Помолись обо мне

Худой смуглый мальчик с руками и ногами-спичками и толстыми губами на круглом лице – это Самсон Э. Сын еврея и русской. Он носил узбекское прозвище Самса, что значит «пирожок». Узбекское потому, что девять лет жизни от рождения он провел среди урюка, катука и кумыса в Средней Азии. Кстати, он был отличником в те свои девять лет и великолепно говорил по-русски, хотя папаша на всякий случай обучил его еще и ивриту. В итоге последнее ему очень пригодилось.
Худая смуглая девочка с руками и ногами-спичками и наивным лицом – это я, Юля Мартынова, совсем-совсем русская, не знающая никакого иврита. Мне здесь одиннадцать лет, но я выгляжу как ровесница Самсы, потому что он держался всегда чересчур взросло, а я нет. И отличницей я была далеко не каждый год. Короче, Самсе было от чего задирать передо мной нос, чем он как раз тут и занят. Или мне кажется? Очень уж у него гордое лицо.
Мы стоим у подножия Сулейманки на огромном гладком валуне и позируем перед фотообъективом, стараясь не сильно морщиться на жарком киргизском солнце.
Киргизский город Ош… Самые яркие воспоминания детства! Мой первый солнечный удар, первый раз на грани жизни и смерти в бушующих водах городского арыка, первый ожог ступни на горячем песке у бассейна, первое купание в горной ледяной Акбуре, первый укус пчелы на берегу озера Тюлейкен, первая покоренная вершина – вершина Сулейманки…
Баба Зоя, эксцентричная любительница азиатской жизни, бабушкой доводилась только Самсе, а мне была совершенно чужим человеком. Дети ее расселились по всему Советскому Союзу: Люба (подруга моей мамы) – в Саранске, Катя (мать Самсы) – в Ташкенте, сыновья – в Сибири. Но отдыхать на лето мы все приезжали к ней в Ош, в большой частный дом на берегу Акбуры.
Вообще-то Акбура – это не река, а скорее такой кошмар – жалкая горстка пенящейся воды, несущейся среди острых камней всех размеров. Впервые увидев эту истерику стихии ранним утром, я сразу поняла, что для водных процедур она непригодна. Но Самса путем практических действий скоро убедил меня в обратном. Так что к полудню Акбура стала моим любимым местом купания. Что там какие-то скучные стоячие бассейны, на берегу которых отдыхали взрослые! В реке была жизнь, скорость, опасность! Поэтому маленькие черненькие киргизы, узбеки, русские, евреи (и прочие советские дети) так и мельтешили здесь: ныряли с дырявого моста, катались в бешеном течении и кидали камни, устраивая водяные взрывы.
Самса, ташкентец, великолепно говорил по-русски, хотя никогда не был в России, Но ведь Ташкент того времени был вполне русским городом, как Москва, Саранск… Только в тысячу раз красивее. Я была там проездом, в пестрой сказке под синим небом, где газоны мигают алыми ягодами (к сожалению, несъедобными), где радуги искрятся в фонтанах, где каждая станция метро – произведение искусства.
По вечерам отличник Самса усаживался в комнате под настольной лампой и учил стихи Пушкина, Лермонтова, Тютчева, читал Чехова, замахивался даже на Достоевского. В это же самое время я лежала в шезлонге на крыше дома бабы Зои и с восхищением наблюдала, как золотой вечер молниеносно превращается в мерцающую крупными звездами ночь. Солнце садилось совсем близко, за кольцо острых синих гор, точь-в-точь как на картинах Рериха. Сулейманка, напоминающая силуэт лежащего двугорбого верблюда, покрывалась темнотой, сорокаградусная жара резко сменялась ощутимой желанной прохладой, и летучие мыши отправлялись на охоту.
Нарвав недозревших грецких орехов с дерева, тянущего ветки прямо к моему шезлонгу, я принималась их мусолить и в задумчивости смотрела на очень яркие звезды на очень черном небе.
«Как же мне нравится эта прекрасная чужбина! – думала я. – Но как незнакомо это небо, как неуютно… Слава Богу, что есть Россия!»
Было немного страшно – лежать на крыше под грузом красоты чужого неба, но спасала и утешала мысль, что Россия – есть. Ничего я тогда не ведала о патриотизме, все слова о любви к Родине казались мне лишь поэтическими метафорами. Нужно же поэтам о чем-то писать, чтобы толстогубый мальчик Самса мог развивать свою память и изящно изъясняться. Ничего я не знала о патриотизме и не догадывалась, что у русского еврея Самсы Родины вообще нет.
