Конфуз

     Окна его прежней комнаты смотрели на Кировский проспект. Комната была большая – тридцать квадратных метров. И квартира была большая: семь комнат, двадцать четыре человека. Свою жилплощадь Никифор сменял на четырнадцатиметровую комнату в районе Коломны. Здесь окна глядели во двор, зато комнат было всего три, а соседей, точнее – соседок, – две. И горячая вода в ванной, а не старая газовая колонка, которая того и гляди, взорвется.
     Дверь комнаты Марьи Игнатьевны выходила в маленький тамбур перед кухней. Там когда-то еще дверь была, чтобы запахи из кухни не лезли в прихожую. Но дверь сняли, причем давно, иначе места, где петли приворачивались, остались бы чистыми. А их тоже закрасили.
     Вход в новую комнату Никифора был из прихожей, где под пыльным стеклянным колпаком висела лампочка в сорок ватт. А в комнате рядом обитала дворничиха Василиса – коренастая баба лет сорока.

     Марье Игнатьевне было под семьдесят. Она жила то у сына в Куйбышеве, то у дочки в Рязанской области, а в Ленинград приезжала раз пять в году: получить скопившуюся пенсию, что-нибудь купить и навестить своих подруг-блокадниц.
     Никифор не знал, кто поехал в его комнату на Кировском проспекте. Обмен был хитрый, четверной, и занималась этим хваткая крашеная тетка. А здесь до него жили муж с женой, молодые физики. Они любили гостей, громкую музыку и разговоры до утра. Пьянок и скандалов не было, но непорядок это, когда время – третий час ночи, а в квартире чужие люди сидят и уходить не собираются. Все это Никифор узнал от Марьи Игнатьевны.
     – А чего ж вы комнату не сдадите? – спросил в первые дни жизни на новом месте Никифор. – Была бы к пенсии прибавка.
     – Денег всех не загребешь. А жильцов мне не надо. Так я приехала, пыль вытерла, полы помыла, и живу, горя не знаю. Все на своих местах, никто по шкафам не лазит. Меня Василиса сколько сватала: сдай, говорит, комнату Нюрке. Звонцовой, ейной подружке с фабрики. Дескать, пусть от своего общежития отдохнет. Знаю я. Неделю отдохнет. Потом подружки начнут шастать. И мужиков водить. А я еще и виновата буду.

     Позже Никифор узнал от Василисы, что года три назад Марью Игнатьевну облапошили две скромненькие, тихие девочки-студентки. Она пожалела их, сдала комнату и уехала в Куйбышев. Когда вернулась, студентки ее тортом встретили, чаем угостили. Посидели, чайку попили, вещи собрали и ушли. А через день полезла Марья Игнатьевна в шкатулку, где у нее всякие бумаги лежат. Видит – четырех облигаций как не бывало. Девки сказали ей, что в текстильном учатся. Поехала Марья Игнатьевна туда со своей подругой, которая пообразованнее. Там проверили фамилии – нет у них таких студенток и никогда не было. Вот с той поры Марья Игнатьевна и закаялась комнату сдавать.

     Никифор работал вахтером на заводе. Сутки через двое. Ездить на работу отсюда стало еще удобнее: сел на первый трамвай, и чеши себе на Лифляндскую улицу. Денег не ахти сколько, но ему хватало. А там, где денег больше платят, и крутиться надо. Было ему лет двадцать – только из армии пришел, – когда встретился на его пути умный человек. И растолковал: страна у нас такая, что чем работа у тебя проще, тем и жить тебе проще. А кому головная боль нужна да сложности на свою задницу, – пусть в начальники лезут. Пусть занимают «активную жизненную позицию».
     Человек этот, просветивший юного Никифора, работал вахтером. И получалось: спокойнее работы нет. У какого инженера времени хватит столько книжек читать? Какой начальник выйдет и пойдет себе по Ленинграду гулять, красотами любоваться? Устают так, что только бы поесть и спать. И все ради чего? Они и сами не знают. Залезли в колесо, как глупые белки, а назад уже не выпрыгнуть. Или выпрыгнешь, но без партбилета.
     – Ты, главное, всегда план себе составляй: что делать будешь, когда на дежурство придешь. И не давай другим твой план нарушать. Сторониться будут – пускай сторонятся. Своим не посчитают – тебе-то что за горе?

