Лекарь

Вызов

– Нет, Румис, нет! Даже не проси, я ничего не хочу об этом слышать! Ты не поедешь туда. Тебя не хватит на весь свет. Люди всегда и всюду болеют и умирают. Всех спасти не возможно. Ты только зря сам погибнешь.
– Но я должен, ваше величество, – тихо, но твёрдо произнёс лекарь.
– Вот что ты точно должен, так это выполнять мои приказы! А мой приказ – выбрось из головы эту затею.
 Слух Румиса резанула знакомая интонация в голосе шаха. Если она появлялась в речи его отца, то это означало – ещё одно слово и смерть.
– Слушаюсь, ваше величество, – привычно произнёс он, склонившись.
– Ты ведь и сам знаешь, сколь горестно мне слышать такие новости, – Рахун IV вновь заговорил мягко, он всегда в беседах с подданными старался убедить собеседника и, лишь в случае крайней нужды принудить силой власти, – но надо ко всему подходить разумно. Вспомни, когда чума свирепствовала на юге, ведь ты не помчался туда, очертя голову.
– Это не чума. Эту болезнь иногда удаётся вылечить, и я знаю как. Я мог бы...
– Нет! Это «иногда» – слишком смутная плата за твою жизнь. А твоя жизнь, твои знания, твои руки – они бесценны. Ты не принадлежишь себе. Подумай, если ты сейчас погибнешь, пытаясь спасти какую-то кучку грязных крестьян, сколько людей достойных умрёт раньше срока без твоей помощи?
– Не нам решать, кто достойней... – тихо проронил упрямец, не поднимая головы.
Шах гневно сверкнул глазами, но сделал вид, что не слышал этой фразы.
– Единственное, что можно тут сделать, и уже сделано, – продолжал он, – так это поставить охрану вокруг этой деревни, чтобы никто не мог оттуда выйти, и зараза не распространялась.
– Этим людям можно помочь, а так они все умрут, и их смерти будут на нашей с вами совести. Ведь это мы разозлили Колдунью. И моя в том вина. Если бы я не вставил пару слов в вашу с ней беседу, она бы не сорвала злость на этих, ни в чем не повинных людях, давших ей приют.
– Румис, ведь мы не знаем наверняка, что это её рук дело. Может просто совпадение...
– Нет, ваше величество, не совпадение, это она сделала. И это вызов мне. Как мне жить дальше, если я не приму его?
– Вызов?! Румис, не смеши меня. При всём моём к тебе уважении, ваши силы слишком не равны. Да она взглядом останавливает сердца людей. Твоё счастье, что тебе не доводилось этого видеть и испытывать. Когда она просто смотрит, просто, спокойным холодным взглядом, а ты чувствуешь, что ничего не можешь с этим поделать.
– Жаль, что меня там не было, а то бы...
– А то бы мы сейчас просто не разговаривали с тобой. И довольно. Против магии твоё мастерство бессильно. Ты только напрасно погибнешь сам.
– Магия, магия... Допустим, что магия, но если это так, если она действительно заколдовала жителей деревни, то только их, мне же, приезжему, ничего угрожать не будет.
– Хватит! – шах стукнул кулаком по подлокотнику кресла. – Я запрещаю. Это моё последнее слово. Ты понял? За-пре-ща-ю! Убирайся и учти, что за тобой будут следить, не вздумай выкинуть что-нибудь. Не хотелось бы сажать тебя под замок.
– В этом нет нужды, ваше величество, – лекарь низко поклонился. – Я всё понял.

Шах не шутил насчёт слежки. Зная характер своего лекаря, его доходящее порой до полнейшей глупости, упрямство, он приставил к нему людей тут же, стоило ему покинуть тронный зал. Но их доклады в последующие пару дней его, несколько, на этот счёт успокоили. Похоже, Румис не собирался ничего такого выкидывать, а разговор их с легко предполагаемым исходом был нужен ему для успокоения совести: он получил отказ, он получил запрет, что тут поделаешь – и успокоился. Действительно, лекарь вёл себя как обычно. После беседы с его величеством он пошел к себе, повозился там со своими записями. Потом пешком, как он часто это делал, отправился домой. По дороге свернул к приятелю, посидел у него часок и явно выпил хорошенько, а, добравшись до дома, почти сразу лёг спать. На следующий день он, как обычно был во дворце, занимался обычными делами и не заводил разговоров на вчерашнюю тему. Вечером к нему домой нагрянули друзья. Такое, хоть и не часто, но случалось, и в предпраздничный день было не удивительно. Похоже, он их не ждал, потому что слугам пришлось бежать в соседнюю харчевню за готовой едой и выпивкой. Принесено того и другого было немало, но сидели они не шумно, люди всё степенные, хотя и разных возрастов и сословий. Был среди них и один шахский советник. Засидевшись за полночь, они тепло попрощались с хозяином и разом покинули его дом. Вскоре в спальне наверху зажёгся светильник, знакомый силуэт высунулся в окно и захлопнул ставни. Следующий день был праздничным, и, так как лекарь очень не любил официальных застолий, от обязанности присутствовать на них он был милостиво освобождён, и во дворец идти был не обязан. Ставни наверху раскрылись ещё до рассвета. Он пару раз промелькнул мимо окон. Служанка понесла в харчевню корзину с пустой посудой, обратно вернулась, неся полголовки сыра. Больше из дома никто не выходил.
Наблюдатели сменяли друг друга, и всё в их рапортах было верно. Лишь вечером следующего дня лекарь кому-то во дворце понадобился, и тут обнаружилось его отсутствие. За ним послали. Что наблюдатели? Да тут он, никуда не отлучался. Стук в дверь. Служанка: «А господин наш Румис уехал ещё позавчера в вечеру. Сказал на месяц, а может и дольше. Нет, куда – не сказывал. Кто дома? Да приятель его. Поручено ему за домом присмотреть. Пф, будто без него присмотреть некому! Да вот он, у него и спрашивайте. К ним вышел человек, росточком и комплекцией очень на лекаря похожий. Он подтвердил слова служанки. Насчёт «присмотреть за домом» у него была даже доверительная бумага, а так же он передал письмо для его величества.
Ах, Румис, Румис! Ты всё продумал ещё до того памятного разговора. А нужен-то он был действительно для успокоения совести, но совести Рахуна. Мол, не послал на смерть, а напротив – отказал, запретил, сделал всё, чтоб помешать...
А всё было просто. Выйдя после разговора из дворца и зайдя к приятелю, лекарь поручил ему купить повозку, объехать городских аптекарей и закупить у них по списку травы и разные ингредиенты. Потом вывести всё это из города и ждать в условленном месте, не доезжая той деревни в придорожном постоялом дворе. Ночью, после пирушки Румис поменялся местами с похожим на него другом, а утром его тайком вывезли, когда городские ворота открылись.
Спустя несколько часов, друзья сидели за столом в харчевне того самого постоялого двора с чарками вина в руках. Озорной заговорщический огонёк в их глазах погас, когда Румис, наконец, поведал им, для чего ему понадобилось всё то, что они по его просьбе, не спрашивая ни о чём, провернули. В наступившей тишине неестественно громко прозвучал его смешок:
– И что приуныли? – он выглядел радостным и возбуждённым, как влюблённый перед свиданием.
– Ну, знаешь ли... – вымолвил, наконец, полноватый человек с лысеющей головой. – Я понимаю, когда на такие ухищрения пускаются, чтоб жизнь спасти...
– А это как раз тот самый случай, только одну не жизнь, а жизни! – воскликнул Румис, стукнув своей чаркой по его, стоящей на столе.
– Но не получится ли, что мы все на погибель твою старались? Учти, если ты пропадёшь, нам всем очень на душе тяжко будет.
– Не бойтесь, я не самоубийца. Я знаю, что делаю. И, надеюсь, у меня ещё будет возможность вас обнять и отблагодарить за труды и за верность.
Вино было допито. Друзья, во всяких высокопарных выражениях, как это принято у зуранцев, пожелали Румису удачи. Потом, выйдя во двор, они заново перегрузили возок: лекаря спрятали на его дне. Выбрали одного, у кого одёжка была попроще, он занял место возницы, взялся за вожжи и направил коня в сторону кордона, перекрывавшего дорогу к деревне.
– Его величество прислал лекарства для заболевших.
– Лекарства? – стражник, подойдя, недоуменно заглянул в пару ящиков, – Какие уж тут... лекарства?
– Не знаю, мне велели, я везу. Вот бумага.
Солдат пробежал глазами по листку, подписанному советником.
– Но туда нельзя. Вернее, если вы туда въедете, я не имею права вас оттуда выпускать.
– Хе-хе, я не дурак, чтоб туда ехать. Вот до половины пути довезу да крикну тамошним, пускай сами забирают.
– Я провожу.

Битва Румиса

В деревне Румиса встретили неприветливо. Большинство сразу сочли его сумасшедшим.
Несколько человек успели сбежать до того, как был поставлен заслон. Остальные же смирились со своей участью и покорно ждали, когда придёт их черёд. Заверения чужака, что болезни можно избежать всего лишь мытьём рук, постоянным ошпариванием всего и вся кипятком и протиранием уксусом – были нелепы. А уж то, что вылечить заболевших можно какими-то компрессами, мерзкой бурдой да травяным чаем – вовсе чушь и даже кощунство. Зачем будить в людях напрасные надежды? Этот упрёк лекарь слышал едва ли не от каждого, с кем пытался говорить.
И, действительно, поначалу ничего не получалось. Румис, давно привыкший к тому, что в столице за каждое из его слов страждущие были готовы платить золотом, а потому ловили их на лету, не понимал такого отношения к себе здесь. Ведь он требует, просит, умоляет о совсем несложных вещах. И, ладно бы, здешние люди были какие-нибудь изнеженные аристократы, так ведь нет же! Ну неужели этим трудягам лень побороться за свои собственные жизни и жизни своих близких? Это просто не укладывалось у Румиса в голове. Вскоре, потеряв надежду убедить кого-либо, он перестал ждать помощи и бился в одиночку, мечась от дома к дому и тихо ругаясь непонятными словами.
Но у него и, правда, ничего не получалось. Двое из тех, кого он лечил, умерли. На следующее после этого утро, когда он шёл к следующему дому, его остановил, не приближаясь, староста деревни. С ним было двое крепких парней. Осоловело моргая красными от бессонных ночей глазами, лекарь молча выслушал речь о том, что, де, он, староста,  лично, уважает его желание помочь, но... хватит мутить народ, продлевать без толку мучения несчастных и, вообще, растаскивать заразу по деревне. Так что, ему настоятельно, очень настоятельно советуется, как и всем, сидеть в своём углу, который он снял, носа оттуда не показывать и ни во что его больше не совать. Если же он не угомонится и будет снова встречен на улице, пусть пеняет на себя – побьют. Ясно? Не ответив, лишь склонив набок голову, лекарь продолжил путь в прежнем направлении. Лишь отойдя шагов на десять, он вдруг остановился, будто только сейчас осознав смысл сказанного, оборотил к селянам искаженное злостью и презрением лицо и сказал... явно что-то нехорошее на иноземном языке. Парни сорвались с мест, желая прямо сейчас выполнить свою угрозу, но горожанин не стал их дожидаться, а, дав стрекача, скрылся в одном из домов, громко хлопнув дверью.
Защёлкнув щеколду, тяжело дыша, Румис стоял в полумраке комнаты и продолжал ругаться, не замечая, что не по-зурански. Да что же это такое?! Лекарь его величества, наверняка лучший в обитаемом мире, что он делает здесь, в этом хлеву, в этом свинарнике, с этими неблагодарными тупыми скотами? И самое грустное, что он здесь застрял, он не может уехать. Но неужто ему так и сидеть, сложа лапки, наблюдая, как эти глупые овцы мрут, и ждать своей очереди?!
Он не сразу заметил невзрачного ребёнка, удивлённо пялившего на него глаза с циновки в углу комнаты. Ах, да, ведь он к нему и направлялся. Он смотрел его вчера вечером, потом зайти уже не удавалось. Румис наклонил голову, сдвинув брови.
– Нет, мальчугана я не отдам, – произнёс он, не понятно, к кому обращаясь.

Чужака, действительно, не видели на улицах три дня, но что было на четвёртый! Весть о том, что горожанин вылечил малыша Рафата, мигом разлетелась по деревне. Ну, понятно, ещё не совсем вылечил, но мальчик явно пошёл на поправку, и смерть точно отступилась от него. Это событие изменило буквально всё. Конечно, за упущенное время заболевших стало уже очень много, но люди поверили в то, что «умирать не обязательно», как не уставал твердить лекарь, и взялись за дело. Они уже не прятались, обречённо ожидая своей участи, они помогали друг другу, они сражались друг за друга, зная, что если придёт их черёд, те, кого они спасли, их тоже не оставят в беде. Нет, спасти удавалось далеко не всех, смерти ещё были. Но даже смерти эти были уже другими.

