Письмо 10. Соития и удары

То, о чем я собираюсь написать тебе сейчас, необыкновенно трудно поддается облечению в слово, а уж тем более – письменное. Это самое сокровенное, что у нас есть, было и, по большому счету, все еще остается. Уже ничего не осталось от той прежней жизни – ни отношений, ни обид, ни даже ненависти, но кое-что продолжает жить внутри, и его невозможно вытравить, это ощущение тела, вплавленное в него многажды и с необычайной силой любви и ненависти.

Это и есть соития и удары. Но начнем с первых, ибо с них действительно все началось в этой истории без счастливого конца. Как я уже пыталась тебе сказать, половые акты с мужчиной или с женщиной никогда не были для меня ценными сами по себе – так уж сложилось с моей жизни, что я с детства знаю, как доставить себе физическое удовольствие, не омраченное необходимостью считаться с другим человеком. Нет, для меня всякая физическая близость означала переход на новый уровень отношений с человеком, ведь само слово говорит о том, что тот, кого ты выбираешь, становится тебе другим, гораздо более родным человеком. Или не становится, если во время соития его истинное лицо, проступившее наружу, вызывает отвращение. Я глубоко убеждена, что не бывает случайных и бессмысленных соитий, как не бывает необъяснимым и нелогичным отвращение, возникающее к человеку в постели. Возможно, что ты сам пока что не в состоянии внятно себе объяснить, почему запах, вкус, поцелуи и прикосновения одного невыразимо приятны, тогда как то же самое, приходящее от другого, вызывает неподдельную гадливость, однако придет время, и причины этого станут так же очевидны, как если бы они были изложены человеческой речью.  Твое тело вопиет, и душа не может его не слышать, надо только уметь понимать и истолковывать эти знаки правильно. Надо уметь полагаться на интуицию, на опыт бессознательного, на прозорливость тела, чтобы не допустить ошибки, цена которой зачастую – жизнь, возможно, жизнь еще одного, третьего человека.

О да, это чрезвычайное опасное занятие, соитие с человеком, которого ты еще только жаждешь узнать, это равносильно прыжку через пропасть, ширина которой тебе неведома, а дно скрыто облаками. Твой первый прыжок может оказаться последним во всех смыслах – и в физическом, и в духовном. Однако тот, кто не прыгает в пропасть, обречен сидеть на одном и том же берегу, разглядывая тех, кто сумел перебраться и пойти дальше. Да, там, на дне, остаются те, кто не смог перепрыгнуть или потерял по дороге самое дорогое, но такова жизнь, она требует плату за каждый сделанный тобой шаг, и в этом ее непредсказуемость.

Так же было и с тобой. Делая разбег, я еще не знала, что меня ждет впереди – дно пропасти или другой берег – усыпанный цветами альпийский луг. Я могла и ошибиться – наше первое соитие могло бы открыть мне в тебе то, что мы совершенно разные люди, что мы росли и воспитывались в разных странах и в разные эпохи, что мы не умеем уступать и приспосабливаться ко времени и к миру, что мы  не готовы принять прошлое друг друга так, как должны были бы, если бы могли, и многое другое можно было разглядеть во время первой близости. Но нет, мы были слишком ослеплены тем, что в нас было общего – первобытной силой желания и мощью ее удовлетворения, высотой душевного чувства, воплощавшегося в телесном удовлетворении, голодом по материнской ласке и отцовской заботе, желанием стать друг для друга всем тем, кем мы не стали в собственном браке. Наша первая близость и те соития, которые за ней последовали, были самыми мудрыми в нашей жизни – они помогали нам принимать и познавать себя и тебя, они учили нас быть добрее и терпимее к нам самим и тем, кто живет с нами, даже не подозревая о том, что у нас существует вторая, тайная семья.

Вот и еще раз прозвучала моя личная точка зрения, отвергаемая и гонимая тобой,  моя версия о том, что мы жили все это время в тайном, морганатическом браке, семье высшей пробы, изначально созданной не ради воспитания детей, прокормления жены, постройки дома и приобретения дачи, нет, единственно по любви и невозможности ни минуты более существовать друг без друга. Странное, уродливое создание, скажешь ты, эфемерный, невесомый дар, скажу я, и будем оба правы – со своей точки зрения. Мудрость заключается в том, что, несмотря на наши разногласия, мы все же жили с тобой как муж с женой – спали вместе, ссорились в постели, выбирали подарки детям, покупали еду, отдавали в сервис машины, помогали по работе, словом, делали все, что полагается нормальным любящим супругам. И все это время потрясающе тонко и нежно любили друг друга – до слез, до дрожи в голосе, до немоты. 

