Пигмалион

В сером предрассветном квадрате вагонного окна трясся зубчатый строй деревьев. Мелькали придорожные столбы. Вздрагивали и бросались вниз слабо натянутые веревки проводов. Саша лежал на нижней полке. Его глаза были открыты и неподвижно смотрели прямо в туманный оконный сумрак. Саша ни о чем не думал. Он просто лежал, вытянувшись и замерев на узкой вагонной койке, а сквозь него тихо летел серый заоконный свет: летел сквозь картонные стены Сашиной души, темные и тесные, как коленкоровые стены купе.
Рядом на соседней койке, повернувшись спиной к Саше, лежал Боря. Он натянул серое полотно на голову и застыл совершенно неподвижно, как какой-то тяжелый предмет в чехле, как гипсовая шероховатая масса. Две верхние полки были пусты. Пассажиры, их занимавшие, вышли ночью, никто не знал когда. Вот почему полупрозрачно-пыльный воздух купе был пуст и бледен. Лишь напряженные, недвижные Сашины глаза смотрели сквозь него, уподобляясь дверному зеркалу, отражавшему белесый квадрат окна.
Поезд уносился в Москву. Туда, откуда всего две недели назад его зеленый двойник в купе СВ, мягко и роскошно-пыльно, нес сюда, за Урал, Сашу и Бориса.
             
   ***
Борис Свиблов, родом из Калужской губернии, но ныне проживающий в Одессе, был скульптором. Именно он уговорил Сашу, человека без определенно занятия, немного философа, немного писателя, но в основном – приятного, компанейского парня, любящего поговорить и пофилософствовать, именно его Боря уговорил поехать в Сибирь на халтуру. Система была проста: они приезжают в какой-нибудь сибирский колхоз, и Боря быстренько договаривается с председателем о сооружении «объекта культурного назначения», например, – «памятника одинокому солдату-освободителю», «женщине-матери», ну а если повезет – то и на Лукича (т.е. Ульянова В.И.).
Саша едет подсобным рабочим, т.к. в скульптуре он ничего не понимает. Надеялся Боря использовать его как менеджера («референта» по терминологии скульпторов). Но говорил он об этом скорее для позы: он и сам был большой спец по части уговаривания клиента. Ласковый и нежный со всеми, он готов был поступиться чем угодно, но результат оказывался всегда определенный: Боря таял от собственной обворожительности, а в его талых водах в восторге тонул клиент. Дело безусловно оборачивалось выгодой для Бори. Он же, как человек подозрительный и опасливый в такой же мере, в какой готов был пить и откровенничать с каждым встречным, никогда не давал своего настоящего адреса, не называл своей настоящей фамилии (так же, впрочем, как и фамилии своего референта), а умудрялся оформить все на «тёмную лошадку», на случайный паспорт кого-нибудь из местных.
Так было и на этот раз. Удачливый Борис не только все разнюхал заранее но сумел взять два СВ в переполненном поезде и ящик пива в дорогу.
  ***
И вот, два белых призрачных лица сквозь темное стекло смотрят из купе на вокзальный перрон, изредка совершенно беззвучно открывая рты и шевеля губами, как при разговоре, а, порой, поднося ко рту бутылки с пивом. Вокруг шум вокзала, залитого летним солнцем, забитого снующими туда-сюда людьми, собирающимися в кучки у дверей вагонов, в очереди... Вот – квадратные, как чемоданы, и, как чемоданы, заклеенные наклейками и записанные надписями зеленые куртки. Стройотряд. За стеклом очков прячутся тоскливые глаза. Но у некоторых они живые и бегающие.
У самых дверей вагона N 11, где едут Борис и Саша, разыгрывается маленький спектакль. Черный, похожий на бесенка, да к тому же и хромой человечишка доказывает рыхлому проводнику с рыбьими глазами, что ему совершенно необходимо место здесь, в этом вагоне, в СВ. Проводник в ответ выпукло моргает и загораживает молодцу дорогу.
