Дорога Мелькарта. Повесть-гипотеза. Ч. 1

Фантастический роман
   
   
   Славяне сначала жили в Сирии и Финикии.
              В. Н. Татищев. История Российская.
   
   
   
   
   
   
  1. Осеннее равноденствие
   
   
   
   Встреча
   
   Был удивительный вечер: ясный, тихий, прозрачный. Море сияло под заходящим солнцем, как бронзовое зеркало. Ни одна волна не тревожила его. Такие минуты — редкость. Мгновения, когда утихают волны и на изменчивый, непостоянный мир нисходит покой. Они были редкостью тогда, в 1245 году до нашей эры, о событиях которого мы говорим. Они и сегодня — редкость.
   Нрав моря известен каждому, кто покидал берег, доверяясь кораблю. «Был на Великой Бирюзе Уадж Ур, был на спине крокодила», — говорили роме, жители полуденной державы Хем, известной читателю как Древний Египет. Они издревле бороздили Бирюзу своими тяжёлыми ладьями-барами, но боялись её и не верили ей. Для северян, эгейцев и троянцев, море было пастбищем, где бродили волны, злобные Посейдоновы быки. Мореходы восточного берега, по которому спускалась к морю от Ливанских гор древняя страна Ханаан, почтительнейше произносили: Шири Барк, Море Великое, Море Грозное. Для них водная равнина была то дворцом Элат, жены светлого Эла, создателя Вселенной, то последним приютом духа тьмы Яму, низвергнутого с небес. Ветры, сменяя друг друга, перегоняли по зелёно-синим просторам табуны волн: то крутых и свирепых, то пологих и ленивых. Течения сбивали корабль с пути. Ни один кормчий не знал, что кроется в пучине: сегодня тут — камни-рифы или мель, завтра тут — бездна, из которой поднимаются ночами облака холодных огней. Всё было непостижимо, всё было призрачно. Мореходы Ханаана говорили: твердь — плащ, раскинутый по лону первозданных вод. Она зыблется, она колеблется. Меняют свой путь реки, сотрясаются горные хребты, вздымаются из пучин острова. Ничто не вечно под солнцем дневным, под ночными светилами. Только потому, что срок жизни краток, человеку кажется: горы стоят на месте, а твердь — тверда.
   Были в те времена люди, которые имели дерзновение говорить с морем на равных. В гаванях ханаанских городов и эгейских полисов, у бревенчатых пристаней Хем и глиняных пристаней Вавилонского царства появлялись критские «морские кони» с украшениями в виде то ли конских, то ли драконьих голов. Но мир знал: люди — есть, а страны, которая имеет дерзновение говорить с морем на равных — нет, нынешний  царь  Крита  Минос,  хоть и считается великим, держит едва ли одну десятую часть её, а девять десятых древней державы погрузилась в небытие, как в пучину. Древний Крит называл себя: талласократ — господин морей. Со старыми царями, предками Миноса, спорил Тутмос Третий, Пер Аа державы Хем, Великий Дом, царь и главный жрец. Но он отступил, понимая: если хватит сил, чтобы одержать победу, должно хватить сил ещё и для того, чтобы удержать её. Великий Дом мог только первое. Критский царь мог то и другое, его подданные забыли, как выглядят крепостные стены, крепостью городов и селений был флот — мореходные суда и моряки. Человеческий мир не знал такой силы, которая могла сокрушить державу предков Миноса. Крит пал не от руки человеческой. Его свергли в прах незримые — демоны природных стихий. Земля содрогнулась. Море, исторгая огонь, поднялось приливом невиданной высоты. Небо рухнуло вниз потоками кипящего дождя. Из ста критских городов уцелело только десять. Канул в пучину бирюзовый венец, угасла слава владык моря. Кто-то утверждает: сие — расплата за гордыню. Кто-то, не утверждая ничего, пытается найти в морской дали зелёную корону. Знает, ведает Грозное Море Шири Барк, сколько эгейских и троянских кораблей с таранами в виде щучьих голов ушло под волны. Волны скрыли след морских битв. Уклоняются в ту же сторону мореходы благословенной страны Ханаан, покидают древний торговый путь узкие стремительные галары и широкие каркары, способные взять на борт немалый груз пшеницы, масла, вина.
   Ханаанеи — люди страны Ханаан — никогда не были овечками. С древних времён, с полузабытых дней, когда предки, оставив прародину Дилмун на юго-востоке, вышли к Грозному Морю и поселились на склонах гор Ливан рядом с сирийцами, исконными обитателями сиих берегов, — судьба не раз вынуждала ханаанеев браться за кинжалы. К чести своей, они редко поднимали оружие первыми. Весы, а не меч, — вот на что опирался Ханаан. Ханаанские города во главе с городом Библ, Вершина, устремились к вершине славы. Накопили богатство. Приняли послов. Ответили соседям щедрыми дарами.
   Но меч опрокинул весы. Не взяв бирюзового морского венца, Пер Аа Тутмос Третий простер длань к золотому венцу геократа, господина дорог сухопутных. Как полуденный мот-суховей, пронеслись вдоль хребта Ливан с юга на север колесницы Великого Дома. Этот страшный удар сокрушил всех. Никто не устоял. Те, кто не устоял, но уцелел, под ругань хемских надзирателей рубили в горах Ливан благовонные кедры. Строили для Пер Аа новые бары: не погребальные, а боевые. На своих плечах тащили их за горы, к степным излучинам Идиглату-Тигра и Ксаранду-Евфрата, великих рек Междуречья, дабы Пер Аа мог продолжать свой поход. Как раз тогда прилипла к ханаанеям кличка: фенеху, корабельные плотники. Самое почётное имя сделается кличкой, если его произнесёт враг! Так их зовут в Хем, которой ныне правит Пер Аа по имени Рамсес Второй. Название дани, которую платил Ханаан, — палах и олах, кедровые плахи и слитки меди, — тоже сделалось кличкой. Олах — глупый, палах — грубый, не способный ни к чему, кроме тяжкого труда (дающего пользу кому угодно, но не тебе). Годы неволи сложились в десятилетия. Каждый по-прежнему старался хоть как-то уцелеть, отвести беду от себя, подставив под неё своего соседа.
   Море спасло ханаанеев. Древняя торговая дорога сделалась убежищем. Взойдя на корабль, отчалив от берега, ханааней был недостижим для воинов и стражников Пер Аа. На море — свои законы. Бара проигрывает морской бой галару, галар выигрывает морской бой у бары. Правда, возникла ещё пара кличек (менее презрительных, к слову сказать): шири дуаб, морской волк, и хапиру, резатель жил…
   С другой стороны пришла другая беда. К золотому венцу геократа — господина всех дорог земли — простер длань свою табарна, царь северной державы Хатти. Огнебородые хетты верхом на косматых конях кажутся не виданными ранее чудовищами, полулюдьми с звериным телом: у других народов есть только колесничие и колесницы, запряженные лошадьми. Эгейцы запада разнесли слух о кентаврах, всезнающих, всесильных, отважных до безумия. Хатти столкнулась с Хем. Ни те, ни другие не смогли победить. Ни те, ни другие не желают уступать. Вертятся, круша друг друга, чудовищные жернова войны. Ханаанские города, каждый по отдельности, как зерно меж зёрен, опять пытаются уцелеть в жерновах. Жизнь человеческая — дар Эла и Элат — потеряла всякую цену. Где столкнулись державы, там человек ничего не значит. Он — ничто, и дела рук его — ничто. Рушатся мастерские, выгорают сады, торговля приходит в упадок. Люди, знающие корабельное ремесло, пополняют многоязычные гарты-экипажи морских волков. Мастера и земледельцы бегут к степным и горным хапиру. Мир говорит с недавних пор: не «морские разбойники», а «морской народ». Хетты ездят вдоль моря только большими отрядами. Роме выходят из приморских крепостей только в числе не менее тысячи человек с оружием. Для этого случая (хоть и не только по этой причине — табарна Хатти Муваталл Третий заключил мир с Пер Аа Хем Рамсесом Вторым. А купцы всех племён, видя парус или всадника, думают не о возможности обменять товар на товар и весть на весть. Глядят в даль, — даль темна от сомнений. Чужеземцы говорят: все ханаанеи грабят друг друга. Чужеземцы говорят: ханаанеи продают ханаанеев в неволю, перехватывают — берут багром — караваны в открытом море или на стоянках, заманивают рыбаков на свои галары, силой увозят жителей приморских деревень. Чужеземцы говорят: в Ханаане так было издавна. Чужеземцы не хотят слушать объяснений: да, в Ханаане бывало так, но грешили этим не тамкары — слуги царей-малахов, царские купцы, грешили этим вольные тамкар ару, торговцы своей дороги, за которых никто не в ответе, кроме них самих. От неслужилого торговца можно и подлости ждать, и лжи, и случайного великодушия. Но грех считался грехом, благодетель — благодетелью. Только нынче, в последние годы, первое начинает превращаться во второе. Грабят чужеземцев. Грабят земляков. Грабят соседей. Опасно выходить в море. Тамкары забыли, как подсчитывается прибыль…
   И все говорят: «Что сделаешь?»
   Действительно, что сделаешь? Ханаанские цари-малахи слабы. Указы хеттского табарны и хемского Пер Аа запрещают им строить быстроходные галары, способные вести на море не только торг, но и бой. Только тяжкие каркары. Да и те — в малом числе: не более четырёх в год. Хорошо хоть, позволено старые галары сохранять-чинить, уцелевшие в волнах времени! А хапиру — сила. Поделённая на вечно грызущиеся стаи. Разрозненная. Разобщённая. Но — сила. У хапиру есть то, чего нет у малахов. Новые галары, вооружённые таранами, укрытые от волн и стрел щитами вдоль бортов. Паруса каждого галара — из хемских полотен. Борта каждого — из кедра, из нетленного дерева гафар, которое становится крепче от солёной воды Шири Барк. Мачты — гибкий кипарис, вёсла — упругий дуб. На вёслах — умелые гребцы, на корме — искусный рулевой и опытный кормчий. Вот истина. Как спорить?
   Где другая истина, которая способна спорить с нею? Где она? Где? О Ханаан — земля благословенная, земля мореходов, которых любит сама Элат! До каких пор будешь ты для мира подлунного страною морских разбойников?
   
   ***
   Так думал, глядя на закат с кормы корабля, немолодой чернобородый человек в белом шерстяном халате с особым поясом, в который одинаково удобно прятать деньги и оружие. Он был один из тех, к кому в Ханаане обращаются почтительно: адон — глава, господин, хозяин. На языке более позднего времени — капитан. Не кормчий. Кормчий стоял рядом с рулевыми на корме, и обращались к нему просто: Хмурый Азиру. На корабле всегда один адон, чьё слово звучит один раз и превращается в общее дело.
   Белый парус, по которому раскинул пурпурные крылья вытканный орёл, казался огненным в лучах уходящего солнца. Корабельный нос с изображением орла был нацелен на юго-восток. Если к утру будет северный ветер цафон, то завтра пополудни корабль гордо встанет у причала. «Орёл» — его имя. Подходящее имя. Оправданное много раз. Корабль — стар. Ещё дед капитана долбил его из могучего кедрового ствола, оглядываясь, нет ли рядом царских соглядатаев. Но ход у старого корабля — завидный. От носа бегут по морю прямые волны: в одной волне, с левого борта, отражался тёмный лазурит наплывающих сумерек, в другой, с правого, плавится золото вечерней зари.
   Цафон помог капитану. Два дня назад галар покинул пристань острова Алашия, именуемого также Кипр. То и другое — на разных языках, ханаанском и эгейском, — медь, которая лежит сейчас под гребными скамьями. «Орёл» уверенно брал волну, подставляя парус холодному ветру тёмной дальней полуночи, о коей хетты плетут всякий вздор: день там — шесть месяцев и шесть месяцев — ночь, реки несут золото, горы сложены серебром, жители — киммерийцы и тавры — мохнаты, как медведи, а зимою засыпают, чтобы непрерывно бодрствовать всё лето. Скорость была хорошая. Адон казался довольным. Кормчий Азиру редко ворчал и совсем забыл о трёххвостой плётке, символе своей власти над гребцами. Но гребцы — два десятка молодых алашей-островитян, — утомились без дела. О деньгах не думали, адон отвалил всем такой задаток, что его можно считать жалованьем. Но если ты привык ходить в Шири Барк на работу, — что хорошего в ничегонеделании? Только хабд-невольник рад безделью, а вольный человек — на то и вольный человек, он радуется труду… пока за трудом, как серебристая волна за кормой, пенятся сикли, слитки серебра. Двадцать пар глаз тоскливо взирали на рулевых и на парусных мастеров: хэ-э, они ведь — работают! Двадцать раз по двадцать раз прозвучало: «Цафон, уйди! Ветер киммерийских гор, оставь парус в покое!». Цафон не соглашался. Но после полудня он вдруг утих. Парус обвис на рее. Молодцы-гребцы, сменяя друг друга, взялись за работу.
   Давно не знал старый галар такой весёлой, дружной работы! Островитяне хором затянули песню о бедолаге, которого невеста не пустила в плавание, уговорив заработать свадебный выкуп на берегу. (Понимала ведь — иначе морю, не ей достанется его сердце, доля жены моряка — расставания да встречи). Под песню опускались и поднимались вёсла. Покачивались в ушах гребцов бронзовые серьги. Две вещи из бронзы может позволить себе самый бедный моряк: кинжал — и серьгу в виде якорька. Волнами переливались мышцы под тканью рубах. Свободная смена подбадривала работающую, и шутки были солоны, как вода за бортом.
   Кормчий подошёл к капитану. Сказал сипло, недовольно, вновь оправдывая своё прозвище — Хмурый:
   — На четверть — троянцы, на другую четверть — эгейцы, на третью четверть — хапиру, сам Яму не разглядит всю муть в их крови, лишь на четвёртую четверть — бени Ханаан, сыны Ханаана… но ты смотри, как гребут! Хэ-э!.. Жаль, разбегутся, едва дойдём!
   Капитан кивнул головой: 
   — Руши-гребцы во время похода у меня будут только вольными ханаанеями! Ни одного хабда не возьму. Плыви тогда хоть на край света…
   — О чём ты, друг Закар? — не понял Азиру. Или сделал вид, что не понял. Капитан, остановив караван своих слов, бросил якорь молчания. Видно было: Закар (ибо так и звали адона) сожалел о том, что сокровенные мысли вырвались на свет, и не желал, чтобы их перехватили, как сеть рыбу, чужие уши. Азиру оглянулся на закат. Вздохнул. Проворчал: — Точь-в-точь на западе садится солнышко! Сегодня ведь — осеннее равноденствие!.. Давай встанем на морской ночлег! А то, наткнувшись на темноту, как на камни, мы бойко развернёмся килем вверх, как то суденышко!
   Адон всмотрелся в даль.
   Блеск солнца, угасая, не соперничал с синевою сумерек. Но были видны вдалеке мачты двух кораблей. Ханаанский галар уходил на север, поднимая белый парус. Хемская бара — без паруса, с голой надломленной мачтой, — валилась набок, готовая исчезнуть под водой.
   — Корова, — хмыкнул гребец из свободной смены: рыжеватый парень-алаш с узким шрамом на лбу. — Галар, даже пробитый в трёх местах, помирать не торопится.
   — А первый? Как думаешь, Матену, кто первый? — отозвался сосед: немолодой гребец с тусклой бронзовой серьгою. — Почему галар покинул бару? Отчего он не помог ей? Роме для ханаанеев теперь — не враг, Мерн Амон взял в жёны хеттскую царевну! Надо помогать! Надо! Или же… или…
   — Да, или! — кивнул парень.
   — Хапиру? — отозвались сразу несколько голосов.
   — Много знаешь, Матену! — буркнул Хмурый, вспомнив вдруг, что всегда и для всех должен оставаться кормчим Азиру Хмурым. — Поди, его имя мне назовёшь, не сойдя с места?
   — Могу назвать, хорошо просят.  Бейану Талатайин-Трёхглазый. Так его зовут с тех пор, как один бедняга с богато украшенным кинжалом изобразил ему среди лба третий глаз. Род Бейану — хугриты. Из Угарита они. Сродни нам. Хотя угаритскому царю не служат. Никому не служат. Вольные тамкары ару. Тот бедняга имел повод горячиться…
   — Много знаешь, — повторил Азиру. — Сам торговал с ними вместе? То-то ты — Матену, Меченый…
   — Я? — переспросил парень. — Я-то? Да галар у них шибко заметный. Другого такого не найдёшь. Я и заметил.
   — Другого такого не найдёшь? — переспросил, в свою очередь, капитан.
   — А вздёрнет он свой второй парус, вмиг всё увидите! Кличка галара — «Кари», «Петух». Но «Кари» — одно из двух лиц галара. То, которое я видал. Есть третье. Я о нём, балу, только слышал… слышал от родственников: имя его — феа.
   — Феа, — повторил Азиру. — На каком языке врёшь?
   — Да я вам ахеец, что ли! — возмутился островитянин. Земляки-гребцы (да и рулевые, люди капитана) посмотрели на парня уважительно. Не всякий вступит в препирательство с кормчим. Если даже прав. — Имеющий глаза пусть сам смотр… Вот он! Маленький парус! Перед мачтой, на носу! Глядите, глядите!
   Капитан всмотрелся ещё раз. Над носом уходящего корабля, впереди большого пятна — паруса, затрепетало светлое пятнышко.
   — О Элат, действительно: второй парус! — сказал капитан. — У тебя зоркий глаз. Но зачем второй? Это — как третье колесо. Ни колесница, ни повозка…
   — В нём сидит дух удачи, — вступился за молодца сосед-алаш. — «Петух» идёт даже против ветра. Сильный Балу свидетель! Иных-то свидетелей нет. Кто повидал эту хитрость близ, — кормит рыб на дне моря. А по ветру ход такой, что…
   — Разговорились! — оборвал Азиру. — Много болтаете!
   Не всякому кормчему нравится, когда матросы могут сказать больше, чем он сам.
   — Корабль ходит против ветра? — пожал плечами капитан. — Вряд ли возможно. Каким образом?
   Молодой островитянин усмехнулся. Странная усмешка была у него. Столь же многозначительная сколь невесёлая:
   — Балу! Под углом к ветру парус становить вы и сами знаете.
   Алаши толпились перед мачтой «Орла». К высокому носу идти не решались: там стоял капитан. На корму — тем более: Хмурый занял своё законное место и даже оттеснил рулевого по имени Ганон, чтобы не мешал смотреть. Кто-то взобрался на слитки меди, сваленные в проходах меж гребными скамейками. Кто-то сказал:
   — Поймать бы Трёхглазого! Всё бы простил я тому, кто не служит царям, но сына моего и дочь мою как могу я забыть? Скотина я, что ли? Я — человек!
   — Ловили, ловили, ссыпь Эл их души в один мешок, — хмыкнул ещё кто-то. — Заколдован Талатайин. Его безрукавка — из белой медвежьей шкуры, и того медведя Бейану застрелил сам…
   — Сколько надо выпить красного вина, чтобы примерещилось, что бурый ливанский медведь-тубб белеет? — буркнул Азиру.
   — Правильно, правильно, дядя, на деле всё куда проще!— загудели голоса. — Бейану запродал свою душу поганому критскому демону — Колебателю земли!
   — Не критскому Колебателю земли, а эгейскому Посейдону! — возмутились другие знатоки. — В обмен на козий мешок с ветрами! Кто-то трепанул: Бейану хитёр ловить нужные ветры малым вторым парусом. Но нас не обдуришь! Мы знаем, Трёхглазый выпускает нужные ветры из мешка! Догони его! Отбери мешок!
   Меченый, пощупав щёку со шрамом и взглянув в даль (где почти скрывалась под водой ладья и таял в сумерках галар с двумя парусами), тихо спросил:
   — А когда его пробовали догонять в последний раз?
   Островитяне переглянулись, словно застигнутые на месте каких-то если не тёмных, то наверняка не очень светлых дел. Молча. Только гребец с серьгой отозвался:
   — Ты всегда так шутишь по вечерам, когда люди — усталые?..
   — Кто открыл рот? — возразил Азиру. — Кто чересчур умён?
   — У кого есть корабль, у того смелости нет… кто храбр, тот на чужих кораблях болтается… — возразил гребец с серьгой.
   — Я, например, храбрый достаточно, — сказал Матену. — Я бы Трёхглазого на раз-два-три… ещё раз!
   Закар оглянулся на Азиру.
   Азиру отрицательно покачал головой.
   — А кто прорычит раз-два-три? Э, Матену? — спросил тем временем ещё один островитянин. — Мы бы и на раз-два, но кто прорычит?
   Закар ещё раз оглянулся на Азиру. Хмурый отрицательно покачал головой, прежде чем заворчать:
   — Морячки теперь — пугливы, как моя старуха! Сорок лет по земле хожу, тридцать — по морю, а настоящих парней давно не видал! Передохли они с голоду!
   Мастер паруса и второй рулевой уловили что-то не совсем обычное в этих словах. (Особенно — в том, как слова были сказаны). Однако тот и тот состояли на службе у Закара давно, работу свою знали до тонкостей… а в числе тонкостей была такая: молчи, когда требуется! Азиру тоже умолк. Гребцы-островитяне мерили взглядами расстояние между «Орлом» и двумя пятнышками-парусами в синей полутьме. Тишину нарушал только плеск вёсел (гребцы не забывали о работе). Потому оказались громкими слова, произнесённые капитаном:
   — Если найдутся помощники, этот человек — я.
   Шёпот пролетел, как ветер, от кормы до мачты. Вновь застыл в тишине. Кто-то спросил едва слышно:
   — Адон, мы поняли вас? Вы хотите брать Бейану багром?
   — А вы уже не хотите? — рыкнул Хмурый Азиру с кормы. — Адон говорит, все делают!
   Сказав, — покосился на адона.
   — Это было бы как раз на пути моих дум, — ответил капитан. — Однако держу совет с вами. Нет на старом «Орле» малодушных, — давайте посмотрим, сколько у хугрита парусов на мачте и глаз во лбу. Если иное, — говорите честно, добрые люди. Жду ваших слов.
   Свободная смена переглядывалась. Даже те, кто сидел на вёслах, начали поворачиваться друг к другу.
   Хмурый плюнул за борт:
   — Молчат, будто воду во рту несут! Морячки! Трусливее моей старухи! Та хоть с пестом от ступы не боится ко мне подходить, когда я сплю!
   Никто засмеялся в ответ шутке. Только Меченый проговорил:
   — Нужны адонам наши ответы…
   — Нужны, — повторил-ответил капитан. — Бейану Трёхглазый — это Бейану Трёхглазый, ночь — это ночь. Прикажу я, — моя воля оставит чью-то жену без мужа, чьих-то сыновей без отца, чей-то род без будущего. Вольные люди да решат сами за себя. Моя власть над вами не безгранична. Вот и спрашиваю: согласны идти в погоню? Отвечайте как есть. Обид не будет. Свидетель тому — великая хозяйка моря Элат.
   Тишина опять висела над кораблём. И опять разбил её голос Азиру:
   — Ведь уходит! Уходит, сто демонов ему в паруса, сколько бы там у него их ни было!
   Дюжий парень из свободной смены гребцов выхватил весло у соседа:
   — Дай-ка, дядя, поиграюсь!
   — Я не устал, — отмахнулся сосед.
   — Дай весло! У меня к Трёхглазому — пара вопросов!
   Свободная смена принялась вырывать вёсла у работающей. Молча. Без единого слова. Только погодя кто-то выговорил:
   — Хэ-э! Адон, а с народом вон как…
   Но это был не Матену. И Хмурый не дал ему срока на рассуждения:
   — Адон сказал — все сделали! Живо на место! Бродяги северные! За что Закар-балу вам деньги платит, бесполезный вы народ!
   
   ***
   Вёсла сильно и почти бесшумно рассекали воду. Но гребцам всё казалось: галар еле движется. То один, то другой островитянин оглядывался на парус «Орла», который висел на рее большим тёмным мешком. Матену, вслух считая для гребцов, — «Раз-два, три-четыре», — подул на парусину. Так ещё отцы и деды разговаривали с ветром. Вдруг ночной бриз проснётся чуть раньше и соизволит помочь?
   Белёсые точки приблизились. Что-либо рассмотреть пока нельзя: тьма окутывала море, первые звёзды путались в облаках, как рыбы в сети. Но было уже слыхать: вдали кто-то подгоняет своих гребцов. На спокойной воде звук далеко разлетается, медленно гаснет.
   — Живее! Живее! — слышали оттуда гребцы, которым Матену считал уже по-другому: «Раз-два-три». — На корм рыбам пойдём!
   — Чудеса, — молвил гребец со шрамом, работая. — Никогда не видел я, как драпает Трёхглазый. Что со стариком? Испортила его белая шкура. Или врёт он, что сам добыл того зверя…
   — Зверя добыл киммериец по имени Медвежья рубаха. — Ещё один островитянин кивнул парню весьма понимающе — Такую добычу воровать бесполезно. Счастья она не принесёт.
   — Значит, я умный, дядь! — Матену заговорщически усмехнулся. — Я всегда думал: красть — грешно…
   — Ты рычи, рычи! — возмутились все или почти все островитяне. — Скоро настанет время для «раз-два»! Надо разгоняться!
   Адон встал на носу галара рядом с резным украшением в виде орлиной головы. Поднял сложенные чашею ладони:
   — Хэй! Угаритяне! Это я, Закар сын Зенона, шафат Карата! Долг велит мне, верному слуге нашего малаха осмотреть ваш груз! Если всё гладко, я отойду и уйду!
   — Я не трогал ваших, сойди и ты с нашей тропы! — прилетело в ответ. — Тропы у нас — разные!
   Корабли мчались, как два коня по сумеречной туманной равнине. Алашийцы работали умело, не позволяя друг другу переутомляться: едва гребец делал сотый взмах, сосед подхватывал весло, и волей-неволей приходилось делать передышку. Тяжело гружённый, низко сидящий в воде «Петух» не мог идти так же легко. Гребцов на нём оказалось маловато: три весла на каждый борт. Все гребцы уже выбились из сил. «Кари» судорожно ловила парусами слабый ветер: рыскал туда-сюда большой прямоугольный, а маленький треугольник трепетал, как флаг, на тугом шкоте, протянутом от носа к верхушке мачты. Виден рулевой «Кари», виден сам Бейану в меховой безрукавке. Да, мех её — светлее, чем овчина. Белыми тряпками обмотан лоб. Тёмное пятно расплылось на повязке.
   — Ты уже Четырёхглазый! — воскликнул адон. — Бросай якорь! Пересеклись наши дороги!
   В ответ хлынула такая густая ругань, что даже Азиру цокнул языком. Беден Угарит — самый дальний, самый северный ханаанский город, но чем уж был он богат издревле, — это солёная рыба да солёные словечки. Хотя алашийцы приправили свой ответ не менее крепко. Помянули и отца Бейану, и деда, и прадеда, и всех морских демонов (своих, угаритских, сурских, арвадских, даже аккийских, самых южных и — знает тот, кто знает! — самых каверзных).
   Трёхглазый укрылся от солёного потока за мачту. Когда опять вышел, с ним был мальчик. Худой, темнокожий, черноволосый, в набедренной повязке-юбочке. Он не хотел идти. Он изо всех сил своих упирался ногами. Почему-то не кричал. Слышен был только сиплый рык Трёхглазого:
   — Хэй, Закар-балу! Я забыл тебе сказать: у нас тут гости. Это — меньший из них. Ты, говорят, любишь маленьких. Вот и кидай якоря сам. Не то я его распорю на заплатки. Говорит Бейану!
   Капитан оглянулся на Хмурого.
   — Давайте, давайте! — крикнул Азиру, грозя плёткой гребцам, которые забыли вдруг о вёслах. — Сотня демонов под киль!
   Один из людей «Орла» потянулся за луком. Бейану, схватив мальчика в охапку, поднял его перед собой.
   Капитан снова сделал знакомый жест:
   — Запрещаю стрелять. Всё прощается под небом, не прощается безвинно пролитая кровь.
   Кормчий крикнул, будто прозрев:
   — Стойте! Висельники! Мальчишка — роме! У нас теперь с роме — мир! — И добавил шёпотом: — Закар, тебе нужен этот мальчишка или тот старик, который у Трёхглазого, связанный, лежит под ногами? Мальчишка — наверняка малограмотный!
   — Да ведь уйдут… — тихо прошептал гребец с серьгой. — Матену! Давай-ка на раз!
   — Раз… раз… раз… — ответил Меченый. Гребцы налегли на вёсла сильнее, стали грести сильнее и чаще. «Орёл» разгонялся. Матену прервал счёт, чтобы прошептать ещё тише: — Ведь уйдут! Уйдут! Малый парус! Бриз проснулся!
   Главный парус «Петуха» по-прежнему еле рыскал. Но другой, маленький… его больше не было. Трепетал конец каната, ещё мгновение тому назад натянутого между мачтою и носовым украшением как основа для крепления малого паруса. Он как будто слетел под ударом невидимого шквала.
   — Что там? — вскричал Азиру Хмурый. — Бриз пришёл? Бриз нас услышал! Вылью за борт кубок вина… как только закончится всё!
   То, что должно было закончиться, — едва начиналось. Да и… что же происходило? С «Петухом» творилось невероятное. Большой её парус метался от борта к борту, рей свистел в воздухе, грозя искалечить гребцов. Галар черпал воду бортами, выпрямлялся, вновь валился набок. Вспыхивала в тёмных волнах пена, взбитая судорожными ударами вёсел. Кричали гребцы. Трёхглазый опрокинулся, сшиб своего рулевого с ног. Мальчик-роме, чуть слышно вскрикнув, упал за борт. Разбойник — мастер большого паруса заорал что было силы: лопнули оба шкота. Большой парус был теперь неуправляем.
   Бриз помогал и «Орлу». Громко хлопнул его парус, расправляя складки: вытканная птица взмахнула пурпурными крыльями. Галары сошлись. Матену крикнул:
   — Правый борт! Вёсла из воды! Левый борт, правым бортом бей! Раз! Раз! Раз! Вёсла клади, багры хватай! Идём!
   Обломки разбитых вёсел «Петуха» брызнули вверх. Бронзовые багры впились в его планшир. Островитяне снимали гребные скамейки, готовясь по ним — будто по мостам — броситься на хапиру.
   
   ***
   Пираты владеют ножами лучше, чем мирные гребцы, но у пиратов — считая с рулевым, парусным мастером и самим Трёхглазым — оставалось на борту всего девять человек своих. Бой оказался коротким. Едва угомонилась волна, как все враги оказались на «Орле», под гребными скамейками, умело связанные по рукам и ногам. Бейану предстал перед капитаном победителей. Двое самых сильных островитян помогли ему вежливо преклонить колени. Колени атамана тряслись. Глаза смотрели не столько зло, сколько растерянно. Из-под повязки виднелась старая рана, по форме напоминающая глаз. Челюсть тряслась, как у старика, зубы постукивали. Хотя было ему едва за сорок. Как и Закару, адону победителей. Возраст степенный, но ещё далеко до дряхлости.
   «Совсем не так представлялся мне ты по чужим рассказам, — думал Закар. — Досадно. Искать волка — найти шакала, сказал бы мой друг Е на их иньском наречии, созданном для пословиц…».
   — Кхе! — (Атаман кашлянул). — А если договоримся? Кораблик-то не хемский. Троянский. Да и хемские вороны: слишком много вам перепадает мирной ласки от вчерашних врагов…
   Капитан не удостоил его ответом. Он спрашивал у Азиру:
   — Как наш маленький роме?
   — Оживает воронишка, — отвечал Хмурый. — Приплыл сам. Молодец. Однако вот старик-учитель готовится свалить в свои загробные поля Иалу. Начнутся мальчишеские вопли, сопли… тьфу!..
   — Старик-учитель?
   — Вон, лежит. На моём плаще. Талатайин едва не задавил его своей тушей, падая.
   — Добрые люди! — сказал адон, вспомнив что-то важное. — Трёхглазого пальцем не тронем. Сохраним его для суда.
   Приказ был своевременен. У алашей чесались руки. Но адон говорит один раз. Не многое могли позволить себе островитяне. Лишь последнюю почесть вождю морских хапиру — резателей жил — они оказали по всем морским законам. Бейану был связан крепче остальных.
   Адон высек искру. Зажёг факел, пропитанный чёрным земляным маслом, которое (приходилось видеть) горит даже на волнах. Рядом с мачтою сидел, укутанный в рубаху-катант, недавний заложник. Да, он — роме. Маленький человек огромной и надменной Хем. Ещё более загорелый, чем люди Ханаана. Личико скуластое, черты резкие. А почему в миндалевидных тёмных глазах блестят слезинки?
   — Не плачь, ушедшее ушло, — сказал адон по-хемски. — Что есть твоё имя?
   Мальчик ответил не сразу. Да и было ли сие ответом на вопрос?
   — Он тоже уходит, — расслышал капитан. — Великий Шешу отойдёт без погребения. Дорога моя — среди пустынь.
   Рядом с мальчиком на скамейке, под плащом, кто-то шевельнулся. Сукно сдвинулось. Стала видна длинная льняная рубаха-столла: одеяние херхеба, собирателя мудрости, странствующего по землям, подвластным Великому Дому Пер Аа. Бритоголовый худой старик хотел встать. Два бородача — явно не его земляки, с виду скорее всего троянцы, — поспешили к нему. Старик захрипел. Мальчик вскрикнул. Один бородач сказал, произнося ханаанские слова, как выговаривают их люди молодого царя по имени Приам в городе под названием Троя:
   — Камес — имя на маленький. Великий Шешу — имя на большой. С ним мальчик был кто. Без него будет никто. Сирота одинокий.
   Закар отвернулся и заметил ещё одного человека, который стоял рядом с мешком на плече. Матену-Меченый был едва узнаваем: повязка, намотанная вкривь и вкось, почти скрывала его лицо, приметный шрам еле виднелся, а мешок был взят так, чтобы скрыл часть лица с другой стороны. Троянец отошёл. Матену поставил мешок на гребную скамейку.
   — Что несёшь, молодец? — спросил адон.
   — Новости для вас, — ответил парень. — Помните: бриз подул, сорвался малый парус «Кари»? Не сорвался он! Бризу помогли!
   Мешок заголосил. Капитан надсёк тесьму кинжалом — и отступил, готовый к неожиданности. Что-то взъерошенное, чумазое, путаясь в складках парусины, с воем вырвалось из мешка. Островитянин еле успел схватить и оттащить возмущённое создание. Оно забилось в его руках. Завопило:
   — А ну, пусти! Пёс пеший!
   — Хэй, ты… — задохнулся алаш. — Вот щенок! Знает, куда кусает! Весь в дядю своего, в Бейи Трёхглазого!
   Маленький роме и его учитель были вмиг забыты. Капитан поднял свет над головою. Удивился вновь. Хотя возмущённое создание оказалось всего-то мальчишкой. На вид — лет двенадцати. Как и воронёнок. Рубаха — широкая, длинная (с чужого плеча), — вместо халата. Мал, но не слаб. Крепенький. Толстощёкий. Рыжеватые кудри торчат как им хочется, падают на нос, мешают смотреть. Ему не до них. Плюётся, брыкается, лягает Матену пятками, пихает плечами. (Были бы свободны руки, — ударил бы кулаком. Но руки крепко связаны). Голосит — аж звон в ушах у всех, кто рядом:
   — Пусти, говорю! Да-а-а! Пусти-и-и!
   — Бейану — твой дядя? — спросил, наконец, капитан.
   — Да-а-а! — был ответ. — Скажи, чтоб больше не дрались!
   — Это ты с парусом играл и парус оборвался?
   — Ни с чем я не игра-а-ал!
   Мальчишка рванулся что было силы. Матену выпустил его. Алаш, видать, уже не так старался. (Море вокруг. Куда сбежишь, куда спрячешься?). Только посоветовал адону:
   — Вы строже с ним, балу Закар. Эдакое ведь отродье…
   Мальчишка глядел на чужака сквозь свои кудряшки, будто зверёк сквозь кусты. Не было у него желания говорить с этим господином. Такие кинжалы, такие узорчатые пояса и одежды лучшего сукна бывают у хозяев, у тамкаров, у царских слуг. О чём с ними говорить?..
   — Я строгий, но не злой, — заверил капитан, освобождая мальчика. — Шафат Закар бен Зенон, чьё прозвище — Чернобородый, выбирает соперников по силе. Я не воюю с детьми.
   — Кто тут дети? — озлился мальчишка. Сделал шаг навстречу. — Врёшь, да? Ты в самом деле тот Чернобородый из Карата?
   — Истинно, о малыш.
   — Кто тут малыш?
   — Ну а как тебя звать? Я открыл тебе имя, ты — нет. Говори. Жду твоих слов.
   Пиратский племянник хотел ответить молчанием. Но запасы решимости иссякали. Он прикрыл улыбку грязной ладошкой.
   — Человек я. Да-а-а. Унатеш. Унатешуб.
   — Ты носишь хеттское имя, угаритянин?
   — Наше я тоже ношу. Хирам из Библа.
   — Из Библа? И — Хирам, как великий мастер-кораблестроитель?
   — Я у него работал! И отец работал!
   — Как зовут отца?
   — По-хеттски — Ури, Медведь, по-нашему — Зенон.
   — Моего сына звали Зеноном, — пряча улыбку в бороде, сказал Чернобородый. — Если аам-отец — морской Медведь, ты — морской Медвежонок.
   — Кого колешь? — щуря левый глаз, вопросом ответил Унатешуб сын Уритешуба. — Морские медведи бывают! Белые. На них Тубб Катант охотился.
   — Что за катант? — проворчал рядом Хмурый Азиру. — Погоди, погоди… Тубб Катант?! Медвежья рубаха?! Кстати, Закар-адон, Медведь Ури был своего рода шафатом у Трёхглазого…
   Малец глянул на восток — на тёмное море:
   — Ну. Был. Там они. На баре. И Медвежья Рубаха, и он, и остальные. Дядя Бейану кинул всех… а я дядю Бейану кинул: поигрался с малым парусом.
   Унатеш зевнул. Капитан оглянулся на юного роме (тот ещё всхлипывал, трясясь под катантом). А когда вернулся взглядом к Медвежонку, пиратский племянник крепко спал. Раскинувшись на другой скамейке, он посапывал мирно и сладко.
   «Сын морского Медведя, — повторил капитан. — Забавны медвежата в лесах гор Хази. Гоняются друг за другом. Лазают по кедрам. Едят ежевику, пачкая мордочки. А потом вспоминают, что они — зверьё!..».
   Адон достал из-под настила на носу «Орла» тряпичный узелок. Развязал его. Там были два яблока и два ломтика лепёшки. Огляделся. Быстрым движением бросил угощение на медь, поближе к скамейке, на которой спал маленький хапиру.
   — Так что, Закар-адон, ночуем в море? — окликнул Хмурый Азиру. — Где её сейчас найдёшь на берегу, хорошую береговую стоянку? Собственной бороды не видать!
   — Стоянку? — будто очнувшись, переспросил капитан. — Да, ты прав. К берегу не идём, ночлег — в открытом море. Якорь готов? И вот ещё: вели усилить вахту.
   — Хэ-э! — понимающе оскалился Хмурый. — Гости на борту! Гость — посланец Эла, ничего не жалко. Дома выспимся.
   
   ***
   Незадолго до рассвета большой парус был поднят на мачту «Петуха» и вновь закреплён. Найти маленький не удалось, хотя стареющая луна щедро лила свет с ясной чистой высоты. Где он сейчас?.. Гости (троянцев было, в самом деле, двое, а хемцев — шесть, считая Камеса и не считая умершего старца) отыскали своё добро в куче награбленного. Вещи уцелели. Не затерялись. Их хозяева были невредимы: во время боя (зачем искушать судьбу?) вовремя спрятались под лавками. Не пострадал и гарт «Орла». Меченый, дабы прекратить насмешки, снял свою повязку: новая рана (царапина рядом со старым шрамом на лбу) была пустяковой. Все заняли места. И на «Орле», и на привязанной к нему «Петухе». Галары, поворачивая носы к востоку, двинулись навстречу синеве Ливана и золоту восходящего дня.
   Мальчишки спали. Личико Камеса даже во сне осталось печальным. А Унатеш-Хирам улыбался: медовые сны снились Медвежонку до сих пор.
   
