Дорога Мелькарта. Повесть-гипотеза. Ч. 1

1. ОСЕННЕЕ РАВНОДЕНСТВИЕ
   
   
   
  ВСТРЕЧА
 
  Удивительный был вечер: ясный, тихий, прозрачный. Море сияло под заходящим солнцем, как бронзовое зеркало. Ни одна волна не тревожила его. С трудом верилось, что утром оно кипело пеной, швыряло корабль с волны на волну. И для сегодняшнего дня, и для тех времён, о которых мы сейчас говорим и которые отдалены от нас на три с лишним тысячи лет, подобные минуты — редкость. Мгновения, когда утихают волны и на изменчивый, непостоянный мир нисходит покой.
  Нрав моря ведом каждому, кто покидал берег, доверяясь кораблю. «Был на Великой Бирюзе Уадж Ур, был на спине крокодила», — говорят роме, жители полуденной державы Хем [1] . Они издавна бороздят Великую Бирюзу своими тяжёлыми ладьями-барами, но до сих пор боятся её и не верят ей. Для северян-эгейцев [2] море — степь Колебателя Вод, по которой бродят волны, Посейдоновы быки. Мореплаватели восточного берега, по которому спускается к морю от Ливанских гор страна Ханаан [3] , почтительнейше произносят: Шарат Барк — Море Великое, Море Грозное. Для них водная равнина — то дворец Элат, жены светлого Эла, создателя Вселенной, то последний приют духа тьмы Яму, низвергнутого с небес. Зимние бури, неторопливые летние ветры, сменяя друг друга, перегоняют по зелёно-синим просторам табуны волн: то крутых и свирепых, то пологих и ленивых. Течения сбивают корабль с пути. Ни один кормчий не скажет наверняка, что кроется в пучине: сегодня тут — камни-рифы или мель, завтра тут — бездна, из которой поднимаются ночами облака холодных огней.
  Всё непостижимо, всё призрачно. Твердь земли — не что иное, как плащ, раскинутый по лону первозданных вод. Она зыблется, колеблется. Меняют свой путь реки, сотрясаются горные хребты, вздымаются из пучин острова. Ничто не вечно под солнцем дневным, под ночными светилами. Только потому, что срок жизни краток, людям кажется: горы стоят вечно, а твердь — тверда.
  Был народ, который имел дерзновение говорить со Вселенной на равных. Давно. Очень давно. На западе, на острове Крит, живут его потомки. В гаванях ханаанских городов и эгейских полисов, а иной раз даже у бревенчатых пристаней Хем появляются критские «морские кони»: чернобокие смолёные корабли с украшениями в виде то ли конских, то ли драконьих голов. Но морская держава Крит погрузилась в небытие, как в пучину. Хотя, говорят, в пучину погрузился один город. Столица всех столиц, гавань всех гаваней. Крит называл себя: талласократ. (Вернее, так говорят на своём языке нынешние эгейцы: талласократ, господин морей. Старинный язык тоже канул в небытие). Но Крит не только звался — был господином бирюзовых морских дорог. С ним спорил Пер Аа, Великий Дом — царь и одновременно главный жрец Хем. Но отступил, понимая: если хватит сил, чтобы одержать победу, — должно хватить сил ещё и для того, чтобы удержать её. Великий Дом мог только первое. Критский царь Минос мог то и другое, его подданные забыли, как строятся крепостные стены: крепостью критских городов и селений был флот, мореходные суда и, главное, судоводители. Мир не знал таких сил, которые могли сокрушить державу Миноса. Крит пал не от смертной руки. Его свергли в прах незримые — демоны природных стихий. Твердь содрогнулась. Море, исторгая огонь, поднялось приливом невиданной высоты. Небо рухнуло вниз потоками кипящего дождя [4]. Канул в пучину бирюзовый венец, угасла слава владык моря. Кто-то утверждает: сие — расплата за гордыню. Кто-то, не утверждая ничего, пытается найти в морской дали зелёную корону. Знает, ведает Грозное Море Шарат Барк, сколько эгейских и троянских кораблей с таранами в виде щучьих голов ушло под волны. Волны скрыли след морских битв. Уклоняются в ту же сторону мореходы благословенной страны Ханаан, покидают древний торговый путь узкие стремительные галары (хали — так называют их в северных городах) и широкие каркары, способные взять на борт немалый груз пшеницы, масла, вина.
  Ханаанеи — люди страны Ханаан — никогда не были овечками. С древних времён, с полузабытых дней, когда предки, оставив прародину Дилман на юго-востоке, вышли к Грозному Морю и поселились на склонах гор Ливан рядом с сирийцами, исконными обитателями сиих берегов, — судьба не раз вынуждала ханаанеев браться за кинжалы. К чести своей, они редко поднимали оружие первыми. Бородатых купцов в долгополых шерстяных халатах приветствовали на каменных причалах критских и эгейских гаваней, на глиняных пристанях Междуречья. Кочевники-сирийцы и жители полночных гор хетты считали за честь вести дела с ханаанеями. Роме, похожие на гордых и, одновременно с тем, обиженных ворон, не гнушались валяться в пыли у ног ханаанских царей-малахов, выпрашивая, как великую милость, деревья гафар — благовонные нетленные ливанские горные кедры для погребальных ладей-бар, на которой Великие Дома Пер Аа, прожив земной век, уходят к своим заупокойным полям Иалу. Поднялись над Шарат Барк ханаанские города. Ещё вчера безвестные, взошли они к вершине славы, накопили богатство, приняли послов, ответили соседям щедрыми дарами.
  Весы, а не меч, — вот на чём стоял Ханаан.
  Так было.
  Было и иное: меч опрокинул весы. Не получив бирюзового морского венца, Пер Аа простер длань к золотому венцу геократа, господина дорог сухопутных. Как полуденный мот-суховей, пронеслись вдоль хребта Ливан с юга на север колесницы Великого Дома по имени Джехутимес Третий. Тутмос Третий — эхом отозвалось его имя в дальних иноязычных странах [5]. Невозможно было устоять под этим жерновом. Те, кто не устоял, но уцелел, под ругань хемских надзирателей рубили в горах Ливан благовонные кедры. Строили для Пер Аа новые бары: не погребальные — военные. На своих плечах тащили их за горы, к степным излучинам Идиглату-Тигра и Ксаранду-Евфрата, великих рек Междуречья, дабы Пер Аа мог продолжать свой поход. Как раз тогда прилипла к ханаанеям кличка: фенеху, корабельные плотники. Самое почётное имя сделается кличкой, если враг произнесёт его! Так их зовут в Хем, которой ныне правит Пер Аа по имени Мерн Амон, Любимый Солнцем [6]. Название дани, которую платил Ханаан, — палах и олах, кедровые плахи и слитки меди, — тоже сделалось кличкой. Олах — глупый, палах — грубый, не способный ни к чему, кроме тяжкого труда (дающего пользу кому угодно, но не тебе). Годы неволи сложились в десятилетия. Каждый по-прежнему старался хоть как-то уцелеть, отвести беду от себя, подставив под неё своих соседей.
  Море спасло Ханаан. Древняя торговая дорога сделалась убежищем. Взойдя на корабль, отчалив от берега, ханааней был недостижим для воинов и стражников Пер Аа. На море — свои законы. Бара-ладья Пер Аа во многом уступает ханаанскому галару. Только возникла ещё пара кличек (гораздо менее презрительных, к слову сказать). Шарат дуаб, морской волк. Хапиру, резатель жил. Хотя на береговых камнях всё по-прежнему…
  Другая беда пришла с другой стороны. С полуночи. К золотому венцу геократа — господина всех дорог земли — простер длань свою табарна, царь державы Хатти. Огнебородые хетты верхом на косматых конях кажутся не виданными ранее чудовищами, полулюдьми с звериным телом: у других народов есть только колесничие и колесницы, запряженные лошадьми. Эгейцы запада разнесли слух о кентаврах, всезнающих, всесильных, отважных до безумия. Хетты и роме — люди-кони и люди-вороны — столкнулись. Ни те, ни другие не смогли победить. Ни те, ни другие не желают уступать [7]. Вертятся, круша друг друга, чудовищные жернова. Ханаанские города, каждый по отдельности, как зерно меж зёрен, опять пытаются уцелеть в жерновах. Жизнь человеческая — дар Эла и Элат — потеряла всякую цену. Где столкнулись державы, человек мало значит. Равно — дела рук его. Рушатся мастерские, выгорают сады, торговля приходит в упадок. Люди, знающие корабельное ремесло, пополняют многоязычные гарты-экипажи морских разбойников. Морские волки пролагают себе новую — действительно волчью — тропу. Мастера и земледельцы, потеряв всё, бегут к степным и горным хапиру. Пастухи и рыболовы указывают им потаённые убежища, укромные стоянки. Пиратов даже стали называть: морской народ. Новый Пер Аа Мерн Амон ещё в юности своей, до того как вступил на трон покойного отца своего, воевал с племенем корабельщиков-сикелов на море. В восточных горах Ливан Мерн Амону противостоял горный народ, целое разбойничье царство Амурру. Цари хеттов, враги Пер Аа, тратили много серебра и сил, чтобы на горный трон садились их рыжие зятья. Правда, не в каждой семье младшие чтят старших, и отец ныне царствующего Пер Аа Мерн Амона — Сэти Первый — поссорил горцев с хеттами. Амурру пало [8]. Люди-кони с тех пор ездят только большими отрядами. Однако и победители-вороны боятся вылетать из крепостей. А купцы всех племён, видя всадника или парус, не радуются возможности обменять товар на товар и весть на весть. Глядят в даль, — даль темна от сомнений. Чужеземцы говорят: все ханаанеи грабят друг друга. Чужеземцы говорят: ханаанеи продают ханаанеев в неволю, купцы не хуже разбойников перехватывают — берут багром — караваны в открытом море или на стоянках, заманивают рыбаков на свои галары, силой увозят жителей приморских деревень. Чужеземцы говорят: в Ханаане так было издавна… Бывало. Грешили этим не тамкары — слуги царей-малахов, царские купцы. Грешили этим вольные тамкар ару, «торговцы своей дороги». За них никто не в ответе, кроме них самих. От неслужилого торговца можно и подлости ждать, и лжи, и случайного великодушия. Но грех считался грехом, благодетель — благодетелью. Ныне первое начинает превращаться во второе. Когда, когда вершилось под солнцем дневным, под ночными светилами столько зла и столько бесчестья? Грабят чужеземцев. Грабят земляков. Грабят соседей. Опасно выходить в море. Тамкары забыли, как подсчитывается прибыль.
  И все говорят: «Что сделаешь?»
  Что сделаешь? Ханаанские малахи слабы. Указы хеттского табарны и хемского Пер Аа запрещают им строить быстроходные галары, способные вести на море не только торг, но и бой. Только тяжкие каркары. Да и те — в малом числе: не более четырёх в год. Хорошо хоть, позволено старые галары сохранять-чинить, уцелевшие в волнах времени! А хапиру — сила. Поделённая на вечно грызущиеся стаи. Разрозненная. Разобщённая. Но — сила. У хапиру есть то, чего нет у малахов. Новые галары, вооружённые таранами, укрытые от волн и стрел щитами вдоль бортов. Паруса каждого — из хемского полотна. Борта каждого — из нетленного дерева гафар, которое становится крепче от солёной воды Шарат Барк. Мачты — гибкий кипарис, вёсла — упругий дуб. На вёслах — умелые гребцы, на корме — искусный рулевой и опытный кормчий. Вот истина. Как спорить?
  Где другая истина, которая способна спорить с нею? Где она? Где? О Ханаан — земля благословенная, земля мореходов, которых любит сама Элат! До каких пор будешь ты для мира подлунного страною морских разбойников?
   
  ***
  Так думал немолодой чернобородый человек в белом шерстяном халате, с кинжалом у пояса. Он смотрел на закат с палубного настила на высоком носу корабля. Человек был один из тех, к кому обращаются почтительно: адон — глава, господин, хозяин. На языке более позднего времени — капитан. Не кормчий. Кормчий стоял рядом с рулевыми на корме, и обращались к нему просто: Хмурый Азиру. На корабле всегда один адон, чьё слово звучит один раз и превращается в общее дело.
  Галар был стар. Ещё дед капитана выдолбил его из могучего кедрового ствола. Но ход у старого корабля был завидный. От носа бежали по воде прямые волны: в одной, с правого борта, отразился тёмный лазурит наплывающих сумерек, которые успели скрыть стену гор Ливан, в другой расплавилось золото вечерней зари. Белый парус, по которому широко раскинул пурпурные крылья вытканный закар-орёл, казался огненным в лучах уходящего солнца. Нос был нацелен на юго-восток. Если к утру опять проснётся цафон, северный ветер, то завтра пополудни корабль гордо встанет у причала. «Орёл» — его имя. Подходящее имя. Оправданное много раз.
  Цафон помог людям. Два дня назад галар покинул пристань острова Алашия, именуемого также Кипр. То и другое — на разных языках, ханаанском и эгейском, — медь, которая лежит сейчас под гребными скамьями. Корабль уверенно брал волну, подставляя парус холодному ветру тёмной дальней полуночи, о коей хетты плетут всякий вздор: день там — шесть месяцев и шесть месяцев — ночь, реки несут золото, горы сложены серебром, жители — киммерийцы и тавры, мохнатые как медведи, — полгода бодрствуют, чтобы затем уснуть на полгода. Скорость была немалая. Адон казался довольным. Кормчий Азиру редко ворчал и совсем забыл о трёххвостой плётке, символе своей власти над гребцами. Но гребцы — два десятка молодых алашей-островитян, — утомились без дела. О деньгах не думали: адон отвалил всем такой задаток, что его можно считать жалованьем. Но если ты привык ходить в Шарат Барк на работу, — что хорошего в ничегонеделании? Только хабд-невольник рад безделью, а вольный человек на то и вольный человек: он радуется труду, за которым — как волны за кормой — следуют деньги. Двадцать пар глаз тоскливо взирали на рулевых и на парусных мастеров: хэ-э, они ведь работают! Двадцать раз по двадцать раз прозвучало: цафон, уйди! Ветер киммерийских гор, оставь парус в покое! Цафон не соглашался. Но после полудня он вдруг утих. Парус обвис на рее. Молодцы-гребцы, сменяя друг друга, взялись за работу.
  Давно не знал старый галар такой весёлой, дружной работы! Островитяне хором затянули песню о бедолаге, которого невеста не пустила в плавание: уговорила заработать свадебный выкуп на берегу. (Понимала ведь — иначе морю, не ей достанется его сердце, доля жены моряка — расставания да встречи). Под песню опускались и поднимались вёсла. Покачивались в ушах гребцов бронзовые серьги. Две вещи из бронзы может позволить себе самый бедный моряк: кинжал — и серьгу в виде якорька. Волнами переливались мышцы под тканью катантов-рубах. Свободная смена подбадривала работающую, и шутки были солоны, как вода за бортом.
  Кормчий подошёл к капитану. Сказал сипло, недовольно, вновь оправдывая своё прозвище — Хмурый:
  — Сплошь алаши, значит — на четверть хапиру, а — гребут не только под себя! Хэ-э!
  — Жаль, разбегутся, едва дойдём, — кивнув головою, ответил капитан. — Однако гребцов для нового похода соберу из вольных людей. Будь они разбойниками хоть с трёх сторон, лишь бы с четвёртой оставались моряками! Ни одного хабда не возьму. Плыви тогда хоть на край света…
  — О чём ты, Закар? — не понял Азиру.
  Капитан остановил караван своих слов. Бросил якорь молчания. Будто жалел, что сокровенные мысли вырвались на свет, и не желал, чтобы их перехватили.
  — Мелькарт уходит, — быстро оглянувшись, проговорил кормчий. — Встанем на ночлег. А то ведь развернёмся килем вверх, как их суденышко!
  Адон всмотрелся в даль.
  Отблеск солнца, угасая, не мог соперничать с синевою сумерек. Но ещё были видны вдалеке мачты двух кораблей. Ханаанский галар — хали по-северному, по-алашийски, — уходил на север, поднимая белый парус. Другой корабль — хемская бара без паруса, с голой надломленной мачтой, — валился набок, готовый исчезнуть под водой.
  — Корова, — хмыкнул гребец из свободной смены: рыжеватый парень-алаш с узким шрамом на лбу. — Хали, даже пробитый в трёх местах, помирать не торопится.
  — А первый? Как думаешь, Матену, кто первый? — отозвался сосед: морской волк с тусклой бронзовой серьгою.
  — Думать нечего, лей и пей, — ответил парень. — Хапиру.
  — Много знаешь, алаш, — буркнул Хмурый, вспомнив вдруг, что всегда и для всех должен оставаться кормчим Азиру Хмурым. — Поди, его имя мне назовёшь, не сойдя с места?
  — Могу назвать, хорошо просят. Бейану Трёхглазый он. Так его зовут с тех пор, как один горячий малый кинжалом изобразил ему среди лба третий глаз. Род Бейану — хугриты. Из Угарита [9] они, то есть, с большого берега, сродни нам. Хотя молодому своему царю не служат. Никому не служат. Вольные тамкары ару. Тот бедняга имел повод горячиться.
  — Много знаешь, — повторил Азиру. — Сам торговал с ними вместе? То-то, слышу, братки зовут тебя: Матену, Меченый…
  — Я? — переспросил парень. — Да просто галар у них шибко заметный. Другого такого не найдёшь.
  — Другого такого не найдёшь? — переспросил, в свою очередь, капитан.
  — А вздёрнет он свой второй парус, — вмиг увидите! Кличка галара — «Кари». «Акула». Но не извольте спросить, на каком языке. Врать не стану, честно говорить не могу. «Кари» — одно из двух лиц галара. То, которое я видал. Есть третье. Я о нём, балу, только слышал… слышал от родственников: имя его — феа.
  — Феа, — повторил Азиру. — На каком языке врёшь?
  — Да я вам ахеец, что ли! — возмутился островитянин. Земляки-гребцы (да и рулевые, люди капитана) посмотрели на парня уважительно. Не всякий вступит в препирательство с кормчим. Если даже прав. — Имеющий глаза пусть сам смотр… Вот он! Маленький парус! Перед мачтой, на носу! Глядите, глядите!
  Капитан всмотрелся ещё раз. Над носом уходящего корабля, впереди большого пятна — паруса, затрепетало светлое пятнышко.
  — О Элат, действительно: второй парус! — сказал капитан. — У тебя зоркий глаз. Но зачем второй? Это — как третье колесо. Ни колесница, ни повозка…
  — В нём сидит дух удачи, — вступился за молодца сосед-алаш. — «Акула» идёт даже против ветра. Сильный Балу свидетель! Иных-то свидетелей нет. Кто повидал эту хитрость вблизи, — кормит рыб на дне моря. А по ветру ход такой, что…
  — Разговорились! — оборвал Азиру. — Много болтаете!
  Не всякому кормчему нравится, когда матросы могут сказать больше, чем он сам.
  — Корабль ходит против ветра? — пожал плечами капитан. — Это вряд ли возможно. Каким образом?
  Молодой островитянин усмехнулся. Странная усмешка была у него. Столь же многозначительная сколь невесёлая:
  — Балу! Под углом к ветру парус становить вы сами знаете.
  Алаши толпились перед мачтой «Орла». К высокому носу идти не решались: там стоял капитан. На корму — тем более: Хмурый занял своё законное место и даже потеснил рулевых, чтобы не мешали смотреть. Кто-то взобрался на слитки меди, сваленные в проходах меж гребными скамейками. Кто-то сказал:
  — Поймать бы его! Всё бы простил я тому, кто не служит малахам, но сына моего и дочь мою как могу я забыть? Скотина я, что ли? Я — человек!
  — Ловили, ловили, ссыпь Эл их души в один мешок, — хмыкнул ещё кто-то. — Заколдован Трёхглазый. Его безрукавка — из белой медвежьей шкуры, и того медведя Трёхглазый застрелил сам…
  — Сколько надо выпить красного вина, чтобы увидеть белого медведя? — не оглядываясь, буркнул Азиру.
  — Правильно, правильно, дядь, на деле всё куда проще,— загудели голоса. — Бейану запродал свою душу поганому критскому демону — Колебателю земли.
  — Не Колебателю земли, а эгейскому демону Посейдону! — возмутились другие знатоки. — В обмен на козий мешок с ветрами! Кто-то трепанул — Бейану хитёр ловить нужные ветры малым вторым парусом. Но нас не обдуришь! Мы знаем: Трёхглазый выпускает нужные ветры из мешка! Догони его! Отбери мешок!
  Капитан слушал эти речи. Смотрел в даль (где почти уже скрывалась под водой ладья и таял в сумерках галар с двумя парусами). Но как только прозвучали последние слова, — вдруг оглянулся:
  — А пробовали догонять?
  Островитяне переглянулись, словно застигнутые на месте каких-то если не тёмных, то наверняка не очень светлых дел. Молча. Только Матену, пощупав щёку со шрамом, неохотно (с ещё меньшим желанием, нежели тогда) произнёс:
  — Балу, да где человек?..
  — Кто раскрыл рот? — опять вмешался Азиру-кормчий. — Кто чересчур умён?
  Капитан молча глянул на Азиру. А парню велел:
  — Продолжай. Жду твоих слов.
  — Я и говорю вам, балу: где человек, настолько храбрый, чтобы встать на его пути? У кого есть корабль, — у того смелости нет. Кто храбр, — на чужих кораблях болтается. Вот что хотел я сказать, балу. Да и остальные б сказали. Боятся…
  — Хэ-э! — протянул Азиру Хмурый. — Я и веду речь, Закар-адон: морячки теперь — пугливы, как моя старуха! Сорок лет по земле хожу, тридцать — по морю, а настоящих парней давно не видал. Передохли они с голоду!
  Мастер паруса и рулевые уловили что-то не совсем обычное в словах Азиру. (Особенно — в том, как слова были сказаны). Однако те и другие состояли на службе у капитана давно, работу свою знали до тонкостей. В числе тонкостей была такая: молчи, когда требуется. Но гребцы-островитяне… Им было не до того! Алаши мерили взглядами расстояние между «Орлом» и двумя пятнышками-парусами в синей полутьме. Тишину нарушал только плеск вёсел (гребцы не забывали о работе). Потому оказались громкими слова, произнесённые капитаном:
  — Если найдутся помощники, этот человек — я.
  Шёпот пролетел, как ветер, от кормы до мачты. Вновь застыл в тишине. Кто-то спросил едва слышно:
  — Балу, мы поняли вас? Вы хотите брать Бейану багром?
  — А вы уже не хотите? — рыкнул Хмурый Азиру с кормы. — Адон говорит — все делают!
  Сказав, покосился на адона.
  — Это было бы как раз на пути моих дум, — ответил капитан. — Однако держу совет с вами. Нет на старом «Орле» малодушных, — давайте посмотрим, сколько у хугрита парусов на мачте и глаз во лбу. Если иное, — говорите честно, добрые люди. Жду ваших слов.
  Свободная смена переглядывалась. Даже те, кто сидел на вёслах, начали поворачиваться друг к другу.
  Хмурый плюнул за борт:
  — Молчат, будто воду во рту несут! Морячки! Трусливее моей старухи! Та хоть с пестом от ступы не боится ко мне подходить, когда я сплю!
  Никто засмеялся в ответ шутке. Только Меченый проговорил:
  — Нужны адонам наши советы…
  — Нужны, — повторил-ответил капитан. — Бейану Трёхглазый — это Бейану Трёхглазый, ночь — это ночь. Прикажу я, — моя воля оставит чью-то жену без мужа, чьих-то сыновей без отца, чей-то род без будущего. Вольные люди да решат сами за себя. Моя власть над вами не безгранична. Вот и спрашиваю: согласны идти в погоню? Отвечайте как есть. Обид не будет. Свидетель тому — великая хозяйка моря Элат.
  Тишина опять висела над кораблём. И опять разбил её голос Азиру:
  — Ведь уходит! Уходит, сто демонов ему в паруса, сколько бы там у него их ни было!
  Дюжий парень из свободной смены гребцов выхватил весло у соседа:
  — Дай-ка, дядя, поиграюсь.
  — Я не устал, — отмахнулся сосед.
  — Дай весло! У меня к Трёхглазому пара вопросов.
  Свободная смена принялась вырывать вёсла у работающей. Молча. Без единого слова. Только погодя кто-то выговорил:
  — Хэ-э! Адон, а с народом вон как…
  Но это был не Матену. И Хмурый не дал ему срока на рассуждения:
  — Адон сказал — все сделали! Живо на место! Бродяги северные! За что Закар-балу вам деньги платит, бесполезный вы народ!
   
  ***
  Вёсла сильно и почти бесшумно рассекали воду. Но гребцам всё казалось: галар еле движется. То один, то другой островитянин оглядывался на парус «Орла», который висел на рее большим тёмным мешком. Матену тоже оглянулся. Подул в его сторону. Так ещё отцы и деды разговаривали с ветром. Вдруг ночной бриз проснётся чуть раньше и соизволит помочь?
  Белесые точки приблизились. Что-либо рассмотреть пока нельзя: тьма окутала море, первые звёзды запутались в облаках, как рыбы в сети. Но уже слыхать: вдали кто-то подгоняет своих гребцов. На спокойной воде звук далеко разлетается, медленно гаснет.
  — Живее! Живее! — слышали люди «Орла». — На корм воронам пойдём, сволочи!
  — Чудеса, — молвил Матену, работая одной рукой (другая щупала шрам на лице). — Никогда не видел я, как драпает Трёхглазый. Что со стариком? Испортила его белая шкура. Или врёт он, что сам добыл того зверя…
  — Зверя добыл киммериец по имени Медвежья рубаха. — Сосед-островитянин кивнул парню весьма понимающе — Такую добычу воровать бесполезно. Счастья она не принесёт.
  — Значит, я умный, дядь. — Матену заговорщически усмехнулся. — Я всегда думал: красть — грешно.
  Адон встал на носу галара рядом с резным украшением в виде орлиной головы. Поднял сложенные чашею ладони:
  — Хэй! Это я, Закар сын Зенона, шафат Карата! Долг велит мне, верному слуге нашего малаха, верного хабда Пер Аа — молодость, здоровье, сила, — осмотреть ваш груз в наших пределах! Если всё гладко, я отойду и уйду. Говорит Закар Чернобородый!
  — Я не трогал ваших, городских, сойди и ты с моей тропы! — прилетело в ответ. — Дороги у нас — разные!
  Галары мчались, как два коня по сумеречной туманной степи. Алашийцы работали умело, не позволяя друг другу переутомляться: едва гребец делал сотый взмах, — сосед подхватывал весло, и волей-неволей приходилось делать передышку. Тяжело гружённая, низко сидящая в воде «Кари» не могла идти так же легко. Гребцов на ней оказалось маловато: три весла на каждый борт. Все гребцы уже выбились из сил. «Акула» судорожно ловила парусами слабый ветер: рыскал туда-сюда большой прямоугольный, а маленький треугольник трепетал, как флаг, на тугом шкоте, протянутом от носа к верхушке мачты. Виден рулевой «Акулы», виден сам Бейану в меховой безрукавке. Да, мех её — светлее, чем овчина. Белыми тряпками обмотан лоб. Тёмное пятно расплылось на повязке.
  — Ты уже Четырёхглазый! — воскликнул адон. — Бросай якорь! Пересеклись наши дороги!
  В ответ хлынула такая густая ругань, что даже Азиру цокнул языком. Беден Угарит — самый дальний, самый северный ханаанский город, но чем уж был он богат издревле — это солёная рыба да солёные словечки. Хотя алашийцы приправили свой ответ не менее крепко. Помянули и отца Бейану, и деда, и прадеда, и всех морских демонов: своих, угаритских, сурских, арвадских, даже аккийских, самых южных и — знает тот, кто знает! — самых каверзных.
  Трёхглазый укрылся от солёного потока за мачту. Когда опять вышел, с ним был мальчик. Худой, темнокожий, черноволосый, в набедренной повязке-юбочке. Он не хотел идти. Он изо всех сил своих упирался ногами. Почему-то не кричал. Слышен был только сиплый рык Трёхглазого:
  — Хэй, Закар-балу! Я забыл тебе сказать: у нас тут гости. Воронишка — меньший из них. Ты, говорят, любишь маленьких. Вот и кидай якоря сам. Не то я его распорю на заплатки. Говорит Бейану!
  Капитан оглянулся на Хмурого.
  — Давайте, давайте! — крикнул Азиру, грозя плёткой гребцам, которые забыли вдруг о вёслах. — Сотня демонов под киль!
  Один из людей «Орла» потянулся за луком. Бейану, схватив мальчика в охапку, поднял его перед собой.
  Капитан снова сделал знакомый жест:
  — Запрещаю стрелять. Всё прощается под небом, не прощается безвинно пролитая кровь.
  Кормчий крикнул, будто прозрев:
  — Стойте! Висельники! Мальчишка — роме! Наместник Пер Аа, узнав, что по нашей вине Бейану спустил шкуру с подданного Великого Дома, сдерёт шкуры со всех нас!
  — Да ведь уйдут… — оглянулся на кормчего алаш Матену.
  — Ведь уйдут! — оглянулся и другой молодец. — Что нам тогда, к фар раввану бежать с жалоб… Парус! Малый парус! Бриз проснулся! О, Сильный Балу!
  Главный парус «Акулы» по-прежнему еле рыскал. Но другой, маленький… Его больше не было. Трепетал конец каната, ещё мгновение тому назад натянутого между мачтою и носовым украшением как основа для крепления малого паруса. Он как будто слетел под ударом невидимого шквала.
  — Что там? — вскричал Азиру Хмурый. — Бриз пришёл? Бриз нас услышал! Вылью за борт кубок вина… как только закончится всё!
  То, что должно было закончиться, — едва начиналось. Да и… что же происходило? С «Акулой» творилось невероятное. Большой её парус метался от борта к борту, рей свистел в воздухе, грозя искалечить гребцов. Галар черпал воду бортами, выпрямлялся, вновь валился набок. Вспыхивала в тёмных волнах пена, взбитая судорожными ударами вёсел. Кричали гребцы. Трёхглазый опрокинулся, сшиб своего рулевого с ног. Мальчик, чуть слышно вскрикнув, то ли прыгнул, то ли упал за борт. Мастер большого паруса заорал что было силы: лопнули оба шкота. Большой парус был теперь неуправляем.
  Бриз помогал и «Орлу». Громко хлопнул его парус, расправляя складки: вытканная птица взмахнула пурпурными крыльями. Галары сошлись. «Орёл» навалился на пиратский корабль. «Весло из воды, багор в руку!» — вовремя крикнул Азиру. Обломки разбитых вёсел «Акулы» брызнули вверх. Бронзовые багры впились в её планшир. Островитяне снимали гребные скамейки, готовясь по ним — будто по мостам — броситься на хапиру.
   
  ***
  Вряд ли пираты владеют ножами хуже, чем гребцы, но у Бейану — считая с рулевым, парусным мастером и самим Трёхглазым — оставалось на борту всего девять человек своих. Бой оказался недолгим. Едва угомонилась волна, как все враги оказались на «Орле»: под гребными скамейками, умело связанные по рукам и ногам. А Бейану предстал перед капитаном победителей. Двое дюжих островитян помогли ему вежливо преклонить колени. Колени атамана тряслись. Глаза смотрели не столько зло, сколько растерянно. Из-под повязки виднелась старая рана, по форме напоминающая глаз. Челюсть тряслась, как у старика, зубы постукивали. Хотя было ему едва за сорок. Как и адону победителей. Возраст степенный, но ещё далеко до дряхлости.
  «Совсем не так представлялся мне ты по чужим рассказам, — думал капитан. — Досадно. Искать волка — найти шакала, сказал бы мой друг Е на их иньском наречии, созданном для пословиц…»
  — Кхе! — (Атаман кашлянул). — А если договоримся? Кораблик-то не хемский. Троянский. Да и вороны: слишком много вам перепадает добра от Пер Аа…
  Капитан не удостоил его ответом. Он спрашивал у Азиру:
  — Как наш маленький роме?
  — Оживает воронёнок, — отвечал Хмурый. — Приплыл сам. Молодец. Однако вот старик-учитель готовится свалить в свои загробные поля Иалу. Начнутся вопли, сопли… тьфу!
  — Старик-учитель?
  — Вон, лежит. На моём плаще.
  — Добрые люди! — сказал адон, вспомнив что-то важное. — Трёхглазого пальцем не тронем. Сохраним его для суда.
  Приказ был своевременен. У алашей чесались руки. Но адон говорит один раз. Не многое могли позволить себе островитяне. Лишь последнюю почесть вождю морских хапиру — резателей жил — они оказали по всем морским законам. Бейану был связан крепче остальных.
  Адон высек искру. Зажёг факел, пропитанный чёрным земляным маслом, которое (приходилось видеть) горит даже на волнах. Рядом с мачтою сидел, укутанный в рубаху-катант, недавний заложник. Да, он роме. Маленький человек огромной и надменной Хем. Ещё более загорелый, чем люди Ханаана. Личико скуластое, черты резкие. А почему в миндалевидных тёмных глазах блестят слезинки?
  — Не плачь, ушедшее ушло, — сказал адон по-хемски. — Что есть твоё имя?
  Воронёнок ответил не сразу. Да и было ли сие ответом на вопрос?
  — Он тоже уходит, — расслышал капитан. — Великий Шешу отойдёт без погребения. Дорога моя — среди пустынь.
  Рядом с мальчиком на скамейке, под плащом, кто-то шевельнулся. Сукно сдвинулось. Под ним была длинная льняная столла: одежда херхеба, собирателя мудрости, странствующего по землям, подвластным Великому Дому Пер Аа. Бритоголовый худой старик хотел встать. Два бородача — явно не его земляки — поспешили к нему. Старец захрипел. Обвис у них на руках. Мальчик вскрикнул. Один бородач сказал, произнося ханаанские слова, как выговаривают их люди молодого царя по имени Приам в городе под названием Троя:
  — Камес — имя на маленький. Великий Шешу — имя на большой. С ним мальчик был кто. Теперь — никто. Сирот одинокий.
  «А настоящее имя на большой, однако же… не Шешу! — заметил про себя капитан. — Я видел такое же лицо, когда его почтенный обладатель, певец Пентаур, сошёл с хемской бары на причал Карата. Мальчиков при нём, вообще-то, не было… но уточним. Будет случай. Пусть пока зовётся Шешу. Великим даже. Ладно». — И отвернулся, как если бы лишь сейчас заметил ещё одного человека, который стоял рядом с мешком на плече. Матену-Меченый был едва узнаваем: повязка, намотанная вкривь и вкось, почти скрывала его лицо, приметный шрам еле виднелся. Островитянин оттолкнул троянца. Поставил мешок на гребную скамейку.
  — Что несёшь, молодец? — спросил адон.
  — Новости для вас, балу, — ответил парень. — Вспомните: бриз подул, сорвался малый парус «Кари»… Не сорвался он! Бризу помогли!
  Мешок заголосил. Капитан надсёк тесьму кинжалом. И — отступил, готовый к неожиданности.
  Что-то взъерошенное, чумазое, путаясь в складках парусины, с воем вырвалось из мешка. Островитянин еле успел схватить и оттащить возмущённое создание. Оно забилось в его руках. Завопило:
  — А ну, пусти! Пёс пеший!
  — Хэй, ты… — задохнулся алаш. — Вот щенок! Знает, куда кусает! Весь в дядю своего, в Бейи Трёхглазого!
  Маленький роме и его учитель были вмиг забыты. Капитан поднял свет над головою. Удивился вновь. Хотя возмущённое создание оказалось всего-то мальчишкой. На вид — лет двенадцати. Как и воронёнок. Рубаха — широкая, длинная (с чужого плеча), — вместо халата. Мал, но не слаб. Крепенький, толстощёкий. Рыжеватые кудри торчат как им хочется, падают на нос, мешают смотреть. Ему не до них. Плюётся, брыкается, лягает Матену пятками, пихает локтями. Голосит — даже звон в ушах:
  — Пусти, говорю! Да-а-а! Пусти-и-и!
  — Бейану — твой дядя? — спросил, наконец, капитан.
  — Да-а-а! — был ответ. — Скажи, чтоб больше не дрались!
  — Это ты с парусом играл?
  — Ничего я не игра-а-ал!
  Мальчишка рванулся что было силы. Матену выпустил его. Алаш, видать, уже не так старался. (Море вокруг. Куда сбежишь, куда спрячешься?) Только посоветовал адону:
  — Вы строже с ним, балу Закар. Эдакое ведь отродье…
  Мальчишка глядел на чужака сквозь свои кудряшки, будто зверёк сквозь кусты. Не было у него желания говорить с этим господином. Такие кинжалы, такие узорчатые пояса и одежды лучшего сукна бывают у хозяев, у тамкаров, у царских слуг. О чём с ними говорить?..
  — Я строгий, но не злой, — заверил капитан. — Шафат Карата Закар бен Зенон, чьё прозвище — Чернобородый, выбирает соперников по силе. Я не воюю с детьми.
  — Кто тут дети? — озлился мальчишка. Сделал шаг навстречу. — Врёшь, да? Ты в самом деле тот Чернобородый?
  — Истинно, о малыш.
  — Кто тут малыш?
  — Ну а как тебя звать? Я открыл тебе имя, ты — нет. Говори. Жду твоих слов.
  Пиратский племянник хотел ответить молчанием. Но запасы решимости иссякали. Он прикрыл улыбку грязной ладошкой.
  — Человек я. Да-а-а. Унатеш.
  — Это малое детское имя, — подумав, сказал Чернобородый. — Хочу знать полное.
  — Унатешуб сын Уритешуба Медведя. Тебе зачем?
  — Славные имена, — пряча улыбку в бороде, проговорил капитан. — Унатешуб. Напор грозы. По-хеттски. Уритешуб — Голос грозы, так зовётся хеттский царевич-наследник…
  — Что, что?
  — Если твой аам-отец — морской Медведь, ты — морской Медвежонок.
  — Кого колешь? — щуря левый глаз, вопросом ответил Унатешуб сын Уритешуба. — И морские медведи бывают. Белые. На них Тубб Катант охотился.
  — Что за катант? — проворчал рядом Хмурый Азиру. — Погоди, погоди… Тубб Катант?! Медвежья рубаха?! Кстати, Закар-адон! Медведь Ури был своего рода шафатом у Трёхглазого.
  Малец глянул на восток — на тёмное море:
  — Ну. Отец. Киммер Рубаха. Там они. На баре. Дядя кинул всех.
  Так Унатеш и сказал. Равнодушным, чуть ленивым голосишком. Зевнул… Капитан оглянулся на юного роме (тот ещё всхлипывал, трясясь под катантом). А когда вернулся взглядом к Медвежонку, пиратский племянник крепко спал. Раскинувшись на другой скамейке, он посапывал мирно и сладко. Так спят люди с чистой душой. С незамутнённой совестью.
  «Сын морского Медведя, — повторил капитан. — Забавны медвежата в горах Ливан. Гоняются друг за другом. Лазают по кедрам. Едят ежевику, пачкая мордочки. А потом вспоминают, что они — звери!.. Жаль. Судьба — сильней».
  Адон достал из-под настила на носу «Орла» тряпичный узелок. Развязал его. Там были два яблока и два ломтика лепёшки. Огляделся. Быстрым движением бросил угощение на медь, поближе к скамейке, на которой спал маленький хапиру.
  — Так что, Закар-адон, ночуем здесь? — окликнул Хмурый Азиру. — Где там её найдёшь, стоянку? Собственной бороды не видать!
  — Стоянку? — будто очнувшись, переспросил капитан. — Да, ты прав. К берегу не идём, ночлег — в открытом море. Якорь готов? И вот ещё: вели усилить вахту.
  — Хэ-э! — понимающе оскалился Хмурый. — Гости на борту! Гость — посланец Эла, ничего не жалко. Дома выспимся.
   
  ***
  Незадолго до рассвета большой парус был поднят на мачту «Акулы» и вновь закреплён. Найти маленький не удалось, хотя стареющая луна щедро лила свет с ясной чистой высоты. Где он сейчас?.. Гости (троянцев было, в самом деле, двое, а хемцев — шесть, считая Камеса и не считая умершего старца) отыскали своё добро в куче награбленного. Вещи уцелели. Не затерялись. Их хозяева были невредимы: во время боя (зачем искушать судьбу?) вовремя спрятались под лавками. Не пострадал и гарт «Орла». Меченый, дабы прекратить насмешки, снял свою повязку: новая рана (царапина рядом со старым шрамом на лбу) была пустяковой. Все заняли места. И на «Орле», и на привязанной к нему «Акуле». Галары, поворачивая носы к востоку, двинулись навстречу синеве Ливана и золоту восходящего дня.
  Мальчишки спали. Личико Камеса даже во сне осталось печальным. А Унатеш улыбался: Медвежонку снились сладкие медовые сны.
   