Когда слепящие глаза солнечные ландшафты пустынного Казахстана за окном поезда наконец сменились прохладной зеленью и сереньким дождиком, все в моей душе встало на свое место. Пальма должна жить на юге, а сосна – на севере.

В конце восьмидесятых дружбе народов пришел конец. Советские республики вдруг вспомнили свои национальные корни и предложили русским водвориться на историческую родину. Баба Зоя уехала к дочери Любе в Саранск (где и я тоже жила и здравствовала с самого рождения), а десятилетний ташкентец Самса с родителями поселился в Тель-Авиве, недаром на иврите разговаривал, наверное, так же блестяще, как и на русском, хотя не мне об этом судить.
Поездки в Азию прекратились, оставив в сердце любовь ко всему жаркому, солнечному и доброму. Иногда на глаза попадались эти старые фотографии ошского периода, с них смотрел вундеркинд щуплого телосложения, и в голове проносилось: «Самса… Профессор-лингвист уже, наверное…» Я и помнила-то его только благодаря фотографиям. Поэтому, когда однажды позвонила мамина подруга и пригласила нас в гости к бабе Зое по случаю приезда Самсона Э с матерью, я сначала вообще ничего не поняла.
- Пусть Юля обязательно придет, Самсон очень хочет увидеться, посмотреть, какой она стала.
«Зачем мне идти?.. Самсон еще какой-то… Двадцать лет прошло… И что на меня смотреть?.. Не пойду», - решила я.

Какого угодно геркулеса я могла себе представить в каком угодно заграничном обмундировании, но только не этого смуглого улыбчивого доходягу в безвкусной бежевой рубашонке и в бесформенных черных брюках.
- Это и есть Юля? – спросил он, протягивая мне руку для приветствия. – Красивая ты. Даже удивительно, что не замужем. Наверное, характер скверный.
- И тебе, Самсон, пора жениться, - заметила баба Зоя. – Присмотрись к нашим девушкам.
- Вашим девушкам я в мужья не гожусь – живу далеко, - хитровато засмеялся Самса.
- Это не помеха. Заберешь жену в Израиль.
- Что-то я не знаю среди местных девушек ни одной иудейки, - вырвалось у меня.
- Зато индуизм здесь процветает, - ехидно заметил он. – Пробыл в России недолго, а уже раз пять слышал фразы типа «У меня такой острый нюх! Я, наверное, в прошлой жизни был собакой!» Как в Индии! Все верят в переселение душ!
- Православные не верят, - успокоила я его.
Самса сразу перестал смеяться, его спутанные черные брови приподнялись к кучерявой челке, карие глаза уставились на меня с жадным интересом.
- А ты, конечно, православная? И храм посещаешь регулярно? По воскресеньям?
- И по субботам.
- Где этот храм? Как он называется?
Родственники Самсы удивленно переглянулись.
- Кафедральный собор, Феодоровский… - недоуменно ответила я. – А синагог у нас тут нет…
- Да, тут не Тель-Авив, - почему-то с сожалением вздохнула баба Зоя.

В тот вечер я обнаружила, что Самса двадцатилетней давности и нынешний – две противоположности. В детстве он казался мне высокомерным отличником, с которым, однако, вполне можно было ладить и весело проводить время. Тридцатилетний Э выглядел разнузданным простачком, говорящим на смеси сельского сленга и книжной лексики. Внешне он напоминал какого-нибудь рикшу, бегающего в упряжи вместо мопеда. Худой, долговязый, ни шику, ни лоску, чего можно было бы ждать от иностранца. Наверное, он кому-то показался бы даже вполне симпатичным: худое, некогда круглое лицо в обрамлении всклоченной черной растительности, уже не очень толстые отчего-то губы, круглые карие глаза под нерасчесанными бровями. Лицо тянуло не только на тридцать, но даже и на тридцать пять, а вот фигура – лишь на девятнадцать-двадцать. Никаким профессором он не стал. Учился на психолога, но юнги и фрейды до смерти надоели ему, так что, оставив мечту о хорошей зарплате в частной клинике, он не продолжил специализацию и практику, а принялся переучиваться на соцработника. Позже он вдруг осознал, что вновь выбранная профессия – «бабская», да к тому же бывший армейский начальник, офицер-соцработник, опорочил ее, оказавшись геем… Так и стал недоучка Самсон обычным наладчиком станка в тель-авивской типографии.
