Поцелуй

ПОЦЕЛУЙ

По деревне поползли слухи, пересуды… Бабы перешёптывались, удивлённо охали, всплёскивали руками:
– Да ты что-о! А я тоже гляжу, гляжу: чтой-то не то!...
И почти всегда следующим был вопрос-восклицание:
– Да и кто ж ето позарился на неё?...
  Новость была действительно сногсшибательная:
– Манька-то, бобылка, кажись, в тягости! А ты приглядись, приглядись получше-то!...

И следующий за этим вопрос тоже был вполне резонным. После такой страшной войны мужиков в деревне как повыкоси-ло. Раз-два и обчёлся… Были, конечно, ещё немощные старики, да безусые мальцы. Но их деревенские бабы в своих пересудах отмели напрочь. Слишком уж не вязалось такое предположение с Манькой. Эта, более чем сорокалетняя баба, всю жизнь прожи-ла одна в неприглядной, покосившейся хатёнке. Жила не по-деревенски уединённо, замкнуто, с другими бабами языки не чесала, в гости, даже, если очень приглашали, не ходила, да и к себе никого не звала. Её гренадёрскому росту и силе завидовали даже мужики. Она спокойно могла взять два полных мешка под мышки и, не очень напрягаясь, унести их, куда надо. В тяжёлые военные, да и послевоенные годы именно на таких молчаливых, безотказных в работе бабах и держались тогдашние колхозы. В свою личную жизнь она никого не пускала, и что было у неё на душе, никто даже не догадывался…

И вдруг такая новость! Но на окольные и прямолинейные вопросы деревенских кумушек Манька только диковато поводила глазами и презрительно хмыкала. Бабы уже беззастенчиво и назойливо ощупывали взглядами ее огромную, «поплывшую» фигуру, но ничего, кроме догадок, подозрений, предположений, так и не выявилось. Мужиков, шастающих к Маньке по ночам, никто не видел. А сама она упорно молчала и лишь презрительно кривила губы, когда её уж слишком назойливо донимали вопросами. Она по-прежнему косила, пилила, рубила, таскала многопудовые мешки, вершила стога, - в общем, делала самую тяжёлую мужицкую работу и… молчала. Постепенно её излишки фигуры как-то незаметно «рассосались», и бабы приумолкли, недоумённо пожимая плечами: надо же так опростоволоситься…

Но, когда Манька-бобылка опять вдруг «поплыла», бабы не на шутку всполошились и призадумались. На свете они жили не первый день и уж в этих-то делах разбирались. Особенно оза-ботилась бабка Липка, ещё одна, можно сказать, достопримечательность деревни. Была она здесь, наверное, самой старшей и сама толком не знала, сколько же ей лет. Однако, в остальном ум имела ясный, язык острый, но справедливый. Все деревенские бабы в случае необходимости шли к бабке Липке. Она и от сглаза пошепчет, и совет мудрый даст, и просто душевно откликнется на любую чужую беду. Овдовела бабка Липка ещё в начале века, её дети, да и внуки давно выросли и разлетелись, кто куда. Два старших сына погибли на Гражданской. Её тоже едва не расстреляли колчаковцы, но Бог миловал. В общем, хватило бабке лиха. Но жизнь её не озлобила, а, наоборот, словно высветила самые чистые и мудрые качества женской души. Жила она одиноко, двор в двор с Манькой-бобылкой, которой доводилась даже какой-то дальней родственницей. Всё это просто обязывало бабку Липку выяснить, в чём же там дело…

И вот однажды, когда в неурочный час Манька вдруг ста-ла топить баню, бабка Липка насторожилась. Юркая старушонка терпеливо дождалась, пока Манька вытопила баньку, а затем, почему-то полусогнувшись, прошла в неё с узелком в руках.
Подождав немного, бабка Липка метнулась к окошечку. Внутри было темно, только маленький огонёк теплился где-то в глубине. Сколько ни вглядывалась она, но ничего не увидела. И вдруг ей почудилось, что кто-то стонет. Прислушалась… Да, действительно, из баньки явственно доносились глухие стоны. Бабка бросилась к двери, но та была заперта. Запертая дверь для деревни небывалое дело, и тут уж бабка больше не мешкала. Откуда только взялись силы, она вырвала хлипенький крючок и распахнула дверь…
Манька, голая, лежала на полу, кусая губы и постанывая, а между ног у неё копошилось что-то окровавленное, маленькое, беспомощное…

– У-уйди! Христом Богом прошу, у-уйди! – каким-то утробным звериным голосом закричала Манька. - Если хочешь жить, уйди! И забудь! Слышишь, подлая старушонка, забудь!

Но бабка Липка словно окаменела, она уже всё поняла и лихорадочно придумывала, как, как убедить эту неразумную ба-бу не брать такой тяжёлый грех на душу. После, бабка Липка никак не могла понять, почему она говорила и поступала именно так…

– Тихо, тихо, деточка! Да не кричи ты так, услышит ещё кто-нибудь. И никому ничего я не скажу. Ведь мы же с тобой не чужие как-никак. Делай всё, как задумала, ни одна живая душа не узнает. Только сначала объясни, как ты это будешь делать?
– Как, как… Придавлю сейчас ногой, в тряпку, да и закопаю. Не первый раз…
– А потом?
– Потом попривязываю мешки к животу, чтоб не сразу видно было, да и перестану… Но ты, если пикнешь кому-нибудь… Видит Бог, на мне столько грехов, что ещё один меня уже не пугает… Смотри, старуха!
Бабка Липка даже обиделась:
– Ну, уж мне-то ты можешь верить. Сказала «никому», значит, никому. И отговаривать тебя тоже не собираюсь. Вот только скажи, а ты дитёнка-то поцеловала?
– Чего-о-о? Ты что, бабка, ополоумела? Да я и смотреть-то на него не собираюсь, ишь чего удумала: поцеловать!
– Ну, нет уж, деточка! Твой грех - это твой грех, а вот с дитёнка некрещёного ты этот грех сними. Не допущу, чтоб невинная душа страдала. Это ж издавна известно. Поцеловать, поцеловать его надо! Да ты только губами притронься и всё…

Бабка ещё что-то говорила, а сама проворно перевязала пуповину, обрезала её, подвернувшейся тряпицей кое-как обтёрла сморщенное крошечное личико и почти силком сунула его Маньке под нос:
– Поцелуй! Только поцелуй и всё! Делай, что хочешь. Я никому ничего не скажу…
Манька, закрыв глаза, нехотя прикоснулась губами к че-му-то мокрому, пищащему и… замерла. Ребёнок, словно что-то поняв, вдруг стал ловить губами, и бабка Липка тут же подсуну-ла его под грудь матери. Манька не шевелилась. Ребёнок поймал набухший сосок и припал, присосался к нему. Он блаженно чмокал, издавал какие-то еле слышные звуки и, казалось, не найдётся теперь в мире силы, чтобы оторвать его от этого, такого простого и такого важного занятия. А Манька… молчала, словно прислушиваясь и к внешним звукам, и к тому, что творилось в ней. Бабка Липка тоже молчала, присев на полок и не смея верить собственным глазам. Наконец, Манька словно против своей воли медленно подняла руку и осторожно попра-вила грудь…
Бабка Липка встрепенулась и облегчённо вздохнула.
Так Верка-Найдёна осталась жить…         
                7.05.04