Мне тяжело вспоминать об этом сегодня, но не потому, что этого нет сейчас, - потому, что этого уже давно не было. Потому что человеческое взаимопроникновение в души и тела закончилось давным-давно, когда с ним рядом встало нечто иное – полная его противоположность, а именно – невозможность проникнуть друг в друга, достучаться каким-либо другим способом, кроме физического насилия. Но тогда, в начале нашей любви, всякая близость означала одно – примирение, природнение, прилепливание друг к другу оторванных жизнью и разлукой кусков, приношение себя и вынужденной независимости в жертву. Недаром в одном из языков соитие означает складывание ног вместе, ведь ни в каком ином случае человек не желает возлагать ноги на алтарь своего чувства. Это были поистине волшебные, ангельские объятия и прикосновения – на снегу в морозном лесу мы любили друг друга как волки, стоя на набережной, пронизанная ветром, я обнимала тебя как жена – моряка, уходящего в море, уходя от меня, ты плакал и любил меня как в последний раз, точно зная, что завтра опять наступит завтра, и сколько их было, таких моментов – тайных и открытых, очищающих после ссоры и чреватых новыми разногласиями, прекрасных своей искренностью и безобразных своей бездумностью, в машине, на улице, посреди большого города и на краю совхозного поля, под куполом заброшенной церкви и просто в мире – между мной и тобой.

Наши соития были чрезвычайно далеки от сексуальных утех и эротических фантазий, какими их представляют журналы или впечатлительные подростки. И в то же время, будучи целомудренными по содержанию, они являли собой античные оргии плоти и духа. Каким-то непостижимым образом мы вдруг оказались наделены способностями наслаждаться и часами приносить острое наслаждение друг другу. Я бы не смогла описать нас как людей, одержимых качественной и разнообразной физической стороной любви, какими были многие из моих знакомых. Нет, я склонна думать, что мы были скорее пресыщены любовью и не ждали от нее слишком многого, ясно представляя себе ее истинную ценность. И тем ошеломительнее было для нас открытие этой мощной, сметающей все преграды, оглушающей, лишающей разума и воли силы, порожденной желаниями наших тел и стремлениями наших душ. Сегодня я уже не рискну утверждать, что же было первично – яйцо или курица, тело или душа, близость тела или стремление духа, но когда они слились, они уничтожили все на своем пути, включая нас самих.

Чья вина в том, что наша близость постепенно стала превращаться в самое страшное оружие, которым мы резали и кромсали живую плоть наших отношений? Когда соитие перестало уравновешивать наше непонимание, разлуку, двойной обман, когда его перестало хватать даже на один вечер без ссор и обвинений, когда оно превратилось в обязательную процедуру, подобную дружескому поцелую при встрече, когда подверглось оценке и анализу составных частей, когда стало объектом сравнения, когда? И куда улетучилась волшебная пыльца, позволявшая нам летать выше самих себя в этой жизни, куда ушла интуиция, погнавшая тебя безо всяких мобильных телефонов в другой город, потому что мне вдруг стало плохо, куда испарился нежный запах мальчишеского пота, бережно сохраненный тобой из далекой юности, куда ушли слезы после размыкания объятий, куда исчезла аура любви, искажавшая весь мир вокруг нас до неузнаваемости? Я взрослая девочка и знаю, что волшебство неповторимо, но как жестоко – потерять, когда знаешь, что потерял!

И тогда, когда соития уже не могли ни на йоту приблизить нас друг к другу, в ход пошло иное оружие – удары. Сегодня мне страшно в этом признаться, но долго время именно насилие было единственным средством, еще приводившим нас к реальности. Насилие как свидетельство полного бессилия и импотенции – не в половом плане, нет, этим мы не страдали, а в отношениях между двумя чрезвычайно разными и далекими людьми. Удары, ругательства, злые, обидные, пусть и в чем-то справедливые слова, так называемая «правда жизни», служившая не установлению истины, а уязвлению того, кто не хотел ее признавать, - вот то, что стало связывать нас воедино. Вместо ощущения близкого и родного человека я чувствовала себя рабом на галерах – вечно связанная с тобой одной цепью. Не цепью желания, любви, сумасшедшей физической одержимости, как было раньше, а кандалами  общего прекрасного прошлого и ужасного настоящего, веригами добровольного принесения себя в жертву тому, кто упрекал меня во всех несчастьях своей жизни.

