Прости Меня!

Едва видя дорогу, шатаясь он неуверенно вышёл из теплоты бара, сразу ощутив холод улицы неприкрытой кожей лица. Сильный морозный ветер приносил массу неприятных ощущений, но при этом прояснял разум. В баре всё было разплывчато и прекрасно, теперь же, к его ужасу внимание неожиданно сконцентрировалось. Словно бы он вышел из сказки в реальный мир. Шумная кампания, где все веселились, смеясь над проблемами. Они собирались там каждую пятницу, чтобы посмеятся над проблемами, поскольку нигде больше этого было сделать невозможно. И каждый из них был был не в состоянии сделать это по отдельности. Морщась от холода он чувствовал, как трезвеет. Этого совсем не хотелось, учитывая какую поганую жизнь он увидит, поднявшись с хмельного дна. Кто-то в спешке прошёл мимо в сторону пивной, так торопясь начать разгул, что чисто по невнимательности задел его плечом. Он и без того шатался, поэтому едва не свалился от удара. Пока дёргался, старясь устоять на ногах - тот человек уже скрылся за дверью. Если он проследует за этим человеком и потребует извинениий, то тот сделает совершенно невинное, удивлённое лицо и будет отрицать свою вину. Вроде бы мелочь, но так показывает людей. Это им свойственно, нагадив исчезать до предъявления претензий, убегать, менять образ жизни и говорить, что тот навредивший вам был кем-то другим, ведущим упадочную жизнь полную грязи - а он дескать уже другой человек и ни за что не должен нести ответственности. Махнув рукой он пошёл прочь. Не было смысла во всём происходящем, как и в проходящем опьянении на которое он потратил свои скромные остатки денег. Ясность сознания неумолимо возвращалось, столь мерзкая и всей силой гонимая. Он хмелел не столько от алкоголя, скольуо от желания не видеть всего этого. От понимания того, насколько всё это паршиво, иногда начинала болеть голова, да так сильно, что едва не лопалась. Это дешёвое пиво, от которого не выворачивало на изнанку лишь чудом и приложением силой воли, было лишь вспомогательным средством, действие которого с годами неумолимо слабело. Ему надо было каким-то способом прогнать это ясное осознание, причиняющее муки. Пошарив по карманам, не расчитывая там найти денег, он к собственному удивлению нашёл там немного денег. Если по дороге до дома немного отклонится и дойдёт до круглосуточного магазина - то быть может хватит на какое-нибудь совсем уж недорогое пойло. Из-за ряби в глазах не мог пересчитать денег. Всё как в тумане. Но сознание всёже пробуждалось, что подсказывали ему верные признаки, накопленные вместе с большим опытом попоек. Самое больное было то, что после всего он был таким же как все остальные толпы нажирающихся рабочих, не имеющий ни какой индивидуальности или жизненных перспектив. Один его старый знакомый (не друг) месяц назад спрыгнул с крыши, видимо затравленный этим осознанием...

Намертво держав в руках пакет с плюшевой игрушкой, он пошёл на долгожданный свет вывески магазина. В этом пакете была игрушка для его дочери. Нечто розовое, толи кролик толи овечка. Он очень боялся, что спьяну потеряет и не донесёт. Но всёравно решил напится. Он уже без этого не мог. Целый свободный вечер перед выходными. Эти вечера тянутся чудовищно долго, посколько никуда не надо на следующий день собираться и по какой-то чудной привычке никогда не удавалось рано лечь спать. В это время как никогда осознавалось ничтожество собственной жизни. Предстояли ещё выходные. Он бы работал семь дней в неделю, если бы мог. Он хорошо понимал, что становится алкашом, но что тут можно было сделать? У кассы он высыпал все деньги из кармана и поставил на прилавок две двушки самого дешёвого пива. Он этого не мог заметить, но продавщица обсчитала его на солидную сумму. Впрочем, если бы и заметил, то было бы всёравно. Не выходя из круглосутки открыл одну из двушек и принялся жадно пить. Осушил примерно четверть. Жирная касирша что-то верещала за спиной. Он, не обращая внимания, направился домой. Теперь даже холод не мог вернуть его в столь ненавистный мир. У него больше не было силы. Пробираясь через лабиринт одинаковых типовых домов, он вдруг понял, что не может найти свой. Так похожи. Даже в этом состоянии было понятно, что такое путешествие может кончится трагично. Могли попасться какие-нибудь озверевшие гопники. Они только и ждали какого-нибудь неспособного дать отпор пьяного предурка, которого  будет легко отделать и, оставив на морозе валятся в крови, забрать те жалкие деньги которые у него найдут. Но и без их помощи можно где-нибудь свалится и не встать. Никто не подойдёт помочь. А где же этот чёртов кролик-овечка? Покрасневшая, почти безчувственная левая рука, машинально сжимала свёрток. Но тут ему повезло и он встретил соседа по лестничной клетке, который хоть и сильно приложился, но не до такой степени, чтобы быть неспособным добраться до дома. А сосед по лестничной клетке увидел "ещё пиво" - и поэтому с радостью составил кампанию...