   
  НАХОДКА
  Город встретил корабли после полудня. Над морем, на фоне лазурного хребта Ливан, встали из волн храмы и царский дворец. Белой ломаной линией обозначились городские стены. Запестрела россыпь крыш: серых плитняковых, красных черепичных, жёлтых и зелёных — крытых камышом. Город бежал к морю по уступам скалистого берега, как народ по громадной лестнице. Скалы теснили его со всех сторон, одновременно давая ему прочное основание. Его имя тоже означало: Скала. Но чаще говорили — просто Город.
  Карат по-ханаански.
  Не принято у ханаанеев называть имена всуе. Имя — часть души, не открывай душу кому попало! Человека зовут полным именем с упоминанием отца только для того, чтобы выказать уважение. Обычно в ход идёт краткое имя. Или — даже прозвище. Царя именуют лишь самые ближние советники — Люди Ворот, да и те — лишь в доверенной беседе, для прочих государь — просто малах, государь. Незримых духов могут призывать только жрецы. Назвать — потревожить! Вдруг демон, явившись во гневе, покарает дерзких? И тот, кто сотворил Вселенную, исстари слывёт в мире людском: просто Эл, Дух. Жена его, хозяйка моря, — просто Элат. Демоны, владыки сил природы, носят титул Баал, Господин. Балу — произносят алашийцы и угаритяне. Человека тоже можно назвать: баал. (Но баал — выше, чем адон. Хабд-невольник обращается так к своему господину, а свободный — к тому, кого уважает больше прочих). Повелитель белого северного ветра — Баал Цафон. Повелитель чёрного южного суховея — Баал Мот или Баал Хаммон. Хозяева страны закатной и предела восточного — Баал Гаспар и Баал Кадм. Перевалами, где купцы и крестьяне из горных селений оставляют на камнях вино, завершив путь, владеет Баал Ливан. А один незримый — он в древности жил среди людей — носит титул Малах Карат. Царь Города. Мелькарт — произносят те, кто слишком торопится. Он, пройдя с людьми земную жизнь и покинув земной трон, уплыл за море в Гаспар, в счастливую закатную страну, где не утрачен дар вечной молодости. По его дороге каждый вечер следует солнце — свет Мелькарта, чтобы, возродив юную силу, вернуться к людям со стороны кадма-востока, со стороны Ливанских гор. Не было случая, чтобы солнце не взошло: Царь Города милостив к подданным, которые остались на бренной земле.
  Лето идёт на убыль. Трое суток минуло с тех пор, как день уравнялся с ночью. Устремились через горы первые птичьи караваны. Скоро явятся средь ив над ручьями ярко одетые птички. Эгейцы называют их гальцинами, другие северяне — зимородками. Есть поверье: гальцина приносит в клюве зиму. Так ли, не так, а осень у эгейцев — Зимородковые дни. У ханаанеев — Мореходные дни. Осень, как паутина, летит с полночной северной грани гор через море. Хотя на берегу, на камнях, лето вроде бы и не думает уступать.
  Редкие прохожие ненадолго покидают тесную послеполуденную тень и, управившись с делами, вновь спешат в прохладу. Под заборами дикого камня дремлют собаки, на карнизах домов — голуби. Даже воробьи куда-то прячутся, на что уж неугомонные птицы. А серые ящерки выходят на самый солнцепёк. Им — равно голубям и собакам — бояться некого. Сизый голубь — птица Лунной Хозяйки, Астарты, подательницы плодородия, которую в Ханаане, в Междуречье и в горной стране Ассур-Ассирия изображают как деву в плаще из перьев. Собака тоже отмечена милостью незримых. Опасаешься, что вещь отравлена, — дай её понюхать псу, яд ослабеет и колдовство пропадёт. То-то пёс не умеет хитрить, прикидываться ласковым. В отличие от кошки, столь любимой в Хем. Пёс либо рычит, открыто выражая неприязнь, либо машет хвостом. Когти его — на виду, не прячутся в мех перед тем, как оцарапать. А родственник ящерицы — дракон. Никто не видел дракона, хотя весь Ханаан знал от очевидцев, как змеетелое чудище опрокидывает галары. Самый могущественный зверь Вселенной! Даже небо в те времена, три с лишним тысячи лет назад, вращалось не вокруг заметной и яркой Полярной звезды в семисвечии Малая Медведица, но вокруг красноватой скромной звёздочки в созвездии Дракон. Имея такую родню, ящерицы смело грелись посреди дорог. Заслышав шаги, маленькие драконцы едва-едва приоткрывали плёнку на чёрненьких внимательных глазках — и опять погружались в дремоту. Не хочется двигаться. Жара! Совсем летняя, не осенняя жара… Карат окутан дрёмой… затих даже карам — рынок у городских ворот…
  А хавар-гавань кипит жизнью. Наступает мореходное время! Высоко парит в ночных небесах созвездие Семь Голубей. Плеяды — называют его в Эгее. Для ханаанеев это — Семь Голубей. В память о белой птице, которую выпускал человек-прародитель, отыскивая среди толчеи первозданных волн дорогу к новосозданной тверди.
  «Акула» и «Орёл» миновали остров у самого входа в хавар. Над светло-серыми камнями вилась стая белых чаек. В вышине, чуть заметные, парили орлы-рыболовы, благодаря которым остров получил имя Тир Закар — Орлиная скала. Подобно птичьим гнёздам, теснились там и тут хижины. Спали на камнях рыбацкие лодки. Сушились неводы; слабый ветер шевелился в них. Вода за бортом утратила бирюзовую чистоту. Она не успевала успокоиться, взбаламученная вёслами множества кораблей. Милостива Элат: остались неподвижными далёкие паруса пиратских галаров, карауливших добычу на подходе к порту. Милостив Мелькарт: нашлось свободное место, кораблям удалось без помех подойти к причалу. Карат впустил их. Он готов был принять их.
  Просто Город.
  Истинно ханаанский город.
  Есть корабельщики во многих землях. Но где увидишь, чтобы весь народ — от мальчишки до старца — сверял по морю свою жизнь? Так было на Крите. Так бывает в эгейских прибрежных полисах: они считают себя наследниками бирюзового венца, хотя их драчливым царям-ванакам далеко до древнего талласократа по имени Минос. А с Ханааном Эгею едва ли сравнишь. Ханаан живёт не за счёт горных лесов, не за счёт прибрежных песков, скал, малоплодородных глинистых обрывов над ручьями. Ханааней пашет иное поле. И с морем Ханаан, страна благословенная, связан прочнее всех.
  Заметишь это не с первого взгляда. Особенно — летом. Особенно — в дальних селениях, где прибоя не слышно и кедры заслоняют бирюзовую даль. Главы семейств уходят рубить лес на продажу, домочадцы копаются в огородах, подвязывают виноградные лозы, удобряют фруктовые сады. Плодами садов своих, винами лоз своих Ханаан столь же славен, как и творениями бронзолитейщиков, стеклоделов, ткачей, красильщиков. У кого земли совсем нет, для того есть работа в мастерской у верстаков, у ткацкой рамы, у гончарного круга. Либо на варафе — корабельном дворе: там всегда ждут умелых людей обветшалые суда. Со дня весеннего равноденствия, когда ночь уравняется с днём по счёту часов и мелькнут в лучах вечерней зари последний раз, улетая за край небес, звёздные Семь Голубей, Ханаан — сухопутная страна. Сухопутная, как все иные. Летом ветер непостоянен, дует он всё больше с гор, относя корабли в открытое море. Только умудрённые многолетним опытом или, наоборот, совершеннейшие безумцы водят свои корабли по летним волнам Шарат Барк. Но когда день опять уравняется с ночью, отшумит буйный праздник урожая и Семь Голубей, взлетев из-за гор Ливан, успеют встретить солнечный восход в середине неба, — опустеют гаты-виноградники, сады, поля. Урожай будет уже собран. Умолкнут скрипучие ткацкие станы, погаснут печи в стекольных и бронзолитейных мастерских, остынут котлы в пурпурокрасильнях, где сукно приобретает оттенок зари. Товар будет уже готов. Людно станет на рынках, на причалах. Кто-то выйдет предлагать тамкарам изделье рук своих, сбывая товар, кто-то — свои руки, нанимаясь гребцом на корабль. Можно будет увидеть в порту и крестьянина, который покидает обжитую землю на месяц, на два, мечтая поскорее заработать да вернуться домой, и — матроса, который ходит по земле, как морская птица, неуклюже валясь с ноги на ногу. Хотя если крестьянин играет-работает веслом наравне с матросом, это никого не удивляет. Ханаан есть Ханаан! Страна между морем и горами! Наполнятся паруса. Корабли возьмут крепкий ветер, северный или южный, уходя на полдень в Хем, на полночь в Угарит и дальше в Трою. Если парусный мастер знает, как брать воздушный поток, идущий с борта, — кораблю открыт путь на запад: на Алашию, на Крит, даже в Микены к эгейцам. Крепких ветров ханааней не боится. Боится он только безветрия — внезапной летней мёртвой зыби. Осенний ветер постоянен. Осенний ветер не капризен. Один корабль уйдёт, два других займут места у причалов. Станет тесно в просторных хаварах. Будет товар отовсюду, будут новости со всех сторон. Мореходное время! Лучшее время года! Не раньше, чем самый короткий день года вспенит остывшее Шарат Барк беспрерывными зимними штормами, завершается оно. Это — сейчас, во времена бед, когда караулят морехода чужие паруса и сдерживают чужие указы, оглашаемые вестниками хеттов и хемцев с причальных камней. В славное былое время оно длилось до весеннего равноденствия [10].
  Порт едва ли приметил, что стало на два корабля больше. Тут все заняты делом. Каждый — своим. Грузчики, к которым шутливо-уважительно обращаются — аам баал (отец-господин или, попросту, силён папаша), — освобождают корабли от товара и наполняют их товаром: ящики, мешки, тюки, небольшие глиняные бочки када вереницей плывут над сходнями, качаясь на выносливых спинах. Гремят по прибрежным камням повозки. Мулы, волы, верблюды знают дорогу, дюжие возницы только следят, чтобы никто не стащил товар. Следя за порядком, прохаживаются с палками в руках не менее сильные люди — портовые стражники. Повозки тяжело поднимаются от причала вверх по склону. Жаль, нет встречного потока возов, запылённых на степных и горных дорогах: сухопутье перекрыто войной. Однако есть ли время кому размышлять о чужих делах? Иными словами, подошёл корабль, кто-то, может быть, на миг обернулся, кинул быстрый взгляд… и — всё. От кого Карат узнаёт новости?
  А новость уже летела по городу. «Слыхал? — повторялось на рынке, на улицах, во дворах спустя всего-навсего час. — Закар бен Зенон Чернобородый взял на багор весь гарт Трёхглазого Бейану-хугрита, резателя жил! Малах Карат свидетель! Я только что видел своими глазами…» — «Ты видел, как Чернобородый взял их на багор?» — «Сосед, но я видел, как Чернобородый вёл их в хавар! Малах Карат послал огненную стрелу, сбил паруса…» — «Нет, мне не так говорили!» На рынке, на улицах, во дворах каждый отстаивал своё. К вечеру мнений станет больше, чем людей. Но все будут согласны: без помощи небес тут вряд ли обошлось. Малах Карат не всякому являет свою милость. Но если уж кто ему угоден… Это ж сразу видно: человек отмечен милостью небес! Это ж сразу видно!
  Стража не замешкалась на «Орле» и «Акуле». Городской чиновник поклонился адону Закару Чернобородому, поздравил его с успешным возвращением и удалился, придерживая полы одежд. Ворон — писец наместника Пер Аа, тень тени Великого Дома на ханаанских камнях — сунулся подсчитывать слитки. Азиру Хмурый со свирепою любезностью кинулся ему наперерез. Несколько раз поклонился. Сунул ворону кошелёк. Помог спуститься на причал. Сбегал кликнуть чернокожих невольников, спавших в скудной тени крытых носилок. «Кое-что ему за пазуху — остальное тебе в руки». Так говорят ханаанеи в городах, подвластных Пер Аа Мерн Амону, молодость, здоровье, сила… да и в городах, подвластных хеттскому табарне Муваталлу.
  Шустрых жуликоватых воробьёв, важных голубей, крикливых чаек галары не привлекли. Странные существа эти люди! Воробью — растоптанный финик, чайке — рыба из треснувшей бочки, голубю — просыпанное зерно. Есть ли вкусность в медных слитках?.. Вскоре птицы улетели. Толпа в стороне, у ворот варафа — корабельного двора, помогая себе криком, вытягивала на берег ещё один корабль: без мачты, с пробоиной в борту. Будут чинить. Затем — чистить: отдирать ракушки. Затем всю эту вкусность, естественно, бросят где попало. Успеть надо, птицы! Успеть! Люди всегда попирают ногами самое лучшее!
  Чайки знали историю этого корабля. Но она мало интересовала их. Она могла заинтересовать людей… но в порту каждый человек делает своё дело! Много дел у корабельщика, много дел предстоит ему закончить-завершить, пока он, валясь с ноги на ногу, сойдёт на берег, возьмёт в портовой харчевне кувшин вина, расскажет новым знакомым и старым друзьям, где побывал да что увидел… Если почтёт нужным рассказывать. Рулевые, парусные мастера, кормчие — словоохотливы. Могут ночь до утра болтать о драконах, о рыбодеве с тунцовым хвостом и пышными волосами, о горящих волнах, о плавающих камнях величиной в сто слонов. Но если болтать не захотят… Всё-таки, всё-таки: как же Город ухитряется узнавать самые потрясающие новости?
  Карат есть Карат!
   
  ***
  Адон Закар Чернобородый, кормщик Азиру Хмурый, рулевые, парусные мастера, гребцы-островитяне хорошо помнили: хемская бара ушла под воду, смертельно раненная в схватке с «Акулой» Трёхглазого Бейану-хугрита, резателя жил. Когда на рассвете Матену заявил, что видит рядом с «Орлом» опрокинутый корпус, алаши для первого начала пообещали облить его водой из-за борта, чтобы он, наконец, проснулся, если уж встал и открыл глаза. Подбитая бара начинала тонуть, — значит, бары здесь быть не может, она давно лежит на дне! Это был галар? Или каркар? Это была хемская корова! Галар узок и лёгок: если он даже сильно завалится на борт, опытная команда сумеет вновь поставить его на киль. Каркар неуклюж, зато широк, устойчив на плаву, опрокидывается редко. А бара… ни то, ни это! Корма и нос очень высокие, тонкие, узкие. Будто рога коровьи. От кормы до носа — канат. Толстенная такая тетива. Зачем? Спросите у хемских судостроителей. Может, они знают, почему новое с таким упорством строится по древним истлевшим указам? Фенеху — подневольные плотники-ханаанеи — без пользы ломают мозги, не в силах что-либо понять. Едва веря: такие вот, мол, бары когда-то ходили аж к полуденным пределам земным, в Павани-страну, привозя грузы пряностей, золота, благовоний. Днище — провисшее, как брюхо коровы. Ну, соответствующая поворотливость. Соответствующая скорость — как под парусом, так и на вёслах. Убереги вас Эл от участи гребца на ладье, пусть даже — временного гребца, отбывающего трудовую повинность! Одним словом — корова. Как не утонуло подобное сокровище? Почему Грозное Море не справилось с такой добычей?.. «Орёл» приблизился. Азиру, который хотел добавить пару слов к тому, что уже сказали алашийцы об утренних снах наяву, вдруг проглотил всё невысказанное. Забыл обо всём. И обо всех.
  Да, рядом был корабль. Но не бара. Другой корабль.
  Совершенно другой.
  Над мелкой голубой рябью, которую нагнал утренний бриз, поднималось блестящее, отделанное медью днище. Будто высокая, острая двускатная крыша выступала над водой. По гребню этой крыши тянулся брус, также обделанный медью. Зачем? Как люди вытаскивают подобные суда из воды на берег во время стоянки? Брус врежется в песок, тогда и упряжка волов еле сдвинет корабль с места! Обыкновенный галар — и тот сопротивляется, цепляется плоским своим днищем за землю, когда на вечерней заре усталые мореходы толкают его (кормою вперёд) прочь от воды. Нет вёсел. Нет даже уключин. Какие-то дыры — по шесть с каждого борта. И те закрыты люками. А где рулевое весло? Торчит из кормы гнутая лопата, с чем-либо корабельным вряд ли сходная. Вместо носового украшения, как журавлиный клюв, — гладкий дубовый брус: видно — он уходит далеко вперёд и вниз, протыкая бирюзовую воду. Мачты не видать. Хотя в глубине, словно стая медуз, колышется парус…
  Самое странное ждало внизу. Водолаз, осмотрев находку с шестой стороны — как раз-таки снизу, — сообщил: сплошная палуба! Настил от борта до борта и от кормы до носа! Только рядом с со сломанной мачтой — узкая открытая дверь.
  Упоминание о двери вконец разозлило кормчего Азиру:
  — Стаю крабов в потроха тому, кто брешет так складно! Дурень из горного кфара, если он хоть раз выполз в открытое море, догадается: настилов от кормы до носа не бывает, потому что не может быть! Настил на носу — для адона, настил на корме — для кормчего и для рулевых. Посредине — товары и гребцы. Где людям сидеть, когда им сидеть негде? Как людям грести, не видя моря?
  — Вот я слышал: в Хем есть бары, в которых гребцы-хабды лежат в два ряда один над одним, — вспомнил бывалый морской волк, островитянин с серьгой в ухе. — Не сидят. Лежат. Иной раз, говорю, — да, в один только ряд, как у нас, а вот иной раз, бывает, — говорю же, — в два или в три. Друг над другом. Как в постоялом дворе на лежаках вдоль стен. Ворочают над собою вёслами…
  Азиру схватился за плеть:
  — Сочиняй с утра что-нибудь весёлое, не отравляй людям кровь на весь день и на вечер!
  — Так его! Так его! Вот сказал: «один над другим»! — захохотали гребцы. — Парусиновый навес, бывало, установим, ценный груз от дождя укрыв, — сразу неудобство: пополам сгибаемся. А он: «лежа-а-ат»… «один над други-и-им»…
  Меченый хмыкнул. Его шрам дёрнулся, как будто муха села на лоб:
  — Люди! Корабль может ходить без гребцов.
  — Ты — туда же? На ветер надейся, а весло за борт не бросай! — гоготали земляки.
  Адон взглянул на парня внимательнее, чем глядит адон, который почему-то вдруг прислушался к матросской болтовне. Хотя сам по-прежнему молчал. Перевёл взгляд на странный корабль: «Орёл», сворачивая свой парус и поднимая из воды вёсла, приблизился к находке вплотную. Странный корабль качнулся. Масса парусины под ним зашевелилась. От неё отделился узкий треугольник. Лениво взмахивая оборванными шкотами, как щупальцами, он исчез в глубине. Корабль качнулся снова. Течение разворачивало его другим бортом к «Орлу».
  — Чья постройка? — теребя рыже-седую бороду, рассуждал Азиру. — Переделанный «морской конь»? Тогда и свинья ежу — родственница, если это — переделанный «морской конь». Утонет сейчас. Не успеем обшарить. Вон какая дыра в борту, Закар!
  Золотистые доски были в одном месте раздроблены сильным точным ударом. Поработал корабельный таран.
  Из-под настила «Акулы» выбрался Бейану. Оттолкнул охранника плечом. Привстал, сколь позволяли путы. Был он бледен, рана-глаз на лбу выделялась особенно ярко. Губы дёргались.
  — Нахт! Кобра! — хрипел атаман.
  — Ты что?! Нельзя! Онемеешь! — страшным голосом завыл другой хапиру. Рванулся к Бейану, сколь позволяли ему его верёвки. Опрокинул Трёхглазого. Упал сам. Алашийцы схватили обоих. Меченый сделал быстрое движение, как бы прикрывая рукою рот. Чернобородый сделал вид, что не заметил всего этого.
  Корабль ещё раз качнулся. Слышно было: внутри перекатываются волны. Милостива Элат… и надёжна странная глухая палуба: наполовину залитый водою, он — как бурдюк — опрокинулся, но не утонул. Однако если воздух вырвется…
  — Надо закрыть пробоину, — молвил капитан. — Есть смелые? Но будьте осторожны: люди Хем часто используют ручных ядовитых змей для охраны грузов.
  — Я смелый!
  Кто-то прыгнул с «Орла»: мелькнуло в воздухе то, что всегда бывает сзади под подолом рубахи. Капитан воскликнул:
  — Медвежонок!
  Унатешуб сын Уритешуба-Медведя, оставивший на слитках меди свою рубаху-халат, уже вынырнул рядом с находкой. Мотнул головой: рыжеватые мокрые кудри, взлетая вверх, открыли улыбающуюся мордочку. Оказывается, у него весь нос в пятнышках. В забавных крапинках, будто яйцо чайки. Ночью, при свете факела, Закар этого не замечал.
  — Куда ты! — крикнул Меченый. — Назад!
  — Ладно, ладно! — (Медвежонок блеснул ровными зубками). — Жду! Кидайте!
  — Этот пусть издыхает, — буркнул Хмурый. И поймал за чёрные волосы другого мальчишку: юный роме Камес метнулся к борту.
  Унатеш плавал по-лягушачьи, но чувствовал себя в воде уверенно. Подгрёб к борту странного корабля. Ощупал край пробоины. Крикнул:
  — Уснули! Кидайте же!
  Люди «Орла» подбросили кусок смолёной парусины. Он мелькнул в воздухе. Накрыл пробоину, как птица крыльями. Прилип. В доски впился острием бронзовый топорик. Шлёпнулась о воду щепка с множеством воткнутых бронзовых гвоздиков. Унатеш поймал гвозди. Вылез на острое днище. Цепляясь ногами за киль-гребень, повис вниз головою. Выдернул топор. Прибил парусину. Дружный возглас свидетельствовал: на «Орле» и «Акуле» никто не смотрел в противоположную сторону. Даже Трёхглазый вновь замычал.
  — Плыви назад, — велел мальчишке Чернобородый.
  Медвежонок подбросил топор, чтобы на «Орле» могли поймать инструмент. Глубоко вдохнул, набирая воздуха. Скатился с днища вниз и скрылся под водой опять, показав Хмурому Азиру то, что всегда бывает под рубахой. Азиру проорал:
  — Кошкин сын! Сказали же: назад! Вернёшься, — я т-тебя…
  Меченый захохотал. Один из роме скривил тонкие губы. Один из троянцев прошептал:
  — Видно, там на самом деле…
  Воронёнок Камес отшатнулся, шёпотом повторяя какое-то короткое слово. Тёмные глаза стали ещё темнее. Может — потому, что зрачки расширились. Но скорее всего — потому, что юный роме вдруг побледнел. Вернее, позеленел от ужаса. Матену резким движением стащил с себя катант. Отстранил Камеса. Без брызг, почти без шума скользнул в воду. Его земляк — старый морской волк с серьгою в ухе — забормотал:
  — Сильный Балу, сделай так, чтоб они верну…
  Не договорил, чувствуя взгляд Азиру. Вот уж, в самом деле: думай, кого поминать! Сильный Балу — ваш покровитель, а мы в Карате возносим хвалы Элу и Мелькарту. Выйдем живы-невредимы на сушу, — молись ты хоть Колебателю Вод, благо Крит от вас недалеко и вы с длинноволосыми критянами знаетесь, но сейчас, пока мы в море… Кормщицкая плеть своим раскачиванием подтвердила эту истину. Морской волк умолк. Унатеш (видно было сквозь воду) плыл к двери, о которой упоминал водолаз. Вот он ухватился за её край. Скользнул внутрь.
  — Хемия, хемия… — сухими губами шептал Камес.
  — Люди, он в самом деле он, — заговорил морской волк. — Помочь, коли случится что, мы не сможем. Он — феа, люди. Я видал…
  Странный корабль снова качнулся. Будто сказочная тварь, которая спит при самых громких криках, но пробуждается от шёпота. Острое днище, блеснув медью, опрокинулось в воду: киль ударил по бирюзовой волне, брызги метнулись прочь. Из воды взлетела палуба. Шипучая пена перекатывалась по ней от борта к борту, то ли мгновенно высыхая под жаркими лучами, то ли мгновенно впитываясь. Будто пасть, скалил возле сломанной мачты два зуба (петли сорванной крышки) квадратный люк. Матену, которого волны отбросили назад к «Орлу», выскочил обратно на галар.
  Ни один человек не вскрикнул. Ни один ничего не сказал. Тихо было над Шарат Барк — Великим Грозным Морем.
  Успокоились волны. Перестал качаться раненный корабль: лишь волна ещё плескалась в трюме, натягивая парусиновую заплату. В чёрном отверстии появилась голова. Тряхнула рыжеватыми кудряшками, фыркнула и проговорила, растягивая каждое слово:
  — Хэ-э, вот это да-а!.. Он скоро захлебнётся вместе со своим котом, воздух свистит через какие-то щели. Помогите! Вот уставились!
   
  ***
  Когда спасённого подняли на «Орёл», всем показалось, что Медвежонок напрасно искушал судьбу. Сам Унатеш думал иначе. Он, припав ухом к его груди, сипло сказал:
  — Живой. Ахейцы, они такие. Дубиной по голове не добьёшь.
  И занялся вторым утопленником. Он притащил это мокрое создание с собой. Что-то вроде хемского зверька мау (каташк, говоря на языке чёрных людей страны Куш к югу от Хaпи). Длиннолапое, поджарое, с маленькой головой и большими ушами, но не песочно-жёлтое, как мау. Полосатое. Азиру хотел выкинуть зверька за борт. Мальчишка зашипел на кормчего так злобно, что даже Закар счёл долгом вмешаться.
  — Он бы ещё корабельных крыс сюда припёр… — буркнул Азиру.
  — Оставь, оставь, — повторил капитан. — Наместник Пер Аа будет доволен. Мау в Хем — олицетворение демоницы Бастас. Демон-мышь Анус посылает своих хвостатых разбойников жрать зерно — славу и богатство Хем, а воины Бастас противостоят им. Попробуй нанеси кошке рану! А за убийство — смертная казнь! Без помилования!
  Камес преодолел свой страх. Погладил зверька. Облизал бледным сухим языком тонкие губы. Сказал по-ханаански, выталкивая из себя слово за словом:
  — Мелкий ахайваша всё равно перестанет быть жив, ба уходит.
  Мау обнюхал лицо спасённого. Тот не шевельнулся. На вид ему было лет двенадцать, как Унатешу и юному роме. Ладошки покрылись волнистым узором. Обувь буквально текла с ног: ремни сандалий раскисли. Красный катант приклеился к синюшному тельцу. А под мокрой тканью билось сердечко, продолжая отсчитывать мгновения: Закар, припав ухом к его груди, тоже уловил редкие слабые удары. Не хотел умирать пассажир тяжко раненного корабля.
  — Хмурый, — спросил капитан, — как ты думаешь: кто он?
  — Живой товар, — хмыкнул Азиру. — Ахайваша. Так роме кличут всех, кто с северного берега, будь он критский человек, микенец, эгеец или… как их… ну, горец с гор Олимп, из числа тех, что воруют девушек у эгейцев. По своей воле они так далеко не ездят. Домоседы. Знаешь. Торговал.
  — Одежда богатая. Волосы длинные, как у свободного человека… — возразил Чернобородый. И подумал, не говоря вслух: «Когда высохнут, они будут цвета благородной бронзы».
  Хмурый поддел ногой руку маленького пассажира, перевернул её ладошкой вверх. На бледной размокшей коже выделялись шероховатые бугорки.
  — Мало ли что? — (Адон пожал плечами). — Я в свои двенадцать лет этим только гордился: я матушкин сын, а у меня — мозоли бывалого гребца.
  — Гневалась твоя матушка, видя, как ты лезешь к вёслам в новой обуви, в праздничной одежде… — (Хмурый хмыкнул). — Выживет, — спросим, чей сынок. Вернём мамане взамен на благодарность. Пускай она ему всыплет!
  Хемцы (в том числе Камес) молчали. Троянцы осторожно (не возгневается ли он?) заглядывали через плечо адона. Островитяне тихо переговаривались.
  — Кто взял багром их корабль?.. — сам себя спросил Чернобородый. И неожиданно властным голосом приказал: — Отойдите прочь! Отойдите!
  Выполнили приказ все. Даже сыны Хем. Только тогда Чернобородый, вновь коснувшись красного катанта на груди мальчишки, осторожно расстегнул вышитый ворот. Открылся какой-то знак. Клеймо? Скорее — татуировка. Он синевато расплылся по костлявому плечу. Знаки — угаритские. Верней сказать — просто ханаанские, во всех городах одни и те же буквы: алеф, бет, гамаль, далет — бык, дом, верблюд, шатёр… Но делал надпись явно северянин. Близость Междуречья с его давним обычаем тискать клинья-знаки палочкой на лепёшках специально замешанной глины превратила там ханаанскую азбуку в некий вид упрощённой клинописи.
   
  Тенн бен Саламин
   тпуск
   знаком тау
   Карат.
   
  Остальные буквы не читались. Кто-то весьма искусно свёл больше половины клейма в двух местах. Весьма искусно. Кожа осталась здоровой.
  Тау — это знак сокровенных истин, которыми владеют жрецы: крест с петелькой, чтобы брать или подвешивать его.
  Нахт, Кобра — это имя. Хемское имя. Притом — мужское. Змей на судне не оказалось. Однако нахт в Хем — не только страж грузов. Страж знаний — особенно.
  — Ладно уж… — зевнул Хмурый. — Очнётся утопленник, он и выложит правду под запись… коли та правда тебе, впрямь, так нужна-а-а…
  — Если очнётся, — ответил капитан.
  В голосе звучало столько сомнения, что Азиру тут же изобразил новый — ещё более смачный — зевок. Для кормчего здесь нет ничего любопытного. Вообще ничего здесь нет. Никто ничего не заметил! И все всё поняли! Все по местам!
   
  ***
  Сомнение капитана переросло в тревогу. «Орёл», взбивая волны, шёл полным ветром на восток, прямо на зубчатую стену гор Ливан. Вслед шла «Акула»: десять островитян (в их числе — Матену) перебрались на неё, чтобы заменить гребцов и рулевых. За «Акулой», напрягая привязной канат, двигалась находка. Творение неведомых мастеров справлялось с волной даже сейчас, будучи раненным. А эгеец не приходил в себя. Всё слабее билось сердце. Дыхание едва туманило полировку бронзового зеркала, поднесённого к губам. Адон сидел возле мальчишки. Будто хотел удержать его на этом свете.
  Как удержать? Как не позволить новым вопросам оторваться от ускользающих ответов?
  Тенн сын Саламина.
  Ханаанское имя. Имя тамкара, у которого Закар Чернобородый купил медь на острове Алашия, во владении угаритского царя Никмэпа — городке Саламин [11]. В свою очередь, Угарит со всеми дочерними землями — земля хеттского табарны Муваталла. Островитяне тайно дружат с Хем? Тенн бен Саламин выглядел не хитрее, чем обыкновенный тамкар ару — торговец своей дороги, который малаху не служит, но налоги в казну платит. Правда, он повторял то и дело: «Времена меняются… цены меняются…» Однако ведь так мог сказать любой!
  Тпуск.
  Отпускает. Имея какую-то власть. Какое-то право решать: кто будет отпущен куда-либо, а кто — и нет.
  Знаком тау.
  Со знаком тау. Символом тайной мудрости.
  Наконец: Карат.
  В Карат?
  Откуда? Вместе с кем? С кем-то более зрелым, опытным, искушённым… или — вот так, наедине с мокрым котом?
  Есть одно средство. Дорогое. Адон-судовладелец может поскупиться. Может поскупиться царский доверенный торговец — тамкар. Но шафат, правая рука царя, должен знать всё, не считая сиклей и не помня о затратах.
  Карат.
  Последнее слово — самое чёткое. Татуировочной краски на него бен Саламин не пожалел.
  Закар с осторожностью (вдруг заметят чужие!) извлёк из пояса мешочек-кошелёк. Иногда в таких бывает серебро, иногда — медь. Но в кошельке были тёмные горошины. Капитан взял одну, остальные вновь спрятал. Извлёк из ножен свой кинжал. Огляделся по сторонам. Провёл остриём короткую глубокую черту на бескровной бледной груди мальчика: там, где сердце. Втёр шарик в ранку. Теперь — всё. Остальное зависит не от людей. За двадцать лет волшебство могло рассеяться. Но друг Е говорил: «Спящий тигр пробуждается вовремя, спящий дракон своевременно расправляет крыло». Будем ждать. Вдруг демоны милостивы к детям?
  Солнце калило гребные скамейки. Адон, сам не заметив как, уснул в тени паруса рядом с юным пассажиром. Бирюзовая даль Шарат Барк погасла. Вокруг опять были пески. Как тогда. В тот день. Под Закаром опять скрипело седло. Играл-резвился рыжий конь. Лёгкий и сильный, он стоил уплаченного серебра: целой кучи слитков с загадочными, как в Хем, письменами. Конь ещё ни разу не вспотел, хотя позади был очень трудный дальний путь. Единственный дальний путь, который Чернобородому (правда, так его ещё не звали, борода только-только начинала расти) суждено было проделать не по морским волнам, а по земле. Какие силы, какие ветры бросили молодого тамкара прочь от Шарат Барк, в сухую горячую пыль? Закар был молод. Хотел повидать мир со всех сторон. В том числе — восточную часть, которая лежит среди песков за долиной Междуречья. И Закар увидел страну Милyх [12]. Увидел широкую, будто пролив, реку Инд: по сравнению с ней казались сонными ручьями хемская Хапи, кормилица Междуречья Ксаранду и даже сестра её Идиглату, которую не смог усмирить плотинами сам вавилонский «царь множеств» Бурна-Буриаш. На севере, меж гор и лесов, у Инда было (как у всех рек) единственное русло. Но выходя на равнину, он становился подобным дикому степному жеребцу. Он метался туда и сюда. Правый берег то и дело рушился в мутные волны, левый берег полого, нехотя поднимался из жёлтых вод, чтобы новорождённая почва могла принять в своё лоно пшеницу. Воспитанные жирной почвой, вспоенные тёплой водой, согретые щедрым солнцем (о, солнце Милух, не зря люди Милух чернее нубийцев!), все злаки там щедры. Но пшеница щедра сверх мер. Когда крестьяне, собрав зерно, возвращаются в город, сам царь, опоясанный живыми обручами ленивой, сытой, но не спящей, а только дремлющей змеи встречает их. Лучшие дома, которые пустуют в городе по несколько месяцев, — дома крестьян. Над входом в каждый — знак: буйвол с длинными рогами, владыка тверди, почитаемый наравне со змеем — хозяином вечно зыблющихся вод. Будто князья, живут там крестьяне. Темноликие красавицы поют и танцуют для них. Но краток отдых. Кратко наслаждение. Зёрна опять ложатся в землю. Крестьяне опять ночуют в лодках, повозках, иногда — тростниковых шалашах. Строить другой дом поблизости от поля? А кто предугадает день и час, когда Инд взроет обрывы, уничтожая старый берег и созидая новый? Демоны даруют, отнимая. Зато колосится пшеница, живёт — радуется, поёт, танцует, кланяется буйволу и змее — страна Милух. Страна красавиц. Страна воинов — не столь грозных и могучих на вид, сколь стремительных, отважных, упорных. (Желтолицый друг Е сведущ в воинском искусстве. Но встречать голой грудью удары мечей и копий, оставаясь невредимым, он учился у милусцев. Не наоборот. Хотя их боевые танцы на вид почти одинаковы. Лишь называются по-разному: чёрные милусцы говорили — ната, бронзовокожий Е — ушу…) Теперь она далеко. На востоке. За пустыней. Междуречье — на юге, за другой пустыней: так говорит Е, хотя откуда ему, чужеземцу, знать? Не скоро выступит из пыли запада сирийский оазис Дамашк. Путь однообразен, томителен. От скуки Закар стал вышучивать Е, который на маленькой белой лошадке трусил рядом:
  «Хэй, человек страны Инь [13]! Объясни, наконец, как вы там у себя научились видеть закрытыми глазами!»
  «Мои глаза открыты», — вежливо улыбался друг. Он всегда вежлив. Особенно когда спорит.
  «Где — открыты? Совсем щёлочки!»
  «Никто не видит закрытыми глазами. А я вижу всё. Например, что за всадники там, на холмах? Ты глядишь туда и — не замечаешь».
  Закар ещё раз вгляделся в пыльно-жёлтые холмы. Его крик отозвался по всему каравану:
  «Резатели жил! Готовьте оружие, ставьте верблюдов в круг!»
  «То не разбойники, — вежливо возразил Е. — То солнцеволосые люди арья. Они едут с полночного края земли, где снег лежит шесть месяцев подряд, ибо солнце там восходит на целые шесть месяцев, один раз в году. Мой учитель в «Книге гор и морей» утверждал…»
  «Мне какое дело! Готовьте луки! Верблюдов — в круг! Товары — на середину!» — оборвал его Закар.
  Достали оружие купцы и путники. Проверили оружие воины. Руки Е оставались пустыми. Рыжеволосые всадники на бурых конях переговаривались друг с другом. Не смотрели на караван. Из-за холмов показались повозки. Скрипя большими колёсами без спиц (рассохшимися пыльными дисками, сбитыми из досок и надетыми на такие же рассохшиеся скрипучие оси), катились они мимо. Караван молчал, как крепость в осаде. С чужих повозок глядели женщины в длинных одеждах и высоких головных уборах. Мужья ехали рядом: косматые, как медведи, в плащах и безрукавках из мехов. Дети вели себя нахально: тыкали пальцами в сторону каравана, визгливо смеялись, верещали что-то задорное. Голопузый малец с курчавыми, как руно ягнёнка, волосами поднял прутик ивы, стянутый в слабую дугу шерстяной ниткой. Приложил к нитке сухой полынный стебель. Закар, чтобы отпугнуть озорника, потянулся за луком. Сорванец взвизгнул, когда стрела — как и хотел Закар — вонзилась в песок, не долетев пол-шага. Встречная стрела пропела в горячем воздухе. Закар отбил её. Услышал поблизости звон другой тетивы. И через мгновение бой закипел вокруг.
  Наполняя недвижный воздух резкими воплями, всадники перелетали через верблюдов. Будто ветер вздымал их коней. Верблюды, обрывая поводья, разбегались по равнине. Защиты больше не было. Закар, отшвырнув лук, выхватил бронзовый кинжал. Стрелы в свалке бесполезны и опасны, можно задеть своих. Рядом как будто взвилось синее пламя: небо отразилось в полированном металле чужого меча. Клинок Закара (лучшая бронза, чёрная хемская, купленная тайно, со многими предосторожностями, несмотря на запрет Великого Дома!) переломился, словно деревяшка. Вновь блеснул синий огонь: чужое копьё ударило наконечником в щит. Семь слоёв дублёной кожи лопнули, как папирус.
  «Зачем вы так? — слышался голос Е. — Остановитесь, большие дети!»
  Всё ещё безоружный, Е в своём блестящем жёлтом халате и высокой головной повязке, напоминающей ведро, возник между Закаром и степняком-арья. Степняк, выкрикнув что-то злобное, взмахнул мечом: клинок полыхнул рядом, синева безоблачного неба вновь отразилась в лезвии. Е успел уклониться. Меч рассёк воздух на том месте, где он только что стоял. Арья ударил снова. С тем же результатом. (Закар даже засмеялся, хоть было ему не до чужих успехов: на него самого навалились ещё два врага). И с единственной разницей: удар оказался столь силён, что арья выпустил меч. Степняк непонятно ругнулся. Рыжеволосая грязная лапа скользнула к голенищу кожаного чулка. Опять сверкнул на солнце синеватый металл. (Закар успел это заметить, когда свалил первого из «своих» двух арья ударом кулака по голове, а с другим сцепился в близкой рукопашной). Е вновь уклонился. Развёл руками в просторных рукавах, улыбнулся виновато. Как бы сожалея, что приходится терять время на глупости. Позже он сказал: «Предотвратишь бой — выиграешь бой». Или не позже, а задолго до того? Е, по сути, следовал этому правилу всегда. Везде. Во всём. Арийский кинжал пролетел мимо. Закар успел порадоваться успеху приятеля. Хотел крикнуть ему что-то. Но крикнуть не смог. Жёлтая пыль вокруг сделалась красной. Лазурное небо, чернея, обрушилось вниз.
  Когда Закар очнулся, небо по-прежнему было чёрным. Светила луна. Удивительное безмолвие царило вокруг. Вздыхали верблюды, тявкал шакал. Но звуки не тревожили тишину: тонули в ней, делались её частью. Е сидел рядом. Закар едва узнал его без тюрбана-ведёрка. Головная повязка сделалась врачебной повязкой: Закар чувствовал её на своём теле, чувствовал боль под ней. Е провёл рукою в воздухе. Взял что-то незримое. Отбросил. Боль исчезла. Растворилась в прохладной усталости.
  «Смерть, нацеленная в меня, могла оказаться твоей, — послышался голос. — Я вернул жизнь в твоё тело. А смерть, которую я удалил… — (Е подал Закару тёмный от крови кинжал). — Оставь себе. Ты горяч. Пригодится».
  В оазисе Дамашк Е открыл Закару секрет его второго рождения. К тому времени они сделались братьями. Двое, уцелевшие среди пустыни, — уже братья: поодиночке там не жить. Закар и Е собрали всех верблюдов с поклажей. Сумели отыскать тропу к пастбищам бедуинов-номадов. Те долго цокали языками, дивились, отказывались верить: «Пустыня милостива? Обманываете, чужеземцы!» Е не спорил. Молчал и Закар. Он решил следовать примеру друга: не доказывать что-либо, если сам знаешь, что прав. Когда въехали в Дамашк, Е отсыпал ему часть своих горошин. Объяснил, как призывать целебную силу. Велел: «Отдай их тому, кого сочтёшь достойным». Закар взял подарок… и, честно признаться, забыл о нём. Он опять был здоров, жизнь — собственная, единственная — занимала его больше, чем всё остальное. Много лет спустя Е, передав через сирийцев очередное письмо, впервые спросил о горошинах. Закар ответил, что в кошельке по-прежнему сто жизней, а кошелёк всегда при нём, хотя до сих пор не был развязан. В другой раз Е упомянул о горошинах ещё через несколько лет. Среди множества других вопросов и новостей. Е оставил службу при дворе сирийского князька и наконец-то погрузился в желанные учёные занятия… жена — дочь княжеского военачальника — решила учить кроху-сына сразу двум языкам, иньскому и сирийскому… столько новых дел появилось у человека! Ему ли думать о дорожной случайности? С тех пор он о горошинах не упоминал. Хотя и писем от него три года как не было.
  Теперь в кошельке девяносто девять горошин. Сотая жизнь должна вернуть ахайвашу из небытия.
  Много ли прошло времени, — сказать трудно. Когда Закар проснулся, над морем были уже видны и царский дворец, и мачты кораблей у причалов. Ахайваша спал. Именно спал. Дышал спокойно, ровно, хотя и слабо. Вот он зашевелился. Вдохнул глубже: будто всхлипнул от обиды.
  Островитяне, работая, оживлённо переговаривались на своём наречии, в котором Эл смешал ханаанские, микенские, данайские, критские, хеттские, ещё невесть какие слова. Хотя… правды ради: все нынешние наречия портовых городов Ханаана — бесконечная пёстрая смесь на основе древних языков. Шарат — море, ширь. Карат — город, ограда. Хаза — общинный дом, где, питаясь из одного котла, живут несколько супружеских пар во главе с хазану-старейшиной. Баал — человек, имеющий право слова, подчинивший собственной воле волю других, господин, повелитель. Адон — человек, пусть посторонний для общины, но самостоятельный, в одиночку ведущий дела на рынке. Карам — сам рынок у городских ворот, кормящий честных людей и карающий нечестных (ибо там расположено судилище). Просьба не путать с харамом! Харам — мастерская. Точнее: дом, к которому пристроена мастерская. Простой дом — бат. Соответственно, домохозяин — бата. Нахала — преступник, у которого царь отнимает дом вместе со всем имуществом. Гат — и виноградник, и настил среди лоз, на котором (чтобы не валять нежные гроздья по земле) выжимают в чанах сок из ягод. Када — бочка. Гарт — экипаж корабля. Галар, который, неся сравнительно мало товара, легко идёт, как бы гуляет, — быстроходное судно. Каркар, идущий медленно и несущий много товара, — судно грузовое. Вараф — место, где, вытащив корабль из воды, мастера ворочают его с борта на борт для осмотра и ремонта. Трап — мостик, который сбрасывают с корабля, если надо второпях (когда спешишь, всегда торопишься!) втащить товары с пристани на борт. Хавар — гавань, куда прячутся от бурь корабли [14]. Палах — плаха, толстый и широкий деревянный брус. Олах — медь. Талат (дословно: три) — бронза, выплавляемая из трёх составных частей, каковые суть медь, олово и прочностные добавки. Акан — стекло, а также окно из гранёных стёкол, око дома. Катант — и свёрток полотна, и готовая полотняная рубаха. Осколки речи каких-то древних людей, которые, сгинув неведомо куда, оставили окрестным племенам свою тяжеловесную мудрость. Даже ханаанское письмо — два десятка букв, простая надёжность коих мила мореходам-купцам, — выросло на громадных, перепутанных, мрачных ветвях мудрости этой [15]!.. Троянцы цокали языками. Унатеш хотел было подпрыгнуть, стоя в проходе между гребными скамейками, на слитках, но поскользнулся и сбил с ног Камеса-воронёнка. Никто из воронов ни слова не сказал. Сыны Хем были равнодушны к чужой радости, как до того были равнодушны к чужой беде. Их не взволновало чудо. Знать, они каждый день видели, как уходящая ба (незримый двойник человека, потому что настоящей души, которую хемцы называют — ка, у иноземца нет) возвращается в тело с обратной стороны луны. Азиру, меняя гнев на милость, расстелил для ахайваши свой плащ. Как вчера — для убитого херхеба, которого соотечественники давно замотали в парусину, умастив остро пахнущей жидкостью. Ахайваша был бледен. Но уже не беспамятство владело им — обыкновенный (хоть и тяжкий) сон.
  В порту сделалось не до них. Странный корабль отвели куда надо, а странный пассажир остался на месте, укрытый ещё одним плащом. Островитяне, взяв у адона (которого по-прежнему звали: балу) свой заработок, быстро разошлись. Хотели спуститься на берег гости-пассажиры — троянцы и роме (в том числе воронёнок). Азиру, любезно скалясь, удержал их. Подкатил десяток крытых повозок. Дюжие парни — видно, грузчики аам баалы — разместили по повозкам груз: куда — медь, куда — парусиновые тюки размером с человека. Последний тюк невнятно взвыл голосом Трёхглазого, но утих от тычка. Возницы прикрикнули на быков. Арбы, скрипя, двинулись к каменистому подъёму в город. Часть аам баалов ушла за ними вслед. Пятеро — остались. Ушёл, отдав распоряжения, адон Закар Чернобородый. Унатеш было шмыгнул за спиною грузчика к сходням. Аам баал (как бы имея на затылке вторую пару зрачков) поймал Медвежонка за ворот:
  — Куда?
  — Прилипни тут и сиди, мелочь! — крикнул Азиру. — На берег, пока не выгонит адон, — ни ногой, ни взглядом: чужие — хуже заразных! [16]
  Унатеш убежал на корму. Сел там, болтая ногами. Очередной вахтенный, хмыкнув, угнездился рядом. Троянцы растянулись на гребных скамейках, в тени паруса, который (ветра всё равно почти не было) остался на мачте для просушки. Роме сели вдоль бортов. Людям «Орла» — парусному мастеру и двум рулевым, которые занимались своими делами, — это не слишком нравилось. Но были они столь деликатны, что раз за разом перешагивали через чужие ноги, вслух ничего не говоря. Молчали, глядя на всех на них, и аам баалы.
  Маленький эгеец застонал. Его мутный взгляд оживился, коснувшись сломанного медного ножа рядом с постелью. Кто-то из матросов, зашивая плащ и перерезая нитку, воткнул обломок в шпангоут, а остальные обратили на бывший нож ровно столько внимания, сколько он — по их мнению — заслуживал. Иного мнения был юный эгеец. Он потянулся к медяшке. Рука вяло упала. Он снова поднял её. Всеми силами своей души приказал ей подняться. Дотянуться. Ухватить рукоятку пальцами. Рвануть её к себе. Пальцы еле слушались. Бисер пота блестел на бледных щеках. Синие губы дрожали от напряжения. Нож выскочил из шпангоута. Так резко, что чуть не ускользнул из пальцев. Ахайваша вскрикнул. Едва слышно. Громче он не мог. Тусклый взгляд метнулся к кормчему, к троянцам и хемцам, к Унатешу, опять к ножу. Заметно было, что ахайваша насилу верит: никто из них ничего не заметил… и драгоценная находка — у него. Под катантом. Здесь. Он вздохнул. Как после бега по горам. Как после долгой, очень трудной работы, которая отняла остаток сил, но вернула иссякающие надежды.
  Адон об этом не знал. Он был далеко. Волновали его в тот миг совсем иные вопросы.
   