   
   Находка
   
   Город встретил корабли при свете полудня. Над морем, на фоне лазурной горы Хази, поднимались из волн храмы и царский дворец. Белой ломаной линией обозначились городские стены. Запестрела россыпь крыш: серых плитняковых, красных черепичных, жёлтых и зелёных — крытых камышом. Город бежал к морю по уступам скалистого берега, как народ по громадной лестнице. Скалы теснили его со всех сторон, одновременно давая ему прочное основание. Его имя тоже означало: Скала. Но чаще говорили — просто Город.
   Карат по-ханаански.
   Не принято у ханаанеев называть имена всуе. Имя — часть души, не открывай душу кому попало! Человека зовут полным именем (с упоминанием отца) только для того, чтобы выказать уважение. Обычно в ход идёт краткое имя. Или — даже прозвище. Царя именуют лишь самые ближние советники — Люди Ворот, да и те — лишь в доверенной беседе, для прочих государь — просто малах, государь. Незримых духов могут призывать только жрецы. Назвать — потревожить! Вдруг демон, явившись во гневе, покарает дерзких? И тот, кто сотворил Вселенную, исстари слывёт в мире людском: просто Эл, Дух. Жена его, хозяйка моря, — просто Элат. Демоны, владыки сил природы, носят титул Балу или Баал, Господин. Человека тоже можно назвать: балу. Это — выше, чем адон. Хабд-невольник обращается так к своему господину, а свободный — к тому, кого уважает больше прочих. Повелитель белого северного ветра — Баал Цафон. Повелитель чёрного южного суховея — Баал Мот или Баал Хаммон. Хозяева страны закатной и предела восточного — Баал Гаспар и Баал Кадм. Перевалами, где купцы и крестьяне из горных селений оставляют на камнях вино, завершив путь, владеет Баал Хази. А один незримый — он в древности жил среди людей — носит титул Малах Карат. Царь Города. Мелькарт — произносят те, кто слишком торопится. Он, пройдя с людьми земную жизнь и покинув земной трон, уплыл за море в Гаспар, в счастливую закатную страну, где не утрачен дар вечной молодости. По его дороге каждый вечер следует солнце — свет Мелькарта, чтобы, возродив юную силу, вернуться к людям со стороны кадма-востока, со стороны Ливанских гор. Не было случая, чтобы солнце не взошло: Царь Города милостив к подданным, которые остались на бренной земле.
   Лето идёт на убыль. Сутки минули с тех пор, как день уравнялся с ночью. Устремились через горы первые птичьи караваны. Скоро явятся средь ив над ручьями ярко одетые птички. Эгейцы называют их гальцинами, другие северяне — зимородками. Есть поверье: гальцина приносит в клюве зиму. Так ли, не так, осень у эгейцев — Зимородковые дни, а у ханаанеев — Мореходные дни. Осень, как паутина, летит с полночной северной грани гор через море. Хотя на берегу, на камнях, лето вроде бы и не думает уступать.
   Редкие прохожие ненадолго покидают тесную послеполуденную тень и, управившись с делами, вновь спешат в прохладу. Под заборами «дикого», необработанного камня дремлют собаки, на каменных карнизах домов — голуби. Даже воробьи куда-то прячутся, на что уж неугомонные птицы. А серые ящерки выходят на самый солнцепёк. Им — равно голубям и собакам — бояться некого. Сизый голубь — птица Лунной Хозяйки, Астарты, подательницы плодородия, которую в Ханаане, в Междуречье и в горной восточной стране Ассур-Ассирия изображают как деву в плаще из перьев. Собака тоже отмечена милостью незримых. Опасаешься, что вещь отравлена, — дай её понюхать псу, яд ослабеет и колдовство пропадёт. То-то пёс не умеет хитрить, прикидываться ласковым. В отличие от кошки, столь любимой в Хем. Пёс либо рычит, открыто выражая неприязнь, либо машет хвостом. Когти его — на виду, не прячутся в мех перед тем, как оцарапать. А родственник ящерицы — дракон. Никто не видел дракона, хотя весь Ханаан знал от очевидцев, как змеетелое чудище опрокидывает галары. Самый могущественный зверь Вселенной! Даже небо в те времена, три с лишним тысячи лет назад, вращалось не вокруг заметной и яркой Полярной звезды в семисвечии Малая Медведица, но вокруг красноватой скромной звёздочки в созвездии Дракон. Имея такую родню, ящерицы смело грелись посреди дорог. Заслышав шаги, маленькие драконцы едва-едва приоткрывали плёнку на чёрненьких внимательных глазках — и опять погружались в дремоту. Не хочется двигаться. Жара! Совсем летняя, не осенняя жара… Карат окутан дрёмой… затих даже карам — рынок у городских ворот…
   А хавар-гавань кипит жизнью. Наступает мореходное время. Высоко парит в ночных небесах созвездие Семь Голубей. Плеяды — называют его в Эгее. Для ханаанеев это — Семь Голубей, в память о белой птице, которую выпускал мореход-прародитель, отыскивая среди толчеи первозданных волн дорогу к новосозданной тверди.
   «Петух» и «Орёл» миновали остров у самого входа в хавар. Над светло-серыми камнями вилась стая белых чаек. В вышине, чуть заметные, парили орлы-рыболовы, благодаря которым остров получил имя — Орлиная скала. Подобно птичьим гнёздам, теснились там и тут хижины. Спали на камнях рыбацкие лодки. Сушились неводы; слабый ветер шевелился в них. Вода за бортом утратила бирюзовую чистоту. Она не успевала успокоиться, взбаламученная вёслами множества кораблей. Милостива Элат: остались неподвижными далёкие паруса пиратских галаров, карауливших добычу на подходе к порту. Нашлось и свободное место, кораблям удалось без помех подойти к причалу. Карат впустил их. Он готов был принять их.
   Просто Город.
   Истинно ханаанский город.
   Есть корабельщики во многих землях. Но где увидишь, чтобы весь народ — от мальчишки до старца — сверял по морю свою жизнь? Так было на Крите. Так бывает в эгейских прибрежных полисах: они считают себя наследниками бирюзового венца, хотя их драчливым царям-ванакам далеко до древнего талласократа по имени Минос. А с Ханааном Эгею едва ли сравнишь. Ханаан живёт не за счёт горных лесов, не за счёт прибрежных песков, скал, малоплодородных глинистых обрывов над ручьями. Ханааней пашет иное поле. И с морем Ханаан, страна благословенная, связан прочнее всех.
   Заметишь это не с первого взгляда. Особенно — летом. Особенно — в дальних селениях-кфарах, где прибоя не слышно и кедры заслоняют бирюзовую даль. Главы семейств уходят рубить лес на продажу, домочадцы копаются в огородах, подвязывают виноградные лозы, удобряют фруктовые сады. Плодами садов своих, винами лоз своих Ханаан столь же славен, как и творениями бронзолитейщиков, стеклоделов, ткачей, красильщиков. У кого земли совсем нет, для того есть работа в мастерской у верстаков, у ткацкой рамы, у гончарного круга. Либо на варафе — корабельном дворе: там всегда ждут умелых людей обветшалые суда. Со дня весеннего равноденствия, когда ночь уравняется с днём по счёту часов и мелькнут в лучах вечерней зари последний раз, улетая за край небес, звёздные Семь Голубей, Ханаан — сухопутная страна. Сухопутная, как все иные. Летом ветер непостоянен, дует он всё больше с гор, относя корабли в открытое море. Только люди, умудрённые многолетним опытом (или, наоборот, совершеннейшие безумцы), водят свои корабли по летним волнам Шири Барк. Но когда день ещё раз уравняется с ночью, отшумит буйный праздник урожая и Семь Голубей, взлетев из-за гор Ливан, успеют встретить солнечный восход в середине неба, — опустеют гаты-виноградники, сады, поля. Урожай будет, в основном, собран. Умолкнут скрипучие ткацкие станы, погаснут печи стекольных и бронзолитейных мастерских, остынут котлы в пурпурокрасильнях, где сукно приобретает оттенок зари. Товар будет уже, в основном, готов. Людно станет на рынках и на причалах. Кто-то выйдет предлагать тамкарам изделье рук своих, сбывая товар на корабли, кто-то — свои руки, нанимаясь гребцом. Можно будет увидеть в порту и крестьянина, который покидает обжитую землю на месяц, на два, мечтая поскорее заработать да вернуться домой, и — матроса, который ходит по земле, как морская птица, неуклюже валясь с ноги на ногу. Хотя если крестьянин играет-работает веслом наравне с матросом, это никого не удивляет. Ханаан есть Ханаан! Страна между морем и горами! Наполнятся паруса. Корабли возьмут крепкий ветер, северный или южный, уходя на полдень в Акку, подвластную Великому Дому, и на полночь в Трою — не подвластный, но союзный город хеттского табарны. Если парусный мастер знает, как брать воздушный поток, идущий с борта, — кораблю открыт путь на запад: на Алашию, на Крит, даже в Микены к эгейцам. Крепких ветров ханааней не боится. Боится он только безветрия — внезапной летней мёртвой зыби. Осенний ветер постоянен. Осенний ветер не капризен. Один корабль уйдёт, другой займёт место у причала. Будет товар отовсюду, будут новости со всех сторон. Мореходное время! Лучшее время года! Не раньше, чем самый короткий день года вспенит остывшее Шири Барк беспрерывными зимними штормами, завершается оно. Это — сейчас. Во времена бед, когда караулят морехода чужие паруса и сдерживают чужие указы, оглашаемые вестниками хеттов и хемцев с причальных камней. В славное былое время оно длилось до весеннего равноденствия.
   Порт едва ли приметил, что возле причалов встали вновь прибывшие корабли. Тут все заняты делом. Каждый — своим. Грузчики, к которым шутливо-уважительно обращаются — «аам баал», «отец-господин» или, попросту, «силён папаша», — освобождают корабли от товара и наполняют их товаром: ящики, мешки, тюки, небольшие глиняные бочки када вереницей плывут над сходнями, качаясь на выносливых спинах. Гремят по прибрежным камням повозки. Мулы, волы, верблюды знают дорогу, дюжие возницы только следят, чтобы никто не стащил товар. Следя за порядком, прохаживаются с палками в руках не менее сильные люди — портовые стражники. Повозки тяжело поднимаются от причала вверх по склону. Есть ли время кому размышлять о чужих делах? Подошёл корабль, кто-то на миг обернулся, кинул быстрый взгляд… и — всё. От кого Карат узнаёт новости?..
   А новость уже летела по городу. «Слыхал? — повторялось на рынке, на улицах, во дворах спустя всего-навсего час. — Закар бен Зенон Чернобородый взял на багор весь гарт Трёхглазого Бейану-хугрита, резателя жил! Малах Карат свидетель! Я только что видел своими глазами…». «Ты видел, как Чернобородый взял их на багор?». «Сосед, но я видел, как Чернобородый вёл их в хавар! Малах Карат послал огненную стрелу, сбил паруса…». «Нет, мне не так говорили!». На рынке, на улицах, во дворах каждый отстаивал своё. К вечеру мнений станет больше, чем людей. Но все будут согласны: без помощи небес тут вряд ли обошлось. Малах Карат не всякому являет свою милость. Но если уж кто ему угоден… это сразу видно: человек отмечен милостью небес! Это сразу видно!
   Стража не замешкалась на «Орле» и «Петухе». Городской чиновник поклонился адону Закару Чернобородому, поздравил его с успешным возвращением и удалился, придерживая полы одежд. Писец наместника табарны — сунулся подсчитывать слитки. Азиру Хмурый со свирепою любезностью кинулся ему наперерез. Несколько раз поклонился. Сунул писцу кошелёк. Помог спуститься на причал. «Кое-что ему за пазуху — остальное тебе в руки». Так говорят ханаанеи в городах, подвластных хеттскому табарне… и в городах, подвластных хемскому Пер Аа.
   Шустрых жуликоватых воробьёв, важных голубей, крикливых чаек галары не привлекли. Странные существа эти люди! Воробью — растоптанный финик, чайке — рыба из треснувшей бочки, голубю — просыпанное зерно. Есть ли вкусность в медных слитках?.. Вскоре птицы улетели. Толпа в стороне, у ворот варафа — корабельного двора, помогая себе криком, вытягивала на берег ещё один корабль: без мачты, с пробоиной в борту. Будут чинить. Затем — чистить: отдирать ракушки. Затем всю эту вкусность, естественно, бросят где попало. Успеть надо, птицы! Успеть! Люди всегда попирают ногами самое лучшее!
   Чайки знали историю этого корабля. Но она мало интересовала их. Она могла заинтересовать людей… но в порту каждый человек делает своё дело. Много дел у корабельщика, много дел предстоит ему закончить-завершить, пока он, переваливаясь с ноги на ногу, сойдёт на берег, возьмёт в портовой харчевне кувшин вина, расскажет новым знакомым и старым друзьям, где побывал да что увидел! Если почтёт нужным рассказывать. Рулевые, парусные мастера, кормчие — словоохотливы. Могут ночь до утра болтать о драконах, о рыбодеве с тунцовым хвостом и пышными волосами, о горящих волнах, о плавающих камнях величиной в сто слонов. Но если болтать не захотят… вновь — тот же вопрос: как Город ухитряется узнавать самые потрясающие новости?..
   А история у этого корабля была такая.
   
   ***
   Адон Закар Чернобородый, кормщик Азиру Хмурый, рулевые, парусные мастера, гребцы-островитяне хорошо помнили: хемская бара ушла под воду, смертельно раненная в схватке с «Петухом» Трёхглазого Бейану-хугрита, резателя жил. Когда на рассвете Матену заявил, что видит рядом с «Орлом» опрокинутый корпус, алаши для первого начала пообещали облить его водой из-за борта, чтобы он, наконец, проснулся, если уж, встав, открыл глаза. Подбитая бара начинала тонуть, — значит, бары здесь быть не может, она давно лежит на дне! Это был галар? Или каркар? Это была хемская корова! Галар узок и лёгок: если он даже сильно завалится на борт, опытная команда сумеет вновь поставить его на киль. Каркар неуклюж, зато широк, устойчив на плаву, опрокидывается редко. А бара… ни то, ни это! Корма и нос — очень высокие, тонкие, узкие. Будто рога коровьи. От кормы до носа — канат. Зачем? Спросите у хемских судостроителей. Может, они знают, почему новое с таким упорством строится по древним истлевшим указам? Фенеху — подневольные плотники южного Ханаана, который подвластен Пер Аа, — не в силах поверить: такие вот, мол, бары когда-то ходили по Красному морю аж к полуденным пределам земным, в страну Пунт, привозя грузы пряностей, золота, благовоний. Днище — провисшее, как брюхо коровы. Соответствующая коровья разворотливость. Соответствующая скорость. (Как под парусом, так и на вёслах. Убереги вас Эл от участи гребца на ладье, пусть даже — временного гребца, отбывающего трудовую повинность!). Одним словом — корова. Как не утонуло подобное сокровище? Почему Грозное Море не справилось с такой добычей?.. «Орёл» приблизился. Азиру, который хотел добавить пару слов к тому, что уже сказали алашийцы об утренних снах наяву, вдруг проглотил всё невысказанное. Забыл обо всём. И обо всех.
   Да, рядом был корабль.
   Но не бара.
   Другой корабль.
   Совершенно другой.
   Над мелкой голубой рябью, которую нагнал утренний бриз, поднималось блестящее, отделанное медью днище. Будто высокая, острая двускатная крыша выступала над водой. По гребню этой крыши тянулся брус, также обделанный медью. Зачем? Как люди вытаскивают подобные суда из воды на берег во время стоянки? Брус врежется в песок, тогда и упряжка волов еле сдвинет корабль с места! Обыкновенный галар — и тот сопротивляется, цепляется плоским своим днищем за землю, когда на вечерней заре усталые мореходы толкают его (кормою вперёд) прочь от воды. Нет вёсел. Нет даже уключин. Какие-то дыры — по шесть с каждого борта. И те закрыты люками. А где рулевое весло? Торчит из кормы гнутая лопата, с чем-либо корабельным вряд ли сходная. Вместо носового украшения, как журавлиный клюв, — гладкий дубовый брус: видно — он уходит далеко вперёд и вниз, протыкая бирюзовую воду. Мачты не видать. Хотя в глубине, словно стая медуз, колышется парус!.. А самое странное ждало внизу. Водолаз, осмотрев находку с шестой стороны — как раз-таки снизу, — сообщил: сплошная палуба! Настил от борта до борта и от кормы до носа! Только рядом с со сломанной мачтой — узкая открытая дверь.
   Упоминание о двери вконец разозлило кормчего Азиру:
   — Стаю крабов в потроха тому, кто брешет так складно! Дурень из горного кфара, если он хоть раз выполз в открытое море, догадается: настилов от кормы до носа не бывает, потому что не может быть! Настил на носу — для адона, настил на корме — для кормчего и для рулевых. Посредине — товары и гребцы. Где людям сидеть, когда им сидеть негде? Как людям грести, не видя моря?
   — Вот сейчас у нас мир, наши галары ходят в Хем, и я там видел бары, на которых гребцы-хабды лежат в два ряда один над одним, — вспомнил островитянин с серьгой в ухе. — Не сидят. Лежат. Иной раз, говорю, — да, в один только ряд, как у нас, а вот иной раз, бывает, — говорю же, — в два или в три. Друг над другом. Как в постоялом дворе на лежаках вдоль стен. Ворочают над собою вёслами…
   Азиру схватился за плеть:
   — Сочиняй с утра что-нибудь весёлое, не отравляй людям кровь на весь день и на вечер!
   — Так его! Плёткой его! Вот сказал: «один над другим»! — захохотали гребцы. — Парусиновый навес, бывало, установим, ценный груз от дождя укрыв, — сразу неудобство: пополам сгибаемся. А он: «лежа-а-ат»… «один над други-и-им»…
   Меченый хмыкнул. Его шрам дёрнулся, как будто муха села на лицо:
   — Люди! Корабль может без гребцов ходить.
   — Ты — туда же? На ветер надейся, а весло за борт не бросай! — загоготали земляки, которые теперь несли вахту на «Петухе».
   Адон, по-прежнему молча, перевёл взгляд со странного шрама на странный корабль: «Орёл» и «Петух», сворачивая свои паруса и поднимая из воды вёсла, приблизились к находке вплотную. Странный корабль качнулся. Масса парусины под ним зашевелилась. От неё отделился узкий треугольник. Лениво взмахивая оборванными шкотами, как щупальцами, он исчез в глубине. Корабль качнулся снова. Течение разворачивало его другим бортом к «Орлу».
   — Чья постройка? — теребя рыже-седую бороду, рассуждал Азиру. — Переделанный «морской конь»? Свинья на ежа больше похожа, чем он — на «морского коня», даже переделанного. Утонет сейчас. Не успеем обшарить. Вон какая дыра в борту, Закар!
   Золотистые доски были в одном месте раздроблены сильным точным ударом. Поработал корабельный таран.
   Из-под настила «Петуха» выбрался Бейану. Оттолкнул охранника плечом. Привстал, сколь позволяли путы. Был он бледен, рана-глаз на лбу выделялась особенно ярко. Губы дёргались.
   — Нахт! Кобра! — хрипел атаман.
   — Ты что?! Нельзя! Онемеешь! — страшным голосом завыл другой хапиру. Рванулся к Бейану, сколь позволяли ему его верёвки. Опрокинул Трёхглазого. Упал сам. Алашийцы схватили обоих. Меченый сделал быстрое движение, как бы прикрывая рукою рот. Чернобородый сделал вид, что не заметил всего этого. Корабль ещё раз качнулся. Слышно было: внутри перекатываются волны. Милостива Элат… и надёжна странная глухая палуба: наполовину залитый водою, он — как бурдюк — опрокинулся, но не утонул. Однако если воздух вырвется…
   — Пора закрыть пробоину, — молвил капитан. — Есть смелые? Но будьте осторожны: люди Хем часто используют ручных ядовитых змей для охраны грузов.
   — Я смелый!
   Кто-то прыгнул с «Орла»: мелькнуло в воздухе то, что всегда бывает сзади под подолом. Капитан воскликнул:
   — Медвежонок!
   Унатеш, сын Уритешуба-Медведя, оставив на слитках меди в проходе между гребными скамейками «Петуха» свою рубаху-халат, уже вынырнул рядом с находкой. Мотнул головой: рыжеватые мокрые кудри, взлетая вверх, открыли улыбающуюся мордочку. Оказывается, у него весь нос в пятнышках. В забавных крапинках, будто яйцо чайки. Ночью, при свете факела, Закар этого не замечал.
   — Куда ты! — крикнул Меченый. — Назад!
   — Ладно, ладно! — (Медвежонок блеснул ровными зубками). — Жду! Кидайте!
   — Этот пусть издыхает, — буркнул Хмурый на «Орле». А вахтенный на «Петухе» поймал за чёрные волосы другого мальчишку: юный роме Камес метнулся к борту.
   Унатеш плавал по-лягушачьи, но чувствовал себя в воде уверенно. Подгрёб к борту странного корабля. Ощупал край пробоины. Крикнул:
   — Уснули! Кидайте же!
   Люди «Орла» подбросили кусок смолёной парусины. Он мелькнул в воздухе. Накрыл пробоину, как птица крыльями. Прилип. В доски впился острием бронзовый топорик. Шлёпнулась о воду щепка с множеством воткнутых бронзовых гвоздиков. Унатеш поймал гвозди. Вылез на острое днище. Цепляясь ногами за киль-гребень, повис вниз головою. Выдернул топор. Прибил парусину. Дружный возглас свидетельствовал: на «Орле» и «Петухе» никто не смотрел в противоположную сторону. Даже Трёхглазый вновь замычал.
   — Плыви назад, — велел мальчишке Чернобородый.
   Медвежонок подбросил топор, чтобы на «Орле» могли поймать инструмент. Глубоко вдохнул, набирая воздуха. Скатился с днища вниз и скрылся под водой опять, показав Хмурому Азиру то, что всегда бывает сзади под рубахой. Азиру проорал, бросая за борт якорь:
   — Кошкин сын! Сказали же: назад! Вернёшься, — я т-тебя…
   Меченый захохотал. Один из роме скривил тонкие губы. Один из троянцев прошептал:
   — Видно, там кто-то жив…
   Воронёнок Камес на «Петухе» шёпотом повторял какое-то непонятное слово. Тёмные южные глаза стали ещё темнее. Может — потому, что чёрные блестящие зрачки расширились до предела. Но скорее всего — потому, что юный роме вдруг побледнел. Вернее: позеленел от ужаса. Матену резким движением стащил с себя катант. Без брызг, почти без шума скользнул в воду. Его земляк — старый морской волк с серьгою в ухе — забормотал:
   — Сильный Балу, сделай так, чтоб они вернулись…
   Но не договорил, чувствуя взгляд Азиру. Понял: «Вот уж, в самом деле! Думай, кого поминать! Сильный Балу — наш островной покровитель, а они в Карате возносят хвалы Элу и Мелькарту!». Кормщицкая плеть своим раскачиванием подтвердила правоту его дум. Унатеш (видно было сквозь воду) тем временем плыл к двери, о которой упоминал водолаз. Вот он ухватился за её край. Скользнул внутрь. Рулевой «Орла» Ганон прошептал испуганно: 
   — Люди, он в самом деле — он… и помочь, коли случится что, мы не сможем, он — феа, люди…
   На лавке «Петуха» приподнялся старик-роме. Сил, чтобы встать и отбросить плащ, которым он был укрыт, у почтенного хемского мудреца не было. Бритая голова блестела холодным потом. Бритое лицо тоже позеленело. Серые губы выпустили в мир чуть слышные слова:
   — Закар-шафат, ты подарил мне жизнь, и не твоя вина, что я опоздал воспользоваться твоим даром. Но я делаю ответный дар. Феа… феа… оживи… я приказываю…
   Странный корабль снова качнулся. Будто сказочная тварь, которая спит при самых громких криках, но пробуждается от шёпота. Острое днище, блеснув медью, опрокинулось в воду: киль ударил по бирюзовой волне, брызги метнулись прочь. Из воды взлетела палуба. Шипучая пена перекатывалась по ней от борта к борту, то ли мгновенно высыхая под жаркими лучами, то ли мгновенно впитываясь. Будто пасть, скалил возле сломанной мачты два зуба (петли сорванной крышки) квадратный люк. Матену, которого волны отбросили к «Орлу», выскочил на галар.
   Ни один человек не вскрикнул. Ни один ничего не сказал. Тихо было над Шири Барк — Великим Грозным Морем.
   Успокоились волны. Перестал качаться раненный корабль: лишь волна ещё плескалась в трюме, натягивая парусиновую заплату. В чёрном отверстии появилась голова. Тряхнула рыжеватыми кудряшками, фыркнула и проговорила, растягивая каждое слово:
   — Хэ-э, вот это да-а!.. Он скоро захлебнётся вместе со своим котом, воздух свистит через какие-то щели. Помогите! Вот уставились!
   
   ***
   Когда спасённого подняли на «Орёл», всем показалось, что Медвежонок напрасно искушал судьбу. Сам Унатеш думал иначе. Он, припав ухом к его груди, сипло сказал:
   — Живой. Ахейцы, они такие. Дубиной по голове не добьёшь.
   И занялся вторым утопленником. Он притащил это мокрое создание с собой. Что-то вроде хемского зверька мау. Каташк, говоря на языке чёрных людей страны Куш к югу от Хaпи. Длиннолапое, поджарое, с маленькой головой и большими ушами, но не песочно-жёлтое, как мау. Полосатое. Азиру хотел выкинуть зверька за борт. Мальчишка зашипел на кормчего так злобно, что даже Закар счёл долгом вмешаться.
   — Он бы ещё корабельных крыс сюда припёр… — буркнул Азиру.
   — Оставь, оставь, — повторил капитан. — Мау в Хем — олицетворение демоницы Бастас. Демон-мышь Анус посылает своих хвостатых разбойников жрать зерно — славу и богатство Хем, а воины Бастас противостоят им. Попробовал бы кто из подвластных Пер Аа нанеси кошке рану! А за убийство — смертная казнь! Без помилования! Мы — люди табарны, но с Хем у нас — мир. Хеттский наместник будет доволен, когда мы покажем ему спасённого кота.
   Камес преодолел свой страх. Погладил мау. Облизал бледным сухим языком тонкие губы. Сказал по-ханаански, выталкивая из себя слово за словом:
   — Мелкий ахайваша всё равно перестанет быть жив, ба уходит.
   Каташк обнюхал лицо спасённого. Тот не шевельнулся. На вид ему было лет двенадцать, как Унатешу и юному роме. Ладошки покрылись волнистым узором. Обувь буквально текла с ног: ремни сандалий раскисли. Красный катант приклеился к синюшному тельцу. А под мокрой тканью билось сердечко, продолжая отсчитывать мгновения: Закар, припав ухом к его груди, тоже уловил редкие слабые удары. Не хотел умирать пассажир тяжко раненного корабля.
   — Хмурый, — спросил капитан, — как ты думаешь: кто он?
   — Живой товар, — хмыкнул Азиру. — Ахайваша. Так роме кличут всех, кто с северного берега, будь он критский человек, микенец, эгеец или… как их… ну, горец с гор Олимп, из числа тех, что воруют девушек у эгейцев… как их зовут… да, точно, данаец! По своей воле они так далеко не ездят. Домоседы. Торгуешь. Знаешь.
   — Одежда богатая. Волосы длинные, как у свободного человека… — возразил Чернобородый. И подумал, не говоря вслух: «Когда высохнут, они будут цвета благородной бронзы».
   Хмурый поддел ногой руку маленького пассажира, перевернул её ладошкой вверх. На бледной размокшей коже выделялись шероховатые бугорки.
   — Мало ли что? — (Адон пожал плечами). — Я в свои двенадцать лет этим только гордился: я — матушкин сын, а у меня — мозоли бывалого гребца!
   — Гневалась твоя матушка, видя, как ты лезешь к вёслам в новой обуви, в праздничной одежде… — Хмурый хмыкнул. — Выживет, — спросим, чей сынок. Вернём мамане взамен на благодарность. Пускай она ему всыплет!.. — Азиру огляделся. Добавил тихим шёпотом: — Эгеец тебе тоже нужен для твоих дел?
   Хемцы (в том числе Камес) молчали. Троянцы осторожно (не возгневается ли он?) заглядывали через плечо адона. Островитяне тихо переговаривались.
   — Кто взял багром этот странный корабль?.. — сам себя спросил Чернобородый. Память напомнила ему: «Нахт! Кобра!». «Ты что?! Нельзя! Онемеешь!». — Азиру! Ты долго был в Хем. Кобра — это имя?
   — Притом мужское, Закар! — ответил Хмурый. — Но змей на судне нет. Проверили.
   — Я читал: нахт в Хем — не только страж грузов. Страж знаний — тоже.
   — Ладно… — зевнул Хмурый. — Очнётся утопленник, он и выложит правду под запись… коли та правда тебе, впрямь, так нужна-а-а…
   — Если очнётся, — ответил капитан.
   В голосе звучало столько сомнения, что Азиру тут же изобразил новый — ещё более смачный — зевок. Для кормчего здесь нет ничего любопытного. Вообще ничего здесь нет. Никто ничего не заметил и все всё поняли! По местам стоять, с якоря сниматься!
   
   ***
   Сомнение капитана переросло в тревогу. «Орёл», взбивая волны, шёл полным ветром на восток, прямо на зубчатую стену гор Ливан. Вслед шёл «Петух»: десять островитян (в их числе — Матену) вели его, заменив гребцов и рулевых. За «Петухом», напрягая привязной канат, двигалась находка. Творение неведомых мастеров справлялось с волной даже сейчас, будучи раненным. А эгеец не приходил в себя. Всё слабее билось сердце. Дыхание едва туманило полировку бронзового зеркала, поднесённого к губам. Адон сидел возле мальчишки. Будто хотел удержать его на этом свете.
   Как удержать? Как не позволить новым вопросам оторваться от ускользающих ответов?
   Есть одно средство. Дорогое. Адон-судовладелец может поскупиться. Может поскупиться царский доверенный торговец — тамкар. Но шафат, правая рука царя, должен знать всё, не считая сиклей и не помня о затратах.
   Закар с осторожностью (вдруг заметят чужие!) извлёк из пояса мешочек-кошелёк. Иногда в таких бывает серебро, иногда — медь. Но в кошельке были тёмные горошины. Капитан взял одну, остальные вновь спрятал. Извлёк из ножен свой кинжал. Огляделся по сторонам. Провёл остриём короткую глубокую черту на бескровной бледной груди мальчика: там, где сердце. Втёр шарик в ранку. Теперь — всё. Остальное зависит не от людей. За двадцать лет волшебство могло рассеяться. Но друг Е говорил: «Спящий тигр пробуждается вовремя, спящий дракон своевременно расправляет крыло». Будем ждать. Вдруг демоны милостивы к детям?
   Солнце калило гребные скамейки. Адон, сам не заметив как, уснул в тени паруса рядом с юным пассажиром. Бирюзовая даль Шири Барк погасла. Вокруг опять были пески. Как тогда. В тот день. Под Закаром опять скрипело седло. Играл-резвился рыжий конь. Лёгкий и сильный, он стоил уплаченного серебра: целой кучи слитков с загадочными, как в Хем, письменами. Конь ещё ни разу не вспотел, хотя позади был очень трудный дальний путь. Единственный дальний путь, который Чернобородому (правда, так его ещё не звали, борода только-только начинала расти) суждено было проделать не по морским волнам, а по земле. Какие силы, какие ветры бросили молодого тамкара прочь от Шири Барк, в сухую горячую пыль? Закар был молод. Хотел повидать мир со всех сторон. В том числе — восточную часть, которая лежит среди песков за долиной Междуречья. И Закар увидел страну Милyх. Увидел широкую, будто пролив, реку Инд: по сравнению с ней казались сонными ручьями хемская Хапи, которую, за обилие ила в воде, иногда называют — Нил, и кормилица Междуречья Ксаранду-Евфрат. На севере, меж гор и лесов, у Инда было (как у всех рек) единственное русло. Но выходя на равнину, он становился подобным дикому табуну степных жеребцов. Он метался туда и сюда. Его правый берег то и дело рушился в мутные волны, а левый берег полого, нехотя поднимался из жёлтых вод, чтобы новорождённая почва могла принять в своё лоно пшеницу. Воспитанные жирной почвой, вспоенные тёплой водой, согретые щедрым солнцем (о, солнце Милух, не зря люди Милух чернее нубийцев!), все злаки там щедры. Но пшеница щедра сверх мер. Когда крестьяне, собрав зерно, возвращаются в город, сам царь, опоясанный живыми обручами ленивой, сытой, но не спящей, а только дремлющей змеи встречает их. Лучшие дома, которые пустуют в городе по несколько месяцев, — дома крестьян. Над входом в каждый — знак: буйвол с длинными рогами, владыка тверди, почитаемый наравне со змеем — хозяином вечно зыблющихся вод. Будто князья, живут крестьяне в этой диковинной стране! Крестьянское и мастеровое сословие считается одним из трёх высших сословий наряду со жрецами и воинами. Темноликие красавицы поют и танцуют для них. Но краток отдых! Кратко наслаждение! Зёрна опять ложатся в землю. Крестьяне опять ночуют в лодках, повозках, иногда — тростниковых шалашах. Строить другой дом поблизости от поля? А кто предугадает день и час, когда Инд взроет обрывы, уничтожая старый берег и созидая новый? Демоны даруют,  отнимая.  Зато  колосится  пшеница,  живёт — радуется, поёт, танцует, кланяется буйволу и змее — страна Милух. Страна красавиц. Страна воинов — не столь грозных и могучих на вид, сколь стремительных, отважных, упорных. (Желтолицый друг Е сведущ в воинском искусстве. Но встречать голой грудью удары мечей и копий, оставаясь невредимым, он учился у милусцев. Не наоборот. Хотя их боевые танцы на вид почти одинаковы. Лишь называются по-разному: чёрные милусцы говорили — ната, бронзовокожий Е — ушу…). Теперь она далеко. На востоке. За пустыней. Междуречье — на юге, за другой пустыней: так говорит Е, хотя откуда ему, чужеземцу, знать? Не скоро выступит из пыли запада берег страны Дилмун, где можно сесть на корабль, подняться вверх по течению реки Евфрат до Вавилона и знакомой степью переехать в знакомый город Кадеш на границе владений Пер Аа и табарны. Путь однообразен, томителен. От скуки Закар стал вышучивать друга Е, который на маленькой белой лошадке трусил рядом:
   «Хэй, человек страны Инь! Объясни, наконец, как вы там у себя научились видеть закрытыми глазами!».
   «Мои глаза открыты», — вежливо улыбался друг. Он всегда вежлив. Особенно когда спорит.
   «Где — открыты? Совсем щёлочки!»
   «Никто не видит закрытыми глазами. А я вижу всё. Например, что за всадники там, на холмах? Ты глядишь туда и — не замечаешь».
   Закар ещё раз вгляделся в пыльно-жёлтые холмы. Его крик отозвался по всему каравану:
   «Резатели жил! Готовьте оружие, ставьте верблюдов в круг!».
   «То не разбойники, — вежливо возразил Е. — То солнцеволосые люди арья. Они едут с полночного края земли, где снег лежит шесть месяцев подряд, ибо солнце там восходит на целые шесть месяцев, один раз в году. Мой учитель в «Книге гор и морей» утверждал…».
   «Мне какое дело, что там утверждал твой учитель в Инь! Готовьте луки! Верблюдов — в круг! Товары — на середину!» — оборвал его Закар.
   Достали оружие купцы и путники. Проверили оружие воины. Руки Е оставались пустыми. Рыжеволосые всадники на бурых конях переговаривались друг с другом. Не смотрели на караван. Из-за холмов показались повозки. Скрипя большими колёсами без спиц (рассохшимися пыльными дисками, сбитыми из досок и надетыми на такие же рассохшиеся скрипучие оси), катились они мимо. Караван молчал, как крепость в осаде. С чужих повозок глядели женщины в длинных одеждах и высоких головных уборах. Мужья ехали рядом: косматые, как медведи, в плащах и безрукавках из мехов. Дети вели себя нахально: тыкали пальцами в сторону каравана, визгливо смеялись, верещали что-то задорное.
   «Друг! — окликнул Закара Е. — По-моему, я знаю, что надо делать. Извлеки свой кинжал из ножен правой рукой. Возьми его так, чтобы лезвие смотрело остриём вверх, и подними выше головы. Теперь возьми кинжал из правой руки в левую так, чтобы лезвие смотрело вниз. Ты всё сделал? А теперь, друг, наблюдай за людьми арья!».
   «Они делают то же! — воскликнул Закар. — Что это означает? Что означает это всё… все эти взмахи кинжалом?».
   «Если бы я знал… — рассеянно улыбнулся Е. — В Милух так делают. Я запомнил. И вспомнил сейчас».
   Голопузый малец с курчавыми, как руно ягнёнка, волосами поднял прутик ивы, стянутый в слабую дугу шерстяной ниткой. Приложил к нитке сухой полынный стебель. Закар, чтобы отпугнуть озорника, потянулся за луком. Сорванец взвизгнул, когда стрела — как и хотел Закар — вонзилась в песок, не долетев пол-шага. Встречная стрела пропела в горячем воздухе. Закар отбил её. Услышал поблизости звон другой тетивы. И через мгновение бой закипел вокруг. Наполняя недвижный воздух резкими воплями, всадники перелетали через верблюдов. Будто ветер вздымал их коней. Верблюды, обрывая поводья, разбегались по равнине. Защиты больше не было. Закар, отшвырнув лук, выхватил бронзовый кинжал. Стрелы в свалке бесполезны и опасны, можно задеть своих. Рядом как будто взвилось синее пламя: небо отразилось в полированном металле чужого меча. Клинок Закара (лучшая бронза, чёрная хемская, купленная тайно, со многими предосторожностями, несмотря на запрет Великого Дома!) переломился, словно деревяшка. Вновь блеснул синий огонь: чужое копьё ударило наконечником в щит. Семь слоёв дублёной кожи лопнули, как папирус.
   «Зачем вы так? — слышался голос Е. — Он показал вам ваш знак! Остановитесь! Остановитесь, большие дети!».
   Всё ещё безоружный, Е в своём блестящем жёлтом халате и высокой головной повязке, напоминающей ведро, возник между Закаром и степняком-арья. Степняк, выкрикнув что-то злобное, взмахнул мечом: клинок полыхнул рядом, синева безоблачного неба вновь отразилась в лезвии. Е успел уклониться. Меч рассёк воздух на том месте, где он только что стоял. Арья ударил снова. С тем же результатом. (Закар даже засмеялся, хоть было ему не до чужих успехов: на него самого навалились ещё два врага). И с единственной разницей: удар оказался столь силён, что арья выпустил меч. Степняк непонятно ругнулся. Рыжеволосая грязная лапа скользнула к голенищу кожаного чулка. Опять сверкнул на солнце синеватый металл. (Закар успел это заметить, когда свалил первого из «своих» двух арья ударом кулака по голове, а с другим сцепился в близкой рукопашной). Е вновь уклонился. Развёл руками в просторных рукавах, улыбнулся виновато. Как бы сожалея, что приходится терять время на глупости. Позже он сказал: «Предотвратишь бой — выиграешь бой». Или не позже, а задолго до того? Е, по сути, следовал этому правилу всегда. Везде. Во всём. Арийский кинжал пролетел мимо. Закар успел порадоваться успеху приятеля. Хотел крикнуть ему что-то. Но крикнуть не смог. Жёлтая пыль вокруг сделалась красной. Лазурное небо, чернея, обрушилось вниз.
   Когда Закар очнулся, небо по-прежнему было чёрным. Светила луна. Удивительное безмолвие царило вокруг. Вздыхали верблюды, тявкал шакал. Но звуки не тревожили тишину: тонули в ней, делались её частью. Е сидел рядом, держа в руке мешочек с чёрными горошинами. Закар едва узнал его без тюрбана-ведёрка. Головная повязка сделалась врачебной повязкой: Закар чувствовал её на своём теле, чувствовал боль под ней. Е провёл другой — свободной — рукой в воздухе. Взял что-то незримое. Отбросил. Боль исчезла. Растворилась в прохладной усталости.
   «Смерть, нацеленная в меня, могла оказаться твоей, — послышался его голос. — Я вернул жизнь в твоё тело. А смерть, которую удалил я … — (Е подал Закару тёмный от крови кинжал). — Оставь себе. Ты горяч. Пригодится».
   В Дилмун, на острове Бахрейн, Морской глаз, Е отдал Закару и часть чёрных шариков. К тому времени они сделались братьями. Двое, уцелевшие среди пустыни, — уже братья: поодиночке там не жить. Закар и Е собрали всех верблюдов с поклажей. Сумели отыскать тропу к пастбищам кочевников-шасу. Те долго цокали языками, дивились, отказывались верить: «Пустыня милостива? Обманываете, чужеземцы!». Е не спорил. Молчал и Закар. Он решил следовать примеру друга: не доказывать что-либо, если сам знаешь, что прав. Когда въехали в Дамашк, Е велел: «Отдай жизни, заключённые в лекарстве, тому, кого сочтёшь достойным». Закар взял подарок… и, честно признаться, забыл о нём. Он опять был здоров, жизнь — собственная, единственная — занимала его больше, чем всё остальное. Много лет спустя Е, передав через сирийцев очередное письмо, впервые спросил о горошинах. Закар ответил, что в кошельке по-прежнему сто жизней, а кошелёк всегда при нём, хотя до сих пор не был развязан. В другой раз Е упомянул о горошинах ещё через несколько лет. Среди множества других вопросов и новостей. Новости были хорошие: человек Инь оставил службу при дворе сирийского князька  и,  наконец-то,  погрузился  в  желанные  учёные  занятия,  стал  описывать своё путешествие от Инь до Сирии, жена — дочь княжеского военачальника — решила научить кроху-сына сразу двум языкам, иньскому и сирийскому… столько  новых  дел  появилось  у  человека…  ему  ли  думать  о  дорожной  случайности?..  С тех пор Е о горошинах не упоминал. Хотя и писем от него три года как не было..
   Теперь в кошельке — девяносто девять горошин. Сотая жизнь должна вернуть ахайвашу из небытия.
   Много ли прошло времени, — сказать трудно. Когда Закар проснулся, над морем были уже видны и царский дворец, и мачты кораблей у причалов. Ахайваша спал. Именно спал. Дышал спокойно, ровно, хотя и слабо. Вот он зашевелился. Вдохнул глубже: будто всхлипнул от обиды.
   Островитяне, работая, оживлённо переговаривались на своём наречии, в котором Эл смешал ханаанские, микенские, данайские, критские, хеттские, ещё невесть какие слова. Хотя… правды ради: все нынешние наречия портовых городов Ханаана — бесконечная пёстрая смесь на основе древних языков. Шири — море, ширь. Карат — город, ограда. Хаза — общинный дом, где, питаясь из одного котла, живут несколько супружеских пар во главе с хазану-старейшиной. Баал или балу — человек, имеющий право слова, подчинивший собственной воле волю других, господин, повелитель. Адон — человек, пусть посторонний для общины, но самостоятельный, в одиночку ведущий дела на рынке. Карам — сам рынок у городских ворот, кормящий честных людей и карающий нечестных (ибо там расположено судилище). Просьба не путать с харамом! Харам — мастерская. Точнее: дом, к которому пристроена мастерская. Простой дом — бат. Соответственно, домохозяин — бата. Нахала — преступник, у которого царь отнимает дом вместе со всем имуществом. Гат — и виноградник, и настил среди лоз, на котором (чтобы не валять нежные гроздья по земле) выжимают в чанах сок из ягод. Када — бочка. Гарт — экипаж корабля. Галар, который, неся сравнительно мало товара, легко идёт, как бы гуляет, — быстроходное судно. Каркар, идущий медленно и несущий много товара, — судно грузовое. Вараф — место, где, вытащив корабль из воды, мастера ворочают его с борта на борт для осмотра и ремонта. Трап — мостик, который сбрасывают с корабля, если надо второпях (когда спешишь, всегда торопишься!) втащить товары с пристани на борт. Хавар — гавань, куда прячутся от бурь корабли. Палах — плаха, толстый и широкий деревянный брус. Олах — медь. Талат (дословно: три) — бронза, выплавляемая из трёх составных частей, каковые суть медь, олово и прочностные добавки. Акан — стекло, а также окно из гранёных стёкол, око дома. Катант — и свёрток полотна, и готовая полотняная рубаха. Осколки речи каких-то древних людей, которые, сгинув неведомо куда, оставили окрестным племенам свою тяжеловесную мудрость. Даже ханаанское письмо — два десятка букв, простая надёжность коих мила мореходам-купцам, — выросло на громадных, перепутанных, мрачных ветвях мудрости этой!.. Троянцы цокали языками. Унатеш хотел было подпрыгнуть, стоя в проходе между гребными скамейками, на слитках, но поскользнулся и сбил с ног Камеса-воронёнка. Никто из воронов ни слова не сказал. Сыны Хем были равнодушны к чужой радости, как до того были равнодушны к чужой беде. Их не взволновало чудо. Знать, они каждый день видели, как уходящая ба (незримый двойник человека, потому что настоящей души, которую хемцы называют — ка, у иноземца нет) возвращается в тело с обратной стороны луны. Азиру, меняя гнев на милость, расстелил для ахайваши свой плащ. Как вчера — для убитого херхеба, которого соотечественники замотали в парусину, умастив остро пахнущей жидкостью. Ахайваша был бледен. Но уже не беспамятство владело им — обыкновенный (хоть и тяжкий) сон.
   В порту сделалось не до них. Странный корабль отвели куда надо, а странный пассажир остался на месте, укрытый ещё одним плащом. Островитяне, взяв у адона (которого по-прежнему звали: балу) свой заработок, быстро разошлись. Хотели спуститься на берег гости-пассажиры — троянцы и роме (в том числе воронёнок). Азиру, любезно скалясь, удержал их. Подкатил десяток крытых повозок. Дюжие парни — видно, грузчики аам баалы — разместили по повозкам груз: куда — медь, куда — парусиновые тюки размером с человека. Последний тюк невнятно взвыл голосом Трёхглазого, но утих от тычка. Возницы прикрикнули на быков. Арбы, скрипя, двинулись к каменистому подъёму в город. Часть аам баалов ушла за ними вслед. Пятеро — остались. Ушёл, отдав распоряжения, адон Закар Чернобородый. Унатеш было шмыгнул за спиною грузчика к сходням. Аам баал (как бы имея на затылке вторую пару зрачков) поймал Медвежонка за ворот:
   — Куда?
   — Прилипни тут и сиди, мелочь! — крикнул Азиру. — На берег, пока не выгонит адон, — ни ногой, ни взглядом: чужие — хуже заразных!
   Унатеш убежал на корму. Сел там, болтая ногами. Очередной вахтенный, хмыкнув, угнездился рядом. Троянцы растянулись на гребных скамейках, в тени паруса, который (ветра всё равно почти не было) остался на мачте для просушки. Роме сели вдоль бортов. Людям «Орла» — парусному мастеру и двум рулевым, которые занимались своими делами, — это не слишком нравилось. Но были они столь деликатны, что раз за разом перешагивали через чужие ноги, вслух ничего не говоря. Молчали, глядя на всех на них, и аам баалы.
   Маленький эгеец застонал. Его мутный взгляд оживился, коснувшись сломанного медного ножа рядом с постелью. Кто-то из матросов, зашивая плащ и перерезая нитку, воткнул обломок в шпангоут, а остальные обратили на бывший нож ровно столько внимания, сколько он — по их мнению — заслуживал. Иного мнения был юный эгеец. Он потянулся к медяшке. Рука вяло упала. Он снова поднял её. Всеми силами своей души приказал ей подняться. Дотянуться. Ухватить рукоятку пальцами. Рвануть её к себе. Пальцы еле слушались. Бисер пота блестел на бледных щеках. Синие губы дрожали от напряжения. Нож выскочил из шпангоута. Так резко, что чуть не ускользнул из пальцев. Ахайваша вскрикнул. Едва слышно. Громче он не мог. Тусклый взгляд метнулся к кормчему, к троянцам и хемцам, к Унатешу, опять к ножу. Заметно было, что ахайваша насилу верит: никто из них ничего не заметил… и драгоценная находка — у него. Под катантом. Здесь. Он вздохнул. Как после бега по горам. Как после долгой, очень трудной работы, которая отняла остаток сил, но вернула иссякающие надежды.
   Адон об этом не знал. Он был далеко. Волновали его в тот миг совсем иные вопросы.
   
