Несъестный хлебушек следующее

–   Матерь Божья, и святые угодники!  –  в сердцах воскликнул отец Михаил, выронив из рук измятый лист бумаги, составлявший коротенькое письмо Светланы Григорьевны.
Могучий тембр его звучного голоса эхом отозвался под сводами маленькой кельи, и затих где-то в коридорах монашеской обители. На тот час никого из иноков поблизости не было и его «глас» остался ни кем не услышан. 
В отличие от «чрезвычайно раздутого» и не совсем понятного письма «нестандартного» батюшки,  письмо Светланы Григорьевны оказалось достаточно коротким и внятным.
Кроме обычного в таких случаях приветствия и лаконичного вступления, Светлана Григорьевна отчитала отца Михаила за его «нетактичное исчезновение», заключавшееся, по её мнению, в том длительном годовом молчании, которое последовало сразу же за его отъездом, и потребовала от своего «сердечного духовника» обещания писать хотя бы раз в два месяца. Затем она рассказала ему о себе и о своей «подрастающей уже доченьке-Ёлочке», из-за любви к которой «она просто сходит с ума», вскользь упомянула о своём гражданском муже Олеге, и, сразу же, перешла к главному.

 
«Не стану скрывать, дорогой мой батюшка-Михаил (писала она), что Ваше письмо застало меня врасплох и даже смутило.
Практически ничего не поняла о «Ваших» иссах, дивах, брахманах, кшатриях и казаках с монахами  –  для меня всё это «тёмный лес» и малопонятная тема. (Хотя я старалась и кое-что всё-таки разобрала  –  как ни как учитель старших классов, если Вы помните).  Куда понятнее  –  было с «моей фамилией». Но и тут, я хочу Вас огорчить и поведать о том, что моя фамилия здесь не причём.
После Вашего письма мы с мужем вскрыли пол под старым диваном, и нашли там ржавый топор с головою птицы. Мой сон Вы, я надеюсь, помните? (Я Вам достаточно подробно рассказывала о том, что мне тогда приснилось). Понимаете, отец Михаил! Екатерина Чалая приходила ко мне ночью (то есть во сне) для того, чтобы предупредить о спрятанном в доме топоре с головой птицы! Ни ради фамилии или чего бы то ни было ещё, явилась она в мой сон в потоках воды и, как могла, показывала мне на крышу! Таким образом, она хотела указать мне на истинную причину всех моих бед, дала мне понять, что дело в топоре!
Сейчас я пойду к омуту и брошу топор вместе с куском хлеба в воду, верну демонам то, что они забыли у меня в доме. И, конечно же,   –   освобожу от вечных мук Катю! А может быть даже  –  спасу и её ребёнка!
Всего хорошего, отец Михаил…
И ни каких постскриптумов…»


