Семейные рассказы

Курган 2009г.

Лето этого года было слишком противоречиво в своём погодном настроении, а девочки, внучки мои приехали все-таки к нам, порадовали своим щебетаньем, «шумелками», «пыхтелками» да «почемучками». Приходилось устраивать вечера воспоминаний, особенно в непогожие дни. Всё-то хотели они знать: «Как вы бабуля встретились с дедулей?  А какая ты была маленькая? А бабушка старенькая, почему она умерла? А где вы жили? А во что ты играла?
Кончились каникулы, уехали девочки и тихо стало в доме, только воспоминания о лете, да разговоры в те дни натолкнули меня на мысль, что не станет нас и всё забудется, детали исчезнут, а они пожалуй и выстраивают наш мир. Пожалела я тогда, что раньше не записала те рассказы о житье – бытье   самых дорогих и любимых моих женщин,  и вот теперь по памяти восстанавливаю их. Хочется верить, что будут и у моих девчонок такие вечера или дни когда они будут рассказывать своим внукам о нас, а эти повествования или  летописи нашей жизни яснее помогут понять: откуда взялся такой характер, как сейчас модно говорить, что подарили им гены. На ваш суд начало моего нехитрого повествования, которое , если сумею дополню и поправлю.
 














Прасковья Васильевна
Деда своего я не знала, так как не стало его задолго до моего рождения, а вот милую бабушку свою помню и знаю не только я, но и мои дети. Вспоминая её, всегда удивляюсь, как же она могла сохранить душевную щедрость и доброту, прожив такую трудную жизнь, подняв на ноги троих детей одна, без мужа, но ведь смогла, не озлобилась.
Сколько помню, себя всегда бабушку называли Прасковьей Васильевной, а ведь она не была обремена никакими должностями,
просто работала в колхозе на разных работах, куда бригадир нарядит. Трудолюбие это передалось ей видно от отца – Василия Яковлевича, крестьянина – середняка, крепко стоявшего на ногах только за счёт своего упорства и труда. По рассказам земляков никто раньше его в деревне  Язовке не вставал, а работа у него всегда спорилась, поэтому и урожаи всегда радовали, а значит, и семья не бедствовала. Житьём-бытьём был доволен Василий Яковлевич со своей женой Ольгой, кроме двух сынов: Егора да … у него  было, и три дочки: Анна, Прасковья, да младшая Александра. Сынов, что народила ему Ольга, не только любили, но и гордились ими, была в них и природная стать и трудолюбие, но и девок любили, приучили их ко всякой работе, приданного им наготовили: от платков, кофт, да юбок разного фасона по тем временам, ломились сундуки у каждой. Думал тогда Василий Яковлевич,  только в таких же крепких крестьянских семьях найдут своё счастье его дочери.
Анну, отдал он в крепкую крестьянскую семью.  Она как-то сразу стала отрезанным ломтём, как гововаривали тогда, даже очень загордилась, что так удачно вышла замуж: муж ласковый, свёкор со свекровью не обижают, хоть и жили в одной деревне, но не тянулась она больше к своей семье.
Вот пора и другую дочь -  Прасковьюшку  замуж выдавать. Заглядывались на неё парни на посиделках, да хороводах, да как не заглядываться: хоть росточка и небольшого, но такая вся ладненькая, ножки крепкие, а в пляске так и мелькают, (знать   поворотлива и в работе), юбка, расшитая  гарусом,  ладно сидит на тонкой талии, на упругую грудь, облегающую ситцевой кофтой с оборками, падает толстая и длинная темно-русая коса, лоб высокий, глаза открытые, зелёные и загадочная улыбка на губах, щёчки всегда будто подрумяненные, как на такую не заглядываться?  Только ни один парень не затронул её сердца.
 Сговорились родители с такой же зажиточной крестьянской семьёй породниться, смотрины решили устроить, да что-то равнодушно она к этому отнеслась, но не спорила с родителями. Девушка думала: «Все выходят замуж, видно и мне пора, хорошо, что отец доволен, наверное, так и надо». Смотрины уж назначили.  Родня жениха, девки, парни собрались погулять, весело было песни, пляски, хороводы, да в тех хороводах и приметила она паренька, совсем недавно со службы вернулся, улыбнулся он ей, подмигнул, раскраснелась невеста, сердечко куда-то упало, потом часто-часто застучало. Выбежала она на улицу с подружкой остыть от пляски, а скорее всего успокоить скачущее сердечко. Смеялись они, наперебой друг другу свои впечатления от смотрин высказывали, дошли и до того паренька: «кто он? Чей он? Что-то раньше я его не видала?», - спрашивала Парасковьюшка  - «да из соседней деревни Логантий, голь перекатная, отец то умер, а мать одна осталась, вот он со службы пришёл, может легче матери то будет с ним». Жених уж ищет их, зазывает обратно в избу, а там жарко, весело, все за столы садятся, невесту просят угощать подружек да ребят, а это не сложно для невесты с добрым словом да улыбкой любое угощение всласть, а уж бражка ещё подсластит. Вот песни запели за столом, а взгляды Логантия да Прасковьи всё чаще встречаются. Как только снова все пошли плясать, очутились они рядом, и шепнул он ей: «Выйдем на крылечко». Сама не помнит, как вдвоём на крылечке оказались, как что-то говорили друг другу, только слова его: «Пойдём за меня, Прасковьюшка»  отрезвили девушку, и поняла она, что без него теперь свет не мил будет, забыла она, что это её смотрины, прижалась к нему и тихо сказала: «да». Не заходя в избу за лопотинкой, взявшись за руки, они быстро побежали к нему в деревню. Завёл солдат в свою избушку смущённую Прасковьюшку и сказал: «мама, невесту привёл, тебе будет сноха, а мне жена». Ахнула мать, ахнули все родные, да что там родные вся округа судачила: «Прасковья то, Прасковья, променяла такого жениха». Отец погоревал, погоревал, да простил дочку и на Рождество обвенчались Логантий и Прасковья и наверное с тех пор за её решительность и смелую любовь все стали звать молодую Прасковья Васильевна. Всю свою жизнь прожила Прасковья Васильевна  в селе Вознесенка и никто не мог про неё худого слова сказать ладила она не только с мужем, но и со всеми в деревне могла найти общий язык, добрым словом, добрым делом поддержать.