Всю жизнь Э представлял Россию только по книжкам – Чехова, Тургенева, Бунина. А теперь, попав сюда, испытал потрясение. Общаясь со мной, он еще пребывал в состоянии шока, все время нервно похохатывал и чуть не со слезами говорил:
- Только сейчас понял, какой я наивный! По Бунину Россию представлять!.. Помнишь, у Ахматовой:
Ты выдумал меня. Такой на свете нет,
Такой на свете быть не может…
Я не помнила. Память-то у меня весьма посредственная. Но, естественно,  Самсе я в этом не призналась. Пусть бедняга еще день-другой верит, что в России все поголовно знают Ахматову и цитируют на каждом перекрестке.
- Больше всего поражает грубоватая простота, - продолжал Э, - особенно в сервисе. Привыкаешь, что за деньги перед тобой любой продавец заискивать будет, лыбиться во весь рот. Привыкаешь к дежурной улыбке, к кондиционерам, удобным дорогам, к невзяточной бюрократии… У нас в Израиле такие вот привычки! А Россия под это не рассчитана. Экзотика да и только!
- Испугался России? Значит, Израиль тебе милее?
- Ты читала Достоевского – «Село Степанчиково и его обитатели»? Там есть такой Фома Фомич… Неоднозначная личность… И противен, и жалок… Так вот и Израиль… - Он озорно захихикал и погрозил мне пальцем: - Только не вздумай нас критиковать! Помни: кто нас критикует, тот – антисемит, а кто любит, тот – прогрессивный человек! Ты кто?
- Да как сказать! Наверное, я просто неуч, так как понятия не имею, что это за страна. Все мои знания о ней только из Священного Писания. Там есть святой город Иерусалим. Это я знаю.
- Ловко выкрутилась, - хлопнул в ладоши Самса. – Но у нас говорят: «Иерусалим молится, Тель-Авив развлекается». В Иерусалиме я ни разу не был… А Тель-Авив – вообще отдельная история. У Гоголя есть такая мысль…
- Ты постоянно цитируешь русскую классику, - перебила я. – Все так же много читаешь?
- Сейчас уже нет. Чехова лет с одиннадцати-двенадцати начал читать…
- С девяти, - уточнила я.
- С девяти? – не понял он.
- В Оше. Тебе было девять, и ты читал Чехова.
- Помнишь? – он польщено улыбнулся. – Да, Чехова я очень любил, многие рассказы раз по пять перечитывал, потом за Куприна взялся, за Гоголя… А Платонова и Лескова – это уже к взрослым годам начал. Ну и Достоевский – самый ништяк. А ты что читаешь?
Не хотелось говорить ему, что профессия учителя-словесника вынудила меня читать до потери острого зрения, что классика со мной и днем и ночью даже помимо воли.
- Я читаю толкование на Евангелие святого Феофилакта Болгарского. И вообще православных святых отцов. Тебе вряд ли интересно.
Услышав эти слова, Самса сразу насторожился и как-то напряженно посмотрел на меня. «Наверное, иудеев бесят разговоры о христианстве, они же не принимают  Иисуса Христа, - испугавшись его нервного взгляда, подумала я и приумолкла.
До конца нашего визита к бабе Зое Э с непонятным ожиданием наблюдал за мной, как будто я вот-вот должна сделать сальто-мортале и он боится пропустить зрелище. Такое маниакальное внимание совершенно сковало меня, так что, уйдя наконец из гостей, я только и думала: «Очень странный этот Самса… Все ли с ним в порядке? Не надо было туда ходить…»

Бывают дни, когда тяжело ощущается бесполезность потраченного времени. Не жизни, нет – это был бы просто диагноз, а лишь каких-то минут, часов. Думаешь: «Вот, провела весь день в бесполезных разговорах, ничего хорошего не сделала. Просто убила день впустую!» Суббота такой не бывает… После работы, хотя с ног валишься и глаза закрываются, идешь вечером на службу, в храм. Превозмогая слабость и зевоту, держишься до миропомазания и потом становишься другим человеком. Вторую половину службы уже не терпишь, а паришь на крыльях.
Так было и в тот июньский день. Солнце, прокрадываясь сквозь окошки под куполом, играло на золоте аналоев, царских врат, икон, крестов алтаря. Все наполнялось сиянием, усиливающимся в дрожащих цветках свечей, в ярком свете огромной многоярусной люстры.
Для столь большого и великолепного собора, как наш, Феодоровский, народу было очень мало. Но прихожане, уже привыкшие к этому, в своей скудости чувствовали себя счастливым одним целым.