 –   Боже мой!   –   вновь в отчаяние прокричал молодой «отец», взяв письмо обратно в руки.   –  Что она несёт! Что она делает! Возьму топор  –  и брошу его в воду! Возьму хлеб  –  и его туда же! Кого она, таким образом, спасёт?! Кого освободит от вечных мук?! Господи! Это же, древний языческий ритуал! Этого ведь  –  то же самое жертвоприношение!
И прокричав всё это, он стрелою вылетел из кельи, и, не по духовному суетно, отправился к настоятелю Симеону.
Пока он шёл, а точнее, почти бежал,   –  смиренные монахи в ужасе шарахались от него в стороны и непонимающе крестились; кто-то крикнул ему: «не егози!», кто-то назвал «олухом», но ни кто из них даже не посочувствовал ему и не попытался узнать причину столь странного его поведения. А надо заметить, что идти к старцу Симеону было не так-то и далеко, но вот найти его внутри Спасо-Преображенского мужского монастыря было куда сложнее. Он всё время где-то пропадал и всегда был занят: на острове Валаам, среди каменных террас и всевозможных столярных, слесарных, кузнечных и так далее мастерских, в прекрасных аллеях и садах  –  никому не было места для праздности и безделья. Тут всегда было чем заняться.
 –   Да, что же это такое,  –  не совсем внятно бормотал себе под нос отец Михаил, разыскивая своего духовного наставника.   –  О чём она думает?! Топор и хлебушек! Хлебушек и топор!.. Эх, если бы мне можно было звонить!.. Если бы ни этот мой обет!..
Отец Михаил остановился и осмотрелся по сторонам.
Тот «обет», который он дал самому себе и своему наставнику Симеону, запрещал  звонить по телефону, работать за компьютером, читать мирские газеты, и заниматься чем-то иным, кроме молитвы. Смотреть телевизор на острове Валаам, было запрещено всем монахам. Думать о чём-то кроме молитвы  –  было греховно. Женщин на острове Валаам, естественно, не было, но некоторые из них регулярно посещали Спасо-Преображенский монастырь в качестве паломниц или кокетливых телекорреспонденток. С одной из таких «хитро-коварных» посетительниц у отца Михаила произошёл один мало приятный конфуз и с тех пор он дал себе обет, запрещающий общение с женщинами.
Впрочем, запрет запретом, а запретить себе думать о них, то есть о женщинах, побороть в себе свои греховные помыслы, после которых отец Михаил весь день проводил в посте и молитвах, не вставая с колен, он, конечно же, не мог. С естественными «грехами», данными нам, людям, самою Природой или, если хотите, Богом, бороться было труднее всего. И уже сейчас «борьба» эта часто давала о себе знать.
Увидев невдалеке от себя небольшую группу очередных любознательных паломников, среди которых было немало женщин, отец Михаил опрометью бросился в противоположную от них сторону и оказался в уединённом, пустынном месте на берегу озера, там, где стоит одинокий Каневский скит и растут двухсотлетние лиственницы.
–   Как же мне быть?   –  Стараясь сосредоточиться на своём, спросил он у окружающей его густой тишины, тяжело дыша.   –  Мне ведь надо ей позвонить! Она же пропадёт…Попробую уговорить наставника Симеона, и всё ему объяснить… Хотя нет,  –  тут же остановил самого себя молодой аскет,  –  всё рассказать не удастся. Но иссы, эти истые жрицы плотской любви и наслаждений, эти служительницы Иштар и Астарты!
Тут отец Михаил подумал такое, от чего ему тотчас же стало стыдно, и он покраснел.
«Господи,  –  подумал он,  –  Светлане не устоять! Подобно своим распутным богиням и наставницам, любая из исс может совратить любого дикого зверя греховным желанием противоестественной любви и повлиять на Светлану своими чарами! Это же покровительницы проституток и гомосексуалистов! Они же могут соблазнить и меня, и её мужа Олега, и…даже Светлану!..
Отец Михаил перекрестился, но бесовские мысли упорно не желали его покидать; напротив, в голову лезли всё более мрачные и чудовищные фантазии.
