После Великой Отечественной

(воспоминания)

Кто-то, возможно, спросит, какие могут быть воспоминания у ребёнка, родившегося через три года после окончания Великой Отечественной войны? У ребёнка, жившего в небольшом сибирском городке, который никогда не подвергался бомбардировке, мирные жители которого не видели воочию фашистов, не провожали бесконечные вереницы людей с нашитыми жёлтыми звёздами в никуда, при первых звуках сирены не бежали, бросив всё, в ближайшие бомбоубежища, бессонными ночами не прислушивались к бесконечной канонаде.

Что может вспомнить такой ребёнок? А вот тут судить вам, а не мне.

1. Очередь за хлебом
Самое первое и самое яркое воспоминание детства – это очереди за хлебом. Мне тогда было четыре года, а брату – два. Карточки на хлеб к тому времени уже отменили, а вот очереди…

Отец поднимался в четыре часа утра. Наскоро перекусив и выпив чаю, он шёл в ближайший магазин занимать очередь. А к восьми часам ему нужно было идти на работу. К этому времени мама поднимала нас, хныкающих и невыспавшихся, умывала, кормила, и мы шли на смену отцу.

Он сообщал нам номер очереди, записанный химическим карандашом на ладони, затем громко объяснял стоящим сзади, что это вот и есть его семья, на которую он занимал очередь, и о которой он их предупреждал. Только тогда мы равноправно вливались в это временное сообщество, а отец уходил на работу.

У магазина уже не просто стояла, а клубилась огромная толпа: женщины, дети, старики. Стояли здесь и мужчины, почему-то всегда уже успевшие подружиться и «сообразить». Кто-то вязал носки, кто-то монотонно и однообразно рассказывал всем желающим каждый день одно и то же о тяжёлой, беспросветной жизни и о погибших кормильцах. Тут же завтракали, матери кормили грудничков. Однажды женщины, собравшись в кружок, даже пели песни.

Ближе к обеду подвозили хлеб. Он мог быть белым, пшеничным, ржаным или пеклеванным. Что означает это слово, не знаю до сих пор. И тут начиналось настоящее светопреставление. Очередь «строилась», и дети, несмотря на их слёзы и протесты, также запихивались в неё. Ведь норма продажи - булка в руки, иногда полторы. И тут уж бдительно считались даже наши детские ручонки. Огромная очередь выплёскивалась далеко за пределы магазина. Слышались бесконечная ругань и выяснения, кто здесь стоял, кто не стоял. Чем ближе к прилавку, тем ожесточённее проходили баталии, ведь первые обычно занимали очередь с вечера.

Добровольные блюстители порядка торжественно закрывали двери и, не дай Бог, если кто-то в этот момент отошёл по делам или просто зазевался, а его честно выстоянная очередь оказывалась внутри магазина. «Занимай снова!» - вот и весь сказ.

Тут-то и вступал в своё решающее действие номер, написанный на ладони. Когда очередной, распаренный счастливый обладатель хлеба выбирался из магазина, только этот номер очереди служил законным пропуском туда, ближе к хлебу. Причём, с завидным постоянством находились «любители» подделать этот несчастный номер, и с таким же завидным постоянством они тут же вычислялись почти сроднившейся за полдня толпой и торжественно изгонялись из её временно дружных рядов. А иногда даже маленько избивались под одобрительные возгласы окружающих. Драки, смех, ругань, маты…

Как только очередь добровольного наблюдающего исчезала в магазине, ему тут же находилась достойная смена, желающих почему-то всегда было больше, чем нужно. Купленный хлеб расходовался очень экономно и растягивался на несколько дней. Если хлеба на всех в магазине не хватало, а такое частенько случалось, то на следующий день всё повторялось сначала.

Однажды, когда моя счастливая мама, держа на руках братишку и подталкивая вперёд меня, сказала продавщице: «На троих», та вдруг заартачилась:
–  Нет, только на двоих! Пацан маленький, он не считается!
– Как это не считается? Он ведь тоже полдня толокся в этой очереди!   
– А вот так! Не считается и всё! Да он и хлеба-то столько не съест! Бери на двоих и уходи! Не мешай работать!

Толпа загудела. Одни, с малыми на руках, истерично закричали:
–  На всех! Давайте на всех!

А стоящие без детей, конечно, приняли сторону продавщицы:
–  Не давать! Не давать! А то соберут всех соседских сопляков и хапают, хапают!


