Дорога в Чечню

  Электричка выплюнула меня в Моздоке. Именно так она обошлась со мной. К другим пассажирам она была более милостива.
   Выпорхнула на безлюдный перрон стайка черноголовых мальчишек в черных брюках и белых рубашках с закатанными рукавами. Тем же невесомым пухом, легко и беззвучно, приземлились на загустевший асфальт их спутницы - круглолицые, темноглазые осетинки. Словно звонкие, упругие яблочки раскатились. Их связки книг и тетрадей, запрятанные подмышки, в полиэтиленовые пакеты, портфели, сумки, выделили учащуюся молодежь среди напиравшей из вагона толпы.
   Более степенно, сознавая собственное превосходство над всеми, не держась за поручни, прошуршала группа парней, явно чеченцев. Горбоносые, с короткой, но не скрывавшей густоты и плотности волос стрижкой, они также держались вместе, напомнив мне драчливых гусей. Гортанно, по-стариковски перешептываясь, они выбрали свое направление, растворились в улочках и переулках среди ладных кирпичных домиков, зеленых палисадников и густых садов.
   Вяло и безобразно, под грузом мешков и сумок сползли на перрон семейные пары, троицы и кланы тех, чей горский облик стерт адидасовским трикотажем и кроссовками, американскими джинсами и джинсовками, европейскими костюмами-тройками. Только женщины в длинных, по преимуществу черных юбках и платьях, по-особому, глухо повязанных платках и косынках узнаваемы строгими чертами и колоритами традиций в одежде, жестах, движении. Все лакомые кусочки наглухо прикрыты от посторонних глаз. Зато сколько причудливых линий и волн служат пищей для откровенных мужских взглядов. Это чеченки или ингушки.
   Почему все они, дети гор, держатся вместе? Семьями, тейпами, землячествами? Я не перевариваю их скученности, стадности, готовности сбиться в толпу или волчью стаю. Я чувствую угрозу лично для себя. А может быть, я все это выдумал из-за боязни быть разоблаченным?
   В вагоне, пропахшем степными травами и пылью, я остался один. Это-то и испугало меня. Подхватив и перебросив через плечо котомки, я скользнул по заплеванному тамбуру, прикоснулся к влажным, с остатками пота поручням и плюхнулся на пружинящий, нагретый августовским солнцем асфальт перрона. При этом больно ударился копчиком о последнюю ступеньку. Молотки, сверла, паяльник и прочий железный скарб заднего мешка припечатал меня туда же. А в переднем меньшим лязгом и более щадящим тычком напомнили о себе эмалированный чайник, солдатский котелок, завернутая в холстину черная буханка, пакеты с картошкой и другими съестными припасами. Это все мое имущество, богатство кочевого цыгана, кузнеца-лудильщика.
   Несколько легковушек, с десяток колесных тракторов и колхозных грузовиков промчались в нужном мне направлении. Но ни одна машина не стала для меня попутной. Прокопченный солнцем и дорогой цыган в пахнущих дегтем сапогах, засаленных сатиновых шароварах, покрытой пятнами пыли и пота шелковой красной рубахе и окаменевшей от запахов и грязи кожаной жилетке ни для кого не был попутчиком.
   Так я и добрел до аэродромного контрольно-пропускного пункта, обозначившись у ржавой трубы-шлагбаума и дощатой в некоторых местах избушки-мазанки. Откуда-то с задворков, а не из ее свежепобеленного чрева выпорхнул мальчонка с автоматом. Его узкие галифе со вздувшимися наколенниками в сапогах с широкими голенищами как карандаши в стакане. Зеленый еще парнишка, губошлеп, хотя строгость напускает.
   - Тебе чего?
  - Лейтенант Картавый нужен из штаба.
   - Ты что логопед? Так не по делу. Картавых не держим. Голосина у отцов-командиров будь здоров.
   - Фамилия у него Картавый. Я ему работу принес, заказывал.
   Мальчишка нетерпеливо поправляет автомат на костлявом плече, словно спешит куда-то.
   - Я же сказал тебе. Нет таких. Проваливай.
   Я сажусь в придорожную пыль, скручиваю самокрутку.
   Солдат снисходительно наблюдает за этим процессом, переминается с ноги на ногу. Его что-то беспокоит, явно не я. Поняв, что бестолковый цыган угрозы посту не представляет, он исчезает на задворках.