Вот хор запел славословие великое «Слава в вышних Богу…», которое мне нравится больше всего. Слушая это красивейшее песнопение и молясь, я сожалела, что служба заканчивается, но уже и предвкушала воскресную праздничную Литургию. Вдруг, случайно переведя близорукие глаза с царских врат влево, я вздрогнула. В стороне от всех, за колонной, делал поклоны Самса.
«Не может быть!» - мелькнуло у меня в голове. Оглянулась снова. Поймав взгляд, этот человек поклонился мне, как приветствуют друг друга в церкви, и улыбнулся. Выглядел он вполне вменяемым и отдающим отчет в своих действиях. Мои сомнения рассеялись – это был Э.
Его долговязая нескладная фигура нависла надо мной сразу же, как я вышла на улицу. Западная сторона неба золотилась, вечернее солнце стелило свои лучи по Соборной площади, по ступенькам храма, почти пронизывало всего Самсу, придавая ему загадочности и странности.
- Привет, я тоже православный. Но, пожалуйста, никому не говори. Я крестился два года назад с именем Алексей, так что давай знакомиться, – он снова протянул мне руку.
- Надо же… - наконец ответила я. – А почему это секрет?
- Отец убьет, если узнает. Я не сказал даже маме. Да все нормально! Там в Тель-Авиве я живу отдельно от родителей уже десять лет, и видимся всего пару раз в месяц. Им дела до меня нет, - беспечно говорил он, снимая цепочку с крестиком и пряча в карман.
- И ты не носишь крест?! Но так ведь нельзя…
- Можно. Я еще не настоящий христианин. Я гордый и малодушный. Даже своим коллегам по работе не признался, что крестился – боюсь, что чужаком станут считать и предателем. Вот стану настоящим христианином, буду крестик носить. Ведь правильно я рассуждаю, Юлия?
- Вряд ли, Самсон, вряд ли…
- Алексей! Хоть ты меня зови Алексеем! Я ведь так одинок, так страшно одинок! – он немного паясничал. – Даже в нашем единственном православном храме в Тель-Авиве у меня нет друзей. Знала бы ты, как я обрадовался, когда услышал, что ты верующая! Ну назови меня моим новым именем!
- Ладно, Алеша! А чем не имя «Самсон»?
- Да Самсоном меня никто не зовет – все Самсой. Как я устал чувствовать себя большим жирным блином с начинкой!
- Нет, ты скорее засохший блинчик без начинки.
Он оглядел себя и засмеялся. Не обиделся.

Мы зашли еще в один храм – в церковь Иоанна Богослова, маленькую беленькую красавицу, памятник архитектуры семнадцатого века, находящуюся в двух шагах от собора. Э болтал со скоростью триста слов в минуту, его как будто прорвало. Он перебаламутил все мое внутреннее состояние, искромсал в клочья все мысли. В сознании только и  витало: «Храм святого Петра – единственный православный храм в огромном Тель-Авиве!.. О ужас!.. Один батюшка на весь город!.. Воскресенье – рабочий день!.. Совмещают Всенощную и Литургию – получается больше шести часов подряд, и во втором часу ночи люди идут домой, а через четыре-пять часов уже надо быть на работе!.. Кошмар!.. Тяжело православным в Израиле! Слава Богу, что есть Россия!»
- Так переезжай в Россию! – спроста предложила я Э, всем сердцем желая облегчения его участи. – Сам же говоришь: скоро отцу надоест твое холостое положение – схватит в охапку и к раввину, женить.
- Нет, я ему не дамся! – самоуверенно заявил он. – Я настороже! У меня ведь еще сестренка есть двадцатилетняя, она в армии сейчас. Вот кто будет внуков для бати рожать! И потом, Россия – это еще не панацея от всех бед. У русского православие –  все равно что у еврея иудаизм, часть самоидентификации (вот слово умное!). Почему православный? Потому что русский! И этим уничтожают универсальность, «вселенскость» нашей веры… Хотя, конечно, православие так укоренилось в русских, что самый неверующий русский, кажется, будет родней и понятней глубоко верующего индуса или мусульманина. Вон, Венедикт Ерофеев даже в пьянстве русском усмотрел что-то религиозное. Читала «Москва – Петушки»?
- Еще бы! Это любимое произведение саранской богемы! – иронично ответила я, вспомнив одного местного писателя, фаната «Петушков».