И вот закиданный мусором, заплёванный подъезд, в котором похоже опять нагадили какие-то бомжи. Или быть может не бомжи. Обычно общество винит этих вонючих отбросов во всей грязи, хотя и некоторые более благополучные люди иногда мочатся в прихожих домов, лифтах. Едва ли они знают по какой причине это делают, имея нормальный туалет у себя дома или возможность оплатить общественный. Просто это время от времени происходит без всяких причин. Его подъезд, в котором бомжи ни разу не наблюдались, был тому примером. Сосед у самого входа куда-то отделился со второй двушкой. В этой смуте было трудно определить, что именно произошло. Похоже знакомого какого-то встретил. Всёравно. До квартиры было совсем недолго. Он подарет дочке этого поганого кролика и завалиться беспробудно спать до завтрашнего похмельного утра (или середины дня). Хмельное состояние и накопившееся за неделю недосыпания сделают его сон очень крепким. Если повезёт, это будет как одна сплошная чёрная занавеса, которое накроет и убаюкает разум, словно матерь младенца в колыбели. И не будет ничего. По крайней мере до завтра. Но перед этим предстоял ещё подъём по лестнице, поскольку лифт опять не работал. Нехотя, он начал подъём до двенадцатого этажа. Стены пестрели нецензурными надписями, не отличавшимися особой фантазией. Вроде "Зина Б..." или "У Гохи маленький Х...". Совершенно одинаковые надписи, которые были чем-то вроде бланков. Существовало несколько самих шаблонов, в которые вписывались имена и надписи переносились на стены. Для особо неграмотных были также иллюстрации у восьмого и девятого этажа, чтобы каждый мог понять, чем именно выделились эти пресловутые Зина и Гоха, что их именна внесли в содержание стенгазеты. Он не злился на дегениратов исписавших весь подъезд лишь потому, что и без них дом был в аварийном состоянии, как и большая часть домов в этом районе. Собственно и цех в котором он вкалывал от рассвета до заката тоже был не многим лучше. Там только надписей не было. По сути всё, что он видел это безпросветная помойка имеющая отвратные щупальцы, которые тянулись к его шее и душили где бы он ни был. Спустя вечность, он всётаки добрался до своего этажа...

