отъехал. Даст бог, к утру вернется. Шурик, слышишь? Мы здесь, не зависай...
       
        – Вижу...
 
        – Ты с кем разговаривал?
 
        – Да так, синяк один пристал: «Нарисуй да нарисуй, пока я так стою». А сам с четверенек подняться не может. Пьяный в желудь.
 
        – Бывает, – вздохнул Николай. – «Тихо сам с собою» называется, постперестроечный синдром.
 
        – Вот с этого места, доцент, подробнее, пожалуйста, – Подмалевич приготовился слушать очередное нравоучение.
 
        – Видите ли, Шурик, – начал проповедь Грушин, – вначале была Гласность. Все говорили и про всех. Молчали только Президиум с Председателем. А как стихло, смотрят – молчавшие все приватизировали. Ни акций у гласящих, ни сбережений, но самое страшное – поговорить не с кем. Вот и ходят с монологами: то к урне пристанут, то к столбу. Особенно в лифтах базарить любят, если в одиночку. Я одного такого видел. Он пока на первый этаж спускался, с врагами бился насмерть. Так и вылетел с кулаками: «Скотина!!!» Мужик, который лифта дожидался, на пол по стенке сполз. А «шептун» галстук поправил, перешагнул через жертву и пошел себе... Интроверт. Это, – которые в себе. Они и с бутылкой поговорить любят тет-а-тет. Полное взаимопонимание. Экстравертам хуже: тем аудитория нужна. Вот вы, Шура, – экстраверт.
 
        Худосочный Подмалевич молча вскарабкался на верхнюю полку и, задрапировавшись матрацем, отпустил:
 
        – А вы, доцент, козел!
 
        – За доцента ответишь!
 
        – Сань, смотри: это не ты случайно? – бросился мне в глаза парень, доказывающий что-то пустому перрону.
 
        – Он, – подтвердил Колька. – Еще один губами шлепает.
 
        Через минуту губошлеп ввалился в купе со связкой картин.

        – Вас двое? Место свободно? Художники? Вы до Москвы? Тоже в ЦДХ? – не отпыхтелся еще, а уже забодал вопросами. Мы после второго заскучали: смотрим с Колькой друг на друга, дискутируем.
 
        – Нет, – говорю, – не экстраверт. Губошевеленье спонтанное, а мыслительный процесс сам по себе.
 
        – Отнюдь, профессор, – возражает Грушин, – экстравертивность не константна. Некоторые – интровертируются.
 
        – А меня Борей зовут, – внедрился в разговор попутчик.
 
        Сделали вид, что приятно, хотя и не очень.
 
        – А вы на зоне были? – опять вопрос!
 
        Сначала с верхней полки свесилась Сашкина голова, а следом упали и безжизненно повисли руки. Борис, увидев лицо с закрытыми глазами, позвал маму. Отворив вежды, Подмалевич, прикинувшись Вием, непритворно удивился:
 
        – А ты чего такой перевернутый?
 
        – Сам ты перевернутый!
 
        – Разве? – Санька сел. – А так?
 
        – Так нормально... – загипнотизированный дырами в носках, Борис созерцал пятки Подмалевича. Источая таинственный аромат пленэра, они раскачивались у самого носа.
 
        – Ладно, пойдем ниже, – Санька молодцевато спрыгнул и подсел к столику. – Ну, рассказывай, как ты докатился до такой жизни. Сладко там, на зоне? Сколько ходок сделал? – Подмалевич тоже мог любого забодать.
 
        – Три, – сознался губошлеп. – Одна молодежная и две таких...
 
        – Ясно. Сначала по «малолетке» пошел, потом на «взросляк»?
 
        – Ты про что? Я о выставках говорю, зональных.
 
        – А-а... – протянул Сашка разочарованно. – Жаль. Я думал, ты – убийца. Мне Кольку грохнуть надо, «интервентом» обозвал.
 
        – Разве это обозвал? Вот у нас обзывают...
 
        – Как? Нет, подожди, я лучше запишу, а то забуду.
 