«Секс и насилие,   –   были «первыми», кто ворвались к нему в голову, не смотря на все его старания.  –   Как же они схожи, и как же они  –  неразлучны! Одна! Всего одна богиня, и сразу же три противоречиво-естественных силы! Дикая, плотская, необузданная, чувственная богиня любви и кровавой войны! Хищный Арес и порочный ангелочек! Нет, я не могу  понять  –  почему в одной богине, являющейся и божеством войны, и жрицей любви, и сеющим вражду ангелом, одновременно уживаются все эти дьявольские силы?!   Воистину  –  они ходят рука об руку и всегда вместе! Как же это мерзко и, вместе с тем, сексуально  –  обнажённая амазонка с тугим луком, верхом на необузданном коне!.. О, Эрос и Арес!  О, две стороны одной медали!..»
От этих слов у отца Михаила потемнело в глазах и зажгло в груди. Он ошалело посмотрел куда-то влево от себя и тяжело осел на землю. Ему стало плохо, и он потерял сознание.


***


…Быстроконные голые девы виделись изнурённому монаху, проносясь перед ним во всей своей беспутной красе, с разнузданностью хищных самок.
Самая юная из них вырвалась из нестройных рядов небольшой конной группы иссейских амазонок и помчалась вдоль многочисленных сако-сарматских полков, поворотя своё заднее место в сторону скифов.
Конь её сверкал сотнями золотых нашивных бляшек и ярких красных камней, переливающихся в багрово-золотистой попоне, покрывавшей его от гривы до хвоста. На голове жеребца, между ушей, красиво колыхался алый султан. Копыта были выкрашены в золотой цвет. В гриву вплетены красные ленты. Едва загорелая с лёгким бронзовым оттенком кожи скуластая амазонка, с раскосыми глазами, разительно выделялась на его фоне своей абсолютной наготой.
Однако она не была красивой: у неё уже были чересчур широкие предплечья, сутулые плечи и слишком сильно развитые, кривые ноги. Левая грудь у неё была меньше правой; тело покрывали зверообразные татуировки, а с современными красавицами-амазонками она не имела ничего общего.
Она нахально потрясала распущенными светлыми волосами и бессовестно вертела своей голой задницей, оскорбляя скифских бойцов и словом и действием.
Конь красиво вскидывал копытами, и во всём слушал свою хозяйку.
Что она кричала в этот момент   –  честно говоря, писать даже страшно (или точнее сказать  –  стыдно), но яростные выкрики её мало чем отличались от грубой, площадной брани современной бабы-торговки, разговаривающей исключительно матом, и исключительно во всю глотку. Воистину, это были гадкие и колючие словечки. 
Многие скифские воины просто бесились от злобы и ярости, а многие покатывались со смеху.
Вот из сарматских рядов выехал большой, статный боец в красной остроконечной шапке, украшенной золотом, и, лихо гарцуя на своём прекрасном чёрном скакуне, саркастически выкрикнул:
 –   Эй, скиф  –  тащи сюда свою башку:  моему копью не хватает бородатой погремушки!
Кто-то из скифов решительно подался вперёд, и, придерживая сильной рукой ретивого жеребца, громко ответил ему:
 –   Держи крепче свои уши  –  гололицый, чтобы мне было, что сбрить с твоих щёк!
 –   Я уже брился сегодня  –  лохматый кочан  –  ответил ему статный сармат, с более утончёнными, чем у скифа чертами лица,  –  теперь мне нужна только твоя башка!
 –   И я передумал на счёт твоих ушей,   –  громогласно отвечал ему скиф, ловко управляясь с конём, который в это время надменно задрал хвост к верху,  повернув круп в сторону противника.  –   Лучше натяну твою шкуру на широкий щит, а твои женские волосы повешу на уздечку!
 –   Мои стрелы уже ждут тебя!  –  видимо теряя самообладание, злобно рявкнул на него сарматский боец, в сердцах схватившись за раззолоченную рукоять азиатского меча.
 –   И мой лук готов к бою!  –  уныло-невозмутимо сообщил ему в ответ бородатый скиф, подняв над головой свой красивый лук.
Далее и тот и другой начали поносить друг друга самыми последними словами, а их брань сделалась ещё более грубой и похабной.
Один вспомнил женские половые губы; другой  –  то на чём сидят; вход пошли члены, муды и мотня; а кто-то из скифских бойцов уже затянул громкую боевую песню, на которую сарматы ответили  диким волчьим воем и собачьим лаем.

