О человеке красивом

В критически заметках, касательно моих литературных потуг и изысков,
замечаниях довольно мягких и деликатных, как я понимаю, иногда звучат намёки на философские излишества. Туманят, дескать, и мешают восприятию предлагаемой им изюминки. Ну что ж, ребята. Может время пришло, да и свободное время не в дефиците – имею право. Повидал не мало, познал кое-что, осознал, переосознал, никогда не исповедовался, праведником не был, со всевышним у меня свои индивидуальные отношения, пусть уж простит он меня. Так что, кроме себя – любимого, некому сказать «Грешен, батенька». А куда ж тут денешься от философии? Вот и …. Если ты не плакал навзрыд от обиды в детстве, если не обижался молча и улыбаясь в дальнейшем, даже когда обида рвала тебе душу, если ты не помнишь своей единственной и самой дорогой тебе игрушки, если ты никогда не стоял хмельной на твоей, пусть не заоблачной, но заветной, вершине, с которой ты падал и карапкался на которую вновь, если ты не жалеешь до слёз о том, чего не успел, и уж если ты не грешил никогда, или не помнишь о грехах своих – жил ли ты вообще? И мог ли ты додуматься до этого в молодости? Вот и захотелось поговорить о человеке красивом. Слегка пофилософствовать, подбираясь к главной части данного повествования, навеянной беспокойной памятью. Приглашаю. Толька договоримся, уважаемый, – не будем «лохматить бабушку». С той давней поры, когда ты понял, что в зеркале перед тобой ты сам, тяга к самосовершенствованию завладевала тобой, словно хмель алкоголиком. Он – рисовал себе усы, убирал с лица неприличные юношеские прыщики, соскабливал папиной бритвой унизительный пушок и, сурово сдвигая брови, напыжившись и напрягая руку в локте, любовался своим профилем. Дальше – больше. Виски косые, прямые, галстук в тон или контрастный, усы, борода и т.д. и т.п. Она – познала толк в косметике, ещё надевая обувь не на ту ногу, жестокость высоких каблуков, осваивая мамины туфли ещё в горшочном возрасти, и так до откровенной проседи, толкающей к реставрационным работам. И всё-то кажется нам, что это ты сам себе и Леонардо, и Софокл и батька Махно, полный т.с. самосоздатель. А сотни тех, кого ты коснулся взглядом, мыслью или плотью своей – это так, картинная галерея, вдоль которой ты несёшься по жизни NON STOP. И нет времени нам осознать, что каждый из них оставил в нас долю своего Я, своей энергетики, своей материи. Один – больше, другой – меньше. Это уж от твоей ёмкости, как в конденсаторе. А уж какого знака энергией подзарядишься ты, этого не знает никто, кроме твоего «я». Разряд покажет. Наверное мне повезло с моей картинной галереей. А, может, память глючит на тёмных тонах, а может хитрю. Только захотелось мне скинуть тебе один из портретов. Думаю, тебе захочется задержаться возле него, хоть ты и знаком с ним, если, конечно, умеренно молод. В не столь, пока, далёкие советские времена существовали славные и, тщетно пакуемые современной рыночной демократией, комсомольско-молодёжные бригады, прииски, стройки. В Билибино молодые строили заполярную АЭС, а один из приисков назывался «им. 45-летия комсомола». По традиции такие стройки, к советским торжествам, навещали московские товарищи из ЦК ВЛКСМ, сформировав бригаду из известных и авторитетных в народе лиц. В этот раз в составе бригады должен был прилететь космонавт Герман Титов. Народ о таком госте был оповещён заранее и, естественно, его – народ т.е., никто больше не интересовал. Когда же самолёт с гостями приземлился, оказалось что среди трёх спустившихся по трапу гостей Германа Титова не оказалось. Организованная толпа встречающих глухо заволновалась, дескать куда девали космонавта. Когда же секретарь местного райкома объявил, что Герман Титов прилететь не смог, за гулом толпы никто не расслышал имён и титулов прилетевших гостей. Общественность негодовала. Всё остальное ей было «по барабану». Возглавлявший группу второй секретарь ЦК комсомола произнёс слова приветстия, а двое сопровождавших его, несколько смущённые и, как бы, виноватые, молчаливо присутствовали. Один из них, в военной форме, был мало кому известным лётчиком-испытателем, а во втором лишь отдельные люди узнали знакомого по фотографиям композитора Яна Михайловича Френкеля. Так получилось, что мне довелось на протяжении нескольких дней, предусмотренных регламентом посещения, сопровождать гостей в поездках по району и присутствовать на встречах их с северянами. Не придерживаясь хронологии событий, я расскажу о нескольких из них. Кого я выбрал объектом повышенного внимания