Книжка-детишка

1.Я не верю.

Не верю. Ну, никак не верю. И ни за что не поверю, когда мне рассказывают такие небылицы. Будто бы я… Да, не может этого быть!
Было такое время, когда я говорить уже умела, а стесняться – еще нет. А стихов всяких знала целую массу. И еще – песен. И очень, ну очень любила танцевать. Хотя не думаю, что очень умела. Наверное, со стороны это выглядело как в цирке танцующий медведь. Лет мне тогда было около полутора. Около полутора лет. Значит, всего полтора года. Год и половина. Понятно?
Ну вот. Мама рассказывает, что уж очень я общительная была в этом возрасте.
Однажды мы ехали в гости к бабушке. А, надо сказать, мы тогда довольно часто ездили в гости к этой бабушке, к папиной маме. Она недалеко от нас жила. Всего день езды. Или ночь. Смотря, когда выедешь.
Мама у меня тогда ездила в институт на учебу. Мама моя заочницей тогда была. Заочница – это когда учишься дома, вечером, после работы, или на выходных – в субботу и воскресенье. Ну, там контрольные всякие делаешь, книжки читаешь умные. Не сказки и не приключения, а учебники – с цифрами, учеными словами, формулами, таблицами. Вот ты по ним, по книжкам, учишься-учишься, а потом, два раза в год, зимой и весной, – едешь в институт экзамены сдавать. Каким-то ученым дяденькам и тетенькам рассказываешь, что ты из этих книжек вычитала и запомнила. Они за это оценки ставят, как в школе. А потом, через пять или шесть лет такой учебы, надо диплом писать – ручкой на много-много листиков бумаги, и от этих дяденек и тетенек его защищать. А то они его «зарезать» могут. Ну, не взаправду, конечно, а понарошку. То есть, могут его не принять, поставить плохую оценку. А если ты его правильно защищаешь, то они тебе выдают такую книжечку, называется «Диплом», и ты идешь и работаешь инженером.
Так вот, мама моя очень хотела стать инженером, чтобы все ее уважали. И потому два раза в год, как и все заочники, ездила в свой институт сдавать экзамены. Это называется сессия. А меня по дороге завозила к бабушке. На присмотр и воспитание. Ну, не могла же она брать меня с собой в институт. А вдруг она чего-нибудь плохо выучила и не сможет как следует ответить, ей же передо мной стыдно будет. Вот она меня к бабушке и завозила.
Фух, наконец, подошли к самому главному.
Едем мы с мамой однажды в гости к бабушке. Перед самой весенней сессией. На улице май месяц. Жара. А на мне голубенький трикотажный костюмчик. Ох, как я не любила этот костюмчик. Штанишки, свитерок и беретик. Особенно свитерок и беретик. Свитерок натягивался через голову, и, пока его тянули, можно было просто задохнуться. И казалось, что после этого у тебя на лице ничего не осталось – ни носа, ни бровей, ни губ – все свитерком «свезло». А беретик был такой «кусачий», что от него все время чесались лоб и уши.
Так вот. Был май месяц. Мы с мамой ехали кто куда: кто к бабушке, кто на сессию. Было жарко. И был на мне надет тот самый голубой костюмчик. Естественно, я все время ныла и хныкала. Мы сидели на вокзале, ждали, пока придет наш поезд. Мама сначала меня успокаивала, уговаривала, потом стала ругать. Пока тетенька, которая сидела с нами рядом, не сказала, что мне, наверное, жарко. Тоже мне, Америку открыла. Да я еще час назад то же самое сказала маме сама самым настоящим, чистым русским языком. Потому что, хоть мне и было полтора года, а говорила я уже очень хорошо. Все буквы выговаривала. Ну, кроме «р», конечно. Но только после тётенькиных слов мама моя наконец все поняла и сразу же сняла с меня свитерок и беретик. И я осталась в штанишках и тоненькой кофточке. Какое это было счастье. И я запела. От счастья, наверное. И вокруг начал собираться народ. Думаю, что просто тогда мало концертов давали. Наверное, артистов не хватало. А еще мало было кинотеатров. И, если какой-нибудь хороший фильм, то билетов было не достать. И, представьте, мало было телевизоров. Да, совсем не в каждой квартире был телевизор. А про компьютеры в первый раз я сама услышала лет через двадцать…
Но тогда я пела, и плясала, и рассказывала стихи. Много-много стихов. Про стрекозу и муравья; про человека, который «сел в кабинку, нажал пружинку – и взлетел под облака»; и про курочку, у которой «рожденье, решили гости быть» (это меня другая бабушка научила, та, что далеко от нас жила); и «У Лукоморья дуб зеленый…»… 
Вокруг была целая толпа народу, и все меня слушали, а потом хлопали, то есть аплодировали. И говорили маме: «Какая хорошенькая девочка!» И еще: «Какой талантливый ребенок, наверное, артисткой будет». Пока наш поезд не пришел.
Все это мне мама моя рассказывала, а еще мой папа. Но я не верю. Не верю и все. Потому, что сама я этого не помню. И потому, что, сколько себя помню, всегда боялась сцены, как огня. Для меня каждое прилюдное выступление смерти подобно. Наверное, потому я и артисткой никогда не хотела быть.
И чтобы я, такая, какая есть, собрала вокруг себя толпу народа и развлекала ее?! Не верю. И никогда не поверю. И все.


