Ее глаза

               

    Девушка забросила ногу на ногу, платье наподобие занавески разошлось, обнажив колено. Я с жадностью впитал его наготу и перевел взгляд на личико. Ее глаза были мне не видны под широким козырьком шапки, но я почувствовал на себе ее страстный взгляд и, ободренный, сократил расстояние между мной и нею. Она только этого и ждала. Так и не посмотрев мне в глаза, она белыми пальцами взяла меня за дрожащую руку и положила на свое колено. Ее глаз я не видел, но уже почувствовал тлетворное тепло ее бедер, моя рука поднялась повыше и нащупала грудь, пуговицы на платье... но вдруг она с силой оттолкнула меня, по всему моему телу прошла  дрожь, и я не увидел ее глаз... И тут все смешалось: громкий разговор снаружи, сдобренный матом, ослинный рев, музыка в стиле рабис, блестящие в темноте глаза, которые принадлежали никому другому, как тупо изучавшему меня солдату. Он стоял надо мной и с силой тряс меня за плечо. Я со стоном расстегнул пуговицы на камуфляже, до крови расчесал искусанную вшами грудь и, закинув автомат через плечо, полусонный вышел из блиндажа. Снаружи, собравшиеся у костра солдаты, отпустили в мой адрес шутку, я ответил матом, а подвернувшемуся ослу дал хорошего пинка. Умыл лицо десятидневной давности водой и зашагал к окопам, чтобы сменить дозорного.

     Солнце садилось прямо на глазах, до меня доносились голоса ребят, я зачем-то считал тяжелые шаги солдата, вышедшего вместе со мной на смену, звон цикад заставлял меня нервничать. А внизу, в нескольких километрах, был виден вражеский солдат, и в их деревне один за другим зажигались огоньки. От безделья я уже в тысячный раз вскидывал автомат, прицеливался в лоб вражескому солдату и жал на спусковой крючок. Тук, и он в тысячный раз валился на землю, но патронов в рожке не уменьшалось. Приказа стрелять не было.

     Я в тысячу первый раз вскинул автомат, когда меня окликнул пришедший мне на смену солдат и, пожелав друг другу «доброй службы», мы поменялись местами. На обратном пути мне снова попался наш осел, но пинка я ему дать не успел – не дав нам поравняться, он отбежал в сторону и злобно оглянулся, показывая зубы... Осла наши ребята выменяли на две пары остроносых туфель, привели на посты и все шутили, что осел беременный, но проходили месяцы, но ничего с ослом не происходило. Осел нас просто спасал – дров;, воду, хлеб мы навьючивали на него, и он вез, но все равно мы его били, просто так, ради удовольствия...

     Я вошел в блиндаж, все кроме «старшего» спали. В прокопченном блиндаже чадила лампа, разобранная постель справа выделялась в ее свете белизной простыни. Кровать принадлежала Грише – ротному «хорошему парню», которому все подчинялись, и слово которого было непререкаемым. Он спал, откинув в сторону простыни. Его слушались даже вши и не подходили близко. Злой от своего открытия я поставил автомат в несгораемый шкаф, пожелал старшему «доброй ночи», забрался на второй ярус, кое-как втиснулся между спящими солдатами и, переманив на себя добрую часть вшей, попытался заснуть. Утром вместе со всеми я ел самое вкусное солдатское кушанье – макароны, а Гриш в это время уплетал специально приготовленную для него жареную картошку, потом выпил кофе, съел пирожное и засел за блот, стал орать и матюкаться.