Праздник

Наконец, болезнь отступила. Лекарь сам объявил всем об этом. Новых заболевших не было уже давно, а те, кто ещё не поправился, уверенно шли на поправку. На день, когда встанет с постели последний из болевших, был назначен праздник. И, конечно, день этот вскоре наступил. Все расстарались на славу. Столы были поставлены под открытым небом, у виноградника. Они ломились от вина и незамысловатых, но до чего вкусных деревенских яств.
Как солдаты, вернувшиеся после жестокой битвы, люди праздновали свою победу, утирали слёзы по не дожившим и строили планы на будущую, обыкновенную и такую прекрасную жизнь. Но одного человека на пиру явно не хватало. Почётное место в торце стола до сих пор оставалось не занятым, и это, вот уже который раз, вызывало цепочку вопросов.
– Да заходил я за ним, заходил, – досадливо морщась, повторял староста, – он мне даже дверей отворить не соизволил: «Спасибо, дескать, не пойду».
– И я заходил! – раздался голос на другом конце стола, – Пожалуйте, говорю, уважаемый, ведь без вас и праздника никакого бы не было, некому было б праздновать-то. А он: «Празднуйте без меня», мол.
– Слишком гордый он, чтоб с нами за одним столом сиживать. Как-никак, столица!
Раздался смех.
– Кабы был он таким, не стал бы с нашими нечистотами возиться, – тихо произнёс тот самый мальчик, Рафат, с выздоровлением которого в деревню пришла надежда. Сказал он это едва слышно, скорей про себя, ставя на стол очередной кувшин, но староста, сидевший рядом, услыхал и больно сцапал его за ухо.
– Ах, ты... При доброй-то еде такими словами! А ну, сбегай, приведи его. Может, ты его уговоришь, раз мы все для него не компания.
Рафат с радостью бросился исполнять это поручение. Его давно самого подмывало сделать это. С первого дня, как Рафат увидел лекаря, он был до глубины души очарован этим человеком. Надо сказать, что день тот не был лучшим днём в его жизни, мальчик был склонен считать его последним. Но пришёл Он, спустившись как с небес. Рафату никогда не забыть этой картины: вот Он стоит у двери, освещённый косым лучом утреннего света, чуть запрокинув голову вверх и творя какие-то таинственные заклинания. А потом Он посмотрел на него. Вид его был грозен. И вдруг – улыбнулся. Его спокойствие, его уверенность, сила. Его голос, его руки. Рафат был сиротой и за всю жизнь не слышал столько ласковых слов, сколько за эти дни, и никогда ещё не чувствовал себя таким нужным и дорогим кому-то. Румис как-то обмолвился: «Вот поправишься, будешь мне помогать». Он сказал это так, случайно и не всерьёз, как говорят всякие глупости ребёнку, не ведая, что этой случайной фразой он заронил в душу мальчика неожиданную, но серьёзную мечту. Рафату было очень плохо, но ему было хорошо, и он больше не боялся. Казалось, вот сказал ему Он тогда – живи! И Рафат выжил. Скажи сейчас – умри, и он умрёт, …убьёт, украдёт – да всё, что угодно! Он всё сделает для него!
Но, оказалось, что лекарю от него ничего не надо. Он потерял к нему всякий интерес, стоило Рафату поправиться. Мальчик не обижался на то, что его больше не замечают, ведь у лекаря было столько дел, но то, что его помощь не нужна... «Не путайся под ногами!» Это он-то путается?! Уважаемый, да ведь вы сами сказали, что я буду вам помогать, я хочу быть как вы. Услышав это, Румис посмотрел на него, совсем не так, как смотрел раньше, а такими глазами, что у малыша сжалось всё внутри.
– Для этого тебе надо вырасти и выучиться, а ты, небось, и читать ещё не умеешь.
– Умею!
– А сейчас тебе надо набираться сил. Иди домой.
Ну да ладно. Он завтра ему непременно пригодится. Ну, хоть принести чего-нибудь. Но завтра оканчивалось, обычно всё тем же «Не путайся под ногами!» Обидно до слёз. Ну что, ему снова заболеть, что ли? Ну да ладно, сейчас и, правда, просто не до него. Вот когда все поправятся...
 И вот Рафат мчался со всех ног. Он не сам, его послали, у него есть повод – поручение к Уважаемому. Калитка была не заперта, дверь тоже. На стук никто не отозвался, мальчик заглянул, потом юркнул внутрь. В комнатах никого не было. Лекарь нашёлся на заднем дворе. Он стоял, опираясь одной рукой о яблоню. Его мутило. С замирающим сердцем мальчик подошёл ближе.
– Уважаемый, что с вами? Вы отравились? – с надеждой в голосе спросил он, хотя уже знал ответ. Лекарь поднял бледное, измученное лицо, покрытое капельками пота:
– Плохи мои дела, братец. А я-то надеялся... – он не договорил, новый приступ скрутил его.
Мальчик кинулся обратно в дом и вернулся с кружкой воды.
– Но ведь умирать не обязательно? Ведь нет? Вы же сами говорили, ведь не обязательно?
Румис ополоснул рот и попытался улыбнуться:
– Не обязательно... Но без помощи – я пропал, – и лицо его приняло какое-то виноватое жалкое выражение.
– Нет, что вы, что вы! – воскликнул мальчик, – Не дадим мы вам пропасть. Я всё сделаю...
– Нет, не ты. Взрослых кого-нибудь...
– Я сейчас! Я мигом! Я скажу – они все прибегут.
– Всем не надо. Пусть человека два из тех, кто переболел, но сам уже сил успел набраться.

Весть, которую принёс мальчик, мгновенно, как огоньки свечей ветром, загасила все весёлые речи и смех за столом. Лишь двое приятелей, увлечённые своим разговором и не слышавшие новость, продолжали что-то громко обсуждать между собой, но, заметив наступившую тишину, смолкли и удивлённо закрутили головами.
– Ну, вот и отпраздновали... – послышался звук отодвигаемой чашки.
– А ведь сам говорил: всё, мол, мы победили...
– А, помните, он ещё говорил: «Вы все грязные свиньи, потому и болеете». А сам-то, сам-то! – это прозвучало даже с каким-то злорадством. Так что Рафату захотелось громко напомнить про нечистоты. Но это было ещё только началом его удивлений на сегодняшний вечер. Разговоры, меж тем, продолжались:
– А ведь он не выживет.
– Да уж куда ему! Тощой-то какой, немощь городская.
– И так ноги его едва носили, столько ночей он тогда не спал. Да от него глаза одни остались.
– Помрёт, это уж как пить дать, помрёт. Уж если Хуф помер, а таким здоровяком был... Помер, кстати, не смотря на все его примочки!
– И Хаврат...
– И Сахия...
Вдоль стола прокатились вздохи. Каждый вспоминал одно, а то и несколько имён.
– А ведь вылечить брался, э-эх... Теперь, значит, и его черёд пришёл.
– Хватит. Не об том разговор, – староста негромко стукнул по столу ладонью.
«Ну, наконец-то! – подумал Рафат. – Сейчас он скажет: «Хватит болтать, надо идти и спасать его, как он спас нас всех»».
– Хватит болтать. Не время сейчас о тех, что умерли. Надо решать, что делать будем. Я согласен, лекарь, скорее всего, тоже умрёт, и ничего с этим не поделаешь. А вот что потом с нами будет? Он же сам говорил, что всё уже кончилось. Значит, нет, значит, с него теперь снова зараза пойдёт, а нас уже лечить будет некому.
– Так что же, всё это было зря?! – надрывно воскликнула какая-то женщина. – Всё равно поперемрём как мухи!
Раздались всхлипы и жалобно-возмущённые возгласы.
– Это он во всём виноват! Не надо было нас обнадёживать.
– Он-то причём? Колдунья же...
– Да. Что он против неё со своим травяным чаем? Это всё равно, что баба с метлой супротив эрэнийца с пикой.
– Это, смотря, какая баба с метлой! Ежели моя Жайхан – эрэнийцу тому не позавидуешь, – супруг воинственной Жайхан, похоже, выпил уже столько, что море ему, если не по колено, то по пояс было точно.
– Побеждает тот, в ком сильнее дух! – он взмахнул кулаками, доказав своё превосходство над неповинной посудой, и получил заслуженное воздаяние от сильной духом жёнушки.
– Дух... Вот и мы так думали.
– И Хаврат...
– И Сахия...
– А всё-таки жаль горожанина. Так старался...
– Старался, старался! Мы вот все тоже... старались. А толку?
– Да о чём вы все говорите?! – не выдержал Рафат. – Ведь он же не умер. Он ждёт нашей помощи. Если мы будем делать всё, чему он нас учил, мы и его спасём, и никакой новой заразы не будет.
– Опять встреваешь в разговор старших. Молчи, ничего ты не понимаешь!

Да, Рафат не понимал. Не понимал, что с ними со всеми? Ещё час назад односельчане были его семьёй, он любил их, он гордился ими. Они и сами были довольны собой, чувствуя себя героями, заслужившими от судьбы милость, под названием жизнь. Они были сильны духом, они были отважны. Что же с ними сейчас? Кто-то ещё шумел, ворчал, хныкал, но большинство молча, пряча глаза, незаметно исчезали. Да куда ж вы все? Да как же это? А ведь он ждёт. Он же там один.
Рафат не стал дожидаться, чем кончатся эти словопрения. И так всё было ясно. Он побежал обратно, к нему. Он бежал и надеялся, что всё же застанет там кого-нибудь из тех, кто ушёл молча. Но Румис был один. Он сидел на ступеньке крылечка, и мальчик не знал, куда ему деться от вопросительного взгляда его светлых глаз.
– Как, не придут? – лекарь жалко улыбнулся. – Нет, этого не может быть. Нет. Ты, наверное, что-то не правильно им объяснил.
– Да что тут можно объяснить не правильно?
– И то верно, – он со вздохом прислонил голову к столбику перил. – Они боятся. Я сам виноват, сказал им, что всё кончилось. Они успокоились, поверили в то, что больше никто не умрёт. Я и сам поверил. Я не должен был заболеть. Что-то здесь не то... Жаль, испортил я им праздник. Они же столько пережили.
Да он  в своём уме? Какой праздник?! Он что, оправдывает их? И это после того, с каким презрением он их бранил, за то, что не хотели помогать ему? Они-то пережили, только благодаря ему, они всё это пережили!
– Может, вы в дом пойдёте? Прохладно становится. Давайте я вам помогу.
Но Румис замахал руками:
– Не подходи! Не прикасайся ко мне. Я не должен был заболеть, и болею я иначе, чем вы. Это может быть для тебя опасно. Уходи.
– Но как же вам одному?
– Только не ты. Придёт кто-нибудь. Я уверен. Сейчас они просто расстроились, да и пьяные, к тому же. Придёт кто-нибудь. Придёт.
– А если нет?
– Ты иди. Я и сам ещё не совсем... Иди.
– Никуда я от вас не уйду.
– Послушай, нет у меня сил кричать на тебя и камнями кидаться. Оставь меня, пожалуйста.

С тяжёлым сердцем Рафат поплёлся домой. Он попробовал ещё с дядей поговорить, но результатом стала лишь пара законных затрещин.
– Ничегошеньки я не забыл! – кричал дядя, – Я благодарен ему. Всё, что на чёрный день скопил, всё готов отдать. Но если я умру, кто вас, дармоедов кормить будет? Он? Нет! Да и всё равно он не жилец, а зазря пропадать – кому охота?
– Но, ведь ты ухаживал и за Фаром и за Зишей, хотя тоже говорил, что всё без толку. И они поправились.
О себе Рафат не упомянул, за ним ухаживал Румис. Стоило ему заболеть, как его тут же вышвырнули в пустой соседский дом, где недавно все вымерли. Вроде бы лекарь сам сказал, что его лучше держать отдельно от других детей. Рафат не желал зла своим названным братьям и сестре, но ему вряд ли когда-нибудь удастся позабыть ту страшную ночь, когда он проснулся один, в незнакомом месте, вокруг – темнота, как ему было плохо и страшно, как он плакал и звал, и никто не отзывался. Пока утром не пришёл Он... И он так же сейчас один!
– А он не поправится! Сколько раз тебе это говорить? К тому же, не сравнивай, Фар и Зиша – мои дети, моя семья. И, если ты живёшь с нами, тебе тоже давно пора понять, что семья – это главное.
– Я понимаю. Но ведь это он, он нашу семью спас. Неужели это ничего не значит?
– Опять ты за своё! Легко тебе упрекать да указывать, сопляк. Так он тебе дорог – вот иди и сам подтирай за ним... Но, имей в виду, если пойдёшь туда хоть раз, там и оставайся. Не пущу я тебя назад. Во второй раз зараза через тебя в мой дом не войдёт. Не пущу, так и знай. Семья важнее всего. Понял?
«Понял. Нет у меня больше семьи, вот что я понял» – думал про себя Рафат, ворочаясь в постели между двумя спящими братьями. Он не заметил, как тоже уснул. Но жаркая духота сна вернула его в недавние страшные воспоминания. Жалостливый тётушкин голос: «Хоть бы уж помер к утру, не мучался, бедняжка». Рафат резко сел, сдёрнув с братьев одеяло. Все спят. Это всего лишь сон. Он тихо выбрался из постели, осторожно укрыл, зашевелившихся было, мальчишек. Побросав в хурджун, что под руку попало, он тихо оттянул задвижку двери и окинул взором спящий дом. «Пойдёшь туда – там и оставайся» – перекатывалось у него в голове. Но не пойти он не мог.

Битва Рафата

Мальчик бежал по тёмным предрассветным улочкам и вновь надеялся на лучшее. Наверняка кто-то у него уже сидит, кто-то пришёл. Он ведь так в это верил. А, лучше, если, и правда, это он съел что-то второпях несвежее, вчера его вывернуло, а сегодня он здоров. Ведь сам же сказал, что с ним что-то по-другому. А ещё лучше – было бы это всё просто дурным сном.
Дом стоял тёмный и пустой. Двор тоже. Чёрное пятно на ступеньках – просто одеяло. Да вот же он! Лекарь лежал, скорчившись, прямо на земле, неподалёку от крыльца. Рафат дотронулся до его щеки и с криком одёрнул руку. В голове отчётливо прозвучала приснившаяся тётушкина фраза. Но лекарь чихнул и открыл глаза:
– Ты?
– Я.
Было ясно, что никто так и не пришёл и уже не придёт.
– Я же сказал, не хочу я тебя... – прошелестел едва слышный голос, – Я по-другому болею. Нельзя тебе здесь... – он снова чихнул.
– Да вы простудились ещё, небось, вот вам и по-другому. Глупость-то какая, создатель. Давайте подниматься и в дом. Замёрзли же, как сосулька.
– Оставь меня, мальчик. Не для того я тебя выхаживал.
– Для того, – Рафат упрямо насупился. – Не уйду я никуда. Говорите, что делать.
Румис, стуча зубами, приподнялся на руке:
– Для начала, и правда, в дом.
Мальчик храбро подставил свои худенькие плечи, но стоило взрослому действительно воспользоваться этой опорой – он её тут же и свалил. Так что, большую часть пути до постели Румису пришлось проделать самому, в основном, на четвереньках. Малыш ему старательно помогал, и оба они очень устали.
– Рафат... – лекарь посмотрел на мальчика безнадёжными глазами.
– Всё равно, никого другого нет, а я, всё равно, никуда не уйду.
– Ладно, но если ты всё-таки передумаешь...
– Не передумаю. Что дальше?
– Ты писать умеешь?
– Писать? – удивился мальчик. – Умею. «Ах, как хорошо, что умею!» – подумал он. – А зачем?
– Тогда садись и пиши.
– Может сначала?..
– Нет. Пиши.
Рафат запалил лампу (было ещё темновато), принёс из соседней комнаты письменные принадлежности и приготовился. Румис заставил его написать бирки для всех мешков, мешочков и склянок, на которых не было названий, и разложить их по местам. Потом он надиктовал: что, с чем и в каких пропорциях смешивать, заваривать, настаивать и, в конце концов, как применять. Мальчик писал медленно, от усердия раздувая ноздри и кусая губу. Взрослый нетерпеливо подгонял его, говоря под руку досадливые слова, отчего дело шло ещё медленней. Рафат аж вспотел от этой бумажно-чернильной работы, сначала мысленно протестуя против неё, но, вскоре поняв, что у него голова пошла бы кругом, попытайся он всё это с ходу запомнить. Обязательно бы что-нибудь забыл или перепутал. Впрочем, потом эта лекарственная часть обязанностей, которые он сейчас взваливал на себя, показалась ему наиболее простой.
– Дописал? Вот и всё. Но главное оружие и броня для нас обоих – это чистота, – лицо лекаря снова стало виноватым. – И тут уж ты меня извини.
– Да чего уж. Понятное дело. Я перед вами и не извинялся.
Хорошо, что Румис сразу поспешил изложить весь план их будущей битвы. Дальше было уже не до того.

