Застольные рассказы. Волки

               



                ВОЛКИ.
    
    Холодным декабрьским вечером 194… года, на заснеженной, тихой сибирской станции, пыхтя чёрным дымом и отдуваясь в морозный воздух клубами пара, остановился поезд. Из раскрытого тёмного  тамбура, свежевыкрашенного вагона, спустился на утоптанный, и хрустящий снег человек в шинели.Казалось, что машинист паровоза слишком спешил. Стоило сержанту, а сошедший был сержантом, что-то сказать провожающим его товарищам, как паровоз, издав пронзительный свист,  с пробуксовкой, тяжело набирая обороты, тут же тронулся с места. Вогоны, ни кого не приняв в своё тусклое чрево, нехотя тронулись, за пыхтящим паровозом, в светлую от снега и холодную сибирскую ночь.
    Проводив взглядом исчезающие за поворотом вагоны, сержант звучно и тяжело вздохнул, и, закинув за плечи видавший виды, старый и объёмистый солдатский вещмешок, двинулся к заиндевелой кирпичной станции не большёго типичного сибирского городка. Как только он вошёл в холодное здание, его тут же окликнули. Он обернулся. Из тусклого угла не большёго станционного зала к нему быстрым шагом двигался военный патруль. Совсем молоденький капитан, видимо из  бывших фронтовиков, подойдя почти вплотную, потребовал:
      -Ваши документы.
      Нехотя, сунув руку за пазуху, сержант вытянул документы, и протянул их капитану. Тот, раскрыв их, почему то стал читать вслух.
      -Григорьев Степан Егорович. Так. Сержант Красной Армии. Так. Награды. Так. Ого,- он присвистнул – ни чего себе. Вы что сержант коллекционируете их?
     Стоявшие рядом,  до этого безучастные патрульные, по всей видимости, из новобранцев, прогнав с лица усталость и безразличие, уставились в документы в руках капитана.
     -Не как нет, товарищ капитан. Вот приеду дамой и засолю вместе с капустой. Будет чем зимой  похрустеть.
     -Как просолятся, не забудьте пригласить. Вместе и похрустим. – Тут же парировал капитан.
      Но и Степану было палец в рот не ложи. Подумав, что капитан нахватался звёзд по штабам, зло пошутил.
      -Да я ведь не зампотыл, чтоб разбрасываться харчами.
 Капитан намёк понял и тоже зло отрезал:
      -Ты это сержант брось, я тоже по штабам галифе не протирал и бумаги не портил.
Степана смутило его же хамство, и он примирительно сказал:
      -Извините товарищ капитан. Я это так, не со зла, для разговору. Извините, перебрал.
      -Ладно. - Мирно сказал капитан, и тут же спросил: - Воевал то где?
      -Хм. Мать честная, да где меня только не носило. Москва, ранение. Сталинград ранение, а потом Минск, Польша, Германия. Берлин тоже довелось брать. Потом два года в Германии служил. Теперь вот баста. И для меня война кончилась. Домой еду.
      - Берлин говоришь? – глаза капитана подобрели, – и я браток там бывал. Ты с каким фронтом туда пришёл?
      - С первым Белорусским.
      - Вот те на! – Удивился капитан. – Я ведь тоже с Первым Белорусским. А с каким соединением?
      - Дивизия такая то, полк такай то. Разведрота полка.
      -  Фьюить. - Присвистнул капитан. – Не может быть. А твой ротный часом не старший лейтенант Стогов был?
      - Точно. А вы откуда знаете?
      - Да мы же браток с тобой в одной армии воевали. Про командира разведроты капитана Омутова,  слыхал.
      - Что? – удивился Степан. - Это, которого Омутом кликали? Конечно слыхал. Жаль вот, что свидится с ним не довелось. Хороший говорят, был командир. Да я ж говорю, легенда.
      -Не Омута сержант – капитан покосился на своих патрульных. Те отвернулись, но видно было, что услышанное, развеселило их. – Не Омута, а капитана Омутова.
        И вправду кто же в их армии, да что там армии на их фронте не знал легендарного капитана Омутова. Он был « проклятым призраком» для немцев и героем, для своих. Его ведь не зря прозвали на фронте в среде разведчиков «Омутом». Если Омут уходил за линию фронта, то не бывало такого чтобы там, как в омуте не исчезали фрицы, и в большей части, немецкие офицеры. За его голову немцы обещали не малые деньги. Отчаявшись изловить его у себя в тылу, засылали в тыл его роты, по очереди две своих диверсионных группы с приказом если не выловить капитана, то хотя бы его уничтожить. Обе группы исчезли, а капитан до конца войны не давал фрицам расслабиться. Степан интуитивно понял, что этот молодой капитан, стоящий сейчас перед ним и есть тот самый легендарный «Омут».
        -Вот те на. - Обалдел Степан – Да не может того быть. Не уж то вы и есть тот самый Омут.
        -Да не Омут, чёрт тебя совсем забери. – Разозлился капитан. – Капитан Омутов. Поняли, товарищ сержант?
-Так точно, понял. Извините, товарищ капитан. – Он хотел еще, что-то сказать, но растерялся, однако его выручил капитан.
       - Подожди-ка сержант, так ты говоришь, воевал в роте старлея Стогова?
       - Так точно.
        - Да ведь я брат о тебе, кажется, тоже слышал. – Он лукаво улыбнулся и спросил: - Это не ты ли немецкому генералу фингал повесил, когда ребята из вашей роты захватили его вместе со штабом? Тот генерал на допросе ещё просил, что бы убрали переводчицу, ему видите ли, из-за фингала, было, неудобно находится рядом с фрау.                Григорьев расплылся в улыбке.
       - Так точно товарищ капитан. Я.
       - Ага. – Капитан хитро прищурился. Он тоже знал прозвище Степана и теперь у него, похоже, был шанс поквитаться с ним. – А не тебя ли это сержант, звали Степкой держимордой?