Двадцать шесть лет было уже  ей, когда в 1922 году родилась дочка Дуся -Дуняшка, первенцем была Лида, рождённая тремя годами раньше, да только и до года не прожила, так что Дуся выходит первая, потом родилась Валя, потом- Александр – Санко.
Жизнь Прасковьи Васильевны и Логантия пришлась на непростое время, трудно было тогда понять кто прав, кто виноват,  какой политике отдать предпочтение, все хотели, чтобы восторжествовала справедливость, и по сути дела все были правы, ведь правда она для всех своя.
Вот и беднота села Вознесенки выбрали Логантия, как грамотного, побывавшего на Германской войне, своим  председателем сельсовета. Да только не всем нравилась советская власть с её политикой, а виноватым в данном случае, конечно, стал председатель и «умные» головы решили, что если уничтожить его, всё будет по-прежнему. Охота не прекращалась ни день, ни ночь и загнан был Логантий в медвежий угол, то есть город Тюмень на стройку. Прасковья Васильевна, заколотив избушку и, раздав нехитрую утварь соседям, отправилась к мужу. Жили там на квартире, но вместе, а чего ещё желать любовь и забота друг о друге перекрывали все печали и бытовые трудности. В любви и родилась вторая дочка – Валя, Прасковья Васильевна тоже работала вместе с мужем, а Дуняшка нянчилась с Валей. Как говорится беда не ходит одна, пришла, открывай ворота: заболела Дуняшка тифом, а как пришла из больницы, отказали хозяева им в квартире и никто уж не берёт, все боятся тифом заболеть, только и согласилась одна семья приютить, если будут режовки вязать, а кому вязать то? Прасковья Васильевна работает, пришлось Дуняшке за ночлег, да кружку молока, которое делила пополам с Валей. Сил не было терпеть, как старшенькая безропотно делит груз непосильный с родителями, и решила Прасковья Васильевна вернуться в Вознесенку, в свою избушку, оставив дорого мужа на стройке. Закутала она трёхлетнюю Валю в тряпьё, какое было, усадила на санки и пошли они с Дусей в путь, а путь не близкий – тридцать вёрст, за день не пройдёшь. На веку как на долгом волоку, говорится пословица, ну да если и наоборот прочитать, то в этом случае тоже подойдёт. День стоял морозный, солнечный, шли быстро, тянули санки вдвоём с дочкой, да только стала их обгонять подвода с сеном и зацепила санки с ребёнком и потащила за собой. А они кричат, бегут за подводой, а там их и не слышат, да как - то сами санки отцепились от подводы и девчонка жива, слава Богу! На второй день, после ночёвки у добрых людей отправились снова в путь, в дороге догнал их земляк, посадил  в сани, да только думал, что с зароботков едет, так и ему можно нажиться, попросил с неё пятёрку, торговаться не стала, отдала, дети дороже.
Пришла домой Прасковья Васильевна с деточками, а в кармане не гроша, изба холодная, протопить нечем, пошла ночевать к соседям. На утро уж все знали, что она с детьми вернулась домой: нехитрый скарб её принесли обратно, помогли добрые люди печь протопить, хворосту на первое время привезли, а там уж дровишек заготовила. От мужа весточки получала, скучал он без неё, да и она немало слёз в подушку пролила.  Трёшки  да пятёрки, которые передавал со знакомыми, были подспорьем в её быту.
Случалось, и она ходила его навещать, когда мануфактуры купит ребятишек обшить, когда денег принесёт, поправить в своём небольшом хозяйстве что-то. Да и скучали они друг без друга. Встречи эти были вперемежку с радостью и слезами: он уж не хотел возвращаться домой, а она, отведав городской жизни на стройке не хотела снова  жить в  городе. Вот и в очередной раз, получив от дорогого сердцу человека весточку, в которой он говорил, что надо бы ей самой приехать, подкопил он деньжонок, чтоб ребят одеть, да и корову купить, чтоб сытней жилось.
Встретились тогда они, и всё ей казалось, что в последний раз видит она его и он, как придёт с работы, наглядеться на неё не может, всё к сердцу прижимает, так три ночи промиловались, да пора и домой возвращаться. Припрятала она деньжонки, в котомку положила только те, что по дороге на ситец хотела истратить, чтобы сшить девчонкам своим по платицу да себе новую юбку. Вышла, а навстречу ей две бабы, она и спросила:  «Где тут магазин поближе, купить кой чего надо, - пойдём, покажем», - отозвались они.
Да как только  пустырь стали проходить, одна из них ударила её по голове, а другая котомку выдернула, и убежали, очнулась она, котомки нет, а спрятанные деньги на месте и, слава Богу.
Так пришла она домой: гостинчика от тяти детишкам нет, но телушку купили и радовались, в старых платьях пробегаем, зато молочко будем пить, да лишь бы мама рядом была. Вскоре она поняла, что и «гостинчик» будет – беременна она, дочки  радовались, а она не знала радоваться или плакать, будет ли вся семья вместе?