    Я взял бумагу и ручку и немного отошел от блиндажа, сел на камень и написал: «Девушка забросила ногу на ногу, платье наподобие занавески разошлось, обнажив колено. Я с жадностью впитал его наготу и перевел взгляд на личико. Ее глаза были мне не видны под широким козырьком шапки, но я почувствовал на себе ее страстный взгляд и, ободренный, сократил расстояние между мной и нею. Она только этого и ждала. Так и не посмотрев мне в глаза, она белыми пальцами взяла меня за дрожащую руку и положила на свое колено. Ее глаз я не видел, но уже чувствовал тлетворное тепло ее бедер, моя рука поднялась повыше и нащупала грудь, пуговицы на платье. Я медленно растегнул пуговицы, груди, словно два спелых персика стали источать пьянящий аромат, я нежно провел ладонью по ее лицу и, больше не сдерживая скопившегося в губах желания, поцеловал ее, поцеловал и увидел глаза. Глаза были большие, чистые. Я погрузился в их глубину, но не насладился... Она скинула шапку, черные волосы волнами сниспали на плечи. Я больше не чувствовал ее бедра, не видел грудей-персиков, а только видел ее глаза и погружался в них все глубже и глубже...». Ручка выпала из моей руки, лежа в траве я грезил о ее глазах, когда вдруг за спиной послышалось козлиное блеяние и голос нашего «холодного» сисианца. Он звал меня: «Пошли!.. вот... ребята с первой роты козла привели из деревни, сегодня шашлык из козл;;;;; есть будем». Сказал: «Да, иду!»,- и снова стал грезить о ее глазах.

     Через несколько минут автоматная очередь смешалась с душераздирающим козлиным блеяньем. Не прошло и часа, как до моего носа донесся запах жаренного мяса. Бумагу и ручку я спрятал в карман и зашагал к блиндажу. Несколько ребят сидели на корточках у костра и давали советы повару, а Гриш с двумя друзьями из первой роты и несколькими нашими ребятами сидели в блиндаже. Когда повар снял шашлык с шампуров и понес в блиндаж, мы пошли за ним следом. Но в блиндаж мы не попали. Вернулся повар с нашами  ребятами и сказал: «Не заходите, Гриш говорит, что только им еле-еле хватит». Глаза у нас полезли на лоб. Один из нас осмелился сказать: «;ни одни будут жрать целого козла?». На этом мы разошлись. В блиндаже долго не стихал магнитофон на крохотных батарейках, раздавался их громкий смех, а я никак не мог снова увидеть ее глаза. Я вообще ничего не мог увидеть. Когда мне на глаза попался осел, я ему дал очередного пинка и отправился искать сисианца. Нашел. Холодный сисианец отчего-то раскис и плакал, громко кроя матом того, кто создал эту армию, турка и себя заодно... Я сел рядом. Но ночью он стал плакать снова. Гриш проснулся от его голоса, и стал орать почем зря. Я сказал, чтоб он его оставил в покое, мол родителей вспоминает.

     Дни шли своей чередой, я все писал про ее глаза, все больше погружаясь в их глубину. Но однажды она от меня ушла, просто повернулась спиной и ушла... В тот день мы готовились возвращаться с постов. Я выстирал форму, а потому свои бумаги, где я писал про ее глаза, оставил в блиндаже. После нескольких часов, проведенных в одних трусах, я снова надел форму и вошел в блиндаж, чтобы сунуть листки бумаги в карман, но не нашел. Спросил у ребят, но они не видели. Пришел Гриш, спросил у него, он сказал: «А, ты про те бумажки? Я их взял, чтобы в туалет сходить». Кровь бросилась мне в лицо, кулаком в челюсть я его отправил на пол, он очень быстро поднялся и тоже ударил, тут на меня бросились солдаты-шакалы и хорошо побили. Все остальные смотрели. Но Гриш не успокоился. Взял автомат и куда-то пошел... На дороге у него встал наш осел, он выстрелил, ослиная голова разлетелась. Через несколько часов я и Сисианец отправились к убитому ослу. Брюхо у него было выпотрошено штык-ножом – это Гриш осленка искал, но не нашел... Я разозлился, дал ослу пинка и добавил: «Осел, ты осел! Ослом ты был, ослом и помер!..».
На следующий день мы погрузились в военную машину и оставили посты.
Когда мы проезжали через деревню, я снова увидел ее глаза и погрузился в их глубину...   

г.Ереван   
 
                Перевод. М.Абаджянца