   
  ИСПЫТАНИЕ
  Закар шагал дворцовыми коридорами, то поднимаясь по ступеням гулких лестниц, то спускаясь в тёмные галереи, в которых звук шагов, казалось, гас ещё быстрей, чем свет. Свет слабо мерцал впереди, отблескивая на тяжёлых пурпурных одеждах. Дворецкий, обладатель одежд, — рано стареющий малорослый человечек с навсегда запутавшейся в кольцах бороды лукавой полуулыбкой, — сам провожал Закара, неся светильник. Даже посторонний мог догадаться: эти двое (хотя доверие — очень редкий товар во дворцах) вполне доверяют один другому. Дворецкий — и шафат Чернобородый Закар бен Зенон, которого лучшие люди, Люди Ворот, два года назад восхотели видеть над собой и сделали вторым человеком после царя. Судьба взвешивает их на одних весах. А тридцать лет тому назад они — будущий шафат и будущий дворецкий — сидели на одной циновке, учились выводить на глиняных черепках одни и те же буквы. Иначе говоря: хоть никто из двоих не мог назвать второго близким человеком, оба стояли рядом… и не собирались друг друга толкать.
  — Здоров ли малах? — спросил капитан. — Есть ли новости? Как отпраздновали осеннее равноденствие?
  — Малах здоров, да продлятся годы его священного союза с Элом — годы благосостояния нашего, — сиплым голосом человека, привычного слушать, а не говорить, ответил дворецкий. — Равноденствие прошло спокойно… в той мере, в которой вообще может спокойно пройти осенний праздник. Новости со стороны степей есть. Пер Аа Мерн Амон — молодость, здоровье, сила — сочетается браком. На его ложе взойдёт хеттская царевна. Хороша дочь гор и степей… если её отмыть в Хапи! — (Дворецкий засмеялся. Осторожно, тихо. Прислушиваясь. Последовал ли Закар приглашению засмеяться вместе с ним?) — Как Алашия? Она — владение юного Никмэпа Угаритского.
  — Во владениях Никмэпа, верного хабда хеттов, болтали разное, — помедлив, ответил капитан. — Говорили: Никмэпа убил двоих наших людей возле Ушнаты, рубежной своей крепости при границах с землями царя Арвадского. Их имена: Бен Асуб и этот… как он…
  — Имени я тоже не помню, весь карам зовёт его: Просто Тамкар, — закивал дворецкий. — Но на острове Алашия тебе удалось без помех продать все товары? За спиною каждого юноши маячит седая борода, над ухом каждого юноши звучит старческий шёпот. Сам знаешь.
  — Без помех… что и удивительно, — кивнул, в свою очередь, Чернобородый.
  — Ты заколдован, об этом все говорят, — хмыкнул дворецкий. Светильник качнулся в его руке.
  — Островитяне отправляют дань и эгейским ванакам, и молодому царю Трои Приаму [17], — опять подумав, кивнул Чернобородый.
  Дворецкий скрипуче закашлял:
  — А слушаются по-прежнему хеттов… даже… кх-хех… после того, как… к слову, любезный… вернись ты на два дня раньше, ты мог бы слышать сам… на пиру у наместника… знаменитый херхеб Пентаур пел… о, незримые, дайте мне памяти… кх-хех, песнь была величавая! «Изрёк Великий Дом Мерн Амон, любимый светлым Солнцем, бесстрашный воитель, положивший конец хвальбе степных волков: Амон даровал мне победу над хеттами, несмотря на то что даже возницы не было под рукой моей, я один ринулся вперёд, я дал им почувствовать силу удара моего, и слышал я, как в страхе кричали они — то не смертный среди нас, то сам непобедимый властелин суховеев Сет, деяния его выше сил человеческих!..» — Дворецкий, наконец, откашлялся. Сбавив шаг, глянул через плечо на Закара.
  — Для вас пел царский бас Пентаур? Это — честь! Когда он уехал?
  — Он не уехал. Возникла охота поучиться южному дворцовому пению? Успеешь. Здесь он.
  — Всенепременно!.. Алаши болтали: Муваталл отзывает из Угарита полтысячи конников.
  — А Мерн Амон… кхе-кхе… молодость, здоровье, сила… отзывает из Карата все свои колесницы и шесть сотен пеших воинов-немху, — вновь оборачиваясь, ухмыльнулся дворецкий. — Битва полудня с полуночью произошла, свет устоял, нужны воины для похода к нубийцам… кхе-ех… за пороги Верхнего Хапи, в страну Куш [18]. Нужны сильные хабды. Изваять брачный чертог. Чернокожий товар Куш всегда ценился. Бродяжек ибри, которые в Хем на всех грязных работах, Мерн Амону не хватает…
  — Только ради Куш отзывает он воинов из Города! Только ради похода в Куш! Хетты — не при чём!
  Оба собеседника расхохотались. На этот раз дворецкий смеялся беззаботно, не сдерживая себя… и жаль, что веселье было кратким. Сверкнул впереди солнечный луч: он пролез сквозь щель над какой-то дверью. Смех оборвался. Скрипнул бронзовый засов. Свет сделался ярче. Привыкая к нему, Закар увидел за дверью маленький сад. Солнце золотилось в виноградной листве, искрилось в брызгах маленького ручья, который вытекал из стены и, звеня, скрывался под обомшелыми валунами. Прежний царь — дед нынешнего — любил всё хемское. Не снимая, носил «золотую похвалу» — ожерелье-награду, принятое ещё в юности от прежнего Пер Аа, Сэти. Старинный дворец каратских малахов перестроил по хемскому образцу: тёмные потайные ходы, скрытые двери, маленькие внутренние дворики… Ныне царствующий малах всеми силами ненавидит Хем и её нового Пер Аа Мерн Амона. (Двадцать лет прожив как почётный пленник при особе Великого Дома, успел там всё узнать и возненавидеть!) Многое сломано во дворце за три года — с тех пор как он взошёл на престол. Но виноградный двор остался. Наверное, малах опять ждёт своего шафата в кресле под виноградом, который за лето разросся…
  Кресло оказалось пустым.
  Дворецкий, погасив свет, глядел куда-то вверх — через ограду, заплетённую лозами. Светильник вдруг выпал из его руки. Дворецкий, кряхтя, наклонился. Поднял горсть песка. Зло швырнул её через плечо. (Как мореход накануне плавания: чтобы запорошить глаз Яму, тёмного злого демона). Прохрипел:
  — Будешь ждать?
  — Надо ждать, — ответил капитан, делая вид, что не удивлён. — У меня мешок новостей. У меня девять мешков новостей! Довёз в сохранности. А с одного так и пыль всю дорогу смахивал, как с драгоценной вазы…
  Дворецкий, кинув через плечо вторую горсть песка, опять глянул вверх. Чернобородый опять отложил на будущее свои слова о Бейану.
  По верхней галерейке для стражи, полускрытые листвой, двигались два человека. Один был ещё в тени. Другой как раз вышел на свет: молодой роме, стройный и тонкий в поясе. Движения — сама надменность. Голову венчает полосатая — золото и лазурь — ниспадающая к плечам повязка. На груди, поверх ярко-голубой накидки-столлы, — широкое (пальцев семь шириной) золотое ожерелье. Толстенный браслет на руке, сжимающей посох… Посох — дань обычаям. Повязка — знак особы царской крови Хем (горе властителю нома-области, который нацепит одновременно лазурь и металл!). Ожерелье — «золотая похвала», знак отличия (чаще — воинского). Браслет, косный безликий кусок золота, примечательный одним лишь весом, но не искусной резьбой и не изысками формы, — просто знак гордыни. Может принести пользу как боевой браслет, утяжеляющий руку во время удара. Если рука — умелая. Юнец вряд ли способен драться: тощеват для своих семнадцати… а может, восемнадцати… да, всё же семнадцати лет. Цацка, скорее всего, — пустотелая… Кто он? Махoр-соглядатай? Заметно: не с помойки вспорхнул воронёнок. Из гнёзд, которые гораздо ближе к солнцу, именуемому там — Амон-Ра! Отродье Мерн Амона? Южный ворон, молодость, здоровье, сила, вряд ли задавался вопросом, сколько у него птенцов!.. Юное хищное личико не блещет умом. Стало быть, малый — просто гонец. Изречь высшую волю, топнуть ногой, стукнуть посохом, не спеша удалиться… никаких мозгов и не надо!.. Другой вопрос: чего же ради он так низко пал? Изрекает волю прямо тут. Для таких дел малахи призывались во дворец хемского наместника, пред очи теней тени Пер Аа — желтоватые и миндалевидные, как у кошки, зверя демоницы Бастас, хемские глаза. Ишь ты, малах! Ишь ты, царь какого-то городишки во владениях Пер Аа, молодость, здоровье, сила! Прибежит! Всегда все бегали!.. Меняются времена, как говорил на Алашии Тенн бен Саламин? Впрямь, меняются? На самом деле?
  С кем толкуешь, гонец? Собеседник гнётся перед тобой, изображая поклоны. Вот он вышел из тени. Одежда знатного роме: пусть не из этой (явно вновь изобретённой высокоискусными мастерами в мастерских храмов Хем) удивительно-голубой ткани, а из старомодного белого льна, зато — из тончайшего. Повязка — без лазури, но с золотом. Жирное сияние «похвалы». Дутый браслет. Чёрного дерева посох с россыпями самоцветов. И… широкая чёрная борода с сединой! Ханаанская. Сыны Хем обижены в этом отношении. Скудно всходит у них мужская красота. Знатные вороны бреются, для Великих Домов издревле существует специальный, приклеиваемый к лицу ниже губ, футляр в виде тощей козлиной бородёнки. То, чего небеса не дарят, на рынке не купишь! Закар тронул свою бороду. Она дала ему второе имя и сама прославилась на всё побережье. Ни одного седого волоска… и ни одного рыжего, кстати. С тех пор как вся окрестная военщина принялась брать ханаанских красавиц на ложе, ханаанеи платят им по той же цене: везут в свои дома филистимлянок, миттанниек с Идиглату, вавилонянок-касситок с Ксаранду. Попадают в Ханаан жилистые рыжие техену — ливийки пустынь, раскинувших горячие просторы к западу от Хем. Попадают пышные златовласые эгеянки. Бороды ханаанских моряков всё более рыжеют с каждым новым поколением. Но Закар — тоже Чернобородый: чистая кровь была у отца и у матери. Грех ли вспомнить сие лишний раз?
  — Болит моя душа, болит, — вздохнул дворецкий. — Колдуны… сплошь колдуны… хемия… травы… камни… кислые и горькие воды… заклятия… этот голубой змеёныш ползает к малаху каждый день… хотя у наместника до сих пор не был… о-о…
  «А первый? Как думаешь, Матену, кто первый?» — москитом зазвенел в сознании голос гребца, созерцавшего подбитую бару и галар Трёхглазого. Миг спустя вопрос прорвался наружу. Чуть видоизменённый. И произнесённый голосом капитана.
  — Как думаешь, кто второй? К кому приполз змеёныш?
  Дворецкий захлопнул дверь. Без единого звука. Но с большой силой и ещё большей торопливостью.
  — Так… государь… к государю… — простонал он.
  Среди незримых комаров — воспоминаний зазвенел второй вопрос. Он родился из внезапной догадки.
  Бейану-хугрит, увидев феа, произнёс имя Нахт. Кобра. Хемское имя. Его приятель в ужасе крикнул: «Ты что?! Нельзя! Онемеешь!» Бейану странно захрипел, как будто вдруг задохнулся. А прожжённый пират — не из тех, кто верит в слова… да ещё и в хемские.
  Значит, малах во всё это верит?
  Сквозь щель над дверью капитан разглядел часть галереи. Почему государь Карата и прилегающих земель ни с того ни с сего кинулся ловить край голубых одеяний? Что теперь пищит хемский птенец, кривя ротишко и поднимая хилый кулачок?
  Дворецкий закрыл дверь собой. Щель над нею исчезла: дверь плотно прилегла к косякам. Какое-то время Закар ничего не видел: отвык от темноты. Ничего не слышал. Они стояли молча. Тишина прерывалась только дыханием. А когда дворецкий, пятясь, снова отворил её перед капитаном, — на галерее никого не было. Кроме стражников дневной охраны. Государь Карата и прилегающих земель ждал шафата в кресле под виноградом.
   
  ***
  Был малах на сей раз в обычном платье своём: пурпурный с золотом шерстяной халат, золотой пояс, островерхая шапка, красные сандалии… А это что? «Золотая похвала»! Под халатом блестит наградной ошейник! Капитан согнулся в поклоне, прижимая руки к груди. Малах ответил небрежным кивком (чёрная седеющая борода качнулась). Не выведывая ни о делах, ни о новостях, ни о здоровье близких, задал первый вопрос:
  — Как давно Грозное Море Шарат Барк перестало видеть хапиру, чьё имя — Трёхглазый Бейану-хугрит?
  — Вчера, о малах. Бейану — на моём корабле, и, коль скоро прозвучит ваш указ, а главное — приказ наместника северных стран, ниспосланного нам со ступеней Великого Дома, он вернётся к царю Никмэпа в Угарит…
  — …тоже на твоём корабле, — безразличным голосом договорил малах. — На котором из трёх, вошедших ныне в гавань?
  Чернобородый вновь склонился, чтобы не пожать плечами. Стар приём! И не так уж мудрён: забегать вперёд, касаться подробностей, о которых собеседник ещё не успел упомянуть. Действует трюк безотказно. Даже царедворцы начинают переминаться с ноги на ногу: ещё миг — и малах повторит вслух чужие мысли, перечислит все чужие тайны. Простецы — те вообще леденеют от ужаса, подозревая малаха в ясновидении: царь — на то и царь, от новогодней царской жертвы зависит благо Города, царю и быть чудотворцем! Но Закар отлично знал, как делаются подобные простые чудеса. Малах учился у всех, кого посылала ему судьба. В Хем — у высокоумных придворных воронов. В Карате — у своего шафата. Хотя шафатом Закар ещё не был. Не был даже Человеком Ворот. А государь — седеющий сын никогда не царствовавшего отца, всеми презираемый внук ненавистного деда — только что вернулся в Карат из столицы Пер Аа. Путь наверх ему предстояло очистить. Дед получил царский венец вместе с «похвалою» и готов был до конца дней своих лежать в пыли следов Пер Аа (точнее — следов хемского наместника). Внук свои думы таил. И жадно перенимал новые уловки. У друзей, у недругов, у посторонних людей. Он научился подталкивать собеседников к нужному перекрёстку с нужной стороны. Узнал, как приманить к себе влиятельных старцев хазану — родовых вождей. Как завести беседу с земледельцами, которые остались без покровительства общин. Как склонить на свою сторону тамкаров вольного пути, свободных торговцев. Как ублажить горцев из дальних селений-кфаров, как — малоимущих жителей приморских окраин Карата, как — рыбаков с Орлиной Скалы, которые вообще не знают ничего ценного, кроме свободы, и ценят только свободу… но зато превыше всех благ. Подобные знания возвели его на трон.
  Держится малах на троне тем же способом. Иначе — как? Главное — корабль дел идёт, куда нужно. Прочь от Хем. А Великий Дом не имеет ни малейшего повода подозревать, что малах склонил свой народ к вольномыслию. Вольномыслие взрастает само по себе. Ах, эта чернь! Малах найдёт способ утишить бурю. Бунт — последний каратский бунт — случился осенью прошлого года. И тогда же угас. Превратился в пьянку. Мало ли пьют на праздниках равноденствия? Причиной мятежа был отказ вольных гребцов идти на хемские суда для исполнения повинности. Адон мог выставить вместо себя невольников, хазану — наёмников, уплатив им медью. (Таких наёмников называли — олах, медяшка, и относились к ним чуть лучше, чем к хабдам. Подставляющий спину под чужой груз да будет достоин своего имени…) Простому люду выставлять было некого. Закон ещё не разрешал им держать хабдов, строго запрещая нанимать олахов. А ворочать вёслами на хемских барах они не хотели. Осень могла оказаться жаркой. Но малах, встав на одну из бочек, с которых готов был излиться-вырваться пожар, развернул новенький пергамент: «Всякий вольный сын Города волен приобретать хабдов-иноземцев для отбытия повинности, будь он сам хоть из славной семьи, хоть простолюдин, хоть богатый, хоть стремящийся к богатству…» Так, именно так говорилось в указе! Обидные слова — убогий, нищий, бедный — отсутствовали. Не было их там. Указ выверялся тщательно. Главные слова — волен и вольный. Одинаково приятные для всех при множестве иных остальных различий. Накануне, когда государь готовил пурпур и перстень с печатью, Закар сказал: «Пора. Слишком долго Великий Дом смешивал людей и упряжную скотину. Человек должен трудиться на себя. На пользу самому себе». Малах ответил благосклонной улыбкой: «Пора. Свершим, наконец, то, что ещё столетия тому назад свершили в Хем, где хабд — просто товар наравне с упряжной скотиной. Да и наши трухлявые обычаи пора пересмотреть. Городской обычай велит принимать хабда в семью или общину, свершать над ним «обряд дверного косяка». Для чего? Перед кем оправдываться? Давно ясно: членом семьи раб не будет, его и берут, чтобы он делал всё, чего не хочется делать настоящим членам семьи. Хватит церемонничать! Хозяин ведёт раба работать — пускай раб идёт и работает! А у хозяина есть способы добиться своего. По-хемски невольник — джес. Или бику. Тот, кого связывают. Тот, кого бьют. Не более!» — «Крепко бьют, государь, — сказал Чернобородый. — Ведь их в Хем без малого столько же, сколько свободных неджесов — людей не связанных?..» Закар ещё не решался спорить с царём. Только задавал вопросы. «Как в Вавилоне при Хаммурапи, Учителе низших [19]! — уверенно и гордо молвил малах. — Именно тогда Вавилон чего-то стоил». На следующее утро перстень, смоченный пурпуром, прикоснулся к пергаменту… и в Городе воцарилась тишина. По сравнению с тем, что можно видеть и слышать у соседей, это — тишина. Довольны большие люди. Не ропщет чернь. Сыны Города, сбросив позорный палах на хабдов, обрели возможность заняться тем, для чего родились. С вольным гартом иди куда угодно: хоть в Эгею, хоть в Трою, хоть ещё дальше на север — в гористую страну людей киммер или, кажется, крымер [20], где каждую зиму падает снег. Карам наполнился товарами: оживают караванные пути. Что в этом худого? Ну кто-нибудь, скажите: что? Малах прозорлив, малах милостив. Он вовремя огласит новые указы, буде оные потребуются. А возьмёт он меньше, чем даст. Хемский наместник дерёт шкуру больнее.
  …Но зачем государь сейчас, в виноградном дворе, путает тропу беседы — доверенной беседы со своим шафатом? Для чего спешит забежать вперёд? О да, в нём и ранее совмещалось несовместимое. Шафат видел его болезненную подозрительность. Замечал излишнюю осторожность в царских указах о милости, излишнее жестокосердие — в указах о необходимой строгости. Малах всегда был честолюбив — теперь он мечтает не просто о славе, но о чём-то большем. Ведёт речь о строительстве новых покоев и храмов, хотя сундуки в казне полупусты даже после частичной перестройки старого дворца. Малах всегда был скуповат и недоверчив — теперь он делается жаден, серебро пересчитывает сам. И жадность — особая: не просто иметь много, а иметь больше всех, будь разговор о серебре, власти либо тайных знаниях. Он странно благосклонен к певцам (в том числе чужеземным) и к учёным прорицателям — носителям крестообразного знака тау. Хочет познать будущее, овладеть дорогами, ведущими из сегодня в завтра? Но ведь он же раз за разом повторяет, что это никому никогда нигде не удавалось! Хотя привычка забегать вперёд по колеям беседы, стремление подчеркнуть свою осведомлённость, — из его запасов…
  Ладно. К делам сие не относится. Долг шафата, царского советника и первого Человека Ворот, — поддерживать правую руку царя, а не обсуждать противоречия в характере царя, заслоняя себе рот левой ладонью. Шафат Закар исполняет свой долг? И исполнит, отогнав от себя все тёмные думы. Умный пастух, думая о здоровье стада, отгоняет прочь всех чужих овец.
  Голос царя вернул его к беседе:
  — На каком из трёх кораблей, вошедших ныне в хавар, привёз ты Бейану-хугрита Трёхглазого?
  — На «Орле», о малах.
  — Старые галары долго плавают!.. А галар Трёхглазого?
  — Да, я взял его себе.
  — Как и подбитый корабль чужеземной постройки?
  — Да, ибо гласит указ твой: найденное — нашедшему, буде находка не помечена хозяйским знаком.
  — Истинно, истинно. — Малах кивнул. — Я часто перечитываю законы Хаммурапи, где мудрости — больше, чем во всех обычаях нынешних городов. Каждое слово — меткая стрела, всё однозначно, точно, не подлежит лукавому истолкованию. Вот отличие доброго закона от дурного!.. Что сделаешь ты с живой добычей? Скоро палах. Спрос на невольников растёт.
  — Государь имел в виду людей троянского царя Приама, оказавшихся на «Акуле»?
  — А ты не имел в виду остальных? — безразличным голосом молвил царь. — Возьми воронов себе. Ты — добрый баал. Родственников своих ты больше не бьёшь. Ты ведь их не бьёшь, своих новых братьев по закону и обычаю? А?
   
  ***
  Закар опять склонился до земли, чтобы малах не увидал его лицо в этот миг. Выражение лица могло показаться государю странным. Слишком удивлённым. За словами, произнесёнными вслух, часто таится невысказанный вопрос. И весьма часто как раз вот это второе — более важно, чем первое. Суть более важна, чем внешность. Ибо внешность может быть легко изменена, переделана, скрыта. Суть же пребывает неизменной.
  Малах узнал о том случае? Но ведь было всё лет пятнадцать назад! Малах — ещё бен малах, царевич, — жил в Хем, при дворе Великого Дома, как живёт сейчас там его сын-наследник. А городской суд оправдал Закара. Другие бы не стали даже в суд заходить, но Закар пошёл. И был оправдан. Все видели: хабд кинулся на господского сына первым.
  Пятнадцать лет назад хабды были только у тех, кто жил общиной или домом. Хабиду — так их называли тогда. Так их до сих пор называют хугриты-северяне. Обычай требовал вводить их в дом: принимать в семью. Пусть даже как младших, низших, презираемых, неполноправных сородичей, которым все чинят обиду, которых впускают лишь для того, чтобы свалить всю грязную, тяжкую работу на них. Хабда подводили к дверям, отец семейства или хазану общины протыкал его ухо ножом, на миг пригвождая плоть к косяку. После чего новый хабд отправлялся гребцом на корабль, пастухом в стадо, пахарем на вновь расчищаемое каменистое поле — одним словом, куда велел новый глава. Не все исполняли обряд. Кто исполнял, — не относились к нему серьёзно. Даже городскому сироте сиро жилось у приёмных родителей, а иноземцу было хуже, чем скотине. Но отец делал всё всерьёз. Лекарь остановил новому хабду кровь, наложил пластырь. Матросы повели рыжего детину, одетого в драные козьи шкуры, назад на каркар. Их догнал медник: приковать его к гребной скамейке. Пусть привыкнет. Очень дик был. Веслом орудовал бойко, а слов не понимал вообще. Ханаанских слов. Могло случиться всякое. И — случилось. Детина вдруг завыл. Ударил медника в висок. Подоспевший Азиру схватил хабда за одну руку, Чернобородый — за другую. Закар отвернулся: кликнуть людей с верёвками. Отвернулся всего на миг. И… сознание возвратилось лишь спустя немалое время: столь резкой, столь жгучей была боль. Закар едва помнил, как всё было. Рыжий хабд, которого они с Хмурым держали за локти, вдруг взмахнул обеими руками: назад, вверх и сразу вниз. Ударил своими локтями по рукам, державшим его. Боль обожгла Закара. Кость выше запястья раскрошилась, как сухой прут. Осколки вылезли на свет. Кровь облила одежду. Вид ли этой крови, резкая ли боль, что-то ли иное… одним словом, Закар обезумел. Здоровой рукой он успел схватить хабда вновь. Свалил его. Вырвал у Хмурого плётку. И бил дикаря долго, жестоко. Не сдерживаясь. Подгоняя себя ругательствами, каких в иное время стыдился… Кость срослась. Раны зажили. А Чернобородый взял за правило держать на «Орле» только вольных гребцов, которых не приходится дрессировать плетью.
  Да. Случай постыдный: миг гнева — миг падения. Единственный, правда, случай. И хабд тот — даже не троянец, как несчастные с корабля Бейану… Кстати: какого племени он был? Ловкость дикаря-охотника. Мощь знатного воина. Таких Закар больше не встречал. И не хотел встретить.
  При чём тут случай пятнадцатилетней давности?
  Или государь имел в виду иное — недавнее?
  Что?
  Галар беседы кренился под неожиданным бортовым ветром. Трещали канаты. Рыскал переполненный ветром парус. Закар стоял, выпустив рулевое весло, и растерянность владела им. Он растерялся. Потому что вдруг задал себе ещё один вопрос, который надо было поставить раньше — в самом начале беседы.
  Почему государь ведёт речь именно об этом?
  Государь лишь мимоходом упомянул Трёхглазого. Ушёл от разговора о посольстве ко двору Никмэпа в Угарит. Фигура пленённого пиратского царя так мало значит на чёрно-белой доске открытой государственной игры? У малаха Каратского есть иной дар, способный доставить миг радости малаху Угаритскому? Вряд ли таковой имеется. Но следует сперва уговорить хемского наместника, что дар сей ценен именно там! Малах не желает говорить с наместником?.. Об избиении каратских купцов (не вольноторгующих проходимцев тамкар ару, а — тамкаров, своих доверенных слуг!) он молчит. Говорит о хемцах. Да как! Ладно троянцы: Троя далеко, мальчишка-царь Приам не вышлет войско на защиту двух оскорблённых голодранцев. А Великий Дом Мерн Амон? Молодость, здоровье, сила отзывает своих немху, но узнай южный ворон… узнай он раньше времени, что праведный пламень свободы разгорается в Ханаане, как уголья под золой… и войска будут возвращены в тройном количестве! Надо сохранить чистоту рук. Произвол — это из числа замашек и привычек Пер Аа. В Карате свершится иное. Малах каратский до последнего времени делал всё, чтобы сие иное свершилось в нужный день, в подходящий час, в благоприятных для Города обстоятельствах.
  О чём же он умалчивает?
  Малах ждёт. Пора отвечать. Надо ответить. А как?
  Что сказать малаху?
  Чего хочет малах?
  Дворецкий, хоть не произнёс он больше ни слова, до сих пор стоит рядом, будто ждёт приказов.
  — О государь, они… вольные люди…
  — Конечно, конечно, мой шафат, ты прослыл в Городе справедливым и неподкупным судьёй. Повезёшь товары на север к хугритам, — возьми троянцев под лавки нового корабля. Угарит ближе к Трое, в Угарите они сами что-нибудь придумают. Людей Хем ты возьмёшь под лавки, когда поедешь в столицу Великого Дома. Но учти: слова благодарности не звенят в кошельке.
  И что-то вновь случилось. Что-то тёмное, бесшумное — как стая летучих мышей — колыхнулось вокруг в солнечном воздухе виноградного двора.
  Обыкновенным, даже скучающим голосом говорил малах. Но как действовали тихие слова! Какая жуткая сила шевелилась под каждым из них, будто змея под кустом!
  Нечеловеческая сила.
  Бывают вопросы, которые трудно оставить без ответов. Бывают люди, которые умеют задавать такие вопросы. Люди, видящие всех и всё насквозь. Не верящие словам, поскольку способны слышать мысли. Сам он с подобными ни разу не сталкивался. Гадальщики, которых он видел… хм, базарные пророки сами говорят о том, что может произойти, слепо веря, будто говорят о том, что произойдёт непременно. А есть люди, которые знают суть. Прошлую. Настоящую. Грядущую. Не угадывают. Знают. Чернобородый, в свою очередь, знал: такие люди есть.
  Но в царе подобной силы никогда не ощущалось! Ни её, ни даже тени её!
  — Рад буду предоставить им помощь мою, о малах.
  — Д а р о м? — уточнил царь. — Вырученное на рынке живого товара серебро огорчит тебя?
  — Малах! Насилие над малыми омрачает даже думы великих…
  Произнося эти слова, Закар вновь чувствовал: не то! Совсем не то! Слова — чужие, посторонние, будто исходившие из неких чужих уст, а не из его разума, — годились как ответ на слышимую речь. Но под высказанными речами таятся невысказанные, под вопросами — другие вопросы, много крат более важные…
  Вопросы, на которые невозможно не ответить.
  Проверяет?
  Если да, — значит, заподозрил.
  В чём заподозрил?
  В чём?
  Руль упущен. Парус трещит под напором ветра, и нет возможности повернуть его. Корабль тонет. А внизу… что там, в пучине? От Яму, со дна Шарат Барк, ещё ни один не вернулся…
  — Возьми ларец в покоях наших и дай нам, — велел малах. Дворецкий вздрогнул. Будто очнулся. Охнув от резкого движения, склонил спину перед малахом. Попятился. Споткнулся. Едва устоял на ногах. Исчез за дверью. Малах обычным тусклым голосом произнёс: — Когда поедешь к угаритскому мальчишке, на север, ты поедешь, собственно, не к Никмэпа. Знаешь, о чём и о ком я. Подробности — в ларце с перехваченными вестями, о которых знать никто не должен, они сейчас будут здесь. Езжай сразу после того, как поздравишь с победою Великий Дом в его новом доме, на полудне. А пока мы одни здесь… скажи то, чего не знаю: где взять мастеров, которые способны быстро превратить грузовой каркар в военный галар? Сумеют ли, например, твои хабды утвердить на каркаре таран, повесить щиты на борта и поднять над гребными скамьями площадку для лучников? Мы должны пробиться к новым рынкам. Должны взять товар, которого ни у кого нет. Это для нас — главное. Мы перенаправим товар к Великому Дому как дань и откупимся, извлеча при том попутную выгоду как перевозчики. Направляя своё, мы изливаем кровь свою. А Великому Дому всегда всего мало! Отдавая и перепродавая чужое, мы кинем ему в пасть два раза по столько же, две дюжины раз по столько же, обретём милость Пер Аа без вреда для себя. Пер Аа запретил нам строить галары, быстрые на ходу? Но в указе нет ни слова о запрете на строительство медлительных каркаров! По четыре в год. Со временем это будет дюжина, дюжина дюжин, сорок сороков кораблей. Но таких, чтобы могли быстро — мгновенно, Закар, — превратиться в боевые суда. Купец — плохой воин, воин — плохой купец. Сумеешь ли сделать купца воином?
  Чернобородый отступил на шаг. Было трудно дышать. Свет предзакатного солнца опять потемнел… Всё ж нашлись силы на то, чтобы дать ответ. Вновь откуда-то извне, со стороны, пришли слова. На сей раз — слова нужные.
  — Государь! Для разных дел существуют разые корабли! В указе Пер Аа, хоть я помню весь папирус, отсутствует такое слово: феа.
  — Что это?
  — Моя находка, о малах. Корабль, способный быть и купеческим, и военным, поскольку он — корабль, превосходящий всё то, что я знал о судостроении. Даже испытав сокрушительный удар тараном, он сохраняет в целости грузы и пассажиров. Я привёл его на вараф… как образец.
  Взгляд выцветших глаз. (Царь сильно сдал за последнее время. Седины в бороде — всё больше с каждым днём, хотя и не имеет он даже сорока прожитых лет). Долгое, долгое молчание. Наконец, — усталый добрый голос:
  — Первые четыре новых феа, которые выйдут из нашего корабельного двора согласно твоему образцу, мы жалуем тебе. Никаких малах палах — обязанностей перед государем — нет на кораблях этих. Заодно… пока ларец не доставлен… скажи, шафат: как быть с хапиру? Чернь одолевает меня своими воплями. В Городе житья нет от разбойников, там и тут — волчьи норы. Соседи знают о них. Стража начинает облаву, — норы пустеют. Чернь боится волков больше, чем моего суда, и предупреждает-спасает тех, кто её грабил. То же самое — на море. Как поступим мы?
  Закар вновь поклонился. На сей раз — уже не затем, чтобы второпях скрыть свои чувства.
  — Государь! Минос Критский поступал так: за пособничество и укрывательство взыскивал, как за преступление. Укрывательство сделалось преступлением. Кто захочет превращаться в нахалов — изгоев, поставленных вне закона, у которых отнимают по суду имущество и которых подвергают всяким иным преследованиям! Честные люди должны осознать: честными быть— не только честь, но и выгода.
  — Ты полагаешь, шафат мой?.. Я читал: «Кто идёт по грязи, тот не сможет не выпачкать ног, кто пьёт с ворами, пусть опасается за свой кошелёк, кто вырвет свои волосы, тот их не врастит назад»… хемский папирус… папирус… как же он назывался?.. — Щека царя дрогнула. И лицо его вдруг приобрело совсем другое выражение. — Но я также читал папирусы Миноса Критского и Цидонского. Да, да, Закар! Ведал ли ты, что мать талласократа — ханаанеянка? Мало кто знает. Увезённая хитростью дочь царя Цидона. Хотя, может, и не Цидона. Эгейцы и критяне всех ханаанев называют одинаково — «сидонид», «цидонянин». Много любопытных свитков переписал я в Хем… я знал, настанет время читать Миноса… и Хаммурапи… много, много ушедших… слишком рано ушедших книг… кхе… а с новыми своими кораблями делай всё, что пожелаешь.
  Дворецкий, возвращаясь с ларцом, услыхал только последние слова. Шквал умчался. Галар беседы выровнялся. Лёгкие ветры наполнили парус, тяжкий миг был предан забвению.
   
  ***
  …В город капитан вышел быстрым, стремительным шагом. Радость охватывала его, как огонь, поднимала к небу, как ветер. Хотелось взлететь в предзакатную синеву: к орлам — вольным птицам, которые державно реют над Ливанскими горами и над Грозным Морем Шарат Барк.
  Кто мало знал адона Закара, мог и не заметить ничего особенного. Шафат идёт, погруженный в думы: их у шафата больше, чем у других. Лицо — суровое, непроницаемое. Как бывает то всегда (пока Закар-адон не улыбнётся). Идёт Чернобородый слишком быстро? А он всегда так ходит! И по улицам, и — говорят — по дворцу. Ему не ведома усталость. Он давно забыл, что такое нерешительность и страх. Шафат ведь — первый из Людей Ворот!
  Старый знакомец увидал бы перемену. Если бы знал, какая беседа состоялась час назад. Да и то: Яму ли ради Закар обрадовался ещё не построенным кораблям? В обещанный мешок можно насыпать только обещания. У него и сейчас три своих корабля: галар «Орёл», взятая багром хугритская хали да каркар «Танан». Захочет, — отстроит ещё три раза по три. Серебро для взяток хемскому наместнику есть, сундук Закара-адона — не царская казна, петли на его кедровой крышке одинаково легко поворачиваются в обе стороны… а корабль, пускай даже новый, — это ещё не всё.
  Важно, куда направляется корабль. Куда ведёт его кормчий, исполняя волю адона.
   