Родился сынок, Александром назвали, все были довольны, даже отец дал слово вернуться, к осени.  Да не смог он уже распоряжаться собой как хотелось – коммунист ведь, дисциплине надо подчиняться. Так прошёл ещё год, и настала лютая зима, лютой она была не только в природе, но и в жизни Прасковьи Васильевны: сообщили ей, что погиб Логантий, на стройке леса упали, и он разбился, в больнице помер, звали хоронить его. Собрались они с дочкой Дуняшкой вместе
в город, проводить в последний путь самого родного человека. Не буду описывать, как добирались, только придя в холодник (морг), получили они совсем голое, покалеченное тело, поплакали над ним, нарядили в костюм, который женушка припасла загодя к возвращению мужа, а вон оно как получилось…  Наутро, когда  грузили  гроб на санки, чтоб на кладбище отвести, он открылся и они увидели, что костюма нет на покойнике, снова он голый. Никто ничего им не объяснил, не извинились, только с угрозами выпроводили, так и схоронили Логантия голым. Много слёз пролила Прасковья Васильевна, оставшись в тридцать семь лет вдовой, но на жизнь не роптала, а муж ей часто снился и всё живым живёхонек и всё в том костюме: «Видно по нему пошёл, вот и ладно»,- думала она.
Жизнь шла, дети подрастали, коровушка поила молоком, все помнили, что тятя  дал им такую возможность.  Сын рос и становился всё больше и больше похож на отца: такие же   карие глаза, открытый взгляд, приподнятые в удивлении брови. Нос тонкий, прямой, с еле заметной горбинкой и плотно сжатые губы на довольно мягком подбородке с маленькой ямочкой в центре.  Не похож он был на крестьянина, а, скорее всего, на городского студента.   Может тогда в юности, и заворожена была мать этой непохожестью Логантия, на крестьянских,  крепких парней.
  Прасковья Васильевна  так и прожила всю жизнь одна.  Бережно  хранила  она в сердце любовь к своему единственному, Богом данному мужу,  и отвергала заманчивые  предложения,  устройства новой  семейной жизни.











Евдокия
Стоял август. Природа в том году как – то перепутала все крестьянские приметы и к приходу  Евдокии-сеногнойки установилась тёплая, солнечная погода, даже росы ещё не выпадали, так как ночи стояли такие же тёплые, как и дни. Травы выросли на славу и крестьяне торопились сметать все копны в огромные зароды. Не за горами уже и уборка зерновых посевов и не успеешь оглянуться, как огороды тоже надо освобождать от картошки и прочего овоща.
Вот в такое тёплое и солнечное утро, Прасковья Васильевна, собиравшая обед в поле, почувствовала, что не сможет сегодня быть помощницей мужу, скорей всего сегодня она разрешится, то есть, произведёт на свет дитя. «Хорошо бы парень», подумала она.
К обеду благополучно родилась девочка. На другой день она была оставлена с соседскими девчонками: Марией и Ниной, которые и притащили её в церковь крестить, и наречена она была в честь святцев – Евдокией.
Росла крепкая спокойная девочка, а родные кликали её Дуняшкой. Мать с ней была ласкова, а отец строг, может потому, что  не была она похожа ни на него, ни на мать, а больше на бабушку Ольгу по материной линии.  В глазах тёщи при встрече, он всегда читал молчаливый укор, за судьбу дочки.  Теперь же «портрет» тёщи бегал перед его глазами и, скорее всего это раздражало его, а может то, что весной, на третьем году жизни переболела она оспой, отчего лицо её осталось в круглых отметинах, и было наглядным укором, за невозможность должного ухода за ребёнком.
Между тем девочка росла крепенькой, очень спокойной, послушной, не доставляла особых хлопот родителям.  Природное трудолюбие  любознательность проявлялось в ней,  как говорится  «с малых ногтей». Вот  соседка, бабушка Матрёна, показала как–то как вязать режёвки и девчушка поняла, к вечеру уже ловко орудовала иглой для вязания. Всё чаще забегала к бабушке, чтобы посидеть с ней за работой, так и овладела этим мастерством, а было то ей,  всего годочков пять. Обещала тогда бабушка-соседка научить её и вязки вязать и филейные скатёрки расшивать, да только человек предполагает, а Бог располагает, как говорится. Мама тогда заболела, после маленького и много домашней работы приходилось делать уже Дуняшке,  даже воду из колодца доставала она сама, чтобы в дом принести или скотину поить.  Казалось бы, тогда и мог  бы отец проникнуться особой заботой и любовью к дочке, но выходило наоборот. Отец всё больше раздражался, если что-то не получалось у девчушки и прикрикивал на неё, вместо того, чтобы приласкать да пожалеть. Однажды, доставая воду из колодца, Дуняшка пролила её на его портянки и получила за это ковшом по мягкому месту. Может, и не так больно было, как обидно, и она уж больше никогда не могла искренне, со всей детской непосредственностью проникнуться к нему любовью.  К зиме мать пошла на поправку, отец повеселел.
В восемь лет девочка пошла в школу.  Удивительно легко училась: быстро научилась читать, запоминать стихи и тексты, даже молитвы, особо хорошо ей давалась математика, нравилось и самой ей учиться.  В семье уже подрастала маленькая сестрёнка, мама здорова, отец весел, все сыты - жизнь дома  налаживалась…
Вдруг, как ураган, налетела коллективизация: взрослые в деревне собирались на улице, спорили, кричали, скотина ревела, не хотела уходить из тёплых пригонов, всё смешалось, хоть их семью и не считали кулаками, а Бурёнку пришлось отдать в коммуну.  В семье, как и в деревне, стало неспокойно, всё время ощущалась какая-то тревога: отец приходил ночью, когда дети спали, и уходил рано, пока спали, все заботы по дому и работа в огороде, в поле легла на плечи мамы.