ты, читатель, поймёшь сразу. А почему? Догадаешься сам, поучаствовав в нескольких встречах. Район наш тогда был одним из главных добытчиков золота на северо-востоке страны. Поэтому и главными объектами, предложенными гостям для посещения, были подразделения золотодобычи. Начали с добычи золотоносных песков на одной из шахт. Показать гостям шахту, условия труда горняков, можно было лишь спустив гостей под землю, в очистные забои. Шахта – производство очень грязное, а к тому и небезопасное. Требовалось соответственно экипировать гостей. Телогрейки, брезентовые куртки, резиновые сапоги были приготовлены к приезду. Не повезло Яну Френкелю, не по стандарту большим оказался композитор. Чудом раздобыли только сапоги, и он смущённо натягивал их на неумело накрученные байковые онучки. Никакая телогрейка и куртка не сходилась на богатырских плечах. Добротное драповое пальто горняки опоясали ремнем с аккумулятором, водрузили на голову яркую каску с шахтёрской и, улыбаясь, похлопывали Френкеля по плечам – нормально, дескать, сойдёт. Нужно было видеть лицо композитора, чтобы ощутить всю гамму обуревающих его чувств и эмоций. Смущённый, как ребенок, всеобщим вниманием, он улыбался этим грубоватым людям, ненавязчиво переходящим на ты, как бы признавая его своим. Смущенно поглядывал он на сотоварищей, как бы извиняясь за такое внимание окружающих к его персоне, переводящее их, как бы, на вторые роли. А это ведь так и было. И он обращался к заботливому бригадиру – не беспокойся, Коля, я постараюсь не создавать вам неудобств. Подземка – есть подземка, к ней не каждый и не сразу привыкает. Давящая постоянно на плечи, кровля кряхтит и причмокивает отслаивающимися оттаивающими в мерзлоте слоями, грохоча и слепя фарами, бульдозер со снятой кабиной толкает отбитую породу, а из забоев настороженный мозг поливают бесконечные очереди перфораторных молотков. Вот и представьте себе москвича, человека с тонким музыкальным слухом, помещённого в эту грохочущую сырую и тёмную преисподнюю. Высокому человеку на подземке беда. С непривычки каска постоянно цепляет, то за выступы кровли либо крепь, то за кусок арматуры, поддерживающий разнообразные коммуникации. Поправляя ремешок каски, или смахивая с лица воду, обильно поставляемую кровлей, человек забывает, что руки на подземке чистыми сохранить не возможно. Эта небольшая экскурсия в шахту нужна тебе, читатель, дабы отчётливо представить картину появления гостей на дневной поверхности. Не буду задерживать внимания на всех. Вы поняли, кто мой герой. А выглядел Ян Михайлович, прямо скажем, не презентабельно. В нескольких мазках. Лицо в боевой раскраске спецназа, смоляные пышные усы покрыты серой сырой пылью и торчат, как усы сердитого персидского шаха, а добротное драповое пальто требует просушки и химчистки. Как бы виноватые в содеянном, горняки по-матерински отряхиваю пальто, освобождая его от шахтерских доспехов и ловят взглядами его впечатления. Улыбаясь смущённо, Френкель успокаивает бригадира, мол всё это мелочи в сравнении с их заботами, и повторяет негромкое «спасибо», стараясь пожать руку каждому. Из вертолёта он махал горнякам через круглый блистер, а потом молчаливо вглядывался в проплывающие внизу сопки, думая о чём-то своём, не участвуя в громком обсуждении увиденного. Не показать гостям открытую отработку золотых россыпей было нельзя. Им рассказали, что именно открытым способом добывается основная часть россыпного золота, и привезли на один из самых богатых золотом участков. С высоты промывочного прибора, сняв пальто и перекинув его через плечо, Ян Михайлович внимательно наблюдал, как маленький человек внизу ловко управлялся с водилом водяной пушки. Мощная водяная струя ворочала в бункере огромные валуны, отмывая их от глины и песка, включающих крупицы золота, которые ему показали тут же. В длинном пологом жёлобе из потока воды на рифлёной поверхности осаждались золотинки вместе с песком, Они были разного размера и формы, ярко блестели на солнце, притягивая человеческий взгляд. Френкель подозвал спутников и показал им довольно крупный самородок, напоминавший пузатенькую детскую фигурку, и они сожалели, что его нельзя подержать в руках – мешала охранная решетка. Потом гостям показали съём золота, происходящий всегда под строгим надзором ВОХРа, и повезли на святая святых прииска, шлихообагатительную установку, сокращенно ШОУ. Человек, на протяжении жизни редко встречается с золстсм, балуя себя украшениями, украшая улыбку, или, складывая его в заветные стальные ящики на чёрный день. Поэтому, ему