Муженёк

               

        Зима. Холодно. Заметает. На конечной остановке мёрзнет и топчется народ в ожидании транспорта. Ну вот, наконец! В распахнувшиеся двери троллейбуса вваливается припорошенная снегом толпа. Изо всех сил какой-то паренёк рвётся в направлении тёплого места. Того самого, где на весь салон дует один единственный обогреватель. Занял ближе к окну, чтобы стоящие в проходе его не толкали. На лице умиление от невероятного, как ему кажется, счастья. Рядом примостилась старушка. Двери набитого до отказа троллейбуса с трудом захлопнулись, и он медленно, со скоростью пешехода, покатил по засыпанной снегом улице то ныряя в сугроб, то подпрыгивая, а то и вовсе надолго останавливаясь в плотном уличном потоке.
       Старушка, пытавшаяся посмотреть сквозь замёрзшее окно, вдруг перевела взгляд на своего соседа и просто замерла от увиденного. Стараясь не показаться бестактной, она быстро отвернулась, но, съедаемая любопытством, стала потихоньку косить глазами в его сторону, делая вид, что её интересует только пейзаж за окном. Ведь такого чуда бабушка в своей жизни ещё не встречала.
       Впрочем, её сосед даже не помышлял о чьей-то там бестактности. Он вальяжно развалился на захваченном месте и весь ушёл в себя. На голове его красовалась ярко красная вязаная шапочка с длинным и полосатым, как у Буратино колпачком, отороченная по кругу белыми пушками, скорее клоунский антураж. Крашеный разноцветными перьями чуб, торчащий из-под колпачка, свисал над лицом, закрывая добрую его половину, из-за чего глаз практически не было видно. Хотя в данный момент они ему были и не нужны, так как он весь внимал музыке, стекающей по тонким проводам. Они торчали из воротника его стёганой куртки. Музыка зарождалась где-то внутри его одежды. А в его уши она попадала через маленькие, почти незаметные наушники, глубоко и плотно посаженные, отчего со стороны казалось, что провода входят прямо в голову, а сама музыка бьёт ему по мозгам, вынуждая трусить головой при каждом ударе. Собственно музыкой это назвать было никак нельзя. Сплошное жужжание и трескотня были настолько сильны, что и без наушников невозможно было слушать. Именно этот шум и привлёк бабулькино внимание, надолго приковав её взгляд к сидящему рядом с ней субъекту.
      А лицо-то, лицо! Маленькое, узенькое, как у суслика, сплошь укрытое мелкими гнойничками и прыщиками. Юнец попытался придать ему мужественности и уже не брился, наверное, с полгода, хотя это ему не очень-то удалось. Редкая, торчащая в разные стороны тонкими волосками рыжая щетина только усугубила картину и ещё более добавила сходства его со зверьком. Конец его редкой бородки был заплетен в косичку, криво торчащую куда-то в сторону, с маленьким колокольчиком на конце. Полуприкрыв глаза, он подёргивал головой в такт безумной музыке, одновременно жуя жвачку, чавкая, выпуская пар изо рта и периодически надувая из неё пузыри. Пузыри громко лопались. Их остатки белой плёнкой обвисали вокруг рта на рыжей щетине, а остальная масса, смешавшись со слюной, опять вовлекалась в процесс. В довершении всего его уши были сплошь проткнуты какими-то колечками, знаками, гвоздиками и сердечками. Свободного места практически не осталось. Такие же цацки он навесил себе на губы, а в сопливом от холода носу висело маленькое железное кольцо. И даже язык, который он периодически высовывал, чтобы слизать с губ остатки жевательной резинки, тоже был пробит насквозь блестящим гвоздём.