 Дуняшка очень любила маму и бралась в любой работе ей посильно помогать: присматривала за годовалой сестрёнкой, носила воду, копошилась в огороде, варила картошку, встречала телушку из пастушного. Так через любовь к матери, в характере её появилось обострённое чувство справедливости, упорства, а совсем не детского упрямства, переросшего в ответственность и огромное непосильное для ребёнка чувство долга.
Когда ей было десять лет, а Вале три года и все они вместе с мамой и тятей,  жили в Тюмени на квартире, характер её продолжал формироваться,  всё так же отталкиваясь от чувства долга,  прежде всего,  перед  мамой. Она, десятилетняя девочка, ослабленная тифом, по справедливости делила кружку молока с маленькой сестрёнкой, которую зарабатывала за ночлег всей семьи вязанием режовки для хозяев дома. Целый день она сидела в углу и вязала, потом в этом же углу и спала, можно сказать сидя, от этого у неё свело шею и она не могла поворачивать голову. Тогда мать рассудила, что больше они не могут тут оставаться и пойдут домой, там своя изба, а дома и стены помогают. Так оставив отца в городе, они вернулись домой.
Дуняшка снова пошла в школу, так как сестра могла уже и одна дома оставаться, так и удалось ей закончить четыре класса. Хоть и велико было желание учиться,  да способности позволяли с лёгкостью осваивать школьную программу, да тут родился брат…
Детство закончилось, ответственность прочно легла на плечи девочке – подростку, когда они остались без отца навсегда ушедшего в вечность.
 К тому времени в селе была организована промартель, куда и пошла работать Дуся. Промартель представляла из себя два покосившихся дома, в которых ткали половики и махровые ковры. Дуся овладела всеми навыками работ: она сновала уток, вдевала ниченку в бёрдо, ткала половики, да такого качества, что лучшие заказы давали ей. Освоила она технику ткать махровые ковры, с большими букетами цветов из овечьей шерсти, крашеной в разные тона. Ковры, из-под её рук,  выходили только первого сорта, план всегда перевыполняла.  Начальство ценило её работу, доверяли выполнять эксклюзивные заказы для выставок.
Между тем девчонка превратилась в девушку: высокий лоб, две тёмно-русые косы, уложенные корзинкой на затылке, зелёные глаза открыто, бесхитростно смотрели на этот мир, небольшой, чуть вздернутый носик, пухленькие губки, круглый подбородок, но только белую кожу её круглого лица, тронули следы от оспинок.  Впрочем, тогда не у неё одной была такая беда,  и почти никто не заострял внимания на этом.
Как говорится, были или не были красивыми, а молодыми были все. Трудности жизни преодолевались и забывались.  Молодая горячая кровь звала петь песни, частушки, показать себя в плясках. Вечерами собирались парни да девки пели песни, с песнями ходили в соседние деревни, к себе гостей приглашали. Дуся всегда запевала, а девчата подхватывали, а иногда только её слушали, да ещё просили спеть. Вот в такие вечера рядом с ней всегда оказывались рядом два парня: Стёпка, да Матвей. Стёпка был одногодок с ней, хоть ростом и большой да «тонок и звонок», только уж очень горяч, чуть, что сразу хорохорился, как молодой петушок налетал на ребят, репутацией  не блистал.  Матвей же напротив: рослый, крепкий парень с волевыми чертами лица, но сдержан, рассудителен, работящий, весь какой-то надёжный.  Всё чаще и чаще ловила его взгляд на себе, смущалась, а он в ответ улыбку, за руку возьмёт в пляску выведет, а сердце готово выпрыгнуть, так и трепещется под выцветшим ситцевым  платьицем.  Так настигла Дусю первая и последняя её любовь, как выяснилось позже – однолюбка была, как и мать видать. Наслаждались они своими чувствами, но не торопились соединить жизни, бедны оба, встать на ноги хотели, а уж  весной решили – на покров (сильны ещё были традиции) зашлёт сватов Матвей. 
Жизнь внесла свои коррективы: настали лихие военные годы, и ушёл Матвей  в первые,  же дни на войну.  И  Стёпку тоже забрали, только дезертировал он и не раз заглядывал тогда в окна  к Дусе,  да не посмел зайти, а она и боялась с ним встретиться.
Для Дуси настали опять беспросветные времена: в промартели теперь уж не ткали так много половиков да ковров, а всё больше вязали для фронта варежки с двумя пальцами, носки, пряжу пряли сами, вечерами, дома, после рабочего дня.  На работе строгая дисциплина, если опоздаешь на пятнадцать минут – под суд. 
Случилось как-то: опоздала на пять минут Дуся, её уж в сельсовет вызвали, да предупредили, что если ещё на десять минут опоздает, приплюсуют эти пять и не миновать суда. На счастье Дусино,  в это время по радио точное время стали передавать,  и выяснилось, что в промартели часы на пять минут спешили, сняли тогда с неё всю вину.  Война, как известно, не один год шла, и пришлось ещё хлебнуть холостым да бездетным женщинам: посылали их на разные работы по окрестным колхозам.