   
   
  КОРАБЕЛЬНЫЙ ДВОР
  Закар шёл по рынку. Зной спадал, тени удлинились. Вечер скоро. Хотя над карамом всё ещё плывёт гул голосов, в глазах рябит от множества товаров, отвлекает от дум суматоха, развеивает заботу оживление, которое с утра охватило всех и, не спрашивая, втянуло в общий круговорот.
  Зазывали гостей хозяева маленьких харчевен. Танцевали для посетителей гибкие танцовщицы: только жрица в храме Астарты-Луны может поспорить с ними красотою и искусством обольщения. Хэ-э, тут легко расстаться с деньгами! Причём, если у вас завелись в поясе лишние деньги, вы расстанетесь с ними легко и весело!.. Поодаль гремел знакомый бас. Мало кто слушал, хотя мастер придворного хемского пения пел по-ханаански. Мало кто смотрел даже на танцовщиц: народ спешил туда, где в вышине над площадью проворно двигались канатоходцы. Тоненький, дочерна загорелый мальчик в линялой рубахе не просто бегал по канату от опоры к опоре. Плясал меж небом и землёй: падая на одно колено, подбрасывал шест, которым — будто упираясь в воздух — ловил равновесие. Навстречу двинулся паренёк постарше. Уселся на канат верхом, кувыркнулся через спину… и встал на ноги. Толпа буквально взревела. Продавцы и покупатели забыли о товарах, хозяева и воры — о кошельках, стража — обо всех одновременно. Среди зрителей бегала девочка с подносом. Ей бросали мелкие слитки меди в один пим-ноготок. Большие, длиной с палец (они называются: сикль), у этих людей бывают не часто. Девочка всякий раз приседала в поклоне, тёмные косички взлетали вверх, а платьице накрывало босые ножки, как чашечка цветка. Старый музыкант у опоры кивал ей, продолжая играть на флейте. Старуха, подняв голову, следила за мальчишками: те — уже оба — танцевали меж небом и землёю. Младший улыбался. Зубы весело блестели. Как у Медвежонка.
  — Хэ-э, вот кого бы на галар! — крикнули из толпы. — Видит Малах Карат: кормил бы, как своих родных!
  Закар постоял немного. Чуть дольше, нежели мог стоять шафат среди праздной толпы. Бросил девочке медный сикль. Немного постоял и возле херхеба Пентаура — хемского странствующего певца. Прислушался: «Амон даровал ему победу над хеттами, несмотря на то что даже возницы не было под рукой его, ринулся он вперёд, дал им почувствовать силу удара своего, и слышал он, как в страхе кричали они — то не смертный среди нас, то сам непобедимый властелин суховеев Сет, деяния его выше сил человеческих!..» Да, могучий бритоголовый старик в белой столле тончайшего льна имеет сходство с худощавым Шешу. «Заметное сходство. Для тебя, шафат. Ты видел его мельком накануне отплытия из Карата на Алашию!.. Ладно. Путь твой — дальше!» — подумал Закар и степенно проследовал в сторону пристани, где между морем и рынком, за ветхой каменной стеной, располагается вараф. Корабельный двор.
  Имя говорило само за себя. Ниже, у самой воды, строились корабли. Там если кто и появлялся, то — по делу. А верхний край ограждённого пространства, ближе к торгу, был многолюден с утра до темноты. Одно время стража выгоняла толпу за стену: обратно на рынок. Потом, как говорится, махнула рукой. Ограда совсем развалилась, через неё мог перелезть даже пёс. Обычай охранял корабельные тайны надёжнее, чем она. Если надо было их охранять. Мастерам казалось: достаточно хранить их — болтать поменьше. А народ толпится тут не даром. Самый ценный товар предлагают именно тут: канаты, парусное полотно, медь, кедровые брёвна. Матросы идут сюда наняться на работу, судовладельцы — договориться о перевозках грузов, мастера — взять заказ. Рыбаки с Орлиной Скалы и земледельцы из горных кфаров везут сюда улов пурпурных улиток и урожай льна, чтобы за беседой обменять всё это на кошель денег да мешок новостей. Самые важные новости в Городе — тоже отсюда. С корабельного двора.
  Если не приглядываться, — можно подумать: некоторые и здесь толкутся безо всяких дел. Среди таких некоторых есть вполне степенные господа, есть — оборванцы, не обладающие ничем, кроме драного катанта и неистощимого запаса ехидных слов. Что их объединяет? Мало что, кроме главного. Они — свидетели. Очень нужные люди. Когда здесь начнут составлять документ о сделке и потребуется свободный сын Города как очевидец, — вокруг соберётся целая толпа желающих, и писец чернилами каракатицы или бронзовым гвоздём увековечит на специальной глиняной табличке или просто на черепке от разбитого горшка имя самого проворного. Свидетель получает так называемую благодарность, пим или два от купцов, которым надо (в случае чего) быть уверенными, что на суде они докажут: сделка заключена под солнцем дневным, не в потёмках лжи, честно, без обмана, без плутовства, согласно обычаю, в соответствии с законом. Излишне говорить — солидные господа и оборванцы не хуже тамкаров знают обычаи, спрос, цены, правила исчисления надбавок-скидок. Ну а если в корабельном дворе случится ещё что-нибудь (тамкары, не поладив на словах, вцепятся друг другу в бороды или кто-нибудь у кого-нибудь что-нибудь украдёт) — как тогда без свидетелей? Поэтому они месят пыль варафа целыми днями. Самые любопытные. Самые осведомлённые. Быть очевидцем — особая честь!
  Чернобородого заметили издалека.
  — С приездом, с приездом! Говорят, вы охотитесь на акул, Закар-баал? Как ваш последний улов? Говорят, вы ловите акул баграми?
  Да, капитан расслышал явственно: рядом так и сказали — не «адон», а «баал». Впрочем, разглядеть говорящего в толпе — дело трудное. Каждый проталкивался в середину, чтобы увидеть победителя своими глазами. Чистейшее любопытство! Закара Чернобородого знают в Карате буквально все, в других городах — многие. Только об одном человеке можно было сказать, что он не просто любопытствовал. Он, опираясь на палку с костяным набалдашником и сильно хромая, подошёл со стороны торга. Какое-то время молча стоял рядом. Вдруг, буквально расшвыряв толпу, пробился к Чернобородому.
  — Спасибо вам, балу! — хрипло выкрикнул он, и Закар понял: перед ним хугрит. Они, как и родственные им алаши, говорят «балу» в тех же случаях, когда каратцы говорят «баал». — Спасибо! Море очистилось! Бейану, он не из тех, кто сам даётся, мы его знаем…
  — Обожди, обожди! — послышалось со всех сторон. — Ты, добрый человек, не только толкаешься, как горшечник, но и лепишь слова, как горшки, одно за одним! Откуда столько вестей?
  — Бейану, между прочим, сын Угарита не из числа самых младших, — ответил им чужак. — Мы торговали. Годы тому назад Бейи был тамкар ару как тамкар ару. Да сходил на север к киммерийцам — людям в козьих шубах, выстудил мозги, захворал жадностью. Дело своё сгубил. Про весы забыл. А пользоваться кинжалом Бейи умел всегда…
  — Продавец чужих тайн! — загоготали свидетели. — Скажи лучше, хугрит: зачем ваш малах задержал-убил тамкаров нашего малаха?
  — Я человек не царский, — хмыкнул чужак. — Я тамкар ару. Зуланна Хромой моё имя. На восток от дворцовой стены — моя лавка, её знают все сверчки. А царь мой — серебро. Куда он посылает, туда и правлю хали… то есть, по-вашему галар.
  — Не будешь ли ты жалеть, кинув слова в пыль? Указ вашего малаха остановил торговлю! Ваших тамкаров давно нет в нашем хаваре!
  — А почему указ не остановил меня? — скаля кривые зубы, ухмыльнулся Хромой. — Ветры всю дорогу были попутные.
  — Хорошо, хорошо, — проговорил Закар, чувствуя: наступает время поворачивать парус. — Какие товары на твоём корабле, Зуланна?
  — Живой груз, балу, — ответил хугрит. — Пошлины уплачены вашим людям, когда вы были ещё в пути. Десять голов осталось. Зато — лучшие. Дикари с севера. Рыжие! Цветом и нравом — огонь и огонь!
  — Рыжие с севера, ты сказал? С севера?
  — А откуда им быть! Я ж говорю, балу, там ахеец уже и не знает, как отбиться от этих диких фракийцев, а ведь они, бесы рыжие, — что дети: чему попало верят, на какую попало красную тряпку-одёжку — будто скумбрия на крюк с клочком пуха — бросаются. Лови, лови!.. Ловлю. Возьмёте?
  Закар слушал молча. Теребил бороду. Наконец, ответил:
  — Нет, добрый человек. Ливийцев я бы взял. Они тоже крепки телом. Даже ассуров-горцев бы взял, хотя они злы. А этих… как ты сказал… рыжих людей севера… — (Закар отрицательно покачал головой).
  Свидетели ждали с не меньшим нетерпением, чем хугрит. Удивлённый шепоток пробежал среди них: почему?
  — Почему? — тоже спросил Зуланна. — Если хочешь, просмотри весь товар. Обмана нет! Кормил, как своих племянников. — (Хромой оглянулся. Будто вспомнил что важное). — Ну, перепродай их фараону.
  — Фараон? — пожал плечами Закар. — Кто это?
  — Ну-у… фар равван, великий господин… так говорят нищие ибри, которые у хемцев на самых грязных работах… да эти ж хемские слова… поди их выговори!.. У них там вокруг — злая пустыня, вольных хапиру нет, бежать хабдам некуда. Будет не из твоего кошелька: в твой кошелёк!
  Свидетели оживились. Закар медлил. К нему пробился из толпы другой купец. Не хугрит. Свой. Сын Города. Партнёр по одной памятной сделке.
  — Баал! К чему вам рыжие дикари! Не берите грязь, не пачкайте руку! Хугриты — сплошь хапиру! Как сами хугриты, так и их живой товар! Вы медь привезли? Меняю на кедры! Берите! Это же я не продаю, это же я отдаю всё даром! Из моего почтения! — (Он быстро показал на пальцах цену).
  Зуланна скрылся в толпе, как в сомкнувшихся волнах. Капитан хотел остановить Хромого. Не успел. Знакомец, подпрыгивая от нетерпения, схватил Чернобородого за руки:
  — Из уважения к вам! Это разве цена? Это ведь почти задаром! Рубил в хорошем месте! Ах, какое место! Добрый высокогорный лес! Пять стволов один к одному, как сыновья у матери, этот — из них самый меньший!
  Ладно. Мелькарт с ним, с Зуланной. То есть, их демон-покровитель Сильный Балу, а не Мелькарт. Покуда человек ходит по земле, другой человек сможет увидеть его — под солнцем ли дневным, под ночными ли звёздами. А земляк предлагает не дрова. Говорит о кедрах. О корабельной древесине.
  — Каких трудов мне стоило их сюда притащить, Закар-баал! — частил тот, вновь и вновь хватая Чернобородого за руки. — Вот самый тонкий ствол, два локтя без двух пальцев поперёк! Где вы возьмёте такой лес? Нигде вы не возьмёте такого леса! Но я тут одно и то же делаю раз за разом с самого утра: я удивляюсь! Кедр — не берут! Кедр! Вымерли старые мастера, не строятся новые корабли. На вас надежда, Закар-баал! Из почтения к вам! — (Руки снова замелькали, обозначая жестами цену).
  Свидетели, отпихивая друг друга, сгрудились за его спиной: выкрикнуть свои имена для документа. Закар всё молчал. Оглянувшись на длинную повозку, низко просевшую под грузом одного кедрового ствола, хотел что-то ответить. Снова ничего не сказал. Только покачал головою. Лесоторговец замер с раскрытым ртом.
  — Пер Аа воспретил строить галары, ты знаешь это, — проворчали за спиной. — Глупец!
  — Ещё ты вот о чём забыл, человек добрый! — прокричал из-за спины другой голос. — Высокогорный кедр толщиною в два локтя — тысячелетний дед! Сердцевина слабая! Тыкаю кулаком — кулак вглубь уходит! На что годится ствол без сердцевины? И каркара не построишь! Долблёнку рыбацкую разве!
  Закар оглянулся.
  — Баал… вы… по… дум… — насилу вымолвил лесоторговец, поднимая руки словно бы для защиты.
  — Нет, человек добрый! — перебил его капитан, решительно разрубая воздух ладонью. — Я вам ещё в тот раз говорил: худой товар не беру даже за худую цену.
  — Тогда, баал, у нас были тонкие стволы…
  — Нельзя бегать с одного борта на другой борт! Опрокинется корабль! Я не брал молодняк, годный только на смолу, я отказываюсь брать и переспелые коряги.
  Свидетели загоготали вокруг. Один даже плюнул в пыль:
  — Вот она, цена твоих слов!
  Увы, лесоторговец этого не слыхал. Он бежал прочь, закрывая лицо руками.
  — Чернобородого хотел надуть! Легче самому себе ухо откусить! Легче свой затылок оплевать! Без двух пальцев два локтя! Куда ты? Дурак пришёл, товар схватил, гору серебра насыпал! Возвращайся! Вы, Закар-баал, торгуйте с нами. Куда ещё нам идти? Берите корабельное полотно. Из почтенья к вам! — затараторил, изображая цену на пальцах, другой продавец: хозяин больших полей, которые три года назад были куплены у беднеющей общины и, засеянные льном, дали урожай.
  Досада! Хугрит Зуланна ушёл!.. Капитан, заглянув в повозку, где лежали трубы скатанного холста, покачал головою:
  — Ты зря истратил время, добрый человек. Своё и моё.
  — Но ведь дёшево, баал!
  — Год назад я заплатил бы дорого.
  — Так ведь дёш… — повторил землевладелец. Оглянулся. Видно, поймал у себя за спиной нужную мысль, потому как заговорил быстро, увлеченно, уверенно: — Отдайте полотно в пурпурокрасильню, баал! Свезите его к северным дикарям! Они красную тряпку вместе с пальцами оторвут! Да и у нас на рынке простой катант ценится… во, — землевладелец скрутил кукиш, — а пурпурный… во-о! — Кукиш развернулся. Ладони порхнули вверх. — Отдайте полотно в пурпурокрасильню! Вы там — не с улицы заказчик! Ваше слово та-а-ам…
  — Моё слово? — перебил Закар, оглядываясь туда же, откуда говоривший выловил свою мысль-находку. В той стороне мелькнул над толпой затылок высокого человека, похожего на Зуланну. Он? Или не он?
  Свидетели на миг перестали шуметь.
  — Баал! — воскликнул хозяин земли, всплеснув руками так, что браслеты звякнули друг о друга. — Вы послушайте! Это ведь не хемское полотно! Мои люди землю пахали! Это же ваши соседи, камень за камнем, расчищали запустелое поле, рыли канавы! Это их дети отгоняли птиц! Их жёны глотали пыль за прялками, вытирая слёзы! Легко ли им было?
  — А красильщик? — вставил капитан. — Легко ему будет в ядовитом сыром пару?
  — Вот-вот! — (Браслеты звякнули радостно). — Ядовитый пар глаза ест, мастера слепнут…
  — Он понял, что говорить! — откликнулся другой голос. — Наступил-таки день, когда Чернобородый взял хапиру багром, открыл дорогу. А парусина-то сгнила!
  Голос — почти как у Зуланны-хугрита. Грубый, резкий. Но это не хугрит.
  Капитан вновь оглянулся. Взор его был теперь суров. Иные в толпе мигом затихли. Даже попятились назад. А тот голос — да, явно знакомый, слышанный где-то, — с упрямством повторил:
  — Сам и таскай своё гнильё на своём горбу! Сам играй своей жизнью! Мы возьмём, — кто у нас возьмёт?
  Капитан ещё не мог рассмотреть говорившего: толпа скрывала его, хотя был он совсем рядом. Оттого, казалось, Чернобородый гневался больше и больше.
  — Зачем они сунулись? — заворчал ещё один продавец. — Теперь он мой лён не возьмёт. Подумает: продаю худое… или чужое! Замутили воду…
  Только тут Чернобородый прервал молчание.
  — Ты продаёшь своё добро? — спросил он. (Выделив оба последних слова голосом так, как подчёркивают особо важные слова в письменах).
  Говоривший отступил на шаг:
  — Да. Мой лён. С моей земли. Землю я купил. Купчая есть. Урожай я растил сам, вместе с женой и сыновьями. Даже не нанимал никого: пока не за что. Люди нашего кфара могут подтвердить. Они тут. Я их кликну.
  Кто-то сбил с продавца войлочный колпак. Он подхватил шапку из пыли. Надел. Опять снял, скомкал в руках. Но взгляд не отвёл. Смотрел прямо. Не столь открыто, правда, как, например, Унатеш-Медвежонок…
  — Беру лён, — проговорил Закар.
  Свидетели очнулись. Их вопли оглушили писца — старичка с медной чернильницей.
  — Бакланы Орлиного камня! — возмутился старичок, заслоняясь одной рукой. — Вы лезете своим криком в мои уши, ну так хотя бы не толкайте меня своими локтями! Я занят! Я пишу: «Со дня этого, под солнцем дневным, тамкар Закар бен Зенон, известный в Городе как Чернобородый, забирает лён…» Сколько льна вы покупаете, баал?
  Закар оглянулся на продавца. Тот, опять касаясь шапки, быстро ответил:
  — Один тюк у меня.
  — Один тюк! — взвыли свидетели. — Благодарность писцу будет стоить половину твоей выручки!
  — Мой лён, — хрипло выговорил продавец. — Хороший лён…
  — Почему остановилось дело? — перебивая, громко спросил Закар. — Пиши, о искусный пальцами: «один тюк льна и даёт за него серебряный сикль земледельцу и хозяину земли»… Называй имя, добрый человек.
  — Хирам.
  — Пиши дальше, писец: «О том свидетельствуют…» Ну а теперь, добрые люди, я хочу слышать вас.
  Опять взлетели над корабельным двором крики. Нищие оборванцы и чисто одетые господа ринулись к писцу.
  — Спасибо вам, адон… баал… спасибо… — уже не снимая шапку, а только поправляя и придерживая её на голове, кланялся Хирам. — Слышал о вас. Но не знал, что за лён вы платите так дорого!
  — Мои дела решаю я. Зимой чем будешь занят?
  — Пойду за кефалью. У меня сейчас лодка. На Орлиной скале. И гребцы. Умелые. Заработать бы ребятам…
  — Добро. Вози улов к моему причалу. Говори, что для меня, и мой хабд всегда отсчитает полную цену. Корабли строить пробовал? Плотники скоро будут нужны. А твоё имя означает: человек из харама-мастерской.
  — Зятя пришлю, Закар-баал. Он вот — плотник. Спасибо вам! Спасибо вам большое!
  — Ладно, ладно… Будет готова запись, — отвези лён в мои склады. Хабды примут. Скажи только: посылает Закар-баал. Набавлю тебе за перевозку.
  — Что вы, Закар-адо… Закар-баал! Я и так отвезу!
  Свидетели всё галдели вокруг. Писец торопился. Чем скорее готова запись, тем больше платят.
  — Меня там сбоку приставь, — раздался опять знакомый голос. — Ганон Руль, сын Интена.
  — Помню, помню, — отмахнулся писец. — Хэй, вы! Не трясите рваньём над чернильницей! Мне для окончания дела требуется одно чистое имя, и пока — всё!
  — Наши имена — грязные? — огрызнулся Ганон сын Интена. — Мы живём к морю ближе!
  Капитан выхватил у писца готовый черепок. Копию Хирам получит без него. Новое дело — в стороне от старого дела. Так говорят в Карате… да и не только в Карате. Ибо так оно и есть.
  — Человек, назвавший себя Ганоном! А человек, назвавший себя Ганоном!
  — Он ушёл, баал Закар. Плюнул мне прямо на ногу и ушёл. Вы его ещё догоните. Хэй, писец! Приделай там сбоку, меленько, нас с братишками!
   
  ***
  Зуланна Хромой будто в воду прыгнул. Ганон сын Интена успел далеко уйти. Закар прошёл пять торговых рядов, без конца отвечая на приветствия, и только в шестом услыхал, наконец, знакомый голос. Присмотревшись, разглядел его обладателя. Дюжий малый в драном катанте с засученными рукавами (чтобы не сверкали дыры на локтях). Пояс — обрывок парусного шкота. За поясом — неплохой кинжал. Чёрная хемская бронза, конечно, лучше, но могут быть неприятности со стражей. Изделия своих оружейников достаточно хороши. В умелых руках. А серьгу он купил явно не здесь. На Крите носят вот такие маленькие, искусно отлитые якорьки. Что они там у критян означают?..
  — Зря тратишь слова, дровосек, наше ремесло — самое старое! — услыхал Закар, приближаясь. — Ещё и земли не было, когда по морю прошёл первый галар!
  — А кто построил тот первый галар? — возразил обладателю знакомого голоса парень в одежде горца.
  — Первый корабль родился сам! Много ты, сучкоруб, понимаешь! Сам он родился! Вместе с корабельными людьми! В корабле — душа дышит!
  — Враньё. Дед наш говорил: первым корабельным человеком был наш лесоруб. Он валил большой кедр на обрыве и не заметил, как вокруг начался пожар. Чтоб уйти от огня, он столкнул дерево в воду…
  — Брешешь.
  — Дед говорил! Старые — знают!
  Парень готов был спорить, доказывать свою правоту. Но Ганон махнул рукой на весь дальнейший разговор, проворчал: «Сухопутные!» — и отошёл к другому продавцу.
  Продавец — видом крестьянин — раскладывал на циновке золотые яблоки, фиолетовый инжир, дымчатые грозди винограда. Руль поинтересовался небрежным тоном:
  — Своё?
  — А то! С утра до вечера кланяюсь земле. Амурру пало, вороны до нас не дошли, простояла тишь, земелька расщедрилась…
  Ганон, не дослушав, перебил:
  — Как вы живёте там? Изо дня в день одни и те же деревья… одни и те же грядки да сараи… ночью вместо звёзд — крыша дырявая… тоска-а-а! Неужели ты, дядя, гребцом не нанимался и не знаешь, насколько приятнее пахать море?
  — А что на нём вырастает? — вопросом ответил земледелец.
  — Воля! — буркнул Ганон Руль.
  — Ходил я гребцом по молодости, по глупости своей. Поумнел —бросил. Я вас тоже не пойму. Вот я сейчас на твёрдой земле, завтра я буду на твёрдой земле, и послезавтра, и через месяц, и через год. Ничто не разверзнется и не поглотит меня. Умру в урочный час, мой последний приют будет под полом родного дома, а не Яму знает где. Оно — лучше.
  — Что — лучше?
  — Жить, как жили деды-прадеды.
  И Руля вдруг разозлили эти, в общем, верные слова.
  — Живи! — крикнул он. — Кланяйся! Грязи своей! И всем, кто её топчет! Главе рода, старосте, чиновнику!.. Чем ты, ханааней, отличаешься от хемской лягушки с берегов мутного Хапи? Там они только и делают, что кланяются друг другу! Потому не обучились ходить по морю! На море, на корабле, — все свои, кланяться не надо! Разве, дельфинам, чтоб душу не пронесли мимо рая.
  — Такому только в рай… — (Старик сам начинал злиться). — Распуская паруса, не упускай ветер…
  — Кто ветер упустил? — будто охотник, карауливший в засаде, подскочил от нетерпения Руль. — Я ветер упустил?
  — Нет, я! — уже с готовой злобой ответствовал земледелец, поднимаясь и хватая камень, которым был прижат угол циновки с товарами. — Покупай либо отваливай с пустым трюмом подальше отсюда!
  — Ладно, ладно… — проворчал Ганон. — Чем смотреть на твои финики, полюбуюсь я на стекло. Вон едет мастер, который лепит стаканы из огненного теста. Знаешь, как люди выдумали стекло? Они его не сами выдумали. Эл подсказал. Давно это было. Галар вёз едкую соду из Хем, из оазисов Синайской пустыни за городом Акка. Решили ночевать. А берег был — мелкий песок. Ни одного подходящего камня, чтобы установить котёл над костром, хотя камней надо самое малое три. Взяли ребята с корабля три куска соды. Ветер в ту ночь дул весёлый. Костёр горел жарко. Утром вместо песка и соды под углями оказалось стекло. Ни то, ни другое, а иное. Понял? Слушай, слушай, что бывалые люди говорят! От кого бы узнал ты всё это на своей грязи под корявой маслиной? Уйму лет прожил, а ум…
  — Ум я ещё в молодости нажил — и знаю, знаю о-о-очень хорошо: все критяне лгуны, все корабельщики воры! — опять хватая камень, крикнул земледелец. — Вам бы только пощупать хозяйское добро в пути! Соду, шерсть, зерно!.. Волной смыло! Ветром сдуло! А тут ещё и огнём сожгло! Вот за это, если хочешь знать, окрестные племена терпеть не могут нас, ханаанеев! Всех подряд! Из-за таких вот, как ты, бывалых парней, которым всё равно кого обманывать: своих ли каратских, чужих ли купцов из Акки!.. Убирайся!
  — Ладно, ладно… — вновь забубнил Ганон. — Ветерок едва подул, а столько сору с мелководья!.. Скучные вы. Даже драться не хотите. Пырнуть тебя кинжалом для начала?..
  Закар кашлянул. Он, судья и торговец, привык, что во всяком деле бывает только одна, единственная правда. Две правды — это спор. Кинжал Ганона остался в ножнах. Грязная пятерня, будто ожегшись, скользнула прочь… быстрый взгляд метнулся туда-сюда… и Закар еле успел поймать Ганона за полу драной рубахи:
  — Столько лет тебя не видел! Что занесло тебя в сухую пыль, когда над морем дуют добрые ветры? А, Ганон сын Интена, по прозвищу Руль? Сойдём хотя бы на берег, во «Встречу», сполоснём глотки от пыли!
  Руль отступил ещё на шаг, рискуя порвать единственную свою рубаху. Всё же ответил. Хотя говорить (как и стоять на месте) ему вдруг расхотелось совершенно.
  — Закар-адон!.. В самом деле!.. Вы до сих пор меня помните?
  — Помню всех, кто служил у меня, — заверил Чернобородый. — И Азиру тоже вспоминает тебя при крепком ветре.
  — Вы сказали, адон…
  — Азиру говорит: «Был бы здесь бешеный Ганон Руль!». Он так говорит при порыве крепкого ветра. Давно признал: рулевые, умеющие сказать кормчему — «отойди, мы тут сами всё сделаем», — скорее всего хорошие рулевые.
  Крестьянин положил камень на место. Парень-дровосек ухмыльнулся: до того растерянным сделался вдруг Ганон сын Интена.
  — Восемь лет прошло… нет, девять… — скребя в затылке пальцем, пробормотал озадаченный корабельщик. — Дурной я был… язык у меня был дурной… слишком быстрый…
  — Ты чем занят сегодня? — перекидывая парус на другой борт, чтобы выровнять ход беседы, поинтересовался Чернобородый. — Время есть? У меня к тебе разговор.
  — Я? Занят?.. Время?.. — повторил Руль. — Да тут времени, как в море воды: налито много, а пить её не хочется…
  — Вот мы и пойдём во «Встречу на берегу»! Широко море, узок хавар. Акрам всегда нальёт доброго вина для доброй беседы.
  — Во «Встречу»? — повторил Руль. — На берег?.. А-а-а!
  — И-мен-но! Идём! Он не выгонит!
  Земледелец и лесоруб проводили их взглядами. Бродягу-матроса в драном катанте и господина в белом халате самого тонкого сукна. Лесоруб опять усмехнулся:
  — Напои его красным вином из-под ивовой палки!
  — Кому говоришь? — вроде бы и не перебивая парня, однако всё ж обращаясь именно к нему, чтобы помешать ему высказать остальное, поинтересовался старый земледелец. — О ком?
  — Был тут один…
  — Который? — (Старик ещё раз глянул вслед уходящим). — Слушай, парень, хочешь совет? За бесплатно. Суй своё весло только в свою уключину.
  — Это как? — не понял лесоруб. Он, действительно, не понял.
  — Да ты же и сам говоришь. Тут, парень, не кфар, а Город!
  — Что?
  — Город здесь, сказал я для тех, кто имеет уши и умеет ими слушать! Го-род! Тут у каждого свои лодки… свои вёсла… да не топчи товар, без тебя всё запылилось! Кому фиников? Сладких фиников! Есть скороспелые маслины, только — дорого! Кому свежих маслин?
   
   
  МОЛВА
  Харчевня «Встреча на берегу» оправдывает своё название. Стоит она у самой воды. Ещё с тех пор, когда её хозяин Акрам по прозвищу Держи краба ведать не ведал, что сделается хозяином харчевни. Акрам был лучший парусный мастер. Седые кормчие помнят: да, он славно управлял полотняным крылом «Белой чайки». Сам Азиру проспорил ему кувшин. Разумеется, не пустой кувшин. Обещал, как Держи краба, выйти из хавара при боковом ветре. И вышел. Чтобы ободрать борт на камнях. Горазд был Акрам и в других спорах. Его прозвище возникло из слов, которые он до последнего времени часто повторял на корабельном дворе. Сцепятся крабы, матросские пятерни, — мало кто в силах вытерпеть его напор. Но всё-таки Акрам уже не тот. Ковыляя и хватаясь за поясницу (в неё вселился бес, который особенно дурит перед непогодой), он уполз с палубы на берег. Было куда. Заработал и на дом, и на всё, что в доме. Только душу не смог утащить с собой. Осталась она там, на зыбком кормовом настиле, под ветрами, под звёздами. Когда ночные штормы гремели черепицей и волны прибоя гулко бились о камни, душа взывала в тоске: открой дверь свою для друзей своих! Акрам выходил на берег. Оглядывал со всех сторон дом, в котором спали — тепло и уютно, не ведая ни волн, ни ветров, — супруга, две дочери, два зятя, дюжина внучат и старая мать с суковатым костылём и вертлявой ручной обезьяной кафу (так говорят в Хем; в других странах говорят: макака). Долго стоял Акрам, который уже начинал незаметно для себя переходить в разговорах от привычного «ты» к непривычному «вы». Потирал сквозь плащ больную спину. Вздыхал. Возвращался домой — и закрывал дверь ещё плотнее… Но однажды он вышел днём. Он держал в руках кирку. Этой киркой, охая от боли в пояснице, не обращая внимания ни на дочерей, ни на жену, ни на мать, он прорубил в стене вторую дверь. С тех пор дом открыт для мореходов. Он остался там, где стоял. Но в его подвале теперь — харчевня «Встреча на берегу». На новых ступенях, ведущих сюда, уже заметны впадины: капля точит камень, ноги оставляют след. Влажные стены высохли от жара светильников. И многие думают: харчевня была всегда. Только потом сыскался некий шутник и прилепил над «Встречей» этаж с хозяйкой, дочерьми, зятьями, внуками, старухой, костылём да вертлявой кафу.
  Акрам ждал Ганона и Закара перед дверями, на верхней ступеньке.
  — Га-а-а! Держи краба, Чернобородый! — загоготал он, протягивая пятерню. — Каких людей приносит прилив! Паренёк, шевели вёслами, ты проспишься в другом месте, а я должен поставить на этот стол вино и двудонные кубки. Ну, ну! Выбирай якорь! — Последнее Акрам договорил уже внизу, за перегородкой, у стола в чистой половине «Встречи», спроваживая оттуда какого-то гуляку. Он спешил. Он даже сам сдвинул скамейки, не тратя время, чтобы кликнуть слуг. — Швартуйся, Чернобородый! Я зажгу второй огонь, ты увидишь: у меня стало ещё уютнее! Новые кубки принесу! Двудонные! Причём — не эгейской работы. Нашей! Городской! Га-ы-ы!
  Матросская половина харчевни была полна. Здесь, на чистой половине, народу оказалось мало. И ни один не оглянулся. Капитан улавливал в их речи габласские, аккийские, братские солёные словечки. Тамкары ару. Торговая мелочь. Два тамкара (они, войдя вслед за Чернобородым, заняли стол у двери) без охоты терпели подобных соседей. Но терпели. Буйные сыны ханаанских городов — те, что рождены подальше от городских стен, поближе к прибою, — могут и адона тумаками угостить. Пожалеют о том, конечно, будут каяться… но прежде поколотят, сунь он своё весло в их уключину.
  Из матросской половины заглянули сразу несколько человек. Один показался знакомым. Оборванный, растрёпанный, красный. Повадки бездомного портового мальчишки. А в волосах — густая седина. Многие, живя одним днём, остаются детьми до старости. Знакомый пьяно улыбнулся. Отчалил от стены. Взял курс мимо Руля — прямо на Закара.
  — Царь с нами! — задребезжал голос (тоже знакомый). — Хэ-э! Он Бейану-хугрита багром взял! Слава царю! Руль, мальчик мой, быстро кланяйся. Почему не кланяешься? Какого ради просто так торчишь?
  — Дядя Гамаль, малах во дворце! Здесь шафат Закар-баал Чернобородый!— кинулись следом приятели, более трезвые, чем он сам.
  — Ну, враньё! — мотнул головой дурачок, силясь разогнать их доводы, как комаров. — Что такое малах? Малах сказал, люди сделали. Вот что такое малах! Если тот, во дворце, скажет, люди начнут делать по его. Да, да! Но затратится больше времени.
  — Ты куда гребёшь, дядя Гамаль!
  — Гамаль гребёт — Гамаль знает. Ведь тому, во дворце, потребуется сказать четыре лишних слова!
  — Какие слова, дядя? Что ты?
  — В-вот эти слова, мальчики: «Такова моя царская воля». А Закар-баал лишних слов… ы-ык… н-не… ык! Слава царю!
  «Где и когда я его видел? — сам у себя спросил Закар. — Тоже много лет назад?.. Достаточно много, если встреча забылась…»
  — Серебряные речи! — крикнул ещё один голос. Из-за стола у двери тяжело поднимался купец. (Один из тех двоих). Некое боковое течение относило тамкара в сторону, как галар от причальной каменной стенки. Стол помог ему ошвартоваться. И он заорал с уверенностью (причем так громко, как если бы стоял на одном берегу каратского хавара, а Чернобородый на другом): — Серебряные речи говоришь, свояк мой! У кого в руках дело, тому нет ни границы, ни крепостной стены! Торговый человек все стены на пути ломает! Если я прав, ты ставишь мне кувшин красного! А я — прав! Хотя не вовремя тебя заметил! Поздновато!
  «Свояк? — мысленно повторил Закар. — Ах да, ты шурин троюродного брата племянницы моей жены Сарйелли из кфара Две скалы. Тамкар. Невеликий, правда. Торгуешь чем попало с кем попало. Вот и зовут тебя: Т а м к а р а н, Купчишка. Равно как пац — сокровенная часть тела, отличающая мужа от жены, а пацан — то же, но (по причине юного возраста) более скромных размеров. Однако ты выбился в люди. Сводный брат твоей жены — Человек Ворот, как и я. Хозяин каменоломни Бен Риби. Строят сейчас многие, занимая пепелища, прочно утвердился он на своей щебёнке в смеси с глиной, да и старые стены состоят из камня с его ям. Ладно. Пометка на табличке деловых записей. В правом углу. Я не знаю, кого как, а меня учили писать по-ханаански справа налево…»
  — Ты понимаешь, Закар? — гремел приободрившийся сородич. — Этот чумной арвадец не верит, что у тебя есть волшебный кинжал! Ты понимаешь? Я говорю: в Карате есть любой товар! Уже сегодня! Кроме того, который будет завтра. Это — не его полунищий Арвад, который задохся под хеттской лапой, как и все остальные ханаанские города, которыми владеют хетты! А о-о-он… арвадец э-э-этот…
  Сосед быстро-быстро закивал головой. Торопливо привстал. Схватил Тамкарана за рукав, силой усадил обратно.
  Ганон Руль тем временем опрокинул в рот содержимое своего кубка. Заел жареной рыбой. Налил себе из кувшина ещё. Произнёс, вытирая усы:
  — Арвадские — такие! То верят всему и всегда, то — спохватятся и не верят ничему никогда…
  — Куда л-лезешь, пьяная чернь! — гаркнул Тамкаран. — С тобой ещё поговорят стражники! А ты, Закар, достань кинжал. Сделай душе моей красиво, утри бен Арваду нос!
  Капитан сердито взглянул на Ганона. Хотя… не столь сердито, как мог бы Закар бен Зенон смотреть на пьяного. Покачал головой. Взял и осушил свой кубок. Вытер усы. Ещё помедлил. Вынул из ножен кинжал, вонзил перед собою в столешницу, чтобы желающие могли рассмотреть его, не лапая руками. Действительно: все, кто был во «Встрече», столпились вокруг. Разглядывали костяную резную рукоять, серебряную перекладину в каплях рубинов, тускло-блестящее лезвие. Даже при свете факела клинок отливал тёмной синевой. Пламя колебалось от сквозняка, и металл временами будто подёргивался рябью, как море под ударами ветра. Гости шептались. Цокали языками. Толкались. Переглядывались многозначительно.
  — Странная вещь, — молвил арвадец. — Даже чёрная хемская бронза, сваренная на изумрудах для пущей остроты, не обладает таким оттенком.
  — Металл халеб [21], — со знанием дела отозвался родственник. — Чужая работа. Хемской до неё далеко. Халеб есть в Дамашке и у диких северных геллинов, которые крушат Аргос и Микены, спускаясь в долины с гор Олимп. Вроде серебра, но очень твёрдый. Безумных денег стоит. Чернобородый взял эту вещь в бою.
  — Там, в Аргосе? — уточнил арвадец.
  — В другой стороне, — делово пояснил Ганон. — Когда он ехал из Дамашкского оазиса. Ты хотя бы знаешь, где Дамашк?
  — Зачем такая толстая перекладина на рукоятке? — спросил один гость. — Тяжёлая ведь…
  — Для того и торчит, — пояснил Тамкаран. Пока ещё спокойным голосом. — Чем тяжелее рукоять и легче сам клинок, тем удар вернее. Кстати, вся работа местная. Кроме клинка. — Тут его запасы благонравия вдруг иссякли. Он перевёл налившиеся кровью глаза от арвадца к Ганону. — Понял? Нет?! Закар, ты покажи им! Как в тот раз! Чтоб все они заткнулись!
  «Не помню, какой «тот раз», — мысленно ответил капитан. — Был ли он, «тот раз»… хотя бы по пьянке да в молодости…».
  Закар отрицательно покачал головой. Но кто-то уже приволок и бросил перед ним на стол бронзовую секиру с кухни. Акрам Держи краба ковылял следом, сильно хромая на одну ногу и отталкивая матросов одной рукой (другая хваталась за поясницу). Родственник подгонял озорников:
  — Сто незримых Крабу в парус — и его кухонное сокровище на стол!
  Дюжина рук притиснула секиру к столу так, чтобы конец выступал за край доски. Закар опять покачал головой. И — многие заметили — быстро глянул в сторону Акрама и Ганона.
  — Вы ставьте спорное, цену бычка, после того и быкуйте с чужими вещами, — пропыхтел Акрам. — Как на празднике равноденствия, когда те трое, упившись, вздумали раскрошить кулаками мою колоду для рубки мяса. Даром только на девок-танцовщиц глазеют. Да и на тех — не каждый раз даром!
  Матросы захохотали. Тамкаран схватил свой кувшин. (Имеется в виду кувшин, заказанный и оплаченный арвадцем через слуг, пока шла возня с секирой). Подумал. Шумно хлебнул из горлышка. Со стуком поставил посудину опять на стол. Бросил рядом кошель. Ганон при всех извлёк серебро: осенняя цена молодого бычка, ни одним пимом больше. Прочие вернул. Тамкаран сперва не понял, что за вещь ему дают. Делая одолжение, сунул кошель за пояс.
  Капитан поднялся. Вырвал из столешницы кинжал. Свет брызнул с лезвия, синими каплями сверкнул над столом, слился в дугу-молнию.
  — Крепче надо держать! — крикнул Ганон прямо в очередной кубок, забыв его допить.
  Удара никто не заметил. Просто молния рассекла дымный воздух. Воздух загудел. Звякнул отрубленный конец секиры. Ганон подхватил его с пола.
  — Смотрите! Как ножом отрезано! — крикнул он, перекрывая восторженный вой.
  — Дурень! — завыл Тамкаран. — Чем ещё, как не ножом? И знай, свояк: я готов платить во второй раз! Пять раз кряду! Сто пятьдесят раз!
  Арвадец захихикал. Смех тихий, вежливый. Не тамкарский смех. Закар, пряча кинжал в ножны, успел отметить про себя: этот человек редко вспоминает о весах. Купеческого в нём — только белое долгополое одеяние, расшитый пояс да щегольской тисненый кошелёк.
  — Адон, спорное — ваше! — подвёл итог Руль.
  Чернобородый передал Акраму серебро. Держи краба, как бы в задумчивости, покачал сикли на ладони. Подбросил:
  — Быковать — так быковать! Я угощаю! Пусть жалуется только тот, у кого маловато места в трюмах!
   