     Разговор у них происходил в скверике, не так далеко от его нынешнего жилья. К скверику примыкало массивное здание. Вроде, в царское время казармы там были. Что было там сейчас – до разговора с тем умным мужиком Никифор не знал. Его только удивило: входные двери со стеклами, но с внутренней стороны на стеклах висели занавесочки. И никакой тебе вывески. Только щит с большими буквами: ЗДЕСЬ ТРЕБУЮТСЯ. Дальше шел список рабочих профессий: токари, фрезеровщики, карусельщики, еще кто-то.
     – Видел дверцы с занавесками? – усмехаясь, спросил его мужик на скамейке. «Ящик» там. Делают всякую секретную хрень. Зарплаты большие. А свободы – как в дырке от бублика. Так что, выбирай, парень: или деньги под хомутом, или свобода.

     Так и стал работать Никифор вахтером. И не раз говорил спасибо мужику, у которого даже имени не спросил. Книжки на дежурстве читал. Журналы: «Науку и жизнь», «Науку и религию», «Знание – сила». Приохотился всякие хитроумные головоломки разгадывать. Через них чуть на повышение не загремел. Увидел замдиректора, что он «Кроссворд с фрагментами» из «Науки и жизни» решает, и давай решать его, Никифора, дальнейшую судьбу:
     – Вы ж не дед-пенсионер, чтобы в вахтерах сидеть. К нам новое оборудование приходит. С программным управлением. Пошлем вас на курсы наладчиков. Интересная работа. И зарплата совсем другая.
     Спасибо непосредственному начальнику Никифора – отстоял его. Что уж он там говорил замдиректора, но больше тот к Никифору не приставал.

     Месяца через три после вселения Никифора в новую комнату, его бросила Люба. Она работала в заводской столовой. Как и Никифор, жила в коммунальной квартире, в одной комнате с матерью и младшей сестрой. Местом для интимных свиданий с Любой служила столовская кладовка, красный уголок и другие помещения. Ключи от них всегда добывала она. Никифору в ней нравилось все: и глаза, и волосы, и большие веснушчатые сиськи. Любин животик ему ничуть не мешал; наоборот, лежать на ней было мягко и приятно. И давала она хорошо: тихо, ласково, без вздохов и стонов (попадались ему такие бабы).
     И вдруг, когда они лежали на кожаном профсоюзном диване, удовлетворенные и немного сонные, Люба ему сказала:
     – А я из Ленинграда уезжаю, Никиша.
     – В отпуск? – поначалу не понял он.
     – Не в отпуск. Совсем. В Мурманск поеду. Там набор на суда загранплавания. Я давно уже документы подала. Больше для смеха. Откажут, так откажут. А тут письмо пришло. Пишут: берут меня. Поплаваю. Мир посмотрю. Тридцать девятый год. Сколько ж мне с матерью да с Катькой в одной комнате гнить?
     – А жить где будешь? – спросил оторопевший Никифор.
     – Сначала в общежитии Рыбфлота. Потом квартиру дадут. Или кооперативную построю. Там с этим проще
     – А я что?
     – А что ты? – оперлась на локоть Люба. – Тебе ж главное – на одном месте сидеть. Чтобы книжечки читать и чтобы тебя не трогали. Вот и читай. Мы с тобой пять лет по кладовкам и кабинетам валяемся. И ничего я от тебя не услышала такого, что нормальный мужик сказал бы женщине, если она ему нужна. Любишь ты себя – вот и люби. А если беспокоишься, что сунуть будет некому, – на заводе баб на твой век хватит. Можешь с Маринкой из моей смены. Она недавно с мужем разошлась. Бил ее… Нет, с Маринкой тебе не стоит. Она детей хочет, Так что, лучше не приманивай ее… Да что ты, маленький? Найдешь, если припрет.

     Позже Никифор узнал, что Люба сказала ему только часть правды. Она где-то познакомилась с механиком из Мурманска, вот он ее туда и позвал. В Мурманск и замуж. Квартира у него уже была. Правда, супружеские пары не слишком охотно пускали в заграничные рейсы (мало ли, останутся на гнилом Западе). Но школьный друг механика работал в обкоме и обещал с этим помочь.