2.Мне не верят.

Не верят, и не надо. А я помню. Я очень хорошо помню, как мы купили нашу старую мебель. Нет, она тогда была совсем новая. Это она теперь старая, когда прошло столько лет, что страшно вслух произнести. А тогда она была новая, новенькая, новейшая. Самая лучшая, ГДРовская. Самая дорогая. Целый гарнитур. Это так называется, когда вместе продается много мебели сразу. Ну, например, как у нас: шифоньер, стол, два кресла, шкаф для книг, сервант для посуды; еще маленький сервант, в придачу; тумбочка для белья – постель в нее складывать на день; шесть стульев и диван-кровать. Потому, что днем – диван, а ночью – кровать. Он, видите ли, раскладной. Вот сколько.
Мои родители, мои папа и мама, не верят, что я помню, как мы купили эту самую мебель. Говорят, что не может быть, чтобы я помнила, потому, что мне еще двух лет не было тогда. А я помню. Я все равно помню. Я очень хорошо и отчетливо помню.
А раньше у нас была старая бабушкина мебель, светлая: шкаф для одежды, буфет с зеркалом посредине и стеклянными дверцами, овальный стол и тяжелые-претяжелые деревянные стулья с твердыми сиденьями и высокими спинками. Но, что самое смешное, как раз эту мебель я и не помню. Я ее знаю только потому, что потом она у бабушки поселилась, у той самой бабушки, к которой мама меня возила на время своих сессий.
Нет, новую мебель, конечно, покупали без меня. В очереди стояли, деньги платили, на машине везли. Это все было без меня. Я была занята. Я в это время в яслях была. Я тогда в ясли ходила. До садика еще не доросла.
Ну вот, они днем эту мебель купили, домой привезли, а потом забрали меня из яслей. И я увидела мебель. Шифоньер был еще разобран и лежал аккуратненькой стопочкой. Стулья - связаны по двое – один ножками вниз, другой ножками вверх, - как зверек-растопырышек какой-нибудь.
Но самое главное – это диван. Тот, который ночью – кровать. Его еще не прикрепили к перильцам на ножках и он стоял на полу этакой серенькой развернутой книжечкой. Просто стоял и сиял новизной и чистотой. Ну, что с ним можно было тогда сделать? Да, конечно – прыгать! Прыгать, проверяя силу новеньких пружин и мягкость новенького поролона! Прыгать, прыгать, прыгать! Вот здорово! Аж дух захватывает. Вверх – вниз, вверх – вниз. Уф, голова закружилась.
Еще было очень смешно, как папа вкручивал ножки всем шкафам, тумбочкам и сервантам. Они стояли все такие безногие, совсем маленькие, совсем пустые и потому – гулкие, звонкие. А квартира, наоборот, стала такая тихая, уютная и даже немножко маленькая.
Я очень хорошо помню, что на мне было шерстяное светло-желтенькое платье в мелкую клеточку. А на улице лежал снег, потому, что была зима. И – светло-светло. А папа с мамой были так увлечены новой мебелью, что забыли обо мне, даже забыли покормить. Вот и все.
А потом мне запретили прыгать на диване. А сам диван привинтили к перильцам на ножках и он стал высоким. Высоким и взрослым диваном, который еще и кровать. А чтобы я, пока маленькая, не испачкала обивку, диван и кресла обтянули прочной полиэтиленовой пленкой, которую с обратной стороны прикрепили кнопками. Но это было потом и не интересно.
Наверное, это самое первое мое воспоминание, самое первое в жизни. Пусть никто не верит, а я помню.
 