Бабулька вспомнила, как в колхозе у их быка Прошки в носу было точно такое же, только побольше. И когда он начинал капризничать или бодаться пастух хватал за кольцо, тем самым, присмиряя его. А этот, тоже мне бык! Козлик, да и только. Вон и штанишки на коленях порваны. Сплошь и рядом одни дыры, через которые торчат посиневшие от холода коленки. А штанишки какие-то странные, с верёвочками, поворозочками, цепочками, в которых запутаться или зацепиться можно в любую минуту. Да и пошиты они смешно. К низу заужены, как кальсоны, и без того подчёркивающие его худые и кривые ножки, а вверху широкие и просторные, да так, что ширинка до самых колен свисает. Такое ощущение, что он бедный себе в штаны наложил и ему пора памперсы менять. Торчащая из куртки худая, как у цыплёнка шейка, обвита целым набором всевозможных бусиков и шнурочков. А поверх всего этого «натюрморта» шарфик серовато-асфальтного цвета, закрученный вокруг воротника куртки на манер петли для повешения. Так, что если им где зацепиться, то суицид обеспечен.
       Хотя, сейчас все так носят шарфики – и стар, и млад. По-модному, гламурно. И смотрятся все одинаково, как приговорённые к повешиванию. Кто-то один придумал и сказал, что это «круто». Вот они, как попугаи, и повторяют. Видимо всем своим прикидом молодой человек хотел, как сейчас говорят, самовыразиться, отличиться и утвердиться. Теперь так объясняется у молодёжи вся эта «солянка».
Юноша не долго находился в «нирване». Он вдруг засуетился, приоткрыл глаза, полез тонкими пальчиками, увешанными всевозможными колечками и перстеньками, куда-то под куртку. Музыку пришлось отключить. Ему звонили.
      – Але! Ну, я! – ответил вяло, гнусаво и обиженно, но громко. Да так, что бабулька от неожиданности аж вздрогнула. «Что это он сам с собой разговаривает?», – подумала она, но потом сообразила, что это он по телефону с кем-то общается.
      – Да еду я! Еду! Скоро буду! – теперь его уже слышал почти весь троллейбус. Невероятно громко и пренебрежительно по отношению к окружающим. И опять тишина в салоне, только поскрипывание снега под колёсами и мерное дыхание пассажиров.
Бесовская музыка опять затрещала у него в голове. Но расслабиться на занятом тёплом месте ему не удалось. Как только он закрыл глаза, звонок повторился, и на том конце связи видимо поинтересовались, на чём он едет и почему так долго. Тут он просто взбесился.
     – На троллейбусе я еду! Ты чё ко мне пристала? В окно выгляни! Не видишь что ли, всё снегом занесло, ни хрена не ходит, вот и давлюсь в тралике, а он еле ползёт! Жди, немного уже осталось!
Там видимо смекнули, что этот разговор наверняка слышат все находящиеся в салоне, поэтому сделали ему замечание. Зря. Юнца прорвало не на шутку.
     – Да мне насрать на всех и на всё! И на людей, и на тебя в том числе! Я сказал тебе – жди, значит жди! – Его плетёная бородка аж затряслась от злости. Он уже перешёл на крик. Было видно, что нервы у него ни к чёрту и не по-юношески расшатаны.
Сидящая рядом бабушка вжалась в сиденье. Вот тебе и юнец, вот тебе и козлик! Потеряв покой, и раздосадованный он, наконец, замечает рядом сидящую старушку.
     – Это жена моя. Достала она меня уже! «Когда ты приедешь, когда…?». Слепая что ли? – как бы нехотя, но с гордостью хозяина семейства, объясняет старушке, продолжая нервно чавкать жвачку. Говорит он громко, как глухой, почти кричит. А всё потому, что уши заткнуты. Забыл про наушники. Так, наверное, и ходит с ними, и ест, и спит.
Оторопевшая бабулька только покивала головой. Вон оно чего! Он оказывается ещё и чей-то муженёк. Не приведи, Господи! Интересно взглянуть на жёнушку. Вот, наверное, пара современных чудиков с «высокими» отношениями.
      Она вспомнила своего Григория. Царствие ему небесное! Ещё молоденькой девушкой приметил он её. Время было послевоенное, холодное, голодное. Но, несмотря на трудности, жили весело, с надеждой на будущее. И хотя уставали страшно на работе, всё равно бегали вечерами на танцы. Пели и плясали до упада. А завтра снова на работу. И ничего, влюблялись, женились, рожали. Он был намного её старше, фронтовик с орденами и ранениями. Красивых девчат было хоть пруд пруди, но приметил он почему-то её. Чем-то запала она ему в душу. Что-то видел он в ней такое, чего она сама не знала. А она замирала от волнения, стеснялась и таяла от его голубых глаз, особенно, когда он долго смотрел и любовался ею.