     Вот тогда-то Никифор и стал присматриваться к Василисе. Фигурой они с Любой были похожи. Костлявых баб он не любил. В кровати извиваются угрями, и им вечно мало. Подержаться не за что, а все туда же: давай еще, давай еще.
     Тут Лешка, парень из их смены, устроился до армии перекантоваться… он рассказывал: за границей придумали такие машинки. Всадит баба ее себе между ног, кнопочку нажмет – и уже никакой мужик не нужен. Там, вроде, и регулятор есть: хочешь, посильнее, хочешь, поспокойнее. И можно не бояться, что залетишь… Самое то для тощих баб.

     Марья Игнатьевна опять поехала к кому-то из детей. Они с Василисой остались одни. Удобнее случая не придумаешь. Но у Никифора была какая-то робость. До сих пор его женщины всю инициативу брали на себя. Особенно Люба. Она ему так и сказала:
     – Вижу, бабы у тебя нет. И у меня мужика нет. А мне для здоровья очень нужно. Согласен?
     Засмеялась и к стенке его прижала. Какой же дурак не согласится, когда баба в тебя налитыми сиськами упирается и прямо говорит, что ей от тебя надо?

     А вот Василиса относилась к нему, как к соседу. Поболтает с ним на кухне, пока есть себе готовит или посуду моет, и к себе уходит. Как Марья Игнатьевна уехала, к дворничихе зачастила ее подружка Нюрка. Марья Игнатьевна Нюрку не жаловала и за глаза называла «фабричной шалавой». Так это или нет – Никифор не знал. Но по Нюрке была видно: попросишь – даст и ломаться не станет. Только зачем ему Нюрка? Щуплая, чернявая. И вечно голодная. Что Василиса не наготовит, Нюрка почти одна уминала.
     Однако Нюрка ему косвенно помогла подступиться к Василисе. Как-то она заявилась с бутылкой и сказала, что ей повысили разряд, и надо это дело отпраздновать. Видно, вдвоем им праздновать было скучно, и они позвали Никифора. Сели прямо на кухне. Пить Никифор не любил и не умел. Но Нюрка принесла не водку, а какое-то вино, и сказала, что специально ездила за ним к Техноложке, в «Нектар».

     После третьей рюмки Никифору стало легко и весело. Он больше не тосковал по Любе. Чем Василиса хуже? Лицом погрубее? Так с лица не воду пить. И в этом деле лицо – не главное. А во всем остальном Василиса ничуть не проигрывала его уехавшей подруге.
     Вино помогло Никифору дойти до гениально простой мысли: если хочешь лечь с бабой, нужно ей так и сказать. Как будто бабы этого не хотят? Ну, поупирается для вида. Потом согласится. Тем более, все наблюдения Никифора говорили за то, что мужика у Василисы нет. Иначе стала бы она столько времени болтать и хихикать с этой Нюркой!
     Словом, оставалось дождаться, когда швея-мотористка повышенного разряда отправится восвояси. Ночевать у Василисы она, вроде, не собиралась (завтра ей в утро).

     Когда Нюрка ушла, Василиса стряхнула в мусорный бак объедки и стала мыть посуду. Никифор ростом был повыше, чем дворничиха, и потому, подойдя сзади, без труда заглянул в кофточку с вырезом, и в лифчик, который виднелся в вырезе. А потом, не чувствуя ни капли стеснения, обхватил руками ее сиськи и уперся набрякшим членом ей в зад.
     – Василисочка, а не познакомиться ли нам поближе? – спросил он.
     Трезвый Никифор ни за что не произнес бы таких слов. Но вино из «Нектара» сделало его искренним и не боящимся говорить то, что было у него на уме. А на уме у него было улечься с Василисой.
     Василиса не сбросила его рук. Не вывернулась. Не влепила затрещину. Она как ни в чем не бывало продолжала мыть посуду.
     – Василисочка! Я тебя спрашиваю.
     – Не надо нам знакомиться поближе, – ответила она.
     – Это почему же? Ты – свободная женщина. Я – свободный мужчина. В браке не состоял, детей не имею. Зато имею намерение с тобой лечь.
     Если бы сейчас его речь записывалась на магнитофон, то назавтра Никифор прятал бы глаза, слушая пленку. И, наверное, вспоминал бы слова своего сменщика Димы, утверждавшего, что от вина голова шалеет сильнее, чем от водки.
     – Не надо нам с тобой ложиться, – сказала Василиса.
     – Это почему же? – снова спросил Никифор. – Конечно, если я тебе не нравлюсь, ты так и скажи. Я же не нахал. Насильно мил не будешь.
     – Я тебе не понравлюсь, – вдруг сказала Василиса.
     – Ты? – От удивления Никифор даже икнул. – Разве такие женщины могут не нравиться? Да ты на себя в зеркало посмотри. Красавица. Одни сис… пардон, грудь чего стоит.
     – Грудь еще не все.