 –   Куда-куда летит быстрокрылый сокол, узрев свою добычу?!

Громко пел могучий скифский певец-воитель, безо всякого музыкального сопровождения.

      Зачем воет волк, повернув хвост в нашу сторону?!
      То не гром гремит, озаряя небо огненными сполохами!
      То пожар горит   –   напуская на нас вражьи полчища! 

Глаза его в этот момент дико сверкали, в уголках рта вскипала пена, всё его тело буквально трясло от сильнейшего экстатического возбуждения. Судя по всему, он: либо был пьян, либо   –   одурманен.
Он стоял пешим, без коня, но специально взошёл на небольшой холм так, чтобы всем (в том числе и ненавистным сакам-сарматам) было хорошо его видно и слышно.
Воины смотрели на него с восхищением и уже пылали жаждой боя.
Царь скифов неспеша допивал свою походную чашу терпкого вина и частенько посмеивался над саками и сарматами, бросая в их сторону  презрительные взгляды.
На другой стороне безбрежного ковыльного поля грозный царь свирепых сармато-сакийских полчищ, гарцуя, подъехал к широкой повозке царственной амазонки, и, поигрывая золотой секирой, довольно надменно промолвил:
 –    Довольно ждать, Исса из Исс   –   пора уже и начинать.
Исса из исс чуть заметно кивнула, окинула окружающих её людей величественным взглядом, и, обнажив свою выжженную левую грудь, громко крикнула:
 –   Хайя! 
Ну, а далее  –  всё произошло в точности так, как видел это в своём недавнем сне отец Михаил.
Тысячи стрел с одной стороны и множество тысяч  –  с другой, тучами посыпались на головы изготовившихся к бою витязей, пронзая сотни бойцов как с одной, так и с другой стороны. В наполнившимся свистом и шипением стрел воздухе ярко выделялись сверкающие острые наконечники, красные древки и чёрные оперения. Ни какого движения с присущим для конной перестрелки рассредоточением рядов или скачкой по кругу, почему-то не происходило; пустив во врага стрелу, воины с силой удерживали своих коней, натягивая уздечки, и даже не прикрывались от летящих стрел лёгкими щитами. Поистине это было странное зрелище! Кровавый спектакль ничем не напоминающий битву! Да и что это за битва, если витязи так легко позволяют пронзать себя стрелами, не щадя даже коней?! Кругом доносятся крики раненых и вопли умирающих. Повсюду слышится отчаянное лошадиное ржание и пронзительный свист тяжёлых стрел. Кто-то из витязей видит поднявшуюся над Волгой тень чудовищного сутулого медведя; кому-то из бойцов чудится вставший на задние лапы огромный волк, выбравшийся из Сокольих гор.
Как только над головами убивающих друг друга противников сверкнула яркая молния, со стороны реки Рахи, то есть Волги, послышался раскатистый удар грома. С севера завыли мощные, буйные ветры. Закат над рекой Рахой окрасился в огненно-красный цвет. В тучах, неожиданно сгрудившихся над смертельным полем, замелькали багровые, крылатые тени, непонятных антропоморфных существ, женского пола. Запестрели яркими, багровыми огнями свирепые зверообразные значки сарматов; заколыхались шитые трёхголовыми змеями знамёна саков; загорелся мерцающим, пламенеющим огнём «птицеголовый», «медвежьемордый2 топор царя иных скифов Багарахрана.
Нет, то была не битва! То было своего рода воинское жертвоприношение всё тому же богу войны Аресу, более похожее на какое-то безумное действо или магический ритуал, с понятным только самим участникам данного действия  сюжетом.
Вообще конные воины скифов-роксаранов и пришлых степняков, как об этом уже было сказано выше, вели себя довольно странно: они ловко уворачивались от стрел, но, тем не менее, не рассыпались в лаву и не нарушали тесных рядов. Сражённых стрелой знаменосцев быстро заменяли другие держатели древка; на место павших стрелков  –  поспешно выезжали новые наездники.