– Я сын Воровского! – яростно кричит бесенок и становится точно в такую же позу, в какой застыл его бронзовый папа в маленьком дворике близ Лубянки.
Но проводник видно не из тех, кто очарован прошлым. А может быть он сын более высокопоставленного чиновника, например, самого Дзержинского, или Свердлова, или может быть Основателя этого государства?!... Кто знает! В любом случае, происходящее комично. Но в сердцевине комедии сокрыта трагедия. Можно представить, что в проеме вагонной двери толкаются лишь человеческие оболочки, а сами они, их сущности, в действительности не просто сыновья Воровского и Свердлова, а именно Воровский и Свердлов (или, положим, Луначарский – какая разница...). Никто из них не верил в перевоплощения, а лишь в воплощение идей. Но идеи-то их растворились, распылились, развоплотились, но вот они – о ужас! – они вновь воплощены.
Они те же, точно такие но... не по внешности. Их сущности узнают друг друга (неизвестно каким образом) и готовы приветствовать товарища по партии, но их оболочки совершенно не в состоянии вновь выполнять роли Воровского и Свердлова. Бытие этих оболочек – бытие проводника и молодца в шляпе – определило их сознание, и оно не помнит уже их истинных имен, а просто кричит, спорит, требует. Ситуация трагическая.
Однако статичность заоконных лиц Бори и Саши и шумная массовка вокзала мешают возможной кульминации: ведь собственно никому нет дела до «Воровского» и «Свердлова». Вот сам Боря – Свиблов. Древняя боярская фамилия. Ну и что? Правда, Боря не уверен точно – та ли это фамилия. Ведь фамилия – это еще не род, не происхождение: может быть просто совпадение... Но все же! Пусть он из крестьян, но крестьян Свибловых!
Весь этот вокзал, все эти Вани, Саши, Сережи, – все эти без роду без племени толпы оболочек. Боре все равно – Свиблов он или просто Смирнов. А сколько таких, кто с гордостью готов раскрыть паспорт, где в графе «фамилия» написано: Толстой, Галицкий, Трубецкой... Реже можно встретить таких, кто гордится фамилией Бауман, Ярославский, но есть и они. Эта связь с прошлым придает ее носителям некую реальность, неведомую другим жизненность. Они не просто граждане страны без прошлого, они почти «аристократы», у них есть «предки». «Предки» эти фигурируют в книгах по истории, их имена напечатаны на пожелтевшей ломкой бумаге с ятями и твердыми знаками. Книги эти есть только в лучших библиотеках. Слово « Бог» там написано с большой буквы, а слов «марксизм-ленинизм» нет вовсе. Книги эти очень дорого стоят у букинистов и с каждым годом будут стоить все дороже. Но самое главное в ином – в наследстве! И не только в наследстве «семейных» библиотек, картин, антиквариата, главное – это наследство жизни. Вот они, носители этих фамилий-ярлыков имеют право на вечную жизнь, а все остальные должны кануть в мутную Лету истории. За это они боролись и, как им кажется, победили.
Все это напоминает лица в окне поезда, не поймешь сразу в купе они или лишь отражение людей на перроне. Может быть те, с генеалогией, – пассажиры, остальные лишь призраки темного стекла...
Но вот поезд тронулся. Призраки замелькали, побежали налево, быстрее, быстрее, – а бледные «лица», плохо различимые сквозь грязное стекло, понеслись куда-то направо, увлекаемые зеленой громадой вагона.
Направо, направо, боком, не гладя на свой путь, несутся лица, а мимо них – отражения в стекле: налево, налево...