   
   Испытание
   
   Закар шагал дворцовыми коридорами, то поднимаясь по ступеням гулких лестниц, то спускаясь в тёмные галереи, в которых звук шагов, казалось, гас ещё быстрей, чем свет. Свет слабо мерцал впереди, отблескивая на тяжёлых пурпурных одеждах. Дворецкий, обладатель одежд, — рано стареющий малорослый человечек с навсегда запутавшейся в кольцах бороды лукавой полуулыбкой, — сам провожал Закара, неся светильник. Даже посторонний мог догадаться: эти двое (хотя доверие — очень редкий товар во дворцах) вполне доверяют один другому. Дворецкий — и шафат Чернобородый Закар бен Зенон, которого лучшие люди, Люди Ворот, два года назад восхотели видеть над собой и сделали вторым человеком после царя. Судьба взвешивает их на одних весах. А тридцать лет тому назад они — будущий шафат и будущий дворецкий — сидели на одной циновке, учились выводить на глине одни и те же буквы. Иначе говоря: хоть никто из двоих не мог назвать второго близким человеком, оба стояли рядом… и не собирались друг друга толкать.
   — Здоров ли малах? — спросил капитан. — Есть ли новости? Как отпраздновали осеннее равноденствие?
   — Малах здоров, да продлятся годы его священного союза с Элом — годы благосостояния нашего, — сиплым голосом человека, привычного слушать, а не говорить, ответил дворецкий. — Равноденствие прошло спокойно… в той мере, в которой вообще может спокойно пройти буйный простонародный праздник. Новости есть. Пер Аа Мерн Амон породил ещё одного наследника с хеттской царевной. Хороша дочь гор и степей… если её отмыть в Хапи!.. — (Дворецкий засмеялся. Осторожно, тихо. Прислушиваясь. Последовал ли Закар приглашению засмеяться вместе с ним?). — Как Алашия? Это — владение угаритское, а хугриты убили двоих наших людей. Их имена: Бен Асуб и этот… как он…
   — Имени я тоже не помню, весь карам зовёт его: Просто Тамкар, — вспомнил адон. — Хотя мне все мои дела удались… что и удивительно...
   — Ты заколдован! Об этом все говорят! — хмыкнул дворецкий. Светильник качнулся в его руке.
   Блеснул впереди солнечный луч: он пролез сквозь щель над дверью, которая вела в сад. Скрипнул бронзовый засов. Луч сделался ярче. Привыкая к солнцу, Закар увидел сад в щели дверей. Солнце золотилось на жёлтой виноградной листве, искрилось в брызгах маленького ручья, который вытекал из стены и, звеня, скрывался под обомшелыми валунами. Старый царь — отец нынешнего — терпеть не мог ничего хемского и любил всё хеттское. Дворец выстроен, как старый чертог старого — не все в Карате помнят, кто он такой — Супиулиумы в древней столице хеттов Несс (тайные ходы в стенах, укромные зелёные дворики с водой, текущей и каплющей из стен…). Ныне царствует малах, который терпеть не может ничего хеттского. Пол-жизни отжил в той же Несс в заложниках, успел там всё возненавидеть!.. Взойдя на трон Карата,  царь приказал разломать едва ли не половину отцовского дворца. Но виноградный двор остался. Наверное, малах ждёт своего шафата в кресле под виноградом?..
   Кресло пустовало.
   Дворецкий, погасив свет, глядел куда-то вверх — через ограду, заплетённую лозами. Светильник вдруг выпал из его руки. Дворецкий, кряхтя, наклонился. Закар поднял светильник. Дворецкий, не взяв его у него, махнул рукой и схватил с дорожки горсть песка. Зло швырнул песок через своё плечо. (Как мореход накануне плавания. Чтобы запорошить глаз Яму, тёмного злого демона). Тяжело прохрипел, заслонив свой рот своей левой ладонью:
   — Будешь ждать, пока он наиграется?
   — Надо ждать, — сказал Чернобородый, делая вид, что не удивлён. — У меня новости. У меня девять мешков с новостями!
   Дворецкий, кинув через плечо другую горсть песка, опять глянул вверх. Чернобородый опять отложил на будущее свои слова о новостях.
   В галерейке для стражи, полускрытые листвой, двигались два человека. Один был ещё в тени. Другой как раз вышел на свет: молодой роме, стройный и тонкий в поясе. Движения — сама надменность. Голову венчает полосатая — золото и лазурь — ниспадающая к плечам повязка. На груди, поверх ярко-голубой накидки-столлы, — широкое (пальцев семь шириной) золотое ожерелье. Толстенный браслет на руке, сжимающей посох. Посох — дань обычаям. Повязка — знак особы царской крови Хем (горе властителю нома-области, который нацепит одновременно лазурь и металл!). Ожерелье — «золотая похвала», знак отличия (чаще — воинского). Браслет, косный безликий кусок золота, примечательный одним лишь весом, но не искусной резьбой и не изысками формы, — просто знак гордыни. Может принести пользу как боевой браслет, утяжеляющий руку во время удара. Если рука — умелая. Юнец вряд ли способен драться: тощеват для своих семнадцати… а может, восемнадцати… да, всё же семнадцати лет. Цацка, скорее всего, — пустотелая. Кто он? Махoр-соглядатай? Заметно: не с помойки вспорхнул воронёнок. Из гнёзд, которые гораздо ближе к солнцу, именуемому там — Амон-Ра!.. Юное хищное личико не блещет умом. Гонец. Просто гонец. Изречь высшую волю, топнуть ногой, стукнуть посохом, не спеша удалиться… никаких мозгов и не надо!..
   С кем толкуешь, гонец? Собеседник гнётся перед тобой, изображая поклоны. Вот он вышел из тени. Одежда знатного роме: пусть не из этой (явно вновь изобретённой высокоискусными мастерами в мастерских храмов Хем) удивительно-голубой ткани, а из старомодного белого льна, зато — из тончайшего. Повязка — без лазури, но с золотом. Жирное сияние «похвалы». Дутый браслет. Чёрного дерева посох с россыпями самоцветов. И… всё это — на плечах, руках, голове малаха Каратского!
   — Он часто одевается так? — спросил Закар.
   — Болит моя душа, болит, — вздохнул дворецкий, отвечая (если этот вздох был, в самом деле, ответом). — Колдуны… сплошь колдуны… хемия… травы… камни… кислые и горькие воды… заклятия… этот голубой змеёныш ползает к малаху каждый день…
   «А первый? Как думаешь, Матену, кто первый?» — москитом зазвенел в сознании голос гребца, созерцавшего подбитую бару и галар Трёхглазого. Родилась внезапная догадка. «Нахт!». «Ты что?! Нельзя! Онемеешь!»… Почему государь Карата и прилегающих земель ни с того ни с сего кинулся ловить край голубых одеяний? Что теперь пищит государю Карата и прилегающих земель хемский птенец, кривя ротишко и поднимая хилый кулачок?.. Дворецкий закрыл дверь собой. Щель над нею исчезла: дверь плотно прилегла к косякам. Какое-то время Закар ничего не видел (отвык от темноты). И ничего не слышал. Они стояли молча. Тишина прерывалась только дыханием. А когда дворецкий, пятясь, снова отворил её перед капитаном, — на галерее никого не было. Кроме стражников дневной охраны. Государь Карата и прилегающих земель ждал шафата в кресле под виноградом.
   
   ***
   Был малах на сей раз в обычном платье своём: пурпурный с золотом халат, драгоценный пояс, высокая низко надвинутая шапка, красные сандалии… А это что? «Золотая похвала»! Под халатом блестит наградной ошейник! Капитан согнулся в поклоне, прижимая руки к груди. Малах ответил небрежным кивком. Не выведывая ни о делах, ни о новостях, ни о здоровье близких, задал тонким полудетским голосом своим первый вопрос:
   — Как давно Грозное Море Шири Барк перестало видеть хапиру, чьё имя — Трёхглазый Бейану-хугрит?
   — Вчера, о малах. Бейану — на моём корабле, и, коль скоро прозвучит ваш указ, а главное — приказ наместника северных стран, ниспосланного нам со ступеней Великого Дома, он вернётся к царю Никмэпа в Угарит…
   — …тоже на твоём корабле, — безразличным голосом договорил малах. — На котором из трёх, вошедших ныне в гавань?
   Чернобородый вновь склонился, чтобы не пожать плечами. Стар приём! И не так уж мудрён: забегать вперёд, касаться подробностей, о которых собеседник ещё не успел упомянуть. Действует трюк безотказно. Даже царедворцы начинают переминаться с ноги на ногу: ещё миг — и юный малах повторит вслух чужие мысли, перечислит все чужие тайны. Простецы — те вообще леденеют от ужаса, подозревая малаха в ясновидении: царь — на то и царь, от новогодней царской жертвы зависит благо Города, царю и быть чудотворцем! Но Закар отлично знал, как делаются подобные простые чудеса. Юный малах учился у всех, кого посылает ему судьба. В Хатти — у чужих придворных. В Карате — у своих. Когда Закар стал шафатом, государь начал учиться у своего шафата. Прежний малах получил царский венец, как пёс — кость и готов был до конца дней валяться в пыли следов табарны (вернее, следов хеттского наместника). Этот малах очистил себе путь на трон кинжалом. И, чтобы сидеть на троне, перенимает все уловки. У друзей, у недругов, у посторонних людей. Научился подталкивать собеседников к нужному перекрёстку с нужной стороны. Узнал, как приманить к себе влиятельных старцев хазану — родовых вождей. Как завести беседу с земледельцами, которые остались без покровительства общин. Как склонить на свою сторону тамкаров вольного пути, свободных торговцев. Как ублажить горцев из дальних селений-кфаров, как — малоимущих жителей приморских окраин Карата, как — рыбаков с Орлиной Скалы, которые вообще не знают ничего ценного, кроме свободы, и ценят только свободу… но зато превыше всех благ. Подобные знания возвели его на трон.
   Держится царственный мальчик на царском троне тем же способом. Иначе — как? Но корабль дел идёт, куда нужно. Прочь от Хатти. А табарна не имеет ни малейших поводов думать, что малах склонил свой народ к вольномыслию. Вольномыслие взрастает само по себе. Ах, эта чернь! Малах найдёт способ утишить бурю! Бунт — последний каратский бунт — случился осенью прошлого года. И тогда же угас. Превратился в пьянку. Мало ли пьют на праздниках равноденствия? Причиной мятежа был отказ вольных гребцов идти на суда для исполнения повинности. Адон мог выставить вместо себя невольников, хазану — наёмников, уплатив им медью. Таких наёмников называли — олах, медяшка, и относились к ним чуть лучше, чем к хабдам. Подставляющий спину под чужой груз да будет достоин своего имени!.. Простому люду выставлять было некого. Закон ещё не разрешал им держать хабдов, строго запрещая нанимать олахов. А ворочать вёслами на кораблях, перевозящих хеттские отряды, они не хотели. Осень могла оказаться жаркой. Но малах, встав на одну из бочек, с которых готов был излиться-вырваться пожар, развернул новенький пергамент: «Всякий вольный сын Города волен приобретать хабдов-иноземцев для отбытия повинности, будь он сам хоть из славной семьи, хоть простолюдин, хоть богатый, хоть стремящийся к богатству…». Так, именно так говорилось в указе! Обидные слова — убогий, нищий, бедный — отсутствовали. Не было их там. Указ выверялся тщательно. Главные слова — волен и вольный. Одинаково приятные для всех при множестве иных остальных различий. Накануне, когда государь готовил пурпур и перстень с печатью, Закар сказал: «Пора. Слишком долго Великий Дом смешивал людей и упряжную скотину. Человек должен трудиться на себя. На пользу самому себе». Малах ответил благосклонной улыбкой: «Пора. Свершим, наконец, то, что ещё столетия тому назад свершили в Хем, где хабд — просто товар наравне с упряжной скотиной. Да и наши трухлявые обычаи пора пересмотреть. Городской обычай велит принимать хабда в семью или общину, свершать над ним «обряд дверного косяка». Для чего? Перед кем оправдываться? Давно ясно: членом семьи раб не будет, его и берут, чтобы он делал всё, чего не хочется делать настоящим членам семьи. Хватит церемонничать! Хозяин ведёт раба работать — пускай раб идёт и работает! А у хозяина есть способы добиться своего. По-хемски невольник — джес. Или бику. Тот, кого связывают. Тот, кого бьют. Не более!» — «Крепко бьют, государь, — сказал Чернобородый. — Ведь их в Хем без малого столько же, сколько свободных неджесов — людей не связанных?..». Закар ещё не решался спорить с царём. Только задавал вопросы. «Как в Вавилоне при Хаммурапи, Учителе низших! — гордо молвил малах тонким голосом, дрожащим от волнения. — Именно тогда Вавилон чего-то стоил!». На следующее утро перстень, смоченный пурпуром, прикоснулся к пергаменту… и в Городе воцарилась тишина. По сравнению с тем, что можно видеть и слышать у соседей, это — тишина. Довольны большие люди. Не ропщет чернь. Сыны Города, сбросив позорный палах на хабдов, обрели возможность заняться тем, для чего родились. С вольным гартом иди куда угодно: хоть в Эгею, хоть в Трою, хоть ещё дальше на север — в гористую страну людей киммер или, кажется, крымер, где каждую зиму падает снег. Карам наполнился товарами: оживают караванные пути. Что в этом худого? Ну кто-нибудь, скажите: что? Малах прозорлив, малах милостив. Он вовремя огласит новые указы, буде оные потребуются. А возьмёт он меньше, чем даст. Хеттский наместник дерёт шкуру с народа гораздо больнее. Всей лапой дерёт…
   Но зачем юный государь сейчас, в виноградном дворе, запутал тропу беседы — доверенной беседы со своим шафатом? Для чего он спешит забежать вперёд? О да, в нём и ранее совмещалось несовместимое. Шафат видел его болезненную не детскую подозрительность. Замечал излишнюю не детскую осторожность в указах о милости, излишнее жестокосердие — в указах о необходимой строгости. Малах всегда был по-взрослому честолюбив — теперь он мечтает не просто о славе, но о чём-то большем. Ведёт речь о строительстве новых покоев и храмов, хотя сундуки в казне полупусты уже после незначительной частичной перестройки старого дворца. Малах всегда был скуп и недоверчив — теперь он делается жаден, серебро пересчитывает сам. И жадность — особая: не просто иметь много, а иметь больше всех, будь разговор о серебре, власти либо тайных знаниях. Он странно благосклонен к прорицателям — носителям знака тау — своеобразного креста с петелькой наверху. Желает познать будущее, овладеть дорогами, ведущими из сегодня в завтра? Но ведь он же раз за разом повторяет, что это никому никогда нигде не удавалось! Хотя привычка забегать вперёд по колеям беседы, стремление подчеркнуть свою осведомлённость, — из его запасов…
   Ладно. К делам сие не относится. Долг шафата, царского советника и первого Человека Ворот, — поддерживать правую руку юного царя, а не обсуждать противоречия в ещё не устоявшемся полудетском характере, заслонив себе рот левой ладонью. Шафат Закар исполняет свой долг? И исполнит, отогнав от себя все тёмные думы! Пастух, заботясь о здоровье стада, отгоняет прочь всех чужих овец!
   Голос царя вернул его к беседе:
   — На каком из трёх кораблей, вошедших ныне в хавар, привёз ты Бейану-хугрита Трёхглазого?
   — На «Орле», о малах.
   — Старые галары долго плавают!.. А галар Трёхглазого?
   — Да, я взял его себе.
   — Как и подбитый корабль чужеземной постройки?
   — Да, ибо гласит указ твой: найденное — нашедшему, буде находка не помечена хозяйским знаком.
   — Истинно, истинно. — Малах кивнул и потрогал свой нос пальчиком с царским перстнем. — Я часто перечитываю законы Хаммурапи, где мудрости — больше, чем во всех обычаях нынешних городов. Каждое слово — меткая стрела, всё однозначно, точно, не подлежит лукавому истолкованию. Вот отличие доброго закона от дурного!.. Что сделаешь ты с живой добычей? Скоро палах. Спрос на невольников растёт. Будешь вино? Вон там. На столике. День — жаркий!
   — Благодарю! Пусть длятся дни царствования вашего! — произнёс капитан, взяв со столика среди винограда кубок и отпив глоток. — Малах имел в виду людей троянского царя Приама, оказавшихся на «Петухе»?
   — А ты не имел в виду остальных? — безразличным голосом молвил царь. — Возьми воронов себе. Ты — добрый балу. Родственников своих ты больше не бьёшь. Ты ведь их не бьёшь, своих новых братьев по закону и обычаю? А?
   
   ***
   Закар, вернув на стол допитый кубок, опять склонился до земли. Чтобы малах не увидал его лицо в этот миг. Выражение лица могло показаться государю странным. Слишком удивлённым. За словами, произнесёнными вслух, часто таится невысказанный вопрос. И весьма часто как раз вот это второе — более важно, чем первое. Суть более важна, чем внешность. Ибо внешность может быть легко изменена, переделана, скрыта. Суть же пребывает неизменной.
   Малах узнал о том случае? Но ведь было всё лет пятнадцать назад, когда малаха на свете не было! А городской суд оправдал Закара. Другие бы не стали даже в суд заходить, но Закар пошёл. И был оправдан. Все видели: хабд кинулся на господского сына первым…
   Пятнадцать лет назад хабды были только у тех, кто жил общиной или домом. Хабиду — так их называли тогда. Так их до сих пор называют хугриты-северяне. Обычай требовал вводить раба в дом: принимать в семью. Пусть даже как  младшего,  низшего,  презираемого,  неполноправного сородича, которому все чинят обиду, которого впускают лишь для того, чтобы свалить всю грязную, тяжкую работу на него. Хабда подводили к дверям, отец семейства или хазану общины протыкал его ухо ножом, на миг пригвождая плоть к косяку, после чего новый хабд отправлялся гребцом на корабль, пастухом в стадо, пахарем на вновь расчищаемое каменистое поле — одним словом, куда велел новый глава. Не все исполняли обряд. Кто исполнял, — не относились к нему серьёзно. Даже городскому сироте сиро жилось у приёмных родителей, а иноземцу было хуже, чем скотине. Но Закар делал всё всерьёз. Лекарь остановил новому хабду кровь, наложил пластырь. Матросы повели рыжего детину, одетого в драные козьи шкуры, назад на каркар. Их догнал медник: приковать его к гребной скамейке. Очень дик был рыжий. Веслом орудовал бойко, а слов не понимал вообще. Ханаанских слов. Могло случиться всякое. И — случилось. Детина вдруг завыл. Ударил медника в висок. Подоспевший Азиру схватил хабда за одну руку, Чернобородый — за другую. Закар отвернулся: кликнуть людей с верёвками. Отвернулся всего на миг. И… сознание возвратилось лишь спустя немалое время: столь резкой, столь жгучей была боль. Закар едва помнил, как всё было. Рыжий хабд, которого они с Хмурым держали за локти, вдруг взмахнул обеими руками: назад, вверх и сразу вниз. Ударил своими локтями по рукам, державшим его. Боль обожгла Закара. Кость выше запястья раскрошилась, как сухой прут. Осколки вылезли на свет. Кровь облила одежду. Вид ли этой крови, резкая ли боль, что-то ли иное… одним словом, Закар обезумел. Здоровой рукой он успел схватить хабда вновь. Свалил его. Вырвал у Хмурого плётку. И бил дикаря долго, жестоко. Не сдерживаясь. Подгоняя себя ругательствами, каких в иное время стыдился… Кость срослась. Раны зажили. А Чернобородый взял за правило держать на «Орле» только вольных гребцов, которых не приходится дрессировать плетью.
   Да. Случай постыдный: миг гнева — миг падения. Единственный, правда, случай. И хабд тот — даже не троянец, союзный хеттам, как те несчастные с корабля Бейану!.. Кстати: какого племени он был? Ловкость дикаря-охотника. Мощь знатного воина. Таких Закар больше не встречал. И не хотел встретить.
   При чём тут случай пятнадцатилетней давности?
   Или государь имел в виду иное — недавнее?
   Что?
   Галар беседы кренился под неожиданным бортовым ветром. Трещали канаты. Рыскал переполненный ветром парус. Закар стоял, выпустив рулевое весло, и растерянность владела им. Он растерялся. Потому что вдруг задал себе ещё один вопрос, который надо было поставить раньше — в самом начале беседы.
   Почему государь ведёт речь именно об этом?
   Государь лишь мимоходом упомянул Трёхглазого. Ушёл от разговора о посольстве ко двору Никмэпа в Угарит. Фигура пленённого пиратского царя так мало значит на чёрно-белой доске открытой государственной игры? У малаха Каратского есть иной дар, способный доставить миг радости малаху Угаритскому? Вряд ли таковой имеется. Но следует сперва уговорить хеттского наместника, что дар сей ценен именно там! Малах не желает говорить с наместником?.. Об избиении каратских купцов (не вольноторгующих проходимцев тамкар ару, а — тамкаров, своих доверенных слуг!) он молчит. Говорит о хемцах. Да как! Ладно троянцы: Троя далеко, царь Приам не вышлет войско на защиту двух оскорблённых голодранцев. А Великий Дом Мерн Амон? Мир — миром, но узнай южный ворон всё, чего ему не надо знать… и войско Хем опять обрушится на Ханаан! Нужно сохранить чистоту рук. Произвол — это из числа замашек и привычек других царей. В Карате свершится иное. Малах каратский до последнего времени делал всё, чтобы сие иное свершилось в нужный день, в подходящий час, в благоприятных для Города обстоятельствах…
   До последнего времени…
   Что произошло, пока Закар был  в  плавании?
   О чём малах умалчивает?
   Какого ответа малах ждёт?
   Он ждёт. Пора отвечать. Надо ответить.
   А как?
   Что сказать малаху?
   Чего хочет малах?
   Дворецкий, пусть не произнёс он больше ни слова, до сих пор стоит рядом, будто ждёт приказов.
   — О государь, все они… вольные люди…
   — Конечно, конечно, мой шафат, ты прослыл в Городе справедливым и неподкупным судьёй. Повезёшь товары на север к хугритам, — возьми троянцев под лавки нового корабля. Угарит ближе к Трое, в Угарите они сами что-нибудь придумают. Людей Хем ты возьмёшь под лавки, когда поедешь в столицу Великого Дома поздравлять Великий Дом с рождением очередного наследника. Но учти: слова благодарности не звенят в кошельках.
   Царь поднёс пальцы левой руки своей ко лбу своему… и что-то вновь случилось. Что-то тёмное, бесшумное (как стая летучих мышей) колыхнулось вокруг в солнечном воздухе виноградного двора.
   Обыкновенным, даже скучающим голосом говорил юный малах. Но как действовали тихие слова! Какая жуткая сила шевелилась под каждым из них, будто змея под кустом!
   Сила нечеловеческая.
   Бывают вопросы, которые трудно оставить без ответов. Бывают люди, которые умеют задавать такие вопросы. Люди, видящие всех и всё насквозь. Не верящие словам, поскольку владеют силой незримых и способны слышать мысли. Сам Закар ни с чем с подобным ни разу не сталкивался. Гадальщики, которых он видел… базарные пророки… те говорят лишь о том, что может произойти, слепо веря, будто говорят они о том, что произойдёт непременно. А есть другие знатоки. Истинные. Которые знают суть. Прошлую суть. Настоящую. Грядущую. Не угадывают! Знают! Чернобородый, в свою очередь, знал: существуют такие люди…
   Но в юном царе подобной силы никогда не ощущалось! Ни её, ни даже тени её!
   — Рад буду предоставить им помощь мою, о малах…
   — Д а р о м? — тоненько спросил царь, прижимая руку ко лбу ещё крепче. — Вырученные на рынке живого товара деньги огорчат тебя?
   — Малах! Насилие над малыми омрачает даже думы великих…
   Произнося эти слова, Закар вновь чувствовал: не то! Совсем не то! Слова — чужие, посторонние, будто исходившие из неких чужих уст, а не из его разума, — годились как ответ на слышимую речь. Но под высказанными речами таятся невысказанные, под вопросами — другие вопросы, много крат более важные…
   Вопросы, на которые невозможно не ответить.
   Проверяет?
   Если да, — значит, заподозрил.
   В чём заподозрил?
   В чём?
   Руль упущен. Парус трещит под напором ветра, и нет возможности повернуть его. Корабль тонет. А внизу… что там, в пучине? От Яму, со дна Шири Барк, ещё ни один ханааней не вернулся.
   — Возьми ларец в покоях наших и дай нам, — приказал малах, держа руку всё так же возле лба. Дворецкий сильно вздрогнул. (Будто бы очнулся). Охнув от этого резкого движения, склонил спину перед малахом. Попятился. Споткнулся. Едва устоял на ногах. Исчез за дверью. Малах обычным тусклым голосом произнёс: — Мы одни здесь… и ты быстренько скажи то, чего не знаю: где взять мастеров, которые способны быстро превратить грузовой каркар в военный галар? Сумеют ли, например, твои хабды утвердить на каркаре таран, повесить щиты на борта и поднять над гребными скамьями площадку для лучников? Мы должны пробиться к новым рынкам. Должны взять товар, которого ни у кого нет. Это для нас — главное. Мы направим товар в Хатти, как дань, и — откупимся, извлеча при том попутную выгоду как возчики. Направляя своё, мы изливаем кровь свою.  А хеттскому табарне всегда всего мало! Отдавая и  перепродавая чужое, мы кинем ему в пасть два раза по столько же, две дюжины раз по столько же, обретём милость табарны без вреда для себя. Он запретил нам строить галары, быстрые на ходу? Но в указе нет ни слова о запрете на строительство медлительных каркаров! По четыре в год. Со временем будет дюжина, дюжина дюжин, сорок сороков кораблей. Но таких, чтобы могли быстро — мгновенно, Закар, — превратиться в боевые суда. Купец — плохой воин, воин — плохой купец. Сумеешь ли сделать купца воином? Отвечай! Отвечай! Я услышу тебя всеми чувствами моими — старыми и, особенно, новыми! Я сразу определю, истину или ложь ты сказал мне!
   Чернобородый дышал всё трудней. Свет солнца в глазах Чернобородого становился всё темней. Откуда взялись силы на то, чтобы дать ответ? Но — так же, со стороны, — пришли слова. На сей раз — слова нужные:
   — Государь! Для разных дел существуют разные корабли! В указе хеттского табарны, хоть я помню весь пергамент целиком, до последней строки, отсутствует такое слово: феа.
   — Что такое феа? — спросил царь. С указательного пальца его правой руки (опущенной вниз) царское кольцо-печать со словами «Такова моя царская воля». — Подними! Подними с камней и верни на мой палец! Что такое феа?
   — Моя находка, о малах! Корабль, способный быть и купеческим, и военным, поскольку он — корабль, превосходящий всё то, что я знаю о судостроении! — сказал Чернобородый, наклоняясь за кольцом. —  Даже испытав удар тарана вражеского, феа сохраняет в целости грузы и пассажиров. Я привёл феа на вараф… как образец… и… что это у вас?!
   Малах смотрел на шафата своего тремя глазами.
   Два из них, под лбом его, были те же, что и всегда. Выцветшие.  Тоскливые.  Как  у  старика.   Тяжело  мальчику-сироте быть царём! Он — одинок! Сейчас ты, Закар, уйдёшь, а он останется один… среди хитрых царедворцев, среди жуликоватых слуг… и такое окружение — страшней и хуже всякого другого одиночества!.. Третий глаз, на середине лба, смотрел незнакомо. Дерзко. Зло. Уверенно. Страшно. И, самое страшное: это был настоящий, живой, ханаанский тёмно-коричневый глаз с желтоватым белком. Он влажно блестел. Он время от времени моргал. Закар попятился. Малах шагнул к Закару и выхватил своё кольцо из его руки. Закар отшатнулся. Малах захохотал незнакомым страшным хохотом. Пискляво. Тоненько. По-мальчишески… то есть, по-своему… но — незнакомо.
   Та страшная сила слышалась в его смехе.
   Закар крепко зажмурился.
   — Ты сказал правду, — раздалось из темноты, в которой пребывал сейчас шафат. — Первые четыре новых феа, которые выйдут из нашего корабельного двора согласно твоему образцу, мы жалуем тебе. Никаких малах палах, обязанностей перед государем, нет на кораблях этих. Заодно… пока ларец не доставлен… скажи, шафат: как быть с хапиру? Чернь одолевает меня своими воплями. В Городе житья нет от разбойников, там и тут — волчьи норы. Соседи знают о них. Стража начинает облаву, — норы пустеют. Чернь боится волков больше, чем моего суда, и предупреждает-спасает тех, кто её грабил. То же самое — на море. Как поступим мы? Открывай свой взор. Говори. Не бойся. Ты устал, тебе померещилось.
   Закар открыл оба своих глаза.
   Малах смотрел на шафата обоими своими глазами.
   Не тремя. Двумя. Как все ханаанеи, не владеющие колдовством — силой незримых.
   Капитан поклонился вновь:
   — Минос  Критский  поступает  так:  за  пособничество  и  за  укрывательство преступлений   взыскивает, как за преступление. Укрывательство сделалось преступлением. Кто захочет превращаться в нахалов — изгоев, поставленных вне закона, у которых отнимают по суду имущество и которых подвергают всяким иным преследованиям! Честные люди должны осознать: честными быть — выгода. Не только честь, но и выгода.
   — Ты сказал то, что ты думал, шафат мой, — сказал малах, пряча что-то в пояс. — Жаль, что ты мало читаешь! Я, например, читал: «Кто идёт по грязи, тот не сможет не выпачкать ног, кто пьёт с ворами, пусть опасается за свой кошелёк, кто вырвет свои волосы, тот их не врастит назад»… хемский папирус… папирус… как же он назывался в дни Пер Аа Тутанхамона?.. — Щёки царя дрогнули от улыбки. На лбу… да, там, где только что мерещился ужасный третий глаз… проступил пот и возникло лёгкое покраснение.  — Я читал и папирус Миноса Критского и Сионского. Да, да, Закар! Ведаешь ли ты, что мать критянина — ханаанеянка? Мало кто ведает! Украденная и увезённая дочь царя Сидона. Хотя, может, — не Сидона. Эгейцы, критяне, геллы всех ханаанев называют: «сидонид», «сидонянин»!.. Много любопытных свитков переписал для меня Нахт… я знал, что настанет время читать Миноса… и Хаммурапи… много, много ушедших… слишком рано ушедших книг… а с новыми своими кораблями делай всё, что пожелаешь, о мой подданный Закар сын Зенона!
   Дворецкий, возвращаясь, услыхал лишь последние слова. Шквал умчался. Галар беседы выровнялся. Лёгкие ветры наполнили парус, тяжкий миг был предан забвению.
   «Нахт? — повторила память. — Нахт… у хемцев, говорил Азиру, Нахт — мужское имя… но — потом, потом… о Нахте, от упоминания которого Бейану вдруг онемел,  — потом… когда я протрезвею!.. Крепкое вино у царя! От одного кубка я опьянел так, что несуществующее примерещилось… третий глаз… тьфу… но настроение улучшается! Хорошее вино!».
   
   ***
   В город капитан вышел стремительными шагами. Радость охватывала его, как огонь, и поднимала к небу, как ветер. Хотелось взлететь в предзакатную синеву: к орлам — вольным птицам, которые державно реют над предгорьями и над Грозным Морем Шири Барк.
   Кто мало знал адона Закара, мог и не заметить ничего особенного. Шафат идёт, погруженный в думы: их у шафата больше, чем у других. Лицо — суровое, непроницаемое. Как бывает то всегда (пока Закар-адон не улыбнётся). Идёт Чернобородый слишком быстро? А он всегда так ходит! И по улицам, и — говорят — по дворцу. Ему не ведома усталость. Он давно забыл, что такое нерешительность и страх. Шафат ведь — первый из Людей Ворот!
   Старый знакомец увидал бы перемену. Если бы знал, какая беседа состоялась час назад. Да и то: Яму ли ради Закар обрадовался ещё не построенным кораблям? В обещанный мешок можно насыпать только обещания. У него и сейчас три своих корабля: дедовский «Орёл», взятый багром «Петух» да каркар «Танан»-«Кит». Есть серебро, чтобы отстроить ещё три раза по три каркара или два раза по два галара. Серебро для взяток хеттскому наместнику тоже есть, сундук Закара-адона — не царская казна, петли на его кедровой крышке одинаково легко поворачиваются в обе стороны… а корабль, пускай даже новый, — это ещё не всё…
   Важно, куда направляется корабль. Куда ведёт его кормчий, исполняя волю адона.
   