       - Угу. Вы и это знаете? – Степан замялся. Он не любил это прозвище, так – как пристало она ему не благодаря юмору однополчан, ему его повесил, так сказать, сам комдив. За то, что  все « языки» захваченные с участием Григорьева, как правило, были с фингалами, под тем или иным глазом.
        -Так за что же ты его тогда так разукрасил? Ведь генерал всё же.
        - А что бы ни рыпался. Мы ведь ему прилично так, мол, без шума и без драки, хенде хох. А он сволочь за пистолетом в кобуру потянулся. Ну, я ему в глаз кулаком и въехал, а рука то у меня  тяжёлая. Вот комдив мне тогда и влепил трое суток ареста. Мол, что б кулаки больше в таких делах в ход не пускал, и прозвал Стёпка держиморда. Так кличка и пристала.
       -Ну, вот сержант мы с тобой и познакомились. Правду говорят, мир тесен.
       -Правда ваша, товарищ капитан. Видать судьба нам была встретиться. Эх, мать честная, и не поверишь, что так бывает. Столь рядом  со смертью ходили, а встретились, эвон аж где. – Искренно  удивлялся Степан. Да уж. Знать бы ему, что в предстоящие двое суток, ему предстоит ещё одна неожиданная, и роковая для него встреча, стал ли бы он, сейчас удивляться.
       -Куда ж сейчас путь держишь сержант?
       -От города верст восемьдесят будет. В Корягино. Может, слышали?
       -Корягино? Конечно, слышал. Я с друзьями туда летом на охоту ездил. Да. Как же ты браток, да дому добираться то будешь? В ту сторону транспорт почти не ходит. Зима.
-Да мне бы до Гришкина хутора добраться. А там, через топи, да лыжах, я вмиг до дому доберусь.
-Гришкин хутор говоришь? Это совсем другое дело. Наша часть в пяти километрах от него стоит. Так ты что, деда Игната знаешь?
-Да, он же мой дядя. Старший брат моего отца. Он нам с братом за отца был, когда батяня на топях сгинул. Мы у него почитай до самой войны, с братаном жили. Он нас и уму разуму учил, и белку бить  и зверя брать. Своего - то сына у него  вместе с жинкой, беглые зеки в тайге убили. Вот мы вместе и жили.
- Ну что же сержант. Утром за нами машина придет. Смена приедет, вот вместе с нами почти до самого хутора и доберёшься. А сейчас пошли, чайку погоняем, у нас и сахарок найдётся, да и время до утра в тепле скоротаешь.


        Едва край солнца появился над таёжным горизонтом, к железнодорожной станции проснувшегося сибирского городка, подкатил тентовонный американский грузовик Студебеккер.  Откинув задний полог, на снег лихо спрыгнули два солдата и офицер, с красными повязками военного патруля на рукавах. Через пятнадцать минут, этот же грузовик уже выезжал с пристанционной площади на дорогу, увозя на отдых  прежние смены патрулей, разбросанных по всему району.  И хотя это и было запрещено,  «зайцем» среди них, а кто мог отказать доблестному ветерану войны, добираясь до дома, ехал Степан. Ещё через три часа, Степан уже бодро шагал по проторенной, чуть припорошенной снегом  дороге, в сторону хутора дяди, скорее напоминавший таёжный кордон. Ещё через три часа, он уже стоял под воротами хутора, и неистово колотил в них. С неба срывались крупные хлопья снега, предвещающие скорый снегопад. 
       -Кого там чёрт в такую погоду принёс? – Вдруг неожиданно сердито прозвучало из-за ворот. – Супостаты. Шастаете тут по тайге, покоя от вас нет. – И уже удаляющийся голос добавил: - Не стало в тайге покоя, людей больше зверья.
       -Дядь Игнат, дядь Игнат, да я это, Степан, отворите .– Испугавшись, что дядя уйдёт и больше не вернётся к воротам, заорал Степан.
       -Какой ещё там Степан? Не знаю я не каких Степанов. – Настороженно прозвучало из-за ворот. – Иди мил человек своим путём, а не то сей миг пальну из бердана, вот те крест.
       -Да я же это, дядь Игнат, Степан Григорьев, ваш племяш. – Опять заорал Степан, всё ещё боясь, что дядька не поверит и уйдёт.
        Лязгнул засов, и в просвет, со скрипом открывшейся калитки, выглянуло сморщенное годами лицо, с всклокоченной седой бородой. На голову же,  был одет облезлый волчий треух.  Старик внимательно всматривался в лицо Степана слезящимися, прищуренными глазами. И неожиданно спросил,   видимо  для собственного убеждения в том, что не обманывается в опознании.
        - Стёп, ты что-ль?- И он снова стал всматриваться в давно не виденное лицо.
       -Чу-у. Дядь Игнат. - Укорительно сказал Степан. – Ни как не признал? Да Степан я. Степан. Пустил бы ты меня в дом. Замерз я совсем, пока до тебя добирался.
       -Дык, конечно Стёп, проходь, проходь. – Он распахнул калитку, пропустив во двор гостя. - А я уж и не чаял тебя увидеть. Ага, так и думал, что помру, пока ты с войны вернёшься. Петро то вон, почитай год, как вернулся, а тебя то, всё нету да нету. Вот однако, и думал не дождусь, помру.
        Они прошли в жарко натопленную и пропахшую одиночеством и старостью избу. В комнатах на удивление было прибрано и опрятно. По стенам висели охотничьи трофеи вперемешку с рушниками и фотографиями. В красном углу над давно потухшей лампадой висела потемневшая от древности икона с изображением Христа.
         Степан, в след за раздевшимся дядькой, скинул шинель и промёрзшие насквозь сапоги,  прошёл в тускло освещённую, безбожно коптящей керосиновой лампой, горницу. Где дед Игнат кряхтя, уже суетливо собирал на стол, что ни будь поесть, при этом, что-то невнятно бубня себе под нос. На столе как из рога изобилия появились штоф мутного самогона, солённые огурцы с квашенной капустой, холодная варенная картошка, и увесистая сковорода со шкварчащим на ней мясом.