        – Не скажу, – насупился Борька, – вера не позволяет. Молоканин я. Слыхали?
 
        – Ага. Они на молоко молятся, – вспомнил Подмалевич.
 
        – Не ерничай, – одернул Грушин. – Он тебе о душе, а ты туда – пяткой. Совсем зашугал парня, урка.
 
        – Кто бы говорил! – наклоняясь к молоканину, Санька доверительно поведал: – Этот тип у меня девушку умыкнул. Талантливая была журналистка. Да и Колян талантлив тоже... был. А теперь? Что мир получил в итоге? Двух бездарей в обнимку.
 
        – У нас бы убили, – признался молоканин. – Недавно дуэль была: чуть насмерть мастихинами друг друга не покромсали.
 
        – Ни фига себе! – я даже присвистнул. – Из-за женщины?
        – Нет, один другого послал, далеко очень. Меня уже дважды посылали.
 
        – А ты? По рогам?
 
        – Драться молоканам тоже нельзя. Видели картину, где два художника здороваются? Один подбородок высоко задрал, другой – чуть пониже. Шляпы поснимали. Все, как у нас.
 
        – Другой – не художник, а меценат. А картина «Здравствуйте, господин Курбе!» называется, – вспомнил Николай на свою голову.
 
        – Он! – подскочил Борис, чуть не пробив верхнюю полку. – Он, Курбе! У нас живет. Все шляпы перед ним снимают. Аспид! Собак для «новых русских» рисует. А как надерется, рыдает: «Вот эта уже сдохла. На смертном одре писал с натуры. И эта преставилась. Скоро и меня Бог к рукам приберет». Говорят, он и место на кладбище забронировал в Париже.
 
        Запахло мистикой. Молоканин явно хромал на голову.
        – Ничего странного – в наше время француз телепортировался. Надоели разборки с Парижской академией, – успокаиваю друзей. – У нас тоже такой есть – «Леонардо да Винчи», – Федора Тихоновича вспомнил. – Борода белая, до пупка уже доросла.
 
        – Да нет же! – отбросил Борис подозрения. – Курбетов у него фамилия. Курбе – сокращенно, вроде клички. А борода у него черная с белой прядью. Гоношистый – жуть! Это он меня посылает.
 
        – А ты не ходи, – советует Сашка. – Не хочу, скажи, некогда.
 
        – За просто так не посылают, – возразил Грушин, – наверно, ляпнул что-нибудь не то.
 
        – У нас если ляпнешь, зароют. И приятель Курбетова, дуэлянт, – из того же теста. Курбе чуть нос ему тогда не оторвал.
 
        – Тоже собачник?
 
        – Абстракционист. Второй после Кандинского – сам сознался.
 
        – Да, неспокойно там у вас, шиза косит. Ты-то держись, губами не шлепай.
 
        – Не могу, – признался молоканин. – Все время сам с собою разговариваю, комплексую. Может быть, оттого, что бороды нет, а?
 
        – Вряд ли, мы свои тоже поснимали и ничего. Не бери в голову, – советую. – Напорется еще твое курбе. Так загрунтуют – и усы облезут. Спи давай. Завтра – в ЦДХ с утра.

        В Центральном доме художника – тучи народа.
 
        – Почему опаздываете? – сердилась Татьяна. – Я уже и прайсы отпечатала, и бирки к работам прицепила. Все, официоз закончился. Осторожней с фуршетами, – предупредила, – быстро выставят. Вас в «Ретро» повесили. Вон в том модуле, рядом с «Ленд-артом». А в том – «Боди-арт». Ну, пока! Я к «некрофилам» пошла, интервью брать.
 
        – К жмурикам? – заблестел глазами Подмалевич. – Я с тобой!
 
        – Там одни фотографии, – разочаровала журналистка. – Сами себя наклацали. Кто на проволоке колючей повис, кто – в холодильнике замороженный. У «лэндартовцев» тоже фотки, только с большой высоты. С них осмотр начните.
 
        – Сколько ж земли перепахано! – диву давался Николай в модуле «Землероев».
 