С «главного оружия» и надо было начинать. Рафат нашёл ведро и вприпрыжку помчался к колодцу. Но добежать он не успел, на улице его остановил резкий окрик и камень, звонко брякнувший о бок пустого ведра.
– Дядя?
– Ты куда собрался?
– Да я вот... За водой.
– Значит, решил по-своему всё сделать? Хочешь доказать, что ты лучше нас всех?
– Ничего я не собираюсь доказывать, – удивился мальчик, подумав: «Я и так знаю, что я лучше вас всех».
– Неблагодарная тварь!
– Это я-то?
– А кто же? То, что я кормил тебя, я одевал, я учил – всё это не в счёт? Ему ты, значит, за несколько дней ты благодарен, а мне? А мне, мне, за столько лет?! Мы все относились к тебе, волчонку, как к родному, а семья для тебя – пустой звук?!
– Нет, но...
– Ну, что ж. Решил своим умишком жить – воля твоя. Жаль только, что не долго придётся. Дурак ты, Рафат, – вздохнул он. – И уже поумнеть не успеешь.
Мальчик насупился и собрался продолжить свой путь.
– Куда?! Ты что, нам воду решил отравить, чтобы и всех за собой, чтоб не обидно?
– Я? Да что вы? Это же просто ведро, – Рафат поднял его, перевернул и, показав всем, постучал по донцу. Вокруг, кстати, стал собираться народ. Соседи тыкали в сторону мальчика пальцами и удивлённо или возмущённо пересказывали друг другу новость.
– Мы видим, что это ведро. А ну, катись-ка с этим ведром, откуда выполз, не то...
– Да он же из него не пил!
– Давай, давай, по добру... по здорову.
– Не могу я без воды уйти. Вы же знаете, воды много надо.
– Не смей к колодцу подходить! Нужна вода, так уж и быть, бери её в реке, за мельницей.
– Что?! – из глаз Рафата почти брызнули слёзы. – В такую даль?! Да туда-обратно и за полдня не обернуться. Да с полными вёдрами в гору! Мне просто не вылезти. А воды много надо. Уж лучше сразу убейте!
– Да что мы звери, что ли? – вступился за него старый кузнец. – Ты, Рафатка, знаешь что сделай, там кадушка большая должна быть. Ты её подкати к калитке поближе. Или у ограды поставь, чтоб, не заходя во двор, можно было ведро опрокинуть. Будет тебе вода.
– И на том спасибо.
– А ежели ещё надо чего будет, ты на дорожке палочкой пиши – принесём. И, знаешь, лучше каждый день пиши, даже если нет ни в чём надобности, хоть чёрточку ставь или завитушку какую...
Мальчик не ответил. Повернувшись, он быстро зашагал обратно. Детвора, его вчерашние приятели, заулюлюкали ему вслед и чем-то швырнули. Он схватил с обочины ком глины и замахнулся, но... Позади него уже никого не было, ни детей, ни взрослых. Один только серый кот, равнодушный к людским страстям, деловито метил остов колодца.
Рафат горько рассмеялся. Опустив своё страшное оружие, он вернул его дороге. И, подхватив, брошенное было, пустое ведро, поспешил прочь отсюда, не отказав себе в удовольствии смачно плюнуть через плечо.

Да, как было бы хорошо и просто, кабы больной человек лежал себе, чинный и чистый, а весь уход за ним состоял в том, чтобы вовремя дать лекарство да приободрить ласковым словом. Как было бы хорошо... Если бы не надо было день и ночь отмывать и отстирывать эту вонь и грязь. Да ещё выслушивать капризы и упрёки. И мучиться виной от собственного бессилия. Неподъемно для ребёнка, в прямом и переносном смыслах. Румис это понимал и потому пытался отослать от себя мальчика. Но Рафат свой выбор сделал, а у Румиса его просто не было.
Рафат старался, не покладая рук. Он готовил все эти отвары. Одними поил больного, другими растирал его, в третьих мочил тряпицы и накрывал ими в качестве компрессов. По записям и по тому, что по себе помнил, надо было заворачивать тело целиком, но он делал то, что мог. С «главным оружием» оказалось особенно тяжело. Рафату казалось, что он не брезглив, он и слова-то такого не знал. Но это только казалось. Хоть он и старался не показывать виду, его самого замучили приступы дурноты, он почти не мог ни пить, ни есть. Не смотря на то, что Румис был небольшого роста и «тощой», как говорили о нём селяне, он всё же был слишком тяжёл для мальчика, который, тем более, сам ещё не полностью окреп после болезни. О том, чтобы поднимать взрослого, не могло быть и речи. Поначалу Рафат пытался, и лекарь силился ему помочь, но у них ничего не получалось. Они падали и вместе барахтались в мерзкой жиже, которую извергал из себя больной организм, и мальчик тихо плакал сквозь зубы от бессилия и жалости к ним обоим. Но деревенская смекалка помогла ему найти выход. Эта комната в доме, где поселился лекарь, была с глинобитными стенами и полом. Мебели здесь совсем не было, если не считать тюфяка, служившего горожанину постелью. Тюфяк пришлось сразу выбросить. Вместо него, Рафат застелил весь пол толстым слоем сена. Потом он просто переволакивал или перекатывал Румиса с испачканного места на чистое, выбрасывал грязную траву и выскабливал лопатой слой глины с пола под нею. Это всё тоже было не просто, но всё-таки.
Сено быстро кончалось. Нового не принесли. Толи селяне не разобрали Рафатовых каракулей на дорожке, толи подумали, что он тоже заболел и с головой у него уже не в порядке. Действительно, на что им сено? Лошадь, на которой приехал, лекарь оставил на постоялом дворе, заплатив за её содержание на два месяца вперёд. Так или иначе, а у калитки опять лежала только еда. Рафат попробовал покричать через ограду, но никто из соседей головы не показал. Тогда он обновил запись на дорожке, снабдив свою просьбу исчерпывающим объяснением: «Чтобы на пол». Но когда ещё её прочтут, когда принесут?.. А мальчик беспокоился, что больному может быть холодно лежать на истончившемся слое. Что же делать? Тогда, здраво рассудив, что всех лекарственных трав им всё равно не потратить, два мешка Рафат решил употребить в этих целях. Ох, и наслушался же он за это ругани!
Честно говоря, ругань эта была худшим, после страха того, что всё это вообще может оказаться зря. Рафату было не привыкать, но выслушивать из этих уст было горько. И за что он его так? Мальчик утешал себя придуманной им самим мудрой мыслью: нельзя обижаться на человека, когда ему плохо. «Если вспомнит свои слова, когда поправится, ему будет стыдно» – думал он. Малыш ещё слишком плохо знал Румиса.
Иногда в бреду, лекарь начинал быстро-быстро что-то говорить на непонятном гортанном языке, причем, говорить что-то для него очень важное. Он объяснял, доказывал, споря с невидимым собеседником. Потом, вдруг, глядя прямо в глаза мальчику, начинал повторять что-то с вопросительной интонацией. Потом умолял, хватая его за руки горячими липкими пальцами. Это было страшно.
– Я не понимаю! – хныкал Рафат. – Говорите по-зурански.
Тогда он сердился, ругал и обзывал его. Это ясно было и без перевода. Когда лихорадка ненадолго отпускала лекаря, и он пребывал, вроде бы, в нормальном состоянии рассудка – Рафату доставалось ещё сильней. Он, опять-таки, ругал беднягу, на чём свет стоит, теперь уже по-зурански. Всё-то ему было не так, не эдак. То холодно, то жарко, то отвар приготовлен не правильно, то компресс слишком сухой или же, наоборот, отжат не достаточно. И, вообще, откуда этот тупица безрукий, безмозглый на его, Румиса, великую голову? Уж лучше вовсе никак, чем абы как. Это было обидно, «мудрая мысль» давала сбои. Ведь Рафат выбивался из последних сил, стараясь в точности выполнить все поручения, и, казалось бы, по справедливости должен быть избавлен от таких упрёков и придирок. Но их поток не прекращался, сопровождаясь неизменным: «Убирайся с глаз моих!..»
– Да куда ж мне?! – однажды не выдержал Рафат. – Некуда мне деваться, пока вы не поправитесь... «Или пока мы оба здесь не умрём» – додумал он про себя.
Но, ладно, пусть себе. Пока ругается, хоть ясно, что живой. Ведь страшней всего было, когда он молчал, глядя остекленевшими глазами куда-то вдаль, за пределы нашего мира. Да, болезнь крепко взялась за своего извечного врага. Она трепала его со всей яростью, на какую была способна, будто мстя, будто желая отыграться на нём за всех, кто, благодаря ему, не стал её добычей, за всех, вырванных им из её цепких лап.

Дрова

Когда два дня подряд вода и еда у калитки остались не тронутыми, в домах, украдкой зазвучали слова Провожающей молитвы. Кому-то, конечно, было всё равно, но у большинства кошки скребли на душе. «Ну что мы могли сделать?» – повторяли они про себя. То, что человек, стольких спасший, умер вот так, ими всеми покинутый – было не правильно, плохо, не справедливо. Но, в то же время – и наоборот. Ведь получалось, что те, кому предназначено было умереть, не умерли, они обманули судьбу, обманули Высшие силы. Они преступники. Но они не виноваты, это сделал он. Он же и понёс справедливое наказание.
А Рафатка? Ну, надо же! Ну, кто бы мог подумать, что он на такое способен? Хотя, это ведь, наверное, потому, что плакать по нему особо некому. Вот кабы жил при отце с матерью, их бы пожалел, небось, да и сидел в своём углу, как и все. А так... Да и мал ещё, и глуп, не послушал умных людей, что говорили ему – зря всё это, зря.
Однако, селянам надо было решать, как поступить дальше. Понятно, что тела умерших надо предать огню. Но как? Кто будет делать это? Большинство были за то, чтоб обложить весь дом хворостом, не заходя внутрь, и сжечь, чтоб уж разом и чтоб больше никогда... Но против оказался хозяин дома, у которого лекарь снимал жилище. Староста предложил, что, раз уж дом так ему дорог, пусть сам и займётся его очисткой, но после он и те, кто будет ему помогать, неделю среди людей показываться не должны. На том и порешили.
Створки ворот распахнулись, будто большими гребнями пройдясь по, уже успевшей вырасти под ними, молодой травке. Телега, груженная дровами, въехала во двор. Мужчины споро и молча стали разгружать её, сразу выкладывая на земле поленницу Прощального костра особым, положенным по канону способом. К жердяной ограде двора стали сходиться люди. Постепенно почти вся деревня собралась здесь. Они стояли в отдалении, за чертой, которую они так и не решились преступить, но всё-таки они пришли. Хоть проводить его, проститься с ним. Всё-таки пришли.
Вот, печальная постройка в центре двора окончена. Лошадь повлекла пустую телегу к воротам. Мужчины опустились на землю, прочли молитву, потом, поднявшись, быстрым шагом пошли к дому. За оградой раздались первые вздохи и всхлипы, предвестием воя и плача, коим по традиции полагалось звучать при выносе. Но получилась какая-то заминка. Парень, первым скрывшийся за дверью, вдруг с диким воплем выскочил обратно, сбив с ног двух своих товарищей. Все трое с грохотом скатились со ступенек крыльца. Послышалось крепкое выражение, совсем не соответствующее торжественности скорбного момента. Тот парень, вскочив, бросился прочь с совершенно очумелым выражением лица, будто за ним гнались демоны. Его поймали. Вот дурак-то! Что, мертвецов не видел что ли? Да на них за это время даже дети успели наглядеться. Парень вырывался и мычал нечто нечленораздельное, как пловец, маша руками, и показывая на открытую дверь. Получив подзатыльник от отца, он замер и смолк, вжав голову в плечи. Остальные в нерешительности топтались у крыльца.
Пожилой селянин, хозяин дома, выписав ещё по подзатыльнику своим незадачливым сыновьям, сам поднялся по ступенькам. Но, оказавшись в тихом полумраке передней, невольно замедлил шаг и прислушался.
– Как мило.
Этот негромкий насмешливый голос заставил его вздрогнуть. С часто бьющимся сердцем, селянин осторожно прокрался к проёму в комнату.
– Теперь можно не беспокоиться из-за того, что кончаются дрова, – вновь раздалось оттуда.
Когда он решился заглянуть, его взору предстала такая картина: в углу громоздилась копна сена, а в ней, царственно развалясь нога на ногу восседал (или возлежал) лекарь. Жуткий, высохший, как мумия! (Было с чего испугаться). Он, вытянув тощую шею над скобами ключиц, и слегка вздёрнув подбородок, задумчиво смотрел в окно. Непонятного цвета ветошь, как королевская мантия, красивыми складками облегала его бестелесную фигуру. Квадрат солнечного света, дробясь в сухих стеблях, резко очерчивал, торчащую через прореху, острую коленку, и отбрасывал золотисто-зеленоватый отсвет на лицо. Прозрачные глаза под полуприкрытыми веками, казались светящимися изнутри.
– Правда, столько дров нам уже не потратить, на днях я возвращаюсь домой, – он с улыбкой повернул голову к пришедшему, лёгким кивком головы обозначив поклон, – Но, всё равно спасибо. Я всегда говорил, что на вас можно положиться.
 По ироничному выражению его лица, было ясно, что, на самом-то деле, он всё понял.
«Да он издевается!» – мысленно возмутился селянин. – Сидел тут, наблюдал, как мы стараемся, как мы молимся!»
– Уважаемый… радость-то какая... – пробормотал он, – А мы тут... вот... – он нелепо приподнял плечи, разведя руками, потом резко ими взмахнул – Э-эх! Да что уж... – и, развернувшись, затопал к выходу.
Спавший Рафат испуганно вскочил, разбуженный шумом, поднявшимся снаружи.
– Похоже, у них снова будет праздник, – задумчиво произнёс Румис, и улыбнулся.