…К закату, с разных концов огромной заволжской равнины, стали стекаться толпы угрюмых жён и детей в обычных скифских нарядах. С правого берега реки, на больших и малых деревянных лодках приплыли, одетые в белые одеяния старики и непригодные к войне мужчины.
Уцелевшие после сражения молчаливые скифские всадники, сгрудились на одном из высоких волжских берегов, сурово взирая за происходящим.
Сако-сарматские наездники, выбрали для себя противолежащую скифам возвышенность, и расположились на ней. 
Множество сарматских длинноволосых жён, в праздничных, красивых одеяниях, бродили по полю боя, выискивая своих погибших в сече мужей или братьев.
Верблюды и низкорослые быки, впряжённые в толстостенные войлочные кибитки на восьми колёсах, громко ревели за рядами конных полчищ сарматов и саков.
Жёны и дети скифов оттаскивали трупы своих окровавленных соплеменников в одну сторону, к побережью Волги, а жёны и дети сако-сарматов  –  в другую. Не способные к бою мужи, складывали большой костёр на высоком берегу реки Рахи. Никто ни кому не мешал и не проявлял по отношению к чужакам враждебных действий.
Когда большой бревёнчатый помост был готов, скифские воины один за другим начали спускаться с холма на равнину, оставив коней немногочисленным, состоящим преимущественно из рабов конюхам и детям.
Сарматские и сакские бойцы сделали тоже самое.
Бревенчатый помост был огромен.
С одной стороны помоста скифские воины рассаживали своих мёртвых бойцов, а с другой стороны ритуального сооружения саки и сарматы  –  усаживали своих. Их оружие: мечи, луки, стрелы и топоры, иссечённые стрелами доспехи и шлемы, походные котлы и чаши, любимые вещи и золотые украшения  –  складывали здесь же, подле каждого из мертвецов, в определённом порядке.
Некоторые из степняков подводили к помосту красивых коней и закалывали их железными мечами; умелые охотники и воители делали это быстро и хладнокровно. Трупы коней насаживали на специальные колья, так, чтобы кони, как бы стояли или даже «парили» над землёй, словно живые. Кровь ручьями стекала в низины поля, быстро заполняя маленькие канавы и неглубокие овраги. Воины оплакивали боевых коней, как своих павших товарищей, однако ни слёз, ни стенаний в их «плаче» не было: коням они пели короткие хвалебные песни, а вот в честь своих друзей  –  резали себе руки и лица, и исполняли длинные воинственные гимны.
Чтобы тризна о погибших в бою воинах не превратилась в новое кровавое побоище, скифские наездники отправились пировать к берегу Волги, подальше от сако-сарматов, а саки-сарматы  –  отступили в степь, подальше от кровавого поля.
Царь иных скифов великий Багарахран  был сильно изнурён, но доволен: на его широком бронзовом поясе висел окровавленный скальп наглой сарматской амазонки, дразнившей скифов своим голым задом. Большая половина пришедших с саками жриц-исс была уничтожена скифами в жестоком бою. Пощады не было ни кому. Когда бойцы сшиблись в ближнем бою, над жрицами издевались так, как не издевались над обычными людьми. Их не убивали сразу, а отлавливали на аркан и утаскивали в сторону, подальше от гремящей битвы. Опознать в них женщин, можно было только по изуродованным обнажённым телам с явными признаками пола. Пернатые стрелы с железными остриями и  неуёмная, воинская ярость  –  сполна утолили свой звериный голод, буквально утонув в крови…
После первого пира   –   последовала  так называемая «поминальная облавная охота», считавшаяся второй частью большой тризны иных скифов. Обряды кочевников, связанные с ритуальным погребением сражённых в бою товарищей, растягивались на несколько недель и продолжались сорок дней к ряду. 
Так как охота могла длиться долго, то для начала надо было хорошенько отдохнуть и выспаться, а уже затем, подняв над полками царский стяг и развернув вымпелы, выступать в путь, со всеми необходимыми обрядами и приготовлениями.
Пока воины ехали в степь, на охоту, жрецы-дивы сооружали над головами павших бело-красные навесы и ставили балдахины, а помогавшие им жёны и дети, в купе с неспособными к бою мужами,  во всём помогали им.
Между прочим, и горделивые матери-тиссы также присутствовали здесь, среди жрецов и детей скифского племени, заботясь о телах своих прибранных смертью единоплеменников.
Они выставляли над телами погибших те же самые ритуальные навесы (отличающиеся, впрочем, иной цветовой гаммой, с золотисто-красным отливом), но делали это по своему обычаю и с присущей подобным женщинам неряшливостью.
Странные красноватые огни, с багровыми языками пламени дымились с трёх сторон от устланного мертвецами помоста, чуть подрагивая на ветру; дым, исходивший от них, имел едко-красный, чёрно-бурый оттенок. Высота каждого из огней была просто колоссальна. Ни дров, ни хвороста, ни чего бы то ни было ещё придающего огню жара  –  в пламени костров не было. Располагались костры на высоких, жертвенно-ритуальных вышках в изголовье холмов.  С северной стороны от них,  вдоль всего теряющегося вдали горизонта, тянулись мерцающие, словно бы ледяные горы, со сверкающими вершинами. В солнечную погода, которая на ту пору  была редкостью в этих краях, их почти не было видно; в пасмурные дни и особенно ночью  –  их можно было наблюдать во всей своей обманчиво-морочащей красоте, даже в кромешную полночь. Они всегда появлялись с восхода, и всегда исчезали на западе. Когда всходила луна  –  их льдистые пики переливались ярким голубоватым светом.
Если, кто-то из скифских или финно-угорских храбрецов пытался достичь этих гор, его ждало разочарование, ибо горы эти никогда не подпускали к себе смертных людей, отступая всё время на север вслед за горизонтом.
У каждого из живущих на Средней Волге племён или народов, коренилась вера в то, что горы эти созданы ни для этой природы и ни в этом мире. Многие считали их миражём или творением дэвов; а скифы называли их «Липами» и обожествляли. В своих старинных племенных преданиях хранящихся у жрецов, они связывали данную горную цепь с более восточными Уральскими горами, и приписывали им потустороннее родство с седым Уралом. Они как бы противопоставлялись «живым», «реальным» Рипейским горам (то есть Уралу) и выступали в сказаниях скифов их двойниками.