  ***
  Гамаль оказался у бочки первым. Как чудак успел на весёлых непослушных ногах, — трудно судить. Акрам захлебнулся от гнева, видя, как он лезет в бочку своей грязной кружкой:
  — Иди вон! Иди!
  Гамаля это не смутило. Он выпятил грудь и, наступая на Держи краба, как воробей на соперника пор весенним дракам, заголосил:
  — Сухопутный! Морских законов не помнишь! Адон сказал — всем, значит — всем! Адон говорит один раз! Матросы — исполняют!
  Тамкаран отшвырнул Гамаля от бочки. Зачерпнул вина бен Арваду. Стоя выпил сам. Громыхнул кубком о пол:
  — Таков мой родственник Закар-шаф! Царь — он особо, царь — он царь, и всё. У вас в Арваде нет шафа: кто что желает, тот то и орёт на площади перед дворцом, чтобы ваш слабый затравленный малах испугался и явил милость в очередной раз. А в Угарите и у нас есть шаф [22].
  — Кто это?
  — Ну, шафат. Сакину по-северному. И шаф в государстве — второй человек. Город его избирает. Мы! Купцы! Понял, бен Арвад?
  Капитан хотел уйти. (Ганон не заскучает в соседстве с бочкой, он — уже давно за стеной, у друзей, говорить о делах придётся завтра). Хотел… но вдруг остановился в дверях. За спинами арвадца и родственника.
  — Шаф, — процедил арвадец. И сделался ещё менее похожим на купца. Узкие плечи заострились, костлявое лицо приобрело зеленоватый оттенок. — Шаф… кого избрала чернь… нищая или разбогатевшая чернь… голодное вороньё или отъевшееся на чужих бедствиях… разница тут не в главном…
  — Сам такой будь! — поднимая с пола кубок и вытряхивая в него всё, что осталось в кувшине, заорал родственник. — Со скотом умеючи надо! Умеючи! Лягнёт! А кто умел, тот быков запрягал! Знаешь, в Вавилоне человекоголовые крылатые быки шеду? Из камня. Станет нужно, — Чернобородый запряжёт их.
  «Избавь меня, Эл, от такой родни…» — подумал Закар.
  На его месте любой вышел бы всё-таки вон… либо пресёк бы подобные хвалы. Но Чернобородый оставался на месте. Слушал. И вряд ли кто мог догадаться, о чём думал он в эти малоприятные минуты.
  «Царь Минос был мудр, наставляя сановников: слова, от коих государству истинный вред, не часто говорятся при свидетелях. Говоримое на караме, во «Встрече», на корабельном дворе, — муть по поверхности. Виноват ли ручеёк, несущий соринку? Ищи, откуда выплыл сор. Узнай, кто тайно начал зловредную речь (чтобы молва её подхватила). Так учил Минос. Кто бы ни был он там: чистокровный критянин или — говорил сегодня малах — наполовину ханааней. Если болтуны чересчур распускали языки, он укорачивал им их. Но всегда смотрел: достаточно ли высок над людьми неосторожный, чтобы нести ответ хотя бы за свои слова? Надо разобраться, почему древний талласократ — владыка морей, никого и ничего не боявшийся, — поступал именно так. И… дослушать то, что сказано в с л у х».
  Капитан сел за спиной у родича с его странным собеседником бен Арвадом — ханаанским купцом из пределов хеттских, который всё менее походил на купца. Допил оставленный двудонный кубок на изящной тонкой ножке с опорой вроде второго круглого донца. На Закара не обратили внимания. Молчи рядом с говорящими, — станешь невидимкой. Все быстро забудут о тебе.
  — Так, ты согласен спорить со мной насчёт крылатых быков, бен Арвад?
  — Согласен, Купчишка. Проиграешь, — вези меня в Хем.
  — Идёт! Я собираюсь в Хем. Туда собираются многие. Ещё бы: фараон — молодость, здоровье, сила — открыл гавань в устье реки Хапи. Позволил всем входить туда с товаром. Ввозную пошлину снизил. Наши тараканы и сунулись. Что ж не сунуться в такую удобную щель…
  — Фараон? — перебил арвадец.
  — Да фар равван, Великий Дом! — объяснил Тамкаран, остывая. — Так говорят ибри.
  — Ибри?
  — Да, такой… ну… мелкий убогий народец в Хем, но — не хемцы. Пришли откуда-то. Когда-то. Ну, остались [23]. По их фар равван — и есть Пер Аа. Отчего ж он, молодость, здоровье, сила, взял да открыл для всех гавань? В чём дело? Делу, цена как всегда, — один медный пим. Любому делу на свете цена — медный пим. Или чуть больше. Потому что Мерн Амон, Возлюбленный Солнца, молодость, здоровье, сила, — понял, наконец: чтобы ухватить много, прежде надо бы отдать кое-что. Нельзя вечно хватать, не давая. А то ж — хватать станет нечего. Политика.
  — Городское дело на языке эгейцев?
  — Ну-у-у! Эгеец — лгун, как все они, да тут он вовремя шлёпнул верхней губой об нижнюю! Городское дело! Всё на свете — наше дело, потому что всякое дело касается нас! Ты замолк, арвадец? Ты ж — тамкар!
  «Политика, — повторил про себя Закар. — Так же говорят на Алашии, где эгейцев называют ахейцами. А ещё там говорят: троянцы тоже вдруг ринулись в устье Хапи с товарами. Туда ушли даже таинственные геллины: исчисляющие богатство не в серебряных слитках, а в стадах быков северо-западные горцы из округи Олимп, враги эгейцев. Они останавливались на Алашии. Для горца перейти море, Посейдонову степь, — всё равно, что переплыть Лету, реку забвения на пути в их царство мёртвых Аид. Но если уж решились!.. Как узнать об этом побольше? От кого?..»
  — Смотри, Тамкаран, уговор дороже серебра, отвезёшь меня в устье Хапи.
  — Уговор должен быть дороже серебра, бен Арвад! И моё слово — не из пыли, как говорят хетты! Я тебя отвезу. Или, думаешь, я — дамашкский купец, который бросил тебя на полпути между Городом и Кадашем? Обижаешь! Ты верно сделал, когда заткнул ему рот его же собственными словами о том, что война кончается не потому, что так захотел молодость, здоровье, сила. Само собой, бьют нынче воронов. Бьют. А зачем вслух орать? Любой мальчишка знает: иные сильные явились под солнцем дневным! Это тебе не ветхий старый Вавилон! Его сосед Асур-Ассирия — молодой и голодный — ещё не скоро научится бояться в своих туманных холмах, на полпути между землёй и небом. Эгейцы занимают ветхий Крит долина за долиною, спасаясь туда от диких фракийцев и, особенно, геллинов, которые волнами катятся с полночных гор Олимп через Аргосскую равнину, пасут коней на полях и строят хижины из камней разорённых храмов. Зачем вслух орать?
  «Геллины? — ещё раз отметил про себя капитан. — Солнечные? Гелиос у северян — демон солнца, как у роме — Амон-Ра. Ещё: фракийцы. Мой проходимец Хушану бывал у рыжеволосых фракийцев, в горах за проливом северного моря, однако фракийцы — не дикари! Север мало известен. Горные города не ведут большой торговли, золото — металл украшений — ценится там выше, чем торговый металл серебро, но Хушану сравнил их с эгейскими. Он видел каменные крепости, проникал во дворцы, ходил по мощёным дорогам. Далее: Тубб Катант, Медвежья Рубаха… Медвежонок Унатеш назвал так киммерийца… киммерийцы… северные люди в козьих шубах, говорил Зуланна Хромой… наверное, тавры, что означает — быки… о таврах я слыхал, так их называл по-своему хеттский купец на Алашии… хотя эгейцы наверняка зовут их киммерийцами, по-эгейски химера — и есть коза… так, так… Кимер… или Крымер… а если по-хеттски — то, значит, Таврида?.. Куплю у Хромого двух-трёх дикарей! Намаюсь, конечно. Удержи таких от побега! Но если приручу, — вдруг расскажут что-то новое?»
  А родственник полыхал, как солома под ветром.
  — Ты слушай, слушай, бен Арвад! Сила? В чём состоит сила? У Пер Аа тысячи немху, воинов со щитами в человеческий рост. Это — сила? Вон они, догнивают. А мы? Мы, фенеху, морские купцы? Идём Яму ведает к кому, не друзья мы им, тамошним, не родственники… Охрана? Плевать туземцам на нашу охрану! Их плевок смоет все щиты с наших бортов! А мы ухитряемся как-то возвращаться живыми. Даже что-то привозить с собой. Как? Первым царём Города был Мелькарт! Сам Малах Карат водил наших корабельщиков на запад, на острова, где люди знают тайну вечной молодости! Вот и нам кой-что досталось: вылезаем изо всех передряг живыми, хотя будь на нашем месте кто иной, давно б содрал с себя всю шкуру…
  — Так же говорят в Вавилоне, — вставил бен Арвад. — На запад ходил за травою вечной молодости Гильгамеш, их древний малах-герой. Он нашёл её. Но в пути траву съела змея. С тех пор змея владеет даром омоложения, сбрасывая старую шкуру каждый год.
  — Ну да! — то ли споря, то ли соглашаясь, гаркнул Купчишка. — Гильгамеш ходил на запад! А на чём? На ковчеге — тростниковой барже, которая с финиками, зерном и прочей дрянью ползает по каналам от одной заплесневелой глиняной пристани до другой, такой же, глиняной и заплесневелой? Он ходил на каратском галаре! И в гребцах у него были каратские орлы! Иначе бы Гильгамешу никакая трава не помогла! Вот где он, их великий малах-герой! — (Свояк сжал пальцы, но вместо кулака вдруг получился кукиш: руки по-своему поняли волю хозяина). — Вот так бы Гильгамеш расшибся на рифах Шарат Барк! — (Он ударил кукишем по многострадальному кувшину, вминая его в чашку с рыбой). — Ты мне говорил, бен Арвад: великое падает низко, если раньше некрепко держалось на высоте. Либо — как ты говорил? Лень вспоминать. Я сам скажу красиво! Что они могут без судоводителей? Что могут без купцов-мореходов? А купцы — и есть Люди Ворот! Мой братец, между прочим, — хозяин каменоломни, а мой свояк — шаф Закар Чернобородый! Что может малах без моего свояка? Отвечай, отвечай!
  Арвадец ответил вопросом, доливая вина из бочки собеседнику (но не себе):
  — Сколь я помню, шафата избирают вместе купцы, городская знать и хазану — вожди больших домов-общин…
  — Да-а, знать считает свою родословную от сотворенья мира! — едва не опрокинув стол со смесью рыбы и черепков, вскинулся родственник. — Но что знает эта знать? Что имеет? Какие товары на её складах? Чьи это товары? Кто их ей привёз? Разве не она продала Карат древнему фар раввану Джехутимесу Третьему в ходе другой — древней, не нынешней —  битвы под городом Кадаш? Я этого не видел, нас тогда ещё на свете не было, но есть люди, которые всё помнят!.. Во-вторых, хазану. Вожди общин. Почтенные старцы. Что у них по складам храниться сложено, кроме длинных посохов и седых бород? Кому они страшны? Кто их боится? Разве они до сих пор что-то весят для молодых, сильных, живущих своим умом? Именно старики — это уж на нашей с тобою памяти, приятель! — втолкнули Карат в ярмо колесницы нынешнего фар раввана…
  — …молодость, здоровье, сила, — таким же тихим голосом добавил арвадец. Будто подсказывая.
  — Молодость! Сила! — гаркнул свояк. — И особенно здоровье! С тех пор как он вырвался из лап хеттов, как недорезанный баран от пьяных мясников! Ты лучше меня всё это знаешь. Арвадские лучники есть повсюду, им щедро платят, сунулись вы и туда. Отвезу тебя в Хем. Отвезу к твоим друзьям. А что могут присоветовать нам гнилые старцы хазану, если им самим давно уже ничего не надо? Им не надо ничего, кроме как тихо дожить в кругу семьи, среди послушных внуков и сопливых правнуков. А наша семья — весь мир! Весь мир — моя семья! Я — купец! Со мною даже фар равван считается: хавар в устье Хапи для меня открыл! Да-а-а!
  Так сказал Тамкаран. И Чернобородый вдруг понял: бен Арвад — странный бледный человечек — не зря так мало пьёт и так мало говорит! В мутной воде — крупная зубастая рыба! Надо выждать. Помедли дёргать сети, Закар! Ведь и рыба в мутной воде не видит сетей…
  Затем мысль сделала неожиданный разворот:
  «Двух правд не может быть, две правды — спор и ссора, но кое в чём Тамкаран был бы прав, умей он выбирать слова поумнее. Действительно! Старый Зенон — хазану рода нашего, волею судьбы носящий то же имя, что и мой покойный отец, — упрекает меня: «Закар, я скоро умру, и ты разорвёшь последние связи с нашей хазой, как галар во время прощания обрывает цветные шерстяные нити, отходя от пристани. Чужие люди становятся для тебя важнее, чем мы, Закар. Отчего так? Было время, когда род, родня — это был весь мир. За пределами рода человек становился никем. Менее чем никем. Ведь он был один. Его так и называли: адон — один, вкладывая в слово печальный смысл. Одиночка. Хугриты-северяне говорят по-своему: нему. То есть, немой. Без права голоса. Каково его место в мире? Он — вольный человек? Подумаешь! Что такое человек? У человека должно быть место! Пускай докажет сперва, что он имеет новую цену в старом мире, среди людей, которые издавна знают своё старое место и свою старую цену! Тогда мы назовём его — знакомый, сосед, компаньон, тогда он для нас станет значить больше, чем пустота. Вот как велось, Закар…» Мне было нечем возразить. Я даже не сразу вспомнил: цветные шерстяные нити протянулись между старым родовым домом Зенона-хазану и галаром отца только после того как сам отец, малоизвестный тамкар своей дороги Зенон бен Гор, стал тамкаром государя. Пока отец ел хлеб не каждый день, обходясь, как все его матросы, рыбой, хаза редко вспоминала о нём, рассаживаясь вокруг хазана — домашнего котла, полного жирной горячей каши. Должен был прийти час, когда Карат уразумел: безродные адоны, которых люди хазы по-прежнему не пускают на порог свой, — лучшие моряки. Лучшие мастера парусов. Кормчие. Тамкары ару. Даже тамкары. Отчаянные головы, бронзовые души, жаркие сердца. Они сумели пробить себе щель. Сильные люди. Зачастую — мерзавцы, отвергающие обычай так же, как обычай отверг их. Зачастую — то и другое сразу. Истины ради сказать: я плохо помню отца, и хотя уверен я, что худшего в нём меньше, чем хорошего, отец всё-таки носил прозвище — Зенон Хитрый. Простодушные, робкие, слабые вряд ли могли уцелеть. Их объединяет и другая общая особенность. Действительно: адоны — одиночки. Родичи теперь охотно вспоминают о них. Старые друзья разыскивают их. Новые приятели набиваются к ним в друзья. Дети многих адонов наследуют преизрядное богатство. (Если дети знают и, главное, признают отца своего. Семейный дом — лучшее место для ребёнка, чем шаткий кормовой настил под ветрами дорог, уводящих в неизвестность). Внуки многих адонов женятся на глупых правнучках хазану, оплачивают долги их ветреных правнуков, дают серебро, чтобы вернуть общине родовую землю, трижды заложенную… оставаясь по-прежнему одиночками. Старик Зенон, ты сетуешь: Закар-адон, Закар-адон, чужие люди становятся для тебя всё нужнее, всё важнее!.. Видит Эл, я с охотой возьму в долю своих родичей из дома старого Зенона, согласись они заниматься торговлей. Да они не идут! Боятся стать одинокими…»
  А родственник продолжал плести рвущуюся нить суждений.
  — Хазану идут в сторону! Хилые немощные старики идут прочь! Ну, кто же остался у ворот? Мы остались у ворот! Мы! Торговые люди! Мы крепко там уселись! Разве не мы подняли Карат из кровавого поноса, в котором он тонул? Разве не мы укрепил город торговлей? Разве не мы наполнили карам товаром, а значит, карманы горожан — серебром?
  — Рискуешь… — усмехаясь в бородку, то ли возразил, то ли согласился бен Арвад, окончательно переставший быть похожим на купца. — Лучше поговорим о мудрости правителя вашего…
  — Мудр-р-рость правителя?! — взревел свояк. — Чего мне бояться! Правду говорю! Ну, отвечай: кто возвёл малаха на городской трон? Не его деда. Именно этого вот, который сейчас там. Отвечай: мы! Кто не дал ему свалиться? Отвечай: мы! Не знатная знать! Не старые старейшины с их бородами! Молодые купцы! Главные люди! Я никого не боюсь! Купец — главный человек в государстве! Пусть они меня боятся! Пускай слушают моё слово, которое повторит у ворот им мой родственник, шафат Закар Чернобородый! Мы подталкивали малаха в корму, чтоб он смог залезть на престол, — мы его и сбросим, коли будет слушаться прохожих роме! Тут своя жизнь! Раньше Город сам выбирал себе даже малахов! Мелькарт был царём потому, что царём назвали его мореходы! Сами выбрали! Запомни, арвадец! Настало вр-р-ремя! Мы-ы… вы-ыб… ы-ы-ыр… сам… ык!
  Закара кто-то толкнул. Чернобородый оглянулся… и понял: Купчишку слушает не он один. Вся матросская половина «Встречи» сгрудилась в дверях, ведущих на чистую половину. Нарастал шум. Родственник, перестав икать, полез к ним драться. Они пытались сдержать его пыл силой. Крик и суета на миг отвлекли Чернобородого от арвадца. Закар вспомнил о нём лишь тогда, когда странный человечишко встал из-за стола и двинулся к выходу.
  — Время выбирать… — бормотал он так тихо, что Закар услыхал его, лишь прислушиваясь. — Не из чего выбирать. Всё великое гибнет. Рушится от старости. А что идёт ему на смену? Дикость, мерзость, ничтожество лезут наверх по руинам. Какая грязь, какая тина всплывёт ещё со дна перебаламученного моря? Скоро под солнцем не останется ничего, кроме дикости, мерзости да ничтожества! Шакалы, отожравшиеся на бедствиях! Неистребимая мерзость, которая из всего выгрызает пользу и выгоду, как мозг из костей! Сидите тут, моя дорога — в стороне от вас! В стороне! Обойдусь без вашей помощи!
  Обойтись он, правда, не успел. Чья-то тяжёлая рука легла ему на плечо.
  — Заплати, — сказал Акрам. — Царь Хатти Муваталл, господин твой, всё время забывает платить за таких, как ты.
  Взгляд, брошенный на ходу, впился в Держи краба. Хэ-э, вот это взгляд… при столь бесцветной внешности!.. Закар, дотянувшись, остановил чужака: схватил за другое плечо. Тот вдруг обмяк. Помня, как разлетается перерубленная бронза, он решил не искушать судьбу. А Закар, вовремя вспомнив, как ломаются кости, схватил чужеземца иначе. Чтобы не рисковать собой. Азиру ещё тогда, пятнадцать лет назад, объяснил, как это делается.
  — Зовите стражу, — велел шафат. Один из слуг уже спешил вверх по ступенькам…
  Гости приуныли, когда Закар велел вылить в канаву вино. Всё, которое оставалось на дне кады. И бросить в огонь всю посуду, включая двудонные кубки, где оставалось так много недопитого!.. Но Закар же велел вкатить другую бочку, раздать новые кубки и кружки. Оплатил всё. Расход невелик даже для тамкара. Что скупиться, коли ты — шафат?
  Подошёл Руль. Ганон изрядно перегрузил трюм, хотя на плаву ещё держался… с успехом придавая себе вид человека, который держится на плаву вполне уверенно.
  — Вот как вы его, Закар-баал! А не будет пялиться под наши лавки! Я-то — да, я с большой задержкой понял, чего змея искала, но вы-ы-ы в каждом человеке душу видите! Вы медь продали, Закар-баал? Я сейчас приведу покупателя. Городской.
  — Значит, медь? — переспросил Чернобородый. — А почему ты расхваливал мой кинжал? Хочешь сменить ремесло и открыть оружейную лавку? Пошлины с перемены мастерства в казну внёс? Проверю!
  — Ну… клинок-таки волшебный! Правду, которая — правда, говорить можно! Пускай знает: у нас всё есть!
  — Всё? — (Капитан усмехнулся). — Ладно, ладно, всё так всё… а остальное будет завтра. Слыхал я от людей: ты надолго уходил в море. Слыхал я: ты недавно вернулся. Но где ты был, — хочу знать от тебя самого.
  — Кто вам натряс столько новостей? Гамаль и Паз? Ну, оторву я им поганые их язы…
  — Молве не оторвёшь язык, — то ли споря, то ли, наоборот, соглашаясь, перебил капитан. — Бери вино, Ганон бен Интен. Пей. Рассказывай.
   
  ***
  За окошком вощёного полотна сгущалась ночь. В чёрной матросской половине тренькал хита, простенький музыкальный инструментик с двумя струнами: притихшие вдруг мореходы внимали песне. Звучало сказание о походе Мелькарта на запад, к Счастливым островам вечно молодых великанов. Так далеко слушателям ходить, конечно же, не доводилось. Они вспоминали свои плавания. Свои беды. Свою молодость. На чистой купеческой половине Ганон Руль допивал очередной стакан.
  — Вот и побывал я в городе Тарташ, где река несёт золото, а берег сложен из серебра, — говорил он хмельным дрожащим голосом. — Только ни золота, ни серебра не привёз. Один вот этот якорёк. — (Ганон дрожащей рукой вынул серьгу из отверстия в ухе). — А счастье… каждый раз иду в море за счастьем… и — то ли в воде оно растворяется, то ли на солнце высыхает… одним словом, в Город я вернулся беднее, чем был. Дом развалился: устал ждать меня. Пошёл я на вараф. Чужие корабли от ракушек очищать. Взяли. А заплатить забыли.
  — Зря ты в суд не обращаешься! — перебил капитан. — Свою правоту отстаивать надо!
  — Хотела мышь верблюда съесть, да первым же волоском подавилась. Мы — которые были у Грома на кораблях, — перешли грань. Всё равно что умерли. Гром так и говорил: кто проходит между Столбами Мелькарта… двумя утёсами, я рассказывал о них… ими Мелькарт обозначил тот предел, который дозволено преступать людям… а кто не послушается и дальше уйдёт… Закар-баал, ну почему, почему я с Громом не остался? Предлагал он мне! Звал!.. Да вы же сами видели! Меня все бранят, а ведь никто не затеет со мной ссору, никто не убьёт меня. Царского суда боятся? Ну, ну… Проще всё! Такие, как я, — уже мертвы. Грань перешли. Гром говорил. Сразу говорил. На берегу. Я не хотел ему верить. А сейчас… Я никому не нужен! Все бранятся. «Зачем ты здесь? Хабдов на корабельный двор загоним, хабду платить не надо!» Невольники строят корабли для свободных людей. Вольный корабельщик дешевле хабда стал. Грань. Мест в этом мире для меня больше нету… и хода назад тоже нет…
  — Значит, как его имя? — перебил капитан. — Гром?
  — Прозвище, — махнул рукою Ганон. — А имя… имя… как его звали-то? У них имена — что дорога в скалах: там не споткнёшься, — тут оступишься. У критян у этих. Правда, Гром — не критянин. Рос у них. Жил среди них. А сам…
  — Кто же? Кто же?
  — Яму ведает. Грива чёрная, длинная, как у критских парней, — а не их человек. Похож на роме, такой же ошпаренный солнцем до медной красноты, — а не роме. Бык вроде ахейца, мускулы наружу выпирают, — а не ахеец. Ругается на всех языках подряд. Громко. Потому — Гром!.. Да, у него есть приметный шрам на лбу. Широкий такой. Встретите — узнаете. Если он не притворится, что ну вот совсем был нету понимали вас…
  — Хорошо, хорошо. Значит, в Тарташе живут счастливые люди, потому что нет зимы, лето — весь год?
  — Зима там есть, адон. Реки льдом покрываются. Лето — у Грома. На его родных островах. Старик-хугрит тоже на тех островах бывал… или сам не бывал, да…
  — Угаритский купец Синарану сын Сигину, который снарядил ваш галар и нанял Грома в кормчие?
  — «Нанял»!.. Такого наймёшь! Серебра в горах не хватит расплатиться. Он отчаянный. Даже демонов не признаёт… критяне, те хоть кипарисам иногда молятся: деревья Аны, мол, Великой матери… а старику Синарану — лет двести. Ну, сто. Вот с кем бы вам поговорить!
  — Где сейчас Гром?
  — Где дельфин? В море!
  — Скажи, Ганон: почему на их Счастливых островах нет зимы?
  — Гром объяснял, да я плохо помню. В общем, у нас ночь — у них день. Поскольку ночь длиннее дня…
  — Ганон, летом день длиннее ночи.
  — Вот-вот, у них-таки зима, когда у нас — лето!.. Эл с ними со всеми. Для моего ума оно?
  Да, Руль не может ничего добавить. Он сказал всё, что знал. И то — удача. Ханааней разговорчив, но в душу к себе никого не пускает. Тяжек камень, который лежит на душе у мрачного рулевого, если Ганон доверился постороннему…
  Кувшин давно опустел. Опустело блюдо с рыбой. Закар поднялся. Руль, притихший вдруг, встал вслед за ним. Вслед за ним перешёл в матросскую половину. В купеческой, кроме Тамкарана, никого не осталось: едва лишь стража вывела хеттского лазутчика вон, сородич мигом уснул, где сидел.
  Гамаль — по-прежнему взъерошенный, с растрёпанными седыми волосами, — лез к певцу драться. Остальные отговаривали его, даже удерживали (не слишком настойчиво, правду сказать).
  — Хотите спорьте, хотите нет, а всё ж я видел рыбу с хребет Ливан величиной! — тонким голосом орал дурачок. — Только у ней всё наоборот! Сверху синяя, снизу белая!
  — В голове твоей всё наоборот, — огрызнулся певец, убирая инструменты.
  — Да кто бы говорил! — петушился Гамаль. — Дальше Цидона не ходишь, а сам туда же! Зна-а-ток!
  — Говорил и будет говорить тебе: враньё! — ответили за певца. — И про землю враньё, что она горбатая, как половина яблока!
  — Хорошо, хорошо, — с деланной охотой согласился Гамаль. — Какая она, по-вашему?
  — Плоская, — ответил рослый парень (судя по одежде — матрос, судя по выговору — человек из Браты). — Ну… в складках вся типа как бы. Словно плащ. Посереди — Грозное море. Критянин его не зря Средиземным назвал: вокруг — суша. Вот тут Хем, вот тут Микены… — (Братянин швырнул на стол свой испачканный плащ, вылил на него стакан вина и принялся тыкать пальцем в комья грязи). — А вокруг опять море. Точней — Океан. И внизу Океан. И наверху. Туда дельфин унесёт душу, когда ты отвалишь с этого света.
  Гамаль подпрыгнул на месте: он дождался того, чего дожидался.
  — Плоская, говоришь? А ты видел, как она является из-за моря, когда идёшь… ну, хотя бы с Алашии в Угарит? Вершина Хази, вслед за нею предгорья, леса, город… а уж в после-е-еднюю очередь хавар с кораблями!
  Он бросил на край стола половинку яблока, чтобы подкрепить объяснение наглядным примером. Хотя слушатели уже не думали спорить. Пожимали плечами. Закар тоже сделал так. Он, вспомнив береговые скалы и синий Ливан вдалеке над ними, понял вдруг: чудак прав! Кто-то из гостей похлопал осрамлённого братянина по плечу:
  — Это говорит о том, что вы не ходили с Алашии в Угарит. А дядя Гамаль умеет ходить открытым морем.
  — И звёзды по именам знает! — вступил в беседу Руль.
  — Хватит трещать, давайте слушать, — перебил Акрам Держи краба. (Хозяин оказался среди гостей, хотя Закар его сначала не заметил). — Тут говорилось о рыбе величиною больше горы…
  — Во-во, — с важностью молвил Гамаль. — Есть такая рыба. Называется танан. Или кит. Ходит она, стало быть, вокруг хали. День, другой, третий. Бульк! Фырк! Струю воды пускает. Ротище — пещера! Зубы — длиной с меня! Сверху вниз растут. Откроется пасть, — из неё сердце: гул, гул, гул… бум, бум, бум!.. Мы догадались, что к чему. Шарат Барк подарка требует. Платы за прошлую удачу. А то ведь не отвяжется. Кинули жребий. Иди, Гамаль! Пошёл. Когда Гамаль от своей доли отказывался? Прыгнул я за борт. Слопала меня… и выплюнула.
  — Невкусный! — загоготали гости. — Солёный шибко!
  Братянин продолжал спорить:
  — Враньё. Хохомы — странствующие собиратели мудрости — говорят совсем иначе. А они ведь пришли с самой Хем. Потому как только в Хем живут по-настоящему великие мудрецы, у которых бытие полностью записано: и то, что — сотню лет назад, и то, что — во вчерашний день…
  На него налетела вся «Встреча».
  — Слушай, слушай кого попало! Хохомы — они сплошь вороны-хемцы, они Шарат Барк сотой дорогой обходят, на мир с одного бока смотрят, только с земли! Надо слушать морских орлов — тех, кто мир со всех сторон видел! Если хочешь знать, я сам такую рыбу встречал. Правда, серую.
  — Ну, то был тунец.
  — Ничего себе тунец! Тунец — разве что с тебя, а она длиной… хм, хм… конечно, не с Ливан, Ливан побольше будет… но уж с галар — наверняка. И струя воды есть. Целых две. И осьминогов жрёт. Она как раз осьминога трепала. Тоже огромного. С десятью лапами.
  — Стало быть, ходил ты далеко от нашего берега, открытым морем, раз таких чудовищ повидал. Только всё равно ты врёшь. Какой осьминог, если десять лап, а не восемь?
  — Бывает, бывает! Ахеец мне сказал: у них в проливе чудовище о десяти головах. Десять лап. На каждой лапе — голова. На каждой голове — тысяча ртов. Хватает всех и имён не выплёвывает.
  — Это дракон.
  — Ахейцы называли его: Харибда. В проливе, под скалой, сидит. У одного берега. У второго — другое такое же чудо. Видят корабль, — хватают. На равном удалении от них проскочишь, — цел…
  — Всё правильно! Только всё наоборот: вовсе это не ноги, ног там вовсе никаких, и зовут его Сцилла, совсем не…
  — Вечно ты ломаешь чужие слова!
  — Ломаю, когда поставить взамен имею! — спорил новый очевидец. — Мне о нём хугрит рассказывал!
  — Так, так, — отметил про себя Закар. — Вот уж не удивлюсь, если имя угаритянина — Зуланна Хромой или… называл его Руль… Синарану сын Сигину…
  Голоса вдруг смолкли. А Закар почувствовал: все, кто был в матросской половине, враз оглянулись на него. Не обернулись. Но взгляды — они ведь чувствуются. Особенно такие вот. Через плечо, искоса…
  Что случилось?
  «Что сказал я людям?
  Чего я не должен был говорить людям? Вопрос лучше поставить так. В таком виде».
  — Кого ты боишься! Это тебе не городская стража! — проговорил в тишине Ганон Руль и хлопнул последнего спорщика по плечу. Но голос был другой. Не тот, которым Ганон рассказывал Чернобородому историю своих плаваний.
  Напряжение возрастало. Совсем как… да, да, совсем как сегодня у малаха! Что же такое? Закар снова не мог этого понять. Не видел причины. Не знал, как выйти из затруднения. Только почувствовал вдруг: виной всему — он, Чернобородый… и нужные слова опять не спешат к нему.
  Гости (вспомнив вдруг: время — позднее) стали прощаться и расходиться, тайком забирая с собой то, что осталось от закусок. Акрам гасил свет. Закар подозвал Ганона. Спокойным голосом, как бы между прочим, сказал:
  — Есть работа. Утром найди на моих причалах моего хабда-управителя. Скажи, что от меня.
  Ганон отступил на шаг. Замер. И, кажется, целую вечность так стоял, не шевелясь. Усы дрогнули. Улыбка пробилась в них. Такой неожиданной показалась она на исхудавшем лице!
  — Есть работа, — повторил капитан. — И Гамаля хочу спросить, парусного мастера: нет ли у него желания парус на «Орле» подштопать?
  — Да вот же он, адон… баал.. вот он!.. Дядя Гамаль! Слышал? До зари, как только роса падёт, ко мне подваливай. Есть дельце. Я тебя отведу.
  Чудак-мастер икнул. Огляделся. Быстро, как птица. В седой бороде расплылась другая улыбка, будто воск на горячей от солнца палубе:
  — Хэ-э, вот спасибо! Кроме вас, кто меня поманит? Одни: «Ты не нужен, дед, ступай прочь!» Другие: «Что без дела шляешься?» Мастерство в руках сохнет… сохнет мастерство… я ведь не просто бет галар — бездомная шелупонь, чей дом на корабле… к тому же, не его собственном… я корабельный человек… я всё могу… и паруса для галаров шить… и галары для парусов строить… всё могу! Я вот — Силач… Мелькарт видел с неба, он не даст мне соврать! — однажды вышел одним парусом, без руля, из хавара меж камней и не задел ни один. Вот моё слово! До конца жизни буду молиться за вас…
  Он сделал попытку обнять воздух рядом с капитаном.
  — Молиться не надо, — сказал Закар. — Работай, как на себя, и этого вполне хватит. Но… смотри! Чтоб больше не укачивало! — Перед носом Гамаля замаячил кулак с золотым боевым браслетом на запястье.
  Гамаль измерил кулак восхищённым взглядом. Закивал:
  — К-когда утро п-придёт и роса п-падёт, я буду впятеро трезвее, чем она! Клянусь Силачом Балу… да, да, Мелькартом!
  Отвесив колеблющийся поклон, чудак двинулся к выходу из этого хавара. Но то ли дверь оказалась не на прежнем месте, то ли стена вдруг передвинулась, как зыбкая мель в отлив, — покинуть порт Гамалю не удалось.
  От шума крушения проснулся Тамкаран:
  — Глядите на дурня! В пролив войти не может!
  — Ну так их же три! — заспорил чудак, совершая разворот для следующего маневра.
  — Правь галар в средний! Вот и всё!
  Совет пришёлся кстати. Был он дан опытным мореходом. И — опытному мореходу. Пролив остался позади. Остались позади рифы — крутые ступеньки. Петушиный голос донёсся сверху, из-за полотняного оконца, которое Акрам приоткрыл, чтоб впустить ветерок.
  — Чернь, — прорычал купчишка, тяжко поднимаясь. — Закар, шаф, говорю тебе: только чернь может так напиваться! Мой братец хочет вывести породу, которая не пьянствует, не жрёт, а только делает, что ей говоришь. И он всегда ходит с плетью. Хор-рошая такая плеть с крючками-скорпионами. Драть их пора! Драть! Всех до одного выводить на рынок… и хотя бы р-р-розгой…
  — Истина, — кивнул Закар. — А помимо истины, существует закон. Сам пойдёшь?
  — Что?.. — (Родственник икнул).
  — Сам пойдёшь или стражу прислать? — повторил капитан, объясняя.
  Все в харчевне сделали вид, будто не слышат. Но по злорадным ухмылкам расходящихся матросов Чернобородый понял: хой, слышат! Да и родственник — главный человек государства, царский купец, с которым считается сам Пер Аа, открывая для него порты в устье Хапи, — вдруг понял, что ему желает сказать свояк Закар. Куда надо идти. Потому что Закар — и сам не пустое место.
  Второй человек после малаха. Шафат. Градоначальник… а заодно — главный судья, между прочим…
   
   
  ДРУЗЬЯ И НЕДРУГИ
  Капитан проснулся поздно: яркий осенний рассвет успел разгореться. В отворённых окнах, на сером небе, очерчивая зубцы Ливана, пурпуром напитывались облачка. Закар встал. Бросил покрывало на ложе с изголовьем в виде полумесяца. (Один из немногих хемских обычаев, которые сделались обычаями городскими. В жаркое время такая постель удобнее, чем перины и подушки, черёд которых настанет зимой). Облака исчезли из вида. Теперь за окном перед Закаром был сад, укутанный туманом. За деревьями просматривались ворота. Они были закрыты.
  Когда строился дом, здесь была каменистая окраина. Гор сын Карата (именно такое полуимя-полупрозвище носил дед: родителей он не помнил, домом ему были городские улицы) на склоне лет провёл сюда воду по черепичным желобам, посадил для внука Закара первые деревья. Вот они — мощный строй кипарисов, намного переросших северо-восточную стену. Отец Зенон сын Гора подсадил к ним тутовник да пару серебряных маслин. Под их сенью прижились, вырастая из семян, индские пальмы жаркого Милух: маслины не мешают им вбирать солнце, а кипарисы укрывают от горных ветров. Дубок, посаженный в день рождения сына, ещё невелик. Он здесь двадцать первый год. Медленно растут горные дубы, хотя и живут намного дольше, чем люди. Две сосны-пинии растут здесь по девятнадцать лет каждая. Они посажены в честь дочерей-двойняшек. Не успели набрать высоту, не успели широко раскинуться. На ветке дремлет золотой хазану-фазан. Красавец. Даже во сне горделив, как настоящий хазану — старейшина большого родового дома-хазы в людском мире…
  Было время, когда за таким же фазаном, топая непослушными толстенькими ножками, бегал по двору сын. Маленький Зенон учился ходить. Падал, ушибался, но плакать не спешил. Он вообще редко плакал. Зато часто смеялся. В тот раз он тоже смеялся и что-то лопотал на своём детском языке, хватая фазана за хвост. Царственная птица, отбежав, прислушивалась. Впечатление было: они друг друга понимают!.. Дочери приучили фазана клевать крошки с ладоней. Голуби и воробьи, налетая со всех сторон, перехватывали угощение. Закар смеялся от души. Смеялась и Сарйелли, прикрывая лицо углом накидки. Удивительный свет излучали её глаза. Может быть, Сарйелли знала их силу. Может быть, нет. Но всё-таки была немного волшебницей. Она помогла Закару вернуться из Милух живым, потому что ждала его. У дочерей глаза обыкновенные. Глаза как глаза.
  Не навестил дочерей по приезде! Вот так отец!
  Скрипнули ворота: старый хабд распахнул их. Стук колёс по камням спугнул птицу. Фазан суетливо захлопал крыльями, перелетел с пинии на самый дальний кипарис. Во двор въехала повозка. Меж высоких деревянных колёс, погоняя осликов, трясся краснолицый толстый господин в простой полотняной одежде. Невероятно толстый. Кажется, вот-вот расползётся и вытечет из своего катанта. Круглые щёки в рыжеватой бороде — как два шара. Красавцем трудно назвать. Но для Закара давно не было встреч более приятных. Криаштарт-адон, знаменитый на всё побережье мастер стекольного дела, богатей, Человек Ворот! Криш-Аканар, Криш-Стекольщик, друг всей жизни с детских лет до седины! Его Закар тоже забыл навестить, сойдя вчера на камни Города. Есть одно оправдание: летом Криш в Карате не живёт, переселяется из дома с мастерской-харамом на гат — в горную усадьбу с виноградниками, садом маслин, самодельным прессом и каменными чанами. В садоводстве он столь же сведущ, сколь в ремесле стеклодела. Хоть бы Криш заговорил о том, что погода — на редкость знойная…
  — Ну вот, каждый раз! — вместо приветствия просипел толстяк. Остановил повозку. Слез на росистые камни. (У Закара дрогнуло сердце: хоть бы не споткнулся, не поскользнулся! Впрочем, Криш носил свой громадный живот достаточно уверенно). — Всегда! Видит Мелькарт со своего неба: каждый раз! Тот, кто обгоняет пешком любого скорохода, заставляет старых, больных, тучных людей трястись по камням, чтобы поздравить его, неблагодарного, с успешным возвращением! Вчера я проехал мимо тебя на рынке. Ты не заметил меня. Ещё бы! У тебя шёл важный разговор с голодранцем. Где справедливость?.. Ох!.. Что там Алашия?
  — Как выражается мой хабд Хушану, за всю Алашию говорить боюсь, но саламинцы говорят всё время за тебя и за тебя, — отвечал капитан. — Мол, что там думает в своей голове Криаштарт-балу, если на нашем торгу так мало ваз его работы? Весь товар раскупили за день. Вари стекло, готовь новый груз для «Орла»!
  — Вари, вари, да не просто вари, а вари, вари… — закряхтел Криш. — Только бы выдернуть бедного, старого, больного, толстого человека из прохлады сада и пихнуть к печам! Знаешь, какая жара стоит последние дни? Огонь течёт с небес, Карат и Хем местами поменялись. Только виноградник — спасение. Только виноградник. Возьмёшь на «Орёл» вазы и молодое вино. Сто бочек вина у меня будет! Каков урожай! Созвал я девчонок да парней со всех кфаров: «Всё равно хотите плясать, пляшите в давильных чанах, вам — веселье и вон какой заработок, мне — веселье, на вас глядя, и маленький доход». Расходы ещё предстоят. Человека надо искать, чтобы песок сеял. Столько расходов! О-о-ох!..
  Всё это Стекольщик пропыхтел, вползая по деревянной лестнице с перилами в комнату Закара. Лестнице было нелегко: она угрожающе скрипела. Но Стекольщик едва ли прислушивался. Он ходил тут не раз. Не одну сотню раз. Даже не одну тысячу.
  — Трясти песок может любой, — успокоил его капитан, пожимая руки, протянутые для приветствия. — Да у тебя есть и ученик, мальчик-сирота, которого ты взял, чтобы не отвлекать взрослых подмастерьев на простое дело.
  — Говоришь, любой? — устало опускаясь на предложенную скамью, воскликнул Стекольщик. — Говоришь, простое? Ты, Закар, сын Хитрого Зенона и сам немалый хитрец, говоришь: я могу впустить первого попавшегося чужака в мой дом и подпустить его к моим делам? Чужой — хуже заразного! Взрослому платить надо. За взрослым следить надо: норовит в мастерскую лишний раз войти, к печам приглядывается. Другого мальчишку взять? Мелкие — хитрей, чем большие! Помнишь, как в том хемском папирусе, который нам показывал Бен Риби? «О, злосчастное время, дитя старика не слушается, все вокруг стихи сочиняют…»
  — Ты хвалил его, да и сам мальчик производит наилучшее впечатление.
  — Вот-вот! Приютил я змею! Пусть смеётся надо мной тот, кто надо мной до сих пор не смеётся: приютил старый дурак Криаштарт змею за пазухой! На улице малолетнего проходимца подобрал, накормил, делу выучил. Сам себе беду нашёл старый Криш! Если пацан затеял кражу, — значит, он всегда был вором…
  — Кражу? — переспросил капитан — Вот уж чего бы не сказал я!
  — Кто сказал бы? Кто сказал бы «вор», глядя на него? Услужливый. Старательный. Всё на лету схватывал. Как твой маленький дикарь… укрепи мне, Эл, память… как ливиец, которого ты купил в Хем. Грех сравнивать вольнорождённого ханаанея с чужеземцем-хабдом, но старался же пацан, точь-в-точь твой Техену! Ты еле придумал, что ему приказать, а он уже на пятке повернулся — бежать и делать! В глаза заглядывал! А потом и в сундук заглянул. Мой хабд Лей Воду поймал его возле сундука с красками для стёкол. Прямо за руку. А мимо ограды проходил роме. Тощий такой. Долговязый. В синем плаще. Наверняка — ждал. Представляешь? Хем начнёт варить цветное стекло вместо зелёной мутной каши, которая годится только на дешёвые бусы да на колпаки для ламп! Конец торговле!.. Младший судья дело разбирал. Ты был ещё там, на Алашии. Мелкое дельце, всего-то один подданный Пер Аа — молодость, здоровье, сила — тут припутан.
  — Хэ-э! — воскликнул Чернобородый. — Мне ещё не докладывали. Ну и каков приговор?
  — Десять лет быть у меня, отрабатывать кражу. Сильно плакал пацан возле ворот, на суде. Лей Воду сам не свой стоял: жалел его. Все они плачут! Только старому пузатому Кришу недосуг плакать!.. Кстати, хемца мелкий не выдал. Я решил свой суд произвести. Пугнул змеёныша. Он стал дерзить. Плюётся, зубы скалит. Я, Закар, такого не люблю. Вздул я его да засадил в подвал, в дальнюю кладовую. Утром хабды понесли ему воду и хлеб, — там пусто!
  — Побег? — воскликнул Чернобородый, едва веря словам старого друга. — Я сам займусь этим делом.
  — Искали! — вздохнул Криш. — В его родной кфар… дай мне, Эл, вспомнить, как же он, тот проклятый кфар, называется… ходили. У его сестры… она в услугах у Бен Риби живёт… в каморке всё вверх дном перевернули. Зря! Убыток! Он хорошо сеял. Мелькарт свидетель, я его хвалил… и не бил ведь ни разу, пока… пока он не выпросил…
  Скамья вздохнула вместе с Кришем. (Дома Криш сидит в кресле из угаритского дуба. Оно, пожалуй, единственное в Карате выдерживает его вес без лишних сопутствующих вздохов). Закар встревожился: Стекольщику нельзя так переживать, лишняя горечь для его сердца может оказаться непосильной!.. Кликнул хабда-домоправителя. Велел подать самое лёгкое вино в стеклянных кувшинчиках и кубках под вид лотосов, закуски на блюдах и тарелках в форме лотосовых листьев (подарок Стекольщика другу Закару к его свадьбе с Сарйелли). Хабд исполнил всё. Бесшумно исчез. Но тут же вновь возник на пороге:
  — Баал! К вам. Говорит: по срочному делу.
  — Ты, дружище Криш, упрекал, что я не навестил тебя по приезде… — вздохнул Чернобородый. — Однако сам видишь: у шафата, и впрямь, слишком много новостей. Кто там ещё, хабд? Зови…
  Кто-то за дверью громыхал ногами о ступеньки — бежал вверх по лестнице, не дождавшись приглашения. Дверь распахнулась так, что ещё немного — и сбила бы хабда с ног. В комнату ворвался пыльный, задыхающийся Ганон Руль:
  — Адон! Мальчишка поймал нашего кормчего Грома! Там! На вашем причале, когда загорелся подбитый корабль и ушли с «Орла» все вороны! Он парней на заплатки порвёт одного за другим, если они будут на него бросаться! Бегите, баал! Скорее!
   