         -Я Стёп, уж было вечерять, собирался, да решил вот задать на ночь кобыле сенца. Чтоб, однако, потом то, не выходить с полным брюхом.  Только было стал ворочаться в избу, слышу, орёт кто то.  Ну давай, садись. С дороги однако, небось есть хочешь?
         Степан ел основательно и без стеснения, что объест старика. Еда хоть и была не мудреной, но о ней он часто мечтал, когда уплетал армейскую пайку, на долгой  и долгой войне. Он ел и отвечал на вопросы уважаемого им старика, с сожалением отмечая про себя, что тот сильно сдал с момента отъезда братьев Григорьевых на фронт. С тех пор минуло без малого семь лет. Как только бедный старик выживал все эти годы?
         - Дядь Игнат, да что мы всё обо мне, да обо мне. Сам-то ты как жил? Небось, и ты ложкой мёд то не хлебал?
         - Дак откуда ж Стёп взять то его. Однако и не до мёду то было. Почитай месяц спустя после вас, я тоже, однако к комиссару военному пошёл. Стреляю то я справно. Ну и говорю, чтоб он и меня на фронт отправил. Ну, он меня и отправил к едрене матери.  Стар говорит. Вот же зараза. Я тогда в райком. Секретаря то я ещё когда он мальцом был, знал. А он бестия, меня охотника, в колхоз сунул. Бригадирить над бабами. Мужиков то, почитай всех на фронт позабрали.  Однако Бог милостив. К зиме меня секретарь вызывает и говорит. Стране, мол, пушнина нужна, а району мясо. Вот говорит и двигай в тайгу там и есть твой фронт. Вот так однако, и жил всю войну, то пушнину давал, то мясо да рыбу заготавливал. Да, вот ещё с сорок третьего волков пришлось бить. Развелось их тут тьма. Едри их за ногу. Охотников то тоже всех воевать позабирали. Раньше то, волков отстреливали. А тогда кому? На весь-то район  охотников, раз, два и обчёлся. Да и те, однако, все моих годков.  Не менее. Думаю если бы не конец то войне, сожрали бы они нас. Вот так-то, едрёна корень. Не поверишь, зимой то, как в стаи они собьются, боязно мне, однако, в тайгу ходить стало. Страх бывало, до того одолевал, что однако казалось, за мной следом, едри его, по тайге бежал. Эхма. Стыдобушка, да и только, едри её колено. До того, даже когда мальцом то, по тайге шнырял и тогда не боялся.  Мужики однако, когда с войны повернулись, жару волкам наподдали. Так и было бы всё хорошо, ан нет, самая матёрая стая то осталась. Мать их едри, почитай третий год, как лютует та стая, а поделать с ними ни что не выходит. Заговорённые они что ли? Сколько охотничьих бригад супротив стаи собирали, да только одного старого волка и добыли. Чай и не духи они, однако на мушку только тот старый волчара и попался. Остальные то, едрёны дети, как сквозь сито через облавы просачивались. Сколько та стая людей  задрала, лучше и не вспоминать. А сколько скотины, и не счесть.
        - Давеча вот, дней пять назад, налетели на ферму, что в Раздольном, так ведь бесы, почитай всю скотину порезали.  Сторожу, однако, ночью в уборную приспичило. Говорит, что с вечера молока упился, ну нужда и замучила. Почитай и до уборной бедолага не дошёл, вот те и серые. Кинулись, было, чертяки за ним, но он усел добежать до уборной и дверку  за собой закрыть.  Однако так там до утра и просидел. Пока народ не пришёл. Чуть бедолага, в уборной той и не околел. Да теперь для него это и без разницы. Он то когда до ветру пошёл, ворота  на ферму за собой как след не запер.  Волки этим фактом и воспользовались. Вот так-то. Скотину всю порезали, брюхи набили и айда обратно в тайгу. А там им и сам черт не брат. Сторожа то того, в НКВДе, однако забрали. Председатель говорит, что за такое разгильдяйство, его, теперь ча непременно к стенке поставят.
       - Да, дела. – Степан удивлённый мотнул головой – Жаль сторожа. Такое с любым могло случиться. Ну а ты как – же здесь один живёшь? Вдруг и тебя эти гады подловят. Не боишься?
       - Боюсь Стёп, боюсь. А только куда теперь деться? Всю свою жизнь прожил здесь в этом доме. Уйду я отсель и хутору конец.
      - Так что же теперь, из-за него, пропадать что ли?
      - Что ж делать то Стёп? Видать судьба у меня такая. Куда мне теперича старику то деваться? Всю жизнь прожил тут, тут, однако и помирать стану. Как и деды мои, да и твои-то однако тоже.
      - А зачем? Деды наши пахарями были. Округ, всех кормили и этим жили. Охотничали то так себе, для баловства одного ради. Ты же ж от родясь пахарем то не был.  Хутор конечно жаль. Да только кому он теперь то нужен. Колхозы всех кормят.  А хутор, ты дядь Игнат не обижайся, обуза, да и только. Ты нас с Петро, когда батяня сгинул, приютил и обогрел как детей своих. Теперь то наш черёд с Петром в старости тебя оберегать. А хутор пусть себе стоит, авось кому ни будь, да сгодится.
      - Эхе – дед Игнат обескуражено отпустил голову – другое я мыслил Стёпа. Однако видать, не быть ходу мыслям моим.
       - Дядь Игнат ты что это?- Степан испугался, что обидел дядьку, но чем, не понял. Он растерянно почесал макушку и не впопад зачастил- Я же не хотел это… ну… обидеть тебя. Я же того… ну… Вот чёрт. Я же хотел.. это, ну сказать, что мы с Петро тебя не бросим. Ты же ж нам, сам знаешь всё равно как батя стал. Что же мы, супостаты не благодарные? Или родства не помним? Так что ты прости, если ненароком сболтнул что.