     Василиса осторожно разжала его руки, отошла от раковины и принялась расставлять тарелки на сушильной решетке.
     – Спать мне пора. У тебя завтра выходной, а мне в пять вставать.

     Она ушла в свою комнату. Вино сделало Никифора не настолько смелым, чтобы войти к Василисе и предпринять еще одну, более решительную попытку уломать дворничиху. Он постоял в пустой кухне, затем повернул щербатый выключатель и тоже ушел к себе.
     Ночью он проснулся, и ему показалось, что за стенкой всхлипывает Василиса. Наверное, жалеет, дура, что не согласилась с ним лечь. Они, бабы, всегда так: сначала ломаются, потом ревут.
     У Никифора шевельнулась слабая мысль пойти к Василисе в комнату и утешить ее, но чувство мужского достоинства ему этого не позволило.

     Прошла еще неделя. Василиса вела себя так, словно того разговора на кухне и не было. Никифор – тоже. После почти бесснежного января в феврале редкий день обходился без снегопада. Василиса работала больше обычного (за снег дворникам доплачивали).
     Утром в четверг Никифор поехал на внеочередное дежурство. Начальник смены вечером прислал Лешку (телефона в квартире не было) и через него передал, чтобы Никифор выходил завтра с утра, поскольку старик Еремеев заболел, а Белоусов взял дни и уехал на свадьбу племянника. За выход вне графика тоже полагалась доплата.
     Придя на свой пост, Никифор увидел… Еремеева – упертого старика сталинского закала, для которого работа – это святое. Тот сидел, шелестя свежим номером «Правды». Начальник виновато извинился перед Никифором. Кто ж знал, что так получится? Никифор молча повернулся, побрел к остановке и в холодном «перваче» поехал домой.

     Сна уже не получалось. Противная тяжелая дремота, после которой болит голова. Пойти, чаю поставить? Судя по звукам из соседней комнаты, Василиса уже проснулась. Убирается, что ли? А вчера говорила, что будет целый день лежать. Вот и пойми этих баб.
     Никифора вдруг охватило чисто женское любопытство. В свою комнату Василиса его никогда не приглашала, да и к нему не входила. Мельком, пока не закроется дверь, он видел ее комнату. Ничего особенного. Комната как комната. Он успел заметить большое и тяжелое старое кресло. Наверное, в комиссионке купила. Там сейчас полно такой мебели. В новые квартиры не влезает, вот и продают по дешевке.
     Никифор на цыпочках вышел из комнаты и бесшумно прикрыл дверь. Подойдя к двери Василисиной комнаты, он наклонился и приник к замочной скважине.

     Василиса сидела в кресле. Первыми Никифор увидел большие овалы ее сисек. Пожалуй, они были даже больше Любиных. «Завалить бы ее сейчас и полдня не слезать», – подумалось Никифору.
     Он пригнулся еще чуть-чуть, ожидая увидеть расставленные ноги и то, что между ними. И увидел… Между Василисиных ног торчал мужской член. Не такой, о котором рассказывал Лешка. Без кнопочек и регуляторов. Это был… ее собственный член, который Василиса сладостно дрочила. Большие яйца покачивались в такт движениям ее руки. На полу стоял эмалированный тазик. Левой рукой Василиса мяла собственную сиську и слегка постанывала.
     Никифор чувствовал, что теряет равновесие. Еще немного, и он шмякнется на пол. Тогда он инстинктивно схватился за ручку двери и… влетел в Василисину комнату. Он забыл, что дверь открывалась вовнутрь.

     Василиса вскочила с кресла, задев ногой тазик. Она схватила со спинки халат, накинула на себя, но завязывать не стала. К чему, если сосед все видел?
     – Это… что у тебя? – еле шевеля задубевшим языком, спросил Никифор.
     – А ты сам не видишь? – огрызнулась Василиса.
     – Н-но т-такого н-не б-бывает, – выстукивал зубами Никифор.
     – Я что, по-твоему, сама себе привесила? Или нитками пришила?
     – От-ткуда он у т-тебя? – спросил Никифор, ощущая странное возбуждение при виде ее члена.
     – Родилась такой… Ладно, не стой столбом. Бери стул, садись рядом.