  ***
  …К счастью, возок был достаточно прочным для каменистых крутых улиц, ухоженные ослики — достаточно проворными. Матросы (не с одного «Орла»: на многих соседних есть бет галар — люди, чьим единственным домом является корабль, да и половина гребцов-алашей притащилась ночевать сюда, на знакомое место) успели только помять свою жертву — парня в просторном ярко-голубом платье с рукавами-крыльями. А Закар успел крикнуть — «Запрещаю! Суд в Городе вершит только шафат!» — и… добавить про себя:
  «Особенно, когда в делах опять замешан некто, посещающий дворцы по своему выбору и способный заставить кланяться даже малаха».
  В кругу матросов стоял он. Горделивый юный роме. Он сохранил осанку даже теперь, крепко связанный и схваченный за локти. Голубая одежда — в лохмотьях, медно-красное лицо блестит каплями грязного пота, чёрные волосы сбились космами. Впору бы подумать: схватили воришку, переодетого в добрый наряд вместо тряпья. Но какова осанка! И — взгляд. Прямой, уверенный. Совершенно не замутнённый ни страхом… ни злобою. Спокойствие высшего перед низшим. Либо даже — нет. Спокойствие (Закар видал и знал) бывает наигранным, а тут всё — без подделок. Царственное величие. Или… как бы сказать?.. Закар не мог найти подходящее слово. Но мог свидетельствовать перед каким угодно судом: человека (столь молодого человека!), умеющего так держать себя, он ни разу не видел. То-то ведь не разобрался в нём, увидав в первый раз на тайной галерее! Этот вынудит царя согнуться!.. «Махор-разведчик, — понял Закар. — Да не из всяких разных там. Не мелкий соглядатаишко. Великий Дом Мерн Амон, молодость, здоровье, сила, мало доверяет наместнику, шлёт более надёжных людей надзирать за ним. Я это знал. Не зная: более надёжные люди бывают гораздо более стройны и молоды, чем толстяк-наместник! Хотя боец ты, хемский мальчик, — неплохой. Раз уж, вот, даже сейчас тебя, связанного, держат с двух сторон два алаша».
  Прибежал Ганон Руль. Остановился. Постоял. Сделал ещё один шаг вперёд. И вдруг шарахнулся прочь, как от видения:
  — Где Гром? Откуда вы взяли этого роме? Куда вы дели Грома, кошкины сыновья?
  — Да, он роме, — кивнул Чернобородый. — Вы должны были выказать уважение человеку Хем. Но вы связали его. На каком основании?.. — Алашийцы с удвоенной силой стиснули свою жертву. Закар поймал себя на мысли: «До чего же это просто для них, хугритов и алашей, подвластных табарне Муваталлу — врагу Хем! Захотели начистить кулаками вороний клюв — раз, два и начистили! Я так не смогу! Страх… ещё детский страх перед ужасными роме — всесильными и жестокими!.. Правда, я могу повернуть дело таким образом, что пацан ещё долго простоит здесь, словно увязанная кипа шерсти». — Добро. Слушаю вас. Но пусть говорит кто-нибудь один. Шум такой, что я ничего не слышу.
  Сквозь толпу пробился Унатеш Медвежонок:
  — Кричу, кричу, а вы сам орёте, как потерпевший! Слушать надо! С вами разговаривают! Это — Нахт! Он без вреда для людей никуда не приходит! Он говорил у нас там, в Угарите, отцу и дяде Бейану: «Пусть господин Хехеи знает от вас, куда галары вашего малаха Никмэпа идут, а мы вам долю дадим. Пока отец Атон над нами светит, нам есть что дать. Но коли вы нас разозлите, — повсюду достанем, отец Атон светит везде. Выбирай»…
  Среди матросов кто-то помянул Яму, демона тьмы. Кто-то еле слышно прошептал: «Имя… имя-то не называй… будет как тогда с Бейи Трёхглазым!..» Чернобородый сделал шаг к мальчишке:
  — Ты сказал — Атон? — (А про себя подумал: «Вряд ли махор. Жрец какой-то! Ну, дела! Рыбак не рад, подцепив слишком крупную рыбу…») — Ты путаешь, мальчик. Амон. Правильнее: Амон-Ра.
  — Что вы меня схватили за мои слова, будто телёнка за хвост! — крикнул Медвежонок. — Он сам так сказал нашим! Так и сказал тогда! Дядя хотел согласиться. Но аам взял Нахта за одежду, поднял на три локтя и ответил: «Ури-Медведь всегда был разбойником. Но изменником Ури-Медведь никогда не был. Не служил ни хеттскому проклятому царю, ни Великому Дому… хотя угаритскому малаху — сказать ради правды — Медведь тоже редко кланяется. Запомнил? Теперь вали». Этот висит, ногами в воздухе болтает: «Их дом не велик для меня! Напрасно ты путаешь нас с ними, Уритешуб!» Я испугался. Вдруг аам его расшибёт о гребную скамейку? У отца, если он трезвый, знаете какая злая сила! Но он только бросил Нахта с хали в воду, рядом с лодкой, где чёрные люди на вёслах. А у вашего царя с нашим царём — договор о выдаче врагов друг другу! А сегодня Нахт пришёл из корабельного двора — там уже горело — и увёл с «Орла» всех воронов! Ну что? Я маленький?
  — Ты не маленький, — ответил Чернобородый. Оглянулся. По левую руку (где за причалами скрывался вараф) поднялись клубы жирного чёрного дыма. Горит смолёная древесина. Трудно, трудно тушить корабли, будь они простые галары или неведомые феа. — Спасибо тебе, Медвеж… Унатешуб сын Уритешуба, известного как Медведь. Но, согласно законам, я должен выслушать двоих свидетелей. Кто ещё хочет сказать правду?
  Матросы переглядывались. Заметно было: толкали кого-то, понуждая выйти вперёд. Он вышел. Капитан его тут же узнал. Матену, рыжеватый молодой алаш с рубцом на лбу! Тот, кто назвал по имени галар хапиру и указал, кто на нём главарь.
  — Ну, ну, что уж… — слышалось спиной у парня. — Что уж правды не сказать?..
  — Помощники! — огрызнулся парень. — Крик вдали, суета, дымом воняет, — вы всё спите! Сходня скрипнула, — вы всё спите! Спасибо, я глаз приоткрыл, хоть дело мне и в треть глаза не нужно. Поднимается на «Орёл» вот этот пац. — (Островитянин кивнул в сторону схваченного). — Троянцы тоже спят, носами дудят. — (Двое расторопных парней — мастер паруса и рулевой, постоянные матросы на галаре Чернобородого, — тут же приволокли обоих троянцев: гостей, которых сами же позавчера спасли с «Акулы», а теперь охраняли на «Орле», не пустив в город. Алаш-гребец перевёл сказанное на язык подданных владыки севера, царя по имени Приам. Троянцы закивали. Даже вымолвили по-ханаански: «Оно так, оно»). — А наши роме, я гляжу, поднимаются. Тихонько так, тихонько. Поднимают покойника на плечи. Своего Хехеи то есть. Ни слова ни друг другу, ни этому На… в общем, Сильный Балу разберёт, кто он есть. Воронёнок Камес засомневался. Н… ну, этот в его сторону — зырк! Парнишка головёнку в плечики втянул — и послушно так затопотал вслед за ними по сходне. Да я-то ведь, балу, знаю: у них, у роме, нечистые шуточки вроде этой называются сэтеп са. Видал я разок. Смотрят на человека змеиным таким взглядом, приказывают — делай то-то и то-то, а он и делает. Если даже неохота ему до смерти. Ну, вроде как мышь к змее в пасть сама лезет. Потому что сэтеп са — хемия. Хемская премудрость. Ушли. На… этот вдруг возвращается. Один. Спешит. Запыхался. Решил один дело доделать. Ну, думаю, хоть дело и не на мой глаз, — хватит, северные орлы, свистеть носами, помогайте-ка вы мне! Хем — всяко не наш хозяин, роме — всяко не наши господа! Мы — люди царя хеттов Муваталла и верного хабда его, малаха Никмэпа! Вот!
   «Камес-воронёнок тоже шептал, увидав опрокинутый феа: хемия…» — вспомнил капитан.
  — Что ж долго будил ребят своих? — перебил алаша Хмурый. (Закар не успел заметить: был ли Азиру тут с самого начала событий или только что явился на причал). — Сыграл подъём не ты!
  — По порядку, по порядку, иначе я и до следующего утра не смогу восстановить справедливость, — строгим голосом шафата перебил Закар. — Кто поднял тревогу? Не была ли тревога ложной, злонамеренной?
  Матросы переговаривались вполголоса. Один из них вновь толкнул островитянина в спину: решил, что парень стоит недостаточно близко к шафату, свершающему суд. Алаш отмахнулся. Кашлянул. Ответил — уже без охоты:
  — Да человек один…
  Связанный роме, которого держали матросы, едва заметно шевельнулся. Чуть-чуть повернул голову. Или просто скосил тёмные, как густое вино, глаза. (До этого казалось, что он забыл обо всём, ко всему потерял интерес: ничего не замечал, ни на кого не смотрел, ни к чему особо не прислушивался). Матену скосил зеленоватые беспокойные глаза в ту же сторону. В сторону «Орла», на котором оживлённо переговаривались по-своему троянцы и изнывал вахтенный, которому долг мешал присоединиться к толпе.
  — Продолжай, алаш, продолжай, — поторопил островитянина Чернобородый. — Кто прав, тому бояться нечего. Я шафат. Сакину — так говорите вы у себя.
  — Да я, балу, давно уж не боюсь. Отвык от этого бесполезного занятия. Что бойся, что не бойся…
  — Так говори же: кто разбудил команду?
  — Он вообще-то не будил…
  — О ком говоришь ты, произнося: «он»? — уточнил Закар.
  И понял: теперь ответа придётся ждать долго. Имеется в виду ответ добровольный. Иного другого, впрочем, тоже: островитянин вдруг начал озираться по сторонам. Корабельщики за его спиной сомкнулись плотнее. Руль даже протянул руку, готовый схватить парня, если тот пустится бежать. Другой — старик Гамаль, тот самый чудак из «Встречи на берегу», — проблеял тоненько, но решительно:
  — Лады! Говори как было! Ахайваша крик поднял. Малец с подбитого феа. Зверь мау на хемца зашипел, шерсть взъерошил, а тут и мальчишка. Верно, Меченый?
  Островитянин нехотя кивнул.
  — Больной мальчик-эгеец? — переспросил Закар. — Он, вы говорите, встал и даже поднял тревогу? Ведите его сюда.
  — Ничего он не помнит… — наливаясь бычьей злобой, прохрипел Матену. — Не трогайте его хоть вы…
  Может, потому люди с «Орла» (мастер и рулевой) особенно ревностно исполнили приказ. Притащили мальчишку. Поставили перед шафатом, подхватив под локти, как юного роме. Не для того подхватили, чтобы не вырвался. Для того, чтобы не упал. Зверь мау вертелся рядом. Его песочно-рыжий тонкий хвост дёргался. Капитан знал: кошки — не собаки, у них виляние хвостом — далеко не радость. (А если, например, родственник кошки лев ударит хвостом, готовясь к прыжку, — возноси молитвы!) Ахайваша был в сознании. Но и только. Мутные бесцветные глаза, блуждая, шарили по лицам. Какой из него свидетель?.. Однако всё враз переменилось, едва юный эгеец заметил роме. Кулачки сжались. Бескровное лицо сделалось чёрным, как у повешенного. Дрожащие губы произнесли с неожиданной ясностью, хотя и совсем тихо:
  — Ипи… Ибис…
  Роме вздрогнул. Когда эгеец заговорил вновь, пленник даже чуть отшатнулся назад… Что же ему теперь сказал мальчишка? Чернобородый слышал эти слова. Но вспомнить их никак не мог. Изрядно покопавшись в памяти, догадался: эгейские ругательства. Надо думать, — самые жгучие слова, какие только звучат под холодным северным солнцем.
  — Верните мальчика на «Орёл», позовите лекаря, — приказал Чернобородый. — И ответьте мне, в конце концов: кто связал этого человека? — (Шафат кивнул в сторону роме). — Сколь понял я, мальчик вряд ли мог такое совершить.
  — Мальчик не совершил, мальчик начал! — возразили несколько голосов. — Унатеш! Покажи! С петлёй, которую кинул он!
  Кто-то сунул Унатешу ком верёвки. Унатеш, хмыкнув, принялся быстро собирать её кольцами. Собрал. Размахнулся. Верёвка, будто змея в прыжке, устремилась к носу «Кари», которая стояла рядом с «Орлом»: распрямляющиеся кольца — тело, петля на конце — голова. Петля захлестнулась вокруг кормовой уключины.
  — Вот, — сказал Медвежонок. — Ну, ахейцу алаш помог. Этот Нахт — до чего сильный!
  — Кто учил вас делать так? — глядя на пойманную «Кари», тихо спросил капитан.
  А Матену-алаш спросил у Медвежонка гораздо громче:
  — Как ты говоришь? Какое имя ты назвал?
  Закар вздрогнул от его вопля.
  И — словно тогда, во дворце, — всколыхнулись воспоминания. Подбитый феа среди волн. Тот самый феа, который сейчас пылает на корабельном дворе. Хрип Бейану Трёхглазого: «Нахт! Кобра!» Вой его приятеля: «Ты что?! Нельзя! Онемеешь!..» К чему же эти воспоминания? О чём опять говорят они? Закар ещё не успел догадаться. Но был уже совершенно уверен: память права. Воспоминания — не случайность. Имя Ипи — столь же хемское, сколь и Нахт. Невзрачный, длинноногий, кривоклювый, короткокрылый, неуклюжий в полёте ибис посвящён Тоту, демону мудрости.
  Тайной мудрости — заодно?
  — Орёте, как потерпевшие… — хмыкнул Медвежонок. — Меня аам учил. И дядя Бейану. В стране Тарташ парни ловят верёвками чёрных быков. Кто учил ахейца, — у него спрашивайте.
  — Тарташ? — переспросил Чернобородый. И едва сдержался, чтобы не прибавить: «Либо твой отец, либо твой дядя Бейану побывали там же, где Ганон… а Тарташ — целая страна, не один город!»
  — Имя назвал… — чуть слышно, с трудом выдыхая воздух, проговорил молодой алаш. — Имя назвал… и до сих пор ещё болтает…
  — Прыгучие верёвки называются: луз, — проговорил Руль. — Пастухи, которые ими владеют, называются: лузита. Маленький, а хитрец…
  — Луз, — повторил капитан. — Значит, луз. Держите, люди, этого быка! Держите его крепче! Он может улететь, как ибис! Уползти, как змей!
  — Я не называю Солнце именем Атон, — ясно, правильно (чересчур правильно) молвил вдруг пленник. — Это я тебе могу сказать, и сказанное — правда.
  «Врёт, — решил Закар. Сразу. Без раздумий. Раздумья — и то краткие, всего-навсего миг — потребовались, чтобы задать самому себе следующий вопрос. — Отчего ты, явно не задаром носящий эти лазурные одежды, заговорил об Атоне? Всё имеет свой смысл. Всё имеет свою стоимость. Криш говаривал: тощий вор-хемец, для которого мальчишка воровал краску из сундука, носит синюю одежду. Синюю, конечно. Не голубую. Правда, Стекольщик мог ошибиться… Ну а какую цену выложит за подобные вести новый Пер Аа, одно из тронных имён которого — Мерн Амон?»
  Руль пожал плечами:
  — Что такое Атон? Гадость ихняя особенная, должно, если я этого слова не слыхал до сих пор?
  А Закар спросил сам себя, наконец:
  «Ну а я-то, я-то сам… много ли я знаю об Атоне? Хоть и слышал я о нём задолго до того, как родился на свет тощий юный жрец отвергнутого демона… но я слышал, похоже, далеко не всё!»
   
  ***
  …Истины ради, капитан мог вспомнить только то, что рассказал дед Гор бен Карат ещё при старом Пер Аа Сэти. «Орёл» с дедом на корме и пшеницей в трюме отвалил по Хапи в сторону Шарат Барк, когда явился глашатай. Речная лодочная стража — дюжие проворные роме в зелёных юбках — вернула к пристани все галары, каркары, бары и «морские кони», отходившие в тот час. Велела слушать указ мудрого годами Пер Аа Сэти, молодость, здоровье, сила, и юного наследника его Мерн Амона, молодость, здоровье, сила же: всякий в городах и землях, подвластных Великому Дому, верховному жрецу Солнца, Амона-Ра, обязан донести, когда что-либо увидит, услышит, узнает о людях, которые поклоняются лжедемону. О людях, которые называют светлое Солнце не Амон, не Ра, но — гнусное имя звучит, дабы скорее кануть в забвение, — Атон. Под страхом смерти запрещено называть, произносить и вспоминать во всех землях, подвластных Великому Дому, имя проклятого лжедемона и имя проклятого изменника Эх Н Атона, Полезного Для Атона, гнусное имя звучит, дабы скорее кануть в забвение. Имеющие уши да внемлют, имеющие страх да повинуются, не имеющие страха да погибнут!.. Дед внял. Он всё рассказал родным. Прибавив то, что слышал в своей молодости. Когда в Хем много лет подряд творилось невероятное. Звероголовые хемские демоны изгонялись из храмов. Имена их стирались со стен, изваяния низвергались с пьедесталов. Так велел один из старых Великих Домов, принявший имя Эх Н Атон. Затем он умер, лёг в кедровый саркофаг, демоны вернулись на свои места [24]. И вот опять… хотя сейчас дело — не в этом… сейчас дело в другом!.. Отец — Зенон Хитрый — перебил: «Отчего Атон? Помню: Амон у них — Солнце и есть. Одно из его имён. Более новое. Второе — Ра. Более древнее. Зачем воронам ещё третье?..» Дед умолк. Ушёл в свой покой. Медленно, тяжело. Волоча ноги, как древний старец. (Хотя, конечно, был он уже совсем стар). Отец пожал плечами. «Наш Мелькарт — тоже Солнце, Закар. Верили мы в него и будем потихоньку верить, какими именами его ни зови. Пусть Великие Дома сами разбираются». Отец был ещё молод, ему было понятно в мире всё. Ну, почти всё. А чего уж не понимал, — Хитрого не интересовало. Тем паче — не интересовало маленького Закара. Пусть Амон, пусть Ра, пусть Атон… лишь бы эти страшные злые роме всё решали у себя! Там. Далеко. На берегах мутного Хапи. На берегах прозрачной бирюзы Шарат Барк небесный Царь Города Мелькарт — не Амон, не Ра, тем более не Атон — исправно вставал из-за грани Ливана, уходил за грань моря в страну вечно молодых великанов (о которых все слышали, но которых ни разу не видел ни один человек), а затем исправно возвращался на своё место. К счастью, глашатай хемского наместника всё реже повторял указ о поимке беззаконных жрецов проклятого лжедемона, который не является Солнцем. Лжедемона, прозвание которого законопослушные могут с омерзеньем услышать лишь для того, чтобы узнать, о чём им надлежит забыть. Дед, казалось, всё забыл первым. Но, умирая, прохрипел: «Сын! Внук! Люди Атона… если спросят… пользы от них ровно столько же, сколько вреда… всё делают… и больше того делают… лишь бы не сделать главное!..» А отец сказал: «Сынок, запомни. Вдруг пригодится?»
  Пригодилось! В зеркало смотрел Зенон Хитрый!
  Как отнесётся Мерн Амон к известию о том, что слуга давно проклятого лжедемона схвачен и изобличён в подвластном ему Городе?
  А молодой малах Угаритский — как он отнесётся к известию о том, что в Карате схвачен некто, умышлявший против кораблей отца всех хугритов Никмэпа? Всякая новость имеет цену.
  — Крепко, крепко держите, — повторил Закар, обращаясь к матросам. — А ты, человек с двумя именами, смотри мне в глаза и отвечай честно: кто тебя прислал? Что ещё должен был сделать ты в Карате? Говори. Говори сам. Кто бы ты ни был: птица ли, змея ли. У наместника Пер Аа Мерн Амона — молодость, здоровье, сила — есть умельцы, которые способны сделать разговорчивой даже рыбу, но беседа с ними будет для тебя последней.
  Пленник отвернулся. Не для того, чтобы выразить своё презрение или подчеркнуть этим жестом свою отвагу. Просто отвернулся от Закара, чтобы оглядеть Унатеша с головы до ног и сказать:
  — Сыновья похожи на отцов. Жаль. Так было, так есть, так будет.
  — Ты чего тут вякаешь о моём отце? — тонким, но решительным голосом протянул Медвежонок. Стиснув кулачки, бросился к человеку с двойным именем. — Ну-у!
  И отступил.
  Отступил так, что Закар сам рванулся вперёд. Рванулся, охваченный внезапным желанием защитить мальчишку от опасности.
  Какой опасности?
  Закар ещё не успел понять. Но успел почувствовать: беда мальчишке, действительно, угрожает. Задорный Медвежонок вдруг стал похож на юного роме — испуганного, дрожащего Камеса. Того, который позавчера ночью боялся оглянуться вокруг, потому что без своего погибшего учителя Великого Шешу не мог ничего сделать и даже ни о чём помыслить. Того, который сегодня смирно ушёл вместе со всеми роме… В чём оно, их внезапное сходство? В том, что Унатеш вдруг побледнел? (Верней, пожелтел: сквозь загар проступила бледность). В том, что опустил кулачок, передумав защищаться? Ну, Камес-воронёнок и не стал бы защищаться ни от кого, ни за что, никогда. Этот хотя бы сделал попытку. Но какой ужас отразился в Медвежонке — во всём его существе!
  А сам чужеземец…
  Неужели зрение, так верно служившее на море, изменило капитану на суше? Закар видел его дважды. Хорошо, допустим: на галерее дворца он не мог рассмотреть его как следует. Много ли увидишь, когда испуганный дворецкий предпринимает все попытки, чтобы поскорей захлопнуть дверь? Но здесь, сейчас, в двух шагах… Да, черноволос, как люди Хем. Да, медно-загорелый. Однако — не юнец! Вместо семнадцатилетнего мальчишки — пусть широкого в плечах, но слишком тонкорукого, тонконогого, — перед Закаром стоял зрелый воин. Тугие мышцы оплетали его тело, при малейшем движении вздрагивая и напрягаясь. (Что же до сих пор не разорвал верёвки? Взял бы да освободился из рук своих стражей, как дикарь-хабд!..) Или это — не он? Ну, нет! Взгляд — прежний.
  Взгляд человека, знающего своё далеко не низкое место под высоким солнцем дневным.
  Закричал ахайваша, которого матросы держали с двух сторон. Так люди кричат, когда видят призраков. Зверь мау метнулся прочь — в ноги ахайваше.
  — Светлый Мелькарт! — вскрикнул Ганон. — Это ты, Гром! Точно, Гром! Куда подевался шрам твой?
  А сколько ужаса в голосе бывалого рулевого! Чтобы это оценить, надо самому всё видеть и слышать, как видел и слышал всё сейчас Закар.
  Вот почему капитан, движимый недобрыми предчувствиями, рванулся заслонить собой Унатеша-Медвежонка и, заодно, ахайвашу. Оказался лицом к лицу с Ибисом, Коброй… или кто он ещё. Так, что иноземец глянул Чернобородому в глаза.
  И — что-то случилось.
  Всё-таки случилось.
  …Расспрашивая матросов, задавая бесчисленные вопросы самому себе, ловя в памяти уцелевшие обрывки воспоминаний, Закар вновь и вновь пытался понять: что же? Что именно? Какими словами всё описать? Тем более: ведь, по сути, ничего и не произошло. Ровным счётом ничего. Человек с тремя именами всего-навсего взглянул ему прямо в зрачки. Но от этого взгляда Закар похолодел. Мир наполнился звенящей пустотой. Капитану казалось: он слепнет и глохнет. Ничего, никого вокруг он больше не видел. Видел только его. Ещё точней сказать — его глаза. Тёмные, как старое вино, раскосые, со странными складками век у переносицы. Не злые. Не дерзкие. Разве, пожалуй, чуть насмешливые. Как тогда у Е в бою по пути из Милух в Дамашк. Глаза человека, которого люди оторвали от истинно важных дел, принудив заниматься пустяками. Взгляд пронзил Чернобородого, как стрела. Погас. Растворился в звенящем ничто вместе с самим лазутчиком. Тихо прозвучал голос: «Это правда. Я не называю Солнце Атоном». И мир тоже погас вокруг. Когда память вернулась, всё было по-прежнему. Гребцы, застывшие в напряжённых позах, ещё хватались за воздух руками. Валялась разорванная верёвка. Ипи — он же Нахт, он же вдобавок кормчий Гром — исчез. Его не было здесь.
  — О, Сильный Балу… — выдохнул кто-то из алашей.
  — Как тогда те беглые в саду мастера Нуума… — чуть слышно пролепетал Унатеш.
  — Хорошо, балу, хоть вы не назвали его прямым хемским именем… — добавил Матену-алаш ещё тише, чем Медвежонок.
  Капитан пошатнулся. Гребцы ухватили его с двух сторон, как тогда — Ипи-Нахта. Или кормчего по имени Гром. Спасибо им, спасибо!.. Иначе Закар свалился бы. Правда, дружеская помощь не дала сделать то, чего Закару больше всего хотелось. А хотелось ему поднять правой рукой горсть песка, бросить через левое плечо и назвать имя Мелькарта. Помогает. В таких вот случаях.
  Матену, понурив голову, встал перед капитаном:
  — Балу, сейчас вы меня прогоните…
  — Что? — не сразу понял Закар. — Ах, да!.. Не беспокойся, расчёт получишь сполна, если мой хабд ещё не выплатил тебе заработанное.
  — Нет, балу… — (Парень собрался с мыслями. А может, с силами? Закар понял: просить — для Матену самый тяжкий труд. Не привык он просить. И не умеет). — Я о другом сказать хочу… вчера хотел… оставьте меня служить! Сделаю всё. Даже в огонь залезу.
  Закар оглянулся на редеющие клубы дыма с корабельного двора.
  — Всё? — Ещё помедлил. Кивнул (неожиданно сам для себя). — Хорошо. Вот первое задание. Открой мне то, что хотел утаить.
  — То… что… — в свою очередь, повторил алаш. И голос его сделался сиплым, чуть живым: — Попроще, балу. Я, видать, совсем дурной.
  — У тебя есть нечто, о чём ты мог бы мне рассказать… только ты один… больше никто… больше никому… но это — лишь первое задание на новой службе. А будет и другое: доделай то, что начал делать.
  На этот раз вопрос алашийца был нем. Голос его иссяк, придавленный комом, который застрял у парня в горле.
  — Проследи за ахайвашей, — объясняя, велел Чернобородый. — Я хочу, Матену, чтобы он тоже смог мне кое-что рассказать. Кое-что. Да, кое-что. Ну, и… Медвежонка научи шить паруса. У вас — у тебя, у старого Гамаля, у Ганона, у других — скоро будет много работы. Приказ ясен? — (Парень кивнул). — Тогда приступай… ну, для начала ко второму.
  Сказав это, Закар спросил сам у себя:
  «Зачем я так? Знаю парня всего несколько дней. То есть, вообще не знаю».
  Тревога колыхнулась в душе. Но зато звенящая пустота, которая ещё нет-нет да мерцала вокруг, окончательно оставила Чернобородого. Пусть голова переполняется думами, заботами, даже волнениями, — это всё ж привычно. С людьми разобраться можно. Во всяком случае, до сих пор удавалось. А с демонами (тем более со жрецами — слугами их) пусть разбираются другие…
  Чернобородый подозвал Хмурого. Сказал шёпотом, еле заметно кивнув в сторону Матену Алаша, который успел отойти на несколько шагов и о чём-то заговорил с Ганоном Рулём и со старым Гамалем:
  — Дружище! Те трое мне нужны. Глаз с них не спускай.
  — Уж как-нибудь, — усмехнулся кормчий. — Впервые, что ли? Адон говорит — остальные понимают. Адон знает, что говорить.
   
  ***
  — …Видишь, друг мой Стекольщик, как много дел! Целый трюм новых загадок. А я не отгадал ни одной прежней.
  — Стоят ли они того? — проворчал, вмешиваясь в разговор, Хмурый Азиру, третий человек за столом с ещё раз подогретым завтраком на блюдах-листьях, тройкой кубков-цветов и кувшином в виде нераскрытого лотосового бутона. — Из-за новых дел ты старых друзей не видишь!
  Азиру всегда напускает на себя суровость. Иной раз она бывает именно напускной. Закар это знал. Давно знал. Однако сейчас углядел другое и ответил серьёзно:
  — Суди сам, Хмурый. На наших глазах гибнет корабль. Резатели жил убивают его. Живы очевидцы: люди Хем, люди царя Приама. Их слово для судей — серебро. Тем более, корабль — хемский, и ограблен возле берега, подвластного Великому Дому Хем! Часть свидетелей странным образом исчезает. А часть — делится со мной такими подробностями, что я вряд ли отступлюсь от дела, пока не узнаю остальное. Бара, которую убили хапиру, шла с севера. Из хеттских владений. Пассажиров взяла в Арваде. В Арваде, который, принадлежа коням, тайно держит сторону воронов! Кормчий — родом чистокровный роме — среди пассажиров был, как мышь среди котов. Как хабд среди адонов. Стоило маленькому Камесу пискнуть о чём-нибудь, — вся команда срывалась с мест, а уж старого херхеба Шешу все без слов понимали! Не похож херхеб на певца Пентаура! Жёсткий чёрный гранит — и мягкий белый мрамор, мгновенно застывающая бронза и мгновенно тающий воск… такова между ними разница, хотя обликом они, двое, — один человек!.. Роме-кормчий не желал брать троянцев-пассажиров. Странно вёл он себя: отказывался от дополнительного заработка! Но Шешу… «почтенный, почтенный старец в одеянии аэда, собирателя преданий»… взглянул на сердитого земляка, и тот сделался гостеприимным. Далее. Пираты зацепили бару. Старик подобным же образом — единственный лишь раз глянув на их главаря — приостановил нападение. Чудо? Я подозреваю с некоторых пор: чудеса иногда свершаются!.. Правда, в тот раз оно не довершилось. Другой резатель жил ударил старца кинжалом в спину. И сам погиб. Дружки его бросили. Вместе с тонущей барой. Имя резателя жил — Ури Медведь. Но странности на этом не кончаются. Уцелевшие хапиру достались мне. Опять при столь странных обстоятельствах, что я до сих пор ломаю голову: не правы ли те, кто говорит, что мне помог сам Мелькарт?.. О, если бы роме не ушли с «Орла»! Столько вопросов мог я задать! Столько загадок мог отгадать! Начал бы так: «Отчего не боитесь вы забираться так далеко на север от устья Хапи, где, случись там с вами беда, никто из диких неправоверных туземцев не свершит над вами все нужные обряды, не набальзамирует ваши тела, не вложит в руки вам Свитки Мёртвых, которые подсказывают умершим верные ответы на все вопросы загробных судей? Отчего не держит вас дома страх перед Уадж Ур?» Что бы они ответили? Может, услыхал бы я: «Слуги Атона не нуждаются в Книге Мёртвых, ибо так хоронят друг друга лукавые трусливые хабды Амона-Ра, мы уходим во тьму иного мира иначе»… Вот первое дело. Второе: ранен, но не погиб загадочный корабль, жив загадочный пассажир. Одна из его странностей: малец знает Ипи-Нахта-Грома. Хорошо знает… судя по тому, сколь мало он стеснялся в выражениях!.. Ипи-Нахт-Гром исчез. Корабль, странный феа, — едва не исчез: он вспыхнул сам собою на царском корабельном дворе.
  — Сам собою? — переспросил Азиру.
  — Да! — заверил Чернобородый. — Вся палуба, вся его странная палуба, которая тянется от носа до кормы, была враз охвачена пламенем. И это — не конец вереницы загадок.
  — А что тогда — продолжение? — вновь перебил Азиру.
  — Продолжение — огонь, который сам вспыхнул и сам погас.
  — Хэ-э? — вмешался Криш. — Ладно, вспыхнул, но чтоб сам собой погас!.. Я, человек сухопутный, и то знаю: жарко горит корабельный кедр!
  — Феа построен не из кедра, — уточнил Закар, — дерево там совершенно другое!.. Всё же огонь погас. Выжрал палубу, слегка опалил рёбра да и умер от истощения, как если бы впрямь не нашёл никакой еды. А свидетель по второму нераскрытому делу — маленький эгеец, пассажир феа, — знает иноземца, который (заявляя, что не именует Амона именем Атон) избавил меня от лишних свидетелей по первому. Что скажете, друзья? Крепко лежат кирпичи? Как разбить такую стену? Бьюсь я в эту стену головой, бьюсь, бьюсь…
  Азиру прорычал проклятие. Стекольщик встал, правой рукой наскрёб в очаге горсть золы и (за неимением песка) бросил через левое плечо:
  — Стена, которая не разбивается головой, разбивается умом, друг Закар! Хвала Элу: роме исчезли! Одна загадка — долой! Роме — все одинаковы. Так я тебе, Закар, скажу. Хитроумные жрецы, глуповатые с виду неджесы-простолюдины, слуги проклятых демонов, слуги не проклятых демонов… поди пойми, кто из них погряз в хемии, а кто — чистый человек! Двойное имя — две души, такого бойся вдвойне, а когда число имён возрастает до трёх!.. Роме, который учил деда составлять краски, был бродяга как бродяга. Ничего за душой не имел, кроме цветных порошков да линялого синего плаща. Но ведь краски — тоже хемия! Тоже хемское волшебство. Или не хемское?.. Дед говорил: в былое время — при Пер Аа Эх Н Атоне — вороны знались с какими-то ещё атилланами. Вот уж кто в самом деле колдуны!.. Одна загадка — долой. самая опасная. Работай, Закар, над остальными! Отыскивай щели между кирпичей стены!
  Закар хотел уточнить: «Роме — учитель твоего деда — тоже носил синий плащ? Как вор, с которым был связан мальчишка? Ты уверен, что плащ был синий?» Но почему-то раздумал уточнять. Взял из очага горсть золы и проделал то, что минуту назад проделал Стекольщик. Азиру ограничился тройным плевком через левое плечо, большим глотком вина и словами:
  — Тьфу на них! На Эх Н Атона! На остальных! На их синие одежды! Хватит! Наливаю всем! А друзей не теряй. Слово? Ну, отвечай: даёшь слово?
  — Постараюсь, — извиняющимся голосом ответил Закар. — У шафата, впрямь, так много дел. И не его грех, что все они — вот такие…
   
   
  ДЕЛА
  Правы друзья, Закар пренебрегает их обществом. Но… ведь шафат сказал им далеко не всё! Отнюдь не будучи уверенным, что загадки, которые принесёт новый день, будут отгаданы.
  Странное дело: наместник Пер Аа до сих пор не вызвал Чернобородого в свой дворец, не вопросил о ходе расследования. А если вызовет? Что расскажешь, шафат малого города, начальнику северных стран — тени Великого Дома на каратских камнях? Чем докажешь свою преданность? Тем, что ты упустил свидетелей. Упустил парня по имени Ипи-Нахт-Гром: он увёл их с «Орла» и сам растворился в воздухе, пока горел подбитый корабль — свидетельство ещё одного преступления… и образец для новых кораблей, хотя по этому делу придётся отвечать в другом дворце. (Дай-то Мелькарт, чтобы сановный ворон никогда не услышал имени «феа»!) Многовато… Капитан поспешил в Дом справедливости. Точнее — в подземелья Дома справедливости: лучшей якорной стоянки для Бейану и его людей трудно сыскать! Наместник был там. Он еле заметил шафата. Покаянный доклад принял так, будто хотел о нём сразу забыть. Рыхлый, бледный, вялый, дрожащий даже в жару, сей медузоподобный господин (способный и обжечь, как настоящая медуза) кипел странным гневом. Троянцы удовлетворили его любопытство. Хапиру откровенничать не хотели. Упрямое молчание (верней сказать, нечленораздельное мычание) Трёхглазого Бейану вызвали у хемской медузы такое разлитие желчи, что она вскоре после завтрака уплыла в крытых носилках в свой дворец — обедать. «Нахт! Кобра!» — «Ты что?! Нельзя!..» — вновь вспомнил Чернобородый. И упросил наместничьих искусников погасить огонь в жаровнях с инструментом особого предназначения. Если в беседе с ними, такими вот искусными, живой человек способен притворяться немым, то — очень, очень недолго!.. Жар погас. А языки приятелей старого волка вдруг оттаяли. Тюремный писец еле успевал заносить на папирус их откровения. Закар пополнил свой список странных имён. Бен Каптор. Сын Крита. Мало напоминает истинного критянина… и до странности схож с кормчим Громом. Шрам на лбу? Шрам есть. Время от времени он исчезает, но пару суток спустя возникает на том же месте.
  «Клянусь, балу! Клянусь, балу! — повторял самый разговорчивый резатель жил, целуя грязные каменные плиты под ногами Чернобородого. — Критянин сам явился к Бейи через день после того как Медведь спустил со сходней ворона-хемца по имени Н… нет, мне язык ещё нужен, сильно я к нему привык… одним словом, Бен Каптор сказал… да-да-да, вот это он и сказал: «Бейану сын Каррану, я хочу быть вашим загонщиком. Как во время царской охоты на антилоп. Я не прошу вас подглядывать за кораблями Никмэпа. Я сам знаю, когда в голубую степь выбегает жирная дичь. Один сикль из дюжины — мне, и ты будешь знать всё, что я. Посторонние вряд ли о чём доведаются». Ури спорить не стал. Бейану — согласился с разгона…»
  «Трёхглазый давал ему часть добычи?» — решил уточнить Закар, хотя остальные хапиру, поставленные на якоря вдоль стен, кивали со всех сторон головами.
  «Да! Да! — воскликнул рассказчик. — Бен Каптор, если гонит дичь, то — жирную. Ваших каратских купцов тоже он выследил. Но брал их возле Ушнаты Медведь Ури. Бейи тут чист. И так ведь старику Трёхглазому не свезло, провалился на последнем-то нашем деле он, я говорю — на арвадском… так хоть за Медведевы дела вы, балу, его не дерите! Медведь сам ходил в Ушнату. На «Тунце». Втором хали. Назад он привёл не «Тунец», а сито в дырках, но хапнул ай как, было что делить на доли. Хоть… вообще-то… хоть…»
  Закар вздрогнул, подавляя в душе страх: что, если и этот — как тогда Бейану — вдруг захрипит-онемеет? Бывалый шафат (стыдно, стыдно признаться!) мог сейчас уверовать даже в такое. Но резатель жил, покосившись на приятелей (затихших вдруг то ли в ожидании, то ли в испуге), уточнил свои показания:
  «Хоть последнее-т дело… началось не так, как всегда… не так катилось… в общем, искривился ствол в самом корне. Заместо Бен Каптора прибежал шакалёнок с писулей. Яму ведает, кто он. Говорили: пацан — аж из самой Хем. Вокруг старого лиса Хехеи крутился. И сам — кручёный. От хемского, говорили, закона сбежал-спасся. Подробностей, балу, не знаю… а кто много знал, — утонул… ай, я ж видал, как сунул пацан Трёхглазому кусок глины с оттиском Бен Капторова перстня! И с чёрточками! Со словами! Дескать, через три дня выйдет из Арвада хемская бара с более дорогим товаром, нежели само белое серебро. Мы должны её из наших пределов выпустить. Дать ей уйти в пределы хемские. Там — взять товар… вернуть его в Угарит к Бен Каптору… по пути смахнуть с товара все капли… отогнать всех мух… а Сын Крита заплатит нам своими деньгами. Х-хе! Каково, балу? Каково? Изнанкою наверх всё перекорёжилось! Ури — клюнул. Будь «Тунец» на ходу, вмиг поднял бы он всех ребят и увёл на дело, не спрося Бейи. А Бейи лапой за ухом чешет. Долго чесал. Хоть он — не Медведь Ури, да… похитрей он, чем желал бы выглядеть. Бейи тоже у Нуума работал. Правда, недолго. Ай, и то… своё дело вдруг открыл…»
  «Основал своё дело?»
  «Почему основал, балу? Открыл. Ну… совсем открыл. Полностью. Малаху налог стал платить. Да — сестра ему тросы запутала. Хабидальба. Вот змея! Сроду не умеет по прямой ходить — и обоих парней в дыру затянула. В лавку Хехеи. Ведь из-за неё Ури Медведь старику Трёхглазому четвёртый глаз в драке сделал! Из-за неё! А что надоил? «Более дорогой товар, нежели само белое серебро»… Вы хоть знаете, какие сливки были в «корове»? Знайте, балу! Старик тот бешеный… слава Сильному Балу, Медведь исхитрился его прихлопнуть… да — папирус. Мешки грязного папируса! В любой хемской лавке тебе чистый, новый отмотают из расчёта пять локтей за пим, а тут — рваньё, старьё, всё какими-то линялыми старыми красками уляпано…»
  «Не следует ли понимать так: краска — хемские письмена, папирус — хемские книги?» — подсказал Чернобородый.
  Говорун кисло ухмыльнулся:
  «Будь там письмена, балу, — аж мне стало б понятно… кни-и-иги… а там — кружочки всякие, полосы, завитушки!.. Дурак он, наш Медведь! Хой, дурак! Смеётся. Потирает лапы: «Я знал! Я так и знал! Она всё знает! А он — так и тем более!» Бейи — ему: «Цепляйте своё сокровище, волоките к Хехеи! Околдовал он вас обоих — и тебя, и Хабидальбу!» Ури на «Акуле» заорал. Очнулся, говорю я. Очнулся всё-таки. Моя селезёнка инеем покрылась. «Бейи, — я сам кричу, — дурное дело делаем, своих кидаем, по-доброму ли кончится оно!» Думаете, слышит Бейи? О-без-у-мел! Хоть бы чёрных гребцов, от вёсел отвязав, к себе перегнал… нубийцы, товар со сбытом… хой, где уж… а тут, откуда ни возьмись — Закар Чернобородый… ну, вы, балу… хотел я сказать… однако ваших каратских тамкаров Бейи не трогал! Их Медведь взял! На «Тунце». Пока «Тунец» был «Тунец». Возле Ушнаты. Я часто вру, балу Закар, но в этот раз — видит Сильный — я говорю правду».
  «Да послужит твоя речь истине», — произнёс шафат. Обязательные слова, дань закону и обычаю. А про себя он отметил: «Жаль, не встречусь с Уритешубом-Медведем, не поговорю с ним душевно! Вот кто, а не Трёхглазый, был некоронованным царём морской разбойничьей вольницы! Может, всё — к лучшему? Печально было бы видеть венец талласократа — владыки морей — в грязных лапах… из которых венец, к тому же, готов уплыть в другие, гораздо более холёные и гораздо более липкие. Хехеи — хемское имя. Шешу, Нахт, Ипи… Гриф, Кобра, Ибис… да ещё, тут, гляди ты, — Хехеи, Филин! А как по-хемски Гром? Трудно вспомнить. Гром, равно и дождь, бывает на родных берегах Мерн Амона крайне редко!.. Да, к лучшему. В такие игры тебе, Закар сын Зенона, лучше не играть».
  «Балу…» — (Разбойник подался вперёд, сколь позволили ему путы. Сказал, но не всё? Какие новости остались под его языком?).
  «Слышу тебя, слушаю слова твои».
  Хапиру переглянулись. Говорун проглотил слюну — и всё же решился:
  «Балу Закар!.. Просьба у нас. Вы, конечно, в делах своих вольны, балу, но… молим мы: не трогайте мальчишку! Он при наших делах не был. Медведь его вот-вот, ну только что, на борт привёл. Сделайте милость, балу! Паренёк, он ведь у старого Нуума был в учениках. Нуум кого попало к себе не возьмёт: прежде — душу в человеке рассмотрит. Бейи сломался, Медведь сломался, так вдруг хоть с Медвежонка толк выйдет? Ну да… породили его Хабидальба и Ури, змея и медведь… но человеку же, балу, помимо потрохов да мяса всякого, душа даётся-дарится! Мы — мертвы. Заживо мертвы. Грань пересекли. Он — ребёнок. Дети безгрешны. Коль вершат они грех, — не свой, чужой, по подсказкам. Явите милость, балу Закар!»
  «О ком ты? О молодом роме, который принёс письмо критянина? Он — не в моей воле, добрый человек. Он — под рукой наместника. Просите…»
  «Да на кой нам он! Да ну его, шакала хемского, — и вслед тьфу! Я о нашем Медвежонке! Об Унатеше я!»
  Шафат дал ответ не скоро. По крайней мере, не скоро ответил вслух… хотя мысль, переполненная удивлением, промелькнула в голове тотчас же:
  «Вон как! Я думал — я знаю людей. Всяких. Разбойников с их мелкой грязной игрой — особенно, раз уж в крупной дворцовой игре начинаю разбираться. И вот…»
   