   
   Корабельный двор
   
   Закар шёл по рынку. Зной спадал, тени удлинились. Вечер скоро. Хотя над карамом всё ещё плывёт гул голосов, в глазах рябит из-за множества товаров, отвлекает от дум суматоха, развеивает заботу оживление, которое с утра охватило всех и, не спрашивая, втянуло в общий круговорот.
   Зазывали гостей хозяева маленьких харчевен. Танцевали для посетителей гибкие танцовщицы: только жрица в храме Астарты-Луны может поспорить с ними красотою и искусством обольщения. Хэ-э, тут легко расстаться с деньгами!.. В вышине над площадью проворно двигались канатоходцы. Тоненький, дочерна загорелый мальчик в линялой рубахе не просто бегал по канату от опоры к опоре. Плясал меж небом и землёй: падая на одно колено, подбрасывал шест, которым — будто упираясь в воздух — ловил равновесие. Навстречу двинулся паренёк постарше. Уселся на канат верхом, кувыркнулся через спину… и встал на ноги. Толпа буквально взревела. Продавцы и покупатели забыли о товарах, хозяева и воры — о кошельках, стража — обо всех одновременно. Среди зрителей бегала девочка с подносом. Ей бросали мелкие слитки меди в один пим-ноготок. Большие, длиной с палец (они называются: сикль), у этих людей бывают не часто. Девочка всякий раз приседала в поклоне, тёмные косички взлетали вверх, а платьице накрывало босые ножки, как чашечка цветка. Старый музыкант у опоры кивал ей, продолжая играть на флейте. Старуха, подняв голову, следила за мальчишками: те, уже — оба, танцевали меж небом и землёю. Младший улыбался. Зубы весело блестели. Как у Медвежонка.
   — Хэ-э, вот кого бы на галар! — крикнули из толпы. — Видит Малах Карат: кормил бы, как своих родных!
   Закар постоял немного. Чуть дольше, нежели мог стоять шафат среди праздной толпы. Бросил девочке медный сикль. Не пим. Сикль. Хотя и медный. Степенно проследовал туда, где между морем и рынком, за ветхой каменной стеной, располагается вараф — корабельный двор.
   Имя  говорило  само  за  себя. В нижней части варафа,  у самой воды, строились и ремонтировались корабли. Там если  кто  появляется,  то — по  делу.  А  верхний  край  ограждённого  пространства,  ближе  к  торгу, многолюден с утра до темноты. Когда-то стража выгоняла эту толпу за  стену,  обратно  на  рынок.  Потом (как говорится) махнула рукой. Ограда совсем развалилась, через неё мог перелезть даже пёс. Обычай охранял кораблестроительные тайны надёжнее, чем она. Если надо было их, вправду, о х р а н я т ь.  Мастерам казалось: достаточно  х р а н и т ь  их — говорить о них как можно меньше!.. А народ толпится тут не даром. Самый ценный товар предлагают именно тут: канаты, парусное полотно, медь, кедровые брёвна. Матросы идут сюда наняться на работу, судовладельцы — договориться о перевозках грузов, мастера — взять заказ. Рыбаки с Орлиной Скалы и земледельцы из горных селений-кфаров везут сюда улов пурпурных улиток и урожай льна, чтобы за беседой обменять всё это на мешочек сиклей да мешок новостей. Самые важные новости в Городе — тоже отсюда. С корабельного двора.
   Если не приглядываться, — можно подумать: некоторые и здесь толкутся безо всяких дел. Среди таких некоторых есть вполне степенные господа, есть — оборванцы, не обладающие ничем, кроме драного катанта и неистощимого запаса ехидных слов. Что их объединяет? Мало что, кроме главного. Они — свидетели. Очень нужные люди. Когда здесь начнут составлять документ о сделке и потребуется свободный сын Города как очевидец, — вокруг соберётся целая толпа желающих. Писец чернилами каракатицы или бронзовым гвоздём увековечит на специальной глиняной табличке или просто на черепке от разбитого горшка имя самого проворного. Свидетель получает так называемую благодарность, пим или два от купцов, которым надо (в случае чего) быть уверенными, что на суде они докажут: сделка заключена под солнцем дневным, не в потёмках лжи, честно, без обмана, без плутовства, согласно обычаю, в соответствии с законом. Излишне говорить, что даже оборванцы здесь не хуже тамкаров знают обычаи, спрос, цены, правила исчисления надбавок-скидок. Ну а если в корабельном дворе случится ещё что-нибудь (тамкары, не поладив на словах, вцепятся друг другу в бороды или кто-нибудь у кого-нибудь что-нибудь украдёт)… как тогда без свидетелей? Поэтому они месят пыль варафа целыми днями. Самые любопытные. Самые осведомлённые. Быть очевидцем — особая честь!
   Чернобородого заметили издалека.
   — С приездом, с приездом! Говорят, вы охотитесь на хищников, Закар-балу? Как ваш последний улов? Говорят, вы ловите хищников баграми во время морских боёв?
   Да, капитан расслышал явственно: рядом сказали — не «адон», «уважаемый», а «балу», «господин». Кто сказал? Увидеть говорящего в такой толпе — дело трудное. Каждый проталкивался в середину, чтобы увидеть победителя своими глазами. Чистейшее любопытство! Закара Чернобородого знают в Карате буквально все, в других городах — многие!.. А сказал «господин» вместо «уважаемый» вот этот человек… о котором можно сказать, что он не просто любопытствует. Он, опираясь на палку с костяным набалдашником и сильно хромая, подошёл со стороны торга. Какое-то время молча стоял рядом. Вдруг, буквально расшвыряв толпу, пробился к Чернобородому.
   — Спасибо, балу, вам! — хрипло выкрикнул он, и Закар понял: перед ним хугрит. (Они, как и родственные им алаши, говорят «балу» в тех же случаях, когда каратцы говорят «баал». Привычка возобладала над северянином!) — Спасибо! Море очистилось! Бейану, он не из тех, кто сам даётся, мы его знаем…
   — Обожди, обожди, хугрит! — послышалось со всех сторон. — Ты, добрый человек, не только толкаешься, как горшечник, но и лепишь слова, как горшки, одно за одним! Откуда столько вестей?
   — Бейану, между прочим, сын Угарита не из числа самых младших сыновей, — ответил им чужак. — Мы торговали. Годы тому назад Бейи был тамкар ару как тамкар ару. Да сходил на север к киммерийцам — людям в козьих шубах. Выстудил мозги, захворал жадностью. Дело своё сгубил. Про весы забыл. А пользоваться кинжалом Бейи умел всегда…
   — Продавец  чужих  тайн! — загоготали  свидетели. — Выдай-ка главную тайну,  хугрит:  зачем ваш малах Никм-Эпа задержал-убил тамкаров нашего малаха?
   — Я человек не царский, — хмыкнул чужак. — Я тамкар ару. Зуланна Хромой моё имя. На восток от дворцовой стены — моя лавка, её знают все сверчки. А царь мой — серебро. Куда он посылает, туда и правлю хали… то есть, по-вашему, — галар.
   — Не будешь ли ты жалеть, кинув слова в пыль? Указ вашего малаха остановил торговлю! Ваших тамкаров давно нет в нашем хаваре!
   — А почему указ не остановил меня? — скаля кривые зубы, ухмыльнулся Хромой. — Ветры всю дорогу были попутные.
   — Хорошо, хорошо, — проговорил Закар, чувствуя: наступает время поворачивать парус. — Какие товары на твоём корабле, Зуланна?
   — Живой груз, балу, — ответил хугрит. — Пошлины уплачены вашим людям, когда вы были ещё в пути. Десять голов осталось. Зато — лучшие. Дикари с северо-запада. Рыжие! Цветом и нравом — огонь и огонь!
   — С северо-запада, ты сказал?
   — А откуда им быть! Я ж говорю, балу, там ахеец уже и не знает, как отбиться от этих диких фракийцев, а ведь они, рыжие бесы, — едино что дети: чему попало верят, на какую попало красную тряпку-одёжку — будто скумбрия на крюк с клочком пуха — бросаются. Лови, лови!.. Ловлю. Возьмёте?
   Закар слушал молча. Теребил бороду. Наконец, ответил:
   — Нет, добрый человек. Ливийцев я бы взял. Они тоже крепки телом. Даже ассуров-горцев бы взял, хотя они злы. А этих… как ты сказал… рыжих людей севера… — (Закар отрицательно покачал головой).
   Свидетели ждали с не меньшим нетерпением, чем хугрит. Удивлённый шепоток пробежал среди них: почему?
   — Почему? — тоже спросил Зуланна. — Если хочешь, просмотри весь товар. Обмана нет! Кормил, как своих племянников. — (Хромой оглянулся. Будто вспомнил что важное). — Ну, перепродай их фараону.
   — Фараон? — пожал плечами Закар. — Кто это?
   — Ну-у… фар равван, великий господин… так говорят нищие ибри, которые у хемцев на самых грязных работах… да эти ж хемские слова… поди их выговори!.. У них там вокруг реки — злая пустыня, вольных хапиру нет, бежать хабдам некуда. Будет не из твоего кошелька: в твой кошелёк!
   Свидетели оживились. Закар медлил. К нему пробился из толпы другой купец. Не хугрит. Свой. Сын Города. Партнёр по одной памятной сделке.
   — Баал! К чему вам рыжие! Не берите грязи, не пачкайте рук! Хугриты — сплошь хапиру! Как сами хугриты, так и их живой товар! Вы медь привезли? Меняю на кедры! Берите! Это же я не продаю, это же я отдаю всё даром! Из моего почтения! — (Он быстро показал на пальцах цену).
   Зуланна скрылся в толпе, как в сомкнувшихся волнах. Капитан хотел остановить Хромого. Не успел. Знакомец, подпрыгивая от нетерпения, схватил Чернобородого за руки:
   — Из уважения к вам! Это разве цена? Это ведь почти задаром! Рубил в хорошем месте! Ах, какое место! Добрый высокогорный лес! Пять стволов один к одному, как сыновья у матери, этот — из них самый меньший!
   Ладно. Мелькарт с ним, с Зуланной. То есть, их демон-покровитель Сильный Балу, а не Мелькарт. Покуда человек ходит по земле, другой человек сможет увидеть его — под солнцем ли дневным, под ночными ли звёздами. А земляк предлагает не дрова. Говорит о кедрах. О корабельной древесине.
   — Каких трудов мне стоило их сюда притащить, Закар-баал! — частил тот, вновь и вновь хватая Чернобородого за руки. — Вот самый тонкий ствол, два локтя без двух пальцев поперёк! Где вы возьмёте такой лес? Нигде вы не возьмёте такого леса! Но я тут одно и то же делаю раз за разом с самого утра: я удивляюсь! Кедр — не берут! Не берут кедр! Вымерли старые мастера, не строятся новые корабли! На вас надежда, Закар-баал! Из почтения к вам! — (Руки снова замелькали, обозначая жестами цену).
   Свидетели, отпихивая друг друга, сгрудились за его спиной: выкрикнуть свои имена для документа. Закар всё молчал. Оглянувшись на длинную повозку, низко просевшую под грузом одного кедрового ствола, хотел что-то ответить. Снова ничего не сказал. Только покачал головою. Лесоторговец замер с раскрытым ртом.
   — Табарна воспретил строить галары, ты знаешь это, — проворчали за спиной. — Глупец!
   — Ещё ты вот о чём забыл, человек добрый! — прокричал из-за спины другой голос. — Высокогорный кедр толщиною в два локтя — тысячелетний дед! Сердцевина слабая! Ткнёшь кулаком — кулак вглубь уйдёт! На что годится ствол без сердцевины? На галар — нет! Даже каркара не построишь! Долблёнку рыбацкую разве!
   Закар оглянулся.
   — Баал… вы… по… дум… — насилу вымолвил лесоторговец, поднимая руки словно бы для защиты.
   — Нет, человек добрый! — перебил его капитан, решительно разрубая воздух ладонью. — Я вам ещё в тот раз говорил: худой товар не беру даже за худую цену.
   — Тогда, баал, у нас были тонкие стволы…
   — Нельзя бегать с одного борта на другой борт, опрокинется корабль! Я не брал молодняк, годный только на смолу, я отказываюсь брать и переспелые коряги.
   Свидетели загоготали вокруг. Один даже плюнул в пыль:
   — Вот она, цена твоих слов!
   Увы, лесоторговец этого не слыхал. Он бежал прочь, закрывая лицо руками.
   — Чернобородого хотел надуть! Легче самому себе ухо откусить! Легче свой затылок оплевать! Без двух пальцев два локтя! Куда ты? Дурак пришёл, товар схватил, гору серебра насыпал! Возвращайся! Вы, Закар-баал, торгуйте с нами. Куда ещё нам идти? Берите корабельное полотно. Из почтенья к вам! — затараторил, изображая цену на пальцах, другой продавец: хозяин больших полей, которые три года назад были куплены у беднеющей общины и, засеянные льном, дали урожай.
   Досада! Хугрит Зуланна ушёл!.. Капитан, заглянув в повозку, где лежали трубы скатанного холста, покачал головою:
   — Ты зря истратил время, добрый человек. Своё и моё.
   — Но ведь дёшево, баал!
   — Год назад я уплатил бы дорого.
   — Так ведь дёш… ев… о… — повторил землевладелец. Оглянулся. Видно, поймал у себя за спиной нужную мысль, потому как заговорил быстро, увлеченно, уверенно: — Отдайте полотно в пурпурокрасильню, баал! Свезите его к северным дикарям! Они крашеную тряпку вместе с пальцами оторвут! Да и у нас на рынке простой катант ценится… во, — землевладелец скрутил кукиш, — а пурпурный… во-о! — Кукиш развернулся. Ладони порхнули вверх. — Отдайте полотно в пурпурокрасильню! Вы там — не с улицы заказчик! Ваше слово та-а-ам…
   — Моё слово? — перебил Закар, оглядываясь туда же, откуда говоривший выловил свою мысль-находку. В той стороне мелькнул над толпой затылок высокого человека, похожего на Зуланну. Он? Или не он?
   Свидетели на миг перестали шуметь.
   — Баал! — воскликнул хозяин земли, всплеснув руками так, что браслеты звякнули друг о друга. — Вы послушайте! Это ведь не хемское полотно! Мой человек землю пахал! Это же ваш сосед, мой человек, камень за камнем, расчищал запустелое поле, рыл канавы! Это его дети отгоняли вредных птиц! Его жена глотала пыль за прялкой, вытирая слёзы! Легко ли им всем было?
   — А пурпурокрасильщик? — вставил капитан. — Легко ему будет в ядовитом пару?
   — Вот-вот! — (Браслеты звякнули радостно). — Ядовитый пар глаза ест, мастера слепнут…
   — Он понял, что говорить! — откликнулся другой голос. — Наступил-таки день, когда Чернобородый взял хапиру багром, открыл дорогу. А парусина-то сгнила!
   Голос — почти как у Зуланны-хугрита. Грубый, резкий. Но это не хугрит.
   Капитан вновь оглянулся. Взор его был теперь суров. Иные в толпе мигом затихли. Даже попятились назад. А тот голос — да, явно знакомый, слышанный где-то, — с упрямством повторил:
   — Сам и таскай своё гнильё на своём горбу! Сам играй своей жизнью! Мы возьмём, — кто у нас возьмёт?
   Капитан ещё не мог рассмотреть говорившего: толпа скрывала его, хотя был он совсем рядом. Оттого, казалось, Чернобородый гневался больше и больше.
   — Зачем они сунулись? — заворчал ещё один продавец. — Теперь он пройдёт мимо моего льна. Подумает: продаю худое… или чужое! Замутили воду…
   Только тут Чернобородый прервал молчание.
   — Ты продаёшь   с в о ё   д о б р о? — спросил он. (Выделив оба последних слова голосом так, как подчёркивают особо важные слова в письменах).
   Говоривший отступил на шаг:
   — Да. Мой лён. С моей земли. Землю я купил. Купчая есть. Урожай я растил сам, вместе с женой и сыновьями. Даже не нанимал никого: пока не за что. Люди нашего кфара могут подтвердить. Они тут. Я их кликну.
   Кто-то сбил с продавца войлочный колпак. Он подхватил шапку из пыли. Надел. Опять снял, скомкал в руках. Но взгляд не отвёл. Смотрел прямо. Не столь открыто, правда, как, например, Унатеш-Медвежонок…
   — Беру лён, — проговорил Закар.
   Свидетели очнулись. Их вопли оглушили писца — старичка с медной чернильницей.
   — Бакланы Орлиного камня! — возмутился старичок, заслоняясь одной рукой. — Вы лезете своим криком в мои уши, ну так хотя бы не толкайте меня своими локтями! Я занят! Я пишу: «Со дня этого, под солнцем дневным, тамкар Закар бен Зенон, известный в Городе как Чернобородый, забирает лён…». Сколько льна вы покупаете, баал?
   Закар оглянулся на продавца. Тот, опять касаясь шапки, быстро ответил:
   — Один тюк у меня.
   — Один тюк! — взвыли свидетели. — Благодарность писцу будет стоить половину твоей выручки!
   — Мой лён, — хрипло выговорил продавец. — Хороший лён…
   — Почему остановилось дело? — перебивая, громко спросил Закар. — Пиши, о искусный пальцами: «один тюк льна и даёт за него серебряный сикль земледельцу и хозяину земли»… Называй имя, добрый человек.
   — Хирам.
   — Пиши дальше, писец: «О том свидетельствуют…». Ну а теперь, добрые люди, я хочу слышать вас.
   Опять взлетели над корабельным двором крики. Нищие оборванцы и чисто одетые господа ринулись к писцу.
   — Спасибо вам, адон… баал… спасибо… — уже не снимая шапку, а только поправляя и придерживая её на голове, кланялся Хирам. — Слышал о вас. Но не знал, что за лён вы платите так дорого!
   — Мои дела решаю я. Зимой чем будешь занят?
   — Пойду за кефалью. У меня сейчас лодка. На Орлиной скале. И гребцы. Умелые. Заработать бы ребятам…
   — Добро. Вози улов к моему причалу. Говори, что для меня, и мой хабд всегда отсчитает полную цену. Корабли строить пробовал? Плотники скоро будут нужны. А твоё имя означает: человек из харама-мастерской.
   — Зятя пришлю, Закар-баал. Он вот — плотник. Спасибо вам! Спасибо вам большое!
   — Ладно, ладно… Будет готова запись, — отвези лён в мои склады. Хабды примут. Скажи только: посылает Закар-баал. Набавлю тебе за перевозку.
   — Что вы, Закар-адо… то есть, Закар-баал! Я и так отвезу!
   Свидетели всё галдели вокруг. Писец торопился. Чем скорее готова запись, тем больше платят.
   — Меня там сбоку приставь, — раздался опять знакомый голос. — Ганон Руль, сын Интена.
   — Помню, помню, — отмахнулся писец. — Хэй, вы! Не трясите рваньём над чернильницей! Мне для окончания дела требуется одно чистое имя, и пока — всё!
   — Наши имена — грязные? — огрызнулся Ганон сын Интена. — Мы живём к морю ближе!
   Капитан выхватил у писца готовый черепок. Копию Хирам получит без него. Новое дело — в стороне от старого дела. Так говорят в Карате… да и не только в Карате. Ибо так оно и есть.
   — Ганон! Ганон! Ганон Руль!
   — Он ушёл, баал Закар. Плюнул мне прямо на ногу и ушёл. Вы его ещё догоните. Хэй, писец! Приделай там сбоку, меленько, нас с братишками!
   
   ***
   Зуланна Хромой будто в воду прыгнул. Ганон успел далеко уйти. Закар прошёл пять торговых рядов, без конца отвечая на приветствия, и только в шестом услыхал, наконец, знакомый голос. Он? Он! Дюжий малый в драном катанте с засученными рукавами. (Он ещё на «Орле», стоя у руля, засучивал рукава, чтобы не сверкали дыры на локтях). Пояс — обрывок парусного шкота. За поясом — неплохой кинжал. Чёрная хемская бронза, конечно, лучше, но могут быть неприятности со стражей. Изделия своих оружейников достаточно хороши. В умелых руках. А серьгу Руль купил явно не здесь. На Крите носят вот такие маленькие, искусно отлитые якорьки. Что они там у критян означают? Надо было ещё там, на «Орле», спросить!..
   — Зря ты тратил слова, дровосек, наше ремесло — самое старое! — услыхал Закар, приближаясь. — Ещё и земли на свете не было, когда по морю прошёл первый галар!
   — А кто построил тот первый галар? — возразил Рулю парень в одежде горца.
   — Первый корабль родился сам! Много ты, сучкоруб, понимаешь! Сам он родился! Вместе с корабельными людьми! В корабле — душа дышит!
   — Враньё. Дед наш говорил: первым корабельным человеком был наш лесоруб. Он валил большой кедр на обрыве и не заметил, как вокруг начался пожар. Чтоб уйти от огня, он столкнул дерево в воду…
   — Брешешь.
   — Дед говорил! Старые — знают!
   Руль готов был спорить, доказывать свою правоту. Но махнул рукой на весь дальнейший разговор, проворчал: «Сухопутные!» — и отошёл к другому продавцу.
   Продавец — видом крестьянин — раскладывал на циновке золотые яблоки, фиолетовый инжир, дымчатые грозди винограда. Руль поинтересовался небрежным тоном:
   — Своё?
   — А то! С утра до вечера кланяюсь земле. Амурру пало, вороны до нас не дошли, простояла тишь, земелька расщедрилась…
   Ганон, не дослушав, перебил:
   — Как вы живёте там? Изо дня в день одни и те же деревья… одни и те же грядки да сараи… ночью вместо звёзд — крыша дырявая… тоска-а-а! Неужели ты, дядя, гребцом не нанимался и не знаешь, насколько приятнее пахать море?
   — А что на нём вырастает? — вопросом ответил земледелец.
   — Воля! — буркнул Руль.
   — Ходил я гребцом по молодости, по глупости своей. Поумнел —бросил. Я вас тоже не пойму. Вот я сейчас на твёрдой земле, завтра я буду на твёрдой земле, и послезавтра, и через месяц, и через год. Ничто не разверзнется и не поглотит меня. Умру в урочный час, мой последний приют будет под полом родного дома, а не Яму знает где. Оно — лучше.
   — Что — лучше?
   — Жить, как жили деды-прадеды.
   И Руля вдруг разозлили эти, в общем, верные слова.
   — Живи! — крикнул он. — Кланяйся! Грязи своей! И всем, кто её топчет! Главе рода, старосте, чиновнику!.. Чем ты, ханааней, отличаешься от хемской лягушки с берегов мутного Хапи? Там они только и делают, что кланяются друг другу! Потому не обучились ходить по морю! На море, на корабле, — все свои, кланяться не надо! Разве, дельфинам, чтоб душу не пронесли мимо рая.
   — Такому только в рай… — (Старик сам начинал злиться). — Распуская паруса, не упускай ветер…
   — Кто ветер упустил? — будто охотник, карауливший в засаде, подскочил от нетерпения Руль. — Я ветер упустил?
   — Нет, я! — уже с готовой злобой ответствовал земледелец, поднимаясь и хватая камень, которым был прижат угол циновки с товарами. — Покупай либо отваливай с пустым трюмом подальше отсюда!
   — Ладно, ладно… — проворчал Ганон. — Чем смотреть на твои финики, полюбуюсь я на стекло. Вон едет мастер, который лепит стаканы из огненного теста. Знаешь, как люди выдумали стекло? Они его не сами выдумали. Эл подсказал. Давно это было. Галар вёз едкую соду из Хем, из оазисов Синайской пустыни за городом Акка. Решили ночевать. А берег был — мелкий песок. Ни одного подходящего камня, чтобы установить котёл над костром, хотя камней надо самое малое три. Взяли ребята с корабля три куска соды. Ветер в ту ночь дул весёлый. Костёр горел жарко. Утром вместо песка и соды под углями оказалось стекло. Ни то, ни другое, а иное. Понял? Слушай, слушай, что бывалые люди говорят! От кого бы узнал ты всё это на своей грязи под корявой маслиной? Уйму лет прожил, а ум…
   — Ум я ещё в молодости нажил — и знаю, знаю о-о-очень хорошо: все критяне лгут, все корабельщики воруют! — опять хватая камень, крикнул земледелец. — Вам бы только пощупать хозяйское добро в пути! Соду, шерсть, зерно!.. Волной смыло товар! Ветром сдуло! А тут ещё и огнём сожгло! Вот за это, если хочешь знать, окрестные племена терпеть не могут нас, ханаанеев! Всех подряд! Из-за таких вот, как ты, бывалых парней, которым всё равно кого обманывать: своих ли каратских, чужих ли купцов из Акки!.. Убирайся!
   — Ладно, ладно… — вновь забубнил Ганон. — Ветерок едва подул, а столько сору с мелководья!.. Скучные вы. Даже драться не хотите. Пырнуть тебя кинжалом для начала?..
   Закар кашлянул. Он, судья и торговец, привык, что во всяком деле бывает только одна, единственная правда. Две правды — это спор. Кинжал Ганона остался в ножнах. Грязная пятерня, будто ожегшись, скользнула прочь… быстрый взгляд метнулся туда-сюда… и Закар еле успел поймать Ганона за полу драной рубахи:
   — Стой! Почему ты ушёл с «Орла», даже не получив деньги за работу? Я столько лет тебя не видел! Что занесло тебя в сухую пыль, когда над морем дуют добрые ветры? А, Ганон сын Интена, по прозвищу Руль? Сойдём хотя бы на берег, во «Встречу», сполоснём глотки от пыли, а я тебе заплачу за руление!
   Ганон отступил ещё на шаг, рискуя порвать единственную свою рубаху. Говорить (как и стоять на месте) ему не хотелось совершенно.
   — Закар-адон!.. Всё-таки спрошу: вы, правда, меня до сих пор ещё помните?
   — Помню всех, кто служил у нас, — заверил Чернобородый. — И Азиру тоже вспоминает тебя при крепком ветре.
   — Вы сказали, адон…
   — Азиру говорит: «Был бы здесь бешеный Ганон Руль!». Он так говорит при порыве крепкого ветра. Давно признал: рулевые, умеющие сказать кормчему — «отойди, мы тут сами всё сделаем», — скорее всего хорошие рулевые.
   Крестьянин положил камень на место. Парень-дровосек ухмыльнулся: до того растерянным сделался вдруг Ганон сын Интена.
   — Восемь лет прошло… нет, девять… — скребя в затылке пальцем, пробормотал озадаченный корабельщик. — Дурной я был… язык у меня был дурной… слишком быстрый…
   — Ты чем занят сегодня? — перекидывая парус на другой борт, чтобы выровнять ход беседы, поинтересовался Чернобородый. — Время есть? У меня к тебе разговор. Хотел поговорить с тобой ещё в плавании, да ты сам знаешь, какое интересное было плавание…
   — Я? Время?.. Занят?.. — повторил Руль. — Да тут времени, как в море воды: налито много, а пить её не хочется…
   — Вот мы и пойдём во «Встречу на берегу»! Широко море, узок хавар. Акрам всегда нальёт доброго вина для доброй беседы.
   — Во «Встречу»? — повторил Руль. — На берег?.. А-а-а!
   — И-мен-но! Идём! Он не выгонит!
   Земледелец и лесоруб проводили взглядами бродягу-матроса в драном катанте и господина в белом халате самого тонкого сукна. Лесоруб опять усмехнулся:
   — Напои его красным вином из-под ивовой палки!
   — Кому говоришь? — вроде бы и не перебивая парня, однако всё ж обращаясь именно к нему, чтобы помешать ему высказать остальное, поинтересовался старый земледелец. — О ком?
   — Был тут один…
   — Который? — (Старик ещё раз глянул вслед уходящим). — Слушай, парень, хочешь совет? За бесплатно. Суй своё весло только в свою уключину.
   — Как это? — не понял лесоруб. Он, действительно, не понял, как это.
   — Да ты же и сам говоришь: тут — не кфар, а Город! Тут у каждого — свои лодки… да свои вёсла… да не топчи товар, без тебя всё запылилось! Кому фиников? Сладких фиников! Есть скороспелые маслины, только — дорого! Кому свежих маслин?
   
   
   Молва
   
   Харчевня «Встреча на берегу» оправдывает своё название. Стоит она у самой воды. Ещё с тех пор, когда её хозяин Акрам по прозвищу Держи краба ведать не ведал, что сделается хозяином харчевни. Акрам был лучший парусный мастер. Седые кормчие помнят: да, он славно управлял полотняным крылом «Белой чайки». Сам Азиру проспорил ему кувшин. Разумеется, не пустой кувшин. Обещал, как Держи краба, выйти из хавара при боковом ветре. И вышел. Чтобы ободрать борт на камнях. Горазд был Акрам и в других спорах. Его прозвище возникло из слов, которые он до последнего времени часто повторял на корабельном дворе. Сцепятся крабы, матросские пятерни, — мало кто в силах вытерпеть его напор. Но всё-таки Акрам уже не тот. Хватаясь за поясницу (в неё вселился бес, который особенно дурит перед непогодой), он уковылял с палубы на берег. Было куда. Заработал и на дом, и на всё, что в доме. Только душу не смог утащить с собой. Осталась она там, на зыбком кормовом настиле, под ветрами, под звёздами. Когда ночные штормы гремели черепицей и волны прибоя гулко бились о камни, душа взывала в тоске: открой дверь свою для друзей своих! Акрам выходил на берег. Оглядывал со всех сторон дом, в котором спали — тепло и уютно, не ведая ни волн, ни ветров, — супруга, две дочери, два зятя, дюжина внучат и старая мать с суковатым костылём и вертлявой ручной обезьяной кафу (так говорят в Хем; в других странах говорят: макака). Долго стоял Акрам, который уже начинал незаметно для себя переходить в разговорах от привычного «ты» к непривычному «вы». Потирал сквозь плащ больную спину. Вздыхал. Возвращался домой — и закрывал дверь ещё плотнее… Но однажды он вышел днём. Он держал в руках кирку. Этой киркой, охая от боли в пояснице, не обращая внимания ни на дочерей, ни на жену, ни на мать, он прорубил в стене вторую дверь. С тех пор дом открыт для мореходов. Он остался там, где стоял. Но в его подвале теперь — харчевня «Встреча на берегу». На новых ступенях, ведущих сюда, уже заметны впадины: капля точит камень, ноги оставляют след. Влажные стены высохли от жара светильников. И многие думают: харчевня была всегда. Только потом сыскался некий шутник и прилепил над «Встречей» этаж с хозяйкой, дочерьми, зятьями, внуками, старухой, костылём да вертлявой кафу.
   Акрам ждал Ганона и Закара перед дверями, на верхней ступеньке.
   — Га-а-а! Держи краба, Чернобородый! — загоготал он, протягивая пятерню. — Каких людей приносит к нам прилив! Паренёк, шевели вёслами, ты проспишься в другом месте, а я должен поставить на этот стол вино и двудонные кубки. Ну, ну! Поднимай якорь! — Последнее Акрам договорил уже внизу, за перегородкой, у стола в чистой половине «Встречи», спроваживая оттуда какого-то гуляку. Он спешил. Он даже сам сдвинул скамейки, не тратя время, чтобы кликнуть слуг. — Швартуйся, Чернобородый! Я зажгу второй огонь, ты увидишь: у меня стало ещё уютнее! Новые кубки принесу! Двудонные! Причём — не эгейской работы. Нашей! Городской! Га-ы-ы!
   Матросская половина харчевни была полна. Здесь, на чистой половине, народу оказалось мало. И ни один не оглянулся. Капитан улавливал в их речи бейрутские, аккийские, библские солёные словечки. Тамкары ару. Торговая мелочь. Два тамкара (они, войдя вслед за Чернобородым, заняли стол у двери) без охоты терпели подобных соседей. Но терпели. Буйные сыны ханаанских городов — те, что рождены подальше от городских стен, поближе к прибою, — могут и адона тумаками угостить. Пожалеют о том, конечно, будут каяться… но прежде поколотят, сунь он своё весло в их уключину.
   Из матросской половины заглянули сразу несколько человек. Один показался знакомым. Оборванный, растрёпанный.  Повадки  бездомного  портового  мальчишки…  а  в волосах — густая седина. Многие, живя одним днём, остаются детьми до старости. Знакомый пьяно улыбнулся. Отчалил от стены. Взял курс мимо Руля — прямо на Закара.
   — Царь с нами! — задребезжал голос (тоже знакомый). — Хэ-э! Он Бейану-хугрита багром взял! Слава царю! Руль, мальчик мой, быстро кланяйся. Почему не кланяешься? Какого ради просто так торчишь?
   — Дядя Гамаль, малах во дворце! Здесь шафат Закар-баал Чернобородый!— кинулись следом приятели, более трезвые, чем он сам.
   — Ну, враньё! — мотнул головой дурачок, силясь разогнать их доводы, как комаров. — Что такое малах? Малах сказал, люди сделали. Вот что такое малах! Если тот, во дворце, скажет, люди начнут делать по его. Да, да! Но затратится больше времени.
   — Ты куда гребёшь языком своим дурным, дядя Гамаль!
   — Гамаль гребёт — Гамаль знает. Ведь тому, во дворце, потребуется сказать четыре лишних слова!
   — Какие слова, дядя? Что ты?
   — В-вот эти слова, мальчики: «Такова моя царская воля». А Закар-баал лишних слов… ы-ык… н-не… ык! Слава царю!
   «Где и когда я его видел? — сам у себя спросил Закар. — Тоже много лет назад?.. Достаточно много, если встреча забылась…».
   — Серебряные речи! — крикнул ещё один голос. Из-за стола у двери тяжело поднимался купец. (Один из тех двоих). Некое боковое течение относило тамкара в сторону, как галар от причальной каменной стенки. Стол помог ему ошвартоваться. И он заорал с уверенностью (причем так громко, как если бы стоял на одном берегу каратского хавара, а Чернобородый на другом): — Серебряные речи говоришь, свояк мой! У кого в руках дело, тому нет ни границы, ни крепостной стены! Торговый человек все стены на пути ломает! Если я прав, ты ставишь мне кувшин красного! А я — прав! Хотя не вовремя тебя заметил! Поздновато!
   «Свояк? — мысленно повторил Закар. — Ах да, ты шурин троюродного брата племянницы моей жены Сарйелли из кфара Две скалы. Тамкар. Невеликий, правда. Торгуешь чем попало с кем попало. Вот и зовут тебя: Т а м к а р а н, Купчишка. Равно как пац — сокровенная часть тела, отличающая мужа от жены, а пацан — то же, но (по причине юного возраста) более скромных размеров. Однако ты выбился в люди. Сводный брат твоей жены, хозяин каменоломни Бен Риби, — Человек Ворот, как и я. Человек не бедный. Строят сейчас многие, занимая пепелища, прочно утвердился он на своей щебёнке в смеси с глиной, да и старые стены состоят из камня с его ям! Ладно. Пометка на табличке деловых записей. В правом углу. Я не знаю, кого как, а меня учили писать по-ханаански справа налево…».
   — Ты понимаешь, Закар? — гремел приободрившийся сородич. — Этот чумной арвадец не верит, что у тебя есть волшебный кинжал! Ты понимаешь? Я говорю: в Карате есть любой товар! Уже сегодня! Кроме того, который будет завтра. Это — не его полунищий Арвад, который задохся под хемской лапой, как и все остальные ханаанские города, которыми владеют роме! А о-о-он… арвадец э-э-этот…
   Сосед закивал головой. Торопливо привстал. Схватил Тамкарана за рукав, силой усадил обратно. В самом деле: арвадец! Вся одежда — хемская: рубаха-столла, головная повязка вроде женских платков, пояс с вышитыми жуками под названием скарабей (они считаются священными в Хем, хотя скарабей, собственно, — простой жук-навозник). Борода — тоже  хемская:  козлиный  клинышек  на  подбородке. Но щетина  по  всей  физиономии,  кроме  подбородка,  —  ханаанская.  Жёсткая.  Вроде  щётки,  которой малаховы  колесничие-марианы  чистят  своих лошадей. А сама физиономия… надо говорить  в  подробностях?..  Пусть будет сказано в подробностях! Физиономия — тоже ханаанская. Хитрая, то есть!
   Ганон опрокинул в рот содержимое своего кубка. Заел жареной рыбой. Налил себе из кувшина ещё. Произнёс, вытирая усы:
   — Арвадские — такие! То верят всему и всегда, то — спохватятся и не верят ничему никогда…
   — Куда л-лезешь, пьяная чернь! — гаркнул Тамкаран. — С тобой ещё поговорят стражники! А ты, Закар, достань кинжал. Сделай душе моей красиво, утри Бен Арваду нос!
   Капитан сердито взглянул на Ганона. Хотя… не столь сердито, как мог бы Закар бен Зенон смотреть на пьяного. Покачал головой. Взял и осушил свой кубок. Вытер усы. Ещё помедлил. Вынул из ножен кинжал, вонзил перед собою в столешницу, чтобы желающие могли рассмотреть его, не лапая руками. Действительно: все, кто был во «Встрече», столпились вокруг. Разглядывали костяную резную рукоять, серебряную перекладину в каплях рубинов, тускло-блестящее лезвие. Даже при грязно-рыжем свете плохого факела клинок отливал тёмной синевой. Пламя колебалось от сквозняка, и металл временами будто подёргивался рябью, как море под ударами ветра. Гости шептались. Цокали языками. Толкались. Переглядывались многозначительно.
   — Странная вещь, — молвил арвадец. — Даже чёрная хемская бронза, сваренная на изумрудах для пущей остроты, не обладает таким оттенком.
   — Металл халеб, — со знанием дела отозвался родственник. — Чужая работа. Хемской до неё далеко. Халеб есть в Дамашке и у диких северных геллинов, которые крушат Аргос и Микены, спускаясь в долины с гор Олимп. Вроде серебра, но — очень твёрдый. Безумных денег стоит. Чернобородый взял эту вещь в бою.
   — Там, в Аргосе? — уточнил Бен Арвад, Сын Арвада.
   — В другой стороне, — делово пояснил Ганон. — Когда он ехал из Дамашкского оазиса. Ты хотя бы знаешь, где Дамашк?
   — Зачем такая толстая перекладина на рукоятке? — спросил один гость. — Тяжёлая ведь…
   — Для того и торчит, — пояснил Тамкаран. Пока ещё спокойным голосом. — Чем тяжелее рукоять и легче сам клинок, тем удар вернее. Кстати, вся работа местная. Кроме клинка. — Тут его запасы благонравия вдруг иссякли. Он перевёл налившиеся кровью глаза от арвадца к Ганону. — Понял? Нет?! Закар, ты покажи им! Как в тот раз! Чтоб все они заткнулись!
   «Не помню, какой «тот раз», — мысленно ответил капитан. — Был ли он, «тот раз»… хотя бы по пьянке да в молодости…».
   Закар отрицательно покачал головой. Но кто-то уже приволок и бросил перед ним на стол бронзовую секиру с кухни. Акрам Держи краба ковылял следом, сильно хромая на одну ногу и отталкивая матросов одной рукой (другая хваталась за поясницу). Родственник подгонял озорников:
   — Сто незримых Крабу в парус — и его кухонное сокровище на стол!
   Дюжина рук притиснула секиру к столу так, чтобы конец выступал за край доски. Закар опять покачал головой. И — многие заметили — быстро глянул в сторону Акрама и Ганона.
   — Вы ставьте спорное, цену бычка, после того и быкуйте с чужими вещами, — пропыхтел Акрам. — Как на празднике равноденствия, когда те трое, упившись, вздумали раскрошить кулаками мою колоду для рубки мяса. Даром только на девок глазеют!
   Матросы захохотали. Тамкаран схватил свой кувшин. (Имеется в виду кувшин, заказанный и оплаченный арвадцем через слуг, пока шла возня с секирой). Подумал. Шумно хлебнул из горлышка. Со стуком поставил посудину опять на  стол.  Бросил  рядом  кошель.  Ганон  при  всех  извлёк серебро: осенняя цена молодого бычка, ни одним пимом больше. Прочие вернул. Тамкаран сперва не понял, что за вещь ему дают. Делая одолжение, сунул кошель за пояс. Капитан поднялся. Вырвал из столешницы кинжал. Свет брызнул с лезвия, синими каплями сверкнул над столом, слился в дугу-молнию.
   — Крепче надо держать! — крикнул Ганон прямо в очередной кубок, забыв его допить.
   Удара никто не заметил. Просто молния рассекла дымный воздух. Воздух загудел. Звякнул отрубленный конец секиры. Ганон подхватил его с пола.
   — Смотрите! Как ножом отрезано! — крикнул он, перекрывая восторженный вой.
   — Дурень! — завыл Тамкаран. — Чем ещё, как не ножом? И знай, свояк: я готов платить во второй раз! Пять раз кряду! Сто пятьдесят раз!
   Арвадец захихикал. Смех тихий, вежливый. Не тамкарский смех. Закар, пряча кинжал в ножны, успел отметить про себя: этот человек редко вспоминает о весах. Купеческого в нём — только белое долгополое одеяние, расшитый пояс да щегольской тисненый кошель…
   — Адон, спорное — ваше! — подвёл итог Руль.
   Чернобородый передал Акраму серебро. Держи краба, как бы в задумчивости, покачал сикли на ладони. Подбросил:
   — Быковать — значит быковать! Я угощаю! Пусть жалуется только тот, у кого маловато места в трюмах!
   