        Дед Игнат изумленно уставился на Степана
      - Да что ты Стёпа, что ты? Не понял ты меня. Не мог я на тебя обидеться. Другое тут. Как же мы все то, в вашей избе расселимся?  Ты да Петро, да Анна с мальцом.  Мне однако, там у вас только что под ногами, шнырять, да путаться.   Да и Анна на меня смотрит не довольно. Похоже, что не ко двору я ей пришёлся. Виду о том она конечно не подаёт. Однако стар я ужо, чтобы не видеть такое.
       - Погодь, погодь дядь Игнат.- Степан жестом руки осадил дядю – Ты это, о какой такой Анне говоришь? Что-то я не чего не пойму.
       - Вот те на! О какой же мне Анне ещё говорить акромя жинки Петра. – И  вдруг осознав, что Степан о жене Петра не чего не знал, сказал – Да ты что же не знал, что Петро с войны жинку привёз? Однако же удивляюсь я, что вы, два родных брата друг о дружке не чёрта лысого не знаете. Вы что же, едрить вашу мать, письмами не пересылались?
     - Да нет. Сначала-то вместе служили. А под Москвой, когда меня ранили, так потерялись.  Ну Петро и даёт. А я-то думал, что с братаном побабылюем ещё. А он как был шустряком, так им и остался. Однако. Что же мне теперь делать то? 
      -Дак я же тебе Стёпа об этом и хотел сказать. Изба у меня, сам поди видишь большая. Места в ней и для меня и для тебя и для будущей жинки твоей с детками с лихвой хватит. Живи - не хочу.  Ась? Мне то уже не в мочь за таким хозяйством смотреть.
       Степан задумался. Он не как не думал о том, что его старший брат успеет к их встрече жениться. Новость несколько выбила его из колеи. Он  понимал, что после радости встречи, начнутся будни, и в этих буднях он будет мешать семье брата. Тем более что со слов дяди, характер у невестки не подарок. Да-а дела. Но и предложение дяди, его не прельщало. Поэтому он сказал:
       - Ты дядь Игнат, не обижайся, но сначала я до дому доберусь, а уж потом и решение принимать стану.
       - Вот и правильно Стёпа. Не уж то я сейчас от тебя ответа требовать стал бы. Увидишь брата,  погостишь, подумаешь, а там, однако и решишь, как дальше то жить. Только вот, как ты, однако до дому то добираться станешь? Раве что верхом на моём гнедом. До Корягино теперь то, раз в неделю, а то и в две, кто на санях проедет. Поди, угадай, когда. Да и  то на санях народу полно. Волков все боятся.  Так что, однако, на гнедом быстрее будет.
        - Как же я, дядь Игнат на гнедом то твоём поеду, случись что, а ты без транспорта.  Так что спасибо конечно, но не вариант.
        - Так что же, ждать станешь?
       Степан, как и положено бывалому фронтовику и тем более разведчику соображал быстро. Без этого на войне погибали быстро.
        - Нет, ждать не стану. Поутру тронусь,на лыжах. Через Волчью падь. Так быстрее будет. Лыжи то у тебя                сохранились?                Старик аж подскочил на табурете
        - Ты Стёп, однако, там, на войне то, чай умом совсем тронулся, или не слушал о чём я тебе тут весь вечер долдонил. Говорю ж тебе, волчья стая, голов в двенадцать, а то и пятнадцать, в округ лютует. И людьми не гнушаются. А ты, на лыжах собрался.  Сгинешь как тятя твой. Или жизнь тебе не мила?
        Степан ухмыльнулся. Жизнь ему, конечно же, дорога. Не для того он от Москвы до Берлина,  как разведчик,  на пузе полз. Но и волков бояться в тайгу не ходить. Да и встреча с ними была маловероятна. А на фронте волки его и большей стаей и преследовали и окружали, и волки те кровожаднее были, да и смышленее и о двух ногах причём. Чего уж ему этих волков то бояться. Нет уж, ждать, из-за страха перед стаей, он не станет. От тех волков уходил, а потом и бил нещадно и этих бояться не станет. Поэтому твёрдо сказал:
        -Жизнь мне дядя дорога, а только рассвет, как и решил, на лыжах через падь пойду. И не отговаривай. Ты меня знаешь. Решил-сделал. Лучше ты мне лыжи дай посмотреть. Справны ли?
        - Лыжи то справны. А вот головушка твоя, однако, вижу нет.– Дед Игнат совсем обескураженный поплёлся за ними на веранду.                -        Тоска с тихой горечью стала вползать в его старое сердце, а проклятое одиночество в дом. Предчувствие беды, сжала сердце и густой пеленой, застлала глаза старика.  Радость от встречи больше не грела душу. Через час Степан уже спал, Игнат же, всю длинную, зимнюю ночь, ворочался, тяжко вздыхая, с боку на бок. Он неожиданно заснул, когда зимний горизонт едва надломил мутный солнечный свет.
        Солнце так и не появилось на горизонте, когда Степан уже встал на лыжи и уверенными быстрыми движениями заскользил, по свежему, без наста, пушистому снегу.
        Надо сказать, что от хутора до деревни Корягино, расстояние  не превышало более пятнадцати километров. Но эта короткая дорога, была доступна лишь тогда, когда крутые зимние морозы, сковывали Волчью Падь, льдом.  Когда же лёд таял, корягинцам приходилось передвигаться, по длинной дороге, в круг болота.  Из-за участившихся нападений волков, и страха, перед самим названием Волчья Падь, через болото перестали передвигаться и в зимний период. Говорили, «Бережённого, Бог бережёт», и ехали  длинной  дорогой вокруг пади. Да и то, только в случае, когда в санях собиралось, не менее пяти,  вооружённых человек, кому требовалось ехать в район.
       Через эту Волчью падь и отправился Григорьев домой. Игнорируя всякую опасность, сгинуть.