Выздоровление

«Хорошо бы он подольше не поправлялся, – думал про себя Рафат. – Только пусть не умирает больше. А так – чем плохо? Лежать себе целый день и кушать. Только вот кушает он совсем, что-то, мало, ну, прямо как маленький. Даже хуже. Маленького хоть уговорить можно «за папу, за маму», а его не уговоришь, сразу сердится».
Это действительно было так. А из-за того, что всякой снеди приносили много, Рафату едва ли не непрерывно приходилось заниматься её уничтожением, то есть, попросту есть её всю – ведь не пропадать же такой вкуснятине! И есть так много, ему не доводилось ещё никогда. И вот уж чего он никак не мог представить, что от такого занятия можно утомиться, как от тяжкой работы.
Но всё-таки как хорошо, когда всё хорошо! Лишь одна мысль отравляла Рафату его счастье, мысль о том, что скоро всё кончится. Однажды наступит день, когда он встанет, оседлает свою повозку и уедет куда-то. Куда направится, когда поправится? Прямо кусочек из песенки получился: куда направится, когда поправится?.. Не всё ли равно, ведь он не возьмёт его с собою. Наверное, дядя прав, говоря, что нет у него ни кола ни двора. И он не возьмёт его с собой, скажет – некуда. Нет, скорее всего, не скажет. Все эти странствующие рыцари, маги, лекари... Все сплошь из столицы или, напротив, из каких-то заморских стран, даже названия которых никто не знает. Они, обычно, очень важные и гордые. Дядя говорит – набивают цену, а на самом-то деле нет у них самих ничегошеньки, кроме того, что с собой. Интересно, как это – набивать цену? Набивать можно мешок, чучело; набить можно морду... Рафату как-то не представлялось, как именно Румис набивает цену.
Ах, если бы он взял его с собой! Они бы странствовали вместе. Рафат всему бы у него научился. Он бы готовил для него все эти снадобья, собирал травы, набивал цену – он делал бы всё на свете, лишь бы не расставаться с ним. И такая надежда, хоть и слабая, у него всё-таки была. С тех пор, как он окончательно успокоился насчёт жизни и смерти, он стал молиться этой надеждой. И он боялся спросить, боялся потерять эту надежду, ведь если он сейчас услышит окончательное «нет»... А так, может лекарь посмотрит, какой Рафат и работящий, и терпеливый, и вообще хороший; может, привыкнет к нему и сам не захочет с ним расставаться, возьмёт и скажет: хочешь поехать со мной? Нет, это слишком чудесно, чтоб на такое надеяться. Хорошо бы он подольше не поправлялся.

– Уважаемый, а на каком языке вы говорили, когда бредили?
– Не помню. А что я говорил?
– Кабы я понял! Вы всё говорили, говорили, а я не понимал, тогда вы сердились и ругались так же.
– Вот так?.. – и Румис выдал несколько фраз какой-то тарабарщины.
– Нет.
– Нет? Гм, может так?..
– Да, и так тоже! Но чаще по-другому. Я даже записал, что повторялось.
Мальчик протянул лекарю листок.
– Фу, какие каракули! Ты же, вроде, говорил, что умеешь писать. Прочти сам.
Когда в комнате зазвучали странные, будто перевёрнутые задом наперёд слова, брови Румиса взлетели вверх.
– И это я говорил?!
– Ну, мне такого ни в жизнь не придумать.
– Это язык моей родины. Но я, к стыду своему, им не владею. Не успел я толком на нём говорить научиться. Когда дед нынешнего шаха захватил мою семью, я был ещё младенцем… Ты был когда-нибудь в Зураншахре?
– Нет.
– Нет? Тут же совсем рядом. Он считается одним из самых красивых городов в подлунном мире. А знаешь, почему? Потому что Рахун II со всех завоёванных земель свозил в него, как вор, не только все сокровища и диковинки, но и мастеров. Самых лучших и самых разных со всего света. Но не слишком-то он их берёг. Моих родителей и других таких же гнали пешком через пустыню, обращаясь с ними хуже, чем со скотом. Я совсем не помню мать и отца, так, что-то смутное, скорее чувства, чем образы. Говорят, они были сильными красивыми людьми, не то, что я. Они выдержали этот переход и даже умудрились сберечь меня, – лекарь вздохнул и продолжил, роняя короткие фразы, глядя куда-то в стену. – Но вскоре смерть всё равно догнала их. Уже в Зуране. От оспы. Говорят, я четыре дня ползал среди мёртвых. Люди слышали, но боялись подойти, – он глянул на мальчика, на лице которого были написаны ужас и жалость. – Что, страшненькая сказка? Было уже всё, было.
Рафату захотелось, чтобы лекарь спросил, а кто он сам такой, где его родители и почему он живёт в этой деревне, с этими людьми. Но, погружённый мыслями в собственное прошлое, он, конечно, не спросил.
– С тех пор мне пришлось много поскитаться по разным краям. Но я снова оказался в этой стране... Вот так. Родители мои погибли в зуранском рабстве... – Румис смолк, так и не договорив.
– Возьмите меня с собой! – вдруг, неожиданно для самого себя взмолился мальчик. – Я буду вам рабом, слугой, кем угодно! Я пойду за вами куда угодно, что угодно буду делать. Только не оставляйте, не гоните меня. Не хочу я с ними здесь больше, не могу.
Румис посмотрел на него уже знакомым безнадёжным взглядом. И молчание под девизом «догадайся сам». Ладно, догадался, можете ничего не говорить.
– Конечно, я обязан тебе жизнью... – начал он.
– Да чего уж, если бы не вы...
– Не перебивай. Да, я обязан тебе жизнью. Но я не обязан ставить тебя на алтарь и всю жизнь на тебя молиться. Так? И относиться к тебе как к сыну, я тоже не обязан. Ведь так?
– Да я и не...
– Наверное, тебе обидно сейчас это слышать, но лучше ты услышишь это сейчас, так как нет ничего больней обманутых надежд и ожиданий. Согласен?
Рафат сидел, молча, кивая низко опущенной головой. Ну, вот и всё. Он не нужен. Не надо было спрашивать.
– Я бываю придирчив, несправедлив, да и просто жесток, причём, очень часто. Ты и сам это на себе успел почувствовать. И я не изменюсь в лучшую сторону. С возрастом плохие качества в людях только усиливаются. Кстати, запомни эту истину себе на будущее. Вообще, как человек, я совершенно несносен. А как господин и как учитель – тем более. Я не терплю пререканий и требую полного повиновения. Да, и к тому же, я не собираюсь ничего тебе платить за твой рабский труд, по крайней мере, ближайшие лет десять.
Рафат с трудом сдерживал слёзы. Слова лекаря доносились до него как откуда-то издалека, он почти не вникал в их смысл. Зачем всё это? Сказал бы просто – нет. И всё. Но, при последней фразе мальчик вздрогнул и поднял голову. Что это он только что сказал? Про какие десять лет? Или ему послышалось?
– А случиться со мной может всё, что угодно в любой момент, как ты сам убедился. И, если я умру, ты останешься один. А что ещё хуже, если ты будешь моим помощником, тебя может постигнуть та же участь. От заразы или... Люди готовы молиться на врача как на бога, когда им или их близким плохо. Но, спаси бог его самого, если ему вдруг не удалось оправдать их надежд. Это опасная работа, и часто не благодарная. А ты ещё очень мал. Могу ли я подвергать тебя всему этому?
– Учитель, – Рафат выдохнул из себя такое желанное, такое лелеемое в душе все эти страшные дни слово. – Учитель, Учитель! – он бросился к лекарю и стал покрывать поцелуями его руки.
Тот вырвал их.
– Вот этого не надо... Ты пожалеешь ещё. И, давай сразу договоримся: если захочешь уйти – ты свободен. Просто скажи мне об этом. Я дам тебе денег, чтоб первое время не пропасть, и мы расстанемся. То же самое, если ты окажешься мне не годен. Я скажу, заплачу тебе, и ты уйдёшь. Договорились?
Мальчик кивнул головой, уверенный в том, что это к нему не относится.
– М-да, не знаю, что из всего этого получится, – Румис задумчиво покачал головой. – Ты ведь и, правда, слишком мал. Его величество несколько раз навязывал мне учеников. Все они были старше и долго не удерживались. Большинство из них сейчас уже сами преуспевающие лекари, и треплют моё имя.
– Его величество?
– Ах, да, ведь ты ещё не знаешь, кто я такой, – и лёгкая самодовольная улыбка тронула его губы.
«Он сумасшедший», – произнёс чей-то чужой голос в голове Рафата. Но мальчик ещё не умел травить себя призраками будущего, как это непрерывно делают многие взрослые. Он, как все дети, был счастлив настоящим мгновением. И сейчас он был совершенно счастлив.


Город

– Ну, вот мы и приехали.
Рафат послушно остановил лошадь и огляделся по сторонам. Он шутит? Нет, лекарь не шутил. Он что, и правда живёт здесь? Из большого красивого дома навстречу выбежали люди.
– Господин! Хвала Хранящим! Вернулись! Мы уж не чаяли... А исхудали-то как! Вернулись, хвала Хранящим! Хвала Хранящим...
– Ну, будет вам, будет. Я тороплюсь.
Румис что-то спрашивал, не дожидаясь ответов, отдавал распоряжения насчёт лошадей, насчёт ванны, одежды для Рафата и прочее и прочее.
– И быстро, быстро! Приводим себя в порядок и во дворец.
– К-куда? – глупо переспросил мальчик, оторвав взгляд от высоченного узорчатого потолка. Кажется, они и так во дворце. Разве нет?
Лекарь усмехнулся, хитро ему подмигнув. Он был в прекрасном настроении. Но служанка подошла к нему с озабоченным видом:
– Господин, ваш друг, ну, тот, что вы оставили заместо себя, просил вам передать, – голос её стал совсем тих, она испуганно оглянулась, –  что его величество сильно на вас гневается. Так и просил передать: «Как вернётся, ты сразу ему скажи».
– Та-ак. А где он сам-то?
– Не знаю. Он как в тот день ушёл, так его и не видели больше.
– Даже так, – лекарь нахмурился и поджал губы, его взгляд скользнул по комнате и остановился на лице мальчика. – Или не брать тебя с собой сегодня? – произнёс он, размышляя вслух. – Хотя... ты-то здесь не при чем, тебе ничего не сделают, а другого случая дворец посмотреть может долго не представиться... Давайте, давайте, шевелитесь все! Меня ждут.
Он быстро вышел из комнаты, и вскоре его голос зазвучал уже из глубины дома.
– А зачем во дворец? – тихо спросил мальчик у служанки.
– Как зачем? – она удивлённо на него воззрилась своими, какими-то, слегка выпученными, как у куропатки, глазами. – Там работа его. Ты что, не знаешь, кто он такой?
– Кто?
– Лекарь его величества, первый лекарь Зурана.
– Кто?!
Служанка рассмеялась:
– Да где ж он тебя выкопал, такого?
Она хотела потрепать Рафата по голове, но тот сердито увернулся.
– А почему... гневается? – спросил он шепотом.
Она снова испуганно стрельнула глазами по сторонам и, поманив мальчика к себе, наклонившись, зашептала ему на ухо:
– Господин нарушил волю его величества. Ему было запрещено ехать куда-то, а он поехал. Да ещё и обманом сбежал из-под надзора. Ох, не знаю, что с ним теперь будет!
– Что?
– Говорю же – не знаю. С шахом шутки плохи, – и она провела прямой ладонью возле своей шеи. – Да что же мы здесь стоим?! Ведь господин велел одеть тебя. Пошли скорей. Во дворец нельзя в таком виде! – она схватила его за руку и потащила на улицу.
– Зачем во дворец? – Рафат продолжал растерянно спрашивать уже на ходу. – Зачем же ему во дворец, если ему там отрубят голову?
– А куда ж ему деваться? От шаха не спрячешься, разве что в какой-нибудь чумной деревне.
«Вот дура!» – рассердился мальчик.
– Да не дрожи ты так, может всё ещё и обойдётся. Его величество Милосердным прозвали. Он отходчив. Времени-то много прошло. Может, он и простил давно. Да и где он ещё такого, как господин наш Румис найдёт? Сейчас у него вообще ни одного лекаря не осталось. Ждут, говорят, одного откуда-то. Да разве с нашим кто сравнится? – заявила она с гордым видом.
Рафат не стал спрашивать, почему у  великого шаха не осталось лекарей, решив, что всем им он головы уже посрубал.
Из тихого проулка они вышли на широкую оживлённую улицу. По ней в обе стороны сновали пешеходы и повозки. Первые этажи многих домов здесь были лавками, мастерскими, харчевнями. Чем дальше, тем больше всё это пестрело, шумело, пахло, ощетиниваясь в сторону дороги яркими вывесками и всяким товаром. От всего этого разнообразия, от ставшего уже тесным, многолюдья, от звона и гомона у Рафата зашумело в голове и замелькало перед глазами. Служанка отпустила его руку и растворилась в этой толчее. Он несколько раз повернулся, ища её в толпе глазами, и вдруг понял, что, занятый своими мыслями, он даже не помнит, он не заметил, с какой стороны они пришли. Он потерялся! Он пропал! Ему никогда не выбраться с этого базара. А пока он будет блуждать здесь, Учителю отрубят голову, и некому будет за него заступиться. Он же там один!
– Ну, где ты застрял? Вот простофиля! – служанка снова схватила его за руку, и они нырнули в какую-то полутёмную пещеру, сплошь увешанную сказочно красивыми тканями.