Мы были должны друг другу и постоянно говорили об этом. Должны за разрушенную жизнь дома, за уничтоженное здоровье, за потерянных и нерожденных детей, за рабскую физическую привязанность, за невозможность исправить прошлое, наладить настоящее и построить будущее. Долги наши росли, накапливались, удары, которые мы в гневе и бессилии наносили друг другу, были все больше наотмашь и в лицо – упреки в бесплодии, обвинения в творческой бесталанности, в полной непригодности, в разврате и пренебрежении законами морали, и слова, слова, слова – я за всю свою жизнь не произнесла столько злых, жестоких, беспощадных слов, как во время наших ссор. Я ощущала себя крысой, загнанной в угол, готовой на все, ради защиты того теплого и человеческого, что во мне еще оставалось после твоих упреков и обвинений. Не знаю, кем чувствовал себя ты, но одно было очевидно – я, мой образ жизни, моя внешность, мое происхождение, словом, все то, что тебя привлекало, одновременно вызывало у тебя полное непонимание и отторжение. Думаю, больше всего тебя унижало именно то, что все, что ты во мне ненавидел, и было привлекательным во мне как в женщине. Так поневоле возненавидишь и себя, и предмет страсти, вызывающий столь противоречивые эмоции.

Мы перепробовали все, чтобы освободиться из этого порочного круга соитий и ударов – уходили, унижали, выставляли напоказ, насиловали, принуждали, шантажировали, лечились, но все было бесполезно. Мы продолжали отбывать срок в одной камере, и это продолжалось бы вечно, любовь переплавилась бы в ненависть, и мы бы продолжали мучить друг друга потому, что дорожили бы своими страданиями. Но произошло вот что – удары, которые мы без счета наносили друг другу,  стали угрожать самому физическому существованию. Я понимала, что каждый проведенный с тобой день уничтожает меня как женщину, как человека, как мать, как личность, превращает меня в свирепое и безжалостное животное, живущее инстинктами убийства и пожирания, лишает меня души и самой себя, от которой я становлюсь все дальше и дальше. Я не смогла ненавидеть тебя – ведь это означало бы буквально то, что я ненавижу самое себя, самое сокровенное и интимное во мне самой, но и жить дальше я тоже не могла, потому избрала другой путь – я начала умирать.

Да, да, именно так. Мое тело утратило волю к жизни и всеми клеточками вопило о своей боли, я просыпалась каждое утро, словно смертник в камере, еще не знающий, когда будет исполнен приговор, я ложилась в постель с одной мыслью – больше никогда не проснуться, я каждый день обнаруживала в себе все новые и новые виды боли, я читала и смотрела только на то, что требовало жалости и ненависти, потому что счастье, радость и гармония жизни стали мне абсолютно недоступны. Я словно жила в целлофановом пакете, лишенная воздуха и видящая предметы в искаженном и преломленном виде, но как истый наркоман, я была уверена, что все это – нормально, по-другому и быть не может. И лишь где-то в глубине души я знала, что иду к смерти.

И тогда даже наши соития стали – удары. Они переродились в унижения, в проявления власти одного человека над другим и власти физической – над слабостью духа, в доказательства не любви, но обреченности и несвободы. Соития и удары слились перед моими глазами в одно, и я перестала чувствовать их разницу. Не было ли этого довольно?


Ты вчера умирала мучительно больно,
Ты сказала бы: нет, ты б вскричала: довольно.
Прекрати или остановись на минутку
И скорей превратим все в нелепую шутку.

Ты был тверд, и клейма изузоренным срезом
Что-то выжег в душе раскаленным железом.
Подождал, пока кожа, шипя, охладела
И ритмично вошел в отупевшее тело.

И оно встрепенулось,  и оно задышало,
И душа захотела, но рана мешала.

Не летать ей как ангелу с этим увечьем,
А ходить по законам простым, человечьим.

Я ее поняла, обняла, отпустила.
Я надеюсь, она меня тоже простила.