- Короче, Россия для меня не вариант, и в Израиле можно жить. Там сейчас около миллиона русскоговорящих – каждый седьмой житель страны. Есть русские магазины, газеты, радиостанции… Так что вполне можно прожить с самым минимальным знанием иврита.
- Ну у тебя-то не минимальное! – протянула я.
- Ну у меня-то не минимальное, - согласился он. – Поэтому чего ездить? Старец валаамский Иоанн говорил: «Куда бы ты не поехал, свой внутренний хаос с собой повезешь, и там встретишь не ангелов, а людей. А Царствие-то Божие ведь не вне! А внутри нас…»
- Все-таки любишь ты свой Израиль, - заключила я.
- А что его любить? – удивился Э. – Когда каждый месяц слышишь: еще тридцать-сорок палестинцев убито! И оправдания: «Мы имеем право защищаться! Пусть лучше в Газе не спят по ночам от наших обстрелов, чем мы не будем спать от их!» Слушать противно.
Я лишь вздохнула в ответ. Новоиспеченный Алеша жутко меня утомил. Кажется, он выплеснул на меня все свои думы, надуманные годами безмолвия и затворничества.
- С тобой очень приятно говорить! – сияя признался он, когда мы пришли к моему дому.
- И с тобой, - кисло улыбаясь, ответила я.
- Завтра опять увидимся? На Литургии?
- Увидимся…
А для меня Израиль – это Храм Гроба Господня в Иерусалиме; это страшная история великой жертвы Богочеловека за нас, грешников; это святость, разлитая в воздухе; мутный узенький Иордан, поворачивающий свои воды вспять во время их освящения; благодатный огонь, сходящий с небес один раз в год – и только (!) перед православной Пасхой; это Галилея, которую исходил Своими святыми ногами Иисус Христос…
В голове был настоящий бардак, и спать было невозможно… Из-за крохотного кусочка суши, песчинки по сравнению с Россией.

В воскресенье после Литургии Э сокрушенно сообщил:
- Хотел, чтоб ты познакомила меня с Саранском. Ведь ты бы не отказалась, Юля? Ты хорошая и добрая! Я знаю, что не отказалась бы. Но бабушка придумала какую-то ахинею! Говорит: «После обеда поедем картошку мотыжить»!!! Что это такое – «картошку мотыжить»? Ты не знаешь?!
Я засмеялась:
- Ты хочешь сказать, что ни разу не ел картошки?
- Ел, конечно. Когда ложкой, когда вилкой – в зависимости от блюда. Но не мотыгой же! Представляешь, они тут, оказывается, картошку сажают целыми гектарами, чтобы укрепить семейный бюджет! Вы тоже сажаете?
- Ну, во-первых, все-таки не гектарами, а сотками… Нет, мы не сажаем – раньше сажали, когда папа живой был. А что ты так удивляешься? Россияне любят аграрный труд. Разве твой любимый Чехов (кстати, и мой тоже) не писал об этом?
- У нас в голову никому не придет для экономии средств горбатиться в поле. Мама у себя на участке в центре пальму дурацкую посадила, а вокруг – цветы и кактусы. Еще лечебные всякие растения: розмарин, шалфей, вербену лимонную, душицу сирийскую. Но это же просто для красоты, для лечения!
- «Тут не Тель-Авив», - напомнила я слова бабы Зои. – А мы не новые русские.
- По сравнению с вашими новыми русскими и мы – убожество. Пока по Подмосковью ехали, таких дворцов насмотрелись! После них коттедж родителей – просто халупа. Но мотыжить картошку! В православной России! В воскресенье! Когда грех работать! Вот она – твоя хваленая Россия!
- Самса! То есть Леха! Не забывайся! – предостерегла я. – Народ непросвещен, мы же столько лет жили в безбожном Советском Союзе! Потихоньку исправимся. Прости уж нас.
Он сразу остыл и, понизив голос, поинтересовался:
- Слушай, Юль, а это правда, что на картошке еще жуки сидят и их убивать надо?