В прихожей было темно так как оказалось, что в доме нигде не горел свет. Странно, но неудивительно, поскольку он точно не знал, который был час. Наслаждаясь ощущением того, что он наконец находился в тепле собственной квартиры и никуда уже не надо будет идти - он неспешно стянул с себя пальто, ботинки. Теперь перед сном оставалось лишь одно дело - отдать дочери игрушку. Потом можно будет завалится в постель под бок жене. Если только она не будет ругаться и не прогонит его в другую комнату на мелкий неудобный диван. Про эту досадную неприятность он совсем забыл. Но скорее всего она уже спала. Дочка наверное тоже. Он разбудит её лишь ненадолго, чтобы отдать игрушку и показать, что благополучно вернулся домой. Стараясь по возможности не шуметь, он пошёл в комнату дочери. Дочь была единственной надеждой на то, что хоть кто-то из их семьи когда-нибудь будет жить в человеческих условиях, а не в задрюпанной ветхой квартире на окраине города, давно не знавшей ремонта. Он отворил дверь. Окна выходили на шумную улицу, полную электрического света фар проежающих машин, витрин и рекламных щитов. В полумраке, комнаты он увидел силуэт, сидящий на кровати. Она почему-то не спала. Он нажал на выключатель, пытаясь зажечь свет, но безполезно. "У нашего дома уже неделю нет электричества, забыл чтоли?" - проговорила дочка. Да, действительно. Только теперь он вспомнил эту досадную вещь. Предстояли целые выходные без телевизора. А не свалить ли из дома, как только проснётся, отдолжить денег и снова напиться? "Я принёс тебе кролика" - cказал он дурным пьяным голосом, протягивая свёрток. Но дочка даже не протянула руки. Она вообще какая-то странная была в свои шестнадцать лет. Демонстративно покрасила светлые волосы в чёрный, носила какую-то странную одежду: эти нелепые громоздкие ботинки, чёрные миниюбки едва различимого размера, ещё разные смешные вещи а-ля средневековье. В принципе она была не совсем нормальная, но он списывал это всё безумство подрасткового периуда и пройдёт со временем. "Не пройдёт" - как-то обречённо прошептала она, словно прочитав мысли. Видимо имела ввиду что-то своё. Он лишь положил кролика рядом с кроватью, даже не смотря куда. "Как дела в школе?" - задал он один из стандартных вопросов, которые задаются лишь для того, чтобы было что-то что можно спросить не зная ровным счётом ничего о жизне своего чада. А был ли он виноват, что ничего не знал? Приходил усталый как чёрт, еле вынося всю эту тянущуюся вечность рутину. Эта рутина ставила перед человеком выбор - либо иметь какую-то отдушинну, своё небольшое окно в какой-то внешний мир, хотябы несколько минут в совершенно другой шкуре, либо медленно сходить с ума как бешенный пёс. Его выбор был пить. В конце-концов он мог себе это позволить в благодарность за то, что кормил семью. Дочка в основном была на жене. Его внимание как правило выражалось в том, что он давал карманные деньги. А какое внимание ещё мог оказать, когда пять дней в неделю возвращался с работы никакой, едва сдерживаясь чтобы никому не нагрубить или не набить морду, а по выходным её было не застать дома? Проклятый начальник сливал негатив, портя как только возможно, жизнь своих подчинённых, крича на тех кто не может ничего сказать в ответ из-за того, что это обеспечит ещё более непрочное состояние на работе. А на ком было срываться простым рабочим? Он приходил усталый домой и там уже его пилила жена, которую скорее всего также взгревало её начальство. Впрочем, ему доставалось куда меньше, чем дочери. Ещё было неизвесно, что творилось в этой квартире, когда его не было дома. Во всяком случае, он несколько раз недосчитался части посуды.  И вот его дочка молча сидела перед ним, а он тоже молчал, стоял рядом уже неизвестно сколько времени. Какая-то глупая ситвация выходила...

