Помянул

Пуля, от того дура, что званий не разбирает. (армейская мудрость)

Белая, горькая льется тяжело из запотевшей бутылки. Грустное лицо вздохнуло:
- Тяжело в последнее время мне, братцы. Ой, как тяжело. Пригорюнилась душа без вас: родных и близких, понимающих с полуслова.
Ветер в душе воет, как косматый волк. Да я и сам как волк. Злой я, не чёсан, не брит, скурвился, одичал совсем. Да и этих сукиных тварей мне не понять. Деньги одни на уме. Ладно бы мужики. Так и бабы туда же. Им бы детей растить, да пироги печь, а они шалавы за деньгами в постель бегут. Не понять мне их. Не понять. Может от того злой на них, что за душой ни шиша и ни гроша.
Братцы, гражданка эта мне поперек горла встала, как кость рыбья. Ни вдохнуть - ни выдохнуть.
Эх, товарищи мои, жизнь такая штука – кто не прав тот виноват. А у нас то, как было? Радость одна да и только. Без обид бранили, грубили то без злобы как-то. Покроют тебя бывало трехэтажным на непереводимом идиоматическом, а сам радуешься как кролик на крольчихе. Тут-то злость одна - чертовщина какая-то. Не по-божески люди живут, жизнь не ценят, людей не любят. Твари в общем.
Вот уже который год, думаю вернуться в армию. Вернуться в горы - к тушенке с чаем, к паленой водке, к письмам трижды переписанным, к солнцу яркому, воздуху хрустальному, к друзьям чистым и верным, к «Броневику» - ротному нашему. Иногда так хочется чтоб «Броневик» заорал «Рота подъем!!!». Лежу в кровати с закрытыми глазами и жду его команды, вот уже готов спрыгнуть и бежать куда прикажут, а потом только понимаю, что не прокричит он больше. Сколько бы я его ни ненавидел, а скучаю все-таки ж, падлец он щербатый.
Ромка намедни приснился. Хорошо думаю ему там. Ему – запойному, на гражданке бы не выжить, а так хоть героем стал. Посмертно, правда…. Мечталось ему - родимому дембельнуться с медалями. Земля ему пухом.
На охоту ездил с ветеранами. Вспоминали много, пили тоже. Вроде бы отлегло, но ненадолго. Когда в лицо ударил жженый порох, душа аж запела в унисон с судьбой. Наших всех вспомнил, защемило в сердце так, что водка в горло не полезла.
Кандейку нашу, помню. Стены желтые, прокуренные, вечный ни чем не перебиваемый запах портянок и мягкие вещмешки. Студенточек на вещмешках помню. Сладких таких, нежных, глупых, романтичных.
Сугробы наши помню, секретные. Благодать одна, да и только. Эх, зарыться бы сейчас в землянку, водки бы грамм по двести. Прижаться бы к товарищу, спиной к спине, затылок в затылок да поспать чуток спокойно. А то частенько падать стал с мягкой и теплой кроватки то.
Теперь глубоко под сердцем страх. Страх меня накрыл как тогда «духи» под «девяткой». Тогда-то хоть ваши немытые, закопченные рожи были и жопу мою прикрывали. Что-то нынче мне не впрок, а ни кого потому что. Жена она разве поймет? Ору на неё - дурную, кулаком воспитываю, а сам плачу. Раньше смерть всего в пяти шагах ходила, и в мыслях не было нытьем прикрываться, а тут коли что - сразу в слезы. Нервы видимо не держат. Жена она, солдатская, привыкла и все - равно любит изверга, ну куда я ей такой нужен. Вроде, плохо все вокруг, да как на неё посмотрю и жить хочется.
Стаська «Улыбка» с месяц назад звонил. Держится еще братишка. На «боевых» поднялся, бизнес у него. «Комерс» он получился. К себе звал. Говорит: помнит как я его тридцатку на себе волок. Человеки ему нужны, а не эти алчные гады. Отказался я. Сам не знаю почему. Совестно мне от чего-то. Двое нас осталось. А он, калека, в армию со мной не может. Безногим ходу обратно нет. А я думаю, что все-таки вернусь.
- Ну что ж, братцы. За нас живых и за вас родимых!
На сгнившем от сырости столе остались дюжина пластиковых стаканов и затертая фотография с улыбающимися лицами «без знаков отличия».  Хлопнула стальная калитка. В дождливую темень соскользнула тень привычным бесшумным шагом.