Возвращаясь домой, я невольно новыми глазами смотрела на родной город. Что бы могло здесь понравиться этому самоуверенному умнику? Чем прихвастнуть? Стерильной сингапурской чистотой, которая в последние годы стала у нас притчей во языцех? Новыми зданиями с зеркалами и шпилями, растущими как грибы после дождя? А может, сводить его в зоопарк или за железную дорогу – на берег Инсара, чьи воды давно замутились? Да… Нечем было поразить воображение иностранного гостя, кроме внешней красоты. Кто-то, побывав в Саранске, сказал: «Машины шикарные, особняки, бездуховность…» Если учесть, что Алексей – верующий человек, тоскующий без общения с единомыслящими, то, конечно, можно показать ему все наши церкви… Но тогда он увидит, что они пустые! Не только большой собор пустой – все церкви пустые! И лишь в воскресенье в маленьких храмах бывает иногда душно из-за народа. Кого ни спроси на улице – все верующие, но «в душе». И пусть любой знает пословицу «Кому Церковь не мать, тому Бог не отец», в храмы ходить не обязательно, потому что там «бабульки злые». Кто молится, тот «фанатик» и «умоленный». Банкеты назначаются на пятницу, на постный день, в который распяли Христа. А в остальном все по моде: крещение, венчание, отпевание…

С «картошки» Э вернулся окрыленный. Он первый раз в жизни собирал ягоду прямо в лесу. И полынь в поле видел, которая у них там в Израиле на вес золота, ее в коробочках небольшими пучками покупают и добавляют в чай. Баба Зоя объяснила ему, почему перестала помидоры и баклажаны сажать – бомжи, мол, крадут.
- Странные у вас тут бомжи, - удивлялся Алексей, - помидоры какие-то несчастные крадут!  А такие лакомства, как вишня, слива, ягоды разные, растут себе спокойно.
- Нормальные бомжи. Они есть хотят, а не лакомиться, - возразила я. – Да и лакомиться скоро нечем будет: деревья одичают, клубника выродится без полива. Баки для воды и трубы все поворовали.
- А это им для чего?
- Металл! Сдают за деньги.
- А почему у них металл принимают? Законы где ваши? Хотя да, как же я забыл. Мы же в России! Бабушка сказала, что в прошлом году у нее полполя картошки вырыли. Зачем она еще в этом году на чужое пузо работает?
- Я же тебе говорила: россияне любят землю, природу. Нам по рукам бьют, велят покупать импортное. Раз уж нет в стране сельского хозяйства, то пусть и дачников не будет. А мы свое хотим – с куста! Чехов об этом тоже писал.
Веселость Э сошла на нет.
- Плохо у вас тут, Юля, - посочувствовал он. – Поехали в Израиль. Ведь тяжело человеку одному. Холостяцкая жизнь затягивает, но покоя душевного нет… Как Андрей Платонов писал в одном рассказе про иерея Прокопия…
Совсем не ожидала я такого поворота! Так вот он с какой целью сюда приехал! На ум сразу пришли его рассказы о «дюже эмансипированных» израильских девицах, которые два года служат в армии, а потом мужчин и за людей перестают считать; о том, что израильтяне стали жениться на филиппинках, индианках, которые приезжают на год-два денег подзаработать… Расписываться едут за границу, на Кипр или в Болгарию, потому что брак в Израиле только религиозный, в раввинском суде, и нельзя там еврею жениться на нееврейке. А в Э, значит, русская кровь заговорила. Зачем ему индуски и буддистки, ему русская нужна! Он же православный!
- Нет, Леха, не хочу я в твой Тель-Авив… - ответила я, хмурясь.
- Переедем в Галилею! – согласился он. – Там кругом святые места, храмы, да и природа красивая, и климат легче, и цены на жилье раза в два дешевле. Только с работой напряженка… Придется за какую-нибудь «черную» работу браться, которую обычно арабы делают. Но они же справляются – и я справлюсь! Ну что? Заканчивай со своей холостой жизнью!
Выглядел Э вполне искренним и полным решимости. Его предложение явно не было спонтанным. Меня же мучило одно: как его не обидеть. Гость все-таки… Я не находила в себе никакого желания изменяться в сторону замужества. Алексей вовсе не казался мне тем героем, за которым я в юношеском порыве могла бы умчаться с берегов мутного Инсара в арабо-еврейскую гущу.
- Уехать из России… - неуверенно пробормотала я, спровоцировав его на незабываемый монолог.
- Юля! Что тебя держит в этой России? Россия – это такое чудо-юдо, которого быть уже давно не должно, а она есть. Если бы Америка пережила то, что пережила Россия за один только двадцатый век, ее уже не было бы как единого независимого государства… Огромная территория, население пассивное и вымирающее! И такие соседи, которые только и ждут малейшей слабости, чтобы оттяпать кусок. Промышленность не развивается, продукция не выдерживает конкуренции на международных рынках, о сельском хозяйстве только говорят, что его надо поднимать, и на этом все кончается. Дифференциация доходов огромная, сама знаешь, что в Москве раз в пять в среднем больше зарабатывают… Коррупция жуткая, начиная, кажется, с самой верхушки власти. Уж извини, Юля, что так замахнулся… Россия как огромное животное, слон или кит, за которым охотятся, и некуда ей спрятаться с такими размерами! И нету острых клыков или когтей и поворотливости! И когда прижимают ее к стене, остается отчаянно кидаться на противника всей массой, подставляя свое тело под новые удары!