– Сурия, ну, сколько времени нужно, чтоб дойти до лавки и обратно? – напустился на них Румис, едва они со служанкой переступили порог, обвешанные невиданными сокровищами, которые ему, Рафату предстояло надевать на себя. – Я же сказал, одежду на се-го-дня! Всё остальное можно было и позже купить. Одеваться! Быстро! Сурия, причеши его что ли. И умой.
– Что я, сам не умоюсь? – пробормотал мальчик.
Но его, как куклу, в шесть рук раздели, умыли, одели, причесали, и уже через пару минут он стоял, неловко переминаясь с ноги на ногу, облачённый в хрустящие обновки, боясь испачкать их об себя.
– Жарко же! Я думал, это на зиму.
– Ничего, потерпишь. Во дворец по-другому нельзя, там все так ходят, – сказала служанка, со знанием дела, оглаживая его по плечам.
– Ну, готов, наконец? Пошли.
Румис, подстриженный, ухоженный, какой-то весь посветлевший, в развевающихся серых одеждах, пролетел мимо, обдав Рафата ветром. Вот чудеса, а ведь он утром и встал-то с трудом, и до повозки едва доплёлся. Во дворе стояла карета, запряжённая парой великолепных гнедых жеребцов. Один из слуг вскочил на козлы. Ещё и карета своя! Ещё и лошади! Вот тебе и «ни кола, ни двора» – первый лекарь Зурана! А сейчас, во всём этом великолепии, он спешит к своей погибели. Зачем, зачем во дворец? Да что же он забыл в нашей деревне? Для чего он всё это сделал? И почему бы ему сейчас не умчать на своих быстрых конях далеко-далеко, где шах не найдёт его? Зачем? Ну, зачем во дворец?
– Ты что такой, как мышонок в мышеловке? Туфли жмут?
Рафат пошевелил пальцами ног и с несчастным видом закивал головой. Румис прищурился, наклонив голову набок.
– Ну-ка, признавайся, что там тебе эта сорока набалаболила?
– Вам отрубят голову? – тихо спросил мальчик, робко глянув исподлобья.
– Ах, вот ты что! – лекарь заливисто расхохотался. И всё сразу стало хорошо. Первый раз Рафат слышал, как Учитель смеётся. Он облегчённо вздохнул. Ну, конечно, это шутка. Решили посмеяться над деревенским пареньком. Ну, эта Сурия...
Отхохотавшись, Румис хлопнул себя по коленям и сказал просто:
– Не знаю, поживём – увидим, – он пожал плечами. – Но думаю, что нет. У меня слишком ценная и нужная голова. Вот и ты, со временем, если станешь умным и в ремесле своём будешь лучше всех, тоже сможешь себе позволить иногда некоторые вольности... Но лучше не стоит. Сильные мира сего, в большинстве своём, паче всего на свете озабочены утверждением своего величия. Так что даже  невинное неповиновение – самая худшая вина по их мнению. А на действительно ужасные вещи они порой спокойно закрывают глаза.
– Зачем вы это сделали? – прошептал Рафат. – Зачем вы поехали в нашу деревню?
– Ну... Не всё ли тебе равно? – замявшись, лекарь вдруг рассердился. Но, несколько раз фыркнув и вздохнув, он всё-таки решил ответить: – Ну, считай, что мне надо было проверить, как действует лекарство, которое я придумал.
«Он сумасшедший» – снова прозвучало в голове мальчика. Но тут Учитель глянул на него так, будто это было произнесено вслух. Рафат попытался скрыть смущение под натужным смехом:
– Да, уж! И кое-кому очень повезло, что оно хорошо действует.
Румис отвернулся и стал смотреть в окно. Прошло довольно много времени, прежде чем он нарушил молчание:
– Оно не действует, – вздохнул он.

Однако посмотреть дворец в этот раз Рафату не удалось. Стоило им подъехать, а Румису выйти из кареты, как к нему подошел латник. Мальчик подумал, что это, наверное, какой-нибудь главный  командир, такие красивые на нём были доспехи. Поклонившись почтительно, он стал что-то негромко говорить лекарю, и лицо у него при этом стало виноватое. Румис пожал плечами и спокойно сел обратно в карету. Следом за ним влез один из солдат, подозванный командиром. Он сел рядом с Рафатом, и тот невольно отодвинулся и прижался к стенке. Когда карета тронулась, Румис, не обращая на латника никакого внимания, обратился к ученику:
– Мне задержаться придётся. Не пугайся, надеюсь, ненадолго. Ты с Хафитом поезжай домой, обживайся там, на новом месте.
– Я с вами.
– Это без толку. Только время зря терять. Лучше сиди дома и занимайся делом. Скажешь Сурии, пусть отопрёт тебе мою библиотеку, но, кроме книг, ничего там не смей трогать. Ясно? Сиди, читай. А ещё лучше – возьми любую и переписывай. Да чтоб красиво и без ошибок. Вернусь – проверю.
О чём он говорит?! Какие книги, когда напротив него сидит этот громила, поставив между коленей здоровенный меч? И здоровенная лапища лежит на рукояти, и здоровенный нож на поясе, и глаза, холодные, как у рыбы. Или, как у варана, когда он собирается оторвать голову голубю с подбитым крылом. Не смей так смотреть на Учителя! Не смей!

Тюрьма

Это была самая обыкновенная тюремная камера, в полуподвале, с двумя небольшими окошками под потолком, с одним квадратным выступом у стены, обозначающим стол, и другим, длинным, узким, с дощатым настилом – постель. Щелкнул засов, и первый лекарь Зурана остался один. Он подошёл к длинной полке и толкнул, скрученный рулоном, матрас. Тот развернулся с тихим хлопком, взвив из-под себя облачко пыли. Подозрительно оглядев его, Румис стал искать, обо что вытереть руку, которой он его коснулся. Конечно, не нашёл. Он прошёлся несколько раз по комнате, для камеры на одного человека здесь, по тюремным меркам, было довольно просторно, потом присел на «стол». Камни были холодны, не посидишь. Чихнув, он снова стал мерить шагами пространство. Остановившись возле постели, лекарь вздохнул и, всё-таки, сел, а потом и лёг, стараясь не мять одежду. Всё-таки, он был ещё слишком слаб. Своим пациентам в его состоянии, он назначил бы полежать ещё дней пять, а то и недельку. Но он так спешил домой, вернее, во дворец, который был ему домом даже больше. Похоже, можно было не торопиться. А чего он, собственно, ждал за своё очередное легкомысленное нахальство? Роз под ноги? Нет, всё правильно. Ему не впервой было созерцать тюремные стены изнутри. И за себя он не слишком волновался, уверенный в своей нужности и незаменимости. Его сейчас беспокоило другое: не навлёк ли он неприятности на своих друзей? А ведь наверняка навлёк. Выяснить, кто помогал ему, не составляло труда, тем более что всё было проделано прямо перед глазами шахских слуг. И как ему это могло раньше не приходить в голову?
В коридоре послышались шаги и какая-то возня. Дверь отворилась, и в камеру втолкнули Рафата. Рысьи глаза мальчика, сощуренные в щёлочки, метали молнии, ноздри хищно трепетали, губы плотно сжаты. На щеке алел след чьей-то здоровенной пятерни. «Вот упрямая бестия!» – мысленно улыбнулся Румис. Но вслух сказал лишь, скользнув ничего не выражающим усталым взглядом:
– Я хотел бы немного вздремнуть.
Рафат огляделся по сторонам. Учитель молча вытащил из-под своей головы нечто, вероятно, бывшее одеялом, и швырнул мальчику. Потом так же молча отвернулся к стене. Рафат подошёл к квадрату упавшего на пол, изъеденного молью войлока. Не пытаясь его расправить или передвинуть на другое место, он просто уселся на нём, скрестив ноги, и замер. Было тихо. Изредка сюда то громче, то слабей доносились тюремные звуки. Они очень не нравились мальчику. А Учитель, похоже, действительно, спокойно спал. Как он может спать? Здесь? Не зная, что ждёт его. Хотя, после того, что он уже пережил... Ну, какая, всё-таки, несправедливость! Как же так? Нет, Рафат не даст его в обиду. Он всем расскажет, какой он! Ему вспомнились лица, вернее, морды, которые он успел здесь повидать. Разве такие станут его слушать?
Как всего много в один день! Ещё утром Рафата окружали знакомые лица. Какие они все были поразобиженные из-за того, что лекарь решил покинуть их вот так, не прощаясь, чуть ли не тайком, да ещё и не захотел брать денег и подношений. Как староста цеплялся за оглобли и кричал, что так не пойдёт, что они все хотят чем-нибудь отплатить дорогому и уважаемому за его великое дело, иначе это будет для них оскорбление.
– Я увожу мальчика, – тихо отвечал лекарь. – Может ли быть награда щедрее?
Многие закивали. Действительно, справедливо, и, главное, от них ничего не надо. Дядя начал возмущаться, что его согласия никто не спрашивал, и вообще, почему расплачиваться должен он один, кормивший столько лет этого дармоеда.
Видя, что народу на улице становится всё больше, соседи с окрестных улиц сбегаются с подарками, а споры не утихают, Рафат просто легонько стеганул лошадку.
Некоторые селяне бежали следом и на ходу запихивали в повозку какие-то корзины и свёртки. Те, кому это удавалось, останавливались и махали руками с совершенно счастливыми и довольными лицами. Ведь, в большинстве своём, это были простые, хорошие люди. Но Рафат презирал их отныне. Никогда он больше не вернётся в свою деревню, и никогда не будет жалеть, что покинул её.
– Откупились! – сказал он, зло плюнув на обочину и подкрепив плевок крепким словцом.
– Так, давай договоримся: ругаюсь только я. От тебя я такое слышу в первый и последний раз. Ясно?
– Ясно. Да уж, ругаться вы мастак. Да ещё такими диковинными словами. Но почему же вы им ничего так и не сказали? Ведь они же... – Вспомнив вовремя, что ему больше нельзя ругаться, он снова презрительно плюнул.
Румис блаженно жмурился, подставив бледное лицо нежным лучам утреннего солнца.
– Привыкай, – улыбнулся он.
Мальчик так и не понял, что он имел в виду, но не стал переспрашивать.

И это было, странно подумать, всего несколько часов назад. А вчера вечером (ведь и суток ещё не прошло!) Рафат ещё даже не верил в то, что судьба его может измениться.
– Ну, что, не передумал? – спросил Учитель.
– Нет!
– Тогда завтра домой, – он сказал это так, будто только и ждал решения мальчика, его, Рафата, решения, подумать только! На самом деле так оно и было, но объяснялось и проще и приземлённее, чем мальчику тогда показалось. – Надеюсь, ты справишься с повозкой?
– Ну конечно!
– Тогда запрягай с утра пораньше мою лошадку, и поедем.
Рафат едва не запрыгал от радости. Но тут же его природная разумность возобладала над легкомысленным восторгом. Ему снова вспомнилась та фраза про «ни кола, ни двора». Ну, куда ему, такому, сейчас ехать? Тут хоть кормят хорошо, отъелся бы немного, окреп сначала... Но если они сейчас не уедут, вдруг он потом передумает и не возьмёт его с собой? Мальчик вздохнул и, скрепя сердце, всё-таки произнёс:
– А стоит ли? Ну, прямо вот так, завтра? Может вам несколько деньков полежать ещё?
– Если ты довезёшь меня, я бы лучше дома полежал.
...Ну и вот, пожалуйста! Довёз. И где ему лежать приходится?