3. Гнездо

В нашей первой квартире, той, в которой мои папа и мама жили, как только поженились и я жила сразу после рождения, было две кладовки.
Кладовка – это такая небольшая комнатка, куда складывают разные нужные в хозяйстве вещи, чтобы они не мешались под ногами в то время, когда ими не пользуются. Например: пылесос – он же не все время нужен, даже не каждый день. Или, там, гладильная доска. Вот они в кладовке и складываются. Когда надо, из нее достаются, когда уже не нужны – снова в нее возвращаются. Ну, вроде они живут там. К стати сказать, там же «живут» и вещи, которые совсем уже не нужны. Поломанные лыжи, сгоревший утюг, старые сапоги и пальто, которыми уже никто не пользуется, но все надеются, что они еще «в хозяйстве пригодятся».
Так вот. В одной из кладовок у нас были всякие такие вещи. В эту кладовку ход был из большой комнаты. А в другой кладовке, которая была продолжением спальни, расположились стеллажи с консервацией. На довольно глубоких полках стояли: банки с помидорами и огурцами – трех- и двухлитровые, банки с компотами – тоже большие, и банки с вареньями – чуть поменьше – чаще всего литровые.
Напротив стеллажа с банками папа сделал деревянный стол, над которым висела лампочка безо всякого абажура. В этом столе и на нем располагались мои игрушки. Там я шила платья моим куклам, строила дома из кубиков, рисовала красками и карандашами. Фломастеров тогда еще не было.
Это была моя самая первая собственная комната. Ее стены были оклеены обоями. Стол был застелен клеёнкой, под столом – старые газеты и журналы: «Наука и жизнь», «Вокруг света» - папины,  «Здоровье» и «Работница» - мамины, «Веселые картинки» и «Мурзилка» - мои.
Сюда я пряталась от родительского гнева, когда была виновата и когда не была. Кладовка закрывалась не только снаружи, но и изнутри. Теперь никто не помнит, зачем изнутри был крючок и как он там появился, может от предыдущих жильцов, но он был.
Здесь я плакала, если мне было обидно или просто почему-то хотелось поплакать. Справедливости ради надо заметить, что это бывало не часто. Я всегда была хохотушкой, а в детстве – особенно. Чего греха таить, я и сейчас не прочь посмеяться.
Да, я еще не рассказала самого главного. Мы жили в панельном доме. «Ну и что», - скажете вы, - «кого ты хотела этим удивить? Сейчас все, или большинство, живут в панельных домах». Дослушайте сначала, а потом говорите. Это очень важно – сначала все дослушать, а уже потом делать выводы и возмущаться. А главное то, что в углу моей кладовки боковые панели дома стыковались, то есть сходились вместе. Четыре панели. И там, где был этот стык, в углу под потолком, со временем образовалась дырочка. Совсем небольшая дырочка, может, с гусиное яйцо.
Для тех, кто никогда в своей жизни не видел гусиного яйца, объясняю: гусиное яйцо раза в два больше куриного. Надеюсь, что куриное яйцо видели все.
В этой дырочке-углублении (потому, что была она не сквозная),  поселились воробьи! ВОТ ЧТО САМОЕ ГЛАВНОЕ-ТО!!! Вышло так, что в нашей квартире жили воробьи. Только вход к ним в гнездо был не из подъезда дома, а с улицы, в дырку между панелями.
И они чирикали. Чирикали рано утром, а бывало, что и поздно вечером. Чирикали, когда делили пищу между собой. Чирикали, когда, чего-то не поделив, дрались. Чирикали взрослые воробьи и маленькие воробьишки (или воробышки – как правильно?). Чирикали, чирикали, чирикали. Ни одна кошка не могла достать их гнезда на отвесной стене дома между третьим и четвертым этажом. Ни дождь, ни снег, ни ветер не были им страшны. Летом всегда и всюду было полно корма. А зимой мы вывешивали за окном кормушку.
Нет, наши воробьи не стали ручными и не заговорили, как попугаи в клетке. Но мне так тепло делается на душе от этого детского воспоминания о необычном птичьем гнезде, и от моей некоторой «причастности» (прошу не путать с причастиями) к этому гнезду. А вам?