   В его домике пусто, безлюдно и безмебельно. А на задах какой-то стук. Дрова так не колют, сваи не вбивают. Вроде как что-то втыкается в дерево. Мне это знакомо.
   Оставив котомки у обочины, я обхожу мазанку и застаю врасплох всю военную компанию: лейтенанта, сержанта и солдата с автоматом. Несмотря на разницу в званиях и положении, ни один из них друг друга не перерос в смысле интеллекта. Детсад, одним словом. Все азартны, торопливы и бестолковы. Туристский топорик лейтенанта, почти подростка по комплекции, пружинит от ствола пирамидального тополя и летит мне под ноги. Кухонный нож сержанта тоже пружинит, выгибаясь в дугу, и, обиженно звеня, как перетянутая гитарная струна, исчезает в придорожной траве. Штык-нож автоматчика мячиком отскакивает от тополиного ствола и летит ко мне. Я за ручку перехватываю его в опасной близости у себя под носом.
   Первым отыскав топорик, лейтенант-подросток обнаруживает рядом и пропахнувшие неуставным дегтем сапоги, мой сатин и жилетку. Сбившейся на затылке полевой фуражке и раскрасневшемуся в веснушках лицу трудно придать подобающую форму. Ему это не удается.
   - Кто таков?
   - Я вам докладывал. Посторонний на посту, - встревает солдат.
   Докладывал... Когда ж он успел, халтурщик?
   - Не понял, - голос лейтенанта крепчает.
   Сержант, по-деревенски рыхлый увалень, отыскивает свой хлеборез. Вся троица вдруг сбивается в кучу и замирает. В моей руке хищно поблескивает штык-нож.
   - Кто ж так? Надо же чувствовать сталь, баланс, примериваться к расстоянию, - я беру ситуацию под свой контроль. - Штык-нож нужно бросать от плеча, чтобы стабилизировался в полете.
   Я взмахиваю рукой. Некудышный, слабо приспособленный для метания штык-нож, как блесна на удочке, мелькнул и пропал в зеленой глади тополя.
   - Вошел почти по самые яйца, - прокомментировал сержант.
   - А твое орудие надо бы как копье. Бери щепоткой за кончик и старайся вытянуть в линию при броске.
   Сержант недоуменно вертит в руках кухонный нож и копья не обнаруживает.
   - Дай-ка, - я прокручиваюсь на месте. В этом весь фокус.
   - Выронил что ли, - недоумевает сержант.
   На примятой траве под нашими ногами пусто.
   - Там уже, - я киваю на тополь, что в шагах пятнадцати от нас. На стволе мелко подрагивает синей ручкой спутник хлебореза,  прямо под штык-ножом.
   - А ну-ка, - загорается лейтенант и вскидывает топорик. Опасаясь, что посрамит русское офицерство, я перехватываю топорище, увожу его за лейтенантскую спину. Топорик, как капля из-под крана, шлепается мне на ладонь.
   - У тебя короткий и резкий замах. От этого топор как колесо, часто кувыркается. А надо бы плавнее и шире, чтобы по возможности на один оборот. Можно сверху, можно из-под низу, не сходя с места. Или как молот метают.
   Я делаю широкий взмах, словно удилищем дотягиваюсь до речной глади. Топорик всаживается поверх ножей, перекрывая рукояти.
   - Вот и вся недолга. Так как на счет лейтенанта, который по фамилии Картавый? Я ему хороший нож принес, как заказывал.
   - Покажь, - горячится лейтенант.
   - Только ему. Он хозяин, он заказчик.
   Я ухожу к своим котомкам. А лейтенант растворяет окошко хатки-мазанки с улицы, извлекает из глубины, с пола армейский телефон и, поставив на подоконник, крутит ручку.
   - Картавый, это который особист что ли? - спрашивает меня.
   - Чего? - я словно бы и не выходил из отведенной мне роли.
   Лейтенант досадливо взмахивает растопыренной пятерней, коротко и также бестолково, как и метал. Его телефонные переговоры недолги.
   - Сам прикатит, жди, - так подводит итог.
   Его посрамленное войско остыло от щенячьего азарта и торопливо привело себя в порядок. Приезд особиста - по существу проверка поста.