Улика

Вот уже больше часа Катерина сидела, уставясь в одну точку. Её, не привыкшие к безделью, натруженные руки сейчас бессильно лежали на столе и легонько подрагивали. Дочка Анютка что-то рисовала в тетрадке и время от времени безза-ботно смеялась. Катерина взглянула на неё, сердце сжалось от бесконечной всепоглощающей жалости и боли. Слёзы снова по-текли из глаз.

– Доченька! Родненькая ты моя! За что, за что нам ещё и это лихо? - тупо и бесконечно билось в голове…

В посёлке они появились лет шесть-семь назад. Катерина купила по дешёвке эту хату и стала тихо и незатейливо обуст-раивать свой отдельный маленький мирок. Никто толком не знал, откуда они появились и что заставило их приехать в этот Богом забытый уголок.
По первости Анютка поразила всех своими огромными синими глазищами и какой-то просто неестественной кукольной красотой. На вопросы докучливых соседок «А где же твой папка?», она бесхитростно и радостно отвечала: «Собакам сено косит», и сама же первая весело смеялась. Но, когда в этой крепко сбитой десятилетней девчушке распознали ум пятилетнего ребенка, соседки скорбно заохали, закачали головами, пытаясь выразить Катерине своё сочувствие и понимание, однако, встретив с её стороны настороженность и явное нежелание говорить на эту тему, обиженно приумолкли, оскорблённые в самых лучших своих чувствах. Ещё какое-то время пошушукались за её спиной, но, не получая новой пищи своим пересудам, разочарованно замолчали.

Жила Катерина уединённо, работать устроилась на почту. С утра пораньше разносила корреспонденцию по адресам и скорей спешила домой, где ждала её ненаглядная Анютка. Девочка всегда так искренне радовалась приходу матери, как будто не видела её целую вечность. У Катерины сжималось сердце от нежности и жалости. Каждую свободную минутку она старалась проводить с дочкой, читала ей сказки, учила нехитрым хозяйст-венным делам: наводить в доме порядок, стирать, готовить еду. Пыталась даже научить шить, но эта премудрость давалась Анютке плохо, и, в конце концов, Катерина отказалась от своей затеи.

Сама она была ещё молодой, довольно интересной бабёнкой, но давно махнула на себя рукой и во всей её фигуре просматривались такая усталость и безразличие к собственной судьбе, что даже самые ревнивые бабы спокойно отпускали сво-их мужиков помочь, если в её хозяйстве требовались сильные мужские руки. Впрочем, такое случалось очень редко. В боль-шинстве случаев Катерина старалась обходиться собственными силами.
Так прожили они лет шесть. И вот где-то с год назад стал к Катерине захаживать Колька Огонёк. Прозвище своё он получил из-за яркорыжих кудрявых волос. И, действительно, глядя на его огненную шевелюру, хотелось прикрыть глаза, чтобы не-нароком не обжечься. Вообще-то, это был довольно беспутный мужик, гуляка и любитель выпить, особенно за чужой счёт. Но в какой-то степени это компенсировалось его лёгким, открытым характером и умением бесподобно играть на гармошке. Конечно, не самая лучшая пара, но Катерина вдруг расцвела и так похорошела, что поселковые донжуаны, встречая её, только изумлённо хмыкали и долго смотрели вслед, не понимая, как это они до сих пор не замечали такую интересную и красивую бабёнку…

Но, видно, уж судьба такая у бабы. Однажды после очередного подпития нашли Огонька чуть живого за огородами. Должно быть, сначала мужика огрели валявшейся тут же дубиной, а затем жестоко поколотили, да так, что местная фельдшерица громко заявила, что он уже больше не жилец, и очень удивилась, когда тот всё-таки выкарабкался и пошёл на поправку. Правда, этот, когда-то весёлый и бесшабашный мужик, превратился в полуслепого, молчаливого калеку. Шевелюра его основательно поредела и за какой-то месяц покрылась густой сединой. И уже никто не решался назвать его Огоньком. На все расспросы о случившемся отвечал односложно и неохотно:
–  Пьяный был, не помню…

У Катерины он, конечно, больше не появлялся. Соседки сочувственно заглядывали ей в глаза и, кто фальшиво, а кто и искренне, выражали свои соболезнования. Катерина была, как всегда, немногословна:
– Да, хороший был мужик. Очень его жалко. Но, видно, судьба уж такая и ему, и мне, - и кончиком платка вытирала не-прошенные слёзы…

Она снова как-то вся потухла, скукожилась, никуда, кроме работы, не ходила, жила затворницей. И только счастливый, беззаботный смех Анютки иногда доносился из полуоткрытого окна.
   А теперь ещё и эта напасть…

– За что? За что нам такое?  Господи, накажи меня, самой страшной карой накажи, но её-то зачем? Она-то чем виновата?!

А вскоре уже по всему посёлку вприпрыжку неслись слухи: Катькина-то Анютка беременна! Бабы охали, ахали, с пристрастием допрашивали своих мужиков, может, кто видел, может, кто слышал… Все искренне негодовали: последнее это дело – обидеть убогую. Чуть не с кулаками приставали к Катерине:
– Ты-то куда смотрела?

Но та только плакала и повторяла:
– Да не знаю, не знаю я… Сама с неё глаз не спускала. Знала бы кто, своими руками задушила бы подонка!

И только Анютка была как всегда беспечна и весела. Огромные синие её глаза смотрели на мир бесхитростно и открыто…

Фельдшерица, она же акушерка, принимая у Анютки ребёнка, воскликнула:
– Смотрите, какой огонёк! Очень редкий цвет волос! – и вдруг… осеклась, уже догадываясь, но ещё не веря…
9.05.04