Она как-то странно скрючилась, держа голову руками и прислоня её к коленам. Он в таком положении видел её уже много раз, но только сейчас понял, что она безвучно плакала и нежелая это показывать, прятала лицо. Ему хотелось что-то сказать, что-то сделать, чтобы как-то утешить. Но он подобных вещей никогда не умел. Любые проявления нежности будь то с его стороны или в его сторону направленные, причиняли ему жуткую боль. Эту боль не могло даже заглушить постепенное отупение от многих сотен выпитых за жизнь литров. "Сколько раз за этот год ты вспомнил, что я существую папа?" - вдруг подняла она голову. Действительно, её щёки были в слезах. Он не знал, что ответить. Он всегда надеялся, что жена приходящая раньше с работы оказывала ей внимание и проявляла ласку. Но в этот ужасный миг, понял, что это никогда так небыло. Он понимал, что лишь всецело скидывал свои обязаности на жену, что должен был больше заботится о дочке. Но опять же, как он мог сделать хоть что-то, когда приходя заставал её сидящей в интернете и не желающей быть как-либо потревоженной. Когда она сама где-то с одинадцати лет не желала с ним говорить. Она злилась на него и мать в постоянных скандалах, которые те устраивали между собой. Она замкнулась и он не зная как подобраться ближе всё больше её терял. Когда она была маленькой наивной девочкой, то всё решала лишь такая вот попутно купленная игрушка или мешочек конфет. Но теперь перед ним находился совершенно чужой человек, которого он ни капли не знал, но всёравно ещё любил всем сердцем. Только он никак не мог это выразить. Он давно уже разучился быть добрым. Это было так несправедливо, чёрт побери! Как бы он хотел, чтобы жизнь пошла по-другому пути, тогда давно. Он ещё на что-то надеялся лет в двадцать - двадцать пять. Теперь же был полный мрак. И что ему теперь говорить? Оправдываться, что работа вытягивала все силы. Что по выходным он её не мог застать дома. Что даже не заставая дома не знал о чём говорить? Это звучало так глупо, что ему было тошно, но тем не менее это было чистой правдой. И каким был выход из этой паршивой ситвации? Бросить пить, ходить вместо этого на выходных в театр или ещё куда-нибудь всей семьёй? Они уже давно тихо ненавидели друг друга. Уже было слишком поздно предпринимать нелепые попытки склеить разбившееся семейное счастье. Да было ли оно? Он много думал об этом вслух, выкладывая всю свою жизнь одному из многочисленных событыльников, которые все как один не слушали. А ему и не было нужно внимание этих одноразовых друзей по пиву. Они вместе с алкоголем были не более чем предлогом для того, чтобы он мог выговорится и ещё какое-то время продолжать со спокойной душой ничего не делать и иметь при этом отчистку совести. Кто-то поганит другим жизни и ставит свечки в церкви, на этом и строится хрюстьянство, кто-то напивается как скотина и начинает задушевные речи. И бары, и церкви, и сортиры это по сути своей очень удобные места куда люди приходят облегчатся, не связывая себя какими-либо обязательствами, которые бы запрещали бы им копить в себе грязь и гадить в дальнейшем. Он ничего не делал, живя в пьяном тумане или усталости от работы так долго, что уже не помнил, когда это всё началось и по какой причине. Наверное он был уже трупом, просто продолжал двигаться. Он не знал, что ответить своей родной дочери. Он мог бы извинится, взять на себя за всё вину и быть примерным отцом, пока не протрезвеет. Но он знал, что это ничего не даст, всё безсмысленно. Всё давно потеряно. Единственной возможностью было избежать всего этого когда-то давно и не позволять расти, словно семейному проклятию, этому снежному кому взаимного недопонимания, злости и накапливаемой обиды. Он не представлял, что нужно говорить в подобных ситвациях, поэтому позвал жену. Его голос звучал отчаянно, он хватался за её приход, словно утопающий хватается за последнею соломинку...

"Она не придёт. Её нет дома..." - прошептала дочка. Каким-то образом, он теперь мог чувствовать её гораздо лучше и понимал, что она шептала не для того, чтобы создать какое-то впечатление о себе, просто старался не разрыдаться в голос, она не могла этого сделать при нём. Не настолько доверяла, чтобы позволять себе при нём расплакаться. "Почему?" - спросил он. Ну почему поганый хмель всётаки развеивался?! Что он будет делать перед этим человеком в трезвом виде? Что он должен сказать или сделать, чтобы она перестала плакать не от того, что сдерживалась, а от того, что ей стало лучше. "Да ничего особенного... Она лишь умерла пол года назад... Неужели ты и это забыла?... Хороший у меня папочка..." - тихо говорила она, делая паузы, чтобы собраться и вырвавшийся вдруг плач не опозорил её, лишая остатков достоинства. Ведь она уже была молодой девушкой, а не ребёнком. Хотя он был из тех людей, которым это было труднее всего заметить. "Как... ты можешь быть таким... бесчувственным?" - продолжала