      


       Дорога, а вернее тропа на Корягино, вела поначалу между двумя грядами сопок, между которыми бежал ручей. Сам ручей тянулся до конца сопок и впадал в болото Волчья Падь. Болото и ручей, который подпитывал болото, промерзали в зимнее время почти насквозь, так как были слишком мелки.  Сразу за болотом начинался кедрач, который тянулся около семи километров и упирался в небольшую, дворов в девяносто, деревню Корягино.
       Григорьев, словно заправский спортсмен, весело бежал по промёрзшему и слегка припорошенному насту. Он изредка удивлялся тому, что тропа, которой раньше пользовалась вся деревня, сейчас не несла на себе не каких признаков того, что ею пользовались, хотя бы за месяц, до того, как на неё встал Степан. Мысль о том, что виною тому были волки, почти не беспокоила его. Он бегал через это болото ещё, когда был мальцом, и когда стал восемнадцати летним юношей. Да, на болоте иногда пропадали люди, как некогда бесследно исчез его отец. Однако это, ни когда не пугало его. В тайге тоже исчезали люди, но оптимизм, всегда брал своё и страх перед опасностью проходил, пока какой ни будь, чрезвычайный случай вновь не нагонял страха перед тайгой.   
       Как он считал, он миновал самый тяжёлый участок тропы. Сопки остались за спиной, и он выскочил на ровную промёрзшую поверхность болота. Однако здесь его ожидал сюрприз. Лыжи, на которых бежал  Григорьев, были совсем не похожи на те, короткие и широкие сибирские лыжи, которыми пользовались охотники промысловики в тайге. На промысел же, на таких лыжах не пойдешь,  уж больно длины и неуклюжи. Зато бежать на таких, по не пресечённой местности, было одно удовольствие. Эти лыжи были подарены дядьке за год до войны его другом в пятидесяти пяти летний юбилей. Дядя с благодарностью принял подарок, однако  сразу же забросил их в чулан, так ни разу не встав на них.  В январе – феврале сорок первого их пару раз, для того, что б добраться до дому, извлекали на свет то Степан, то Петро, но потом с сожалением, вновь водворяли обратно.  И вот теперь выскочив на поверхность болота, Степан понял, что дальше двигаться придётся не просто. Там где раньше пролегала, проторенная и чистая от растительности тропа, теперь рос, редкий смызняк. Тропа была заброшена. И пусть смызняк был редким, но двигаться быстро он не давал. Лыжи были слишком длинны для того, чтобы быстро маневрировать среди молодых побегов хилых болотных кустов и деревьев, выросших на тропе.
       Пот валил с него градом, когда матерясь и чертыхаясь, он преодолел болото. Взобравшись на берег и переводя дух, он уже очередной раз подумал о том, что волки действительно разлютовались в этих местах, если даже корягинци, из опасения перед стаей, забросили короткую и удобную тропу на райцентр. Стыдясь своей трусости, Григорьев и не замечал, как страх постепенно вполз в его душу, и что он подгоняет его все сильней и сильней. Он хорохорился,  делая вид, что ему не страшно, заставлял себя не оглядываться назад. Он не мог допустить мысли о том, что ему становится всё страшней и страшней. Он не понимал, что страх вызванный предполагаемой  опасностью, не более чем нормальный инстинкт самосохранения. Он не понимал того, что воспитанное и привычное фронтовое бесстрашие, не уместно и губительно там, где лучше обернуться и посмотреть назад.  Степан, решив дать отдохнуть плечам, хотел было скинуть висевший на них вещмешок.  Но вдруг, что-то ёкнуло в его сердце и он больше не в силах контролировать себя, обернулся назад.
       Шок и ужас заполнили,  и сковало его тело. Не было не одного волоска на его голове и всём теле, которые словно черви, не зашевелились бы и не встали дыбом. Руки предательски затряслись от хлынувшего в кровь адреналина, а к горлу подкатил ком, и спёрло дыхание.
       Тряслись не только руки, тряслось и всё тело, покрывшееся гусиной кожей. Сердце и до того стучавшее быстро от нагрузки после бега, стало стучать ещё быстрей. Оно застучало так громко, что кроме его ударов он больше ни чего не слышал. Казалось ещё чуть - чуть и оно выскочит из груди. И видел он только то, что так его испугало.
       Прямо по лыжне, оставленной им на болоте, нагоняя его, метрах в двухстах, вытянувшись в цепь, мчалась волчья стая. Стоя на не высоком берегу болотной чаши, Степану  было  понятно, что волчья погоня учинена  за ним. Волки на бешеной скорости, быстро приближались к нему по накатанной лыжне. Шок, сковавший Григорьева продолжался не более пяти – десяти секунд. Бывалый разведчик, он здраво оценил своё положение и поняв что спасение только в бегстве, изо всех сил кинулся вперёд, в сторону кедрача. Он прекрасно осознавал то, что как бы быстро он не бежал, всё равно, волки бегут быстрее. И через два, максимум три километра, они его, несомненно, настигнут. И тогда конец. Будь они прокляты. Конец его жизни.  Сейчас, как и на фронте, страх уже не доминировал в его мыслях. Сейчас он уже думал о том, как максимально дольше прожить, что бы придумать, что то, что даст ему возможность вовсе не погибнуть сегодня. Он бежал и думал. Он думал, что обязательно сможет, что-то придумать. Как мог это делать за линией фронта, когда попадал в такую кутерьму, что казалось выхода, нет и быть не может. Но выход всегда находился и он выживал. Он думал, что наверняка выживет и сейчас. Надо лишь всё хорошенько обдумать. Но, что бы хорошо и спокойно всё обдумать, нужно время и нужно остановиться. Да только вот времени у него не было, и остановиться он ну не как не мог. Он мог только бежать, бежать и бежать. И бежать как можно быстрее. Только так, он мог продлить себе жизнь. Пусть, ненадолго, но продлить. Таков закон жизни, цепляться за неё до самого конца. Даже тогда, когда вместо соломинки судьба подкинула зубастую пасть крокодила. И даже если ты не хочешь хвататься за неё, отчаяние потери жизни и инстинкт сохранить её, заставят тебя сделать это.