- Оратор! – невесело усмехнулась я. – Только не жди аплодисментов.
- Тоскливо, да?
- Ты, видать, уже неоднократно с этой речью выступал. Больно гладко говоришь, как будто наизусть выучил.
- Не злись, я же прав.
- Ты не прав… Мы расплачиваемся за годы безбожия, но молитвы новомучеников помогут нам… Россия – центр Православия… И еще неизвестно, была бы без нее Земля до сих пор…
- И за Православие не бойся! Господь обещал, что врата адовы не одолеют Церкви, а «если с нами Бог, кто против нас»?
- Леха, в любом случае так не делают предложения, - устало вздохнула я. – Мне неприятно такое слушать.
Э оторопел, вспомнив начало разговора, и попытался принять покаянный вид:
- Ты меня прости, Юль. Есть за мной грешок, люблю разглагольствовать. Не хочешь про мое предложение говорить?
- Нет.
- Не будем! Будем о чем-нибудь приятном. Просто ты мне очень понравилась… И я захотел жениться…

На другой день я уехала в деревню к родственникам и не ответила ни на один звонок Э.
Возможно, он и прав был, не очаровываясь ничем во внешнем мире. Настоящее Отечество наше не здесь, так зачем же привязываться к чему бы то ни было земному? Может, это я неправа, лелея в своем сознании такое понятие, как Родина? Может, это я делаю кумира из России? А он не ценит ни Израиль, ни Россию… Что он ценит? Церковь? Тогда одной из его главных заповедей должна быть любовь к ближнему. А ближние – это для него Израиль, для меня – Россия… Есть ли в нем эта любовь? Или им движет сухой еврейский расчет: «Израиль плох, потому что агрессор; Россия плоха, потому что слаба. Но в Израиле жить легче. А жена должна быть кроткой и послушной, в Израиле таких нет, в России – есть, возьму из России».
Что за человек Э? Иногда он казался мне простым и распахнутым, не скрывающим своих слабостей, легко признающимся в различных грехах. В другое время казался легко воспламеняющимся азартным критиком всех и вся, гордым и самоуверенным. Случалось ему задавать мне провокационные вопросы и хитро наблюдать за моей реакцией. Тут уж, наверное, он пытался применить свои начальные знания психологии и протестировать собеседника.
Россия, видите ли, «чудо-юдо»! Почему это она все еще есть, хотя, по подсчетам Самсы, ее уже давно не должно быть? Может,  потому, что здесь просияли великие святые: княгиня Ольга и князь Владимир, князья Борис и Глеб, Александр Невский и Дмитрий Донской, Сергий Радонежский и Серафим Саровский, Иоанн Кронштадтский  и Игнатий Брянчанинов, Феофан Затворник и Феодор Ушаков, Ксения Петербургская и Матрона Московская и многие другие? Может, именно их молитвами Россия все еще и жива?
Наверное, мне нужно бросить эту страну ради кондиционеров и дежурных улыбок Тель-Авива с его синагогами и ради Э, которому нехороши израильские невесты.

Устав от мучительных мыслей, я взяла «Душеполезные поучения» аввы Дорофея и ушла на пустынный глиняный берег ближнего пруда. Обиженная Самсой Родина, виновато улыбаясь июньским солнцем, щедро показывала мне свои сокровища: щебечущий лес, стрекочущие клубничные луга в белых ромашках и розовых часиках, зеркальный пруд с камышовыми берегами. Она дотрагивалась до меня своими стрекозами и бабочками и как будто говорила: «Посмотри, разве я плоха?»
Поддавшись терапии природы, убаюканная тишиной, я наконец успокоилась и с головой окунулась в чтение. Вот в таком положении и застал меня следопыт Э. Вид у него был тихий и кроткий. Он уселся рядом, не здороваясь, и потянулся к моей книге.
- Я такую не читал… Нравится?
- Очень-преочень.
- А я, кроме толкований святых отцов на Священное Писание, читаю святителя Игнатия Брянчанинова…
- Ну и как?
