Мария Пинаева. Музыка...

Это было совсем в другой жизни. В нашем бараке военная и послевоенная беднота жила одной семьей, и не мешали ей в этом ни длинные стылые коридоры (барак был двухэтажный), ни количество дверей, ни стопроцентная слышимость. Тайн друг от друга не имели. Если за одной дверью ревели  - за другими либо молча сочувствовали, либо тут же шли утешать. Никто никого не осуждал -  это я помню очень хорошо. Наверное, поэтому мать и не выгнала меня, когда я притащила Марсика.

Был сильный дождь. Щенок пытался реализовать свою находчивость в водосточной трубе. Еле держась на коротеньких лапках, он карабкался в железную дыру, из которой хлестала вода. Меня эта беспросветная младенческая глупость так растрогала, что я решилась и, прижимая мокрый рахитичный комочек к груди, окаменела на пороге.

"Господи помилуй! Чем мы будем его кормить!" -  сказала сердито мама, однако спешно начала заворачивать щенка в старое байковое одеялко. Я поняла, что нас теперь в нашей комнате номер семнадцать проживать будет трое.

Марсик оказался удивительной собакой. Единственным недостатком, ставящим под вопрос его необыкновенность, была сверхбдительность. Тем не менее, никто в бараке не называл его пустолайкой. Марсик гавкал, когда хотел -   невзирая на лица. При коридорной сверхслышимости эта его черта была, мягко говоря, обременительна. Но соседи не бунтовали, и я понимаю теперь  -  почему. Из уважения к таланту.

Марсик потрясающе пел. Он любил Алябьева и Лякме. Все подозрения, что его талант есть не что иное, как рефлекторная реакция на высокие звуки, опровергались этими именами. Другие не волновали.

Из фортепьянных авторов он уважал Шопена. Особенно "Революционный этюд". Заслышав первые аккорды в черной настенной "тарелке", пес бежал за фанерную перегородку к матери "на кухню" и неостановимой скулежкой выжимал из нее слова: "Да, Марсик, это Шопен. "Революционный этюд". После этого он мчался назад к "тарелке", укладывался под ней, торжественно вытянув передние лапы, и начинал с глубокомысленным видом слушать Шопена.

Соседи ходили к нам, как в кино. "Марсик, дай лапку!", "Марсик, спой!" Он был прост, никогда не ломался. Махал своим кудреватым рыжим хвостом, доставшимся по линии предков-двортерьеров, и с радостью выполнял несложные просьбы барака.

Он прожил у нас несколько лет. Мать таскала нас за собой повсюду --  во все командировки, во все геологические экспедиции. Отца убили в первый год войны, и она ни на минуту не расставалась с тем, что от него осталось -  со мной. Марсик шел приложением ко мне.

Когда мы возвращались из очередного путешествия, постоянно простуженные, но какие-то неунывающие -  барак на все голоса гудел: "Марсик приехал! Марсик, спой!"

Только прожив жизнь, можно оценить все это.
Только прожив жизнь.