  ***
  Людей Закар, вне сомнения, знал хорошо. За годы беспокойной жизни мореплавателя и торговца он видал всякое и всяких. Мир поступков людских сложен, противоречив, труднопредсказуем. Но случайностей в мире нет. Ибо даже адон в мире — не сам по себе. Каждый стоит на ступеньке лестницы. По ней поднимается он из прошлого через настоящее в завтрашний день. Ступени, которые под ним, — это жизнь, прожитая его предшественниками: свершённые ими дела, передуманные ими думы. Человек восходит вверх, опираясь на них. Ибо нельзя двигаться без опоры. Жизнь, которую проживёт он, станет ступенью для его потомков. Оттого всё в мире — не случайно. В семье ремесленника растёт ремесленник, в семье земледельца — земледелец, сын тамкара с малых лет готовится к плаваниям, сын воина — к сражениям. Растёт человек — растёт привычка. Оторвать обе ноги от ступеней ему не удастся. Матрос, выбившись в судовладельцы, время от времени просыпается под лавкой во «Встрече на берегу» — без кошелька, а то и без рубахи. Разбогатевший простолюдин, выбившись в тамкары ару, не упускает случая побыковать (хорошо, если только на праздниках). Прошлое тянется за каждым, словно паутина, паутину эту невозможно оборвать. Человек не может выдумать ничего по-настоящему нового. Мир стар. Всё в нём давно придумано, смотри да перенимай готовое у родителей, соседей, знакомых. (Желательно — лучшее. Хотя ведь и худшее люди перенимают). Иногда человек получает дар свыше. Такое бывает редко. О таком удивлённо говорят: дар Эла. Но придумать что-то из ничего… нет, нет, девять раз нет! «Из пустоты произойдёт только пустота, можно выдумать лишь то, что было, есть или будет», — говорил один мудрый человек, с которым Чернобородый Закар (тогда ещё просто Закар) путешествовал по Милух. Этого человека он называл — Бхрата-гyру. Старший брат. Брат-учитель на их неведомом языке. Старший не по возрасту, но по мудрости. Он знал ход вещей!.. Всё это — в отношении взрослых. Дети? Ещё проще. Сыновья похожи на отцов. Солгал ли Гром-Ипи-Нахт, утверждая, что не называет Солнце именем Атон, — даже старуха-ворожея в двух зеркалах не рассмотрит, но здесь он прав. Ребёнок — отражение взрослого. Бесхитростное, хотя очень точное отражение. Узнав, чей сын перед тобою, ты узнаешь, о чём разговаривать.
  Так думал капитан.
  Так он думал всегда. До тех пор, пока дороги жизни не свели его с Медвежонком. Унатешубом, сыном хапиру по имени Уритешуб-Медведь. Племянником хапиру по имени Бейану-Трёхглазый. Всё, вроде бы, предельно ясно. Малый оказался не из робких. Сын похож на отца, от которого с трудом отделался Бейану. Хорошо! Примани зверёныша лаской. Зачаруй мальчишку, явно не разбалованного излишней добротой, и… выведай таки всё, чего не скажут — быть может — ни его дядя, ни дядины друзья. Малый, действительно, клюнул на доброе слово, как рыбка на крючок. Но…
  Но не хочется, не хочется Закару хитрить с Медвежонком дальше!
  Как так? Чужой, совершенно чужой мальчишка. До последнего времени Закар и знать не знал, что он существует. Но вот… врывается маленький чужак в душу, в сердце, занимает там — не спросясь — самый тёплый уголок. Чем ты подкупил меня? Ты совершил — один за одним — два отнюдь не худших поступка. Отомстил предателю за отца. Как уж мог, путём другого предательства, но отомстил ведь! Изобличил лазутчика. Опять — как уж мог, но ведь изобличил, вслух произнеся имя, которое отчаянные, заживо мёртвые хапиру произнести не могут. Магия Ипи-Нахта оказалась бессильной. Правда, Матену-алаш тоже называл имя чужестранца, ничуть не пострадав… но откуда всё это в тебе, маленький Медвежонок? Дар небес? Или… здесь, на земле, побывал ты, зверёк, в руках доброго человека? Я давно не ездил в Угарит, плохо знаю северных тамкаров и корабельных мастеров, но имя Нуум мне знакомо. Старый Нуум. Великий судостроитель. В том числе и судостроитель, скажу я. Ведь что сказал Унатеш, когда Гром исчез, будто растворившись в воздухе? «Как тогда те беглые в саду мастера Нуума…» Ещё один значок на деловой табличке. Рядом с именем старого тамкара Синарану бен Сигину, который посылает корабли куда-то на запад, в какой-то Тарташ, где пастухи-лузита ловят чёрных быков хитрыми верёвочными петлями, а корабельщики отливают якоря из серебра. Ближние пути мои ведут меня совсем в иную сторону, предстоит поздравить Пер Аа с победой. Но следующим плаванием (коли Эл рассудит милостиво) будет плавание в Угарит. В гости к малаху Никмэпа. В том числе к малаху Никмэпа. Знак моему проходимцу Хушану дан, пускай хабд разнюхивает там обо всём, что имеет запах. Ну а ты, Медвежонок, порожденье кровожадного Медведя… ты не бойся! Закар Чернобородый не сделает тебе зла. Просто не сможет. Не найдёт в душе сил хоть чем-то обидеть тебя, маленький добрый зверёк. Да и пятнышки на твоём задорном носу — как у сына. Точь-в-точь. Помню: тогда, летом, в последние дни его жизни, маленький Зенон часто играл на солнцепёке, и Мелькарт оставил на его лице золотистые брызги…»
  Эту мысль капитан сразу прогнал как не относящуюся к делу.
  «Я обдумаю вашу просьбу, — сказал он пиратам. Задал ещё какой-то вопрос. Посоветовал им: если память вдруг выплеснет волною на берег что-нибудь, относящееся к делу, — без страха звать (через охрану) городских судей и писцов. Тут Город, тут наряду с хемскими время от времени действуют местные законы, а за исполнением их следит шафат, имя которому — Чернобородый!.. Заглянул Закар и в соседний каменный мешок. Вышел обратно со свитком папируса, на обороте которого алела крупная надпись: «Об Арваде». Невзначай заметил: — Очень странная одежда у хугрита Бейану. Странный, ни на что не похожий мех. И наверняка этого белого медведя ему не дарил никакой Тубб Катант. Трёхглазый мог добыть зверя сам».
  Главарь взвыл. Хапиру расхохотались. (Странно звучал издевательский дружный смех под сводами подземелья Дома Справедливости). Словоохотливый пират отозвался из своего угла:
  «Да оно и Медвежьей Рубахе всё от отца всё досталось! Белые медведи — редкая добыча даже там, у них! Чтоб медведя белого добыть, до него надо дойти! По льдам! Вот старик Рубахи… да, старик — и впрямь Медвежья Рубаха. Настоящий. Он ходил. Когда же Бейи натряс вам столько правды в ваши уши?»
  Закар приостановился:
  «Мне ли знать, что — правда и что — неправда? Я не был там. Я могу только слушать сказанное».
  «Мы-то и правду скажем! Да вы, балу, смеяться станете! Вы не видали окаменевшего моря! Тёмного дня, когда весь день — это две зари, утренняя да сразу вечерняя! Белой ночи, когда закат горит до рассвета!»
  «Над правдой смеяться не стану. Клянусь. Вспомните всё хорошенько. Я вас навещу. О Медвежонке — подумаю. Да сослужит ваша речь истине!»
  И с радостью вышел из подземелий Дома справедливости на свежий воздух, на солнечный свет.
   
  ***
  В душе, наконец, посветлело. Есть что сказать малаху. Зазвенела в кошеле кой-какая прибыль и для других дел…
  Путь лежал мимо корабельного двора. Чернобородый сам не заметил, как очутился в глубине варафа: там, где торчали обгорелые рёбра странной находки. Шумела толпа. В основном — царские мастера. Но среди них мелькал Ганон Руль. А у самой кормы (где ещё болталась кривая лопата, не похожая на рулевое весло) размахивал руками старый чудак Гамаль. Он что-то доказывал. Подойдя ближе, Закар услыхал:
  — Я буду говорить то, что сказал! Неверно он построен! Второпях! Опрокинула его их торопливость!
  — Ты, дед, лучше всех знаешь, как эти чудеса творятся без торопливости!
  — Буду говорить то, что сказал! Когда нас швырнуло на берег за хеттским городком Уро, мы целый месяц прожили в брюхе такого вот кораблика. Чей он был — спросите у Элат, но стоял на берегу целёхонек. Мы в нём жили, пока собирали из обломков двух старых галаров один новый. И я, дети мои, хорошенько всё рассмотрел! Вот тут, — Гамаль похлопал грязной ладонью по какой-то детали корпуса, — сделано всё очень грубо. Топорами, не стамесками. Там — тоже. Вот этой штуки вообще не должно быть. Она тут — лишняя. С нею, без неё, — одинаково. Лишнее — долой!
  Чудак был трезв, серьёзен, но крайне взволнован. Чернобородый подумал вдруг:
  «Знает, что говорит!»
  Царский мастер спросил:
  — Почему ты, Гамаль, решил творить один полуживой галар из обломков двух только что убитых галаров? Спустить на воду совершенно целый феа было бы проще… а главное — быстрее…
  Чудак умолк. Отшатнулся. В шальных глазах мелькнул осознанный ужас:
  — Идти на совершенно целом, не переделанном феа? Вы так шутите, здесь, у вас… я говорю, у вас в Карате?..
  — Вот уж правда, хоть куда смотри! — поддержал Гамаля Хмурый. — Чудовище, а не корабль! Душегубка! Подземелье для невольников! Я согласен: эти закрытые лючки можно открыть. Всю дюжину. Вёсла, чтобы выпустить их в лючки, — удлинить. Но как гребцы будут грести, не видя моря? Под палубой, я говорю! Под сплошной палубой! А, друг?
  Закар подошёл ближе. Сказал — будто бы между прочим:
  — Помню, дед мой боялся строить корабль из досок. Только долблёный. «Чтоб уж — без щелей». А как срубили в горах последний кедр-великан с сердцевиной в девять обхватов, — перестал спорить. Зазвал к себе парней, которые отбыли палах в Хем на строительстве речных хапийских «коров». Там ведь корпуса чуть не из щепок собирают — дерева мало, акация да пальма, стволы тонки. С тех пор остался в Карате один долблёный галар: старый «Орёл»!.. Гамаль бы смог починить моё чудовище? Как оно, по его мнению, чувствует себя? Дышит ли? Побежит ли? Гамаль! Жду твоих слов!
  Царские мастера примолкли один за другим, кланяясь шафату. Толпа перестала шуметь. Гамаль же ответил запросто, как если бы встретив старого знакомца по матросской службе:
  — Побежит! Если руки приложить…
  — Ты бы мог приложить их? — быстро, но не резко перебил Закар.
  — Ну-у…
  — Само собой, если бы тебе заплатили как царскому мастеру.
  В толпе прошелестело невнятное эхо.
  — Ну-у… — опять затянул чудак, скребя в лохматом затылке, — ну-у… если по-ду-мать… а что?
  — К слову пришлось. Моя бы воля, выстроил бы я складной корабль. Как шатёр номада-кочевника в сирийской пустыне. К перешейку причалил, разобрал, на ослов навьючил — езжай по земле до другого берега. Там собрал — меряй море опять. Удобно!
  — Шутите вы… — так же скребя в затылке, отозвался Гамаль.
  — Конечно, шучу, — кивнул Чернобородый.
  Отошёл.
  И услыхал за спиной:
  — Руль, малыш! Я бы сделал ещё паруса с опускающимися, а не поднимающимися реями! Чтобы сворачивать парус одним из двух способов: либо подтягивая его к верхушке мачты, как делалось всегда, либо же — опуская его вниз, на палубу. Сколько доброго полотна улетело в море за мою долгую жизнь! Ты бы знал! Ладно, сами паруса улетали, — они ещё рей с собой прихватывали! Отшнуровать парусину от рея во время бури на сможет даже наш Унатеш. Вот, будем спускать сразу всё хозяйство. Тогда и мачту станет можно выдёргивать-убирать.
  — Дурак ты, дядя! Адон шутит, а ты!.. Ну, опустится твой парус, гребцов реем по головам — бац, парусина их сверху, как сачок мотыльков, — раз! От тёплых слов закипит всё море.
  — Сам ты дурень, мальчик мой. У тебя выросло то, что отличает тебя от девки, но не вырос мужской ум. Цепляешься языком за слова, будто бабьим подолом за колючки!.. Ну как же парус накроет гребцов, если гребцы все — внизу, под палубой?
  — Под па-лу-бой? — в свою очередь, переспросил Руль. Мгновение помедлил. — А-а! Ты говоришь…
  — Ну, наконец! Ступеньки у тебя в голове больно крутые. Вроде тех, в маячной башне. Пока-пока ещё мысль добежит!.. Лады. Исцелю я эту зверюшку. Но, как выздоровеет, — сам я на палубу… ни ногой, ни взглядом!..
  Остаток разговора остался тайной для Закара. Время было идти во дворец.
  Шафат шагал по берегу, удаляясь от корабельного двора. На мелководье плескались мальчишки, в том числе Медвежонок. И… Матену. Алаш как раз вынырнул, чтоб набрать воздуха в лёгкие. Сорванцы кинулись на него со всех сторон, завизжали, поднимая брызги. Так плещутся весной воробьи. Закар опять приостановился. Улыбка шевельнулась в бороде. Медвежонок обхватил Матену руками, изо всех сил стараясь утопить дюжего островитянина. Крикнул:
  — Помогайте! Что вы там!
  Но помогать было уже некому. Сорванцы — словно по приказу — вылетели из воды. Песчаная пыль заклубилась вдоль берега.
  — Куда же вы! — крикнул им вслед Унатеш. — Это балу Закар!
  Алаш торопливо нырнул. А сорванцы удирали всё дальше, забыв свою одежонку…
   
  ***
  Малах к шафату не вышел. Спустился во дворик под виноград растерянный дворецкий:
  — Он призвал хохомов и гадальщиков, никого кроме них видеть не желает, всех гонит прочь от себя. О-о, говорил я, говорил: молодой роме — первая пташка! Что будет? Что будет с нами, Закар?
  — Малах болен? — вопросом ответил Чернобородый. — Всё-таки доложи обо мне. Есть новости.
  — Я-то доложу… о-о, говорил я… о, Эл и Элат!
  Что случилось? Что вообще могло произойти? Память сработала чётко. Тяжёлый разговор, когда малах задавал шафату вопросы, на которые невозможно не ответить… юный роме, перед которым склонялся царь на галерее дворца… точно такой же с виду юный гордец Ипи-Нахт, превратившийся в кормчего Грома, который владеет хемским искусством внушения сэтеп са…
  Могло произойти всё! Всё, что угодно!
  Жаркий ветер показался ледяным. Солнечный свет — неярким. Будто тучи заволокли вдруг ясное бездонно-голубое небо.
  Да, по миру бродят маги, умеющие как исцелять болезни, так и… насылать их. Закар с волшебством не встречался. Разве что на базарах. У фокусников. И (коль уж говорить правду) не слишком верил в его власть. Мало верил, что подобное коснётся его самого. Но вот холодная тень затмила свет. Колючее крыло царапнуло душу. И вопрос, который первым приходит на ум в трудных и опасных случаях, — «Что я могу сделать, что я могу предпринять для защиты?» — показался лишним. Ибо сама мысль о возможности защиты показалась вдруг такой же детски самонадеянной, как если бы маленький ребёнок с хворостинкою выступил против царского мариана-колесничего и упряжки отборных коней.
  Закар попытался взять — говорят люди — сердце своё в руку свою. Трудно судить, насколько удалось ему это. Когда дворецкий вернулся и повёл Закара внутренними лестницами, руки всё ещё тряслись. Ноги с трудом повиновались. Сердце колотилось, готовое или выскочить прочь, или — замереть навсегда. Оно, в самом деле, замерло на миг. Когда Закар увидел малаха.
  — Ты… — еле слышно выдохнул, с трудом приподнимаясь на ложе, незнакомый старик в знакомых одеждах. — Ты сделаешь… ты должен сделать всё… — (Малах захлебнулся кашлем. Лекарь сунул ему в лицо сосуд с едко пахнущей жидкостью). — Выстроить другие корабли… отыскать другие берега… всё… о чём было тебе сказано не вслух…
  — Я построю новые феа. Я проложу новые пути, привезу новый товар. Мы заплатим дань чужими редкостями, а не своей кровью. Будет так. Клянусь вам. Обещаю…
  — Зачем мне теперь товар?! — с неожиданной силой в голосе оборвал Закара государь. — Мне сейчас нужно одно… чтобы никто… ни один… кто придёт сосать мою кровь… мой мозг… если ты не найдёшь другой берег! Иди! Знак мой будет на пальце твоём!.. — (Восковая жёлтая рука потянулась к дворецкому. Тот, со стоном наклоняясь — будто в позвоночнике его вдруг поселился бес, как у старого Акрама по прозвищу Держи краба, — неловко стащил с указательного пальца этой холодной полуживой руки золотое кольцо-печать. Подал Закару. Чернобородый, ещё не вполне веря в происходящее, взял его. Повинуясь немому приказу малаха — взгляду тусклых, гноящихся глаз, — надел на свой указательный палец). — Иди. Будешь при дворе… добейся встречи… добейся… упади в ноги мерзавцу… ешь песок и грязь следов его… но выпроси моего сына. Я должен увидеть сына прежде, чем умру. Он — завтрашний день мой. Больше надеяться не на что. Иди!
  Закар едва осознавал случившееся. Он не смог бы утверждать, что вполне пришёл в себя даже за пределами дворца, под открытым небом и всевластным солнцем по-летнему знойного полудня. Только у дома, в котором жили дочери, он наконец ощутил под ногами землю. Земля была твёрдой и надёжной. Солнце — жарким и щедрым. Тень у ворот — не ледяной, а только прохладной. Ветер с моря — солёным, влажным, как всегда. Как всегда, радостен был крик маленьких девочек-двойняшек, которые бросились ему на шею одновременно с обеих сторон:
  — Дедушка приехал! Дедушка! Ты привёз нам морскую лепёшку?
  — Её съел морской медвежонок, — с трудом ответил Закар.
  — Дедушка, разве бывают морские медвежата?
  — Ещё как бывают. Они могут поймать ибиса и змею.
  — А расскажи про хемских змей-уреев! И про слонов! И про носорогов! У них рога на носу?
  — Да, мои хорошие. Вот вам яблоко. Бегите к повару, он разделит его на две части.
  — Хоть ты вернулся жив-невредим, — спускаясь по лестнице, произнесла старшая дочь. — Усталый, правда. Ты ночью спал? Бен Таната всё нет. Они уехали за солью. Хоть бы не утонул в своём Мёртвом море, за горами, за пустынями!
  — Не утонет, — успокоил её Закар. — Мёртвое море — хитрое море: захочешь утопиться, — назад выкинет!
  И заставил себя улыбнуться, заметив её слабую улыбку.
  — Правда, отец? — подходя, спросила младшая дочь. (Они тоже близнецы. Родились в один день, в один час. Но младшая всё-таки больше похожа на мать. На Сарйелли).
  — Слово тамкара. На берегах там — соль, целые пласты соли. Её везут на лодках по реке Иордан или степью, а затем через перевалы Ливана — к нам сюда.
  — Вот перевалов я и боюсь! — воскликнула старшая. — Вороны уходят, но явился какой-то фракиец. Останавливает караваны, сбрасывает груз на землю, купцов убивает. Люди говорили: пять дней тому назад он зарезал одного цидонца.
  — Вот как? — переспросил Закар. — Может быть, фракиец кому-то мстит?
  — Фракиец — сумасшедший… — прошептала младшая. Закар обнял её. И от этого прикосновения вдруг почувствовал в себе прежнюю уверенность. Снова стал Закаром-Чернобородым. Шафатом. Купцом. Отцом семьи, наконец.
  — Ел сегодня? — строго спросила старшая. — У нас жареный барашек.
  — Ел?.. Не помню… кажется, да… но ради барашка я охотно пообедаю и во второй, и в третий раз! Где он? Куда вы его спрятали, хитрые мои! Ведите! Показывайте дорогу!
  Все трое стали подниматься по лестнице. Ворота распахнулись. Чёрный конь, будто вихрь, ворвался во двор. Соскочил на каменные плиты всадник. Пыль летела с его одежд. Он решительно бросил повод хабду — и, раскинув руки, устремился вслед за Чернобородым и дочерьми:
  — Вот он я!
  Сердце (сказать правду) вновь содрогнулось. Дочери вскрикнули. Но по лестнице уже сыпались вниз внучки, голося:
  — Отец! Отец, ты тоже вернулся! Ты привёз нам степную лепёшку? Ведь обещал! Обещал!
  Всё встало на свои места. Нет в мире места для тревог. Всё хорошо, всё благополучно. По лестнице быстрым уверенным шагом поднимается Бен Танат — муж старшей дочери. Зять. Пока единственный, но любимый зять.
  — Как Алашия, отец? Говорят, Великий Дом открыл хавар для наших, а вы — тоже говорят — скоро едете в Хем! Поеду с вами!
  — Нет уж, Бен Танат! — воскликнула старшая дочь. — Я тебя не отпущу!
  — И не отпустит! Не отпустит! — захохотал Чернобородый. — До тех пор, пока мы не съедим барашка… и не выслушаем все рассказы о делах по ту сторону хребта Ливан!
   
   
  ЗАВЕТНЫЕ ДУМЫ
  Ярко сияли звёздные Семь Голубей, когда Закар распрощался с дочерьми и зятем. Старшая уговаривала взять охрану, сесть в паланкин. Чернобородый отказался. Паланкинов он терпеть не мог. Нелепа езда, более медленная, чем пеший шаг. Были и другие причины, ещё более важные, о которых он никому не говорил. Закара всегда раздражала близость хабдов: по-скотски покорных безмолвных существ. С виду — как люди, а внутри — пустота. Будто призраки перед тобою. Попадаются среди невольников смышлёные, живые разумом и душой. Если, конечно, у хабда, носящего кличку и лишённого имени, есть настоящая душа. Закар умел вовремя замечать таких в общей толпе, отделять от остальных, приближать к делам. Такие дают больше пользы, чем целое стадо. Но таких мало даже у него. Большинство тупеет в неволе. Кратко говоря… Закар предпочитал иметь дело с людьми. Вольными людьми. Но сыны Города не носят паланкинов, у них теперь иной — более достойный — заработок. Что касается охраны, то охрана совершенно ни к чему. Закара знают все: и честный люд — многим он помогал в трудный час, и бесчестный сброд — многим памятен его тяжёлый кулак. Есть двое-трое таких, кому памятен волшебный кинжал. А прежде того, — все в Карате знают: поднимешь руку на шафата, имя которому Закар бен Зенон Чернобородый, — тебя будет судить не царский суд, а сам Город. Знают. И понимают. Даже те, кого не страшит встреча ни с царским судом, ни с мастерами наместника…
  Улицы были непривычно тихи. Закар даже обрадовался, когда в конце одной из них послышался грохот колёс по камням. Чуть погодя Чернобородый различил знакомые крики: торопил своих осликов Стекольщик. Ещё через мгновение повозка показалась из-за угла.
  — Закар! Слава Мелькарту, я тебя нашёл! Бранись какими угодно словами, но толстый Криш везёт новое дельце!
  — Царский вестник заходил к вам, прежде чем отыскал меня у Бен Таната, — понял Закар. — Поздно едут эти послы. Геллины, сколь помню. Но… всё — завтра, завтра! Прежде солнца они не явятся.
  — Какие послы? Явился второй вечер! Даст Эл, мы ещё успеем до битья горшков! Горшки совершенно невиновны, и каждый стоит хоть малых денег!
  Закар его понял. Дело куда как серьёзное: наступил второй вечер по возвращении Азиру Хмурого под родной кров. Что не третий и не первый, — можно установить издалека. По крикам, звону посуды (а то и черепицы с крыши), рёву испуганного внука, причитаниям его матери — старшей снохи. Первый вечер после плавания проходил в этой семье на редкость мирно!.. Жены своей Азиру побаивался. Но если уж кого Хмурый боялся, — то её почтенной родительницы. Даже тесть не мог остановить тёщу, когда та наскакивала на Азиру, потрясая костылём. За ней шла в наступление супруга, дочь своей матери. Развеять бурю мог только приход случайных гостей. При гостях свои со своими не бранятся. И третий вечер спускался-скользил над черепичным кровом тихо, как пурпурная закатная тучка.
  Криш хотел хлопнуть осликов вожжами по спинам. Но остановил повозку. Хмурый, на ходу завязывая плащ, спешил навстречу. И вид у него был такой, что Закар не сдержался — проговорил с искренним сожалением:
  — Разведись ты, в самом деле! Закон позволяет. Что мучаешься? Когда я странствовал по Милух, Бхрата-гyру говорил мне: их обычай позволяет оставить сварливую жену немедленно, даже в день свадьбы.
  Азиру махнул рукой:
  — А-а!.. Развелись на корабле корма да борт — и утонули. Как она без меня? А я без неё?
  — Ладно. Едем. Явимся к тебе, как всегда, женщины засуетятся… начнут собирать на стол… поставят вино, которое ты привёз с Алашии… — (Стекольщик облизнулся).
  Азиру замотал головой:
  — У нас там повернуться негде! Это у Закара — просторно! Никогда никого нет.
  Криш тоже мотнул головой туда-сюда:
  — У Закара эхо по углам прилипло, как у вас — паутина закоптелая! Вправду, никогда и никого, дом вечно пуст, от него жильем-то пахнуть перестало! Давайте ко мне! Тоже не тесно. Правда, вино — своё, домашнее… зато по пути новую хеттскую историю расскажу. Недавно слыхал. Держитесь крепче! С повозки упадёте, — собирай вас!
  К грохоту колёс вскоре прибавился дружный хохот.
  Хеттских историй Стекольщик знает множество. Ко всему северному он вообще неравнодушен. Успевает поболтать с каждым несситом-купцом, который появляется в Городе. Длинные языки уронили словечко: всё-де потому, что и у самого Криша волосы не зря — с рыжиной. Пусть говорит, что обгорели они возле стеклоплавильной печи! Его медноволосая, громкоголосая бабка, о которой помнит весь Карат, умело правила быками, скакала верхом на коне. Так или не так, — смешные байки о горячих, но простоватых рыжих северянах и таких же простоватых (может, ещё более рыжих) хеттских демонах у Стекольщика всегда в большом числе. Рассказывать их он умеет. Хмурый загоготал от всей души. (Даже проснулись собаки, дремавшие у забора). Смеялся, утирал слёзы, приговаривал:
  — Люди-вороны — колдуны, а люди-кони — безбожники, со своими демонами спорят-бранятся! Хабд, отворяй ворота! Вы, эгейцы, — вдвойне безбожники! Вы с хеттами — в родне!
  Хабд по прозвищу Лей Воду — здоровенный мрачный северянин со светлыми, будто выгоревшими лохмами — распахнул ворота перед повозкой, хотя его баалом являлся Криаштарт-адон и остальных можно было не слушать. За воротами горбатился неровный двор перед харамом. (Давно собирался Криш увезти лишние камни, спрямить-разровнять площадку… да всё времени не хватало). Каменный низ строения был занят стеклодельной мастерской. Лестница, огибая наспех слепленный и наспех оштукатуренный куб без окон, вела на второй жилой этаж: деревянный, аккуратный, из оструганных, плотно пригнанных брёвен. Друзья шли туда. Освещая их путь, на ступеньках дрожали огненные блики. Пламя пробивалось сквозь щели между камней. Жарко пылала в мастерской огромная стеклоплавильная печь! Долетали голоса. Подмастерья кормили её древесным углём, чтобы утолить её голод, оживить, заставить работать — сплавлять соду, песок и соли-добавки в звонкое прозрачное стекло. Скрипнула резная дверь. Впустила друзей в покои, освещённые масляной лампой. Закрылась. Щёлкнул хитрый засов, который сам падает в паз от толчка. Изнутри его может открыть любой, а снаружи он открывается только бронзовым крючком… но знает о крючке только сам Криш. Домашние хабды поклонились. Поклонились ещё раз, уловив хозяйский жест: идите прочь. Друзья начали рассаживаться вокруг стола с вином и ужином.
  Изобилен дом Криша. Хотя — с виду не богат. Богатство лежит в сундуках. Пурпурный, серебром тканный плащ Человека Ворот висит в углу на деревянном колышке. Стекольщик обедает с женой и сыновьями за простым сосновым столом. Правда, вся посуда — стеклянная, удивительной работы, и окна во всех комнатах — из гранёных стеклянных пластинок в свинцовых переплётах рам. Криш живёт не напоказ. В своё удовольствие. А лишние траты ему никогда никакого удовольствия не доставляли: скуповат Стекольщик, скуповат… не в бабку… в деда, наверное…
  Пропуская Хмурого вперёд себя, Закар сказал:
  — Безбожники, стало быть? Вероятно, хетты — впрямь безбожники. А воевать умеют!
  Криш вернулся к двери, пощупал засов:
  — Какое — умеют! Я слыхал, Пер Аа Мерн Амон — молодость, здоровье, сила — чуть не голыми руками расшвырял их возле крепости Хадаш… или Кадаш… одним словом, в сирийских степях за Ливаном [25]. Хочет взять себе на постель хеттскую царевну. Хетты откупились ею. Что, Закар? Перестань ухмыляться, возьми да объясни!
  Капитан спрятал усмешку в бороде:
  — Закрой рамы.
  — Мы подохнем тут, ночь вон какая жаркая… — возразил Криш. Но просьбу выполнил. Синий ночной свет в окне погас: не пробился сквозь толстые цветные стёкла. В комнате остался лишь красноватый огонь плошек. Тени, делаясь чётче и гуще, ползли по стене. Как бы прислушивались: о чём говорят люди?
  — Ещё, — попросил Чернобородый, — глянь в женской половине. Спит или не спит?
  Криш пожал плечами. Но проверил даже комнату, соседнюю со своей:
  — А мальчишек нету. Наработались в жаре — да и катаются с девками по хавару, проветриваются под парусами!.. Хочешь на ночь глядя что-то страшное рассказать мне? Хмурый предупреждал тебя! Вспомни!
  Качнул туда-сюда засов. Вернулся за стол. Огляделся выжидающе.
  — Ну так вот, Криаштарт-адон, мастер и Человек Ворот, — с шутливой серьёзностью молвил Закар. — Говори: кто перед тобой?
  — Азиру и ты, — ответил Криш. Ответив, пожал плечами. Оглянулся на Хмурого. Тут крылась какая-то загадка, недомолвка. А загадок Криш не любил, поскольку никогда (ни сейчас, ни в детстве) не умел их разгадывать… при всей своей любви к сказкам о том, как их разгадывают другие.
  — Кого ещё ты видишь перед собой? — оглянувшись на Закара, так же шутливо-серьёзно вопросил Хмурый.
  — Тебя и Закара… — неуверенно начал Криш.
  Азиру, потеряв терпение, перебил:
  — Да не так надо отвечать! Ну вот что за голова! Надо отвечать: передо мной шафат Карата, тамкар Закар бен Зенон, известный среди сынов Города как Чернобородый. Верно? — (Капитан кивнул). — А шафату положено знать то, чего иным-остальным положить забыли.
  — Например? — (Стекольщик перевёл дух).
  — Да хотя бы вот, — горделиво выпятив грудь, продолжал Хмурый. — Знаешь ли ты, Криаштарт-адон, что малах Арвадский строит новый город на скалистом острове? Там у них поблизости остров, как наша Орлиная скала…
  — Мне это надо? — вопросом ответил Криш. — Ну да, если остров у них — стеклянный, я съезжу, взгляну, с какими огрехами он отлит…
  — Каменный он. Обыкновенный. Был, по крайней мере. — (Азиру махнул рукой). — Ну лады, остров в сундуке не утаишь, о стройке знают все кузнечики. Но о том, что малах Цидонский решил построить у себя на прибрежной скале то же самое, — знают пока только он сам и… угадай, кто?
  — Да ну вас! — отмахнулся Криш. — У Закара — столько же махоров, сколько у Пер Аа! И проку от них — в двадцать раз больше!
  За напускным равнодушием крылась обида. Не умел, не умел старый толстый Криш решать головоломки… хотя помнил уйму сказок о том, как их решают другие.
  — Дело требует, и я знаю, — извиняясь, молвил капитан. — А о том, что арвадцы посылали своих стрелков в войско Мерн Амона…
  — …лают все собаки во всех портах! — забурчал Стекольщик примирительно. — Арвадцы есть арвадцы! Яму их раздери! Отдались Мерн Амону бесплатно! Са-ми отдались! Вот дурачьё… вот сменяли чуму на холеру…
  — Дело требует, я вожусь и с арвадцами. Малый, у которого я был сегодня утром, плох с девяти сторон. Зато с десятой, оставшейся, — хорош: битву Мерн Амона и Муваталла видел своими глазами. От первой до последней стрелы. Хотя стреляет он хуже мальчишки.
  — Стало быть, битва всё ж… не враньё? — (Криш подался вперёд. Чем он всегда отличался, — так это любопытством). — Арвадцы, в самом деле, посылали ему своих лучников?
  — У Мерн Амона есть даже меченосцы-сикелы в рогатых шлемах и с клинками длиной три локтя, которых он — было дело — бил, заплакать не давая. Кого там только нет! Одних лишь пеших воинов-немху с копьями и щитами в человеческий рост — двадцать тысяч! Согнал всех, кто ходит. Землю пахать некому. Вот, смотрите, ломти лепёшки — отряды по пять тысяч душ каждый: Амон, Ра, Пта, Сет. — Закар взял лепёшку с блюда. Разломил. Бросил куски на скатерть. Криш и Азиру внимательно следили за его руками. — Людей Амона возглавил сам Пер Аа с тремя сотнями колесниц. А дорогу — он этого, правда, ещё не знал — указали ему хетты. Он принял их за пастушков-сирийцев. Вернейший способ быть обманутым — считать себя умнее других!.. Лже-сирийцы распустили слух: Муваталл, зная о судьбе горцев Амурру, разгромленных старым Пер Аа Сэти, равно как о судьбе морских бродяг — шарданов и тех же сикелов, рассеянных по лону Великой Бирюзы новым Пер Аа Мерн Амоном в юности его, семенит на север. А табарна шёл с севера. Тридцать тысяч воинов шли под его рукой. Две с половиной тысячи колесниц! Причём на каждой хеттской колеснице стояло не два воина, как у роме, а три: погонщик, стрелок, щитоносец.
  — Два, три, пятьсот! — (Стекольщик заёрзал в кресле). — В упор не вижу, где разница! Говори, наконец, главное!
  — Тут всё — главное, друг мой Криш. Вспомни, как стреляют наместничьи колесничие. Каждый из них может пробить стрелой четыре медных тарелки, установленных одна перед другой. Вот почему на каждой хеттской колеснице — три человека: погонщик, стрелок… и щитоносец, который укрывает своих друзей от стрел.
  — Хетты сами не гнилой ниткой шиты! — перебил Азиру. — Я видел на ушнатских торгах: один их сотник на скаку вогнал стрелу в перстень. За сто шагов! Без остановки! Хетты на конях — как мы на галарах. И друг с другом не грызутся: для подраться у них, вон, соседи предназначены. Жалко: безбожники, в Эла не верят!
  — Да, стрелять они научились, — кивнул Закар. — Предок Муваталла, царь Супиулиума, долго собирал под свою руку враждующие племена, внушая: в самом деле, не грызитесь со своими, для этого есть чужие, живите дружно, как волчий род. Собрал. Друг с другом больше не грызутся. Надо было Мерн Амону крепче думать о защите своих людей! Но Пер Аа бежал на север, догоняя шакала… и встретил стаю волков.
  — Отряд Амон разлетелся на лоскуты! — снова перебил Хмурый, доставая матросский нож, который у него во время еды — вместо ножа, вилки, а иной раз даже ложки. В голосе Азиру звенело торжество. Как если бы он сам шёл вместе с хеттским войском, которое вдруг встало перед Великим Домом из степной пыли. Как если бы он сам пускал стрелы, которые визгливыми стаями рвались из-за хеттских щитов, сметая ездовых и стрелков с колесниц Великого Дома. Глаза его вспыхнули. — Отряды Сет и Пта не успели к бою! Люди Ра пустились кто куда, как только Мерн Амон врезался в них со своими чудом уцелевшими пятью колесницами! Роме — сплошь колдуны, а фар равван — подавно главный жрец всех демонов страны, бабку с зеркалом не надо звать, ясное дельце, что дельце — тёмное… но сплоховала их ворожба! Лишь когда нависла ночь и колесницы сгрудились, мешая друг другу, хеттский царь ушёл. Не отступил. Просто ушёл. Канул в просторы сирийских равнин, как волк с добычей. А сказитель наместника до сих пор врёт: «Амон даровал Великому Дому победу над хеттами, несмотря на то что даже возницы не было под рукой его, Пер Аа один ринулся вперёд, он дал им почувствовать силу удара своего, и слышал Пер Аа, как в страхе кричали они — то не смертный среди нас, то сам непобедимый властелин суховеев Сет, деяния его выше сил человеческих!» Ты, Стекольщик, на пиру был? Слышал? Верил? Эх, ты-ы-ы… су-хо-пут-ный…
  Нож расшвыривал ломти на столе. Даже домоседу Стекольщику было видно: вот так пронзил беззащитные бока хемского пешего войска хеттский колесничный строй. Вот так разбежались хемские немху, бросая бесполезные копья и громоздкие щиты, прикрываясь голыми руками от стрел, которые выли и визжали в душной степной пыли. От стрел, которые летят, кажется, одновременно со всех сторон, целят только в тебя одного!.. Стекольщик молчал. Молчал вот уже целых две минуты.
  — Да, если потомкам достанутся лишь песни Пентаура, потомство так и будет думать: победа пришла в Великий Дом легко, а противник его, хетты, ничтожнее ничтожного степного княжества [26], — поспешил сказать Чернобородый, чтобы как-то разрядить неловкую тишину.
  Криш закивал:
  — Пер Аа выводит своих немху из Города… вот почему… конечно, я ещё вчера догадался… почему… вот…
  — Не стало сильных в мире вокруг нас! Не стало и непобедимых! Пришло, пришло наше время! Рассохлось, развалилось хемское ярмо, которое лежало на нашей шее! Защита от меча — другой меч! — ударяя ножом по столу, крикнул Хмурый. — Правду сказать, пока я из последних сил ворочал весло на их проклятой баре, Хем казалась ну о-о-очень сильной!.. А, Закар? Бывает ли, что царства дряхлеют быстрей, чем люди, их населяющие?
  Закар сказал негромким голосом (как если бы не другу, а самому себе):
  — О Хем пусть судят сами хемцы. Но Ханаан, я верю, — теперь другой.
  Криш молча кивнул ещё раз.
   