Пришла беда – отворяй ворота, говорится в пословице, а она, как известно одна не ходит: картошка не уродилась, корова не огулялась, в зиму голод не минует, заработанные деньги в промартели все уходят на налоги да облигации, кроме того сдать надо Государству мясо, шерсть, яйца, молоко, а где взять, никого не интересует…
Вышли в поле косить пшеницу – приехал уполномоченный из района, кричит: «Плохо работаете, чтобы все по гектару за день выкашивали! Не выкосите – расстреляем человек пять – не пострадаем!». Бабы  косят, поле кончилось, а гектара на человека нет – ревут: «Расстреляют». Так в страхе жили и работали.  Зимой, когда приходилось  дрова из леса вывозить – грузила, потом на дровах ехала, юбка к поленьям примёрзла. Обувь вся износилась, а замены нет, а надо в другую деревню идти на склад работать: привязала отопки к ногам и пошла, хорошо хоть там бригадир понимающий оставил в избе зерно через жернова пропускать, да кашу для работников варить. Заработали там все по четыре килограмма муки, а начальник привёз и к себе во двор, стали спрашивать, он говорит: «Чего там делить, у меня самого пятеро детей все кушать просят», так и не посмели требовать. Жена начальника каждый день заходила к Прасковье Васильевне, видела как свекольные листья, лебеду или очистки картофельные варят, с отрубями мешают.  Не хотела показать, что им легче живётся -  говорила: «надо и мне пойти сварить свекольных то листьев». В это лихое время, начальство из промартели да колхоза, праздники устраивали, да ещё умудрялись с рабочих собрать денег, говоря, что и они будут приглашены после начальства, но уж никто на объедки не шёл, а не сдать денег не смели.
В сорок четвёртом году зимой послали на заготовку леса: зима, дорогу замело выше колен, валенки на босую ногу, штанов нет, проваливались да шли, куда денешься. Вот тогда и неудачно стала берёза падать и ударила Дусю по голове, без сознания привезли её в больницу, думали не выживет, девять дней лежала, не приходя в сознание, да только видно не пора, ещё пожить надо, встала к весне на ноги. Последствия конечно не радостные: здоровье подорвано, голова болит, зрение падает, ткать не может, стала работать мотальщицей, то есть клубки готовить для работы ткачих.
Матвей Яковлевич вернулся летом  сорок пятого – ранен, без ноги.  Встретились, радовались, что живы, да опять надо было от ранений да болезни оправиться, замешкались, а в то время из Кургана молодая докторша приехала  в село – Наталья Петровна, она то и увела парня, женихи  в цене были.
Тяжело было Дусе, немало слёз пролила, а потом подумала: «Какая я невеста и жена, работать не могу, как хозяйство вести, как для мужа быть любимой?» - успокоилась, (это в её характере, долг, ответственность), с мамой буду, как она одна. Молодые меж тем перебрались в Курган, с глаз долой – из сердца вон. Зла на него никогда не было, может от того  что, по настоящему любила.
Женихи и для неё находились, приходили, сватали, но ответ был один: «Я вам не невеста», – с тем и уходили.
Между тем время шло, жизнь в промартели налаживалась: выстроили новый цех большой и тёплый, новые станки поставили так, чтобы из больших окон падал на них свет. Стали  ткать в новом цеху ковры ворсовые, ручной работы  (персидские). Работа «кипела»: за работой разговоры, песни, смех, тем более, что молодёжи прибавилось: привезли девчонок-выпускниц из Ольховского детдома – молоденькие, смешливые – рады, что стали самостоятельными. Распределили тех девушек по квартирам, не обошли квартирантки и их дом.  «В тесноте, да не в обиде»,  думали хозяйки, вспоминая свою скитальческую жизнь, стали они тогда одной семьёй в полном смысле этого слова: за постой ничего не брали, а ели из одного, как говорится, котла. Дуся прониклась к ним сестринской любовью, а когда осталась только одна Аля, та уж и сама  срослась с ними так, что, приглашая к себе подруг, угощала их щедро всем, чем делились с ней, а те завидовали, что к таким хорошим хозяевам  попала.
Здоровье Дуси ухудшалось, несмотря на то, что каждый год отправляли её от промартели то в дом отдыха, а то и даже пришлось на курортах в южной стороне побывать в Сочи, в Кировокане. Так и прожила жизнь ни вдовой, ни женой.
Часто судили мы  об этом в последствии с лёлей, так называла её я, племянница, которую и воспитала она, даже удочерила, как только получила согласие от матери моей Вали и от меня. В моей семье и прожила она свои последние годы и дни, беззаветно любя меня и моих детей, даже правнучек успела поняньчить, некому больше было отдать ей свою любовь, поэтому безраздельно вся она досталась моей семье.




Купи балалайку!