        – Это еще что! – отозвался хипповатый детина с репяхами в патлах (видно, специально прицепил). – Мы под Воронежем такую восьмерку нарыли, из стратосферы только снимать. Два стада коров выкрасили: одних в синий, других в оранжевый, чтоб паслись рациональней. Зоотехник – дуралей, все испортил: привел быка на случку. Как увидел бугай невест в макияже, так и взбесился. Чуть животновода не изнасиловал...
 
        ...А в «Ретро» доказывали, что «Пейзаж с закатом» тоже соцреализм:
 
        – Причем здесь «соц»?
 
        – Так небо ж красное, коммунистическое!
 
        Подмалевич натолкнулся на картину Аллы Даниловой и восстал против несправедливости:
 
        – Какое же это «Ретро»? Вполне современная добротная живопись. И образ есть. Толян, смотри – репейники перешептываются. Видишь, у колючек тоже любовь случается.
 
        – Ребята, в «Боди-арт» не ходите, – посоветовал Борис. – Там девки голые кремом тортовым расписаны. Лизать предлагают. Лизнешь – доллар сдерут.
 
        – Лизнул, грешник? – прищурился Николай.
 
        – Ага, – покраснел молоканин. – Соленое...
 
        – Значит, не там лизал!
 
        Борис повернулся на голос:
 
        – Здравствуйте, господин Курбе! – вроде в шутку произнес, а все равно заискивающе. – А тебя где повесили?
 
        – Тебе там не висеть.
 
        – В сортире, наверно, – предположил Грушин.
 
        Курбетов смерил Кольку свирепым взглядом:
 
        – Отойдем, поговорим.
 
        О чем они там перетирали, не слышали, но, как «француз» стодолларовую купюру Николаю всучил, заметили все.
 
        – Колян, – забеспокоился Подмалевич, – ты ему не скелет мой, случайно, продал?
 
        – Скелет, – нехотя повинился Грушин, – только не твой. Он за разрешение заплатил... послать меня публично.
 
        – И ты согласился? – усомнился молоканин.
 
        – А что терять? Условий не поставлено.
 
        Я сразу все понял.
 
        – Коль, может, не надо? – прошу. – Курбе все-таки федерацию Парижскую возглавлял...
 
        – Ой, меня придавило, наверно, пургена в крем подсыпали, – сообщил Борис и удрал.
 
        Когда зашли в модуль «Некро-арт», Сашку чуть не вырвало. На огромной фотографии автор мясорубил собственный орган.
 
        – Это же лучшее, что в мужике есть, а он перемалывает, – расстроился Подмалевич. – Как же ему больно, Коль! Страдает и все равно крутит!
 
        – Все нормально, Шурик. Видишь – там, где фарш должен выходить, десятки точно таких же, только поменьше, дружным пучком вылезают. Потому и работа называется – «Союз членов». Ты, главное, на себя не проецируй, это же фотомонтаж. Вот еще один выполз, – показал Николай глазами на входящего с дружком Курбетова.
 
        – Эй, ты! – подозвал тот Грушина. – Топай сюда!
        Николай лениво подошел.
 
        – Звали, барин?
 
        – Кто выполз? Я? Пошел ты...
 
        – На! – ответил Грушин молниеносно. Удар хорошо поставлен, точно в белую прядь пришелся. Так в рот и закатал три буквы, хотя мог бы и весь алфавит.
 
        Курбетов на спину упал – нокаут чистый! И пока никто в себя не пришел, Татьяна уже с микрофоном к поверженному:
 
        – Это у вас – инсталляция называется? Или перфоменс?
 
        – Анимация, – объясняет Грушин. – Некрофильная.
 
        – Все по программе? – уже и я спрашиваю тоном администратора. Зря что ли галстук нацепил?
 
        – Конечно, – уверяет Санька. – Это прелюдия к картине «Похороны в Орнани», – и к зрителям: – Французского художника Гюстава Курбе все знают?
 
        – Знаем, знаем! – закивала публика.
 