- Лучшего руководства к духовной жизни, наверное, и нет. Профессор Осипов его очень советует постоянно читать и изучать.
- Да? А я в церковных лавках книги покупаю. Сколько спрашивала Игнатия Брянчанинова – никогда нет.
- Я тебе дам. Еще письма валаамского старца, схиигумена Иоанна, часто перечитываю. Он мне вместо духовника.
- А по-настоящему духовника у тебя нет?
- Я уже два года хожу в храм при монастыре и ни разу не набрался смелости обратиться к игумену отцу Пимену… Уж было собрался подойти с вопросами своими духовными и удержался, слава Богу. Понял, что это все выдумал, чтобы порисоваться, блеснуть какой-нибудь цитатой из святых отцов и намекнуть на глубокую молитвенную жизнь… Отец Пимен уже шестнадцать-семнадцать лет служит и раскусил бы все эти кривляния в раз… Слава Богу, что удержался!
- Может, исповеди достаточно?
- Может.. Батюшка один на весь Тель-Авив. После службы всегда полно народу его поджидает. Еще я тут подсунусь со своими глупостями…
- Почему же «с глупостями»?
- Да! Меня заносит все время. Вначале, сразу после крещения, набрал себе очень большое правило: и каноны, и молитву Иисусову по сто раз, вдобавок к обычным утренним и вечерним молитвам… И не выдержал – забросил сразу все вообще… Уныние было тяжелое. Потом потихоньку собрал себя, маленькое правило оставил. А ты читаешь много?
- Евангелие и Апостол обязательно. Только вот святых отцов почитать редко могу – времени совсем нет. И глаза болят.
- Я подарю тебе аудиокниги. Будешь слушать с закрытыми глазами.
- А зачем ты сюда, в деревню, приехал? – наконец спросила я.
- Чтобы тебя украсть, - засмеялся Э. – Заберу тебя в Израиль – и будь там российской патриоткой на здоровье. Я вот тоже патриот, у меня даже флаг России, огромный, в шкафу лежит – сестра привезла. Была с ейным женихом на чемпионате Европы. Ну и он, ей в угоду, болел за Россию, хотя сам из бразильской семьи…
- Леха, я за тебя не пойду. Даже не начинай.
- Почему? Чего мне не хватает? Чего у меня нет? – допытывался он.
- Родины у тебя нет.
- Ну ты идеалистка! Родина – это понятие какое-то абстрактное, не наполненное смыслом!
- Для меня – наполненное.
- Не нравится мне этот патриотизм! Как ни крутил – не нравится… Все войны от него. Все тираны к патриотизму взывали.
- От любви не бывает войн, войны – от амбиций. Пойдем лучше клубнику посмотрим. Может, поспела какая, - предложила я, вставая с земли.
Вокруг было так красиво! А Самса хмурился и смотрел внутрь себя. Он совсем не ценил того, что было вокруг… Наверное, и прекрасного Средиземного моря в своем Тель-Авиве он тоже не замечал.

Когда Э уезжал, он оставил мне диски с аудиобиблиотекой избранных трудов святых отцов – бесценный подарок (там были и обещанные книги Игнатия Брянчанинова).
- Помолись, пожалуйста, обо мне, - сказал он,  глядя тоскливыми одинокими глазами, - чтобы вера окрепла и душа спаслась…

Многие святые предсказывали, что Россия будет призывать весь мир к покаянию. Многие говорят, что Россия – оплот Православия в мире. Старец Иоанн Крестьянкин провидел, как «мир гибнет» и «над Россией особая Божья благодать». Куда же ехать из этой страны, чего же искать? В Иерусалиме вон – Храм Гроба Господня, а жителям все равно. Ортодоксы-иудеи требуют, чтобы все чтили субботу и оставались в покое, а кто не хочет – пусть убирается. Христу не разрешали в субботы исцелять, и две тысячи лет ничего у них не меняется, и кровавая история их государства ничему не учит. Слава Богу, что есть Россия…

Худой смуглый парень с приглаженным кучерявым чубом и круглыми добрыми глазами, ищущими, глубокими, серьезными, несмотря на улыбку, – это Алексей Э. Профессором он не стал – он стал православным христианином. Сейчас он в Галилее – наряду с арабами делает тяжелую работу и совершенно по-русски разгадывает головоломку о том, как ему жить, верить, спасать и спасаться… А это я, Юля Мартынова. Живу в России, молюсь, как и другие… О родных и близких, о друзьях и знакомых, о стране, о мире, о всех православных христианах… И об Э тоже.