      А ещё она стеснялась своего простенького полотняного платья, в котором и на работу, и на праздники. Да и туфлей порядочных у неё не было. Она мечтала о таких, как показывали в кино. Чтобы на каблучке «рюмочкой» и с острым носочком. Вот бы здорово было! Он и сам в простой белой рубашке и тёмных брюках. Только по праздникам надевал свой китель с орденами, и тогда глаза его становились серьёзными и грустными от воспоминаний. Смоляные густые волосы были всегда аккуратно зачёсаны, а лицо до синевы выбрито. Он так напоминал того голливудского актёра из заграничного фильма, что показывали в клубе, и в которого все подружки влюблялись до беспамятства.
      А ещё она до конца своей жизни будет помнить его руки. Большие, сильные, огрубевшие от постоянной работы, но невероятно нежные и дорогие, когда ласкали и обнимали её. Она укрывалась ими, как большими крыльями и засыпала счастливая. Он ей: «Голубка моя ненаглядная!», она ему: «Сокол мой ясный!». И так всю жизнь в любви, и в радости, и в горе. До самой смерти.
      И без того медленно ползущий троллейбус вдруг остановился. Буквально через минуту опять зазвонил телефон. Обиженная жёнушка стала высказывать ему своё «фи», жужжа в его наушниках так же громко, как та безумная музыка. Она в столь юном возрасте, как и её гламурный муженёк, тоже была крайне нервной и нетерпеливой. Он не стал выслушивать её возмущения до конца, а осыпал её с ног до головы тирадой оскорблений, самыми безобидными из которых были «дура», «дебилка», «дранная кошки» и «ощипанная курица», приправив всё густым набором из ненормативной лексики.
Благодаря такой беспардонности весь троллейбус уже был в курсе его семейных отношений. Но все молчали, проглотив эту горькую пилюлю, и делали вид, что не слышат или это их не касается. Ну не принято вмешиваться в чужие дела. Это личное дело. Пусть, как хотят. И только одна бабулька тихо и осторожно попыталась его образумить.
     – Нельзя внучок так ругаться на жену, а тем более матом. Грех это большой.
     – Да приморила она меня, кобыла! Звонит и звонит каждую минуту, хотя я ей объяснил.
     – Так если не хочешь говорить, то не отвечай или телефон отключи. А придёшь домой, вот и поговоришь с ней один на один. Без телефона, когда рядом и за руку держишь, и глаза видишь, оно ведь понятнее будет. Вот и ругаться не захочется.
Он просто оторопел, задумался и, наверное, впервые в жизни не смог возразить. То ли бабушкин совет оказался слишком мудрёным и трудноперевариваемым для его куриных мозгов. То ли его поразила простота и совершенство её мысли, чего он никак от неё не ожидал, всегда считая себя верхом совершенства. А может, окончательно оглох от наушников, сумасшедшей музыки, проколотых ушей и уже ничего и никого не слышал. 
       Подъезжая к своей остановке, он стал пробираться на выход, цепляя окружающих надетым на плечи детским рюкзачком, который тоже был гламурным: розовый с разноцветными лоскутками и детскими мягким игрушками, прицепленными к карманам. Рюкзачок был явно пуст и, говоря молодёжным языком, служил скорее очередной «залипухой» и «понтом» для так сказать самовыражения и утверждения. Уже стоя у самой двери, он набрал её номер:
      – Слышишь? Я уже выхожу. Подходи к тому месту, куда договаривались. Может чё купить по дороге? – промямлил как бы в оправдание. Но на очередную обиду своей жёнушки, выпалил – Да пошла ты…!
       Выйдя на остановке, закурил, продолжая жевать. И, согнувшись, как старик, зашагал навстречу своей любимой жене, спотыкаясь в густом снегу, перебирая тонкими кривыми ножками в дырявых и смешных штанишках. И даже стёганая куртка не могла скрыть его горбатой и костлявой фигурки. Отдаляясь, он своим внешним видом всё больше напоминал пёструю новогоднюю ёлку, нежели человека, мужчину, мужа. Самовыразиться и отличиться ему удалось, только утвердился ли?