Честно говоря, было и такое. Иногда, купив хлеба по своей очереди, матери по договорённости тихонько передавали своих детей соседям или родственникам, стоящим сзади. Ребёнка ведь легче подсунуть в очередь, у него нет номера на ладони, а научить громко называть соседку или тётю мамой, чтобы купить лишнюю булку хлеба, было не так уж и сложно. Один-два раза это могло сработать.

Короче, продать хлеб на братишку нам категорически отказались, несмотря на горячие заверения сочувствующих знакомых:
– Да её это пацан, её!

Это был первый и последний раз в жизни, когда я видела, как громко и безутешно плакала несчастная мама, как истошно кричал перепуганный братишка. А вокруг были глаза, глаза! Одни – заплаканные, несчастные и сочувствующие, другие – озлобленные, торжествующие и довольные. А вечером, рассказывая о происшедшем отцу, мать в сердцах сказала братишке слова, о которых жалеет до сих пор:
–  Видишь, Петенька, хлеба на тебя не дали, значит, и кормить тебя не будем.

Двухлетний братишка не очень-то и понял, о чём она говорит, а вот со мной случилась ужасная истерика, после которой я несколько дней не могла подняться с постели.

2. Инвалиды

Наш небольшой сибирский городок Боготол во время войны, разумеется, находился в глубоком тылу, поэтому несколько школ были отданы под госпитали. Конечно, когда я, послевоенный ребёнок, уже стала осознавать себя, школы опять были школами, а госпитали перевели в другие города. Но в Боготоле осталось много инвалидов. Одним просто некуда и не к кому было возвращаться. Другие не хотели стать обузой в своих семьях. А кому-то уже было всё равно, где доживать свою искорёженную жизнь. Вот и прижились они в нашем городке. Возможно, их было не так уж и много, но безрукие, безногие, на самодельных деревянных тележечках, на грубо сколоченных костылях, с обожжёнными, изуродованными лицами мужики – в те годы для нас, детей, это было привычное явление на улицах нашего города.

Кто-то сам был родом из наших мест, кого-то приютили сердобольные женщины, сами в войну, как говорится, нахлебавшись горького до слёз. Кто-то обретался неизвестно где. Но днём все они были на улицах. Умело или не очень играли на гармошках, пели жалобные песни или разухабистые частушки, просили или требовали милостыню. Но чаще всего они предпочитали сидеть у магазинов. Причём, у каждого магазина был свой постоянный «сиделец», а иногда даже два или три.

Изуродованные, в затрапезной одежонке, они целыми днями сидели на земле у крыльца магазина. Сидели под дождём и на солнцепёке, молча тянули руки или громко кричали что-то вслед: то благодарность за поданную монетку, то проклятия проходившим мимо. Милиция их не трогала, люди относились по-разному. Кто-то жалел, старался подкормить, посочувствовать. Кто-то громко ругался, что от этих пьяниц проходу нет, что пора бы очистить от них город. Но таких было меньшинство.

Иногда инвалиды ходили друг к другу в гости, а иногда между ними случались драки, если кому-то, как казалось, перепадало больше, чем другим. Ползая по земле, страшно матерясь, они размахивали костылями, хватали друг друга за ветхую, заплатанную одежонку – в общем, зрелище было ужасное, но, повторяю, привычное.

После обеда картина кардинально менялась. Те, кому хватало пожертвованных медяков, покупали вожделенную бутылку и тут же в одиночку или в компании распивали её. Затем страшно плакали или располагались на отдых, иногда перекрыв вход в магазин. Во сне они стонали, вскрикивали, отдавали команды или что-то несвязно бормотали, как будто жаловались кому-то. Люди, а особенно дети, опасливо обходили их стороной, стараясь не задеть. Мало ли что пьяному придёт на ум. Хотя, честно сказать, не помню ни одного случая, чтобы они кого-то обидели без причины, а детей жалели и при случае даже защищали. Огромный и когда-то, наверное, очень красивый Стёпка-Обрубок, ноги которого были ампутированы по самый пах, напившись, громко плакал во сне и всё время звал маманю.

Когда-то эти люди любили, строили дома, работали, не покладая рук, потом честно воевали, защищали свою Родину, а теперь это были несчастные калеки, потерянные и потерявшие себя, оказавшиеся никому не нужными человеческими обрубками. Это сейчас участникам и инвалидам той войны оказывается всяческое внимание и поддержка, а в те времена, видимо, их было очень уж много, и каждому приходилось выживать в одиночку. Но лет через пять все эти несчастные, обездоленные калеки потихоньку исчезли и с улиц, и из нашей жизни. Они быстро умирали, умирали от ран, от водки, от собственной заброшенности и ненужности… 

Мир Вашему праху, низкий поклон, и, если можете, простите нас!                2005 год


Рецензии