Дуняшка осталась как всегда дома, присматривать за младшими и приготовить немудрёный ужин – картошку в мундире. Конечно вся изба и дела домашние были на ней, пока мама в поле. Дуняшка  (так звала её мама, да и все соседи)  вставала рано, провожала маму в поле, которая успевала подоить корову, а Дуняшка  цедила молоко, провожала корову в пастушное. Табун потом гнали мимо окон, коровы мычали, пастух  сонно плёлся за ними, изредка пощёлкивая кнутом. От этого шума просыпался  брат Санко и сестра Валька. Утром они ели картошку, очищая её, от кожуры, если это была старая картошка, а если молодая, то прямо с кожуркой, запивая молоком. Дуняшка, как старшая  заставляла сестру подметать пол, брата отправляла во двор. Санко долго один не играл, начинал досаждать Вальке, звал её к кому-нибудь в гости, к кому бы она сроду не подумала зайти, та же отсылала его в огород к  старшей сестре, которая полола грядки. Тут он начинал уросить по полной программе, добиваясь внимания: шёл по грядкам, не разбирая дороги, выдергивал свёклу или морковку или ещё какой овощ, которому расти да расти. Девчонка, не в силах справиться с капризами, бросала работу и шла с ним по деревне, то к попу в гости, то к председателю…
Вот и в тот день брат добивался исполнения своих желаний, но сестра уговорила его сначала сходить с ней на озеро, чтобы принести воды в баньку, а потом собрать щепки, там, где мужики рубили новые баньки или латали заборы, пригоны для скотины. Так для мамы  готовилась банька, чтобы помыться, придя из поля. Когда собирали щепки напротив дома приезжего учителя, Санко услышал звуки балалайки, а потом через дырку в заборе  увидел самого учителя, играющего на ней.  В его голове родилась цель и её надо осуществить во чтобы то ни стало. Он требовательно сказал сестре: «Купи балалайку!». Дуняшка терпеливо объясняла,  почему она не может купить её, но в ответ слышала: «Купи балалайку!» «Да где же мы деньги возьмём, ведь она стоит три рубля, а у мамы всего то и есть три рубля». Просила дождаться маму, но ребёнок стал уже угрожать, что разобъет окно, если она не купит балалайку. Сестра не думала, что он осуществит свою угрозу, и направилась в огород, но, услышав звон стекла, разлетевшегося вдребезги, обернулась и увидела, что в нижнем переплёте окна зияет дыра, схватив мальчишку за руку, вырвала очередной камень, и бессильно заплакав, сказала: «Хорошо, куплю, только не бей стёкла, нам ведь тут зимовать, а стёкол негде взять». Так была куплена первая «балалайка», струны которой проходили через всю его жизнь и на этих струнах игралась мелодия характера, мелодия его судьбы.
В четырнадцать лет, когда началась война, он конечно собрался воевать, но ему сказали только после молотьбы, да тут случилось несчастье – пальцы правой руки отрезало молотилкой, так он и остался на колхозных работах. Хорошо работал, добросовестно, это ведь усталость его с ног валила, а «балалайка» не позволила уйти спать, поэтому и пальцы попали в молотилку.
Тогда же он заприметил девчёнку из соседней деревни, ровесницу его – Галю. Он всё поглядывал на неё, какая она красивая: чёрные косы, всё время выбивались из под платка, глаза тоже чёрные, глубокие из-за густых ресниц казались, бархатными, кожа смуглая, а  румянец на щеках такой мягкий, ровный как поздний закат солнца в пасмурном небе. Росточка небольшого, но такая ладная, ему так хотелось посидеть с ней рядом, да она всегда приходила с мамой, и он не смел, даже с ней заговорить. Ближе к новому году, когда все работали на складах, она перестала ходить на работу, мать её сказала, что простыла и болеет. Санко же всё время хранил образ её в своём сердце, ему хотелось сбегать к ним в деревню, да вдруг он стал робеть, как засмеёт, женишок, а сам без пальцев, да хоть бы  рослый, а то …
Время было трудное, но для молодых летело незаметно и Великая Отечественная Война завершалась. Наступила  теплая, солнечная весна, в апреле парню исполнилось восемнадцать, а в мае и войне конец. Радость, ликование, все целуются, обнимаются, все просто без вина пьяны и она, Галя, в толпе. Он и не помнит, как подбежал к ней, закружил, неловко крепко, крепко прижался к щеке губами, она не сопротивлялась, только закашлялась как-то отворачиваясь. Качались на качелях (у всех был выходной, кроме скотников и доярок), плясали под гармошку, пришедшей с войны Тони-гармонистки, песни орали. Балалайка была к тому времени без струн и валялась на чердаке, научился ли он на ней играть осталось тайной, скорей всего нет, сам только посмеивался, когда спрашивали. Проводил он Галю домой в тот вечер, а на другой день говорит маме: «Жениться буду, Галю возьму. – Что ты, Санко, в уме ли, ведь она чахоточная, говорила мать, – ну и что, мне только она нужна». Родители её согласились на замужество дочки, да только предложили жить в примаках, а ему всё нипочём, лишь бы Галя  с ним, а где всё равно. Недолго они прожили не любовь, ни родители, не медицина не могли поднять девушку, угасала молодка и однажды утром уж не открыла своих бархатных глаз. Шибко горевал Санко. Вернулся в родной дом, в работе весь с утра до ночи на ферме пропадает, но не мила ему никакая вдовушка или девица. Мать стала опасаться, как бы тоска не придавила его совсем, советовала жениться скорее, ведь невест много, а он помалкивает.
Тут стали ферму новую строить и послали его в Новую Деревню вместе с бригадой за лесом, приехал он от туда и говорит матери: «Жениться буду, как отпустят с работы, поеду за невестой». Она и рада – прошла тоска. Привёз к Покрову жену - Катю: быстроглазая, бойкая, работящая нос крючком, полная противоположность покойницы, да к тому же «двоеданка». Мать  приняла сноху спокойно, да только та сразу стала диктовать свои порядки, а он подчинялся беспрекословно и слава Богу, думалось матери. Они меж тем стали строить дом напротив, его уж называли Александр Логантьевич, друзья и родные – Сано, жили дружно меж собой: она командовала, он выполнял, детей народили: двое мальчиков и две девочки.  Свекровь, можно сказать, теперь в услужении у них была: утром приходила управиться по хозяйству, печь истопить, а они уж на ферме, вечером придут, если что не так – сноха отчитает, а то толкнет или намахнётся, а он помалкивает, как не видит. Мать не обижалась, видно уж поспех не тот, думала она, и уходила домой поспать. Так детей вырастили, дети семьями обзавелись, а Катю похоронили, инфаркт у неё случился, выпивала последнее время.