***


…Конная рать могущественного царя иных скифов Багарахрана торжественно объезжала удержанные своей воинской силой Заволжские степи; для начала надо было показать своим врагам   –  кто здесь хозяин.  У каждого одинокого камня, у каждой одинокой берёзы или осинки, у каждого ручья или источника, наездники иных скифов вывешивали взятые с бою трофеи или выкладывали отрубленные женские головы. Голов было немного, но все они принадлежали надменным иссам. Само собой разумеется, что, не смотря на ничейный исход сражения, воинственные скифы считали себя победителями в этом бою и были очень горды этим.
Уже ближе к ночи, за много километров от поля боя, на их пути встал густой мрачный бор, раскинувшийся на холмистой возвышенности. Деревья в этом бору казались мёртвыми, однако поражали скифов своими чудовищными размерами  –  то были вековые дубы, с огромными, развесистыми кронами и змееобразными, толстыми корнями, выползающими наружу, с этой стороны обрывистого склона. Под склоном, у самого его подножия, была расположена внушительная земляная пещера; она имела довольно незамысловатые, округлые очертания и искусственно-рукотворный вид.
Если бы её можно было сравнить с вратами в иной, потусторонний мир, то данное сравнение подошло бы для неё лучше всего. Если бы её можно было соотнести с каким-либо человеческим органом, то соотнесение это было бы в пользу раздутого, водянистого глаза.
Собственно сам облик покрытой лесом холмистой возвышенности, сам её таинственно-натуральный вид, напомнил иным скифам косматую человеческую голову, с вывалившимся наружу, выпученным глазом. Хотя кому-то из тех же самых скифов, эта округлая пещера напомнила нечто более бесстыдное и похабное, тождественное раскрытому, разбухшему лону рожающей женщины.
Когда отряды конных скифов подъехали к тёмному бору на более близкое расстояние, с внешних стенок земляной пещеры неожиданно засочилась мутная вода, а перед входом в пещеру поднялись влажные испарения.
На некотором удалении от возвышенности, в сотне шагов от мрачной чащи, неожиданно появилась украшенная затейливым звериным орнаментом красная арка, густо облепленная  маленькими дрожащими осинками и искривлёнными буро-зелёными сосенками. В нескольких шагах от арки, на равном друг от друга расстояние, прятались в траве большие замшелые пни с вывороченными наружу корнями. Весь тёмный бор над пещерой был буквально наполнен белёсыми туманами с рваными, хмурыми клочьями. Среди деревьев мерцали блёклые призрачные огоньки. Время от времени над лесом вспыхивали яркие кровавые зарницы. 
Царь Багарахран приказал своим полкам остановиться и готовиться к бою.
На данный момент среди его вождей не было ни одного жреца или прорицателя, который бы внятно объяснил ему появление этого зловещего бора, на данной, лишённой лесов и рощ территории. До сегодняшнего дня  –  ни загадочной арки, ни валунов, ни самого призрачного леса в его степных владениях никто не видел.  С той стороны реки Рахи, в Дивьих горах, стоял точно такой же великий бор, посвящённый Отцу-прародителю Диву-Араксаю, но тут, далеко от леса и дремучих Рароговых, то есть Сокольих гор, его просто не должно было быть по определению.
Царь Багарахран  –  призадумался.
Все скифы молчали.
Позади царя слышалось только бряцанье воинских доспехов и конский храп.
Вдруг со стороны тёмного бора, уже совсем рядом с красной аркой, показалось крохотное белое пятно, едва возвышавшееся над травою.
Самые зоркие воины из конных отрядов царя Багарахрана закричали  –  что это ребёнок, но многие из свирепых всадников всё-таки схватились за свои луки, натягивая  тетиву.
«Пятно» приближалось.
Царь Багарахран шагом направил своего коня к «ребёнку», приказав своим телохранителям оставаться на месте; он был спокоен и держался уверенно.
В трёх шагах от арки царственный скиф остановился, а бредущее в ночи белое дитя, величественно прошествовало мимо него с самым невозмутимым и вызывающим  видом, так не вяжущимся с его нежным возрастом. Руки крохотной девочки (а это была, именно девочка) были сложены на груди, а носик  –  высоко вздёрнут к верху. Длинные, светлые волосы ребёнка светились от покрывавшей их влаги  и спускались до самых пят. Одета малютка была в белую, вымокшую сорочку с весёлым узором, а глаза её были полуприкрыты. С виду ей было лет пять или, того меньше.
Царь Багарахран в растерянности посмотрел назад, на свою грозную дружину, и, поняв, что все его благородные вожди и предводители, все эти отважные бойцы и наездники совершенно не понимают, что же здесь происходит, решил поступить по-своему и окрикнуть девочку. 
Однако на его крик ребёнок не ответил; более того, надменному скифу даже показалось, что малютка его не услышала или не заметила: она шла так же твёрдо и целеустремлённо, как и прежде, и ни разу не замедлила шаг.
Царь Багарахран направил своего коня за ней, а всё скифское войско медленно двинулось за своим царём.
Через много часов, к утру,  малютка вывела их к полуразрушенной группе высоких земляных курганов, у самого маленького из которых, стоявшего особняком от всех остальных могильников, была раскрыта одна из обрушившихся стенок и горел небольшой призрачный костёр. Здесь же клубились густые молочные туманы, и возвышалась чья-то огромная человеческая тень. При значительном размере этой исполинской тени, было видно, что контуры её более женские, чем мужские, а сам вид этой тени, сам её загадочный облик, ясно давали понять, что эта  тень принадлежит ребёнку.
Неожиданно со стороны мерцающих в дали гор, показался табун; впереди были видны два длинногривых вожака, а чуть впереди от них  –  словно бы крылатая кобыла.
Воины царя Багарахрана воодушевлённо загалдели и довольно заулюлюкали; никто из них ещё не знал, что же всё это означает, но каждый из них уже догадывался, что ритуальная охота с облавой обещала быть славной.
Вот малютка бодро подошла к раскрытому кургану и остановилась у его кромки.
В большой, могильной камере, стены которой были выложены бревёнчатым срубом, лежали нетронутые детские кости похороненной здесь когда-то девочки, а слева от четырёхугольной ямы, покоилась массивная каменная плита с ухмыляющимся ликом. Кто-то или что-то нарочно сдвинул плиту в сторону, открыв запертому под спудом известняка духу доступ в эту реальность. Рядом с раскрытой могилой лежала огромная косматая шкура, с бурым окрасом.
Тень мрачной покойницы заслонила собой маленькое тельце пришедшей к могиле малютки и загородила её от скифов.
Царь Багарахран достал из тугого колчана-горита длинную красную стрелу с серебряным наконечником и самодовольно ухмыльнулся кому-то из своих приближённых…