   ***
   Чудак Гамаль оказался у бочки первым. Как он успел на весёлых непослушных ногах, — трудно судить. Акрам захлебнулся от гнева, видя, как он лезет в бочку своей грязной кружкой:
   — Иди вон! Иди!
   Гамаля это не смутило. Он выпятил грудь и, наступая на Держи краба, как воробей на соперника пор весенним дракам, заголосил:
   — Сухопутный! Морских законов не помнишь! Адон сказал — всем, значит — всем! Адон говорит один раз! Матросы — исполняют!
   Тамкаран отшвырнул Гамаля от бочки. Зачерпнул вина бен Арваду. Стоя выпил сам. Громыхнул кубком о пол:
   — Таков мой родственник Закар-шаф! Царь — он особо, царь — он царь, и всё. У вас в Арваде нет шафа: кто что желает, тот то и орёт на площади перед дворцом, чтобы ваш слабый затравленный малах испугался и явил милость в очередной раз. А в Угарите и у нас есть шаф.
   — Кто это?
   — Ну, шафат. И шаф в государстве — второй человек. Город его избирает. Мы! Купцы! Понял, Бен Арвад?
   Капитан хотел уйти. (Ганон не скучает в соседстве с бочкой, говорить о делах придётся завтра). Хотел… но вдруг остановился в дверях. За спинами арвадца и родственника.
   — Шаф, — процедил арвадец. И сделался ещё менее похожим на простолюдина. Узкие плечи заострились, беспородное бродяжье лицо приобрело зеленоватый оттенок. — Шаф… кого избрала чернь… нищая или разбогатевшая чернь… голодное вороньё или отъевшееся на чужих бедствиях… разница тут не в главном…
   — Сам таков будь! — поднимая с пола кубок и вытряхивая в него всё, что осталось в кувшине, заорал родственник. — Со скотом умеючи надо! Умеючи! Лягнёт! А кто умел, тот быков запрягал! Знаешь, в Вавилоне человекоголовые крылатые быки шеду? Из камня. Станет нужно, — Чернобородый запряжёт их.
   «Избавь меня, Эл, от такой родни…» — подумал Закар.
   На его месте любой вышел бы всё-таки вон… либо пресёк бы подобные хвалы. Но Чернобородый оставался на месте. Слушал. И вряд ли кто мог догадаться, о чём думал он в эти малоприятные минуты.
   «Царь Минос Критский… о котором я, к слову, тоже читал… был мудр, наставляя сановников:  «Слова,  от  коих государству истинный вред, не звучат при свидетелях». Говоримое на караме, во «Встрече», на корабельном дворе, — муть по поверхности. Виноват ли ручеёк, несущий соринку? Ищи, откуда выплыл сор. Узнай, кто тайно начал зловредную речь (чтобы молва её подхватила). Так учил Минос. Кто бы ни был он там: чистокровный критянин или — говорил сегодня малах — ханааней по матери. Когда болтуны чересчур распускали языки, он укорачивал им их. Но всегда смотрел: достаточно ли высок над людьми неосторожный, чтобы нести ответ хотя бы за свои слова? Надо разобраться, почему древний талласократ — владыка морей, никого и ничего не боявшийся, — поступал именно так. И… дослушать то, что сказано».
   Капитан сел за спиной у родича с его странным собеседником Бен Арвадом — ханаанским купцом из пределов хемских, который всё менее походил на купца. Допил оставленный двудонный кубок на изящной тонкой ножке с опорой вроде второго круглого донца. На Закара не обратили внимания. «Молчи рядом с говорящими, — станешь невидимкой, все быстро забудут о тебе», — говорил малах. Или не малах? Кто-то из придворных? Но ведь правильно, правильно говорил!..
   — Так, ты согласен спорить со мной насчёт крылатых быков, Бен Арвад?
   — Согласен, Купчишка. Проиграешь, — вези меня в Хем.
   — Идёт! Я собираюсь в Хем. Туда собираются многие. Ещё бы: фараон — молодость, здоровье, сила — открыл гавань в устье реки Хапи. Позволил всем входить туда с товаром. Ввозную пошлину снизил. Наши тараканы и сунулись. Что ж не сунуться в такую удобную щель…
   — Фараон? — перебил арвадец.
   — Да фар равван, Пер Аа, Великий Дом! — объяснил Тамкаран, остывая. — Так говорят ибри.
   — Ибри?
   — Да, такой… ну… мелкий убогий народец в Хем, но — не хемцы. Пришли откуда-то. Когда-то. Ну, остались. По их фар равван — и есть Пер Аа. Отчего ж он, молодость, здоровье, сила, взял да открыл для всех гавань? В чём дело? Делу, цена как всегда, — один медный пим. Любому делу на свете цена — медный пим. Или чуть больше. Потому что ваш Мерн Амон, Возлюбленный Солнца, молодость, здоровье, сила, — понял, наконец: чтобы ухватить много, прежде надо бы отдать кое-что. Нельзя вечно хватать, не давая. А то ж — хватать станет нечего. Политика.
   — Городское дело на языке эгейцев?
   — Ну-у-у! Эгеец — лгун, как все они, да тут он вовремя шлёпнул верхней губой об нижнюю! Городское дело! Всё на свете — наше дело, потому что всякое дело касается нас! Ты замолк, арвадец? Вот, молчи!
   «Политика, — повторил про себя Закар. — Так же говорят на Алашии, где эгейцев называют ахейцами. А ещё там говорят: троянцы тоже вдруг ринулись в устье Хапи с товарами. Туда ушли даже таинственные геллины: исчисляющие богатство не в серебряных слитках, а в стадах быков северо-западные горцы из округи Олимп, враги эгейцев. Они останавливались на Алашии. Для горца перейти море, Посейдонову степь, — всё равно, что переплыть Лету, реку забвения на пути в их царство мёртвых Аид. Но если уж решились!.. Как узнать об этом побольше? От кого?..».
   — Смотри, Тамкаран, уговор дороже серебра, отвезёшь меня в устье Хапи.
   — Уговор должен быть дороже серебра, Бен Арвад! И моё слово — не из пыли, как говорят наши хетты! Я тебя отвезу. Или, думаешь, я — дамашкский купец, который бросил тебя на полпути между Городом и Кадашем? Обижаешь! Ты верно сделал, когда заткнул ему рот его же собственными словами о том, что война кончается не потому, что так захотел молодость, здоровье, сила. Само собой, биты вороны конями. Крепко биты. А зачем вслух орать? Любой пацан знает: иные сильные явились под солнцем дневным! Это  тебе  не  ветхий  старый  Вавилон!  Его  сосед Асур-Ассирия — молодой и голодный сосед — ещё не скоро научится испытывать страх в своих туманных холмах, на полпути между землёй и небом. Эгейцы занимают ветхий Крит долина за долиною, спасаясь туда от диких фракийцев и, особенно, геллинов, которые волнами катятся с полночных гор Олимп через Аргосскую равнину, пасут коней на полях и строят хижины из камней разорённых храмов. Да. Но зачем вслух орать, если и так, без крику, — да?..
   «Геллины, — ещё раз отметил про себя капитан. — Гелиос у северян — демон солнца, как у роме — Амон-Ра. Солнечные. Запомню. А фракийцы — не дикари! Север мало известен. Горные города не ведут большой торговли, золото — металл украшений — ценится там выше, чем торговый металл серебро, но мой человек сравнил их с эгейскими. Он видел каменные крепости, проникал во дворцы, ходил по мощёным дорогам. Далее: Тубб Катант, Медвежья Рубаха… помню, Медвежонок Унатеш назвал так киммерийца… киммерийцы… северные люди в козьих шубах, говорил Зуланна Хромой… наверное, тавры, что означает — быки… о таврах я слыхал, так их называл по-своему хеттский купец на Алашии… хотя эгейцы наверняка зовут их киммерийцами, по-эгейски химера — и есть коза… так, так… значит, Кимер… или Крымер… а если по-хеттски — то, значит, Таврида?.. Куплю у Хромого двух-трёх рыжих дикарей! Намаюсь, конечно. Удержи таких от побега! Но если приручу, — вдруг расскажут что-то новое?».
   А родственник полыхал, как солома под ветром.
   — Ты слушай, слушай, Бен Арвад! Сила? В чём состоит сила? У вашего Пер Аа тысячи немху, воинов со щитами в человеческий рост. Это — сила? Вон они, догнивают под крепостью Кадеш, где без малого три десятка лет тому назад их разгромил наш прежний табарна Муваталл Второй! А мы? Мы, фенеху, морские купцы? Идём Яму ведает к кому, не друзья мы им, тамошним, не родственники… Охрана? Плевать туземцам на нашу охрану! Их объединённый плевок смоет все щиты с наших бортов! А мы ухитряемся как-то возвращаться живыми. Даже что-то привозить с собой. Как? Первым царём Города был Мелькарт! Сам Малах Карат водил наших корабельщиков на запад, на острова, где люди знают тайну вечной молодости! Вот и нам кой-что досталось: вылезаем изо всех передряг живыми, хотя будь на нашем месте кто иной, давно б содрал с себя всю шкуру…
   — Так же говорят в Вавилоне, — вставил Бен Арвад чуть более спокойным голосом. — На запад ходил за травою вечной молодости Гильгамеш, их древний малах-герой. Он нашёл её. Но в пути траву съела змея. С тех пор змея владеет даром омоложения, сбрасывая старую шкуру каждый год.
   — Да, да! — то ли споря, то ли соглашаясь, гаркнул Купчишка. — Гильгамеш ходил на запад! А на чём? На ковчеге — тростниковой барже, которая с финиками, зерном и прочей дрянью ползает по каналам от одной заплесневелой глиняной пристани до другой, такой же, глиняной и заплесневелой? Он ходил на каратском галаре! И в гребцах у него были каратские орлы! Иначе бы Гильгамешу никакая трава не помогла! Вот где он, их великий малах-герой! — (Свояк сжал пальцы, но вместо кулака вдруг получился кукиш: руки по-своему поняли волю хозяина). — Вот так бы Гильгамеш расшибся на рифах Шири Барк! — (Он ударил кукишем по многострадальному кувшину, вминая его в чашку с рыбой). — Ты мне говорил, Бен Арвад: великое падает низко, если раньше некрепко держалось на высоте. Либо — как ты говорил? Лень вспоминать. Я сам скажу красиво! Что они могут без судоводителей? Что могут без купцов-мореходов? А купцы — и есть Люди Ворот! Мой братец, между прочим, — хозяин каменоломни, а мой свояк — это шаф Закар Чернобородый! Что может малах без моего свояка? Отвечай, отвечай!
   Арвадец ответил вопросом, доливая вина из бочки собеседнику (но не себе):
   — Сколь я помню, шафата избирают вместе купцы, городская знать и хазану — вожди больших домов-общин…
   — Да, знать считает свою родословную от сотворенья миров! — едва не опрокинув стол со смесью рыбы и черепков, вскинулся родственник. — Но что знает эта знать? Что имеет? Какие товары на её складах? Чьи это товары? Кто их ей  привёз?  Разве  не  она продала Карат древнему фар раввану Тутмосу Третьему в ходе другой — древней, не нынешней, три десятка лет назад, — битвы под городом Кадаш? Я этого не видел, нас тогда ещё на свете не было, но есть те, которые всё запи-и-исывали!.. Во-вторых, хазану. Вожди общин. Почтенные старцы. Что у них по складам храниться уложено, кроме длинных посохов и седых бород? Кому они страшны? Кто их боится? Разве они до сих пор что-то весят для молодых, сильных, живущих своим умом?.. Отвезу тебя в Хем, в Пер Рамсес. Отвезу к твоим друзьям. Отвезу. Не плачь. А что могут присоветовать нам гнилые старцы хазану, если им самим давно уже ничего не надо? Им не надо ничего, кроме как тихо дожить в кругу семьи, среди послушных внуков и сопливых правнуков. А наша семья — весь мир! Весь мир — моя семья! Я — купец! Со мною даже ваш фар равван считается: хавар в устье Хапи для меня открыл…
   — … молодость, здоровье, сила, — подсказал Бен Арвад. — Этими словами, Купчишка, надо сопровождать всякое упоминание о Великом Доме.
   — Молодость! Сила! — передразнил свояк. — И особенно здоровье! После того, как он, тридцать лет назад, в битве под Кадешем, вырвался из лап хеттов, как недорезанный баран из рук пьяных мясников! Ты лучше меня всё это знаешь. Арвадские лучники есть повсюду, им щедро платят, сунулись вы и туда. Ты сам-то там не бывал? Из лука в нашего старого табарну Муваталла не целился?
   Чернобородый вдруг понял: Бен Арвад — странно одетый человечек с беспородным босяцким лицом — не зря так мало пьёт и так мало говорит! В мутной воде — крупная зубастая рыба! Надо выждать. Помедли дёргать сети, Закар! Ведь и рыба в мутной воде не видит сетей…
   Затем мысль сделала неожиданный разворот:
   «Двух правд не может быть, две правды — спор и ссора, но кое в чём Тамкаран был бы прав, умей он выбирать слова поумнее. Действительно! Старый Зенон — хазану рода нашего, волею судьбы носящий то же имя, что и мой покойный отец, — упрекает меня: «Закар, я скоро умру, и ты разорвёшь последние связи с нашей хазой, как галар во время прощания обрывает цветные шерстяные нити, отходя от пристани. Чужие люди становятся для тебя важнее, чем мы, Закар. Отчего так? Было время, когда род, родня — это был весь мир. За пределами рода человек становился никем. Менее чем никем. Ведь он был один. Его так и называли: адон — один, вкладывая в слово печальный смысл. Одиночка. Хугриты-северяне говорят по-своему: нему. То есть, немой. Без права голоса. Каково его место в мире? Он — вольный человек? Подумаешь! Что такое человек? У человека должно быть место! Пускай докажет сперва, что он имеет новую цену в старом мире, среди людей, которые издавна знают своё старое место и свою старую цену! Тогда мы назовём его — знакомый, сосед, компаньон, тогда он для нас станет значить больше, чем пустота. Вот как велось, Закар…» Мне было нечем возразить. Я даже не сразу вспомнил: цветные шерстяные нити протянулись между старым родовым домом Зенона-хазану и галаром отца только после того как сам отец, малоизвестный тамкар своей дороги Зенон бен Гор, стал тамкаром государя. Пока отец ел хлеб не каждый день, обходясь, как все его матросы, рыбой, хаза редко вспоминала о нём, рассаживаясь вокруг хазана — домашнего котла, полного жирной горячей каши. Должен был прийти час, когда Карат уразумел: небогатые в то время адоны, которых люди хазы от порога своего, — лучшие моряки. Лучшие мастера парусов. Кормчие. Тамкары ару. Даже тамкары. Отчаянные головы, бронзовые души, жаркие сердца. Они сумели пробить себе щель. Сильные люди. Зачастую — мерзавцы, отвергающие обычай так же, как обычай отверг их. Зачастую — то и другое сразу. Истины ради сказать: я плохо помню отца, и хотя уверен я, что худшего в нём меньше, чем хорошего, отец всё-таки носил прозвище — Зенон Хитрый. Простодушные, робкие, слабые вряд ли могли уцелеть. Адонов объединяет и другая общая особенность. Действительно: адоны — одиночки. Старые друзья сейчас разыскивают их. Новые приятели набиваются к ним в друзья. Дети многих адонов наследуют преизрядное богатство. (Если дети знают и, главное, признают отца своего. Семейный дом — лучшее место для ребёнка, чем шаткий кормовой настил под ветрами дорог, уводящих в неизвестность). Внуки многих адонов женятся на глупых правнучках хазану, оплачивают долги их ветреных правнуков, дают серебро, чтобы вернуть общине родовую землю, трижды заложенную… оставаясь по-прежнему одиночками. Старик Зенон, ты сетуешь: Закар-адон, Закар-адон, чужие люди становятся для тебя всё нужнее, всё важнее!.. Видит Эл, я с охотой возьму в долю своих родичей из дома старого Зенона, согласись они заниматься торговлей. Да они не идут! Боятся стать одинокими…».
   А родственник продолжал плести рвущуюся нить суждений.
   — Хазану идут в сторону! Хилые немощные старики идут прочь! Ну, кто же остался у ворот? Мы остались у ворот! Мы! Торговые люди! Мы крепко там уселись! Разве не мы подняли Карат из кровавого поноса, в котором он тонул? Разве не мы укрепил город торговлей? Разве не мы наполнили карам товаром, а значит, карманы горожан — серебром?
   — Рискуешь… — усмехаясь в бородку, то ли возразил, то ли согласился Бен Арвад, окончательно переставший быть похожим на купца. — Лучше поговорим о мудрости правителя вашего…
   — Мудр-р-рость правителя?! — взревел свояк. — Чего мне бояться! Правду говорю! Ну, отвечай: кто возвёл малаха на городской трон? Не его старика. Именно этого вот малолетку, который сейчас там. Отвечай: мы! Кто не дал ему свалиться? Отвечай: мы! Не знатная знать! Не старые старейшины с их бородами! Молодые купцы! Главные люди! Я никого не боюсь! Купец — главный человек в государстве! Пусть они меня боятся! Пускай слушают моё слово, которое повторит у ворот им мой родственник, шафат Закар Чернобородый! Мы подталкивали малаха в тощую корму, чтоб он смог залезть на престол, — мы его и сбросим, коли будет слушаться прохожих роме! Тут своя жизнь! Раньше Город сам выбирал себе даже малахов! Мелькарт был царём потому, что царём назвали его мореходы! Сами выбрали! Запомни, арвадец! Настало вр-р-ремя! Мы-ы… вы-ыб… ы-ы-ыр… сам… ык!
   Закара кто-то толкнул. Чернобородый оглянулся… и понял: Купчишку слушает не он один. Вся матросская половина «Встречи» сгрудилась в дверях, ведущих на чистую половину. Нарастал шум. Родственник, перестав икать, полез к ним драться. Они пытались сдержать его пыл силой. Крик и суета на миг отвлекли Чернобородого от арвадца. Закар вспомнил о нём лишь тогда, когда странный человечишко встал из-за стола и двинулся к выходу.
   — Время выбирать… — бормотал он так тихо, что Закар услыхал его, лишь прислушиваясь. — Не из чего выбирать. Всё великое гибнет. Рушится от старости. А что идёт ему на смену? Дикость, мерзость, ничтожество лезут наверх по руинам. Какая грязь, какая тина всплывёт ещё со дна перебаламученного моря? Скоро под солнцем не останется ничего, кроме дикости, мерзости да ничтожества! Шакалы, отожравшиеся на бедствиях! Неистребимая мерзость, которая из всего выгрызает пользу и выгоду, как мозг из костей! Сидите тут, моя дорога — в стороне от вас! В стороне! Обойдусь без вашей помощи!
   Обойтись он, правда, не успел. Чья-то тяжёлая рука легла ему на плечо.
   — Заплати, — сказал Акрам. — Царь Хем Рамсес Второй, господин твой, всё время забывает платить за своих шпионов.
   Взгляд, брошенный из-под повязки, напоминающей женский платок, впился в Держи краба. Хэ-э, вот это взгляд… при этой бесцветной внешности!.. Закар, дотянувшись, остановил чужака: схватил за другое плечо. Тот вдруг обмяк. Помня, как разлетается перерубленная бронза, Бен Арвад решил не искушать судьбу. А Закар, вовремя вспомнив, как ломаются кости, схватил чужеземца иначе. Чтобы не рисковать собой. Азиру ещё тогда, пятнадцать лет назад, объяснил, как это делается.
   — Не зовите стражу, — велел шафат, когда один из слуг заспешил вверх по ступенькам. — Ты, Бен Арвад, тоже не торопись. Укладывайся вон та ту лавку. Спи. Отдыхай после дальней дороги. А когда я тебя разбужу, — пойдёшь со мной.
   …Гости приуныли, когда Закар велел вылить в канаву вино. Всё, которое оставалось на дне кады. И бросить в огонь всю посуду, включая двудонные кубки, где оставалось так много недопитого!.. Но Закар же велел вкатить другую бочку, раздать новые кубки и кружки. Оплатил всё. Расход невелик даже для тамкара. Что скупиться, коли ты — шафат?.. Подошёл Руль. Ганон изрядно перегрузил трюм, хотя на плаву ещё держался… с успехом придавая себе вид человека, который держится на плаву вполне уверенно:
   — Вот как вы его, Закар-баал! А не будет пялиться под наши лавки! Я-то — да, я с большой задержкой понял, чего змея искала, но вы-ы-ы в каждом человеке душу видите! Вы медь продали, Закар-баал? Я сейчас приведу покупателя. Городской.
   — Значит, медь? — переспросил Чернобородый, глядя в сторону Бен Арвада, который, буквально засыпая на ходу, движется к указанной лавке. (Бывает, что люди становятся бледными от усталости. От дорожной усталости. Это, к слову, распространяется и на шпионов). — А почему ты расхваливал мой кинжал из совсем другого металла? Хочешь сменить ремесло, открыть оружейную лавку? Пошлины с перемены мастерства в казну внёс? Проверю!
   — Ну… клинок-таки волшебный! Правду, которая — правда, говорить можно! Пускай знает: у нас всё есть!
   — Всё? — (Капитан усмехнулся). — Ладно, ладно, всё так всё… а остальное будет завтра!.. Ты на много лет уходил в море. Ты недавно вернулся на Алашию, где я встретил тебя. Но где ты был много лет, — хочу знать от тебя самого.
   — Кто вам натряс столько новостей? Верблюд и Паз? Ну, оторву я им поганые их язы…
   — Молве не оторвёшь язык, — то ли споря, то ли, наоборот, соглашаясь, перебил капитан. — Бери вино, Ганон бен Интен. Пододвигай к себе рыбу. Пей. Ешь. Рассказывай.
   
   ***
   За окошком вощёного полотна сгущалась ночь. В матросской половине тренькал простенький музыкальный инструментик с двумя струнами: притихшие вдруг мореходы внимали песне. Звучало сказание о походе Мелькарта на запад, к Счастливым островам вечно молодых великанов. Слушатели, слушая, вспоминали свои походы. Свои беды. Свою молодость. В купеческой половине Ганон допивал очередную кружку. Его желудок оказался просторнее, а голова — крепче, нежели предполагал Чернобородый.
   — Так я увидел город Тарташ, где река несёт золото, а берег сложен из серебра, — говорил Руль печальным голосом. — Только ни золота, ни серебра не привёз. Один вот этот якорёк. — (Ганон дрожащей рукой вынул серьгу из отверстия в ухе). — А счастье… каждый раз иду в море за счастьем… и — то ли в воде оно растворяется, то ли на солнце высыхает… одним словом, на Алашию я вернулся беднее, чем был. Дом развалился: устал ждать меня. Пошёл я на вараф. Чужие корабли от ракушек очищать. Взяли. А заплатить забыли.
   — В суд ты обращался? — перебил капитан. — Свою правоту отстаивать надо везде!
   — Хотела мышь верблюда съесть, да первым же волоском подавилась. Мы — которые были у Грома на кораблях, — перешли   грань.   Всё   равно   что   умерли.  Гром  так и говорил: кто проходит между Столбами Мелькарта… двумя утёсами, я рассказывал о них… ими Мелькарт обозначил тот предел, который дозволено преступать людям… а кто не послушается и дальше уйдёт… о-о, Закар-баал, ну почему, почему я с Громом не остался? Предлагал он мне! Звал!.. Да вы же сами на рынке всё видели! Меня все бранят, а ведь никто не затеет со мной ссору, никто не убьёт меня. Царского суда боятся? Ну, ну… Проще всё! Такие, как я, — уже мертвы. Грань перешли. Хуракан говорил. Гром, то есть. Сразу говорил. Я не хотел ему верить. А сейчас… я никому не нужен! Все бранятся. «Зачем ты? Хабдов на корабельный двор загоним, хабду платить не надо!». Невольники строят корабли для свободных людей. Вольный корабельщик дешевле хабда стал. Грань. Мест в этом мире для меня больше нету… и хода на запад, обратно, тоже нет…
   — Значит, как его имя? — перебил капитан. — Гром?
   — Прозвище, — махнул рукою Ганон. — А имя… имя родовое… как его звали-то? У них имена — что дорога в скалах: там не споткнёшься, — тут оступишься. У критян. Хоть Хуракан — не критянин. Рос у них. Жил среди них. А сам…
   — Кто же? Кто же?
   — Яму ведает. Грива длинная, как у критских парней, а — не их человек. Похож на роме, такой же ошпаренный солнцем до медной красноты, а — не роме. Бык вроде ахейца, мускулы буграми, а — не ахеец. Ругается на всех языках подряд. Громко. Потому — Хуракан, Гром!.. Есть приметный шрам на лбу…
   — Значит, в Тарташе живут счастливые люди, потому что нет зимы и лето — весь год?
   — Зима в Тарташе есть, адон. Реки льдом покрываются. Лето — у Грома. На его родных островах. Старик-хугрит тоже на тех островах бывал… или сам не бывал, да…
   — Старик — это Синарану сын Сигину, который снарядил ваш галар и нанял Грома в кормчие?
   — «Нанял»!.. Такого наймёшь! Серебра в горах не хватит расплатиться! Гром — отчаянный. Даже демонов не признаёт. Критяне, те хоть кипарисам иногда молятся: деревья Аны, мол, Великой матери… а старику Синарану — лет двести. Ну, сто. Вот с кем бы вам поговорить!
   — Где сейчас Гром?
   — Где дельфин? В море!
   — Скажи, Ганон: почему на их Счастливых островах нет зимы?
   — Гром объяснял, да я плохо помню. В общем, у нас ночь — у них день. Поскольку ночь длиннее дня…
   — Ганон, летом день длиннее ночи.
   — Вот-вот, у них-таки зима, когда у нас — лето… а я уже запутался в объяснениях!.. Эл с ними со всеми. Для моего ума оно?..
   Закар понял: да, Ганон не может ничего добавить. Ганон сказал всё, что знал. И то — удача. Ханааней разговорчив, но в душу к себе никого не пускает. Тяжек камень, который лежит на душе у мрачного рулевого, если Ганон доверился постороннему…
   Кувшин давно опустел. Опустело блюдо с рыбой. Закар поднялся. Руль, притихший вдруг, встал вслед за ним. Вслед за ним перешёл в матросскую половину. Бен Арвад спал усталым сном. Тамкаран спал пьяным сном, завалившись под стол, за которым недавно сидел вместе с Сыном Арвада. Ладно! Пусть тоже спит!.. Гамаль (по-прежнему взъерошенный, с растрёпанными седыми волосами) лез к певцу драться. Остальные отговаривали его, даже удерживали (не слишком настойчиво, правду сказать).
   — Хотите спорьте, хотите нет, а всё ж я видел рыбу с хребет Ливан величиной! — тонким голосом орал дурачок. — Только у ней всё наоборот! Сверху синяя, снизу белая!
   — В голове твоей всё наоборот, — усмехнулся певец, пряча инструменты.
   — Да кто бы говорил! — вспетушился Гамаль. — Дальше Цидона не ходишь, а сам туда же! Зна-а-ток!
   — Говорил и будет говорить тебе: враньё! — ответили за певца. — И про землю враньё, что она горбатая, как половина яблока!
   — Хорошо, хорошо, — с деланной охотой согласился Гамаль. — Какая она, по-вашему?
   — Плоская, — ответил рослый парень (судя по одежде — матрос, судя по выговору — человек из Бейрута). — Ну… в складках вся типа как бы. Словно плащ. Посереди — Грозное море. Критянин его не зря Средиземным назвал: вокруг — суша. Вот тут Хем, вот тут Микены… — (Бейрутянин швырнул на стол свой испачканный плащ, вылил на него стакан вина и принялся тыкать пальцем в комья грязи). — А вокруг опять море. Точней — океан. И внизу океан. И наверху. Туда дельфин унесёт душу, когда ты свалишь с этого света.
   Гамаль подпрыгнул на месте: он дождался того, чего дожидался.
   — Плоская, говоришь? А ты видел, как она является из-за моря, когда идёшь… ну, хотя бы с Алашии в Карат? Вершина Хази, вслед за нею предгорья, леса, город… а уж в после-е-еднюю очередь хавар с кораблями!
   Он бросил на край стола половинку яблока, чтобы подкрепить объяснение наглядным примером. Хотя слушатели уже не думали спорить. Пожимали плечами. Закар тоже сделал так. Он, вспомнив береговые скалы и синюю Хази вдалеке над ними, понял вдруг: чудак прав! Кто-то из гостей похлопал осрамлённого бейрутянина по плечу:
   — Это говорит о том, что вы не ходили с Алашии в Угарит. А дядя Гамаль умеет ходить открытым морем.
   — И звёзды по именам знает! — вступил в беседу Руль.
   — Хватит трещать, давайте слушать, — перебил Акрам Держи краба. (Хозяин оказался среди гостей, хотя Закар его не вдруг заметил). — Тут говорилось о рыбе величиною больше горы…
   — Во-во, — с важностью молвил Гамаль. — Есть такая рыба. Называется: танан. Или кит. Ходит она, стало быть, вокруг Галар. День, другой, третий. Бульк! Фырк! Струю воды пускает. Ротище — пещера! Зубы — длиной с меня! Сверху вниз растут. Откроется пасть, — из неё сердце: гул, гул, гул… бум, бум, бум!.. Мы догадались, что к чему. Шири Барк подарка требует. Платы за прошлую удачу. А то ведь не отвяжется. Кинули жребий. Иди, Гамаль! Пошёл Гамаль. Прыгнул за борт. Когда я от своей доли отказывался? Слопала меня рыба… и выплюнула.
   — Невкусный! — загоготали гости. — Солёный шибко!
   Бейрутянин продолжал спорить:
   — Враньё! Хохомы — странствующие собиратели мудрости — говорят совсем иначе. А они ведь пришли с самой Хем. Потому как только в Хем живут по-настоящему великие мудрецы, у которых бытие полностью записано: и то, что — сотню лет назад, и то, что — во вчерашний день…
   На него налетела вся «Встреча».
   — Хемцы — ваши господа, хохомы — сплошь хемцы, обходят Шири Барк сотой дорогой, на мир смотрят только с земли! Надо слушать наших морских орлов, которые видят мир со всех сторон! Я встречал такую рыбу. Правда, — серую.
   — Ну, то был серый тунец! — вмешался Закар, подумав: «Не все хохомы обходят море сотой дорогой. Один, вот, не обошёл…».
   — Какой тунец? Тунцы — разве что с вас, а она была длиною… хм, хм… конечно, не с горный хребет Ливан близ Бейрута, Ливан близ побольше будет… но уж длиною с галар — наверняка! И струя воды была. Целых две. И осьминогов жрала. Тоже — огромных. С десятью лапами. Когда я оказался в её брюхе, рядом со мной там переваривался именно такой осьминог.
   — Стало быть, ходишь ты далеко от нашего берега, открытым морем, раз видал таких чудовищ! — похвалил Закар. — Но почему — осьминог, если — десять лап, а не восемь?
   — Бывает, бывает десять! Эгеец мне сказал: у них в проливе чудовище о десяти головах. Десять лап. На каждой лапе — голова. На каждой голове — тысяча ртов. Хватает всех и имён не выплёвывает.
   — Это — дракон!
   — Не дракон. Харибда. Эгейцы называли его: Харибда. В проливе, под скалой, сидит. У одного берега. У второго — другое такое же чудо. Сцилла. Видят корабль, — хватают. На равном удалении от них проскочишь, — цел…
   — Всё правильно! — загалдели матросы. — Только всё наоборот: вовсе это не ноги, ног там вовсе никаких…
   — Вечно ломаешь чужие слова! — злился рассказчик.
   — Ломаю, когда поставить взамен имею! — спорил новый очевидец. — О десятиглавом звере хугрит рассказывал!
   — Так, так… — отметил про себя Закар. — Не удивлюсь, если имя угаритянина — Зуланна Хромой!
   Голоса вдруг смолкли. Закар вдруг почувствовал: все, кто был в матросской половине, враз оглянулись на него. Не обернулись. Но взгляды — они ведь чувствуются. Особенно такие вот. Через плечо, искоса…
   Что случилось? — спросил сам у себя Закар. — Что сказал я людям?.. Чего я не должен был говорить людям? Вопрос лучше ставить так. В таком виде».
   — Кого ты боишься! Закар-баал — не городская стража! — ухмыльнулся в тишине Руль и громко хлопнул последнего спорщика по плечу. Но голос у Ганона был другой. Не тот, которым Ганон рассказывал Чернобородому историю своих плаваний!.. Напряжение возрастало. Совсем как… да, да, совсем как сегодня у малаха! Что же это такое?.. По какой это причине?.. Закар опять видел, не находил причины. Опять не знал, как выйти из затруднения. Только чувствовал: виной всему — он, Чернобородый… и нужные слова опять не спешат к нему…
   Гости (вспомнив вдруг, что время — позднее) стали прощаться и расходиться, тайком забирая с собой остатки закусок. Ганон гасил свет, помогая Акраму Закар подозвал Ганона. Спокойно, равнодушно (как бы между прочим) сказал:
   — Будет работа. Надолго. Утром сыщи на моих причалах моего управителя. Скажи: ты — от меня. Он тебя примет.
   Ганон отступил на шаг… замер… и, кажется, целую вечность так стоял, не шевелясь. Усы дрогнули. Улыбка пробилась в них. Такой неожиданной показалась она в исхудавшем лице!
   — Надолго, — повторил капитан. — И Гамаля хочу спросить, парусного мастера: нет ли у Верблюда желания подштопать парус на «Орле»?
   — Да вот же Верблюд, адон… баал.. вот он, укладывается спать под столом!.. Дядя Гамаль! Не глух? Слышал? До зари, как только роса падёт, ко мне подваливай. Есть дельце. Я тебя отведу.
   Чудак-мастер икнул. Огляделся. Быстро, как птица. В седой бороде расплылась, будто воск на горячей от солнца палубе, совсем другая улыбка. Радостная.
   — Хэ-э, вот спасибо! Кроме вас, адон, кто меня поманит? Иные: «Ты не нужен, дед, ступай прочь!». Иные: «Что без дела шляешься?». Мастерство в руках в моих сохнет… сохнет мастерство… я же ведь — не просто бет галар, бездомная шелупонь, чей дом на корабле, к тому ж, — корабле не его собственном… я всё могу… паруса для галаров шить… галары для парусов строить… всё могу! Я вот… свидетель мой — Силач Бал… Мелькарт… он видел меня с неба, он не даст мне соврать… я однажды вышел одним парусом, без руля, из хавара меж Двух камней и не задел ни один! Вот моё слово! До конца жизни буду молиться о вас!..
   Гамаль сделал попытку обнять воздух рядом с Закаром.
   — Молиться не надо, — сказал Закар. — Работай так, чтобы твоё сделанное самому тебе нравилось, и того с тебя хватит. Но… смотри! Чтоб больше не укачивало!
   Перед носом Гамаля замаячил кулак с боевым браслетом на запястье. Гамаль измерил кулак восхищённым взглядом и закивал:
   — К-когда утро п-придёт и роса п-падёт, я буду впятеро трезвее, чем она! Клянусь Силачом Балу… да, да, Мелькартом!..
   Отвесив колеблющийся поклон, чудак погрёб к выходу из Акрамова хавара. Но… то ли дверь оказалась не на прежнем месте, то ли стены вдруг передвинулись, как зыбкие мели в отлив… покинуть порт Гамалю не удалось. Тамкаран проснулся под другим столом, услыхав шум его крушения:
   — Глядите, какой дурак! В пролив войти не может!
   — Ну, так их же… три пролива!.. Три!.. — заспорил чудак, совершая разворот для следующего маневра.
   — Правь галар в средний! Вот и всё!
   Совет опытного морехода пришёлся кстати. Был он, видно, дан опытному мореходу! Пролив остался позади. Остались позади рифы — крутые ступеньки. Петушиный голос донёсся сверху, из-за полотняного оконца, которое Акрам приоткрыл, чтоб выпустить духоту и впустить ветер.
   — Чернь, — прорычал Купчишка, тяжко поднимаясь. — Закар, шаф, говорю тебе: только чернь может так напиваться! Бен Риби хочет вывести породу, которая не пьянствует, не жрёт, а только делает, что ей говоришь. И он всегда ходит с плетью! Хор-рошая такая плеть с крючками-скорпионами! Драть их пора! Драть! Всех до одного выводить на рынок… и хотя бы не плетью, а р-р-розгой…
   — Истина, — кивнул Закар. — Но, помимо истины, существует закон об оскорблении царского имени. Сам пойдёшь?.. Бен Арвад, просыпайся!
   — Что?.. — Родственничек икнул. — Зачем?.. Куда?..
   — Сам в суд пойдёшь, Купчишка, или стражу прислать? — повторил капитан, объясняя. — Бен Арвад, иди со мною.
   Все в харчевне сделали вид, будто не слышат. Но по злорадным смешкам уходящих матросов Чернобородый понял: хой, слышат! Да и Купчишка — главный человек государства, царский купец, с которым считается сам Пер Аа, открывая для него порты в устье Хапи! — вдруг понял, что ему желает сказать свояк Закар. Потому что Закар — и сам ведь не пустое место.
   Второй человек после малаха.
   Шафат.
   Градоначальник.
   А заодно — главный судья, между прочим…
   
   
   Друзья и недруги
   
   Капитан проснулся поздно: яркий осенний рассвет успел разгореться. В отворённых окнах спальни, на сером небе, очерчивая громаду Хази, пурпуром напитывались облачка. Закар встал. Бросил покрывало на ложе с изголовьем в виде полумесяца. (Один из немногих хемских обычаев, которые можно сделать сделались обычаями городскими. В жаркое время такая постель удобнее, чем перины и подушки, черёд которых настанет зимой. Надо сказать об этом при Бен Арваде!). Облака исчезли из вида. Теперь за окном перед Закаром был сад, укутанный туманом. За деревьями просматривались ворота. Они были закрыты.
   Когда строился дом, здесь лежала каменистая унылая окраина. Гор сын Карата (именно такое полуимя-полупрозвище носил дед: родителей он не помнил, домом ему были городские улицы) на склоне лет провёл сюда воду по черепичным желобам, посадил для внука Закара первые деревья. Вот они — мощный строй кипарисов, намного переросших северо-восточную стену. Отец Зенон сын Гора подсадил к ним тутовник да пару серебряных маслин. Под их сенью прижились, вырастая из семян, индские пальмы жаркого Милух: маслины не мешают им вбирать солнце, а кипарисы укрывают от горных ветров. Дубок, посаженный в день рождения сына, ещё невелик. Он здесь двадцать первый год. Медленно растут горные дубы, хотя и живут намного дольше, чем люди. Две сосны-пинии растут здесь по девятнадцать лет каждая. Они посажены в честь дочерей-двойняшек. Не успели набрать высоту, не успели широко раскинуться. На ветке дремлет золотой хазану-фазан. Красавец. Даже во сне горделив, как настоящий хазану — старейшина большого родового дома-хазы в людском мире…
   Было время, когда за таким же фазаном, топая непослушными толстенькими ножками, бегал по двору сын. Маленький Зенон учился ходить. Падал, ушибался, но плакать не спешил. Он вообще редко плакал. Зато часто смеялся. В тот раз он тоже смеялся и что-то лопотал на своём детском языке, хватая фазана за хвост. Царственная птица, отбежав, прислушивалась. Впечатление было: они друг друга понимают!.. Дочери приучили фазана клевать крошки с ладоней. Голуби и воробьи, налетая со всех сторон, перехватывали угощение. Закар смеялся от души. Смеялась и Сарйелли, прикрывая лицо углом накидки. Удивительный свет излучали её глаза. Может быть, Сарйелли знала их силу. Может быть, нет. Но всё-таки была немного волшебницей. Она помогла Закару вернуться из Милух живым, потому что ждала его. У дочерей глаза — обыкновенные…
   Не навестил дочерей по приезде! Вот так отец!
   Скрипнули ворота: старый хабд распахнул их. Стук колёс по камням спугнул птицу. Фазан суетливо захлопал крыльями, перелетел с пинии на самый дальний кипарис. Во двор въехала повозка. Меж высоких деревянных колёс, погоняя осликов, трясся краснолицый толстый господин в простой полотняной одежде. Невероятно толстый. Кажется, вот-вот расползётся и вытечет из своего катанта. Круглые щёки в рыжеватой бороде — как два шара. Красавцем трудно назвать. Но для Закара давно не было встреч более приятных. Криаштарт-адон, знаменитый на всё побережье мастер стекольного дела, богатей, Человек Ворот! Криш-Аканар, Криш-Стекольщик, друг всей жизни с детских лет до седины! Его Закар тоже забыл навестить, сойдя вчера утром на камни Города, только слуг с Бен Арвадом прислал.. Есть одно оправдание: летом Криш в Карате не живёт, переселяется из дома с мастерской-харамом на гат — в горную усадьбу с виноградниками, садом маслин, самодельным прессом и каменными чанами. В садоводстве он столь же сведущ, сколь в ремесле стеклодельном. Погода — на редкость знойная, Криша в Городе могло не быть…
   — Вот-вот, каждый раз! — вместо приветствия просипел толстяк. Остановил повозку. Слез на росистые камни. (У Закара дрогнуло сердце: хоть бы не споткнулся, не поскользнулся! Впрочем, Криш носил свой громадный живот достаточно уверенно). — Всегда! Видит Мелькарт со своего неба: каждый раз! Тот, кто обгоняет пешком любого скорохода, заставляет старых, больных, тучных людей трястись по камням, чтобы поздравить его, неблагодарного, с успешным возвращением! Где справедливость?.. Ох!.. Что там Алашия?
   — Как выражается мой хабд Хушану, за всю Алашию говорить боюсь, но саламинцы говорят всё время за тебя и за тебя, — отвечал капитан. — Мол, что там думает в своей голове Криаштарт-баал, если на нашем торгу так мало ваз его работы? Весь товар раскупили за день. Вари стекло, готовь новый груз для «Орла»!
   — Вари, вари, да не просто вари, а вари, вари… — закряхтел Криш. — Только бы выдернуть бедного, старого, больного, толстого человека из прохлады сада и пихнуть к печам! Знаешь, какая жара стоит последние дни? Огонь течёт с небес, Карат и Хем поменялись местами. Только виноградник — спасение. Только виноградник. Возьмёшь на «Орёл» вазы и прошлогоднее вино, чтобы я освободил хранилище под новое. Сто бочек вина у меня будет! Не меньше! Каков урожай! Созвал я девчонок да парней со всех кфаров: «Всё равно хотите плясать, пляшите в давильных чанах, вам — веселье и вон какой заработок, мне — веселье, на вас глядя, и маленький доход». Расходы ещё предстоят. Человека надо искать, чтобы песок сеял. Столько расходов! О-о-ох!..
   Всё это Стекольщик пропыхтел, вползая по деревянной лестнице с перилами в комнату Закара. Лестнице было нелегко: она угрожающе скрипела. Но Стекольщик едва ли прислушивался. Он ходил тут не раз. Не одну сотню раз. Даже не одну тысячу.
   — Трясти песок может любой, — успокоил его капитан, пожимая руки, протянутые для приветствия. — Да у тебя есть и ученик, мальчик-сирота, которого ты взял, чтобы не отвлекать взрослых подмастерьев на простое дело.
   — Говоришь, любой? — устало опускаясь на предложенную скамью, воскликнул Стекольщик. — Говоришь, простое? Ты, Закар, сын Хитрого Зенона и сам немалый хитрец, говоришь: я могу впустить первого попавшегося чужака в мой дом и подпустить его к моим делам? Чужой — хуже заразного! Взрослому платить надо. За взрослым следить надо: норовит в мастерскую лишний раз войти, к печам приглядывается. Другого мальчишку взять? Мальчишки — хитрей, чем старики! Помнишь, как в том хемском папирусе, который нам Бен Риби показывал? «О, злосчастное время, дитя старика не слушается, все вокруг стихи сочиняют…».
   — Ты хвалил его, да и сам мальчик производит наилучшее впечатление.
   — Вот-вот! Приютил я змею! Пусть смеётся надо мной тот, кто надо мной до сих пор не смеётся: приютил старый дурак Криаштарт змею за пазухой! На улице я этого малолетнего проходимца подобрал ведь, накормил, делу выучил. Сам себе беду нашёл старый Криш! Если пацан затеял кражу, — значит, он всегда был вором…
   — Кражу? — переспросил капитан — Вот уж чего бы не сказал я!
   — Кто сказал бы? Кто сказал бы «вор», глядя на него? Услужливый. Старательный. Всё на лету схватывал. Как твой маленький дикарь… укрепи мне, Эл, память… как ливиец, которого ты купил. Грех сравнивать вольнорождённого ханаанея с чужеземцем-хабдом, но старался же пацан, точь-в-точь твой Техену! Ты еле придумал, что ему приказать, а он уже на пятке повернулся — бежать и делать! В глаза заглядывал! А потом и в сундук заглянул. Мой хабд Дуй В Огонь поймал его возле сундука с красками для стёкол. Прямо за руку. А мимо ограды проходил роме. Тощий такой. Долговязый. Молодой. В синем плаще. Наверняка — ждал. Представляешь? Хем начнёт варить цветное стекло вместо зелёной мутной каши, которая годится только на дешёвые бусы да на колпаки для ламп! Конец торговле!.. Младший судья дело разбирал. Ты был ещё там, на Алашии. Мелкое дельце, всего-то один подданный Пер Аа — молодость, здоровье,  сила — тут припутан.  Мир — миром, но…
   — Хэ-э! — воскликнул Чернобородый. — Мне ещё не докладывали. Каков приговор?
   — Десять лет быть у меня, отрабатывать кражу. Сильно плакал пацан возле ворот, на суде. Дуй В Огонь сам не свой стоял: жалел его. Все они плачут! Только старому пузатому Кришу недосуг плакать!.. Кстати, хемца мелкий не выдал. Я решил свой суд произвести. Пугнул змеёныша. Он стал дерзить. Плюётся, зубы скалит. Я, Закар, такого дела не люблю. Вздул я мальчишку розгами да засадил в подвал, в дальнюю кладовую. Утром хабды понесли ему воду и хлеб, — там пусто!
   — Побег? — воскликнул Чернобородый, едва веря словам старого друга. — Я сам займусь этим делом.
   — Искали! — вздохнул Криш. — В его родной кфар… дай мне, Эл, вспомнить, как же он, тот проклятый кфар, называется… ходили. У его сестры… она в услугах у Бен Риби живёт… в каморке всё вверх дном перевернули. Зря! Убыток! Он хорошо сеял. Мелькарт свидетель, я его хвалил… и не бил ведь ни разу, пока… пока он не выпросил…
   Скамья вздохнула вместе с Кришем. (Дома Криш сидит в кресле из угаритского дуба. Оно, пожалуй, единственное в Карате выдерживает его вес без лишних сопутствующих вздохов). Закар встревожился: Стекольщику нельзя так переживать, лишняя горечь для его сердца может оказаться непосильной!.. Кликнул хабда-домоправителя. Велел подать самое лёгкое вино в стеклянных кувшинчиках в виде бутонов лотосов и кубках под вид лотосов полураспустившихся, закуски на блюдах и тарелках в форме лотосовых листьев (подарок Стекольщика другу Закару к его свадьбе с Сарйелли). Хабд исполнил всё. Бесшумно исчез. Криш спросил:
   — Значит, слуг здесь, рядом с нами, пока нет и какое-то время не будет? Говори. Что за «голубя» привели ночью ко мне люди Акрама по твоему повелению?
   — «Голубя»? — переспросил Закар.
   — А ты не знаешь, кого ты изловил во «Встрече на берегу»? Наши сейчас так дразнят их, этих любителей хемского обычая из хемской части Ханаана, которые, как был подписан мир, во множестве явились к нам под видом торга через Кадеш и Дамашк! Одёжки — хемские, по их выкройкам да из их тканей. Лица — бритые, как у хемцев. Разговор — такой пёстрый от вставленных хемских слов, что понять его — не проще, чем голубиное воркование. В общем: «Голуби»!.. Он тебе тоже нужен?
   — Да. — Закар кивнул. — Он, судя по всему, знает о своей разлюбезной Хем всё или почти всё… готов целовать её даже в грязную пятку… но он — ханааней, трудности с переводом на ханаанский язык для меня отпадают. А отослал я его к тебе, друг, вот почему. Я отпустил почти всех моих слуг, потому что мало бываю дома, и оставил только слабых да старых, которым идти не к кому и пристроиться, уйдя, некуда. Охранять арвадца так, как надо охранять арвадца, они не могут. А у тебя и подвал крепче, и слуги крепче, и…
   — Давай-ка без лишних оправданий! — перебил Закара Криш. — Мы друг друга не четвёртый месяц знаем… и даже не сороковой год. Слово «нужно» между нами означает — «очень нужно, очень, серьёзные дела, постороннему человеку не поручишь». Я за ним присмотрю, и… что там? Кто там? Ведь ты приказал слугам не входить!
   На пороге возник слуга-домоправитель:
   — Баал! К вам! Говорит: по срочному делу!
   — Ты, дружище Криш, упрекал, что я не навестил тебя по приезде… — вздохнул Чернобородый. — Однако сам видишь: у шафата, и впрямь, слишком много новостей. Кто там ещё, хабд? Зови!..
   За дверью громыхал ногами о ступеньки человек — бежал вверх по лестнице, не дождавшись приглашения. Дверь распахнулась так, что ещё немного — и сбила бы хабда с ног. В комнату ворвался пыльный, задыхающийся Ганон Руль:
   — Адон! Мальчишка поймал моего бывшего кормчего Грома! Там! На вашем причале! Когда загорелся подбитый корабль и ушли с «Орла» все вороны! Гром парней на заплатки порвёт одного за другим, если они будут на него бросаться! Бегите, баал! Скорее!
   