       Стая настигала его. Расстояние между ним и волками неумолимо сокращалось, и он уже отчётливо слышал их отдалённое и тяжёлое дыханье.
Вот теперь он не имел право обернуться назад. Любая потеря времени, даже мгновения, могла обернуться для него, катастрофой. Он и не оборачивался. Он мчался как смерч, круша незначительные преграды, мешавшие его бегу.  Страх перед стаей, смешался со страхом за прочность беговых лыж. И он невольно заорал.  Скорость, с которой он мчался, не позволяла ему жалеть эти хрупкие на вид деревяшки, от которых ни - чуть не меньше чем от других обстоятельств, зависела его жизнь. Но вдруг он встал как вкопанный. Он отчётливо вспомнил, что чуть дальше и правее тропы, среди сплошного кедрача, на не большёй таёжной полянке, прямо посередине, стоял неизвестно как попавший туда, дуб. Когда то еще до войны, они с Петром охотились с него на диких свиней, приходивших к дубу полакомиться опавшими желудями. Дуб был молодой, и поэтому сидеть в засаде на его не очень толстых ветвях, было неудобно и утомительно. Не долго размышляя, братья сколотили тогда между его ветвями засидку из досок лиственницы. Сидеть на щите, во время засады на кабанов, было очень удобно. Вспомнив о дубе, Степан с надеждой и удвоенной силой ломанулся к нему. Однако расстояние до него, оказалось длиннее, чем он ожидал. И когда он выскочил на поляну, расстояние между ним и стаей, сократилось до семидесяти метров. Он подъехал к дубу, скинул, как всё-таки  оказалось надёжные лыжи, и стал карабкаться по стволу. Но всё. Всё сегодня было против него. Проклятая ворсистая шинель цеплялась за кору ствола и не давала быстро взобраться на дуб. Замерзшие подошвы сапог, не уступали по подлости шинели, скользя по стволу.                Когда он уже   вскарабкался на высоту около двух метров, вожак стаи подбежал к дубу и подпрыгнул. Он подпрыгнул с разбега и высоко. Клыки с остервенелой злобой вцепились в пятку правого сапога. Степан заорал. Не от боли. От  ужаса. Вожак хоть и вцепился в сапог, но прокусить задубелую кирзу ему было не по зубам. И потому сапог под весом громадного волка, соскользнул с ноги Степана и вожак рухнул вниз. Со злобным рычанием, он повторил попытку вцепиться в ускользающую добычу, подпрыгнув и перебирая лапами по стволу. Но тщетно. Он вновь свалился вниз и, рыча, закружил на снегу как волчок.  Со стороны всё выглядело так, будто в вожака вонзили нож, и он метался по снегу от боли.
      Через полминуты Григорьев удобно расположился на выбеленных солнцем и непогодой, досках. И свесившись в низ, почти по пояс, злорадно проорал вниз:
      - Ну что суки, взяли? Хрен вам. Вот он я, вот он. Нате возьмите. Возьмите. А-а-а… - закричал он и устало дыша, откинулся навзничь. Сквозь корявые сильные ветви дуба, на лицо падали крупинки слабого, только что начавшегося, снегопада.
      Степан смотрел на туманное небо и орал. Он орал как сумасшедший, и как счастливчик и от несправедливости судьбы. Он орал от неверия в то, что с ним сейчас происходит.  Он орал и плакал от понимания того, что до спасения ещё далеко.
       Через десять секунд он замолчал и задумался. Теперь, лежа на щите, он мог спокойно оценить своё положение. Времени было в достатке, а угроза пока минимальна. Ему вдруг снова захотелось взглянуть на стаю и он, перевернувшись на живот, посмотрел вниз. От того, что он увидел внизу, его тело помимо его воли рвануло назад. Страх опять захватил его. Там, внизу, на него смотрела смерть. До этого ему казалось, что на фронте он часто смотрел ей в глаза. Теперь он понял, что вовсе  нет. По крайней мере, такой ужасной, которая глядела на него оттуда, с низу, он не видел ни когда. А внизу стоял оборотень, и смерть смотрела на него через единственный глаз на её морде.  Громадный чёрный волк, вожак стаи, оскалив ужасную пасть, злобно рычал на Степана. Единственный глаз на его морде, если бы мог, то ненавидящим взглядом проткнул бы Григорьева насквозь.  Вся стая, всё ещё тяжело дыша, лежала на снегу, предварительно окружив дерево, с загнанной на него добычей.
       Прошло уже более получаса, а волки, похоже, и не собирались убираться восвояси. Возможно, они рассчитывали на то, что человек, сидевший на дереве, скоро замёрзнет и сам свалится вниз, и теперь им нужно только дождаться того момента, когда это случится. А это, могло случиться, и пожалуй, что скоро. Облачение Степана не соответствовало погоде. К тому же на правой ноге не хватало сапога. Старая и потертая шинель, надетая на полушерстяную, влажную от пота гимнастёрку, вполне приемлемая одежда для европейской части России. Но для Сибири, отнюдь. Пусть мороз и стоял, в шуточные для Сибири минус двадцать пять градусов по Цельсию. Степан здраво оценил своё положение. Если в течении пяти, максимум шести часов ему не помогут, то он погибнет или от волчьих клыков или замёрзнет на смерть от холода.  Вот только помощи ждать, было совершенно не откуда. Только одна очень слабая надежда на то, что кто-то из Корягино, по какой-то там причине окажется рядом, и как то поможет ему. Правда, он и сам-то не верил в такое спасение, он помнил, что не встретил на тропе, не одного признака того, что кто-то захаживал в эти места. Была ещё одна надежда на то, что волки не станут ждать столько времени и уберутся. Он автоматически посмотрел на часы. Одиннадцать тридцать, дня. Потом посмотрел на вожака, тот снова оскалился и зарычал, и тут…
       -Ах ты сучёнок не добитый. – Вдруг заорал Григорьев.- Это же ты. Сволочь не благодарная. Ах ты… - и он посыпал на волка гору ругательств и проклятий. Вожак смотрел на него одним глазом и вращая, то на право, то на лево чудовищной мордой, изредка грозно рычал.