        – Вот он, перед вами лежит!
 
        Зрители зааплодировали. И друг курбетовский с недорезанным носом в лицедейство поверил.
 
        – Меня тоже бить будут? – кротко так спрашивает.
 
        – В следующем акте, – пообещал Подмалевич. – Иди, гримируйся.
 
        А Курбе встал, платочком вытерся. Затравленно на всех смотрит. Думает, все ему морду надраить сговорились.
 
        – Внимание! Сейчас появится меценат Брюйа. Он покажет, как на самом деле положено художника приветствовать.
 
        – Достаточно, – урезониваю Саньку. – Давай занавес.
        Но Подмалевич не на шутку увлекся:
 
        – У нас еще одна сцена есть, – артачится, – с Борисом. Он сейчас отмолокопоносит и придет.
 
        – Нет, – противлюсь, – похорон не надо. Здесь не Орнани, только фотографии дозволено, иначе всех выпровожу.
        Молоканин тем временем зашел в кабинку туалета и забыл зачем. Даже дверцу не закрыл.
 
        – Не там лизнул!.. – шелестит губами. – Ты бы у меня лизнул как раз там! Жаль, вера не позволяет. Я б тебе клизму с пиненом, я б тебе через мясорубку...
 
        Следом вошел Курбетов смыть следы вернисажного мордобоя.
 
        – А может, по ветхозаветному надо? – искушался Борис. – В ухо за око, в зуб за нос? Вот бы сейчас в рожу! – он даже стойку боксерскую принял.
 
         Курбе, «по-большому» надумав, потянул дверцу его кабины...
 
         То ли «француз» виртуальным молоканину показался, то ли нервы у Борьки сдали, только Курбе даже удивиться не успел. С воем: «Убью, сука!» Борис въехал портретисту точно в зубы. Благо, место пристрелянным оказалось.
        Отлетев к стенке, мастер собачьих «парсун» схватился за челюсть. Два раза туда попали, сколько ж можно?
 
         – За что? – мычит.
 
        Мы так всех и застали: Борьку, с удивлением изучающего кулак вероотступника, и Курбетова в обнимку с писсуаром. Смотрит на молоканина, как Змий на святого Георгия.
 
        – Чем здесь пахнет? – заинтересовался Грушин.
 Неспецифичным для туалета запах ему показался. Но, оглядевшись, уяснил. – Жесток ты, молоканин, даже оправиться мужику не дал. Поди, бесплатно врюхал, сектант?
 
        – У меня больше нет денег!.. – скулит побитый, думая, что ему намекают.
 
        – Потом отдашь, – раздухарился Санька. – А если еще раз Борьку тронешь, со мной будешь дело иметь. Правда ж, Коль? Скажи ему.
 
        – Упаси бог на Саньку нарваться, порвет! В усмерть закусает!..
 
       Довелось нам следующим летом опять в Москве побывать. Бродили по Измайлово, где рябило в глазах от скопища картин.
 
       – Ну, ты – козел! Не видишь, произведение свалил? По рогам захотел? Или послать? – знакомый был голос.
 
       – Сначала пошли, а потом по рогам, – уточнил Грушин очередность.
 
       – Ни фига! – возразил Подмалевич. – Сначала пусть заплатит.
 
       – Простите, ребята, – стушевался Борис. – Не узнал сразу, народу много ходит. А я вот в Подмосковье переехал, торгую... – не смотрел на нас, глаза прятал. Боялся – увидим, как прежняя вера молокан возвращается.
 
       – Пошли отсюда, – заторопился Сашка. – Ходишь тут, как сталкер, не знаешь, на что нарвешься.
 
       – Большой пикник, – согласился Грушин, – на бесконечной обочине творчества.
 
       Пасмурно было на душе. Видимо, оттого, что небо тучами затянуло.
 
       – Дождь будет, – спрогнозировал Подмалевич, – ухо крутит. По всей Москве, может, и не прольет, а здесь – обязательно. Место такое – зона дождей, зона художников.
 
       Она до самого горизонта тянулась – зона «АРТ».