***

Сложно сказать, какие именно доводы привёл отец Михаил своему духовному наставнику и старшему учителю старцу Симеону, упрашивая последнего отпустить его на «большую землю» в Самару, но только старец Симеон внял его просьбам и даже дал своё «высокое благословление» и отеческое напутствие. Сказанное было услышано всеми присутствующими при сём достопамятном событие иноками, и имело ярко выраженный наставительный характер, навроде библейской притчи или нравоучительного иносказания.
Притча была долгой.
Речь в ней шла о «заблудших душах», «недремлющих бесах» и непременном долге каждого истинного служителя церкви перед своей паствой или, выражаясь языком велеречивого старца,   –   «стадом Христовым».
По словам монастырского праведника, надо было как можно скорее спасать заблудших овец Христовых (это он о Светлане Григорьевне и её гражданском муже, с дочуркой) из лап сатаны и его «хитро-обманчивых прихвостней». Бой, стало быть, мог окончиться и плачевно. Диавол  –  силён. Но Бог уже выбрал для себя орудие возмездия, в лице «осиянного с Выше демоноборца Михаила, укрепив оного на подвиг борьбы и терпения…»
А ведь ещё совсем недавно (в середине того злополучного дня, когда отец Михаил получил от Светланы Григорьевны её ответное письмо), у старца Симеона были несколько иные планы относительно молодого послушника Михаила, и мнение его об отце Михаиле было крайне негативным.
Дело в том, что слухи в небольшой по сути монашеской обители, коей являлся Спасо-Преображенский мужской монастырь, распространялись с той же скоростью, что и в обычном миру, то есть  –  мгновенно, и оттого о странном поведение нерадивого послушника Михаила старцу Симеону доложили практически сразу же.
 –   Вылетел из кельи, как шальной, руками неблагочинно размахивал,  –  с глубочайшим смирением, нашёптывал старцу на ухо, худой, тщедушный инок, с козлиной бородкой.   –   В бесовском непотребстве, что-то бормотал себе под нос. Болен! Болен, отец наш владыка старец Симеон, недостойный инок Михалка! Зело страшно демоны, душат его и мучают!
 –   Правду ли говоришь?  –  сдвинув брови в суровом благообразии, строго спросил старец Симеон,  отвлекшись от своих первонасущных дел.
 –   Во истину так, как есть говорю,  –   чуть не осенив себя крестным знамением, подтвердил свои слова сердобольный инок, несколько раз кланяясь.   –  Бегает по монастырю, аки ошпаренная порося, попавшая на сковородку! Вас ищет.
Уже через несколько минут и старец Симеон, и «добросердечный» инок Владимир, в сопровождении ещё трёх-четырёх встревоженных послушников, направились в сторону Каневского скита, где в последний раз видели «недостойного послушника Михалку». Тот лежал поодаль от малохожей тропинки, под огромным стволом вековой лиственницы, и громко бредил.
Старец Симеон бесцеремонно ткнул его своим крючковатым посохом в живот и разом привёл в чувство.
 –   Ты не пьяный ли, что ли?   –   с подозрением глядя на вскочившего с травы инока, громогласно спросил он, с самым воинственным видом. Отец Михаил тихо мычал, и оторопело крутил головой в разные стороны; складывалось такое впечатление, как будто бы он действительно одержим демонами или страшно напуган. 
 –   По што руками премерзко размахивал и на людях безобразничал?   –  столь же грозно, продолжал старик, потрясая посохом.  –  Зачем в обители Святой козлом скакал, посрамляя сан свой духовный и веселя бесов, безбожно?
Увы, но добиться от несчастного послушника «Михалки», чего-то вразумительного   оказалось невозможным.
Отца Михаила повели в его келью, но по дороге он наконец-то пришёл в себя, и упросил старца Симеона переговорить с ним с глазу на глаз. 
Затем, произошло всё то, с чего и началась эта коротенькая глава, посвящённая розыскам прегрешного отца Михаила: старец Симеон заступился за него перед «высшим начальством», произнёс длинную, пламенную речь, и даже уговорил кого-то из духовных чинов оплатить поездку своего новоявленного «дьяволоборца», «вооружив» последнего пречистым крестом, пречудной иконой и дивным молитвословом.
Затем он благословил его и напутствовал вновь; но уже без посторонних.
После того  –  коротко, но строго с ним попрощался и пообещал молиться…
На буксире «Святой Александр Невский» отец Михаил отправился в Карельский город Сортавалу, а оттуда на попутках уже отбыл в Питер. Потом  –  поезд,  и дорога на Москву. Затем, снова поезд, и мерный перестук колёс с невесёлыми мыслями о судьбе дорогих ему людей.
Что там Светлана Григорьевна? Как там её маленькая дочь и этот Олег? Может, всё обошлось, и он зря паникует? Ну, дай то Бог… Дай то Бог…