Беда

– А, вот и его величество к нам решил пожаловать! – Румис опустил ноги на пол и, потягиваясь, хрустнул маслами.
Рафат вскочил, испуганно озираясь. Сердце его забилось часто-часто. Как? Сам великий шах зуранский? Сам спустится со своих небес сюда? В этот мрак? В эту грязь? Это не возможно, Учитель! Но Румиса слух не обманул, то был действительно он.
Рафат стоял на коленях, склонившись головой до пола, но не мог заставить себя не смотреть. И он смотрел, едва не вывернув глаза наизнанку, умирая от счастья, ужаса и злости одновременно. Мысли подскакивали и сталкивались меж собой, как фрукты на дне большой корзины, когда телега едет вниз по каменистой дороге. Он увидел высокого человека, затянутого во всё фиолетовое. Стройный, широкоплечий, с орлиным профилем и длинными чёрными волосами – красивый! Небеса, какой красивый! Учитель, сумасшедший, ну разве можно было ослушаться его?! Но красивое лицо сурово, брови нахмурены, а на серебряном поясе висит меч. А Учитель! Да что же он делает?! Вместо того, чтоб пасть ниц, как положено, он лишь поклонился, да и то не особо... Боится, наверное, что не сможет встать потом, и шах догадается, что он болел, что он ещё слаб. Ну что в этом стыдного? А так шах может подумать... Только не трогайте его, ваше величество! Не вздумайте его трогать, пожалуйста. И, не смея даже мысленно предать словам то, что собрался сделать, если придётся, мальчик крепко упёрся ступнями в пол, готовый кинуться вперёд, если шах шевельнёт рукой. Всё это пронеслось в его голове за те несколько мгновений, что были отмерены шагами царственных ног по полу тюремной камеры.
Рахун IV остановился перед склонённым человеком, который, как он твёрдо для себя решил, на этот раз должен быть наказан. И сурово наказан. Ему и так слишком многое прощалось, но на этот раз он переступил черту, его своеволие обошлось слишком дорого, и он должен... Лекарь разогнулся, и шах вздрогнул, глянув на лицо улыбающейся мумии. Приготовленные слова упрёка и приговора так и не слетели с его губ. Вместо этого он пробормотал то же, что и все остальные при встрече:
– Румис... Хвала Хранящим.
– Рад видеть вас, ваше величество, в добром здравии. Надеюсь, в моё отсутствие, не было во мне нужды? Как чувствуют себя её величество и их высочества?
– Они здоровы, – шах со вздохом сел на принесённое сюда специально для него кресло. – Ну, что скажешь, уважаемый?
– Двенадцать. Двенадцать жизней я отвоевал у неё. Дело того стоило? И это не считая тех, кто, благодаря мне, не заболел вовсе. И никакой магии, лишь знания и упорство. Её можно, можно победить. Она не всесильна!
«Да уж, нелегко далась тебе твоя победа» – подумал Рахун.
– Сядь.
Лекарь примостился на край своей лежанки.
– И ради того, чтоб доказать это, ты нарушил мой приказ, Румис? Мой прямой приказ.
– Я согласен понести наказание, ваше величество, – торопливо затараторил лекарь, кивая головой. – Я же понимаю, что вы должны сделать это в назидание другим. Смею лишь надеяться, что заключение моё не будет слишком долгим, ведь от меня больше пользы, когда я занят делом.
Шах усмехнулся и произнёс с шутливым укором:
– Румис, ты неисправим в своём нахальстве! Согласен он! Так уж и быть, он согласен. Полюбуйтесь-ка на него! – и он величественно повёл рукой, будто призывая в свидетели целый Совет.
Но лекарь, будто не замечая насмешки, продолжал:
– И ещё, у меня к вам просьба: пусть моему ученику (он махнул рукой в сторону мальчика) будет дозволено приходить ко мне и уходить отсюда свободно. Ребёнку нельзя спать в сырости.
Рафат просто растаял от счастья. Даже не оттого, что сам великий шах посмотрел на него с приветливой улыбкой, а оттого, что Учитель заботится о нём.
– Ты сам взял ученика? Не верю своим ушам.
«Он спас мне жизнь» – прозвучало в ушах Рафата голосом Учителя, но тот, понятно, ничего такого не сказал. Да и не надо.
– А не маловат он для твоей науки? Впрочем, тебе видней, ведь годы – дело наживное... Ладно, будь по-твоему, пусть приходит и уходит когда угодно, его будут пропускать. Но ты и сам не будешь спать в сырости. Тебя переведут наверх, в башню. Там обычные жилые комнаты. Может, тебе и самому на пользу пойдёт отдохнуть немного в покое без назойливых страждущих. И, кстати, ты давно обещал, хоть часть своего бесценного опыта перенести на бумагу. Теперь ты не сможешь сослаться на нехватку времени. Но я не настаиваю. Ты достоин и просто отдыха. Заключение твоё продлится столько, сколько ты сам себе назначишь, но не меньше месяца. Всё-таки, другие должны знать, что я тебя наказал, – улыбнулся шах.
«Он великий! Он и в самом деле великий! – с восторгом и обожанием думал про себя Рафат. – Кажется, и правда, всё обошлось».
Шах продолжал улыбаться. Румис рассыпался в смиренных благодарностях, но вдруг, смолкнув, прищурил глаза и наклонил голову точь-в-точь, как недавно в карете, спрашивая про мышонка в мышеловке.
– Что-то гнетёт вас, ваше величество. Что-то случилось.
Шах порывисто встал и молча зашагал из конца в конец комнаты.
– А ты по-прежнему видишь меня насквозь. Надеюсь, что только ты один.
Шутка прозвучала как-то натужно, Румис сразу это почувствовал, его лицо встревоженно вытянулось.
– Как не хочется расстраивать тебя, когда ты празднуешь победу. Я даже и не припомню тебя таким счастливым. А эти ужасные стены, пожалуй, вовсе никогда не видели счастливого человека.
Стряслось что-то очень серьёзное. Уж если прямой и привыкший всё сразу называть своими именами, шах никак не может решиться это произнести...
– Что случилось? – вопросил лекарь дрогнувшим голосом.
– Случилось, мой друг, случилось.
Беседуя, на Рафата они больше не обращали внимания. Великий проходил совсем близко, каждый раз обдавая его каким-то неземным ароматом.
– Боюсь, наказание, которое тебя ждёт, гораздо хуже, чем мой гнев и несвобода, – голос его величества зазвучал где-то над головой мальчика. – И я не смогу его отменить, потому что ты сам его себе назначишь. Ведь я говорил, что тебя не хватит на весь свет.
– Она побывала не в одной деревне?
– Да. Ещё две и город Аздах. Деревни вымерли полностью. В Аздахе жертв было много, но, как ни странно, не столько, сколько могло бы быть. И как-то всё само сошло на нет. О новых заболевших не сообщают уже месяц.
– Хвала Хранящим.
– Хвала Хранящим, – эхом отозвался его величество. – Но это ещё не всё. Для меня лично горестней всего последствия её пребывания здесь, в Зураншахре.
– Опять?!
– Нет, того раза оказалось достаточно. Эта же беда свирепствовала и здесь.
– Нет-нет-нет, этого не может быть, – авторитетно заявил Румис, подняв палец. – На момент, когда я уезжал, заболевших не было. Это точно. Я бы знал. А там, в деревне, мор был в самом разгаре. Хотя, должно было бы быть, уж если не наоборот, то, по крайней мере, почти, или одновременно. Ведь здесь-то она была раньше. Так что этого не может быть, не может, не может, этого не может быть... – твердил он как заклинание, тряся головой. Но голова его опускалась всё ниже, а голос, из уверенно-назидательного, становился умоляюще-жалобным. Шах молчал.
– Кто? – едва слышным шепотом спросил лекарь в повисшей тишине.
Шах вздохнул и стал перечислять имена. На третьем Румис взвыл и закачался, обхватив голову руками. А шах всё называл и называл, без запиночки выговаривая их, длинные и диковинные. И Рафату представлялись красивые люди, которые каждый день надевают красивые одежды из этих сказочных материй, которые ему впервые довелось увидеть и пощупать сегодня, которые умеют красиво писать и говорить непонятными языками. И даже ругаться – и то красиво... Неужели они так и умирали один за другим в своих сказочно красивых дворцах вот этой плохой, этой грязной смертью? И без помощи... Ему вспомнилась та страшная ночь, пережитая им в одиночестве в пустом заброшенном доме. Они звали Его, а он был далеко, сидел возле незнакомого, никому не нужного мальчишки, распинался пред этими свиньями, его односельчанами, уговаривая их хоть немного свиньями не быть... Когда здесь он был так нужен!
Имена звучали и звучали. Они падали на Учителя как камни. Ну, когда же они кончатся?
– Это только те, кого я знаю. Знал. Вот остальные, и то, наверное, не все.
С этими словами шах вынул из-за отворота рукава сложенный вчетверо лист бумаги. Румис прижал его ладонью, боясь разворачивать.
– Она же перебила весь ваш Совет, – прошептал он.
– Не весь. Только тех, кто был мне дорог, на кого я мог опереться. Я остался один, один, окружённый врагами. Хоть ты живым вернулся, такое утешение для меня.
– Это я во всём виноват. Зачем я вмешался в ваш разговор с Колдуньей? Кто меня просил?
– Никто тебя не просил. Ты просто вступился за меня и принял на себя удар. Ты не дал ей сломать мою волю. Я очень благодарен тебе за это.
Дрожащими руками Румис развернул бумагу и повернулся с ней к свету. Рафату стало страшно за Учителя. Похоже, на него обрушился целый камнепад. Он снёс его, смял, размолол его хрупкие кости. Шах сел рядом с ним и обнял его за плечи. Румис этого даже не заметил. Неподвижными глазами он созерцал пустоту, поглотившую его друзей. Его руки безвольно лежали на прочтённом листке. Он тоже остался один. Совсем один. Шах что-то говорил, то, прижимая его к себе, то, встряхивая, будто стараясь разбудить. Наконец, совладав с собой, Румис поднял голову:
– Когда?..
Он задал несколько вопросов, сопоставляя даты. Получалось, что ему самому, по замыслу Колдуньи полагалось умереть последним, убедившись в полнейшем своём бессилии.
Шах продолжал свои попытки его утешить:
– Я, действительно, был сердит на тебя, но сейчас я рад, что тебя здесь не было. И не казни себя за это. Ты делал то, что должен был делать. А если бы, повиновавшись мне, остался, то, скорее всего, плакалось бы мне сейчас и по тебе. И так горько бы плакалось! Я очень рад, что ты жив. Слышишь? Как сказала мне однажды Волшебница: «Судьба сберегла тебя для чего-то важного».
Ах, Волшебница, ну где же ты была? Тебя тоже не хватает на весь свет.

Наконец, шах ушёл, оставив Румиса наедине с их общим горем. Рафат выскочил из своего угла и подбежал к нему.
– Учитель, Учитель, не переживайте так. Ведь вы сами болели, а, значит, всё равно помочь бы им не смогли.
– Ты? – Румис заморгал глазами, как просыпаясь, и некоторое время молча смотрел на Рафата, который  сидел возле него на полу и гладил его ноги. Потом до него дошёл смысл того, что тот лопочет. Лицо его исказилось болью и гневом.
– Ты!!! – Закричал он, сжав кулаки. От неожиданности мальчик отпрянул, а потом в ужасе шарахнулся к стене и, сжавшись комочком, забился в угол. На какой-то миг ему показалось, что Учитель сейчас убьёт его, такой страшный он на него кинулся. Но Румис, будто ударился о невидимую стену и сполз по ней на пол, задыхаясь в беззвучных рыданиях. Рафат снова бросился к нему, но тот замахал на него рукой, как тогда в саду:
– Не подходи! Не прикасайся ко мне! Убирайся! Не хочу тебя видеть. Ни тебя, ни кого из тупого твоего племени. Никогда!!!