     Приключенческую литературу Никифор любил, а вот фантастику не жаловал. Мало ли что писатели из головы напридумают! Так им еще и деньги за это платят. Попадись ему фантастическая повесть про странную бабу, которая не совсем и баба, плюнул бы и читать не стал. Время еще тратить на вранье.

     Но перед ним был самый что ни на есть реализм. Правда, не социалистический, поскольку в книгах признанных мастеров соцреализма сисястые бабы с членом между ног не встречались.
     – А тебя кем сперва считали? Парнем?
     – Само собой. До тринадцати лет парнем была. Васькой звали. А как тем летом сиськи      поперли…
     – Расскажи, – попросил Никифор.
     – Не такое это кино, чтоб всем рассказывать. Не так-то просто, когда ты сверху баба, снизу – мужик. Было время, жить не хотелось. Потом привыкла. И даже приспособилась, – усмехнулась Василиса.

     – Так вы с Нюркой… – Никифор замолчал, ошеломленный собственной догадкой.
     – Да, милок. Мы с ней ****ся. Сношаемся, если по-культурному хошь. А по-простому, ебемся.
     Никифор почему-то покраснел; совсем как мальчик из интеллигентной семьи, впервые услышавший неприличное слово.
     – Мы с Нюркой, считай, подруги по несчастью.
     – А у Нюрки-то что? – удивился Никифор.
     – Не волнуйся. ****а у нее на месте. Зато волос много. И спина в волосах, и грудь, и живот. Да и сиськами обижена. Доска, два соска. Сам посуди: какой мужик с ней лягет? Только поддатый, кому с пьяных глаз все равно, куда совать. Но и такой сделает свое дело и ее же обезьяной обзовет. У вас, у мужиков, как? Отъебали и обосрали. А то и в морду еще. Для профилактики. Но и бабы тоже дуры. Им хоть в морду, да только чтоб мужик был. Вон я Нюрку сколько уламывала. Спрашивала: «Ну чем я хуже мужика? *** рабочий, встает, как у них. Или тебе надо, чтоб подмяли тебя, в лицо перегаром дыхнули, да еще чтоб и от ног воняло?»
     – А Нюрка? – спросил Никифор.
     – Сказала: «Непривычно, когда в меня сиськами упираются». Я ей: «Ничего, подруга. Хоть за мои подержешься, если своих нет». Теперь привыкла.

     Василиса вздохнула и почесала левую подмышку.
     – Скучно мне без Нюрки. В деревню она поехала. Бабка там у нее занемогла. Любит она бабку. Та, считай, Нюрку вырастила, пока Нюркина мать с заезжими шоферюгами ****овала. У них деревня на трассе стоит.

     Никифор за свои сорок восемь лет попадал в разные ситуации. Но им всегда находилось название: приятная, не слишком, паскудная, опасная. Ситуация, в какой он оказался сейчас, в соседкиной комнате, названия не имела. Может, и имела, но Никифор его не знал.

     Василиса встала с кресла, и, покачивая бедрами подошла к стулу, где сидел Никифор. Ее член выразительно покачивался из стороны в сторону.
     – Ну что, Никиша? Еще не расхотелось лечь со мной? Давай, я согласная. Только сам видишь: дырка у меня не в том месте. Да ты не волнуйся, задницу я с мылом мою. А коли сомневаешься, у меня и гандоны припасены. Для Нюрки держку. Я ей сколько раз говорила: «Не бойся, дура, я тебе детишек не настругаю». А она все равно боится. Вот я и нацепляю гандон, чтоб не боялась… Ну так как, Никиша?
     – Я… не пидор, – глухо, не своим голосом, произнес Никифор.
     – Я и не говорила, что ты пидор. Просто дырок других у меня нет. Ладно, не хочешь в жопу, давай лягем валетом, отсосем друг у дружки. Очень Нюрка это дело любит. Да и я полизать у нее не откажусь. Под настроение.

     Никифор вдруг подумал: зря он смеялся над фантастами, которые писали о путешествиях во времени. Больше всего он хотел сейчас вернуться на полгода назад и оказаться в своей прежней комнате с окнами на Кировский проспект.
     Но за окном был не август. За окном был февраль 1984 года.
     А снег шел и шел. На радость Василисе, которой доплачивали за уборку снега.