***

Светлана Григорьевна вернулась с «прогулки» в самом прекрасном расположении духа. Казалось, что она была довольна каждой минутой проведённого на свежем воздухе времени. На этот раз темнота и практически полное отсутствие какого-либо освещения, показались ей сказкой, сошедшей с небес на землю. В ночном небе ярко сверкали звёзды; воздух был напоен ароматами лесных трав; луна смотрела с небес, превратившись в яркий серп-полумесяц.
–   Где была?  –  делая сердито-смешное лицо, ни без доли иронии, поинтересовался гражданский муж, только что закончивший приготовление ужина. Диван стоял на то же самом месте, что и прежде, выломанные половицы были прибиты обратно, а половики  –  расстелены заново. Кругом была идеальная чистота и «армейский» порядок.
Светлан Григорьевна на секунду задумалась, но пока что ничего не ответила: она всё ещё находилась в плену своих грёз, очарованная романтикой серебряной ночи.
Олег решил несколько изменить свой вопрос.
 –  Почему без трофея?  –  снимая с себя цветастый фартук, дурашливо спросил он, надеясь развеселить супругу.   –   Что, медведи на хлеб не идут, а женихи топора испугались? С кем была  –  я тебя спрашиваю?
–   Ты не поверишь,  –  буквально сияя от радости, кокетливо защебетала жена, как видно не желая возвращаться в обыденную реальность. Она на цыпочках  подошла к любимой  доченьке и, думая о чем-то своём  –  милом и прекрасном  –  мелодично пропела:
 –  У меня было свидание с синими горами, голубой водой и свежим воздухом. Лес был моим женихом, а луна  –  свидетельницей.
 –   Мне нужно ревновать?   –  улыбнулся Олег.
 –   Ты просто должен рвать и метать,  –  влюблено посмотрев на Ёлочку, тихо отозвалась счастливая женщина, радуясь безмятежному сну своей девочки и вкусно пахнущему на кухне ужину.
 –   Давно уснула?  –  шёпотом спросила она, направляясь к Олегу.
 –   Минут десять назад…
Светлана Григорьевна устало поцеловала мужа в губы, и повела на кухню.
 –   Сейчас  –  едим,  –  тихо сказала она,  –  а потом  –  спать.
 –   Звучит, как приговор,  –   с лёгкой долей разочарования заметил супруг, понимая, что сегодня «вознаграждения за труд» не будет.
И действительно, после короткого и вкусного ужина, «магия» которого ещё больше усыпила Светлану Григорьевну, Олегу достался лишь «дежурный поцелуй на ночь» и сдержанное спасибо. Он робко попросил у жены чего-то большего, но получил на это  –  «безмерную благодарностью обессиленной женщины» и ещё один «поцелуй на ночь»: нежная супруга оказалась так изнурена, что уснула практически сразу же. Следом за ней мерно засопел и Олег. Через какое-то время стрелки на настольных часах неожиданно замедлили ход, а минут через пять  –  остановились совсем. Когда же в комнату проникли первые лучи лунного света, они пошли опять, но уже с более заторможенной скоростью и… в обратную сторону.
Что-то неуловимо-незаметное изменилось вокруг, ещё пока не проявившись явно; за окном пару раз вспыхнул, а затем снова погас старый, уже изживший свой век неисправный фонарь. Где-то далеко, видимо в степи, за Сокольими горами, раздались приглушённые раскаты грома. По временам с Волги доносился шум моторной лодки. Этой знойной, летнею ночью было особенно жарко, и почти все окна комнаты были распахнуты настежь.
…У одного из раскрытых, неплотно занавешенных окон, мерно покачивалась  старенькая детская кроватка, раскачиваемая лежащей в ней малюткой. Девочка не спала. Она не по-детски внимательно смотрела на застывший в небе серп бледной луны и чему-то улыбалась.
Сначала у раскрытого окна чуть дёрнулась занавеска, и в комнату вплыл голубоватый дымок; со стороны Гуляй-оврага, из леса, по воздуху потянулась прерывистая струйка пульсирующего, тягучего дыма, местами похожего на размытые водянистые знаки или сотканные из воздуха таинственные буквы. Затем большая часть дыма приняла довольно яркий, рыжеватый оттенок и обрела более вещественную форму: в воздухе действительно появились какие-то буквенные знаки или петроглифы. Через мгновение из леса донёсся тихий, далёкий голос, и девочка встрепенулась.
Она медленно поднялась в своей кровати-качалке и, как уже большой, взрослый человек, взобралась на подоконник, вглядываясь в завораживающую полутьму ночи. Дымок «водицей» растекался по её голове и лицу, росою оседал на белой рубашонке и скапливался возле губ. «Буквы» вошли к ней в уши и застлали глаза.
Неожиданно волосы на её голове (и без того уже достаточно длинные) стали ещё длиннее и зашевелились словно живые.
Девочка по-звериному ловко соскочила с подоконника вниз и, высоко подняв голову, в какой-то несвойственной маленьким детям высокомерной, заносчивой манере, надменно прошествовала мимо спящих взрослых, не удостоив свою мать даже взглядом.
Когда дверь за ней с грохотом захлопнулась, Светлана Григорьевна внезапно очнулась ото сна и мигом вскочила с дивана.
Достаточно было бросить хотя бы одного взгляда на кровать, чтобы понять, что её любимой  Ёлочки там  нету.
 –   Леночка?   –  ещё пока тихо и без всякой паники, позвала Светлана Григорьевна, тем не менее, направляясь к кроватке.   –  Доченька,  –  начиная дрожать всем телом, уже с какой-то болью в голосе, молвила она далее, отпрянув от пустой кровати.   –   Маленькая моя!   –  буквально возопив во всё горло, страшно закричала она, бросаясь на кухню.   –   Где ты?! Что с тобой!?  –  исступлённо голосила обезумевшая мать, смахнув с кухонного стола все столовые предметы; на пол полетели   –   вилки, ножи, ложки и просыпалась соль; Олег с ошалевшими глазами ворвался на кухню, и включил свет.
 –   Что случилось?  –  совершенно ничего не понимая, растерянно прокричал он, глядя на жену, как на ненормальную.   –  Ты чего?
 –   Леночка,  –  только и выдавила из себя, теряющая рассудок женщина, дико озираясь по сторонам. Глаза её грозно сверкали, лицо перекосило от злобы, а ладони сжались в кулаки.
Она с решительным видом подошла к входной двери, и с силой ударила её ногой, чуть не выбив с петель.
Однако дверь почему-то не поддалась, и, мало того, с грохотом «пошла» на Светлану; стены дома жалобно застонали и внезапно пришли в движение. Окна резко деформировались и вскоре исчезли совсем. Стекло посыпалось внутрь дома. Каждая половица в комнате, каждая дощечка на кухне, каждая поперечина в чулане и на террасе, начала трансформироваться и перестраиваться; стены завертелись на месте; потолок опустился ниже…
Что же здесь творится? Что  –  происходит? Ни Олег, ни Светлана Григорьевна понять не могли. С их жилищем происходило, что-то неладное.
Наконец всё вокруг потемнело, свет кухонной лампы медленно погас, и в глазах у наших героев  –  померкло…



Далее рассказ выйдет под другим названием  –  «Зреющие в Нави», и, скорее всего, со временем, превратится в повесть или роман, состоящую из нескольких частей.
Первая часть будет носить название «Несъестный Хлебушек», вторая  –  «Зреющие в Нави», а третья и, вероятная, четвёртая  –  ещё пока не имеют своего названия. Как и будущая повесть или роман…