   ***
   …К счастью, возок Криша был достаточно прочным для каменистых крутых улиц, а ухоженные ослики — достаточно проворными. Стекольщик подъехал, когда матросы (не с одного «Орла»: на многих соседних есть бет галар — люди, чьим единственным домом является корабль, да и половина гребцов-алашей притащилась ночевать сюда, на знакомое место!) успели только немножечко помять свою жертву — парня в хемском ярко-голубом платье с рукавами-крыльями… а Закар успел только крикнуть: «Запрещаю! Суд в Городе вершит только шафат!» — и… добавить про себя, не вслух: «Особенно, когда в делах опять замешан некто, посещающий дворцы по своему выбору и способный заставить кланяться даже малаха!».
   В кругу матросов стоял он. Горделивый юный роме с галереи для стражи. Он сохранил осанку даже теперь, крепко связанный и схваченный. Голубая одежда — в лохмотьях, медно-красное  лицо  блестит  каплями грязного пота, чёрные волосы  сбились  космами.  Впору  подумать:  схвачен  мелкий портовый вор, переодетый в добрый наряд вместо тряпья. Но… какова осанка! И — взгляд. Прямой, уверенный. Совершенно не замутнённый ни страхом… ни злобою. Спокойствие высшего перед низшим. Либо даже — нет. Спокойствие (Закар видал и знал) бывает наигранным, а тут всё — без подделок. Царственное величие. Или… как бы сказать?.. Закар не мог найти подходящее слово. Но мог свидетельствовать перед каким угодно судом: человека (столь молодого человека!), умеющего так держать себя, он ни разу не видел. То-то ведь не разобрался в нём, увидав в первый раз на галерее! Этот вынудит царя согнуться!.. Не гонец. Махор-разведчик. Да не из всяких разных там. Не мелкий соглядатаишко. Великий Дом Рамсес Второй, молодость, здоровье, сила, хорошо думает о Ханаане, раз уж шлёт более надёжных людей надзирать за ним! Я это знал. Не зная: более надёжные люди бывают так молоды… и так сильны! Это — неплохой боец. Раз уж его, даже сейчас, когда он связан, держат с двух сторон два крепкоруких гребца».
   Подбежал Ганон Руль. Остановился. Постоял. Сделал ещё один шаг вперёд. И вдруг шарахнулся прочь, как от привидения:
   — Где Гром? Откуда вы взяли этого роме? Куда вы дели Грома, кошкины сыновья?
   — Да, он роме, — кивнул Чернобородый. — Вы должны были выказать уважение человеку Хем, когда у нас мир с Хем. Но вы связали его. На каком основании вы его связали?.. — Гребцы с удвоенной силой стиснули свою жертву. Закар поймал себя на мысли: «Ребята — молодцы! Захотели начистить кулаками вороний клюв — раз, два и начистили! Я так не смогу! Страх… ещё детский страх мой перед ужасными роме — всесильными и жестокими!.. Правда, я могу повернуть дело таким образом, что хемский пацан, отродье недавних врагов, которые жгли поля моих родителей и громили кфары моих старших родственников, ещё долго простоит здесь, словно по-дорожному увязанная кипа шерсти». — Слушаю вас. Слушаю. Но пусть говорит кто-нибудь один. Шум такой, что я ничего не слышу.
   Сквозь толпу пробился Унатеш Медвежонок:
   — Кричу, кричу, а вы и сам орёте, как потерпевший! Слушать надо! С вами разговаривают! Это — Нахт! Он без вреда для людей никуда не приходит! Он говорил там, в Библе, отцу и дяде Бейану: «Пусть господин Хехеи знает от вас, куда галары вашего малаха идут, а мы вам долю дадим. Пока отец Атон над нами светит, нам есть что дать. Но коли вы нас разозлите, — повсюду достанем, отец Атон светит везде. Выбирай»…
   Среди матросов кто-то помянул Яму, демона тьмы. Кто-то еле слышно прошептал: «Имя… имя-то не называй… будет как тогда с Бейи Трёхглазым!..». Чернобородый сделал шаг к мальчишке:
   — Ты сказал — Атон? — (А про себя подумал: «Вряд ли махор. Жрец какой-то! Ну, дела! Рыбак не рад, подцепив слишком крупную рыбу…»). — Ты путаешь, мальчик. Амон. Правильнее: Амон-Ра.
   — Что вы меня схватили за мои слова, будто телёнка за хвост! — крикнул Медвежонок. — Он сам так сказал нашим: «Атон»! Именно! Так и сказал тогда! Мой дядя почти согласился. Но мой аам взял Нахта за одежду, поднял на локте и ответил: «Ури-Медведь всегда был разбойником, но вероотступником Ури-Медведь никогда не был. Ты слышишь все буквы, которые я тебе сейчас говорю? Ты понимаешь всё, что в этих буквах сказано? Да? Да. Теперь — свали». Нахт висит, ногами в воздухе болтает: «Их дом — не велик для меня! Напрасно ты путаешь нас с ними, Уритешуб!». Я испугался. Вдруг аам расшибёт Нахта о гребную скамейку? У отца, если он трезвый, — знаете какая злая сила? Но аам только бросил Нахта с хали «Тунец» в воду, рядом с лодкой, где чёрные люди на вёслах сидели. А утром, сегодня, Нахт пришёл из корабельного двора, где всё уже горело, увёл с «Орла» живых воронов и унёс тело мёртвого! Ну, чё? Я — мал? Я не гожусь в свидетели?
   — Ты — не мал, ты годишься в свидетели, — ответил   Чернобородый. По  левую  руку  (где  за  причалами  скрывался  вараф)  поднялись клубы жирного чёрного дыма. Горит смолёная древесина. Трудно, трудно тушить корабли, будь они простые галары или неведомые феа. — Твои слова послужат истине, о Медвеж… Унатешуб сын Уритешуба, известного как Медведь! Но, по законам, я должен выслушать двоих свидетелей. Кто ещё хочет сказать правду?
   Матросы переглядывались. Заметно было: толкали кого-то, понуждая выйти вперёд. Он вышел. Капитан его тут же узнал. Матену, молодой алаш с рубцом на лбу! Тот, кто назвал по имени галар хапиру и указал, кто на нём главарь.
   — Ну, ну, что уж… — слышалось спиной у парня. — Уж и правды не сказать?..
   — Помощники! — огрызнулся Матену. — Крик вдали, суета, дымом воняет, — вы всё спите! Сходня скрипнула, — вы всё спите! Спасибо, я глаз приоткрыл, хоть дело мне и в треть глаза не нужно. Поднимается на «Орёл» вот этот пац. — Островитянин кивнул в сторону схваченного. — Троянцы тоже спят. Носами дудят. — Мастер паруса, постоянный матрос на галаре Чернобородого, тут же приволок обоих троянцев: гостей, которых сами же позавчера спасли с «Петуха» и теперь охраняли на «Орле», не пустив в город. Алаш-гребец перевёл сказанное на язык подданных владыки севера — царя по имени Приам, союзного хеттам. Троянцы закивали. Даже вымолвили по-ханаански: «Оно так, оно». — А вороны, я гляжу, поднимаются. Тихонько так, тихонько. Поднимают-кладут покойника на плечи этому На… этому… в общем, Сильный Балу разберёт, кто он есть, вдруг я — как Бейану — онемею?.. Всё — молчком. Ни слова. Ни друг другу, ни На… в общем, Сильный Балу разберёт, кто он есть! Воронёнок засомневался. На… ну, этот… в сторону воронёнка — зырк! Камес головёнку в плечики втянул… и послушно так затопотал вслед за ними по сходне. Эти нечистые взгляды у них, у роме, называются: сэтеп са. Видал я. Смотрят на человека змеиным таким глазом, приказывают — делай то-то и то-то, а он — делает. Всё делает! Если даже неохота ему до смерти! Ну, вроде как мышь сама лезет к змее в пасть. Сэтеп са — хемия! Хемская премудрость!.. Ушли. Нахт вдруг возвращается. Один. Спешно. Запыхался. Решил один все остатки дел доделать. «Ну, — думаю, — Матену-алаш, дела — не на твой глазок, но каратские орлы слишком долго свистят носами! Хем — не наш хозяин! Роме — не наши господа! Мы — люди царя хеттов Муваталла и верного хабда его, малаха Никмэпа! Бужу ребят!». И разбудил…
   — Слишком долго ты будил ребят своих! — перебил алаша Хмурый. (Закар не успел заметить: был ли Азиру тут с самого начала событий или только что явился на причал?). — Подъём сыграл не ты, а он!
   — Всё по порядку, всё по порядку, иначе я и до следующего утра не восстановлю справедливость, — строгим голосом шафата перебил Закар. — Что означает: он? Кто поднял тревогу? Не была ли тревога ложной, злонамеренной?
   Матросы переговаривались вполголоса. Один из них вновь толкнул островитянина в спину: решил, что парень стоит недостаточно близко к шафату, свершающему суд. Алаш отмахнулся. Кашлянул. Ответил (уже без охоты):
   — Да человек один…
   Связанный роме, которого держали матросы, вдруг шевельнулся. Скосил в сторону Матену тёмные, как густое вино, глаза. (До этого казалось, что он забыл обо всём, ко всему потерял интерес: ничего не замечал, ни на кого не смотрел, ни к чему особо не прислушивался). Матену скосил зеленоватые беспокойные глаза в сторону «Орла», где оживлённо переговаривались троянцы и изнывал вахтенный, которому долг мешал примкнуть к толпе.
   — Продолжай, алаш, продолжай, — торопил островитянина Чернобородый. — Кто прав, тому бояться нечего. Я — шафат. Сакину. Так говорите вы у себя. Я — закон. Ты говоришь с законом. Не бойся.
   — Хэ, баал, я давно уж ничего не боюсь! Отвык от этого бесполезного занятия! Что бойся, что не бойся…
   — Так говори же: кто разбудил команду?
   — Он, вообще-то, не будил!
   — О ком говоришь, произнося: «он»? — уточнил Закар… и понял: теперь ответа придётся ждать долго. Имеется в виду ответ добровольный. Иного другого, впрочем, — тоже: островитянин начал озираться по сторонам. Корабельщики за его спиной сомкнулись плотнее. Ганон протянул руку, готовый схватить парня, если тот вдруг пустится бежать. Старик Гамаль, тот чудак из «Встречи на берегу», заблеял тоненько, но решительно:
   — Лады! Говори всё как было! Ахайваша крик поднял! Малец с подбитого феа! Зверь мау на Нахта зашипел, шерсть взъерошил, а тут — и мальчишка! Верно, Матену?
   Алаш нехотя кивнул.
   — Больной мальчик-эгеец? — переспросил Закар. — Он, вы говорите, встал и даже поднял тревогу? Ведите его сюда!
   — Ничего он не помнит… — наливаясь бычьей злобой, захрипел Матену. — Не трогайте Энтеса хоть вы…
   Парусный мастер, увидав и услыхав всё это, с особенной ревностью исполнил приказ. Подтащил мальчишку-эгейца. Встряхнул. Поставил его перед шафатом, схватив под локти, как тогда — Нахта. Хоть и для того схватил, чтобы мальчик не вырвался. А для того, чтобы не упал. Зверь мау крутился рядом. Его песочно-рыжий тонкий хвост дёргался. Капитан знал: кошка — не собака, у кошки виляние хвостом — не радость.  (А  если родственник кошки,  лев,  ударит хвостом, изготавливаясь к прыжку, — возноси молитвы!). Юный эгеец был в сознании. Но и только. Мутные бесцветные глаза, блуждая, шарили по лицам. Какой из него свидетель?.. Однако всё враз переменилось, он заметил Нахта. Кулачки сжались. Бескровное лицо сделалось чёрным, как у повешенного. Дрожащие губы произнесли с неожиданной ясностью, хотя и совсем тихо:
   — Ипи!.. Ибис!..
   Роме вздрогнул.
   Когда эгеец заговорил вновь, роме чуть отшатнулся назад.
   Что же ему теперь сказал мальчишка? Чернобородый слышал эти слова… но вспомнить их никак не мог. Лишь изрядно покопавшись в памяти, вспомнил… а точнее сказать, догадался: это, кроме первых двух слов, — ругательства. Самые жгучие слова, какие только звучат под холодным северным солнцем!
   — Верните мальчика на «Орёл», позовите лекаря и ответьте мне, в конце концов: кто связал этого человека? — приказал Чернобородый, кивая в сторону Нахта. — Сколь понял я, мальчик вряд ли мог такое совершить.
   — Мальчик не совершил, о адон, мальчик начал! — возразили несколько голосов. — Унатеш! Покажи! С петлёй, которую кинул ахеец!
   Кто-то сунул Унатешу ком верёвки. Унатеш, хмыкнув, принялся быстро собирать её кольцами. Собрал. Размахнулся. Верёвка, будто змея в прыжке, устремилась к носу «Кари», который стоял рядом с «Орлом»: распрямляющиеся кольца — тело, петля на конце — голова. Петля захлестнулась вокруг кормовой уключины. Медвежонок сказал: 
   — Вот! Ну, потом ахейцу наш Матену чуточку помог. Этот Нахт — до чего сильный…
   — Кто учил вас обоих делать так? — глядя на пойманный «Кари», тихо спросил капитан.
   Матену-алаш спросил у Медвежонка гораздо громче:
   — Как ты говоришь?! Какое имя ты  о п я т ь  назвал?!
   Закар вздрогнул от его вопля… и — словно тогда, во дворце, — всколыхнулись воспоминания. Феа среди волн. Тот феа, который сейчас пылает на корабельном дворе! Хрип Бейану Трёхглазого: «Нахт! Кобра!». Вой его приятеля: «Ты что?! Нельзя! Онемеешь!..». К чему же эти воспоминания? О чём же опять говорят они? Закар ещё не успел догадаться… но был уже на сто из ста долей уверен: память права. Воспоминания — не случайность. Имя Ипи, Ибис, — столь же хемское, сколь и Нахт, Кобра. Невзрачный, длинноногий, кривоклювый, короткокрылый, неуклюжий в полёте, ипи посвящён Тоту — демону мудрости… как и нахт…
   Демону тайной мудрости — заодно…
   — Орёте, как потерпевшие! — хмыкнул Медвежонок. — Меня аам учил кидать лусс. И дядя Бейану. В стране Тарташ парни-лусита ловят луссами чёрных быков. Кто учил ахейца? У него спрашивайте. Не говорю я по-ахейски.
   — В стране Тарташ, — повторил Чернобородый. Едва сдержавшись, чтобы не досказать, не прибавить: «Либо твой отец, либо твой дядя Бейану побывали там же, где Ганон, а Тарташ, значит, — целая страна! Не один город!».
   — Имя назвал… — чуть слышно, с трудом выдыхая воздух, проговорил молодой алаш. — Имя назвал… но до сих пор ещё болтает…
   — Прыгучие верёвки называются: лусс? — спросил Закар у Ганона.
   Руль поправил:
   — Луз. А пастухи, которые ими владеют: лузита.
   — Луз, — повторил капитан. — Значит, луз. Держите, люди, этого быка по кличке Змея! Держите крепче! Он может улететь, как ибис…
   — Я не называю Солнце именем Атон, — ясно, правильно (чересчур правильно) молвил вдруг пленник. — Это я тебе могу сказать. Сказанное — правда.
   «Врёт, — решил Закар. Сразу. Без раздумий. Раздумья — и то краткие, всего-навсего миг! — потребовались, чтобы задать самому себе следующий вопрос. — Отчего ты, Нахт-Ипи, заговорил об Атоне? Всё имеет свой смысл. Всё имеет свою стоимость. Криш упоминал: тощий вор-хемец, для которого мальчишка воровал краску из сундука, носит синюю одежду. Синюю… не голубую, как ты… ведь Стекольщик мог ошибиться в оттенках, поскольку была ночь… а какую цену выложит за подобные вести при свете дня новый Пер Аа, одно из тронных имён которого — Мерн Амон, Угодный Солнцу? Малах прав. Ехать к Хем придётся срочно. Мирный договор содержит строку о взаимной выдаче преступников».
   Руль пожал плечами:
   — Атон? Что такое Атон? Гадость ихняя особенная, должно, если я этого слова не слыхал до сих пор?
   А Закар спросил сам себя, наконец:
   «Ну а я-то, я-то сам… много ли я знаю об Атоне? Хоть и слышал я о нём от деда задолго до того, как родился на свет тощий юный Ипи-Нахт, жрец отвергнутого демона… но услышал я, похоже, далеко не всё!».
   
   ***
   Дед, Гор бен Карат, при Пер Аа Сэти, отце Рамсеса Второго, ходил в Хем. Имя «Атон» прозвучало, когда «Орёл» с дедом на корме и пшеницей в трюме валил по Хапи в сторону Шири Барк. Скользнула наперерез кораблю лодка с зелёным парусом. Речная стража — дюжие проворные роме в зелёных юбках — вернула к пристаням все галары, каркары, бары и «морские кони», отходившие от пристаней в тот час. Велела слушать указ мудрого годами Пер Аа Сэти, молодость, здоровье, сила, и юного наследника его Мерн Амона, молодость, здоровье, сила же: «Всякий в городах и землях, подвластных Великому Дому, верховному жрецу Солнца, Амона-Ра, обязан донести, когда что-либо увидит, услышит, узнает о людях, которые поклоняются лжедемону. О людях, которые называют светлое Солнце не Амон, не Ра, но — гнусное имя звучит, дабы скорее кануть в забвение, — Атон. Под страхом смерти запрещено называть, произносить и вспоминать во всех землях, подвластных Великому Дому, имя проклятого лжедемона и имя проклятого изменника Эхнатона, Полезного Для Атона, гнусное имя звучит, дабы скорее кануть в забвение. Имеющие уши да внемлют, имеющие страх да повинуются, не имеющие страха да погибнут!..». Дед внял. Дед всё рассказал родным. Прибавив ещё и то, что слышал от своего деда. «Когда я был молод, в Хем происходило невероятное. Страшные, звероголовые хемские демоны, которым служат всесильные, страшно богатые жрецы, которые сами могут изгнать всех, кого захотят, — изгонялись из храмов. Имена звероголовых демонов стирались со стен, изваяния их низвергались с пьедесталов. Так велел тот Эхнатон. Затем Эхнатон лёг в кедровый гроб… демоны вернулись на свои места… и вот — опять… хотя сейчас дело — не в этом… сейчас дело — в другом! Дело сейчас растёт не из Хем, а из Ацтлантид!».  Отец — Зенон Хитрый — перебил: «Отчего Атон? Помню: Амон у них — Солнце и есть. Одно из его имён. Более новое. Второе — Ра. Более древнее. Зачем воронам ещё третье?..». Дед умолк. Ушёл, хромая, в свой покой. Медленно. Тяжело. Как дряхлый старец. (Он, конечно, был стар… но ещё не дряхл ведь!..). Отец пожал плечами. «Наш Мелькарт — тоже Солнце, Закар. Верили мы в него и будем потихоньку верить, какими именами его ни зови. Пусть Большое Дома сами разбираются». Отец был ещё молод, ему было понятно в мире всё. Ну, почти всё. А чего уж даже он не понимал, — Хитрого не интересовало. Тем паче, не интересовало маленького Закара. Пусть Амон, пусть Ра, пусть Атон… лишь бы те злые роме всё решали у себя, не затевая страшных военных походов на Ханаан! Пусть сидят там! Там. Далеко. На берегах желтовато-мутноватой зелени реки Хапи. На берегах прозрачной бирюзы Шири Барк небесный Царь Города Мелькарт — не Амон, не Ра, тем более не Атон! — исправно вставал из-за грани гор, уходил за грань моря в страну вечно молодых великанов (о которых все слышали, но которых ни разу не видел ни один человек), а затем исправно возвращался на своё место. К счастью, глашатай хемского наместника всё реже повторял указ о поимке беззаконных жрецов проклятого лжедемона, который не является Солнцем. Лжедемона, прозвание которого законопослушные могут с омерзеньем услышать лишь для того, чтобы узнать, о чём им надлежит забыть. Отец, например, никогда ни о чём таком с тех пор не слышал. Но дед… дед, умирая, прохрипел: «Сын! Внук! Люди Атона… если спросят… пользы от них ровно столько же, сколько вреда… всё делают… и больше того делают… лишь бы не сделать главное!..». А отец велел: «Сынок! Запомни. Вдруг пригодится?».
   Пригодилось!
   В зеркало смотрел Зенон Хитрый!
   Как отнесётся Мерн Амон к известию о том, что слуга проклятого лжедемона схвачен и изобличён в дружественном ему Городе?
   А молодой малах Каратский, союзник Мерн Амона? Как он отнесётся к известию о том, что в Карате схвачен некто, умышлявший против кораблей?
   Всякая новость имеет цену!
   Важно лишь определить эту цену заранее, до торга!..
   — Цепко, цепко держите, — повторил Закар, обращаясь к матросам. — А ты, о человек с двумя именами, смотри мне в глаза и отвечай: кто тебя прислал? Что ещё должен был сделать ты в Карате? Говори честно. Говори сам, кто бы ты ни был: птица ли, змея ли. У наместника-хетта есть умельцы, которые способны сделать разговорчивыми даже рыб, но беседа с ними будет для тебя последней.
   Пленник отвернулся. Не для того, чтобы выразить своё презрение или подчеркнуть этим жестом свою отвагу. Просто отвернулся от Закара, чтобы оглядеть Унатеша с головы до ног и сказать:
   — Сыновья похожи на отцов. Жаль. Так было, так есть, так будет.
   — Ты чего тут вякаешь о моём отце? — тонким, но решительным голосом протянул Медвежонок. Стиснув кулачки, бросился к человеку с двойным именем. — Ну-у!
   И отступил.
   Отступил так, что Закар сам рванулся вперёд. Рванулся, охваченный внезапным желанием защитить мальчишку от опасности.
   Какой опасности?
   Закар ещё не успел понять.
   Но успел почувствовать: беда мальчишке, действительно, угрожает. Задорный Медвежонок вдруг стал похож на юного роме — на испуганного, дрожащего Камеса, который позавчера ночью боялся оглянуться вокруг, потому что без своего учителя не мог ничего сделать и даже ни о чём помыслить, а сегодня смирно ушёл вместе со всеми роме!.. В чём оно, их внезапное сходство? В том, что Унатеш вдруг побледнел? (Верней, пожелтел: сквозь загар проступила бледность). В том, что опустил кулачок, передумав защищаться? Ну, Камес-воронёнок и не стал бы защищаться ни от кого, ни за что, никогда. Этот хотя бы сделал попытку. Но какой ужас отразился в Медвежонке — во всём его существе!
   А сам чужеземец…
   Неужели зрение, так верно служившее на море, изменило капитану на суше? Закар видел Нахта во второй раз. Хорошо, допустим: на галерее дворца он не мог рассмотреть его как следует. Много ли увидишь, когда испуганный дворецкий предпринимает все попытки, чтобы поскорей захлопнуть дверь? Но здесь, сейчас, в двух шагах!.. Да, черноволосый, как люди Хем. Да, медно-загорелый. Однако — не юнец! Вместо семнадцатилетнего мальчишки (пусть широкого в плечах, но слишком тонкорукого, тонконогого) перед Закаром стоял зрелый воин. Тугие мышцы оплетали его тело, при малейшем движении вздрагивая и напрягаясь. Что же до сих пор не разорвал верёвки? Взял бы да освободился из рук своих стражей, как дикарь-хабд с рыжими волосами!.. Либо же это — не он?.. Ну, нет! Взгляд — прежний. Его взгляд. Взгляд человека, знающего своё далеко не низкое место под высоким солнцем дневным!
   Он!
   Закричал ахайваша, которого матросы держали с двух сторон. Так люди кричат, когда видят призраков. Зверь мау метнулся прочь — в ноги ахайваше.
   — Светлый Мелькарт! — вскрикнул Ганон. — Это ты, Гром! Точно, Гром! Это ты!
   А сколько ужаса в голосе бывалого рулевого! Чтобы это оценить, надо самому всё видеть и слышать, как видел и слышал всё сейчас Закар-шафат…
   Закар, движимый недобрыми предчувствиями, рванулся заслонить собой Унатеша-Медвежонка и, заодно, ахайвашу. Оказался лицом к лицу с Ибисом… с Коброй… или кто он ещё?.. Иноземец глянул Чернобородому в глаза…
   И — что-то случилось.
   Всё-таки случилось.
   Расспрашивая матросов, задавая бесчисленные вопросы самому себе, ловя в памяти уцелевшие обрывки воспоминаний, Закар вновь и вновь пытался понять: что же? Что именно? Какими словами всё описать? Тем более: ведь, по сути, ничего и не произошло. Ровным счётом ничего. Человек с тремя именами — Кобра, Ибис, Гром — всего-навсего взглянул ему прямо в зрачки. Но от этого взгляда Закар похолодел. Мир наполнился звенящей пустотой. Капитану казалось: он слепнет и глохнет. Ничего, никого вокруг он больше не видел. Видел только человека с тремя именами. Ещё точней сказать — его глаза. Тёмные, как старое вино, раскосые, со странными складками век у переносицы. Не злые. Не дерзкие. Разве, пожалуй, чуть насмешливые. Как тогда у Е в бою по пути из Милух в Дамашк. Глаза человека, которого люди оторвали от истинно важных дел, принудив заниматься пустяками. Взгляд пронзил Чернобородого, как стрела. Погас. Растворился в звенящем ничто вместе с самим лазутчиком. Тихо прозвучал голос: «Это правда. Я не называю Солнце Атоном. В Ацтлантид его называют иначе». Тихо всколыхнулись воспоминания: «Сэтеп са… хемия… сэтеп са…». И светлый мир погас. Когда сознание вернулось, всё вокруг было по-прежнему. Гребцы, застыв в напряжённых позах, ещё хватались за воздух руками. Разорванная верёвка ещё висела в воздухе, постепенно падая вниз. Ипи, он же Нахт, он же (вдобавок) кормчий Гром, — исчез. Его не было здесь. Вместо него был только воздух на том месте, где он совсем недавно стоял!.. Где следы? Где следы от его ног? Следов на земле, кстати, тоже не было!
   — О, Сильный Балу… — выдохнул кто-то из алашей.
   — Как тогда те беглые в саду мастера Хирама… — чуть слышно пролепетал Унатеш.
   — Хорошо, баал, хоть вы-то не назвали его прямым хемским именем… — добавил Матену-алаш ещё тише, чем Унатеш-Хирам Медвежонок.
   Капитан пошатнулся. Гребцы ухватили его с двух сторон, как тогда — Ипи-Нахта. (Или — кормчего по имени Гром). Спасибо им, спасибо! Иначе Закар свалился бы!.. Правда, дружеская помощь не дала шафату сделать то, чего шафату больше всего хотелось. А именно: поднять правой рукой горсть песка, бросить через левое плечо и назвать имя Мелькарта. Помогает. В таких вот случаях…
   Матену, понурив голову, встал перед капитаном:
   — Баал, сейчас вы меня прогоните!
   — Что? — не сразу понял Закар. — Ах, да!.. Не беспокойся, расчёт получишь сполна, если мой хабд ещё не выплатил тебе заработанное.
   — Нет, баал… — (Парень собрался с мыслями. А может, с силами? Закар понял: просить — для Матену самый тяжкий труд. Не привык он просить. И не умеет). — Я о другом сказать хочу… вчера хотел… оставьте меня служить! Сделаю всё. Даже в огонь залезу.
   Закар оглянулся на редеющие клубы дыма с корабельного двора:
   — Сделаешь всё? Именно всё?.. Вот первое задание. Открой мне то, что хотел утаить.
   — Я ещё вчера догадался, Матену, что ты — поросёнок не из простых, а из породистых вислоухих! — заговорил, подходя, кормчий Азиру. (Где он, кстати, раньше был? Почему он раньше не появился на причале, на котором творились все эти… все эти, скажем так, события? Дома спал? Дома спал. Тяжело дышит. Как бы доказывая старую каратскую пословицу: кто долго спит, тот быстро бегает). — Матену! Меченый! Хозяева метят только породистых боровков!
   — Утаить… что… я… не понимаю… — заговорил алаш. Голос его сделался сиплым, чуть живым: — Попроще, баал… попроще… я, видать, дурной…
   — У тебя есть нечто, о чём ты мог бы мне рассказать. Только ты один. Больше никто. Больше никому. Друг, Азиру, отойди. Встань вон там. Но это, Матену, — лишь первое задание на новой службе. А будет и другое: доделай то, что начал делать.
   На этот раз вопрос алашийца был нем. Голос его иссяк, придавленный комом, который застрял у парня в горле.
   — Проследи за ахайваш… за Энтесом, — объясняя, велел Чернобородый. — Я хочу, Матену, чтобы ахайваша… чтобы Энтес тоже смог мне кое-что рассказать. Кое-что. Да, кое-что. Ну, и… ну, и Медвежонка научи шить паруса. У тебя, у старого Гамаля, у Ганона, у других будет много работы на моём причале. Весь приказ ясен? Все, говорил когда-то некто, буквы звучат отчётливо? — (Парень кивнул). — Тогда приступай!
   Договорив, Закар спросил сам у себя:
   «Зачем я так? Бен Арвада я вообще не знаю. Этого парня знаю всего несколько дней. Зачем я так?!».
   Тревога колыхнулась в душе… но звенящая пустота, которая ещё нет-нет да мерцала вокруг, окончательно оставила Чернобородого. Пусть голова переполняется думами, заботами, даже волнениями, — это всё ж привычно! С людьми разобраться можно! Во всяком случае, до сих пор удавалось разбираться. А с демонами (тем более, со жрецами — слугами их) пусть разбираются другие…
   Чернобородый позвал Хмурого. Сказал Хмурому шёпотом, еле заметно кивнув в сторону алаша, который, успев отойти на несколько шагов, о чём-то говорил с Ганоном Рулём и со старым Гамалем:
   — Дружище! Они мне нужны. Глаз с них не спускай.
   — Уж как-нибудь, — усмехнулся кормчий. — Впервые, что ли? Адон говорит — остальные понимают. Адон знает, что говорить!.. Тоже для плавания!
   — Заодно и для плавания…
   
   ***
   — Ты сосчитал, друг мой Стекольщик, сколько у меня дел? Целый трюм новых загадок! А я не отгадал ни одной прежней.
   — Стоят ли они, загадки, того беспокойства? — проворчал (вмешиваясь в разговор) Хмурый Азиру, третий человек за столом беседы с ещё раз подогретым завтраком на блюдах-листьях, с тройкой кубков-цветов и с кувшином в виде нераскрытого лотосового бутона. — Из-за новых дел ты, Закар, старых друзей не видишь!
   Азиру всегда напускает на себя суровость. Иной раз она бывает именно напускной. Закар это знал… давно знал… однако сейчас углядел другое и ответил серьёзно:
   — Суди сам, о Хмурый! На наших глазах гибнет корабль. Резатели жил убивают его. Живы очевидцы: люди Пер Аа Мерн Амона и люди царя Приама. Их слово для судей — серебро. С Мер Амоном у нас — мир, с Приамом — союз. Но хемцы вдруг странным образом исчезают… а троянцы делятся со мной такими сведениями, что я не отступлюсь от дела, пока не узнаю всё остальное! Хемская бара с хемскими — кроме этих троянцев — пассажирами, которую убил Зуланна-хугрит, двигалась из города под названием Арвад. Арвадцы — ханаанеи. Но они переодеваются в хемское шмутьё, бреют по-хеттски свои ханаанские бороды, крепко чтут воронов. Даже — воронов в прямом значении этого слова. Чёрный ворон — священная птица в Арваде. Как ибис — в Хем. Тридцать лет назад, когда шла битва при Кадеше, лучники-арвадцы были единственным отрядом, который прибежал на помощь к Мерн Амону, а не убежал предательски от Мерн Амона. Далее: пока бара была цела, кормчий-роме чувствовал себя среди пассажиров-роме, как воробей среди хищных птиц. Стоило маленькому Камесу пискнуть о чём-нибудь, — кормчий срывался с места бегом, а уж от старого Шешу вовсе глаз своих не отводил! Похож ли на херхеба такой херхеб?.. Троянцев-пассажиров кормчий взял по приказанию старого Шешу. Сперва — не брал. Похож ли на кормчего такой кормчий, отказавшийся от дополнительного заработка? Но Шешу… «старец в одеянии аэда, собирателя преданий», сказали троянцы мне в свой час… взглянул на сердитого земляка, и сердитый земляк сделался гостеприимным!.. Далее: пираты зацепили бару, а старик подобным же образом — единственный лишь раз глянув на их главаря, — приостановил нападение. Чудо? Чудо! Стоит ли удивляться, если это чудо на поверку окажется хемской наукой сэтеп са? К счастью, оно не довершилось. Другой пират ударил старца кинжалом в спину. И сам погиб. Дружки его бросили. Вместе с тонущей барой бросили. Вместе с грузом. Не подумав даже забрать груз с бары на «Петух». Имя пирата — Ури Медведь… но странности на этом не кончаются. Уцелевшие злодеи достались мне при столь дивных обстоятельствах, что я до сих пор ломаю голову: не правы ли те, кто говорит, что мне помог сам Мелькарт-Солнце?.. Вот, кратко, — первое дело. Второе дело: ранен, но не погиб странный корабль феа. Жив, но погибает странный пассажир. Одна из его странностей — его знакомства. Один из его знакомых — Ипи-Нахт-Гром, который увёл от меня участников первого дела,  попытался уничтожить феа, который проходит по второму, и — исчез. Давний знакомый. Очень давний… судя по тому, сколь мало стеснялся пассажир в дрянных выражениях!.. Как Ипи-Нахт-Гром поджёг феа, не приближаясь к корабельному двору?
   — Поджёг, не приближаясь? — воскликнул Криш Стекольщик.
   — Так говорят остальные свидетели? — воскликнул Азиру.
   — Да! — воскликнул Чернобородый. — Вся палуба, вся странная палуба феа, которая тянется от носа до кормы, была враз охвачена пламенем. И это — не конец вереницы загадок…
   — А где тогда — продолжение? — перебил Азиру.
   — Продолжение — огонь, который сам вспыхнул и сам погас…
   — Хэ-э? — перебил Криш. — Ладно, вспыхнул, но чтоб сам собой погас!.. Я, человек сухопутный, — и то знаю: жарко горит корабельный кедр! Жарко горит!
   — Феа не из кедра строен, — уточнил Закар, — дерево там другое, Матену называл, у меня всё записано!.. Итак, огонь погас. Выжрал палубу, слегка опалил пару рёбер да и мигом сдох. Что скажете? Крепко лежат кирпичи? Как разбить такую стену? Бьюсь я в эту стену головой, то есть — умом, бьюсь, бьюсь…
   — Что не разбивается головою, разбивается умом, друг Закар! — усмехнулся Азиру.
   Стекольщик встал из-за стола. Правой рукой наскрёб в очаге горсть золы и (за неимением песка) бросил через левое плечо:
   — Хвала Элу, роме исчезли! Одна загадка — долой! Роме — все одинаковы. Так я тебе, Закар, скажу. Хитроумные жрецы, глуповатые с виду неджесы-простолюдины, слуги проклятых демонов, слуги не проклятых демонов… поди пойми, кто из них погряз в хемии, а кто — чистый человек!.. Двойное имя — две души, такого бойся вдвойне, а когда число имён возрастает до трёх… нет уж, не надо!.. Роме, который учил моего дедушку составлять краски, был бродяга как бродяга. Ничего за душой не имел, кроме цветных порошков да линялого синего плаща. Но ведь краски — тоже хемия! Тоже хемское волшебство. Или… не хемское? Дед говорил: в былое время — при Пер Аа Эхнатоне — вороны знались с какими-то атилланами. Атилланы — в самом деле колдуны!.. Одна загадка — долой. Самая опасная. Но работай, Закар, над остальными загадками! Отыскивай щели между кирпичиков!
   Закар хотел уточнить: «Роме — учитель твоего деда — тоже носил синий плащ? Как взрослый вор, с которым был связан мальчишка-воришка? Ты уверен, что плащ был синий?..». Но почему-то раздумал уточнять. Взял из очага горсть золы и проделал то, что минуту назад проделал Стекольщик. А Хмурый Азиру ограничился плевком через левое плечо, глотком вина и словами:
   — Тьфу на них! На Эхнатона! На остальных! На синие одежды! На голубые одежды! Хватит! Наливаю всем! А друзей не теряй. Слово? Ну, отвечай: даёшь слово?!
   — Постараюсь, — извиняющимся голосом ответил Закар. — У шафата, впрямь, так много дел. И не его грех, что все они — вот такие…
   