волнительно увидеть сразу десятки килограммов его, растлителя душ человеческих. Волнение, скорее удивление, овладело Френкелем с первых же шагов на ШОУ. Прямо перед очи его из самородкоуловителя выпал тот самый пузатенький золотой малыш, которого они рассматривали на промприборе буквально час тому назад. Гостям поясняли, что сейчас на ШОУ как раз подвезли съём с того самого прибора. Когда же самородок положили в большие ладони Френкеля, радости его не было предела. Это большой усатый ребёнок откровенно радовался маленькой красивой игрушке. Он, бережно держа самородок, показывал его всем, улыбаясь в свои роскошные усы и повторяя историю, такую удивительную и неожиданную. А потом он буквально погряз в золоте. Дело в том, что чистый отмытый золотой песок с длинных пологих вибростолов ссыпался в обыкновенные эмалированные тазы, которые своевременно подставлялись работницами. Увидев такой таз, наполовину заполненный золотом, Ян Михайлович как-то засуетился, заволновался, и я понял, что он чем-то озабочен, хочет что-то сказать, или попросить о чём-то. Он продвинулся к начальнице этой ШОУ и что-то тихо говорил ей, низко наклонясь и, явно, смущаясь. Та заулыбалась, взяла его за руку, подвела к тазу, раздвинув слегка гостей и сопровождавших. Неожиданно для всех Френкель снял пальто, пиджак, и стал закатывать рукава рубахи. Окружение недоумевало. А Ян Михайлович протянул к начальнице руки и повернул кисти вверх-вниз, будто фокусник, отвергающий возможность шулерства. Та ободряюще кивнула ему, и, на глазах изумлённой публики, Ян Михайлович погрузил ладони во влажный мягкий золотой песок. - Сфотографируйте меня, иначе мне никто не поверит, как-то виновато попросил он. И это, я вам скажу, была картина. Девочка с персиком – отдыхает. Согнувшись пополам над тазом, погрузив волосатые руки в золото, повернув голову в камеру, виновато улыбался большой добрый ребенок, потревоживший вас своей шалостью. Я никогда не не видел этой фотографии. К сожалению. Награждение молодёжного прииска состоялось на площади перед конторой. Ян Михайлович согласился выступить с концертом, и поэтому, рядом с трибуной, на кузове машины было водружено клубное пианино. Как повелось, секретарь ЦК поздравил коллектив с трудовой победой и вручил директору памятную бронзовую доску. Передовик производства громко и радостно поблагодарил, «за то, что нас наградили доской», а публика с нетерпением ждала Френкеля. День перевалил на вторую половину, уходящее солнышко грело не очень. Директор объявил о выступлении Френкеля и помог ему взобраться на кузов. Устроившись на табурете и уверенно пробежав по клавишам, Ян Михайлович спросил у публики, что же ему спеть. Люди знали его песни, и посыпались предложения. Это ему было «в кайф». А микрофона не было. Френкель пел своим негромким глуховатым голосам, не поднимая головы от клавиш, словно задумавшись о чём-то, и все слышали его, и, я видел, что «в кайф» было всем. Попробуй себе представить эту домашнюю обстановку, добродушный читатель. Посреди бескрайних сопок, на пропахшем солярой пьедестале, красивый большой маэстро ведёт беседу с видавшим виды инструментом. Пьедестал обрамляет гирлянда приисковых детишек, часть которых почти у его ног. Френкель поёт второй час подряд. Похолодало, а люди не отпускают его. Будто волшебник, он душой своей захватил души этих грубоватых людей, только что награждённых доской, заставив подобреть их лицом, а может и душами. И вот уже расторопный приисковый мужичок, жалея певца, всё чаще потирающего и дующего в ладони, но не желая отпускать, протягивает ему гранчачок с огурчиком. Певец смущённо отказывается, он благодарен молодой женщине за стакан горячего крепкого чаю. Почти стемнело, когда закончился этот необычный концерт. Начальство уводило уставшего Яна Михайловича к теплу приготовленного застолья, а я понимал, что самой дорогой платой за этот вечер было для него – « хорошо поёт, песни душевные, хороший мужик, добрый мужик», тихо доносящееся из темноты. И мне очень хотелось, чтобы Ян Михайлович обязательно услышал из темноты это доброе человеческое ворчание. Провожая гостей в Москву, мой друг подарил Френкелю сувенир. На красивом агате блестела крупная приполированная золотина. Ян Михайлович не в шутку забеспокоился: «Это же контрабанда!» Он успокоился, только узнав, что это лишь золотая песчинка, расплющенная молотком до микронов. Не знаю, донёс ли я вам своё. Хотелось бы. Считайте, что пригласил вас в свою галерею и показал один из портретов. Понравился? Будем считать, что мне повезло.