       Как то погожим  днём весной сорок первого года, братья Григорьевы не далеко от Волчьей Пади, случайно набрели на логово волчьей семейки. Они подошли к нему шумно, громко о чём-то судача. Не выскочи тогда, из-под ствола поваленного кедра волчица, они так и прошли бы мимо. Но та всё же выскочила, и рыча понеслась прямо на них. Петро едва успел скинуть ружьё, взвести курки и выстрелить дуплетом в прыгающую на Степана волчицу. Тот стоял как ошарашенный.
        - Что стоишь дурень?- Заорал на него Пётр – Взводи курки, волчара тоже тут, где то. 
        Не успел тот  перезарядить ружьё, как через тот же ствол, перемахнул, громадный чёрный волк и бросился прямо на них. Степан вскинул ружьё,  гром выстрела  дуплетом, заглушил визг раненого зверя. Волк с зарядом дроби в боку, катался по земле, то жалобно скуля, то грозно рыча. Пётр, подойдя к нему, почти  вплотную, выстрелил и здоровый чёрный красавец затих.
       -Ну ты и мазила. – Сказал он Степану. – С десятка метров не попал. Струсил что ль. Порты то сухие. Ха – ха.
       -Да пошёл ты от сель. – Огрызнулся тот. – И зенки свои разуй. Я бил дробью. Сам же сказал, вдруг зайцы попадутся. 
       - Зачем же ты дура, оба то ствола дробью зарядил? Хорошо хоть попал.
       - Что ты пристал как репей. Сам то, небось, тоже струхнул, а теперь на меня злишься. Ой, чой то так засмердело. – И Степан, шутя, замахал ладошкой у носа.
       - Сейчас в ухо заеду. Ты на кого это так думаешь. Лучше пойди к логову посмотри, что там. – Сам же Петро двинулся к мёртвой волчице.
       Степан ковырялся в логове, первой попавшейся под руку веткой, когда к нему присоединился Петро. Не чего не выходило. Извлечь из логова волчат не удавалось. Тогда они подыскали дрын с сучком. Этим - то сучком они цепляли волчат и вытягивали на свет божий. Петро, тут – же, безжалостно умерщвлял их ударом о ствол, лежащим над логовом.  С последним волчонком, однако, пришлось повозиться. Он тявкал, и остервенело, кусал дрын, стоило его подцепить сучком, изворачивался и отскакивал прочь, в глубь обширного логова. Они ещё долго ковыряли дрыном в норе, пока вконец обессиливший волчонок не сдался.  В отличии от других волчат, этот оказался немного крупней и черней, остальных, как отец. Из всего семейства он оказался и единственным кобельком.  Он больше не скулил и не пятился, смотрел на своих мучителей одним глазом и по щенячьи, рычал.  Второго глаза у волчка не было, толи от рождения, толи глаз был выбит, по какой - то случайности. Петро не стал добивать его, ударом о валёжину, он вскинул ружьё, и чуть было не выстрелил, когда его в плечо ударил Степан. Петро обернулся и удивлённо спросил:
      - Ты что?
      - Петь, не убивай, а.
      Петро всё так же удивлённо смотрел на брата и ждал ответа на мимический вопрос - почему? Только Степан и сам не знал, почему он заступился за волчонка. Не знал и всё тут. А потому и не мог ответить на немой вопрос брата. Они стояли, и молча, смотрели друг на друга. Петро ни когда не отказывал брату. Он просто хотел знать: почему? Когда ответа не последовало Петро,  молча, извлёк из ножен, большой охотничий нож. Степан тут же сделал шаг между ним и волчонком. Обидевшись, что брат готов был кинуться на него, из-за какого-то там, изуродованного щенка Петро отвернулся. Он вовсе не собирался убивать волчонка, просто надо было спешить содрать шкуры с трофеев. Не пропадать же добру. Когда он закончил, то предполагая, что брат передумает, сказал:
       - Безглазый, всё равно сдохнет. Без глаза в тайге, да ещё и щенку не выжить.
       Степан не как не прореагировал на слова брата, лишь сунул последнюю волчью шкурку в мешок, и закинув его за плечо, пошёл прочь, без оглядки, без оглядки на то, что сделает с волчонком его старший брат.



       Но безглазый не сдох. Он отчаянно дрался с природой за свою жизнь и победил, став громадным, свирепым, безжалостным, и кровожадным волком. Более того, сейчас именно он, со своей стаей, загнал Степана на дуб. И когда тот понял что оборотень и есть тот самый волчонок, за которого он когда то заступился, он понял и то, что если вся стая и вдруг уйдет, по какой-то причине от дуба, вожак не уйдёт ни за что. У него была иная цель, нежели у всей его стаи. Вожак знал это, ещё тогда, когда только учуял запах Степана на тропе. Сейчас он должен был убить, не ради того чтоб поесть, а ради того чтоб отомстить.  Григорьев тоже это понял.  Он так же осознавал, что и сама стая не уйдёт, пока не погибнет или вожак или сам Степан.