   
   Дела
   
   Правы друзья: Закар пренебрегает их обществом. Но… ведь шафат сказал им далеко не всё (отнюдь не будучи уверенным, что загадки, которые принесёт новый день, будут отгаданы).
   Счастлив Закар: хетт-наместник до сих пор не звал шафата Чернобородого в свой дворец, не спрашивал о ходе расследования. А если… если позовёт?.. Что расскажешь, о шафат малого города, начальнику северных стран, тени Дядюшки Солнца (как зовётся хеттский царь)? Чем ты докажешь самому Дядюшке Солнца свою преданность? Вопрос! Только тем, что ты упустил свидетелей! Ответ! Где Ипи-Нахт-Гром, который увёл их с «Орла» и сам растворился в воздухе, пока горел подбитый феа — свидетельство ещё одного преступления?.. О том, что феа — образец для новых кораблей, наместник не ведает. И ведать не должен. Но отчёт по этому делу придётся давать в другом дворце. Малах знает о феа! Малаху нужны феа! Самое меньшее — четыре феа! Но образец утрачен!.. Закар шёл в Дом справедливости, как на казнь. Спускался в подземелья Дома справедливости, как будто бы предстояло навсегда остаться там, на общей якорной стоянке с Бейану Трёхглазым и с его людьми! Наместник был там. Но он еле заметил шафата. И покаянный доклад шафата принял так, словно хотел всё сразу забыть. Рыхлый, бледный, вялый, дрожащий даже в жару, сей медузоподобный господин (способный обжечь, как настоящая медуза!) кипел странным гневом. Троянцы удовлетворили его любопытство. Хапиру — не удовлетворили. Молчание (верней сказать: нечленораздельное мычание) Бейану вызвало у хемской медузы такое разлитие желчи, что она вскоре после завтрака уплыла в крытом хеттском возке в свой дворец обедать. «Нахт! Кобра!». «Ты что?! Нельзя!..» — вновь вспомнил Чернобородый… и упросил наместничьих искусников погасить огонь в жаровнях с инструментом особого предназначения. (Если в беседе с ними, такими вот искусными, живой человек способен притворяться немым, то — очень, очень недолго!). Жар погас. А языки приятелей старого морского волка вдруг оттаяли. Тюремный писец еле успевал заносить на папирус их откровения. Закар пополнил свой список странных имён. Бен Каптор. Сын Крита. Мало напоминает истинного критянина… и до странности схож с кормчим Громом…
   «Клянусь, о балу! Клянусь! Клянусь я! — повторял самый разговорчивый резатель жил, чмокая губами грязные каменные плиты под ногами Чернобородого. — Критянин сам явился к Бейи через день после того как Медведь спустил со сходней ворона-хемца по имени Н… нет, мне язык ещё нужен, сильно я к нему привык! Критянин сказал… да-да-да, вот это он и сказал: «Бейану сын Каррану, я хочу быть вашим загонщиком. Как во время хеттской охоты на антилоп. Я не прошу вас подглядывать за кораблями. Я сам знаю, когда в голубую степь выбегает жирная дичь. Один сикль из двенадцати — мне, и ты будешь знать всё, что надо знать для добывания этих двенадцати сиклей». Похож ли Бен Каптор на Нахта? Кто такой Нахт? Ага, ага, мои ребятки вон в том углу подсказывают: сильно похож…».
   «Трёхглазый  давал  ему  двенадцатую часть  добычи?»  — решил уточнить Закар, хотя остальные хапиру, поставленные на якоря вдоль стен, кивали со всех сторон головами.
   «Ага! Ага! — воскликнул рассказчик. — Бен Каптор, если гонит дичь, то — жирную! Ваших каратских купцов тоже он выследил. Но брал их возле Ушнаты Медведь Ури. На «Тунце». Бейи тут — чист. И так ведь старику Трёхглазому не свезло, провалился на последнем-то нашем деле он, я говорю — на арвадском… так хоть за Медведевы дела вы, балу, его не дерите!.. Медведь сам сходил в Ушнату. Назад он привёл не «Тунец», а сито в дырках, но хапнул ай как, было что делить на дюжины. Хоть… вообще-то… хоть…».
   Закар вздрогнул, подавляя в душе страх: этот — как тогда Бейану — тоже захрипит-онемеет?! Бывалый шафат (стыдно, стыдно признаться…) мог сейчас уверовать даже в такое. Но другой резатель жил, покосившись на приятелей (затихших вдруг то ли в ожидании, то ли в испуге), уточнил эти показания:
   «Хоть последнее-т дело… последнее… началось не так, как всегда… не так катилось… не так докатилось… в общем, в целом, искривился ствол при самом корне! Заместо Бен Каптора прибежал пацанёнок с писулей. Яму ведает, кто он. Говорили: пацан вокруг старого лиса Хехеи крутился. И сам — кручёный. От хемского, говорили, закона сбежал-спасся. Подробностей, балу, не знаю… а кто много знал, — утонул… ай, я ж видал, как сунул пацан Трёхглазому кусок глины с оттиском критского перстня! И с чёрточками! Со словами: «Через три дня выйдет из Арвада «Лотос», бара с более ценным товаром, нежели само белое серебро. Вы должны её из наших пределов, подвластных хеттскому царю, выпустить. Должны дать ей уйти в пределы хемские. Там — возьмёте товар. Вернёте товар в Угарит к ко мне. Только ко мне! Не к Нахту! По пути смахнёте с товара все капли воды, если будут капли. Отпугнёте всех мух, если будут мухи. Я умею щедро платить». Х-хе! Каково? Каково, балу? Изнанкою наверх всё перекорёжилось!.. Ури — клюнул. Будь «Тунец» на ходу, Медведь вмиг поднял бы он всех ребят и увёл на дело, не спрося Бейи. А Бейи лапой за ухом чешет. Долго чесал. Хоть он — не Медведь Ури, да… похитрей он, чем желал бы выглядеть! Бейи тоже у Хирама работал! Недолго, правда. Ай, и то, всё равно… свои дела вдруг открыл…».
   «Основал своё дело?».
   «Почему основал, балу? Открыл. Ну… совсем открыл. Полностью. Налог малаху Никм-Эпа стал платить. Да — сестра ему тросы запутала! Хабидальба! Жена Медведя Ури! Вот змея! Сроду не умеет баба по прямой ходить — и обоих мужиков в дыру затянула! В лавку Хехеи. Ведь из-за Хабидальбы Ури Медведь Трёхглазому четвёртый глаз в драке сделал! Из-за неё! Зовётся — Хабидальба, Обижаю рабов, а обижает всех сразу!..».
   «Какой товар был на «Лотосе»?».
   «Тьфу! Я-то думал: не спросите вы!  Ну, коль спросили… ладно уж… в «корове» были горькие сливки! Старик тот бешеный… с бешеными глазами… слава Сильному Балу, коль Ури схитрился его прихлопнуть… да — папирус. Мешки грязного папируса. В любой хемской лавке вам чистый, новый отмотают из расчёта пять локтей за пим, а тут — рваньё, старьё, всё какими-то линялыми старыми красками уляпано…».
   «Не следует ли понимать: краска — хемские письмена, папирус — хемские книги?».
   Говорун кисло ухмыльнулся:
   «Будь там письмена, балу, — аж мне стало б понятно, что кни-и-иги… а там — кружочки всякие, полосы, завитушки!.. Дурень он, наш Медведь! Хой, дурень! Смеялся на «корове» так радостно и громко, что мы на «Петухе» слышали всё! Потирал лапы: «Я знал! Я так и знал! Этот товар ещё долго будет иметь сбыт и цену!». Трёхглазый — Медведю: «Цепляй своё сокровище, волоки всё к Хехеи! Околдовал он вас обоих — и тебя, и Хабидальбу!». С тем Трёхглазый отчалил от «Лотоса». Медведь заорал. Очнулся. Очнулся всё-таки. Моя селезёнка инеем покрылась. «Бейи, — я сам кричу на весь «Петух», — дурное дело делаем, своих кидаем, по-доброму ли кончится оно!». Думаете, слышит Бейи? Бейи о-без-у-мел! Хоть бы гребцов, от вёсел «коровы» отвязав, к себе перегнал… ливийцы, товар со сбытом… хой, где уж… а откуда ни возьмись — Закар Чернобородый… вы, балу, хотел я сказать… однако ваших каратских тамкаров Бейи не трогал! Их Медведь взял! На «Тунце». Пока «Тунец» был «Тунец». Возле Ушнаты. Я часто вру, балу Закар, но в этот раз — видит Сильный — я говорю правду».
   «Да послужит твоя речь истине», — произнёс шафат. Обязательные слова, дань закону и обычаю. А про себя Закар отметил: «Жаль, не встречусь с Уритешубом-Медведем! Не поговорю с ним душевно! Вот кто, а не Трёхглазый, был некоронованным царём морской разбойничьей вольницы! Может, всё — к лучшему? Печально было бы видеть венец талласократа — владыки морей — в грязных лапах… из которых венец, к тому же, готов уплыть в другие, гораздо более холёные и гораздо более липкие!.. Хехеи. Шешу, Нахт… Гриф, Кобра… но тут, гляди ты, — ещё и Хехеи, Филин! А как по-хемски Гром? Трудно вспомнить. Гром, равно и дождь, бывает на родных берегах Мерн Амона крайне редко!.. Будешь играть в эту игру до конца, о Закар сын Зенона Чернобородый? Ты уверен, что в конце игры тебя ждёт выигрыш, о шафат Каратский?».
   «Балу…» — (Разбойник подался вперёд, сколь позволили ему путы. Сказал, но не всё? Какие новости остались под его языком?!).
   «Слышу тебя, слушаю слова твои», — сам таких слов не желая, выговорил Чернобородый.
   Хапиру переглянулись. Говорун проглотил слюну… и всё же решился:
   «Балу Закар! Просьба у нас. Вы, конечно, в делах своих вольны, балу Закар, но… молим мы: не трогайте мальчишку! Он при наших делах не был. Медведь его вот-вот, ну только что, на борт привёл. Сделайте милость, балу! Паренёк, он ведь у старого Хирама был в учениках! Старый Хирам кого попало к себе не возьмёт: прежде — самую душу в человеке рассмотрит! Бейи сломался. Медведь сломался. Так вдруг хоть с Медвежонка толк выйдет? Ну да… да… породили его змея и медведь, Хабидальба и Ури… но ребёнку же, о балу, помимо потрохов да мяса всякого, душа даётся-дарится! Мы — мертвы. Заживо мертвы. Грань пересекли. Он — ребёнок. Дети безгрешны. Коль вершат они грех, — не свой, чужой, а по подсказкам. Явите милость, балу Закар!».
   «О ком ты? О молодом роме, который нёс письмо критянина?».
   «Ох, на кой нам он! Тьфу на него, шакала хемского, — и вслед ему тьфу! Я — о нашем Медвежонке! Об Унатеше я!».
   Шафат дал ответ не скоро. По крайней мере, не скоро ответил вслух… хотя мысль, переполненная удивлением, промелькнула в голове тотчас же:
   «Вон как! Я думал, что я вижу людей насквозь. Всяких. Разбойников с их мелкой грязной игрой — особенно… хотя и в крупной дворцовой игре начинаю разбираться! Но вот… как говорится, здравствуйте! Медвежонок! Ещё одна загадка!..».
   
   ***
   Людей Закар, вне сомнения, знал. Знал хорошо. За годы беспокойной жизни мореплавателя и торговца он видал всякое и всяких. Мир поступков людских — противоречив, сложен, труднопредсказуем. Но случайностей в мире нет. Ибо  даже адон в мире — не сам по себе. Не один. Не отдельно.  Адон тоже  стоит  на  ступеньке  жизненной  лестницы. Той лестницы, по ступеням которой люди восходят из прошлого через настоящее в завтрашний день. Ступени, которые под человеком, — это жизнь, прожитая его предшественниками: свершённые ими дела, передуманные ими думы. Человек восходит вверх, опираясь на них. Ибо нельзя двигаться без опоры. А жизнь, которую проживёт он сам, станет опорой для его потомков. Оттого всё в мире — не случайно. В семье ремесленника растёт ремесленник, в семье земледельца — земледелец, сын тамкара с малых лет готовится к плаваниям, сын воина готовится к сражениям. Растёт человек — растёт привычка. Оторвать обе ноги от ступеней ему не удастся. Матрос,  выбившись в судовладельцы,  время от времени  просыпается  под  лавкой  во  «Встрече на берегу»  без  кошелька,  а  то  и  без  рубахи.  Разбогатевший простолюдин, выбившись в тамкары ару,  не упускает случая побыковать (хорошо, если только на праздниках, когда все быкуют!). Прошлое тянется за каждым, словно паутина. Паутину эту невозможно оборвать. Человек не может выдумать ничего по-настоящему нового. Мир стар. Всё в мире давно придумано, гляди да перенимай готовое у родителей, соседей, знакомых! Желательно — лучшее. Хотя ведь и худшее люди перенимают. Иногда человек получает дар свыше. Иногда. Редко. Люди говорят: «Дар небес». Но придумать что-то из ничего… нет, нет, девять раз нет! «Можно выдумать лишь то, что было, есть или будет, пустота не отражается», — говорил один мудрый человек, с которым Чернобородый Закар (тогда — ещё просто Закар!) путешествовал по Милух. Бхрата-гyру. Старший брат. Брат-учитель на их неведомом арийском языке. Старший не по возрасту, но по мудрости. Бхрата-гуру знал ход вещей!.. Всё это — в отношении взрослых. Дети? Ещё проще! Сыновья похожи на отцов. Солгал ли Гром-Ипи-Нахт, утверждая, что не называет Солнце именем Атон? Даже старуха-ворожея в двух зеркалах не рассмотрит, солгал либо не солгал… но Бхрата-гуру прав! Дитя — отражение родителей. Бесхитростное, хотя и очень точное отражение. Узнав, чей сын перед тобою, ты узнаешь, о чём разговаривать…
   Так думал капитан.
   Так он думал всегда.
   До тех пор, пока дороги жизни не свели его с Медвежонком.
   Унатешубом, сыном хапиру по имени Уритешуб-Медведь. Племянником хапиру по имени Бейану-Трёхглазый.
   Всё, вроде бы, предельно ясно. Малый оказался не из робких? Сын похож на отца-зверя, от которого с трудом отделался Бейану? Хорошо! Примани зверёныша ласками… зачаруй мальчишку, явно не разбалованного излишней добротой, и… выведай таки всё, чего не скажут — быть может — ни его дядя, ни дядины друзья!.. Малый клюнул на доброе слово. Как рыбка на крючок. Но…
   Но не хочется, не хочется Закару хитрить с Медвежонком дальше!
   Как так?
   Чужой, совершенно чужой мальчишка. До последнего времени Закар и знать не знал, что он существует. Но вот… врывается маленький чужачок в душу, в сердце, занимает там — не спросясь — самый тёплый уголок! Чем ты подкупил Закара? Ты совершил — один за одним — отнюдь не худшие поступки. Отомстил предателю за отца. Как уж  мог, путём другого предательства, но — отомстил ведь! Изобличил лазутчика. Опять — как уж мог, но ведь изобличил, вслух произнеся имя, которое хапиру произнести не дерзают. Магия Ипи-Нахта оказалась бессильной. Матену-алаш и, вроде бы, Гамаль тоже называли чужестранца Нахтом, ничуть не пострадав… но они — большие… они — взрослые… а откуда такая неуязвимая сила в тебе, о маленький Медвежонок? «Дар небес»? Или… здесь, на земле, побывал ты, зверёк, в руках доброго человека? Я давно не ездил в Библ, я плохо помню южных тамкаров и корабельных мастеров, но имя Хирам мне знакомо. Старый Хирам. Великий судостроитель. В том числе — и судостроитель, скажу я. Ведь что сказал Унатеш, когда Гром исчез, будто растворившись в воздухе? «Как тогда те беглые в саду мастера Хирама…». Он владеет хемией? У кого учился? Библ — под рукою Пер Аа, царя Хем, но хемцы не учат своим наукам всех, кто попадётся! И наука — не хемское шмутьё, хемию на голову самостоятельно не напялишь!.. Ставлю имя Хирама библского на деловой табличке рядом с именем старого тамкара Синарану бен Сигину угаритского, который посылает корабли куда-то на запад… в какой-то Тарташ, где пастухи-лузита ловят чёрных быков хитрыми верёвочными петлями, а корабельщики отливают якоря из серебра!.. Библ — под хемской рукой. Но Угарит — под хеттской рукой, как и Карат. Дам знак проходимцу Хушану, который сидит в моей угаритской лавке! Пускай проходимец разнюхивает там обо всём, что имеет запах! Ну а ты, о Медвежонок, порожденье кровожадного Медведя… ты не бойся! Закар Чернобородый не сделает тебе зла. Просто не сможет. Не найдёт в душе сил хоть чем-то обидеть тебя, о маленький добрый зверёк! Пятнышки на твоём задорном носу — как у моего сына. Точь-в-точь. Помню: тогда, летом, в последние дни его жизни, маленький Зенон часто играл на солнцепёке, и Мелькарт оставил на его лице золотистые брызги…».
   Эту мысль капитан сразу прогнал как не относящуюся к делу. А пиратам сказал, уходя:
   «Я обдумаю ваши странные просьбы… столь же странные, как одежда Бейану! Ни на что не похож этот мех. Но белые медведи с красными глазами бывают. Как, например, белые жеребцы и кобылы с красными глазами. Уродство. Случайность. Правда, уродство — ценное, я уплатил за белую лошадь целую груду серебряных слитков… и, наверняка, этого белого медведя Трёхглазому не дарил никакой Тубб Катант! Бейану мог добыть зверя сам!».
   Трёхглазый взвыл. Хапиру расхохотались. (Странно звучал издевательский дружный смех под сводами подземелья Дома Справедливости…). Словоохотливый пират отозвался из своего угла:
   «Да оно и Медвежьей-т Рубахе всё от отца досталось! Белые медведи — редкая добыча даже у них! Чтоб медведя белого  добыть,  до  него  надо идти!  По  льдам!  Вот  старик Рубахи…  да,  старик-то,  впрямь. — Медвежья Рубаха!  Старик — сходил!.. Когда ж Бейи стряс вам столь неправды с своего немого языка в ваши уши?!».
   Закар приостановился:
   «Мне ль знать, что — правда и что — неправда в разговоре о далёких землях? Я не был там. Могу только сказанное вами слушать».
   «Мы правду скажем! Да вы, балу, смеяться станете! Вы не видали окаменевшего моря! Тёмного дня, когда весь день — это две зари, утренняя да сразу вечерняя! Белой ночи, когда закат — это рассвет!».
   «Над правдой смеяться не стану. Клянусь. Вспомните всё хорошенько. Да сослужит ваша речь истине! Я вас навещу».
   Закар торопливо-радостно вышел из подземелий Дома справедливости.
   Есть что сказать малаху!
   Есть в кошеле кой-какая прибыль и для других дел…
   
   ***
   Путь от Дома справедливости к дому капитана пролегает возле корабельного двора. Чернобородый сам не заметил, как очутился в глубине варафа — там, где торчала обгорелая находка. Рядом с феа шумел народ. В основном — царские мастера. Но среди царских мастеров мелькал Ганон… а у самой кормы (где ещё болталась кривая лопата, не похожая на рулевое весло) размахивал руками чудак Гамаль. Он что-то доказывал. Подойдя ближе, Закар услыхал:
   — Я буду даже при них говорить всё, что я уже говорю! Неверно он ими построен! Второпях! Опрокинула его их торопливость!
   — Ты, дед, лучше них знаешь, как эти чудеса творятся без торопливости!
   — Повторю то, что сказал! Когда нас швырнуло на берег за хеттским городком Уро, мы целый месяц прожили в брюхе такого вот кораблика. Чей он был? Спросите у Элат. Но стоял на берегу целёхонек. Мы в нём жили, пока собирали из обломков двух старых своих галаров одну новую лодку. И я хорошенько всё рассмотрел! Вот тут, — Гамаль похлопал грязной ладонью по какой-то детали корпуса, — сделано всё очень грубо. Топорами, а не стамесками. Здесь — тоже. Вот этой штуки не должно быть. Она — лишняя. С нею, без неё, — одинаково. Лишнее — долой!
   Чудак был трезв, серьёзен, но крайне взволнован.
   Чернобородый подумал вдруг:
   «Знает, что говорит!».
   Царский мастер спросил:
   — Гамаль! Почему ты решил творить одну полуживую лодку из двух убитых галаров? Спустить на Шири Барк совершенно целый феа было бы проще… а главное — быстрее…
   Чудак умолк. Отшатнулся. В шальных глазах мелькнул осознанный ужас:
   — Идти на первородном, то есть — не переделанном феа?! Вы так шутите, здесь, в Карате у вас?..
   — Жуть сплошная этот феа, хоть куда гляди! — поддержал Гамаля Хмурый. — Чудовище-страшилище, а не корабль! Душегубка! Подземелье для невольников! Я согласен: эти закрытые лючки можно открыть. Обе дюжины. Двенадцать — с правого борта, двенадцать — с левого. Вёсла, чтобы выпустить их в лючки, можно удлинить. Но как гребцы будут грести, не видя моря? Под палубой, я говорю! Под сплошной палубой! А, друг Закар?
   Закар подошёл ближе:
   — Помню, дед мой боялся строить «Орёл» из досок! Только долблёный! «Чтоб уж — без щелей». А дорубили в горах последний кедр-великан с сердцевиной в девять обхватов, — и дед перестал спорить. Зазвал к себе южных библосских парней, которые отбыли палах в Хем на строительстве речных хапийских «коров» вроде «Лотоса». Там ведь корпус чуть не из щепок собирают, дерева мало, акация да  пальма,  стволы — тонкие!  Библосцы  научили деда сплачивать доски. Остался в Карате один долблёный корабль: старый «Орёл»! Новый «Кит» был построен уже из отдельных досок!.. Гамаль сможет починить моё чудовище? Как моя «Находка», по его мнению, чувствует себя? Дышит ли? Побежит ли?.. Гамаль! Я нетерпеливо жду твоих слов!
   Царские мастера смолкли один за другим, кланяясь шафату. Гамаль ответил шафату запросто, как если бы встретив старого знакомца по матросской службе:
   — Побежит, если руку приложу!
   — Тебе заплатят, как царским мастерам, — добавил Закар.
   В толпе прошелестело невнятное эхо.
   — М-м… — промычал чудак, скребя в лохматом затылке, — ну-у… если по-ду-мать… а что?..
   — Да к слову пришлось. Моя бы воля, выстроил бы я складной корабль. Как шатёр кочевников-шасу в сирийской пустыне. К перешейку Синай причалю, разберу, на ослов навьючу, перевезу по земле до другого берега. Там соберу. Смеряю другое море: не Великую Бирюзу, а Великую Синь. Южное море. Которое ведёт в Пунт. Удобно!
   — Шутите вы… — так же скребя в затылке, отозвался Гамаль.
   — Разве не удобно?
   — Да удобно…
   — Шучу, шучу! Забудь!
   Отходя, Закар услыхал за спиной своей:
   — Руль! Малыш! Я бы сделал ещё паруса с опускающимися, а не поднимающимися реями! Чтобы сворачивать парус одним из двух способов: либо подтягивая его к верхушке мачты, как делалось всегда, либо же — опуская его вниз, на палубу. Сколько доброго полотна улетело в море за мою долгую жизнь! Ты бы знал! Ладно, сами паруса улетали, — они ещё рей с собой прихватывали! Отшнуровать парусину от рея во время бури на сможет даже Унатеш. Вот, будем спускать сразу всё хозяйство. Тогда и мачту станет можно выдёргивать-убирать.
   — Дурак ты, дядя! — хохотнул в ответ Унатеш Медвежонок, стараясь, чтобы детский его голосишко звучал погрубее. — Балу с тобой шутит, а ты!.. Ну, опустится твой парус, гребцов реем по головам — бац, парусина их сверху, как сачок мотыльков, — раз! От тёплых слов закипит всё море…
   — Унатеш! Сам ты глуп! У тебя начинает расти то, что отличает тебя от твоих сестёр, но ещё не вырос мужской ум! Цепляешься языком за слова, будто девка подолом за колючки!.. Да как же парус накроет гребцов, если гребцы все — внизу, под палубой?
   — Под па-лу-бой? — переспросил Медвежонок. Чуть помедлил. — А-а! Ты говори-и-ишь…
   — Ну, наконец! Ступеньки у тебя в голове больно круты! Вроде тех, в маячной башне! Пока-пока ещё мысль добежит!.. Исцелю я эту зверюшку. Но, как выздоровеет, — сам я на её палубу… ни ногой, ни взглядом!..
   Остаток разговора остался тайной для Закара. Закар шёл во дворец.
   Шёл он по берегу, с каждым шагом удаляясь от корабельного двора. На мелководье плескались мальчишки. Здешние. Лет по семь — по восемь. И… Матену! Алаш как раз вынырнул, чтоб набрать воздуха в лёгкие. Сорванцы кинулись на него со всех сторон, завизжали, поднимая брызги. Так плещутся весной воробьи. Закар опять приостановился. Улыбка шевельнулась в бороде. Самый худой и слабый мальчик обхватил Матену руками, изо всех сил стараясь утопить дюжего островитянина. Крикнул, обращаясь к друзьям:
   — Помогайте! Что вы? Помогайте!
   Но… обращаться стало не к кому. Сорванцы (словно по приказу) вылетели из воды на сухой песок. Песчаная пыль заклубилась вдоль берега.
   — Куда же вы! — крикнул им вслед Унатеш, подходя и на ходу раздеваясь. — Это балу Закар!
   Алаш торопливо нырнул. Сорванцы удирали всё дальше, забыв свою одежонку…
   
   ***
   Малах из покоев не вышел. Спустился во двор под виноград растерянный дворецкий:
   — Он призвал хохомов и гадальщиков, он никого — кроме них — видеть не желает, всех гонит прочь! О-о, говорил я! Говорил! Молодой роме — первая пташка! Что будет? Что будет с нами, Закар? Кто принесёт новогоднюю жертву, от которой всегда зависел урожай?..
   — Малах болен? — вопросом ответил Закар. — Всё ж сходи, доложи обо мне. Есть новость.
   — Доложу, доложу… о-о, говорил я… о, Эл и Элат!..
   Что случилось?
   Что вообще могло произойти?
   Память работала чётко. Тяжёлый разговор, когда малах задавал усталому (но ещё трезвому) шафату вопросы, на которые невозможно не ответить… юный роме, перед которым склонялся юный царь на галерее дворца… точно такой же с виду, как этот юнец, горделивый Ипи-Нахт, превратившийся в кормчего Грома, каковой Гром владеет искусством внушения сэтеп са…
   Могло произойти всё!
   Жаркий ветер показался ледяным. Солнечный свет — неярким. Будто тучи заволокли вдруг ясное бездонно-голубое небо.
   Да, разумеется, по миру бродят маги, умеющие исцелять болезни и… насылать их. Закар с волшебством не встречался. Разве что — на базарах. У фокусников. И (сказать правду) не слишком верил в его власть. Но вот незримое колючее крыло колдовства царапнуло душу. Вопрос, который первым приходит на ум в трудных и опасных случаях, — «Что я могу сделать, что я могу предпринять для защиты?» — показался лишним. Мысль о возможности защиты показалась вдруг самонадеянной. Как если бы ребёнок с хворостинкою выступил против царского мариана-колесничего и упряжки отборных коней!
   Закар попытался взять — говорят хемцы — дыхание своё в руку свою. Трудно судить, насколько удалось ему это. Когда дворецкий вернулся и повёл Закара внутренними лестницами, — сердце заколотилось, готовое или выскочить прочь, или… замереть навсегда. Оно, в самом деле, замерло на миг. В тот миг, когда Закар увидел малаха.
   — Ты… — еле слышно выдохнул, приподнимаясь на ложе, маленький старичок в царских одеждах. — Ты сделаешь… ты должен сделать всё!.. — (Юный малах захлебнулся кашлем. Лекарь сунул ему в лицо сосуд с неприятно пахнущей жидкостью). — Выстроить другие феа… отыскать другие берега… всё…
   — Я построю новые феа. Я привезу новый товар. Мы уплатим дань Дядюшке Солнца не своею кровью, а чужими редкостями. Будет так. Клянусь вам. Обещаю…
   — Зачем мне теперь товар?! — с неожиданной злой силой крикнул государь, и в крике обозначились, наконец, звонкие детские нотки. — Мне нужен другой берег! Другой берег… о котором не узнает никто, кроме тебя и меня!.. Иди! Ищи! Знак мой будет на пальце твоём! — (Восковая жёлтая рука потянулась к дворецкому. Тот, со стоном наклоняясь — будто в позвоночнике его вдруг поселился бес, как у старого Акрама по прозвищу Держи краба, — неловко стащил с указательного пальца этой холодной полуживой руки золотое кольцо-печать. Подал Закару. Чернобородый (не вполне веря в происходящее, взял его). Повинуясь немому приказу малаха, взгляду тусклых, гноящихся глаз, — надел на свой мизинец. Для указательного пальца кольцо оказалось слишком мало). — Иди!.. Ищи!.. Больше надеяться не на что!..
   Закар не смог бы утверждать, что вполне пришёл в себя даже за пределами дворца, под открытым небом, под всевластным солнцем знойного полудня. Лишь перед домом, где жили дочери, он ощутил под ногами твёрдую землю. Земля была твёрдой и надёжной. Солнце — жарким и не по-осеннему щедрым. Тень у ворот — не по-осеннему ледяной, а бодряще-прохладной. Ветер с моря — солёным, влажным, живым. Радостен был крик маленьких девочек-двойняшек, которые бросились Закару на шею одновременно с обеих сторон:
   — Дедушка приехал! Дедушка! Ты привёз нам морские лепёшки?
   — Их съел морской медвежонок, — с трудом ответил Закар.
   — Дедушка! Не бывают морские медвежата!
   — Ещё как бывают! Они могут поймать даже змею…
   — Расскажи про хемских змей-уреев! И про слонов! И про носорогов! У носорогов — рога на носу?
   — Да, мои хорошие! Вот вам яблоко, бегите к повару, он разделит его на две части.
   — Хоть ты вернулся жив-невредим! — спускаясь по лестнице, произнесла старшая дочь. — Усталый, правда. Ночью спал? Плохо спал? У меня есть хемское снадобье от бессонницы!.. Бен Таната всё нет. Он уехал за солью. Хоть бы не потонул в своём Мёртвом море, перед горами Ливан, за пустынями!
   — Не потонет! Мёртвое море — хитрое море: не позволит утопиться, назад выкинет! — успокоил её Закар. И заставил себя улыбнуться, заметив её слабую улыбку.
   — Правда, отец? — подходя, спросила младшая дочь. Дочери — близнецы, как и внучки… родились в один день, в один час… но младшая всё-таки больше похожа на мать. На Сарйелли.
   — Слово тамкара! На берегах Мёртвого моря — соль. Целые пласты соли. Её везут на лодках по реке Иордан или степью, а затем через перевалы Ливана — к нам сюда…
   — Перевалов я особенно боюсь! — воскликнула старшая. — Хетты уходят на север, но явился с севера какой-то фракиец! Останавливает караваны, сбрасывает груз на землю, купцов убивает! Люди говорили: пять дней тому назад он зарезал одного сидонца…
   — Сидонца? — переспросил Закар. — Фракиец кому-то мстит? Сидоняне жестоки к рабам.
   — Фракиец — сумасшедший! — прошептала младшая. Закар обнял обоих… и от этого прикосновения вдруг почувствовал в себе прежнюю уверенность. Снова стал Закаром-Чернобородым. Шафатом. Купцом. Отцом семьи, наконец.
   — Ел сегодня? Нет? — строго спросила старшая. — У нас жареный барашек.
   — Ел?.. Кажется, да… или нет… но ради барашка я охотно пообедаю во второй и в третий раз! Где он? Куда вы спрятали барашка, хитрые мои! Ведите! Показывайте дорогу!
   Ворота распахнулись. Чёрный конь, будто вихрь, ворвался во двор. Соскочил на каменные плиты всадник. Пыль летела с его одежд. Он решительно бросил повод хабду — и, раскинув руки, устремился на лестницу, по которой успели до середины взобраться сам Закар, дочери и внучки. Сердце у Закара (сказать правду) вновь содрогнулось. Дочери вскрикнули. Но внучки вмиг узнали всадника:
   — Отец, отец, ты тоже вернулся! Привёз нам степную лепёшку? Обещал! Ведь обещал!
   Всё встало на свои места. Нет в мире места для тревог. Всё — хорошо. Всё — благополучно. По лестнице уверенным шагом поднимается Бен Танат — муж старшей дочери… зять… пока единственный, но любимый зять:
   — Как Алашия, отец? Великий Дом открыл хавар для наших, а вы — наши говорят — скоро едете в Хем! Поеду с вами!
   — Бен Танат! — воскликнула старшая дочь. — Я тебя не отпущу!
   — Не отпустит! Не отпустит! — захохотал Чернобородый. — Не отпустит до тех пор, пока мы не съедим барашка… и не выслушаем все твои рассказы о делах!
   