Один

Дверь скрипнула за спиной мальчика. Он не помнил, как оказался на улице, куда шёл, и что творилось вокруг. Наконец, наверное, устав оттого, что дорога круто пошла в горку, он остановился и осмотрелся по сторонам. Вокруг было какое-то незнакомое место. Впрочем, почти все места на свете, за очень малым исключением, были для него незнакомыми. Позади вздымал свои гордые стены самый красивый город в подлунном мире. Пёстрый, шумный, суетливый, безразличный, чужой, ненужный... Ненужный. Никогда.
Внешний пригород с его стихийной застройкой мелкими хижинами, мастерскими и складами мальчик тоже, не заметив, успел промахнуть. И сейчас он стоял на возвышенности, а из-под его ног вперёд уходил широкий безлюдный просёлок, нехотя огибающий холмы и теряющийся меж ними где-то у горизонта.
 Бесконечность, а, главное, безнадёжная пустота и никчёмность этого пути испугали Рафата. К тому же смеркалось – не лучшее время для того, чтоб идти, куда глаза глядят, когда темно и глядеть им некуда. Нет, он не пойдёт по этой дороге. Но куда же ему теперь? Пожалуй, он нашёл бы дорогу обратно в деревню, но он туда не вернётся, это он знал точно. В городе он тоже никому больше не нужен. О том, чтоб теперь прийти в дом Учителя, даже для того, чтоб переночевать только сегодня, не могло быть и речи. Да и не найдёт он дом этот...
Но не стоять же тут столбом посреди дороги. Так и не решившись ни на «вперёд» ни на «назад», Рафат свернул с тракта и пошёл между ними, туда, где эти два понятия были соединены между собой мостом из двух рядов высоких стрельчатых арок, стоящих друг над другом. Этот мост, освещаемый сейчас лучами заходящего солнца, казался золотисто оранжевым. Он был очень красив своей лёгкой ажурностью и чёткостью пропорций.
Хотя, мальчику было сейчас не до красот, он всё же подумал о мастерах, сотворивших это чудо. Подумал, потому что вспомнил рассказ Румиса. Вообще, Румис был теперь везде. На что бы он ни посмотрел, о чём бы ни подумал – на всё находилась цитата из их бесед. Просто удивительно, сколь о многом они успели поговорить за те несколько дней, что провели вместе. И это ещё притом, что оба они не отличались многословием. Просто Румису было скучно вынужденное ничегонеделанье. Его забавляли наивные вопросы мальчика и наивный восторг в его раскосых глазах. Сам того не замечая, он заполнил собой весь его мир, границы которого были пока так узки. И что теперь было делать Рафату? О чём бы он ни подумал, желая отогнать мысли об Учителе – всюду был Учитель. И всё причиняло душевную боль.
Его прежняя жизнь, которой он жил до их встречи, была закрыта, как перевёрнутая страница, она больше не для него. Новая, которая представлялась такой ясной и правильной – разрушена одним словом. А ещё одной он не мог для себя придумать. Ему хотелось не быть. Просто не быть и всё. И даже казалось, что его и так уже нет. Но он был. И что ему теперь с собой делать?
Воздушное сооружение оказалось не просто мостом. Подойдя поближе, Рафат догадался, что это такое. Это был акведук, по которому в самую высокую точку города приходила свежая вода из горной речки, «чтобы разбежаться оттуда по лабиринту керамических труб и арыков, растечься, как живительная кровь по телу города» – снова Учитель. Нижний ярус служил пешеходным мостом. Он упирался в крепостную стену примерно на середине её высоты, и дорожка уходила под арку прохода, сделанного в ней. Заглянув внутрь, за красивую кованую дверь, можно было оценить толщину стены, т.к., прежде, чем стать улицей, дорожка проходила по тёмному тоннелю шагов пятнадцать, а то и больше.
Сбоку на мост вела деревянная лестница. По ней-то Рафат и поднялся. Он посмотрел на бесконечный коридор, пестреющий оранжевым светом последних лучей солнца и синевато-сизыми тенями. Какой-то пожилой крестьянин торопливо проковылял мимо, согнувшись под своей объёмистой ношей. Припозднившись, он спешил в город. Где-то у середины моста двое влюблённых любовались закатом.
 Рафат нашёл колонну, по которой можно взобраться на верхний ярус. Снаружи из плотной каменной кладки моста кое-где торчали позеленевшие от времени, бронзовые крючья, видимо, оставшиеся с его строительства. На один из таких крючьев мальчик повесил свой роскошный халат вместе со связанными шнурком башмаками, и полез наверх, отдавая дань своей пастушьей привычке: когда грустно – забраться куда-нибудь повыше, откуда весь мир выглядит таким правильным и тихим. И всё начинает казаться простым и каким-то не существенным. Почему? Он был ещё слишком мал для такого вопроса.
Вода приятно освежила его ноги, измученные долгой ходьбой в новой обуви. Она пахла чем-то родным. Снегом горных вершин – вот что за запах несла она, свежая и дикая, ещё не осквернённая грязью городских улиц с их сточными канавами.
Она доходила мальчику до колен и текла довольно резво. Идти так по скользкому дну было тяжело. Стоило лишь слегка оскользнуться, вода тут же сделала ему подножку. Он вымок весь. Ну и пусть. Рафат выбрался на край жёлоба и пошёл по нему. Он был узок, если поставить ноги вместе, сбоку остаётся совсем чуть-чуть. Но, выросший в горах, мальчик не боялся высоты. Была даже какая-то горькая радость в том, чтобы идти вот так на головокружительной высоте, на полступни от смерти. И он был свободен. Ну и пусть никому не нужен, зато свободен. И никто ему не указ. И никто ему не запрет.
И никто ему не помешает.
«Прощайте, Учитель. Я не обижаюсь на вас. Я ни в чём не виноват, но и вы тоже. Это даже хорошо, что вы меня сегодня прогнали, ведь иначе всё равно моё лицо каждый раз напоминало бы вам обо всей этой беде. Вы бы думали: «Вот, жив же он, поганец, а они, родные мои – нет. На кого я их променял? – и снова: – Это я во всём виноват». Нет, вы ни в чём не виноваты, Учитель».
Произнося мысленно эту речь, Рафат почувствовал себя большим и благородным, почти как его величество. Ему представилось, что это он обнял Учителя за плечи и говорит ему хорошие слова. Конечно, ему не стать таким красивым, как его величество... Пожалуй, надо поскорей сделать то, что решил,  пока он такой – и уверенный и сильный, пока окончательно не замёрз и не стал как «мышонок в мышеловке».
Мальчик остановился и посмотрел вниз. Закатное небо уже погасло. Внизу сгустились сумерки. Акведук как фантастическая длинноногая сороконожка, уходил своими конечностями в темноту. Рафат присел на корточки, будто от этого он лучше сможет разглядеть, что там внизу, деревья или камни? Лучше камни, а не деревья. Ведь болтаться над землёй, нанизанному на сучья... это плохо. Он задрожал и потёр плечи. Это от холода. Конечно от холода. Темно, не разглядеть. Наверное, деревья. Надо пройти ещё. Он пошёл дальше, двигаясь всё медленней. Здесь наверху тоже стало темно. Пора останавливаться, а то можно упасть. А нечаянно он не хотел.
По мосту под ним прохаживались часовые. Они не видели его. Вот двое встретились и завели разговор о вчерашнем обеде, громко хохоча и причмокивая губами. Фу, это совсем не кстати. К тому же Рафат вспомнил, что, вообще-то, не ел со вчерашнего дня. Надо было сегодня утром в деревне хоть позавтракать. Он вновь удивился, как давно это «сегодня» было. Сколько жизней он прожил за эти сутки?
Однако у него так громко заурчало в животе, что он резко согнулся, боясь, что его услышат. Даже преступников перед казнью кормят. А он ни в чём не виноват... Значит, перебьётся.
Он решил отойти подальше, но гогот стражников всё равно доносился до него. Ну вот, всё испортили. Будь они не ладны со своим обедом! Наконец, они разошлись в разные стороны. Надо сделать это поскорей, пока они не встретились и опять не завели своих дурацких разговоров. Рафат рассердился – даже в таком деле он должен спешить, подстраиваться под кого-то...
Шаги смолкли в отдалении. Мальчик вздохнул и снова встал. Тишина. Только ветер. Ему казалось, что ветер легонько покачивает и сам мост. Страха не было. Все «почему?», «за что?» и «если бы...» смолкли в его душе. Осталась лишь эта тихая, торжественная музыка ветра. Он начал читать молитву. С последним словом он взмахнёт крыльями, и ветер унесёт его далеко-далеко...
Ветер чуть поспешил. Внезапно изменив направление, он толкнул его в спину на предпоследнем слове. Теряя равновесие, мальчик отчаянно замахал руками, балансируя и выворачиваясь, и, наконец, шлёпнулся назад в воду, ударившись о край жёлоба. Он заскулил от боли, досады, жалости и презрения к самому себе. А вода медленно, но старательно тащила его в сторону города. Это случайность, это не он, а ветер. А он сможет, он сильный, он сейчас, вот сейчас сделает это. Стуча зубами, Рафат стал выбираться на край. Он весь дрожал, у него кружилась голова. Мост уже не просто покачивался, он опрокидывался, норовя его сбросить. Это от холода, это ничего, он сейчас...
«Не для того я тебя выхаживал».
– А для чего?! – закричал Рафат. – Для чего, Учитель?
Жгучая обида прорвалась, наконец, наружу потоком слёз. Эта фраза Учителя, некстати догнавшая его здесь, вернула ему воспоминания – все скопом, начиная с той минуты, когда она была произнесена.
– За что? За что он так со мной? – застонал мальчик. – Ведь он только и делал, что ругал меня, почём зря, и гнал от себя подальше. Да он бы умер, если бы я его хоть раз послушался!!!
И вдруг стало тихо. Так тихо, что, казалось, смолкли даже вода и ветер.
Рафат крепко вцепился пальцами в кренящиеся куда-то камни и отодвинулся от края. «Нельзя обижаться на человека, когда ему плохо» – это уже его собственная мудрость. А ведь Учителю плохо, гораздо хуже, чем ему. «Так что же я здесь, болван, делаю, когда он там один?! А если он на себя руки наложит? А если просто умрёт? Ведь люди, бывает, умирают от горя. А много ли ему сейчас надо? А много, так много навалилось на него – мальчику вспомнилось, как он упал, слабый и раздавленный, и сердце его сжалось от жалости, но уже не к себе. – Бедный, бедный Учитель... Да как же я мог его оставить?!»
 
Беспокойная ночь

Рафат двигался к городу. Именно двигался, каким-либо другим словом было трудно охарактеризовать его способ передвижения. Идти по краю бортика он уже не решался, он шёл по воде, но она его то и дело валила с ног и волокла, но, чтобы плыть по ней, было слишком мелко. Так что мальчик то шел, то полз на четвереньках, то плыл, то всё сразу. В других обстоятельствах его бы очень развлекла такая забава.
«Жизнь сберегла тебя для чего-то важного» – Так и есть. Не может быть, чтоб иначе. Для чего? Поживём – увидим, как говорит Учитель. Только пусть он и дальше так говорит. Поживём – увидим. И поживём. И увидим. Вот так.
Надо вернуться в город, поскорее вернуться к нему. А там пусть выгоняет снова, если захочет, но уже на спокойную голову. Только пусть с ним самим всё будет хорошо.
Вернуться в город? Легче сказать, чем сделать. Ведь, согласно порядку, все ворота и калитка моста на ночь закрывались. И напрасно мокрый и продрогший, Рафат рассказывал стражнику слёзную историю о том, что за стеной его ждёт мама.
– Ничем не могу помочь, братец. Придётся ждать утра. Таков порядок.
– Ну, пожалуйста! Ведь я не разбойник, не вор, не враг.
– Верю, братец, но ключей у меня всё равно нет. А друзья мои там, внутри, эту дверь всё равно не откроют, даже будь ты хоть всё это, вместе взятое и убивать бы меня принялся. Не откроют. Таков порядок.
Рафат в сердцах топнул ногой и посмотрел в направлении, откуда пришел.
– К воротам можешь даже не бежать. Там и разговаривать с тобой не станут. Внизу снаружи нет никого, стража на башнях – не докричишься, а, главное – без толку. Ворот тебе не отворят.
– Что же делать?!
– А что тут поделаешь? Не надо было задерживаться. Теперь жди утра. Можешь, вон, в сторожке моей погреться.
Махнув рукой, мальчик стал спускаться по боковой лестнице. Но, как только стражник, развернувшись у двери, прошествовал в сторону другого конца моста, он вылез и, крадучись за ним, вновь дошёл до той колонны с раскрошившимся краем, по которой он взбирался наверх.
Ох, как не хотелось снова в эту холодную воду! Впрочем, Рафат и так был весь мокрый, так что терять было нечего, и он настолько замёрз, что вода в этот раз даже не показалась холодной.
«Ведь вода как-то попадает в город, – думал Рафат, – Значит, и я попаду. Решётка! Ну, конечно, уж если внизу железная дверь, то здесь, само собой – решётка. Но довольно крупная. Если найти, где голова пролезет, там и весь я пролезу. Чем я хуже кошки. Только вот кошка нырять бы не стала ни за что».
Измерив своей головой ячейки решётки сначала наверху, а потом под водой, мальчик, наконец, нашел то, что было ему нужно: возле самого дна два прута были слегка разогнуты. Похоже, кто-то сильный уже пытался войти этим путём. Но вряд ли ему это удалось, тонкий и гибкий Рафат едва не погиб, протискиваясь и зацепившись поясом. Откашливаясь, но всё-таки уже на той стороне, он подумал: «Кошки не только не ныряют, но и не носят штанов. Надо было об этом раньше подумать. Ох, и попадёт мне, небось, за новую одежду...»
Итак, он в городе. Но что дальше? Рафат совсем не знал Зураншахра, понятия не имел, куда их отвозили утром и где он сам сейчас находится. А город спал. Можно представить себе, чего он только не натерпелся и не наслушался, будя людей среди ночи вопросом про тюрьму!
Наконец, его задержала ночная стража. Но мальчик был этому несказанно рад. Вот кто точно ему поможет. Солдат позабавила неожиданная просьба: «В тюрьму тебе? – Да пожалуйста!»
Ничуть не смущаясь тишины спящих улиц, они громогласно галдели о чём-то своём. Так, переругиваясь и перешучиваясь, они дошагали до тёмного здания, в паре окон которого, на первом этаже, горел свет. Мальчик, вместе со стражниками, оказался в просторной комнате, пропахшей луком, варёной фасолью и какой-то кислятиной. Ближайший конец длинного стола был освещён тремя, но довольно тусклыми, светильниками. Под ними лежала всякая снедь. В темноте на стенах угадывались доспехи, плащи и оружие, висевшие там явно не для красоты.
– Эй, малец, жрать хочешь? – увесистая лапа легонько шлёпнула Рафата пониже спины.
– Ты что, командир, сегодня добрый такой?
– А я праздную. Забыл? Я ж спор сегодня выиграл. Садись, мокрохвостый, поешь с нами.
– Я не хочу. Отведите меня поскорее к нему!
– К кому это?
– Да к Румису же! Уж сколько раз говорю...
– Ну-ка, глотни, не то, и правда, к нему попадёшь, – перед лицом мальчика повисла винная чарка, наполненная до половины. – Давай-давай, пей, согреться тебе надо.
Рафат послушно выпил.
– Отведите меня в подвал, скорее! Он же там один.
– Да ладно, малыш, в подвал тебе ни к чему. Здесь у нас обсушишься и переночуешь, а завтра с утра беги, ищи, кого тебе надо.
И, не обращая на него больше никакого внимания, стражники уселись трапезничать.
Нет, такое мальчика никак не устраивало. Да до утра с Учителем всё что угодно случится может! К тому же от вида и запаха еды... Но гордость не позволяла Рафату попросить кусочек чего-нибудь уже после того, как он отказался.
– Вот упрямец, чего разорался-то? Вот и делай добро людям... Да отведите его в подвал, ему же хуже!
Но это оказался совсем не тот подвал! И вообще совсем не та тюрьма! Здесь, как в зверинце, в огромных железных клетках держали жуликов, разбойников, воров. В одну из них солдаты запихали, отчаянно отбивающегося Рафата, и, пожелав ему спокойной ночи в хорошей компании, посмеиваясь, удалились восвояси.
Он тут же поднял такой шум, что перебудил всю честную братию. Ругань и затрещины не отрезвили мальчика. В прямом, кстати, смысле. Ведь вино, выпитое им на пустой желудок, сделало его совершенно буйным. И ему бы сильно не поздоровилось, кабы не имя Учителя, произнесённое им.
– А ну, постойте-ка.
«Братия», с поднятыми кулаками окружившая нахала, помешавшего спать, вмиг замерла и расступилась перед человеком средних лет и среднего роста с крупным, чуть свёрнутым вбок, носом. Синий зуранский халат нараспашку был надет на нём поверх короткой эрванской куртки малинового цвета. И то и другое – явно с чужого плеча, но их обладатель вёл себя с истинно королевским величием. Глядя сверху вниз на мальчика, пытающегося встать с пола, он спросил:
– Это, про какого такого Румиса ты сейчас говорил? Про лекаря?
– Да. Про него.
– А зачем он тебе? Дома заболел кто?
– Да нет же! Мне к нему нужно. Я его ученик.
– Вон оно что...
– Так придушить и вся недолга! – с этими словами здоровенный детина с круглым пузом и хомячьими щеками, сграбастал Рафата за шею и поднял над полом. Но тут же короткий удар под рёбра заставил его разжать пальцы, и мальчик снова шлёпнулся на грязные каменные плиты, хватая воздух, как рыба, брошенная на берег.
– Ты что, не слышал? – с угрозой в голосе процедил носатый. – Это ж Румисов парнишка.
– А ты рук-то не распускай, – выдавил из себя обидчик Рафата, тоже тяжело отдыхиваясь, – Я ведь и ответить могу, – добавил он громко, но не слишком уверенно.
– Да? Хотел бы я на это посмотреть.
Спокойная холодная усмешка «зурано-эрванца» говорила о том, что вряд ли даже такой громила решится бросить ему вызов всерьёз.
– Да мне с Румисом этим самим сквитаться надо, – продолжал детина с мордой злого, лысого хомяка, – но могу и с пащенка его начать для затравки, – он хотел пнуть мальчугана, но ему не дали этого сделать. – Вот выйду отсюда, клянусь, не жить костоправу!
Ноги Рафата вновь оказались болтающимися в воздухе, на этот раз оттого, что он сам с рычанием дикого зверя бросился на произнёсшего такие слова, но, на своё же счастье, был пойман на лету.
– Убью!!! – заорал он и, кусанув державшую его руку, рванулся вперёд. Несильный тычок снова свалил его на пол.
Укушенный доброхот разразился бранью, остальные – хохотом:
– Поостынь, зверёныш!
– Видали? Котёнок подзаборный тигром себя возомнил!
– Убью! – не унимался мальчик. – Убью тебя, гад! Так и знай! Дожидаться не стану. Подстерегу, когда отсюда выйдешь и всажу тебе стрелу в пузо по самые перья! Ты не смотри, что я мал, тебе от меня мало не будет! Да я за Учителя... Да я...
– Успокойся ты, очумелый! – у носатого аж слёзы на глаза от смеха навернулись. – Никто не тронет учителя твоего, не то ему со мной дело иметь.
– А не сирканец ли этот кот камышовый? – произнёс невпопад скрипучий голос откуда-то из угла клетки. – Вечно этот Румис всякую шваль на дороге подбирает.
– Это ты не себя ль имеешь в виду?
Снова хохот.
– А ну, признавайся, косоглазый, – громила вновь подался в сторону мальчика, – ты сирканец?
– Сам такой, хомяк толстобрюхий, свиное рыло!
– Ах, ты...
– Тихо. Тихо! – «король» в синем халате поднял вверх руку. Все смолкли. – Давайте-ка разберёмся. Вот ты, Зуф, за что на лекаря свой точишь зуб?
– Да как не точить?! – под всеобщие усмешки воскликнул «хомяк». – Любой на моём месте точил бы. Вот встречу его, клянусь, прежде чем порешить, проделаю с ним то, что он со мной сделал! (Рафата вновь поймали на лету). Да он мне полноги оттяпал! Я его что, просил?! И куда мне теперь, с такими ногами, как не на скользкую дорожку? Всю жизнь мне изгадил!
– А что с тобой случилось?
– Да сшиб меня господин какой-то своей каретой, и ногу мне переехало. Может, он сам и сшиб, да не признался. Я только коней чёрных заметить успел. И у него такие, я знаю, – он погрозил пальцем в сторону решётки. – Так вот, очухался я в его больнице, будь она неладна, а мне тут такую новость: калека ты, Зуф, калека! Это в двадцать-то лет! Ну, кто его просил?! Не могу я с тех пор работать, вот и оказался тут. А всё из-за него!
– Не можешь работать? Ты что, скороходом был? Да хоть бы и так, другому ремеслу научился бы, руки-то у тебя целы, да не просто руки, а вон какие ручищи, любому на зависть. А об увечье твоём никто и не догадывается, пока ты сам его напоказ не выставляешь.
– Легко тебе, целому, говорить. Сам, небось, не слишком работящий, раз здесь проповедуешь. Вот кто мне ответит, по какому такому праву этот мелкий прыщ меня ноги лишил, а? Да лучше б мне сдохнуть!
– Вот и сдох бы ты, кабы не он. Рассказать, что с тобой было бы, не случись поблизости Румиса с его больницей? – носатый нахмурился и заговорил серьёзно, глядя куда-то вниз, будто вспоминая. – Если бы тебе не отрезали то, что после колеса осталось, загнила бы у тебя нога. А потом ты и сам начал весь гнить заживо, и жгло бы тебя изнутри, всё бы пил и пил, а напиться б не мог. Так бы и мучился, может неделю, может месяц, пока не помер в страшных корчах.
Здоровяк поёжился, но решил стоять на своём:
– Да почём тебе знать, что всё так вышло бы? На мне всё заживает, зажило бы и это.
– Нет, не зажило бы. А повоевал бы с моё, тоже многое б знал... Спас тебя Румис, а ты его убивать собрался.
– Спас, как же...
– А вот меня – спас.
– И меня.
– И сынишку моего.
Голоса начали раздаваться со всех сторон. Тут Рафату довелось услышать об Учителе много интересного, чего он ещё не знал. Оказалось, что первый лекарь Зурана на свои средства содержит больницу, где бесплатно бедняков лечат и кормят нанятые им люди. И сам он тоже бывает там довольно часто, занимаясь либо особо сложными, либо «интересными» случаями, либо... анатомированием умерших. Причём, даже не делая из последнего тайны. Такое наглое кощунство, конечно, вызывало всеобщее возмущение, служило причиной двоякого отношения многих к нему лично, и противоположных точек зрения на его деятельность.
Вот и здесь нашлись такие, кто, злопыхая, как Зуф, твердили, что по нему давно иной мир плачет. Что больницу эту Румис не по доброте и щедрости своей держит, а для того, чтоб в ней несчастных страдальцев под видом лечения морить до смерти, а потом надругиваться над их телами, совершать свои грязные обряды, потому что он, де, чёрный маг. Почему маг? Да виданное ли дело, в заразе каждый день колупаться, а самому никогда не болеть? Не иначе, как демонам запродался. Вот и наводит порчу на людей, чтоб жертвы, значит, не переводились, а сам-то заговорённый...
– Заговорённый??! – воскликнул Рафат. – Да вы что? И никакой он не маг. Я вам сейчас расскажу, какой он заговорённый. Я сейчас всё расскажу!
И в первый и последний раз, за многие годы, что им предстояло быть вместе, Рафат ослушался учителя, который настрого запретил ему кому бы то ни было рассказывать про то, что он болел: «Хороший врач сам болеть не должен. Вот так».
Но в данных обстоятельствах мальчика можно было простить. Хмель ещё не вполне выветрился из его головы, и, обычно скованный и немногословный, сейчас он говорил горячо и ярко, как сказитель, и про Колдунью (да будет не ладно вовеки её настоящее имя), и про мор в его деревне, и про себя, и про Него. И про то, как они вернулись и чем его встретил город, и про разговор с его величеством, и про то, почему ему, Рафату, очень-очень надо к нему. Жулики, разбойники и воры утирали глаза и носы, слушая рассказ мальчика. Из важного, в нём не прозвучало лишь, что шах смягчил свой гнев, и наказание лекарю стало, практически, условным. И не то, что Рафат нарочно об этом умолчал, просто до этого как-то не дошло...