Года три жил один: сам на кровати спит, кошки, собаки напротив на диване. В огороде картошку посадит, в пригоне свинью кормит, вот и всё хозяйство. Сам на ферме с утра до вечера. Мать с сестрой живёт, старая стала, помогать не может, самой уход нужен. А потом появилась в деревне вдова – Валентина, приглянулись они друг другу и решили вместе жить, вместе то веселее решили, опять же быт наладился и женщина славная, заботливая, а он работящий, так прожили лет пять, а потом сахарный диабет загубил её. Жалел Сано очень, что мало пришлось сытой, спокойной жизни порадоваться, да и Валю жалко очень. К тому времени они перебрались в другую деревню – Кривское, там и овдовел он.
Как говорится, горюй, не горюй, а жить надо. В ту пору перестройка гнала людей в миграцию, возвращались к родным местам, кто жил в Республиках бывшего Советского Союза. Вернулась на родину и Аля, на пятнадцать лет младше Александра Логантьевича, да приметила, что работящий, не пьянствует, а ей одной тоскливо, да и пенсия опять же не лишняя и хозяйство легче вдвоём содержать, вот и уговорила жить вместе. Сначала то всё было ладно, но в деревне все стали спиваться, работы, видишь ли, нет.  А вот у  Александра Логантьевича есть всегда работа: огород, куры, коза, настырный, хоть уж и здоровье не то, а не попускается всё хлопочет. Молодуха же расслабилась или тоска какая брала, стала подружек веселых привечать, сама с ними попивать, да его поколачивать. Уходил он от неё к сыну, да только она приезжала обратно звала, так и умер у неё в доме, толи от ушиба, толи чего подсунула выпить, кто там будет разбираться, старый ведь уже. Сама же погибла страшной смертью – во хмелю заживо в доме сгорела.
Так замолчала «балалайка» дяди Саши моего, но струны характера отпечатались в детях и внуках, но о них позже. Слова же «Купи балалайку», стали своего рода белым флагом, который гасил в самом начале зарождавшийся каприз или конфликт в семье.








Мама

Как быстро идёт время, кажется, ещё не жила, а уже бабушка. Как то так стремительно всё меняется, а, впрочем, может даже незаметно, как в пути картинки, пейзажи, все меняется и мы к этому привыкаем, даже не замечаем. Кажется, вчера ещё босоногая девчонка, для которой самое главное, чтобы подружки были рядом, «секретики» из лепестков цветков, которые зарывались в песке под стеклом…
Это время идёт или я пришла сюда в это время?
Мама. Пришёл дяденька в дом, чужой дяденька, о чём–то говорили все: мама, оправдываясь, лёля строго, бабушка всё вздыхала, а я ничего не понимала, но мама ушла с ним, а я бежала за санями, в которые они сели и плакала, звала маму, она что-то говорила…
Весной мама приехала за мной, привезла туда, где жила с этим дяденькой, его мамой и папой. Мне они должны были стать отцом, бабушкой и дедушкой, но…
Вечер я не помню, а утром я услышала громкие распоряжения бабушки, которая отправляла деда пасти гусей, он молча подпоясывал фуфайку ремнём, пытаясь, что-то сказать ей, но она грубо его одёргивала, называя его Серёжкой. Он ушёл, не успев ничего сказать. Она стала покрикивать на маму, которая стояла возле стола и что-то стряпала, отчим сидел на скамье и толи дремал, толи просто смотрел на всё это, толи что-то шил, мне было плохо видно в чуть приоткрытую дверь комнаты. «Выспалась? – ласково сказала мама, увидев меня, а я протиснулась в дверь и прижалась к ней. Когда завтрак был готов все сели за стол, кроме Серёжки, который пас гусей. Ели молча, бабушка глядела так, что мне было страшно, мать всё время отводила глаза и гладила меня по голове. Отчим не поднимал глаз, смотрел только на ложку и тарелку. Я увидела на общей тарелке что-то, наверное, вкусное и взяла кусочек этого руками. Вдруг бабушка закричала на маму, та ей  ответила, потом встала и закрыла меня, но в руках бабушки появился ухват, который опустился на плечо маме, я заплакала от страху и жалости к маме, отчим не вмешивался, Серёжки не было в доме.   Не знаю, что было дальше, только на следующее утро я лежала в луже и мне было страшно вставать, я всё ждала когда бабушка уйдёт из дома, но этого не случилось.  Крики и ругань опять обрушились на мою мать. Я выбежала из дома и направилась к автобусной остановке, надеясь уехать, домой, к бабушке, к лёле. Но там меня увидели женщины, которые ехали на фабрику, как раз туда, где жила бабушка и лёля и которые вместе работали с лёлей. Зная характер матери отчима моего и видя моё состояние, они расспросили меня о причине слёз и пообещали всё рассказать лёле и бабушке.  В тот же день я была дома, как мне было тут спокойно и мило, всё родное, а главное любят все. Мама изредка наведывалась, потом у неё родились дети, она с ними приезжала и хотела остаться, но отчим уговорил её вернуться, они купили домик и стали жить без его родителей. Я привыкла к отчиму, навещая их в каникулы, мне нравилось нянчиться и играть со своими братьями и сёстрами, только по утрам я слышала крики их бабушки, которая прибегала к окну и давала распоряжения маме, но, я её уже не боялась, это был не её дом.