   
   Заветные думы
   
   Ярко сияло созвездие Семь Голубей, когда Закар распрощался с дочерьми и зятем. (Внучки спали). Старшая дочь уговаривала взять охрану, сесть в носилки с дюжими рабами-носильщиками, которые — случись что на ночных улицах — тоже могут защитить господина. Чернобородый отказался. Носилок он терпеть не мог. Нелепа езда, более медленная, чем пеший шаг. Были и другие причины, ещё более важные, о которых он никому не говорил. Закара всегда раздражала близость рабов: по-скотски покорных безмолвных существ. С виду хабд — как человек, а внутри — пустота. Будто призрак перед тобою. Попадаются среди невольников смышлёные, живые разумом и душой. Если, конечно, у хабда, носящего кличку и лишённого имени, есть настоящая душа. Закар умел вовремя замечать смышлёных рабов в общей толпе, отделять от остальных, приближать к делам. Такие рабы дают больше пользы, чем целое стадо. Но их мало даже у него. Большинство тупеет в неволе. Кратко говоря… Закар предпочитал иметь дело с людьми. С вольными людьми. Но сыны Города не носят господских носилок, у них теперь иной — более достойный — заработок: мореходное время в разгаре! Что касается охраны… то охрана — совершенно ни к чему. Закара знают все. И честный люд (многим он помогал в тяжёлый час), и бесчестный сброд (многим памятна его тяжёлая рука с волшебным кинжалом из металла халеб, рубящим бронзу). А прежде того, все в Карате знают: подними руку на шафата, имя которого — Закар бен Зенон Чернобородый, и тебя будет судить не царский суд, а сам Город. Знают. Понимают. Даже те, кого не страшит встреча ни с царским судом, ни с мастерами наместника…
   Улицы были непривычно-тихи. Закар даже обрадовался, когда в конце одной из них послышался грохот колёс по камням. Слышались знакомые крики: торопил своих осликов Стекольщик. Знакомая повозка показалась из-за угла.
   — Закар! Бранись какими угодно словами: толстый Криш везёт новое дельце!
   — Что произошло?.. Разберём новое дельце завтра! Завтра! Я устал!
   — Какое «завтра»?!  Явился  в т о р о й  вечер! Даст Эл, мы ещё успеем до битья горшков! Горшки — совершенно невиновны, а каждый горшок стоит хоть малых денег!
   Закар всё понял.
   Дело — куда как серьёзное: наступил в т о р о й  вечер по возвращении Азиру Хмурого под родной кров! Не третий и не первый. Это можно установить издалека. По крикам, звону посуды (а то и черепиц с крыши), рёву испуганного внука, причитаниям его матери — старшей снохи. Первый ведь вечер после плавания проходил в этой семье всегда на редкость мирно!..  Жены  Азиру  побаивается.  Но если уж кого Хмурый боится, — то её почтенной родительницы. Даже тесть, пока был жив тесть, не мог остановить тёщу, когда тёща наскакивала на Азиру, потрясая костылём. Отсрочить бурю мог только приход случайных гостей: при гостях свои со своими не бранятся. Но прекратить бурю могло только появление Закара. Следует поспешить! Если Закар успеет до битья горшков (а то и черепиц), третий вечер явится под кров Азиру тихо, как закатное облачко! 
   Криш хлопнул осликов вожжами по спинам… но тут же остановил их. Азиру (на ходу завязывая плащ) спешил навстречу друзьям. Вид у Хмурого был такой хмурый, что Закар не сдержался — напомнил ему то, о чём напоминал уже великое множество множеств раз за минувшие годы:
   — Разведись! Ну, в самом деле! Закон позволяет! Что мучаешься? Когда я странствовал по Милух, Бхрата-гyру говорил мне: их обычай позволяет оставить сварливую жену немедленно, даже в день свадьбы!
   Азиру, как и всегда, махнул рукой:
   — А-а!.. Развелись на корабле корма да борт — и утонули. Как она без меня? Как я без неё?
   — Ладно. Едем. Явимся к тебе, женщины начнут готовить стол… — (Стекольщик облизнулся).
   Азиру мотнул головой:
   — У нас там повернуться негде! Это у Закара — просторно! У Закара никогда никого нет с тех пор, как дочь вышла замуж!
   Криш тоже мотнул головой:
   — У Закара эхо по углам прилипло, как у вас — паутина закоптелая! Вправду, вправду, никогда и никого, дом пуст, от него жильем-то пахнуть перестало! Давайте ко мне! По пути новую хеттскую историю расскажу. Держитесь крепко! Из повозки вывалитесь, — собирай да склеивай вас!
   Хеттских анекдотов Стекольщик знал множество. Великое множество. Ко всему северному он — неравнодушен. Успевает поболтать с каждым несситом-купцом, который появляется в Городе. Злые языки обронили словечко: «Всё — потому, что и у самого Криша волос — с хеттской рыжиной! Пусть Криш врёт, что-де обгорел возле стеклоплавильной печи! Его медноволосая, громкоголосая бабка, о которой помнит весь Карат, стекло не варила, но упряжками хеттских быков правила и верхом на коне скакала лучше всех мужчин! Город всё знает! Город всё помнит!..». Смешные байки о горячих, но простоватых рыжих северянах и таких же простоватых (может, ещё более рыжих?) хеттских демонах у Стекольщика — всегда в большом числе. Рассказывать их он умеет. Даже Хмурый перестал хмуриться: загоготал от всей души. (Проснулись все бродячие псы, которые дремали у забора). Смеялся, утирал слёзы, приговаривал:
   — Люди-вороны — колдуны, а люди-кони — безбожники, со своими демонами спорят-бранятся, то-то проиграли главному ворону, Рамсесу Второму, бой под крепостью Кадеш тридцать лет назад! Эгеец, отворяй ворота! Вы, эгейцы, — вдвойне безбожники! Вы с хеттами — в родне!
   Хабд с двумя прозвищами, Эгеец и Дуй В Огонь, мрачный северянин со светлыми (будто совсем уж выгоревшими) лохмами, — распахнул ворота перед повозкой. Его баалом являлся Криаштарт-адон и остальных можно было не слушать… но Дуй В Огонь слушался Чернобородого. За воротами лежал неровный двор. Собирался Криш увезти лишние камни, спрямить-разровнять площадку, да всё времени не хватало, летом звал его к себе урожай, зимою звало его к себе стекло!.. Каменный низ жилого строения был занят стеклодельной мастерской. Лестница, огибая наспех слепленный и наспех оштукатуренный куб без окон, вела на второй жилой этаж: на деревянный, аккуратный этаж из оструганных, плотно пригнанных брёвен. Друзья шли туда. Освещая им путь, на ступеньках дрожали огненные блики. Пламя пробивалось сквозь щели между камней. Жарко пылала в мастерской громадная стеклоплавильная печь! Долетали звуки, которые свидетельствовали: подмастерья кормят печь древесным углём, чтобы утолить её голод, оживить, заставить  работать — переплавлять  соду,  песок  и  цветные соли-добавки в звонкое стекло. Скрипнула резная дверь. Впустила друзей в верхние покои, освещённые масляной лампой. Закрылась. Щёлкнул хитрый засов, который (изобретение деда Криша!) сам падает в паз от толчков. Любой сможет может открыть этот засов изнутри, но отсюда, снаружи, он открывается только бронзовым крючком… а знает о крючке только семья Криша!.. Домашние хабды поклонились хозяину и гостям. Через два-три мгновения поклонились ещё раз (ещё ниже), уловив хозяйский жест: идите прочь, вам — отдых! Друзья начали рассаживаться вокруг стола с вином и ужином.
   Изобилен дом Криша. С виду — не богат. Богатство лежит в сундуках. Пурпурный, серебром тканный плащ Человека Ворот висит в углу на деревянном колышке. Стекольщик обедает с женой и сыновьями за простым сосновым столом, поедая самую простую пищу. Но вся посуда — стеклянная, драгоценная, удивительной работы, и окна всех комнат — из драгоценных гранёных стёкол-пластинок. Криш живёт в своё удовольствие. А лишние траты… на мебель, на жратву, на тряпки… ему никогда никакого удовольствия не доставляли. Скуповат Стекольщик. Скуповат. Не в бабку-хеттиянку. В деда-каратца, наверное…
   Пропустив Хмурого и Криша вперёд себя, Закар сказал:
   — Хетты — безбожники, стало быть?.. Вероятно, впрямь — безбожники. А воевать умеют!
   Криш вернулся к двери. Пощупал засов. Вставил в него специальную палочку, чтобы дверь нельзя было открыть снаружи ключом:
   — Какое — «умеют воевать»! Я слыхал, Рамсес голыми руками расшвырял войско Муваталла возле крепости Хадаш… или Кадаш… в сирийских степях перед Ливаном почти тридцать лет назад! А сейчас на постели Рамсеса — Муваталлова дочь! Хетты откупились ею, как взяткой!.. Что, Закар? Перестань ты ухмыляться! Встань сюда вот, подальше от открытых окон, и — объясни!
   Капитан спрятал усмешку в бороде:
   — Закрой окна.
   — Мы издохнем тут, ночь вон какая жаркая! — возразил Криш… но просьбу выполнил. Синий ночной свет в окне погас: он не пробился сквозь толстые цветные стёкла. В комнате остался лишь красноватый огонь светильников. Тени, делаясь чётче и гуще, ползли по стене. Прислушивались: о чём говорят люди?
   — А ещё, — попросил Чернобородый, — глянь в женской половине. Спит или не спит?
   Криш пожал плечами. Но проверил даже комнату, соседнюю со своей. Кивнул, возвращаясь к друзьям:
   — Спит. А мальчишек ещё нету! Наработались в жаре — да катаются с девками по морю, проветриваются под парусами!.. Хочешь на ночь глядя что-то страшное рассказать мне? Хмурый предупреждал тебя! Вспомни! — Качнул туда-сюда засов. Огляделся выжидающе.
   — Ну так вот, Криаштарт-адон, мастер и Человек Ворот! — с шутливой серьёзностью молвил Закар. — Говори: кто перед тобой?
   — Азиру и ты, — ответил Криш. Ответив, пожал плечами. Оглянулся на Хмурого. Тут крылась какая-то загадка, недомолвка.  А загадок Криш не любил, поскольку никогда (ни сейчас, ни в детстве) не умел их разгадывать… при всей своей   любви   к   сказкам  о  том,  как  их  разгадывают  другие.
   — Кого ещё ты видишь перед собой? — оглянувшись на Закара, так же шутливо-серьёзно вопросил Хмурый.
   — Тебя и Закара… — неуверенно начал Криш.
   Азиру, теряя терпение, зло перебил:
   — Да не так следует отвечать! Ну вот что за голова? Надо сказать: передо мной — шафат Карата и царский тамкар Закар бен Зенон, прозвищем Чернобородый. Верно, друг? — (Капитан кивнул). — Верно! А шафатам положено знать всё то, чего иным-остальным простецам незримые положить забыли!
   — Например? — (Стекольщик перевёл дух).
   — Да хотя бы вот! — горделиво выпятив грудь, продолжал Хмурый. — Знаешь ли ты, Криаштарт-адон, что малах Арвадский строит новый город на скалистом острове? Там у них поблизости остров есть. Как наша Орлиная скала…
   — Мне это надо? — вопросом ответил Криш. — Если остров у них — стеклянный, я съезжу, взгляну, с какими огрехами он отлит… а если остров — простой, из камней с ракушками…
   — Из камней с ракушками он. Был, по крайней мере. — (Азиру махнул рукой). — Был. Ну, лады, остров в сундуке не  утаишь,  о  стройке знают все кузнечики… но о том, что малах Каратский решил построить у себя на прибрежной скале то же самое, — знают пока он сам и… угадай, кто?
   — Да ну вас! — отмахнулся Криш. — Арвадцы есть арвадцы! Яму их раздери! Отдались Мерн Амону бесплатно! Са-ми от-да-лись, прогнав своего арвадского царя! Вот дурачьё… вот сменяли чуму на холеру!.. Кстати, твой «голубь» Бен Арвад — у меня. Приведён. Помещён. Охраняется. Пишет. Я бы хотел, о Закар, чтобы он сеял мой песок для моего стекла… но — пускай пишет!..
   — Если дело требует возиться с чумой, я стану возиться и с чумой!.. Бен Арвад мне нужен. Береги «голубка»! Бен Арвад видел битву ворона и коня своим взором. От первой до последней стрелы. Хотя был тогда, тридцать лет назад, мальчишкой, а стрелял хуже девчонки.
   — Стало быть… разгром хеттов… не враньё?.. — (Криш подался вперёд. Чем он всегда отличался, — так это любопытством). — Арвадцы, в самом деле, посылали ему тридцать лет назад своих лучников?
   — У Мерн Амона есть даже меченосцы-сикелы в рогатых шлемах и с клинками длиной три локтя, каковых сикелов он, было дело, бил-громил-побеждал, заплакать не давая! Кого там только у Мерн Амона нет! Одних лишь пеших воинов-немху — с копьями и щитами в человеческий рост — к Кадешу в тот час и день вышло двадцать тысяч! Согнал всех, кто ходит, и половину тех, кто ковыляет. Землю пахать стало некому. Вот, смотрите, Азиру и Криш, ломти лепёшки — отряды по пять тысяч душ каждый: Амон, Ра, Пта, Сет. — (Закар взял лепёшку с блюда. Разломил. Бросил куски на скатерть. Криш и Азиру внимательно следили за его руками). — Людей Амона возглавил сам Пер Аа с тремя сотнями колесниц. Сирийцы распустили слух: табарна Муваталл испуган, табарна Муваталл бежит на север, бросив Кадеш. А табарна шёл с севера. Тридцать тысяч воинов шли под его рукой. В том числе — две с половиной тысячи колесниц! На каждой хеттской колеснице стояло не два воина, как у роме, а три: погонщик, стрелок, щитоносец…
   — Два воина, три воина, пятьсот воинов! — (Стекольщик заёрзал в кресле). — В упор не вижу, где разница! Говори, наконец, главное!
   — Тут всё — главное, о друг мой Криш. Вспомни, как стреляют хетты-колесничие, вгоняя стрелы в перстень. За сто шагов! Без остановки! Хетты на колесницах — как мы на галарах. Хетты не грызутся друг с другом: для драк у них соседи предназначены. Стрелять хетты умеют с тех пор, когда предок Муваталла, царь Супиулиума, собрал под свою руку враждующие племена, внушая каждому: «В самом деле, в самом деле, не грызитесь со своими, для этого есть чужие, живите дружно, как живёт волчий род!». Грызться друг с другом хетты отучились, когда Супиулиума нашёл для них общего единого врага — старого Пер Аа Сети: «Вот вам враг! Воюйте!». Надо было Рамсесу, сыну Сети, крепче думать о защите своих людей и ставить на каждую колесницу по три человека! Но Пер Аа, спешив часть колесничих, поставил их в пеший строй: конского корма в степи было мало. Ринулся на север догонять, как он выразился, хеттских шакалов… и встретил стаю хеттских волков. Отряд Амон разлетелся на лоскуты! — (Закар достал матросский нож, который у морехода во время еды — вместо ножа, вилки, а иной раз даже ложки).
   В голосе Закара звенело торжество. Как если бы он сам стоял с луком в руках посреди хеттского войска, которое внезапно встало перед Великим Домом из степной пыли. Как если бы он сам пускал стрелы, заставляя их визгливыми стаями рваться из-за хеттских щитов к хемским щитам, сметать ездовых и стрелков с колесниц Великого Дома, разить боевых коней, боевых собак, боевых львов (во главе с самым крупным зверем, чью кличку Бен Арвад назвал: Боец). Как если бы его собственные глаза видели тот славный миг, когда отряд Амона превратился в груду мёртвых тел, отряды Сет и Пта поняли, что не успевают к бою, а отряд Ра кинулся бежать, как только Мерн Амон врезался в него со своими чудом уцелевшими пятью колесницами. (Роме — сплошь колдуны. Пер Аа — подавно главный жрец всех демонов страны Хем, бабку с зеркалом не надо звать, ясное дельце, что дельце — тёмное… но сплоховала их ворожба! Лишь когда нависла ночь и колесницы сгрудились, мешая друг другу, хеттский царь ушёл. Не отступил. Ушёл. Просто канул в даль сирийских равнин, как волк с добычей). Нож расшвыривал ломти на столе. Даже домоседу Стекольщику было видно: вот так пронзил беззащитные бока хемского пешего войска хеттский колесничный строй. Вот так разбежались хемские немху, бросая бесполезные копья и громоздкие щиты, прикрываясь голыми руками от стрел, которые выли и визжали в душной степной пыли. От стрел, которые летели, кажется, одновременно со всех сторон, целя только в одного человека — в тебя самого!..
   — Правду  сказать,  покуда  я  из  последних  моих  сил ворочал весло на той проклятой баре, с которой вы меня спасли, Хем казалась ну о-о-очень сильной!.. — захрипел Азиру. — Бывает, что царства дряхлеют быстрей, чем люди, их населяющие! Когда ж, наконец, додряхлеет-домрёт Хатти, чтобы мы остались на свободе?!
   Закар сказал негромким голосом (как если бы не другу, а самому себе):
   — О Хем пусть судят хемцы, о Хатти пусть судят хетты. Но Ханаан, я верю, — уже другой. Совершенно другой.
   Криш молча кивнул ещё раз:
   — Вот для чего понадобился тебе «голубь»-арвадец! Он знает больше, чем ты!
   — Да. — Закар кивнул другу. — Бен Арвад, любитель хемского обычая, знает о Хем многое… а о южной части Ханаана, которая до сих пор во власти Хем,  знает всё. Пускай пишет. У меня слишком мало рукописей, посвящённых прежним временам!
   
   ***
   Капитан был прав. Он любил чтение, но доставать книги в Городе, неоднократно разорённом войною, было трудно. История жила лишь в устных преданиях. Но капитан знал всё, что мог знать. Собирал свидетельства повсюду. Он помнил гораздо больше изустных сказаний, чем Криш — хеттских баек. Но не только помнил. Старался понять. Понять больше, нежели сказано. Ибо г л а в н о е  при чужом человеке — для чужих ушей — не говорится.
   Капитан знал: лет четыреста назад Хем пережила тяжкую смуту. Страх перед мощью старого Пер Аа Хеопса давно иссяк: начинали валиться камни с его заупокойной великой высоты пер ема, рукотворной горы среди плоской хемской пустыни, но никто не спешил подновлять её. Страх пред гневом   новых   Великих  Домов  —  наследников  Хеопса —  иссякал. Как вода в старом колодце. Народ Хем не боялся властей Хем. Он ничего не боялся. Трудно было устрашить, запугать, смирить малых людей. Ибо не стало в Хем ничего более трудного, чем жизнь — простая повседневная жизнь под солнцем дня и звёздами ночи. Как уплатить бесчисленные налоги, когда ты знаешь: их уплатить невозможно? Как выполнять бесчисленные повинности, когда ты знаешь: выполнить их невозможно? Как набраться сил для того, чтобы склоняться под ударами надзирательских палок и бранью жирных невежественных чиновников на строительстве жалких подобий оросительных каналов, если ты знаешь, что по ним не польётся вода, они безграмотно размерены, их стенки рухнут? Как набраться сил для того, чтобы видеть, как чиновники угоняют твоих сыновей в жалкое, обворованное, замордованное подобие войска, которое не способно выступить в боевой поход и умирает в тыловых крепостях от изнурения, голода и лихорадки? Народ не вытерпел всё это. Страшный бунт — по-хемски: аат — сотряс всю Хем.  Дочери  вельмож  спрятались  от  служанок  своих,  чтобы  те  не  разбили  им  головы  о  стены.  Крестьянские  дочери  оделись  в чужой  тонкий  лён.  Пахавший  землю  на  себе  стал  владельцем  многих чужих  быков.  Не  имевший  лодки   стал  хозяином  многих  чужих кораблей. Аат утих, когда с севера через пустыню Синай вторглись сирийские кочевники хека хасут, владыки из чужих стран. Иноземцы произносили это имя на свой лад: гиксосы. Зазвала кочевников сама хемская знать, чтобы натравить их на повстанцев. Но гибли от гиксосских стрел и копий все. И народ, и знать, которая вскоре поняла: рассчитывая быстро усмирить своих бунтовщиков чужими стрелами, она надолго просчиталась. Новый господин в плаще из звериных шкур шагнул на трон, сбросив оттуда старого Пер Аа. Зря ли (говорят) так обильно пудрится Рамсес Второй перед каждым тронным выходом, скрывая бурый азиатский загар? Даром ли он (говорят, говорят!) велит цирюльнику брить лицо своё дважды в день? Золотой футляр в виде хемской тощей бородёнки-клинышка не нужен ему: борода и так растёт. Густая. Чёрная. Азиатская. Нос — горбатый азиатский нос, доставшийся от предков-гиксосов, — скрыть труднее, чем жёсткие усы и щетинистую бороду, но хемские жрецы — знатоки хемии — способны лепить новые лица, как глину, как смолу, как воск!.. Пер Аа Камес, под водительством которого Хем изгнала хека хасутов, и Пер Аа Тутмос Третий, под водительством которого Хем покорила Ханаан, — предки Рамсеса Второго по материнской линии. (У роме ценится именно такое родство). Рамсес без меры гордится ими.
   В Хем не принято подчёркивать особенности облика, все росписи и статуи показывают всех Пер Аа одинаково… неестественный (зато, вроде, благородный) поворот головы, неестественно-широко расправленные острые плечи, неестественно-перенапряжённые тонкие руки… но резцы и кисти тех, кто ваял и рисовал Тутмоса, дружно оттенили выпуклость мышц на плечах и руках его, выпуклость жил на шее его. Во главе речных воронов встал степной лев. Хем устремила стопу свою от пшеничных полей к полям сражений, руку свою — от камней мирных строек к камням иноземных крепостей. Вся Хем. Знатные люди-ани, нехотя обмениваясь слухами о том, сколько хемской крови в Тутмосе и сколько — сирийской, бодро съезжались под коброобразный жезл Пер Аа на своих сытых дорогих конях. Простые люди-неджесы, швыряя прочь инструмент и плуг, тянули руки к оружию, которое Тутмос выдавал им под коброобразным жезлом. Человек, имевший родных, спешил солгать: я — немху,  я — сирота,  я не принадлежу ни к семье,  ни к общине. Сирот, о ком некому плакать и с которых нечего взять, записывали в войско прежде всех остальных. Скинув бремя   повседневной  суеты  на  согбенные  спины  бику  (хабдов — говорят ханаанеи), Хем по старым гиксосским дорогам  устремилась  на  север.   Пала   обидчица   Сирия.   Пал её  миролюбивый  сосед  Ханаан.  Они  пытались  сбросить  хемское  ярмо.   Каждому  новому  Пер  Аа  приходилось решать вопрос о том, как вернуть степных, горных и приморских  подданных в лоно речной державы. Но вопрос каждый раз решался. Каждый ханаанский бунт против Хем и против Хатти, которая сцепилась в хищничьей схватке с Хем, — рано или поздно подавлялся. Уцелевшие мореходы приучались к мысли о том, что единственный удел тех, кто не скрылся у разбойников, — перевозить хемское войско, избавляя славных немху от пыли сухопутных дорог. Седые старцы Ханаана ещё помнили кое-как: предки во главе с самим Мелькартом достигали Счастливых островов. Но молодые ханаанеи не желали верить старикам… и такие разговоры, год от года, велись всё реже. Зачем об этом говорить? Зачем травить душу, если даже кто-то когда-то в самом деле плавал на запад, в какие-то — может быть, на самом деле Счастливые — страны, в которых никто никому не обязан, все называют друг друга братьями, довольны, сыты, здоровы и живут вечно… ну, по крайней мере — столько, сколько сами захотят… в общем, долго… очень долго… намного дольше, чем здесь?..
   Что было причиной возвышения Хем? Благодаря чему она восстала из небытия к жуткому своему величию?
   Что было причиной падения Ханаана? Каждый ханаанский город дрался до последнего. Не сдались без боя ни деловитый Тир, ни лукавый Сидон, ни двуличный Арвад, ни заносчивый Библ, окружённый семью поясами каменных стен, ни весёлая Акка. Но все ханаанские города сломлены. Всех ханаанеев перемолола колёсами колесница Хем, превратила глыбу в щебень, в разрозненные осколки. Последнее восстание против Хем памятно ныне живущим. Азиру Хмурый ведь — не Азиру. Это имя он взял, когда случай вернул ему свободу и помог ему вырваться из Хем в Карат, подвластный хеттам — врагам Хем. (Хмурый — с юга, из Акки. Но не помнит своё имя. Даже родной свой город он вспомнил едва-едва, посетив вместе с Чернобородым). Казалось бы: пора утихнуть, о ханаанеи, пора смириться, окончательно забыть всё, о чём больно помнить!..
   Но ханаанские корабли выбрасывают причальные канаты на берега Эгеи, Троады, самой Хем. Далеко до прежнего расцвета, далеко, но — жизнь вернулась на рынки, на пристани, в корабельные дворы. Ханаанеи заговаривают о дальних походах. Опять же: почему? Какова причина? В чём она? В том ли, что — сказал Хмурый — развалилось-рассохлось ярмо? Или… в чём ином?..
   Азиру и Криш долго молчали, потягивая из кубков вино. Наконец, Хмурый заметил:
   — Одного я, Закар, не пойму. Что это ты всё повторяешь: «Ханаан» да «Ханаан»? Дались тебе Сидон, Тир, Библ, тем более — продажный Арвад! Зверь роет нору, улитка растит на себе раковину, это— защита им. Им и детям их. Для меня нора и раковина — мой Город. Весь Ханаан для меня сейчас — Карат и только Карат! Ну… ладно… ещё — Угарит и только Угарит: моя жена — родом из Угарита!.. Я за Карат кому хочешь глотку перегрызу! А чужие… чужие — хуже заразных!.. Из десяти коршунов не сложишь одного орла. Соседние города только радовались, когда нас — меня и других отчаянных ребят — везли вдоль берега в Хем с колодками на шеях. В каждом городе толпа выходила на причалы, чтоб плевать на нас. Так было. Так есть. Так будет. А ты: «Ханаан», «Ханаан»…
   — Из десяти коршунов не сложишь одного орла, — повторил Закар. Тоже задумался. Наконец, прервал молчание вопросом. — Скажи мне, друг мой Азиру: если Ханаан всегда был стаей стервятников, если ханаанцы в другие ханаанских городах искренне радовались твоей неволе, — отчего во всех городах сохранился один общий ханаанский язык? Северные геллины с трудом понимают эгейцев, которые, вытеснив старое население из Микен, именуют себя микенцами, а ты в равной мере понимаешь хугритов, бейрутян, сидонян, библосцев, аккийцев с их домашними смачными словечками. Ещё: отчего, хотя в каждом ханаанском городе свой незримый хранитель, все мы почитаем Эла и Элат? Отчего сходны морские обычаи? Отчего ханаанские города  так  похожи  один  на  другой?..  Я  отвечу.  Ханаан  был  единым,  как  одна  семья!  Все  ханаанеи  называли друг друга: брат мой. У них был один царь. Он правил в Библе. Вороны Хем, летая за древесиной для погребальных ладей и для гробов-саркофагов, шли на поклон к нему. Вороны Хем — чванливы. Они — люди Пер Аа! — могли, не роняя себя, поклониться только лицу, с которым их собственный хозяин — на равных. А они кланялись раз за разом. Не знаешь? Что ж! Дело давнее. Мало кто  знает.  Хотя  государь  знает  о  великом  предке  матери своей…
   Азиру молчал: не перебивал.
   Молчал Криш.
   Да и трудно было сейчас перебить Закара!
   Друзья едва ль могли догадаться о причине его уверенности, но уверенной была его речь: капитан вёл караваны слов знакомыми дорогами. Столько раз он, возвратившись от певцов и сказителей, совершал походы вдоль этого берега! Поначалу — в тумане и сумраке догадок, затем — в свете восходящего солнца ясности, уверенности. Заветные думы… Он ещё никогда не делился ими ни с кем. Он хранил их в тайне. (Как кормчие хранят в тайне приметы, по которым ведут за товаром галар или каркар). Он ещё ни с кем не делился своими богатствами… но сегодня вдруг понял: владеть ими в одиночку он не в силах. Нельзя в одиночку греться у огня, который разгорелся так ярко!
   Закар знал имя древнего царя: Чекер. Сказители сообщили это имя малаху и шафату под большим секретом, после многих страшных клятв. Странное чувство пережил Чернобородый. Смесь чувств: от вины до гордости. Вины — потому, что Ханаан, нарекающий своих сыновей именем этого человека, не устоял в жерновах между Хем и Хатти, распался на отдельные камни-города: виновны сами ханаанеи. Те, кто склонился перед хеттами и роме десятилетия назад, являлись ханаанеями!.. А гордости — потому, что Ханаан не превратился всё ж в комок песчинок, в толпу отдельных людей с отдельными, ничему объединяющему не подчинёнными стремлениями  и  мечтами.  Хвала  за это людям! Те, кто сохранил в себе гордое чувство («я не просто человек, я сын Города, сын Угарита, сын Габлы, Акки, Цидона, Арвада хотя бы»), — тоже являются ханаанеями! Не утрачено умение сознавать себя частью чего-то большего, чем ты сам, пусть даже это большее — меньше целого. Возродить бы в людях умение сознавать себя частью всего Ханаана!  Ни   с и л а,  ни   с т р а х   для этого не годятся. Сила и страх доказали свою неспособность считаться — и быть — с в я з ь ю   м и р а.   Годится нечто иное. Что же? Что же именно сделает стаю коршунов могучим орлом?
   Раздумывать некогда. Враги действуют. Каковы имена врагов, — Чернобородый мог только догадываться. Но нет времени, чтобы узнавать! Пока враг не перессорил ханаанские города вновь, — приступи, шафат, к делу!
   К делу, которое будет главным делом жизни.
   Чернобородый взглянул на царское кольцо. (Друзья заметили новинку, хотя до сих пор ничего не спрашивали. Ждали: сам объяснит). Ещё раз продумал — мысленно выстроил в ряд — слова, которые должен сказать друзьям. И сказал, начиная свой ответ с вопроса:
   — Скажите мне, Азиру и Криш, что вы сделаете, если на руках ваших останется по одному пальцу-мизинцу?
   — По одному… мизинцу?.. — повторил Стекольщик.
   — Да, друзья! Одним пальцем даже не ущипнёшь, что толку с него?.. Когда пять пальцев не слушаются хозяина, в стороны торчат, — много ли с них толку? А если пять, да вместе?!
   Азиру шумно дышал. Стекольщик ёрзал в кресле, и оно поскрипывало под ним.
   «Рановато я завёл разговор, — с тревогой отметил Чернобородый. — Самые верные друзья — в недоумении. Стоило бы повременить…». Но благоразумные мысли разлетелись в прах. Странствие по дороге заветных дум всегда придавало капитану силы. А теперь он чувствовал себя могучим как никогда. Разливая по кубкам вино, Чернобородый сказал Хмурому и Стекольщику:
   — Истина открылась мне. Один наш Город — в одиночку — не сможет ничего. Не смогут ничего ханаанские города, пока они в ссоре. Но, объединившись, Ханаан сможет всё! Сильнее Хем, которая сама сплавилась воедино из приречных княжеств-номов, станет он! Сильнее Хатти, которая сплавилась воедино из горных и степных княжеств! Наш царь по праву наденет венец талласократа, владыки моря. Знаю, как этого достичь. Знаю, как это было достигнуто в прошлом, много веков назад.
   
   ***
   Комната казалась Закару душной… хотя стены её словно раздвинулись и словно вообще перестали существовать. Мысленным взором он видел весь Ханаан от Угарита до Акки — от севера до юга. Дороги. Бухты. Многолюдные рынки. Всюду — один язык. Единый денежный счёт на пимы, сикли, мины, таланты серебра. Единые меры веса для товаров. Единые торговые обычаи. Ханаан. Нынешний. Каков уж есть. Из-за чего ссориться людям? Один шаг, единственный шаг остаётся до истинного согласия. Нужно добиться, чтобы люди сделали его. Всю оставшуюся жизнь положить, но — добиться.
   А затем…
   Вне пределов Ханаана — весь остальной мир. Сирия, Хатти, Хем, Эгея, Крит, даже таинственный далёкий Тарташ — страна серебряных якорей… о, когда-нибудь перестанут же они, наконец, смотреть друг на друга, как волки! Человек всюду будет своим, человек всюду ощутит себя в безопасности — не как чужак среди чужаков (в лучшем случае, равнодушных), но как свой среди своих. Есть средство, достаточное для того, чтобы связать мир воедино прочной сетью. Есть. Имя ему…
   — Д е л о, — произнёс, наконец, Закар. — Вот она, истинная  политика,  городское  дело  для  всех городов! Общие великие дела скрепляли древний Ханаан. Общие великие дела  объединят  весь  будущий  мир. Благодаря делам Шири Барк — Великое Грозное море — станет Средиземным, как  было  встарь…  а  человеческое родство эту связь укрепит! — добавил он, вспомнив слова царя о том, откуда ведёт происхождение царь Крита Минос.
   Друзья молчали. Заветная мысль, улетевшая в мир, ещё не достигла цели своей.
   — В торге друг — один: серебряный сикль… — проворчал Стекольщик, дёргая свою рыжеватую бороду.
   — А почему ты, Криаштарт-адон, не боишься доверять мне свои вазы для продажи? — вопросом отбил его доводы Закар. — У тебя, надеюсь, не возникало мысли поднять меня на клинок, подозревая в плутовстве? Торговля связала Ханаан. Надолго связала, друзья мои: не дала развалиться. Мир она свяжет навсегда. Иной сущности, способной свершить сие, я не вижу. Владение товаром, обмен товаром…
   — На клинок поднять? Тебя? На клинок?.. — испугался Криш. — Вина-то ещё не пил, а — такие мысли…
   — Вот-вот! — молвил Закар. (Что-то — лучше, чем ничего). — Я знаю очень мало случаев, когда люди, торгующие друг с другом, поднимают друг друга на кинжалы. Тамкары ару, торговая мелочь, — и те, обманывая один одного на каждом шагу, время от времени ухитряются каким-то непостижимым образом сговориться. А если мир — все люди и народы мира великого — вдруг осознает себя участниками общего великого дела, никому и в ум не придёт воевать!
   — Хэ-э-э!.. — протянул Азиру. — Вот зачем ты догнал хугрита Бейану! Вот для чего ты повезёшь Трёхглазого в Угарит на суд к царю Никм-Эпа! Морской закон: сегодня я тебе, завтра ты мне! Ясно! Хоть я — не шаф совсем!
   Мало нравилось Закару подобное толкование великого закона — закона взаимопомощи (который, не срабатывая на берегу, исправно действовал на море). Но мало — лучше, чем нет. В словах ли дело, если друг начал постигать саму сущность?
   — Верно, Азиру. Сказанное тобой — часть истины. И переговоры с малахами городов — часть дела. Настанет время, ты поймёшь всё…
   — … только сам будь осторожен, — перебил Хмурый. — Чересчур уж легко им не верь. За тобой это водится: веришь людям, которых до последнего мгновения, быть может, знать не знал. Островитянину… как его… как он там… с его приметной царапиной на морде… ну, не только ему… ну, и  другим…  я ведь слежу… чересчур веришь! Сначала зажми в кулаке редкий товар. Что-нибудь такое, ради чего всяк побежит за тобой на край земли. Будут с тобой и дружить, и торговать! Никуда не денутся!
   Снова тень досады мелькнула по лицу Чернобородого. Вновь Закар погасил досаду: в словах ли дело, если Азиру вновь ухватил за хвост саму суть? Если друг — хоть одним словом, хоть случайно, хоть с краю, — задел-таки истину, ради которой начат разговор?
   — Верно! Верно, Хмурый! Того, кто желает стать союзником, надо сделать союзником. Того, кто не желает, надо склонить на свою сторону. Как? Отвечу, хотя ты ответил за меня. Пчёлы объединяются вокруг матки, слабые города — вокруг сильного. Было время, Хем покупала кедр в Библе. Пред малахом Библа Чекер-баалом падали в пыль гордые вороны. Библ с семью кольцами крепостных стен перестал быть сильнейшим. Место сильнейшего ханаанского города пусто. Пусто до сих пор. Что, если его займёт наш Карат?
   Стекольщик поперхнулся вином. Азиру, хлопая друга по спине, гаркнул:
   — Во-о-от! Вот с этого ему надо было начинать! Серебряные речи! Нужен товар, которого ни у кого больше нет! Если дотянемся, если будет в нашей руке этот товар, — Библ прибежит к нам первый! Надо в Пунт идти, как ходили вороны — судоводители фар раввана-женщины Хатшеспут. Хоть и носила юбку, а, пока её названный сын Тутмос Третий рос-взрослел, правила Великим Домом не хуже, чем твоя рыжая бабка — воловьей упряжкой! Либо сходим на восток… в… как она… Милух. Закара там знают. Или на полночь, в страну Эя, где живут люди колхид. Туда как-то раз дошли пятьдесят отчаянных эгейцев на корабле по имени «Арго», «Быстрота». Давно. Поколение минуло. Хотя… вдруг кто из них — жив? Вдруг не врут эгейцы, что многие из пятидесяти — сыновья бессмертных демонов с Олимпа? Научат! Подскажут! Разговор с ними окупит всё твоё серебро, истраченное на вино, закуску и светильники для них: в реке страны Эя водится речное золото! Как в реке страны фракийцев. Утопишь баранью шкуру вечером, — к утру каждая шерстинка сделается золотой. А помогут они нам ухватить золото… э-эх… сам Арвад к нам заползёт на брюхе и Библ с Бейрутом к нам затащит!..
   Что ж, Азиру вновь затронул истину. Самый её край. Не такими словами, как хотелось бы, слишком по-своему, но всё же… говорят ведь: «По-своему верно»! Закар сдержал чувства, которые всколыхнулись в душе. Позволил себе лишь внести поправку:
   — Дорога на Хаммон-юг, в Пунт, лежит мимо Хем. Дорога в Милух, на Кадм-восток, — к тому же, она сухопутная от Кадеша до Дилмун, — ведёт мимо двух львов, старого и молодого: Вавилона и Ассур-Ассирии. Путь на Цафон-север перекрывает Троя. Попытаюсь заключить договор с Приамом, царём Троады, данником и, говорят, родственником хеттского табарны, но полагаться на него — большой риск. Нужны другие дороги.
   — Какие? — быстро спросил Стекольщик. — Остаётся запад и северо-запад. К эгейцам. Или к этим… как они… геллинам?..
   Он ждал ответа. Капитан всё молчал. Друг не знал, что у Закара просто-напросто перехватило дыхание. Судорога свела горло. Сказать? Или — рано? Поймут ли?.. Ведь тропа дум здесь вела к самым высоким заоблачным перевалам, поднималась до сверкающих вершин, за которыми — благодатная долина самых дорогих, самых заветных мыслей!.. Сказать? Или — выждать ещё какое-то время?..
   — Нет, Криш, — произнёс, наконец, Закар. — Нет, Азиру. Я, действительно, хочу идти на запад. На Гаспар. Но не к эгейцам. Просто на Гаспар. По дороге, которую Мелькарт, уходя вечером в море, указывает нам опять и опять.
   
   ***
   — На Счастливые острова! — воскликнул Азиру. И тут же добавил: — Если не врут сказители, что острова там есть.
   — Есть разные острова и земли, — придвигая к себе кубок (о котором за беседой совершенно забыл), усмехнулся Чернобородый. — Много  разных  островов. Много разных земель. Обильный серебром и золотом Тарташ: слыхал ли ты о нём?
   Ответ запаздывал.
   Удивлённое молчание было ответом.
   — А Ворота Мелькарта? — продолжал Закар. — Что ты о них знаешь? А острова-крепости шарданов и сикелов, по примеру коих сидонский малах укрепил свой остров?
   Азиру с каждым его словом всё больше терялся. Наконец, произнёс:
   — Ну, я помню, Шардан и Сикел — твои хабды… но не от них же, дураков, ты всё это узнал! От кого? А? Ведь не было, не было Навсифоя на Крите…
   — Стой! — крикнул Стекольщик. — Якорь в воду! Парус прочь! Я ещё не пьян, я всё помню: вы, кошкины дети, брали мои вазы на Алашию, для продажи во владениях угаритского царя! Какой Крит? Он — со-о-овсем в ст-т-тороне! Угаритский царь его ни-и-икогда не за-а-авоюет! Неужели завоевал всё-таки?
   — На Алашию, — повторил Азиру. Гаркнул во всё горло: — Пьянеет наш Стекольщик! Друг Закар, слыхал? На Алашию!
   Откинулся на стену в полном изнеможении — и захохотал, даже не пытаясь бороться с приступом внезапного странного смеха.
   — Ну, ну, — ворчал Криш, краснея то ли от скрываемых чувств, то ли от выпитого вина. — Опять вы знаете в два раза больше, чем я, сухопутный пыльный человек!
   — Да, на Алашии мы были… во-вторых… какое-то время… — переводя дух, рычал Хмурый. — А во-первых… ты не думай, Криш, что покойного Зенона бен Гора напрасно звали Хитрым… Закар в отца пошёл… всех обманул Чернобородый!.. — (Азиру оглянулся). — Адон! Позволишь объяснить, в чём дело?
   Закар кивнул ему.
   Дело было не такое уж хитрое. Много проще царского ясновидения. Гребцы-алаши, взятые в островных городах, праздновали удачный поход и кропили вином богатый заработок. Наниматься на другой корабль им ещё не хотелось. Они, само собой, рассказывали всем желающим, как выгодно Закар-баал продал стеклянные вазы и как ловко взял багром «Петух». Но забывали упомянуть, с какой стороны «Орёл» пришёл к ним на Алашию. Если подобная ерунда вообще интересовала их. Какая разница — с какой стороны! С востока ли, где Угарит, либо с запада, где (это — если долго, долго плыть, держа точный курс по солнцу и по звёздам, мало кто из адонов и кормчих способен на такое) лежит за волнами Грозного Моря Крит!.. О том, что Закар-балу явился именно с запада, знали другие гребцы. Буйные с виду, но надёжные в деле критские новосёлы — эгейцы, которых он нанял до Алашии. Но те остались на Медном острове и ещё не успели наняться на другие корабли: Закар отвалил им побольше, чтобы долго не трезвели. Чтобы не вспоминали, откуда явился щедрый сидонид. Эгейцы всех ханаанеев называют: сидонид, сын Сидона. Эл с ними! Вернее, их молниеносный демон Зевс!.. Кое-кто знал всё. Парусный мастер, рулевые, кормчий. Но они, в отличие от гребцов, служат на «Орле» по много лет, они давно научились держать язык за зубами. А Хмурый только здесь (среди друзей, сильно подогретый вином) приоткрыл запоры на своих складах и, громыхая кулаком по столу, заорал торжествующе:
   — Алашия — сказка для дураков! Мы ходили на Крит! К Навсифою! Морем ходили! Вдали от всех берегов!
   — А-а, тот вечно надутый критянин… — вспомнил Стекольщик. — Зачем он вам?
   Азиру словно ждал подобного вопроса:
   — Зачем, спрашиваешь? А вот этого не знаю даже я!
   Криш обернулся к Закару.
   Чернобородый тоже не сразу вынес ответное слово со своих складов. Заметно было: сомневался. Но рядом были друзья, а вино, выпитое в дружеском кругу, оказывает на всех одинаковое действие. Закар распахнул воротник халата. Кашлянул. И ответил — вновь вопросом на вопрос:
   — Друг мой, а задумывался ли ты когда-нибудь, кто был первым?
   — Первым? — повторил Стекольщик. — В чём?
   — В   д е л е, — пояснил Закар. — Кто сварил цветное стекло и, будто из теста, слепил из кипящих полос первую вазу? Кто окрасил первый кусок ткани соком пурпурных раковин татакс? Кто решил построить первый корабль? Кто проложил дорогу сначала в соседний город, а затем — и в Хем, в Эгею, в Троаду, в Хатти? Кто шёл вперёд, оставляя след для других, прокладывая путь для других? Ты задумывался над этим?
   — Ну-у… — протянул задумчиво Стекольщик. — Если кто-то идёт следом, значит… кто-то был и впереди!.. Например, Мелькарт. Он указал нашим путь на Гаспар. И — ты говорил — до сих пор указывает. Каждый вечер. Когда уходит спать в море.
   — Мелькарт, — повторил Закар. — Первый царь Города. По его пути пойду я. На новых кораблях. Четыре, двенадцать, сорок восемь кораблей. На каждом — сплошная палуба: никакие волны не зальют людей и товар. На каждом — съёмная мачта и опускающийся рей: налетит шторм — будут в сохранности паруса из лучшей хемской ткани. Я придумаю, как это сделать. На каждом корабле — удобный руль:  я  придумаю, как сделать его, чтобы мастер управлялся с  ним  увереннее,  чем  с  простым кормовым веслом. Достигну Гаспара. Оставлю  след.  По  моему  следу  пройдут наши тамкары.  По  их  следам — купцы  других  городов…
   — …только мы, разумеется, подумаем, кому доверять истинные приметы,  а  кому  и наоборот, — вставил Азиру.
   — Но они пройдут, — ещё раз повторил Закар. — Иначе я не вижу смысла в таком трудном деле. Возвысится Город. Все ханаанеи признают его старшим. Назовут первым среди равных. И вокруг него объединится Ханаан!
   — Коршуны превратятся в орла, — тихо, медленно, как бы взвешивая каждое слово, произнёс Криш. — Волки превратятся в льва. Скажи, Закар: что за штука у тебя на руке? Старший сын обучил меня делать вывернутые надписи на формах для ваз, я умею писать и читать слева направо. Я читаю на этой вещице: «Такова моя царская воля»…
   Азиру встал. Шатаясь, подошёл к Закару. Обнял его:
   — Всё я теперь понимаю, одного понять не могу! Что ж ты не родился сразу царём? А, Чекер-баал?
   — Как ты говоришь, Азиру? — (Стекольщик оглянулся).
   — По-нынешнему по-городскому оно будет — Закар-баал, — спокойным голосом пояснил Хмурый. — Орёл-господин. Тогда ведь, в старину-то, слова говорились не как сейчас.
   — Откуда… знаешь? — с трудом выдохнул капитан. (Должно быть, друг стиснул его чересчур уж крепко).
   — Сам не помню. От отца слыхал. От деда. Одним словом, существовал Мелькарт или сказка это всё, а первого нашего царя — настоящего царя всего Ханаана, перед которым валялись в пыли вороны, приезжая за кедром для саркофагов, звали: Чекер-баал.
   Закар смог взять сердце своё в руку свою. Когда он вновь заговорил, голос звучал почти как всегда:
   — Царём? У нас есть царь. Остальные пусть стоят возле трона.
   Хмурый наблюдал за друзьями. Из его рыже-седой бороды прорезывалась улыбка: жутковатая, но искренняя.
   — Только не трепаться! — Криш погрозил Хмурому толстым пальцем в мелких ожогах от брызг стекла. — Не болтай никому! Рано!.. Если даже это так!.. Друг Закар, это так? Не-е-е на-а-адо тр-р-репаться!
   
   ***
   В город капитан вышел, когда над миром ещё властвовал свет убывающей луны. Под холодным взором Астарты Карат не таков, каков он днём. Он — пуст. Неподвижен. Беззвучен. Блики дрожат на истёртых булыжниках улиц, на ступенях каменных лестниц, на узорах кипарисовых ворот. Мерцает в свете луны бронзовое кольцо на резных дверях, переливается искрами затейливая решётка, играют тени деревьев на смутно белеющих каменных стенах. Море шумит в конце улицы. Слабый этот шум отчётлив, как гул крови в ушах. Больше — ни движения, ни звука. Шаги отдаются раскатистым эхом. Эхо прячется от жуткой тишины, робко таится в тупиках переулков.
   Видеть Ханаан всегда вот таким пустым, неподвижным, безмолвным желают те, кого Чернобородый называл общим именем: враги. Но алеет восток. Светлеет небо над Ливаном. Явится Мелькарт, — оживут улицы, зашумит рынок. Сотни лет стоит Город над волнами Шири Барк. Много бед пережил он. Несколько раз был разрушен до основания. И — возродился. Взошёл из древних камней на рубеже седых гор и лазурной морской равнины, как кедр всходит из семени. Он живёт, потому что живы люди — работящие, предприимчивые, неунывающие бени Карат, дети его. Любой из них может бросить последнее, уйти в море и за море с мастерством в руках своих и со свободой в душе своей. Любой из них отдаст последнее, чтобы когда-нибудь вернуться на родные камни. Если не суждено найти вечный приют на дне моря, — сын Ханаана вернётся в Ханаан. Туда, где увидел золотой свет Мелькарта и синие чертоги Элат. Будет так. Ибо Эл — творец Вселенной — велел так. Человек уходит, чтобы вернуться. Человек может вернуться только туда, где его ждут.
   Так было. Так есть. Закар надеялся: так будет всегда.
   
   Конец I-й части.
   25.9.1983 — 9.8.1989.