       Прошло, всего около двух часов, а Степан уже не чувствовал пальцев на руках и нога, хотя мороз и спал в связи с тем, что пошёл снег, до  пятнадцати градусов ниже нуля. Он замотал, обнажённую правую ногу запасными портянками, но это мало чем помогло. Причиной тому был пот, впитавшийся в нижнее бельё, когда тело Степана разгорячилось от бега. Теперь и без того, не важная для Сибири одежда, не только не защищала его от холода, а наоборот забирала тепло. Он постоянно хлопал себя по телу, разгоняя кровь. Но тщетно. Озноб всё сильней и сильней сотрясал его тело. Он орал во всю мощь своих лёгких, взывая о помощи. Но вопли его тонули в лапах заснеженных кедров.  Вспомнив о старой солдатской поговорке гласящей, что холод боится обеда, он решил, что ни будь съесть. В вещмешке нашлось и сало и хлеб и тушёнка. Плотно поев, замерзшей едой,  он действительно почувствовал прилив сил и тепла.  Озноб потихоньку прошёл, а пальцы нестерпимо заныли. Боль радовала его. Она означала, что вместе с кровью тепло поступало в конечности.  А значить и смерть подождёт. Пока пальцы слушались его, он скрутил самокрутку и закурил.
       Прошёл ещё час, а от прилива тепла не осталось и следа. Пальцы ног, казалось, уже отмерли. А проклятый озноб сотрясал тело так, что казалось ещё немного и душа не удержится в теле. Тогда он встал на настил в полный рост и стал имитировать бег. Старый настил затрещал под ногами, оглашая окрестность ритмичным скрипом. Стая внизу тревожно вскочила и заметалась под дубом, предполагая, что человек собирался сбежать. И пока Григорьев бежал, волки метались по снегу, рыча и не спуская с пленника глаз. Тот же бежал и бежал, а тепло благодатно растекалось по телу. И не в домёк человеку, что растекающееся тепло, лишь приближало катастрофу. Не прошло и часу, как израсходованное на бег тепло дало о себе знать. Озноб стал невыносимым. Окоченели не только пальцы рук и ног. Коченело всё тело. Кровь отхлынула в глубь тела, разнося остатки тепла только жизненно важным органам.  Вскоре, озноб постепенно прошёл и Степана стал одолевать главный враг на морозе. Сон. Коварный и такой же безжалостный как волки, что ждали внизу. Только сон ждать не хотел. От него не сбежать и не спрятаться в кроне, повыше. Он всегда рядом с тобой и в тебе. Так уж устроена инстинктивная система самосохранения человека, она всегда настроенная на то, чтоб максимально продлить его, человека, жизнь. Включавшаяся тогда, когда мозг человека не в состоянии придумать что то, что может его спасти. Экономя нехватку тепла, она регулирует потоки крови так, чтоб они не соприкасались с холодной поверхностью тела. При этом давая возможность мозгу сообразить, как спасти тело хозяина. Но наступает момент, когда инстинкт отключает и сам уже бесполезный мозг, так как мышление расходует остатки калорий, необходимых для производства тепла. Давая обречённому телу прожить ещё полчаса или час. А иногда и возможность спастись.
      Но Степан всего этого не знал. Он знал только то, что если уснёт, то уже никогда не проснётся. Из последних сил он попытался встать, что бы вновь пробежаться и разогреть своё тело. Но тело окоченело и уже не слушалось его.  Тогда он обхватил ответвление дуба руками и слегка подтянулся при этом, пытаясь подтянуть свои непослушные ноги. Ещё один рывок и ему почти удалось приподняться. Но смерть не обманешь. Правая нога соскользнула в прореху настила, а нога в сапоге соскользнула с него. От резкой нагрузки ослабшие руки разжались, и тело рухнуло вниз, мимо настила. Стая бросилась к тому месту, где должно было упасть тело. Но оно не упало. Ступня правой ноги прочно застряла  в настиле, и Григорьев повис головою вниз. Волки в недоумении облизывали свои морды, не понимая, почему же повисла добыча. Однако вожак, больше ждать не хотел. Он присел на задние лапы, перемялся с ноги на ногу и подпрыгнул.  Но смог только ухватиться за пальцы свисавшей руки. Тогда он отбежал в сторону и разбежавшись снова подпрыгнул. Теперь его клыки впились в руку Степана, и вожак повис на ней, в ожидании того, что тело само сползёт вниз. Но нога Степана прочно застряла, и тело не падало. Вожак не как не желал с этим смериться, он трепал то одну то другую руки Степана, падая и вновь повторяя попытки, пока не разодрал в клочья рукава шинели и плоть на свисавших руках.
       Григорьев не чувствовал боли. Руки его давно умерли. Ему было только обидно. Обидно, что когда то он пожалел этого свирепого волка, который сейчас его убивал. И пусть говорят, что смерть всегда нелепа, ему было жаль, что приходится так нелепо погибнуть. Слёзы текли с его глаз, застревая в пшеничных бровях, и там замерзали. И каждый раз когда зубы вожака соскальзывали с его рук, он шептал:                - Ну что, взял, сука? Взял?- и так, до тех пор, пока его измученная душа не покинула молодое замёрзшее тело. А с неба как бы прикрывая место преступления, густо повалил снег.


       Ранней весной, когда очередная охотничья бригада возвращалась с удачной облавы на стаю и когда все только и судачили о том, что проклятый вожак снова смог улизнуть, Петро вдруг вспомнил о той самой засидке, куда их поисковая группа не свернула, когда они искали пропавшего на пади Степана. Он без единого слова свернул с тропы и заскользил по направлению к ней. Ни кто не понял, куда и зачем, он поехал. Но догонять его не стали. Мало ли, что мог скрывать в тайге охотник. Однако когда через двадцать минут тайгу огласил отчаянный крик, охотники бросились  в его сторону. Предполагая, что ускользнувший вожак напал на Петро.
      Увидев то, что увидел Петро, многое повидавшие за свою жизнь в тайге охотники,  содрогнулись.С раскинувшего ветви молодого дуба, свисало замерзшее тело солдата, с обглоданными до кости руками. Под телом, толи в ожидающей, толи в сторожащей позе, положив голову на лапы, лежал матерый, замёрзший  одноглазый волк, в котором собравшиеся признали бывшего вожака, только что перебитой, наводящей ужас на всю округу, волчьей стаи.
       Прошло, еще почти два года, прежде чем Корягинцы решились ходить через Волчью падь, в одиночку
                Декабрь.  2008 год.