дочка. Он не знал, что ответить. Жена действительно умерла. Ему было так больно, что время от времени, когда напивался, убеждал себя, что это не так. Единственные слова, которые приходили на ум, были, как ему казалось, слишком глупы и соверешенно не подходили для этой ситвации. Поэтому он сказал совершенно другое, тем самым ещё отводя разговор, входе которого, он неизбежно терпел полное фиаско, а весь его внутренний мир рушился. - "Возьми пожалуйста игрушку, Машенька". Но дешёвое пиво, ставшое его религией дало сбой. Он окончательно протрезвел и понял, что он лишь воняющий перегаром урод, ставший чужим собственной дочери, который принёс нелепого розового кролика. Он принёс розового кролика шестнадцатилетней девчёнке. Теперь он ко всему чувствовал себя идиотом, боль поднималась со дна головы, он чувствовал, что вот-вот опять разболится голова, сильнее чем когда-либо. Будет новый приступ. Но вопреки этому пробуждению разума, тело ещё плохо слушалось. Он видел всё очень расплывчато и мог делать лишь нелёгкие движения. Почему-то изображение в глазах ещё больше расплывалось. "Я не могу" - спокойно сказала дочка уже нормальным голосом. Похоже она всётаки успокоилась. Только теперь эта чудовищная чувствительность подсказывала ему, что она вовсе не успокоилась. Она лишь загнала боль в узкий подвал, где она накапливалась изо дня в день. "Всмысле?" - сказал он как можно более ласково, чтобы это не выглядело, как будто он её ругает и вот-вот пропишет затрещину, как делал когда-то или хуже того ударит её по лицу. "Кхмм" - едва сдержала приступ смеха дочка - "Хороший же у меня папочка" Её силуэт расплывался в на глазах и терял свои очертания. Комната плавала, не имея каких-либо постоянных контуров. Было похоже на отравление алкоголем. Похоже эту ночь ему не удасться поспать, а придётся бегать от до унитаза, чтобы блевать. "Ну папа, ты где-нибудь видел, чтобы мёртвые брали предметы и передвигали их по комнате?" - уже с явной насмешкой проговорила она. Всё это поколение было каким-то отбившися от рук. У его старых друзей с детьми были схожие проблемы. Они совершенно не уважали своих родителей. Для них наверное вообще не существовало каких-либо авторитетов, кодексов или чего-то святого. "Что всё это значит?" - проорал он срываясь. Ноги всётаки подкосило от бессилия и он упал на колени еле сдерживая всё сильнее накатывающую рвоту. Голова, как и ожидал разрывалась неимоверной болью. Всё вокруг было как в каком-то чудовищном тумане. Глаза почти ничего не могли разобрать. Разсплывчатая фигура дочки поднялась с кровати встала в полный рост, обращаясь к нему сверху вниз - "Папа, твоя девочка умерла от того, что она как и ты время от времени напивалась и однажды она выйдя из клуба свалилась пьяненькая и все её друзья прошли мимо. Даже самые лучшие подруги. Никто не остановился, не обернулся и даже не посмотрел в её сторону, уходя. Хотя они не были сильно под алкоголем, прекрасно знали, что она сильно перебрала и едва ли доберётся до дома сама. В результате твоя девочка, как какой-то сраный алкаш замёрзла насмерть, валяясь на грязном асфальте. А ты в это время пропускал кружку пива в баре, за ней ещё одну и хватился отсутствия собственной дочери лишь спустя несколько дней."  C каждым словом голос её становился чуть громче и к последним словам она уже орала прямо ему в лицо. С каждым словом силы его покида всё больше. "Прости меня" - вырвались всётаки те нелепые слова, которые он хотел сказать ранее, но посчитал глупыми, поскольку знал, что подобные вещи не прощают. - "Прости меня! Прости меня! Прости меня!" - лихорадочно повторял он всё более теряя контроль над собой. "При чём тут я? Я уже мертва. Мне всёравно. Ты сам себя прости!" - обронила дочь, выходя из комнаты. В конце-концов его всё таки вытошнило, он свалился на пол и продолжал блевать. Тут неожиданно в прихожей раздался голос жены, она подозвала дочку к себе и они (судя по звукам) ушли, взяв заранее приготовленные сумки. Он ненавидел себя за то, что не смог их уберечь и теперь уже тут было невозможно ничего исправить. Они ушли. Он проплакал навзрыд каких-то пол часа, ревя как ребёнок, чего у него не бывало с десяти лет. Потом проблевавшись ещё раз, заснул лицом в собственной блевотине и уже не никогда проснулся. А на полу осталась валяться розовая куча нелепых плюшевых кроликов...