Мои школьные денёчки
Урок прилежания
Первого сентября 1961 года. Я пришла из школы в чудесном настроении, ведь снова все мои одноклассники были вместе, и снова начиналась очень интересная пора не только узнавания чего - то нового на уроках, но и ежедневные встречи со своей любимой учительницей – Беринцевой Екатериной Георгиевной. Встречали мы её на пороге школы, а в погожие деньки, завидев её приближение со школьного двора, наперегонки бежали встречать и боролись за честь нести её сумку с нашими тетрадками, каждый втайне предвкушал увидеть пятёрку в своей тетради.
И вот этот день настал. Мы все такие нарядные, в белых фартучках, с белыми бантиками в косичках, а мальчики с белыми воротничками на форменной одежде ждали её, нашу королеву… Шумно, весело и радостно прошла наша встреча, всем хотелось прикоснуться к руке или даже к одежде нашей учительницы, хотелось быть замеченными, услышать ободряющие слова.
Прозвенел звонок.  Екатерина Георгиевна сказала, что сегодня мы будем писать диктант, а она, проверив его, узнает, не забыли ли мы грамоту за лето, потому что мы теперь второклассники и нам предстоит узнать много нового.
Тот осенний день не отличался, наверное,  ничем от всех осенних дней: утром было свежо,  начало дня были солнечными, а после обеда уже пролетали холодные белые снежинки и исчезали, пока что на теплой земле. В тот день моя душа была переполнена событиями, радостными впечатлениями, предчувствием счастья. Дома, сидя на сундуке перед окном я представляла, как завтра открою тетрадь и  увижу красиво выведенную рукой учительницы, пятёрку за диктант.
На следующее утро я беззаботно бежала в школу и никак не ожидала, что там меня ожидает обыкновенная двойка за мою безграмотность. Я просто была обескуражена, никак не могла поверить, что это моя тетрадь и просто готова была расплакаться. Я услышала, что Екатерина Георгиевна тихим спокойным голосом говорила нам, что в этом нет ничего страшного, просто нам нужно вспомнить всё, что учили, так в этом году предстоит узнать много нового. То, что она не ругала нас не грозила плохими отметками, а просто настраивала на прилежную работу, успокоило и меня. На перемене нас поджидала библиотекарь Анфиса Фёдоровна, которая уже приготовила нам книги с разными волшебными сказками и приключениями и даже успевала зачитывать отрывки из них. В сказках, как известно, всегда побеждает добро и любимые герои, а мне так хотелось верить в сказку…


Урок нравственного воспитания
Стоял чудесный летний день. Мы с группой девчонок работали на пришкольном участке. Участок этот был гордостью нашей школы.
Росли на грядках необыкновенные овощи, как топинамбур, цветная капуста, огромные тыквы, плодоносят яблони – ранетки, малина, смородина. Всё это богатство было создано под руководством нашего учителя ботаники Пяшкур Александра Антоновича. Так вот, и в тот день, отработав свои часы, мы немного поели малины, так как она уже осыпалась, попробовали смородину, но она показалась нам кислой, и отправились с участка, чтобы придумать новые совместные игры или развлечения. Я составила компанию двум сёстрам Белозерцевым – Рае и Тане, все вместе мы отправились к Вале Гаврилюк, кажется, к нам присоединилась ещё Беринцева Люся, мы никак не могли придумать интересное занятие. Не знаю уж кого из нас «осенило», но мы решили вернуться в сад пришкольного участка и нарвать там ранеток, хотя точно знали, что они ещё не спелые и очень кислые.
Поход этот для нас был приключением, полным опасности, где можно проявить себя, как нам казалось, и мы успешно осуществили эту задумку, совсем не подозревая о том, чем это обернётся для нас в самые ближайшие часы.
Понимая, что поступок наш не очень красиво выглядит, мы укрылись во дворе Вали Гаврилюк, найдя там тайное убежище – баню. Наши сердца бились учащённо, но не от радости, а скорее всего от ощущения , что неправильно мы поступили, и никто не смог вовремя остановиться на границе преступления, то есть – у школьного забора.
Так вот в бане мы стали делить добычу поровну…, но тут дверь открылась и к нам заглянула тётя Аня - мать Вали, её насторожило наше необычное тихое поведение и тайные посиделки в бане. Она сразу поняла  в чём дело, и строго спросила нас: «Где вы это взяли?» нам ничего не оставалось делать как признаться. «Так вот, дорогие мои, сецас же пойдите к директору школы, признайтесь ей во всём и попросите прощения», сказала она. Как же нам было стыдно в тот момент, ноя ещё не знала через что мне придётся пройти через несколько минут… Собрав все яблоки в один платок мы все медленно побрели к дому директора школы - Фаины Даниловны, она жила на соседней улице. Дорогой вдруг все начали решать:  кто зайдёт во двор, и будет отдуваться за всех.
Выбор пал на меня, как самую младшую. Сердце моё бешено колотились, а щёки горели так, что казалось, солнце сверлило их своими лучами, я готова была провалиться сквозь землю, но надо было выполнять волю большинства.  Вот я уже во дворе и, как будто отозвавшись на стук моего сердечка, навстречу шла сама Фаина Даниловна, я поздоровалась и сбивчиво начала объяснять почему я здесь. Она была спокойна, мне показалось, что щёки её совсем не покрылись румянцем, как это обычно происходило, когда она была недовольна нами.  Но всё - таки, я слышала её строгий голос: «что ж, я думаю, что  вы всё поняли, а ранетки заберите, для них уже ничего не изменится и, если я их оставлю у себя, им всё равно уж не расти. Ступай, но запомни, что прежде чем совершать такие поступки, остановись и подумай. Передай это и своим подружкам».  Я с облегчением вздохнула, вышла со двора, передала наказ подружкам, и мы разбрелись по домам, играть не хотелось, всем было стыдно.
Этот урок я запомнила на всю жизнь.