  ***
  История, ещё не записанная, жила в устных преданиях, в рассказах очевидцев. Капитан знал то и другое. Собирал свидетельства всюду. Он помнил их гораздо больше, чем Криш — хеттских баек. И не только помнил. Старался понять. Понять больше, нежели сказано вслух. Ибо г л а в н о е вслух — для чужих ушей — не говорится.
  Знал он: лет четыреста назад Хем пережила тяжкую смуту. Страх перед мощью старого Пер Аа Хуфу (Хеопса — произносят иноземцы [27]) давно иссяк: начинали валиться камни с его заупокойной великой высоты пер ема [28], рукотворной горы среди плоской хемской пустыни, но никто не спешил подновлять её. Страх пред гневом новых Великих Домов иссякал. Как вода в старом колодце. Народ не боялся властей. Он ничего не боялся. Трудно было устрашить, запугать, смирить малых людей. Ибо не стало в Хем ничего более ужасного, чем жить — просто жить — под солнцем дня и звёздами ночи. Платить бесчисленные налоги, зная: уплатить их невозможно. Выполнять бесчисленные повинности, зная: выполнить их невозможно. Склоняться под ударами надзирательских палок и бранью жирных невежественных чиновников на строительстве жалких подобий оросительных каналов, зная: по ним не польётся вода, они безграмотно размерены, точнее — не размерены совсем, их стенки рухнут. Отдавать детей в жалкое, обворованное, замордованное подобие войска, зная: они не выйдут в боевой поход, но умрут в тыловых крепостях от… ну, принято было говорить так: от лихорадки. Лихорадка в самом деле неизлечима? Неизлечима. Вот и говорилось: от лихорадки. Те, кто роптал, погибал от неё же. Только не в крепостях. В тюрьмах. Там лихорадка косила всех, кто туда попадался… Правда, народ говорил мало. И не о многом. Но настал день, когда бунт — по-хемски аат — сотряс всю Хем. Он оказался полнейшей неожиданностью. Во всяком случае — для тех, кого разъярённый народ привычно-молча давил, словно скорпионов. Дочери вельмож прятались от служанок своих, чтобы те не разбили им головы о стены. Крестьянские дочери одевались в тонкий лён. Пахавший поле на себе становился владельцем многих быков. Не имевший лодки становился хозяином многих кораблей [29]. Аат утих, когда с севера через пустыню Синай вторглись сирийские кочевники хека хасут, владыки из чужих стран. (Иноземцы произносили это имя на свой лад: гиксосы). По слухам, зазвала их сама хемская знать. Но гибли от их стрел и копий все. Как народ, так и знать, которая вскоре поняла: рассчитывая быстро усмирить своих бунтовщиков-аату копьями хека хасутов, она надолго просчиталась. Новый господин в плаще из звериных шкур шагнул на трон, сбросив оттуда старого Пер Аа. Зря ли (говорят) так обильно пудрится Мерн Амон перед каждым тронным выходом, скрывая бурый азиатский загар? Даром ли он (говорят, говорят!) велит цирюльнику брить лицо своё дважды в день? Золотой футляр в виде тощей козлиной бородёнки-клинышка не нужен ему. Нос — горбатый азиатский нос, доставшийся от предков-гиксосов, — скрыть труднее, чем жёсткие усы и щетинистую бороду, но (по слухам) Мерн Амон кое-что придумал: жрецы — знатоки хемии — способны лепить новые лица, как глину, как смолу, как воск!.. Пер Аа Камес, под водительством которого Хем обрела свободу, изгнала хека хасутов [30], и Пер Аа Джехутимес Третий (Тутмос Третий — говорят чужестранцы [31]), под водительством которого Хем покорила Ханаан, — если даже предки его, то лишь по материнской линии. Скорее — всего-навсего предшественники. Но он без меры гордится ими.
  Представители высших кругов Хем любили рассуждать, которой по счёту наложницей была родная мать воинственного Джехутимеса (трёхсотой или, например, шестисотой)… но — боялись. Приёмная мать воинственного Джехутимеса, Хатшеспут [32], не боялась рассуждать об этом, но — брезговала, избегала таких разговоров до того самого дня, когда её заупокойная бара отчалила в страну Иалу, весьма далёкую от изобильной страны Павани, в которую она посылала торговые бары. Ну а представители низших кругов Хем, швыряя прочь инструменты и плуги, дружно — притом без призыва — пополняли войско, во главе которого встал Пер Аа Джехутимес, молодой лев богатырского телосложения. В Хем не принято подчёркивать особенности облика, все росписи и статуи показывают всех Пер Аа одинаково: натужно-благородный поворот головы, нарочито широко расправленные острые плечи, нарочито перенапряжённые тонкие руки… Но резцы и кисти тех, кто ваял и рисовал Пер Аа Джехутимеса, дружно и смело оттенили выпуклость мышц на плечах и руках его, выпуклость жил на шее его. Во главе страны встал общепризнанный вождь. Знаток таинств Амона-Ра: само солнце указало на него как на будущего Пер Аа, ниспослав знамение достойному. Искусный стрелок: его стрела пробивала девять медных дисков, установленных в ряд. Отважный колесничий: лошади повиновались ему без узды. О, да, он был признан всеми! Высший увидал его рядом с собой — и опостылели дворцовые склоки, обжорство, пьянство, блуд. Низший увидал его над собой — и сделались ненавистны плуги на плодородной жиже мирных полей, камни в облицовке мирных каналов. Хем устремила стопу свою к полям сражений, руку свою — к камням иноземных твердынь. Вся Хем. Знатные ани бодро съезжались под жезл — царскую кобру-нахта — на сытых дорогих конях, впряжённых в колесницы лучшего дерева. Безродные, малоимущие неджесы протягивали руки к оружию, которое государь их выдавал им под жезлом с коброй. Человек, имевший родных, спешил солгать: я — немху, я — сирота, я не принадлежу ни к семье, ни к общине. Сирот, о ком плакать некому и, главное, с которых взять нечего, брали в войско прежде всех остальных. Сбросив бремя повседневной суеты на согбенные спины бику (хабдов — говорят ханаанеи), Хем по старым гиксосским дорогам устремилась на север. Пала обидчица Сирия, пал её миролюбивый сосед Ханаан. Они пытались сбросить новое хемское ярмо. Каждому новому Пер Аа приходилось решать вопрос о том, как вернуть иноземных подданных в лоно державы. Но вопрос каждый раз решался. Все бунты рано или поздно подавлялись. Уцелевшие мореходы приучались к мысли о том, что единственный удел тех, кто не скрылся у разбойников, — возить хемское войско, избавляя славных немху от пыли сухопутных дорог [33]. Седые старцы ещё помнили кое-как: предки во главе с самим Мелькартом достигали Счастливых островов. Но молодые не хотели верить… и такие разговоры год от года велись всё реже. Зачем об этом говорить? Зачем травить душу, если даже кто-то когда-то в самом деле плавал на запад, в какие-то — может быть, на самом деле Счастливые — страны, где никто никому не обязан, все называют друг друга братьями, довольны, сыты, здоровы и живут вечно… ну, по крайней мере — столько, сколько сами захотят… в общем, долго… очень долго… намного дольше, чем здесь…
  Что было причиной возвышения Хем? Благодаря чему она восстала из небытия к жуткому своему величию?
  Что было причиной падения Ханаана? Каждый ханаанский город дрался до последнего. Не сдались без боя ни деловитый Карат, ни лукавый Цидон, ни двуличный Арвад, ни заносчивая Габла, окружённая семью поясами каменных стен. Но все сломлены. Всех перемолола колёсами колесница Хем, превратила глыбу в щебень, в разрозненные осколки. Последнее восстание памятно ныне живущим. Азиру два года был подневольным гребцом хемской «коровы», только случай вернул ему свободу. Казалось бы: пора утихнуть, смириться, окончательно забыть всё, о чём больно помнить!
  Но ханаанские корабли выбрасывают причальные канаты на берега Эгеи, Троады, самой Хем. Далеко до прежнего расцвета, далеко, но — жизнь вернулась на рынки, на пристани, в корабельные дворы. Ханаанеи заговаривают о дальних походах. Опять же: почему? Какова причина? В чём она? В том ли, что — сказал Хмурый — развалилось-рассохлось ярмо, возложенное на шеи ханаанеев? Либо… в чём ином?
  Азиру и Криш долго молчали, потягивая из кубков вино. Наконец, Хмурый заметил:
  — Одного я, Закар, не пойму. Что это ты всё повторяешь: «Ханаан» да «Ханаан»? Дались тебе Цидон, Сур, Угарит, Акка, тем более — продажный Арвад! Зверь роет нору, улитка растит на себе раковину, это им — защита. Им и детям их. Для меня нора и раковина — мой Город. Весь Ханаан для меня — мой Город и только он! Тут — понятно. Я за наш Карат кому хочешь глотку перегрызу. А чужие — хуже заразных! Из десяти коршунов не сложишь одного орла. Соседи радовались, когда нас — меня и других отчаянных ребят — увозили прочь из Карата с колодками на шеях. В каждом городе толпа выходила на причалы, чтоб плевать на нас. Так было. Так есть. Так будет. А ты: «Ханаан»…
  — Из десяти коршунов не сложишь одного орла, — повторил Закар. Тоже задумался. Наконец, прервал молчание вопросом. — Скажи мне, друг мой Азиру: если Ханаан всегда был стаей стервятников, если другие ханаанские города искренне радовались нашему поражению, а не изображали радость свою, чуя чужие плётки за спинами своими, — отчего во всех городах сохранился один общий язык? Северные геллины с трудом понимают эгейцев, которые, вытеснив старое население из Микен, именуют себя микенцами, а ты в равной мере понимаешь хугритов, братян, габласцев, аккийцев с их домашними смачными словечками. Ещё: отчего, хотя в каждом ханаанском городе свой незримый хранитель, все мы почитаем Эла и Элат? Отчего сходны морские обычаи? Отчего ханаанские города так похожи один на другой?.. Я отвечу. Ханаан был единым, друг! Все ханаанеи называли друг друга: бен ас, брат мой. У них был один царь. Он правил в Габле. Вороны, летая за древесиной для саркофагов, шли на поклон к нему. Вороны чванливы. Они (люди Пер Аа!) могли, не роняя себя, поклониться только лицу, с которым их собственный хозяин — на равных. А они кланялись раз за разом. Не знаешь? Что ж! Дело давнее. Мало кто знает. Хотя государь помнит имя предка своего по матери своей.
  Хмурый молчал: не перебивал.
  Молчал Стекольщик.
  Да и трудно было сейчас перебить Закара!
  Друзья едва ль могли догадаться о причине его уверенности, но уверенной была его речь: капитан вёл караваны слов знакомыми дорогами. Столько раз он, возвратившись от певцов и сказителей, совершал походы вдоль этого берега! Поначалу — в тумане и сумраке догадок, затем — в свете восходящего солнца ясности, уверенности. Заветные думы… Он ещё никогда не делился ими ни с кем. Он хранил их в тайне. Как кормчие хранят в тайне приметы, по которым ведут за товаром галар или каркар. Он ещё никогда, ни с кем не делился своими богатствами. Но сегодня вдруг понял: владеть ими в одиночку он не в силах. Нельзя в одиночку греться у огня, который разгорелся так ярко!
  Закар тоже знал имя древнего царя. Сказители сообщили его малаху и шафату под большим секретом, после многих страшных клятв. Странное чувство пережил Чернобородый, узнав это имя. Смесь чувств: от вины до гордости. Вины — потому, что Ханаан, называющий своих сыновей именем этого человека, не устоял в жерновах между Хем и Хатти, распался на отдельные камни-города: виновны сами ханаанеи. Те, кто склонился перед хеттами и роме десятилетия назад, были ханаанеями!.. А гордости — потому, что Ханаан не превратился всё ж в комок песчинок, в толпу отдельных людей с отдельными, ничему объединяющему не подчинёнными стремлениями и мечтами. Хвала за это людям! Те, кто сохранил в себе гордое чувство («я не просто человек, я сын Города, сын Угарита, сын Габлы, Акки, Цидона, Арвада наконец»), — тоже были ханаанеями! Не утрачено умение сознавать себя частью чего-то большего, чем ты сам, пусть даже это большее — меньше целого. Возродить бы в людях умение сознавать себя частью всего Ханаана! Ни с и л а, ни с т р а х для этого не годятся. Сила и страх доказали свою неспособность считаться — и быть — с в я з ь ю   м и р а. Годится нечто иное. Что же? Что же именно сделает стаю коршунов могучим орлом?
  Раздумывать некогда. Времени больше нет. Враги действуют. Каковы имена их, — Чернобородый мог только догадываться. Но кто-то пустил слух, что Ури-Медведь задержал и убил каратских купцов не своей беззаконной волей, а по велению самого Никмэпа угаритского! Нет времени ждать! Пока враг не перессорил ханаанские города вновь, — приступи к делу!
  Которое — Закар понял это не столь давно, — будет главным делом всей жизни.
  Чернобородый взглянул на царское кольцо. (Друзья тоже заметили новинку, хотя до сих пор ничего не спрашивали. Ждали: сам объяснит). Ещё раз продумал — мысленно выстроил в ряд — слова, которые должен сказать друзьям. И сказал, начиная свой ответ с вопроса:
  — Скажите мне, Азиру и Криш, что вы сделаете, если на руках ваших останется по одному пальцу?
  — По одному? — медленно повторил Стекольщик.
  — Именно, друзья! Одним пальцем даже не ущипнёшь, что толку с него? И когда пять пальцев не слушаются хозяина, в стороны торчат, — много ли с них толку? А если пять, да вместе?
  Азиру шумно дышал. Стекольщик ёрзал в кресле, и оно поскрипывало под ним.
  «Рановато я завёл разговор, — с тревогой отметил Чернобородый. — Самые верные друзья — в недоумении. Стоило бы повременить…»
  Но благоразумные мысли разлетелись в прах. Странствие по дороге заветных дум всегда придавало капитану силы. А теперь он чувствовал себя могучим как никогда. Разливая по кубкам вино, Чернобородый сказал Хмурому и Стекольщику:
  — Истина открылась мне. Отдельный палец — наш Город — в одиночку не сможет ничего. Не смогут ничего ханаанские города, пока они в ссоре. Но, объединившись, Ханаан сможет всё. Сильнее Хем, которая сама сплавилась воедино из приречных княжеств-номов, станет он! Сильнее Хатти, которая сплавилась воедино из горных и степных княжеств! Наш царь — царь всех ханаанеев — по праву наденет венец талласократа, владыки моря. Знаю, как этого достичь. Знаю, как это было достигнуто в прошлом, много веков назад.
   
  ***
  Просторная комната казалась Закару душной. Хотя стены её словно раздвинулись. Словно вообще перестали существовать. Мысленным взором он видел весь Ханаан от Угарита до Акки — от севера до юга. Дороги. Бухты. Многолюдные рынки. Всюду — один язык. Единый денежный счёт на пимы, сикли, мины, кикары серебра. Единые меры веса для товаров. Единые торговые обычаи. Ханаан. Нынешний. Каков уж есть. Из-за чего ссориться людям? Один шаг, единственный шаг остаётся до истинного согласия. Нужно добиться, чтобы люди сделали его. Всю оставшуюся жизнь положить, но — добиться.
  А затем…
  Вне пределов Ханаана — весь остальной мир. Сирия, Хатти, Хем, Эгея, Крит, даже таинственный далёкий Тарташ — страна серебряных якорей… да перестанут же они, наконец, смотреть друг на друга, как волки! Человек повсюду будет своим, человек повсюду ощутит себя в безопасности — не как чужак среди чужаков (в лучшем случае, равнодушных), но как свой среди своих. Есть средство, достаточное для того, чтобы связать мир воедино прочной сетью. Есть. Имя ему…
  — Д е л о, — произнёс, наконец, Закар. — Вот она, истинная политика, воистину общее дело для всех городов! Она соединяла древний Ханаан. Она свяжет будущий мир. Благодаря ей Шарат Барк — Великое Грозное море — станет вновь Средиземным… а человеческое родство укрепит эту связь, — добавил он, вспомнив слова царя о том, откуда вёл свой род критский царь Минос.
  Друзья молчали. Заветная мысль, вылетевшая в мир, ещё не достигла цели своей.
  — В торге друг один: серебряный сикль… — проворчал Стекольщик, дёргая свою рыжеватую бороду.
  — А почему ты, Криаштарт-адон, не боишься доверять мне свои вазы для продажи? — вопросом отбил его доводы Закар. — У тебя, надеюсь, не возникало мысли поднять меня на клинок, подозревая в плутовстве? Торговля связала Ханаан. Надолго связала, друзья мои: не дала ему развалиться. Мир она свяжет навсегда. Иной сущности, способной свершить сие, я не вижу. Обладание товаром, обмен товаром…
  — На клинок поднять? Тебя? На клинок? — испугался Криш. — Вина-то ещё не пил, а — такие мысли…
  — Вот-вот, — молвил Закар. (Что-то — лучше, чем ничего). — Вообще, я знаю очень мало случаев, когда люди, торгующие друг с другом, поднимают друг друга на кинжалы. Тамкар ару, и те — обманывая один одного на каждом шагу — время от времени ухитряются каким-то непостижимым образом сговориться. А когда весь мир — все люди мира — осознает себя участниками общего дела, никому и в голову не придёт воевать!
  — Хэ-э-э!.. — протянул Азиру. — Вот зачем ты догнал хугрита Бейану Трёхглазого! Вот для чего ты поедешь в Угарит! Морской закон: сегодня я тебе, завтра ты мне! Ясно! Хоть я — не шаф совсем!
  Мало нравилось Закару подобное толкование великого закона — закона взаимопомощи (который, не срабатывая на берегу, исправно действовал на море). Но мало — лучше, чем нет. В словах ли дело, если друг начал постигать саму сущность?
  — Верно, Азиру. Сказанное тобой — часть истины. И переговоры с малахами городов — часть дела. Настанет время, ты поймёшь всё…
  — Только сам будь осторожен, — перебил Хмурый. — Чересчур уж легко им не верь. За тобой это водится: веришь людям, которых до последнего мгновения, быть может, знать не знал. Островитянину… как его… как он там… с его приметной царапиной на морде… ну, не только ему… ну, и другим… я ведь слежу… чересчур веришь! Сначала зажми в кулаке редкий товар. Что-нибудь такое, ради чего всяк побежит за тобой на край земли. Будут с тобой и дружить, и торговать! Никуда не денутся!
  Снова тень досады мелькнула по лицу Чернобородого. Вновь Закар погасил досаду: в словах ли дело, если Азиру вновь ухватил за хвост саму суть? Если друг — хоть одним словом, хоть случайно, хоть с краю, — задел-таки истину, ради которой начат разговор?
  — Верно! Верно, Хмурый! Того, кто желает стать союзником, надо сделать союзником. Того, кто не желает, надо склонить на свою сторону. Как? Отвечу, хотя ты ответил за меня. Пчёлы объединяются вокруг матки, слабые города — вокруг сильного. Было время, Хем покупала кедр в Габле. Пред её малахом падали в пыль гордые вороны. Габла с её семью кольцами стен перестала быть сильнейшей. Место сильнейшего ханаанского города пусто. Пусто до сих пор. Что, если его займёт наш Карат?
  Стекольщик поперхнулся вином. Азиру, хлопая друга по спине, гаркнул:
  — Во-о-от! Вот с этого ему надо было начинать! Серебряные речи! Нужен товар, которого ни у кого больше нет! Если дотянемся, если будет в нашей руке этот товар, — Габла прибежит к нам первая! Надо в Пунт идти! В страну Павани, как называли её в древности вороны — судоводители фар раввана-женщины Хатшеспут. Хоть и носила юбку, а, пока её названный сын Джехутимес Третий рос-взрослел, правила Великим Домом не хуже, чем твоя рыжая бабка — воловьей упряжкой! Либо сходим на восток… в… как она… Милух. Закара там знают. Или на полночь, в страну Эя. Туда как-то раз дотянулись пятьдесят отчаянных эгейцев на корабле по имени «Арго», «Быстрота». Но давно. Хотя… вдруг кто из них жив? Вдруг не врут эгейцы, что многие из пятидесяти — сыновья бессмертных демонов? Научат! Подскажут! Разговор с ними окупит всё серебро, затраченное на вино, закуску и светильники: в реках страны Эя водится золото! Утопишь баранью шкуру, — за ночь каждая шерстинка сделается золотой [34]. А помогут они нам ухватить золото… э-эх… Арвад к нам приползёт на брюхе… и Габлу с Братой притащит!
  Что ж, Азиру вновь затронул истину. Самый её край. Не такими словами, как хотелось бы, слишком по-своему, но всё же… говорят ведь: «По-своему верно»! Закар сдержал чувства, которые всколыхнулись в душе. Позволил себе лишь внести поправку:
  — Дорога на Хаммон-юг, в Пунт, лежит мимо Хем. Дорога в Милух, на Кадм-восток, — к тому же, она сухопутная, морской я не знаю, легенды о нашей юго-западной прародине Дилман слишком туманны для того, чтобы служить источником сведений, — проходит мимо двух львов, старого и молодого: Вавилона и Ассур-Ассирии. Путь на Цафон-север перекрывает Троя. Попытаюсь заключить договор с Приамом, царём Троады, данником и, говорят, родственником хеттского табарны, но полагаться на него — большой риск. Нужны другие дороги.
  — Какие? — быстро спросил Стекольщик. — Остаётся запад и северо-запад. К эгейцам. Или к этим… как они… геллинам?..
  Он ждал ответа. Капитан всё молчал. Друг не знал, что у Закара просто-напросто перехватило дыхание. Судорога свела горло. Сказать? Или — рано? Поймут ли?.. Ведь тропа дум здесь вела к самым высоким заоблачным перевалам, поднималась до сверкающих вершин, за которыми — благодатная долина самых дорогих, самых заветных мыслей!.. Сказать? Или — выждать ещё какое-то время?..
  — Нет, Криш, — произнёс, наконец, Закар. — Нет, Азиру. Я, действительно, хочу идти на запад. На Гаспар. Но не к эгейцам. Просто на Гаспар. По дороге, которую Мелькарт, уходя вечером в море, указывает нам опять и опять.
   
  ***
  — На Счастливые острова! — воскликнул Азиру. И тут же добавил: — Если не врут сказители, что острова там есть.
  — Есть разные острова и земли, — придвигая к себе кубок (о котором за беседой совершенно забыл), усмехнулся Чернобородый. — Много разных островов. Много разных земель. Обильный серебром и золотом Тарташ: слыхал ли ты о нём?
  Ответ запаздывал. Удивлённое молчание было ответом.
  — А Ворота Мелькарта? — продолжал Закар. — Что ты о них знаешь? А острова-крепости шарданов и сикелов, по примеру коих арвадский малах укрепляет свой остров?
  Азиру с каждым его словом всё больше терялся. Наконец, произнёс:
  — Ну, я помню, Шардан и Сикел — твои хабды… но не от них же, дураков, ты всё это узнал! От кого? А? Ведь не было, не было Навсифоя на Крите…
  — Стой! — крикнул Стекольщик. — Якорь в воду! Парус прочь! Я ещё не пьян, я всё помню: вы, кошкины дети, брали мои вазы на Алашию, для продажи во владениях угаритского царя! Какой Крит? Он — со-о-овсем в ст-т-тороне! Угаритский царь его ни-и-икогда не за-а-авоюет! Неужели завоевал всё-таки?
  — На Алашию, — повторил Азиру. Гаркнул во всё горло: — Пьянеет наш Стекольщик! На Алашию! Друг Закар, слыхал?
  Откинулся на стену в полном изнеможении — и захохотал, даже не пытаясь бороться с приступом внезапного странного смеха.
  — Ну, ну, — ворчал Криш, краснея то ли от скрываемых чувств, то ли от выпитого вина. — Опять вы знаете в два раза больше, чем я, сухопутный пыльный человек!
  — Да, на Алашии мы были… во-вторых… какое-то время… — переводя дух, рычал Хмурый. — А во-первых… ты не думай, Криш, что покойного Зенона бен Гора напрасно звали Хитрым… Закар в отца пошёл… всех обманул Чернобородый!.. — (Азиру оглянулся). — Адон! Позволишь объяснить, в чём дело?
  Закар кивнул ему.
  Дело было не такое уж хитрое. Много проще царского ясновидения. Гребцы-алаши, взятые в островных городах, праздновали удачный поход и кропили вином богатый заработок. Наниматься на другой корабль им ещё не хотелось. Они, само собой, рассказывали всем желающим, как выгодно Закар-балу продал стеклянные вазы и как ловко взял багром разбойничью «Кари». Но забывали упомянуть, с какой стороны «Орёл» пришёл к ним на Алашию. Если подобная ерунда вообще интересовала их. Какая разница — с какой стороны! С востока ли, где Угарит, либо с запада, где (это — если долго, долго плыть, держа точный курс по солнцу и по звёздам, мало кто из адонов и кормчих способен на такое) лежит за волнами Грозного Моря Крит!.. О том, что Закар-балу явился именно с запада, знали другие гребцы. Буйные с виду, но надёжные в деле критские новосёлы — эгейцы, которых он нанял до Алашии. Но те остались на Медном острове и ещё не успели наняться на другие корабли: Закар отвалил им побольше, чтобы долго не трезвели. Чтобы не вспоминали, откуда явился щедрый сидонид. Эгейцы всех ханаанеев называют: сидонид, сын Цидона. Эл с ними! Вернее, их молниеносный демон Зевс!.. Кое-кто знал всё. Парусный мастер, рулевые, кормчий. Но они, в отличие от гребцов, служат на «Орле» по много лет, они давно научились держать язык за зубами. А Хмурый только здесь (среди друзей, сильно подогретый вином) приоткрыл запоры на своих складах и, громыхая кулаком по столу, заорал торжествующе:
  — Алашия — сказка для дураков! Мы ходили на Крит! К Навсифою! Морем ходили! Вдали от всех берегов!
  — А-а, тот вечно надутый критянин… — вспомнил Стекольщик. — Зачем он вам?
  Азиру словно ждал подобного вопроса:
  — Зачем, спрашиваешь? А вот этого не знаю даже я!
  Криш обернулся к Закару.
  Чернобородый тоже не сразу вынес ответное слово со своих складов. Заметно было: сомневался. Но рядом были друзья, а вино, выпитое в дружеском кругу, оказывает на всех одинаковое действие. Закар распахнул ворот халата. Кашлянул. И ответил — вновь вопросом на вопрос.
  — Друг мой, а задумывался ли ты когда-нибудь: кто был первым?
  — Первым? — повторил Стекольщик. — В чём?
  — В деле, — пояснил Закар. — Кто сварил цветное стекло и, будто из теста, слепил из кипящих полос первую вазу? Кто окрасил первый кусок ткани соком пурпурных раковин татакс? Кто решил построить первый корабль? Кто проложил дорогу сначала в соседний город, а затем — и в Хем, в Эгею, в Троаду, в Хатти? Кто шёл вперёд, оставляя след для других, прокладывая путь для других? Ты задумывался над этим?
  — Ну-у… — протянул задумчиво Стекольщик. — Если кто-то идёт следом, значит… кто-то был и впереди. Например, Мелькарт. Он указал нашим путь на Гаспар. И — ты говорил — до сих пор указывает. Каждый вечер. Когда уходит спать в море.
  — Мелькарт, — повторил Закар. — Первый царь Города. По его пути пойду я. На новых кораблях. Четыре, двенадцать, сорок восемь кораблей. На каждом — сплошная палуба: никакие волны не зальют людей и товар. На каждом — съёмная мачта и опускающийся рей: налетит шторм — будут в сохранности паруса из лучшей хемской ткани. Я придумаю, как это сделать. На каждом корабле — удобный руль: я придумаю, как сделать его, чтобы мастер управлялся с ним увереннее, чем с простым кормовым веслом. Тогда я достигну Гаспара. Оставлю след. По моему следу пройдут наши тамкары. По их следам — купцы других городов…
  — …только мы, разумеется, подумаем, кому доверять истинные приметы, а кому и наоборот, — вставил Азиру.
  — Но они пройдут, — ещё раз повторил Закар. — Иначе я не вижу смысла в таком трудном деле. Возвысится Город. Все ханаанеи признают его старшим. Назовут первым среди равных. И вокруг него объединится Ханаан!
  — Коршуны превратятся в орла, — тихо, медленно, как бы взвешивая каждое слово, произнёс Криш. — Волки превратятся в льва. Скажи, Закар: что за штука у тебя на руке? Старший сын обучил меня делать вывернутые надписи на формах для ваз, я умею писать и читать слева направо. Я читаю на этой вещице: «Такова моя царская воля»…
  Азиру встал. Шатаясь, подошёл к Закару. Обнял его:
  — Всё я теперь понимаю, одного понять не могу! Что ж ты не родился сразу царём? А, Чекер-баал?
  — Как ты говоришь, Азиру? — (Стекольщик оглянулся).
  — По-нынешнему по-городскому оно будет — Закар-баал, — спокойным голосом пояснил Хмурый. — Орёл-господин. Тогда ведь, в старину-то, слова говорились не как сейчас.
  — Откуда… знаешь? — с трудом выдохнул капитан. (Должно быть, друг стиснул его чересчур уж крепко).
  — Сам не помню. От отца слыхал. От деда. Одним словом, существовал Мелькарт или сказка это всё, а первого нашего царя — настоящего царя всего Ханаана, перед которым валялись в пыли вороны, приезжая за кедром для саркофагов, звали: Чекер-баал [35].
  Закар смог взять сердце своё в руку свою. Когда он вновь заговорил, голос звучал почти как всегда:
  — Царём? У нас есть царь. Остальные пусть стоят возле трона.
  Хмурый наблюдал за друзьями. Из его рыже-седой бороды прорезывалась улыбка: жутковатая, но искренняя.
  — Только не трепаться! — Криш погрозил Хмурому толстым пальцем в мелких ожогах от брызг стекла. — Не болтай никому!   Рано!..   Если даже это так…  Друг Закар, это так?  Не-е-е  тр-р-репаться!
   
  ***
  В город капитан вышел, когда над миром ещё властвовал свет убывающей луны. Под холодным взором Астарты Карат не таков, каков он днём. Он — пуст. Неподвижен. Беззвучен. Блики дрожат на истёртых булыжниках улиц, на ступенях каменных лестниц, на узорах кипарисовых ворот. Мерцает в свете луны бронзовое кольцо на резных дверях, переливается искрами затейливая решётка, играют тени деревьев на смутно белеющих каменных стенах. Море шумит в конце улицы. Слабый этот шум отчётлив, как гул крови в ушах. Больше — ни движения, ни звука. Шаги отдаются раскатистым эхом. Эхо прячется от жуткой тишины, робко таится в тупиках переулков.
  Видеть Ханаан всегда вот таким пустым, неподвижным, безмолвным желают те, кого Чернобородый называл общим именем: враги. Но алеет восток. Светлеет небо над Ливаном. Явится Мелькарт, — оживут улицы, зашумит рынок. Сотни лет стоит Город над волнами Шарат Барк. Много бед пережил он. Несколько раз был разрушен до основания. И — возродился. Взошёл из древних камней на рубеже седых гор и лазурной морской равнины, как кедр всходит из семени. Он живёт, потому что живы люди — работящие, предприимчивые, неунывающие бени Карат, дети его. Любой из них может бросить последнее, уйти в море и за море с мастерством в руках своих и со свободой в душе своей. Любой из них отдаст последнее, чтобы когда-нибудь вернуться на родные камни. Если не суждено найти вечный приют на дне моря, — сын Ханаана вернётся в Ханаан. Туда, где увидел свет Мелькарта и синеву чертогов Элат. Будет так. Ибо Эл — творец Вселенной — велел так. Человек уходит, чтобы вернуться. Человек может вернуться только туда, где его ждут.
  Так было. Так есть. Закар надеялся: так будет всегда.
   
  Конец I-й части.
   
  25.9.1983 — 9.8.1989.
   
  ПРИМЕЧАНИЯ
 
  [1] Хем — Древний Египет.
  [2] Другое, более привычное произношение — ахейцев, хотя море, омывающее берега современной Греции с востока, до сих пор называется Эгейским.
  [3] Ханаан — территория современных Иордании, Сирии, Ливана, Израиля. Знаменитая Финикия, с её городами-портами и высокоразвитой морской торговлей, — часть Ханаана, о которой здесь идёт речь которая резко отличалась от остальных его сухопутных районов, — не выделяла себя из этой культурно-исторической общности и тоже называлась: Ханаан.
  [4] Археологические раскопки позволяют датировать вулканическую катастрофу, вызвавшую гибель Критской морской державы, серединой XV в. до н. э.
  [5] События XV в. до н. э., когда в результате экспансии Древнего Египта в Азию подвластная ему территория расширилась до пределов, которых никогда не достигала впоследствии.
  [6] Фараон, правивший в XIII в. до н. э. и ныне известный как Рамсес Второй, при жизни именовался только иносказательными именами (согласно тогдашней традиции).
  [7] Хеттская держава, руины которой обнаружены и изучены на территории современной Турции, являлась главной соперницей Древнего Египта, и их противостояние имело для того времени глобальные масштабы, которыми, так или иначе, измерялась тогдашняя международная политика.
  [8] События рубежа XIV и XIII вв. до н. э.
  [9] Угарит — самый северный из морских городов Ханаана, раскопки которого ныне ведутся в Сирии.
  [10] Сведения о восходе и заходе Плеяд даны для XIII в. до н. э., когда центр вращения светил на небе северного полушария располагался не вблизи Полярной звезды в Малой Медведице, а вблизи HR 5227 в созвездии Дракон.
  [11] Никмэпа сын Архальбу правил в Угарите с 1336 по 1265 год до н. э. Кипр (Алашия), в том числе городок Саламин на южном побережье острова, номинально подчинялся ему, хотя рассматривался как место далёкое, не престижное. Известно: в годы правления другого угаритского царя Медный остров Аласия упомянут в клинописном документе как место ссылки опального царевича, которому, после бракоразводного процесса, выделили — вместо наследства — довольно-таки ограниченное количество необходимых вещей (мебель, одежда, транспортные средства и т. п.).
  [12] Самоназвание цивилизации, которую темнокожие дравиды создали в долине Инда в III тыс. до н. э., а светлокожие пришельцы с севера — арии — разгромили во второй половине II тыс. до н. э., пользуясь ситуацией внутреннего кризиса, который разразился там к концу её существования, — не сохранилось. Название некоего восточного царства Мелу, которое упоминается в вавилонских и ассирийских источниках, трудно отождествить. Видоизменяя на переднеазиатский лад — Милух — и присваивая его индской цивилизации, автор делает это в качестве предположения.
  [13] Инь — древнейшее государство на территории Китая (по XII в. до н. э.).
  [14] Согласно одной из гипотез, многие современные морские термины, равно как и названия некоторых морских портов, — именно финикийского происхождения.
  [15] Древний арамейский язык, который относился к индоевропейским и который (судя по звучанию приведённых слов) могли бы понять многие ныне живущие народы, участвовал в формировании многих древних наречий Передней Азии, в том числе финикийского языка. Возможно, что арамейское письмо послужило также основой для знаменитого финикийского алфавита из примерно двадцати букв, который — хотя первая раннеалфавитная надпись на саркофаге библского царя Ахирама сделана (принято считать) после 1100 г. до н.э., — применялся в обыденной жизни гораздо раньше.
  [16] Обычай «карантина» для чужеземцев и даже для своих, только что пришедших из дальнего плавания, отмечен — между прочим — у славян во времена князя Рюрика в IX в. н. э.
  [17] В «Илиаде» Гомера, которая описывает Троянскую войну рубежа XIII-XII вв. до н. э., троянский царь Приам изображается глубоким стариком.
  [18] Нубия (Куш) — юг современного Египта и Судан.
  [19] Правление Хаммурапи относят к XVIII в. до н. э., точные даты неизвестны. Вполне возможно, также и имя — более поздний дословный перевод на один из семитских языков, а не изначальное его звучание.
  [20] Киммерийцы или тавры — древнейшее население Восточной Европы, в том числе Крыма и вообще Причерноморья.
  [21] Халеб — древнейшее из всех известных названий железа на Ближнем Востоке. В XIII в. до н. э. (бронзовый век) оно считалось редким металлом.
  [22] Родство между древнефиникийским термином «шафат» («сакину» в несколько более раннем, чем XIII в. до н. э., северо-финикийском произношении и написании с учётом влияния Междуречья с его языками, «шуфет» в гораздо более позднем карфагенском) и общеизвестным современным словом «шеф» — домысел автора. Хотя, например, пиратская вольница XVII-XVIII вв. н. э. в Карибском море называла своих главарей — бос (с одним «с»: именно так это зафиксировано в документах того времени). Материал если не для выводов, то — по крайней мере для аналогий…
  [23] Многие исследователи считают: народ ибри (дословно: перешедшие), упоминаемый в древних источниках, — предшественник еврейского народа, который позже, при фараоне Мернпта, смог выйти из подневольного состояния и переселиться в Переднюю Азию, как описано в Ветхом Завете.
  [24] Знаменитая религиозная реформа фараона по имени Эхнатон (дословный перевод имени: Живая статуя Атона) в XIV в. до н. э., когда, вместо многобожия с обилием обременительных жертв, в Древнем Египте был ненадолго введён культ единого бога Атона — Солнечного Диска, не требовавшего дорогостоящих приношений. Она сопровождалась переменами во внешней политике. Так, на время приостановилась экспансия Древнего Египта в Азии. Со смертью Эхнатона прежние культы и завоевательные политические приоритеты быстро восстановились, а его имя было предано официальному проклятью.
  [25] Кадаш или Кадеш (ныне Хомс) — городок в современной Сирии. Недалеко от него в 1293 (согласно другим датировкам, в 1286) г. до н. э. произошла крупнейшая битва между армиями Хем и Хеттской державы, которая привела к официальному разделу зон влияния в Передней Азии.
  [26] Случилось именно так. Только раскопки XIX-XX вв. позволили реально оценить значение Хеттской державы с её мощными крепостями и богатой культурой.
  [27] Хуфу (Хеопс) правил в XXII в. до н. э. Как принято считать, строительство его знаменитой пирамиды и дороги к ней, затянувшись на более чем двадцать лет, истощило страну и послужило одной из причин социальной напряжённости, которая разрядилась позже.
  [28] Как принято считать, от древнеегипетского «пер ема» (священная или великая высота) произошло древнегреческое «пирамида».
  [29] События XIX или XVIII вв. до н. э. Принято считать: о них говорится в древнеегипетском папирусе, известном как «Речение Ипувера» (иногда неправильно переводится: «Пророчество Ипувера», хотя информация о народном восстании в Древнем Египте, довольно-таки смутная, дана, скорее всего, от имени очевидца, вспоминающего то, что было многие годы тому назад — и может произойти вновь, если причины социальной напряжённости в низах не будут устранены свыше).
  [30] Фараон Камес правил в конце XVIII в. до н. э., хотя изгнание гиксосов завершилось в начале XVII в. до н. э. при фараоне Яхмесе из следующей династии.
  [31] Тутмос Третий, сын малоизвестного Тутмоса Второго и наложницы из гарема, правил номинально с 1490 г. до н. э., самостоятельно — с 1468 (когда начал свою грандиозную завоевательную кампанию в Азии), повелев сбить имя умершей мачехи Хатшеспут с храмовых и дворцовых барельефов, как позже было сбито имя Эх Н Атона (Эхнатона), но оставив нетронутой гробницу. Годом его смерти считается 1436 г. до н. э.
  [32] Хатшеспут, вдова Тутмоса Первого, приняла мужское тронное имя Гор и правила с 1525 по 1503 г. до н. э. как регент Тутмоса Третьего, который, до совершеннолетия, был сначала жрецом Амона, а затем — главнокомандующим при ней. Осуществляла мирную политику, поощряла торговлю, организовала по крайней мере одну морскую экспедицию в легендарную Павани (Пунт, предположительно — современное Сомали), о чём потомки и соседи вспоминали на протяжении веков.
  [33] Действительно, термин, обозначающий древнеегипетского пехотинца, и термин, обозначавший человека, не принадлежавшего ни к моногамной семье, ни к большесемейной общине, в общепризнанном чтении соответствующих древнеегипетских иероглифов звучат одинаково: немху. Но объяснение причин подобного сходства, сделанное выше, — домысел автора.
  [34] Черноморское побережье Кавказа в некоторых литературных вариантах мифа об аргонавтах и золотом руне (который основан на информации о, как минимум, одном успешном плавании моряков Крито-Микенской морской державы в Чёрное море в XV-XIV в. до н. э.) названо — Эя, а не Колхида.
  [35] Царь Закар-баал (Орёл-господин) правил в Габле (ныне ливанский город Библ) в XII в. до н. э., имея большое влияние благодаря монополии в морской торговле кедром. Древнеегипетский папирус «Злоключения Унуамона» (датирован 1080-ми гг. до н. э.) содержит его имя. То, что он принял это имя под влиянием рассказов об общепризнанном лидере Финикии более ранних веков (поскольку «гонка за лидером» в ходе торгового и политического соперничества явно просматривается по материалам древнего Восточного Средиземноморья), — предположение автора.