Его величество лежал в своей постели и никак не мог понять, что же его разбудило. За окном стояла глубокая ночь. Дворец спал. Но вот оно! Звуки со стороны казарм. Сюда они доносились едва слышно. Неужто именно они разбудили его. Крепко же въелся страх в его душу. Тревога. Заговор? Опять?
Не зажигая света и не выкликая слуг, он сам оделся, вооружился и неслышно выскользнул через потайную дверь. Через несколько минут он слушал доклад командира сегодняшней смены гвардейцев:
– В городе беспорядки. Началось всё с бунта в одной из тюрем. Заключённые вырвались на свободу, но не разбежались, а идут сюда. Разгромлено несколько лавок, всякий сброд, конечно, тут как тут...
– Что всё это значит? Кто это устроил и чего им надо?
– Гвардия уже заняла оборону, один отряд выдвинулся им навстречу. Им сюда даже не дойти. Вы не волнуйтесь, ваше величество, бунтовщиков не так много и они почти безоружны. То, что они побили городскую стражу...
– Ты что, забыл, что на вопросы государя надо отвечать? Или ты не расслышал? Повторить?
– Простите, ваше величество...
– Я жду.
– Я... я не знаю.
– А я хочу знать! Немедленно скачи туда и возвращайся с ответами. И ещё: ни одна тетива не должна быть спущена и ни один меч не должен быть обнажён, пока я не услышу ответов и сам не решу, что делать. Ясно?
– Слушаюсь, ваше величество. Но, мы легко бы с ними справились.
– Не сомневаюсь. Но это слишком легко. Возможно те, кто стоят за этим, именно этого и ждут.
– Но, если они нападут на наших людей?
– Отступайте назад, к дворцу. Ты же сам сказал, что я могу не волноваться за оборону. Но не стоит до этого доводить. Мне нужны ответы. Быстро.

Город затаил дыхание, ожидая самого худшего – погромов и расправ толи со стороны взбунтовавшихся бандитов, толи того же от шахских солдат. Но, не считая нескольких разграбленных лавок, ни того, ни другого не случилось.
Когда выяснилось, что всё это только из-за того, что какому-то ребёнку просто понадобилось в другую тюрьму...
– Ну, Румис! Ну и ученика же ты себе нашёл! – со смехом говорил Рахун IV, прохаживаясь перед своим лекарем, по, освещённой факелами, террасе внутреннего дворика одного из городских домов, неподалёку от места событий. – Если этот малыш со временем окажется тебе под стать не только талантом устраивать неприятности... «как знать, может тогда и правда, всё оно того стоило» – додумал он, но, конечно, не сказал вслух. – Да найдём мы его, найдём, успокойся. Или, скорей, он сам найдётся. Такой не пропадёт. Ты вот лучше посоветуй, уважаемый, что мне с заступниками твоими делать? Пока они никого не убили и не разгромили мне весь город.
– Вы ведь не за советом вызвали меня, ваше величество, – ответил Румис и, поклонившись, направился к калитке.
Да, пока никого не убили, пока ещё ничья оборванная жизнь не вопиет об отмщении – всё ещё можно исправить, всё ещё можно остановить и даже свести к шутке. Румис, умничка, сделай это, уговори мирный народ разойтись миром, а заключённых вернуться обратно, вдохнови своим примером, что ли.  Конечно, бунт не сойдёт им с рук, они будут наказаны, но не убиты. Да и ты за них похлопочешь. Но, если они не согласятся, их всех ждёт смерть. Невелика, верно, потеря – кучка отщепенцев, но люди всё ж таки, и как оказалось, не лишённые хорошего. А перебить их, и правда, ничего не стоит. Хотя, у такого «ничего не стоит» цена, обычно, всё-таки есть, и оплачивается она всё той же бесценной монетой – человеческими жизнями. Тебе не надо всего этого объяснять.
Вскоре до тихого дворика и притаившихся в нём людей донёсся восторженный рёв толпы. «Да, – улыбаясь, подумал Рахун, – вот кого, будь их воля, они сделали бы своим шахом. Вот только он, чистая душа, боюсь, не продержался бы на моём месте дольше суток».
Румис, умничка, сделал то, чего ждали от него.

Всё это могло бы, пожалуй, закончиться и быстрее, кабы маленький возмутитель спокойствия был в первых рядах. Но, когда дело дошло до переговоров, оказалось, что его-то среди бунтовщиков и нет. И бунтовщики растерялись, оказавшись в глупом положении. Дело в том, что, пока жулики, разбойники и воры решали, предаваться ли им благородному порыву и как именно, Рафат задремал, сморенный усталостью, треволнениями и вином, и никто этого не заметил. Когда же он продрал очи, тюрьма была уже пуста. Ничего не понимая, он поднялся наверх. Стражник, один из тех, кто привёл его сюда, со здоровенной шишкой на лбу, шарахнулся от него, как от оборотня:
– Не трогай меня, пожалуйста, я не делал тебе ничего плохого!
Расспрашивать его оказалось бесполезно. Все двери и ворота были распахнуты настежь. Мальчик снова в одиночестве шагал по незнакомым улицам. Но, не желая ошибиться вновь, он больше не стал спрашивать про тюрьму, ведь, сколько их может оказаться в этом «красивейшем городе». Он рассудил, что если Учителя так многие знают, то у него больше шансов разыскать его дом. А уж Хафиту, правившему утром лошадьми с каретой, точно известно, где Учитель теперь. Это было удачное решение. И, кстати, вопрос о лекаре посреди ночи никого не удивлял, люди, которых он будил, поспешно стряхивая с лиц сон, старались поподробней объяснить мальчику дорогу, глядя на него с сочувствием и страхом («Не приведи судьба и мне вот так» – читалось в их глазах).
Но Зураншахр – большой город. Ах, если бы сочувствие его жителей, которые не жулики, не разбойники и не воры, простиралось дальше объяснений, если бы Рафата кто-нибудь подвёз или, хотя бы проводил, ведь дом Румиса оказался на другом его конце.
Так что, когда, наплутавшись и наскитавшись по площадям, тупикам и проулкам до полного изнеможения он всё-таки нашёл дом Учителя, и они со слугой Хафитом, наконец, оказались там, где надо, было уже утро, и даже далеко не раннее. Хорошо, что Рафат перестал искать Учителя по тюрьмам, он бы его так не нашёл. Ведь место, где его содержали, тюрьмой не считалось, это был Второй Гостевой замок его величества. Просто гости случаются разные, потому и подвал...
Спрыгнув с седла, Рафат, выжимая последние силы из своих измученных ног, помчался туда, где они с Учителем были вчера. Предупрежденные стражники расступались перед ним, не задерживая. Вот лестница вниз, вот тот длинный коридор, та дверь...
– А, опять ты? – усмехнулся вчерашний охранник.
Дверь не заперта. За ней никого нет. Он опоздал. Пустая камера качнулась перед глазами мальчика, как плоская бумажная картинка.
– Где он? – прошептал Рафат, хватаясь за дверной косяк.
Охранник беззвучно шевелит губами, топорща желтоватые седые усы.
– Где он?!!
– Да что ты орёшь? Говорю же тебе – наверху, в башне драгоценный твой.
– В башне...
Ну да, его величество что-то вчера говорил про башню. Бесконечная лестница, плавной дугой тоннелем огибающая внешнюю стену. Да когда же она кончится? Это что, башня до неба? Рафат с удивлением почувствовал ковёр под своими босыми ногами. И вдруг... Хвала Хранящим – голос Учителя. Рафат ясно услышал его сквозь стук собственного сердца. Негромкий и монотонный, каким он диктовал ему как готовить отвары. Ковры на полу, раскрытая настежь, резная дверь, никакой стражи, светлая комната... Но первое, что бросилось Рафату в глаза – другой мальчик (!!!), сидящий  за небольшой деревянной конторкой с каламом в руке перед чернильницей и пачкой бумаги. Одетый с иголочки, почти взрослый, даже с тонкой ниточкой усов над презрительно изогнувшимися губами. Учитель у окна. Вот он обернулся и пару мгновений молча смотрел на Рафата, грязного, ободранного, покрытого ссадинами и синяками. Потом, незаметно вздохнув, тихо произнёс, как ни в чем ни бывало:
– Ну, где ты ходишь? У нас полно работы, – и указал ему на вторую конторку.
Двигаясь как во сне, Рафат сел и пододвинул к себе чистый лист.
«Эх, съесть бы сначала чего-нибудь» – подумал он.


Ташкент
2009 г.