                ***
Вскоре два «творческих работника из Москвы» уже сидели в конторе председателя и важно кивали, выслушивая его бесконечные причитания. Сошлись на том, что на площади перед правлением будет сооружена статуя, изображавшая Великого Основателя Нашего Государства, когда-то отбывавшего ссылку в этих местах. Для работы на краю деревни был выделен просторный сарай. Все осмотрев, «старшой», т.е. Боря, быстро организовал завоз необходимых материалов – досок, глины, гипса, цемента и пр. После этого друзья отправились в местную библиотеку, чтобы набрать всяких книжек, где их модель была бы изображена в фас, в профиль, на фоне детей, с бревном на плече и т.п. По дороге Борис важно посвящал Сашу в тонкости искусства скульптуры. Он не был сторонником метода Родена – т.е. вовсе не собирался брать подходящий камень и отрубать от него все лишнее. Материалом Бори был бетон. Поначалу он лепил скульптуру в глине, причем не отрубал куски от большого монолита, но наоборот – набирал объем.
– Конечно, – соглашался Борис, – можно и к глине применить принцип Родена, но мне нравиться именно набирать формы. Фигура у меня вырастает из маленького куска, облепившего каркас: в идеале – из одного маленького глиняного шарика, ядра. Скульптура последовательно воспроизводит стадии человеческого роста: от эмбриона – до старика. Вот это настоящее искусство!
Саше казалось, что Борю слегка занесло. Он с подозрением посматривал на своего спутника. А тот, размахивая руками, в деталях расписывал воображаемый процесс творчества.
– Ты что же, собираешься заселить наш сарай целой толпой революционеров – от сперматозоида до трупа? – пробурчал в конце концов Саша.
– Ну что за чушь?! Все должно разыгрываться на одном куске глины, – недовольно пояснил Борис,– кроме того, мы тут не для выведения глиняной расы нового человека, а для бабок!... Это я так, теоретически... А вообще-то желательно хотя бы соблюсти последовательность лепки модели одного возраста – сначала скелет, потом плоть, т.е. голую фигуру, наконец – одеть.
Впрочем, надежд найти изображение модели в голом виде практически не было.
                ***
Когда за двумя пришельцами захлопнулась тяжелая дверь библиотеки, они очутились в абсолютной тьме, в которой, казалось, разрушилось время и пространство, и лишь фиолетовые тени пробегали в их слепых глазах. Вспышка света и каркающий, картавый голос хозяина библиотеки вывели их из оцепенения.
– Вот! – торжествующе верещал голос,– Лампочка Ильича! Посмотрите, Посмотрите!
Борис длинно выругался, проклиная этого новоявленного люцифера и его дьявольское орудие. В конце его тирады в ослепленном мозгу молчащего Саши всплыла фигура невысокого пожилого человека с лицом, искаженным гримасой гнева, готового броситься на Бориса прямо из-за библиотечной стойки. Он напоминал какое-то злобное животное: его рот судорожно дергался, а руки бешено стучали по доске.
Саша схватил уже замолкшего Бориса за руку. Прямо перед ними была их модель! Невысокий рост, лысый, череп, бородка клинышком. При этом были во внешности библиотекаря детали, которые не заметишь на академических портретах или ретушированных фотографиях. Детали эти на первый взгляд делали его мало похожим на самого себя, но потом сообщали его облику еще большее правдоподобие: небольшие радиальные рубцы вокруг губ, неровные, с лунообразными выемками передние зубы, зияющие в щели рта, безумно расширенные, принявшие какую-то странную треугольную форму, зрачки. Существо это продолжало кричать, не снижая громкости. Впоследствии, Боря и Саша убедились, что это обычная манера разговаривать их нового знакомого, которого для определенности назовем, ну хотя бы, Александр Ильич.
Борис поступил опрометчиво, возбудив ярость библиотекаря и Саше, пришлось пустить в ход всю свою дипломатичность, чтобы его немного успокоить.
От гримасы недоверчивой злобы, по-видимому, столь привычной для этой физиономии, она, быстро миновав стадию недоверчивого внимания, приобрела, когда речь пошла о цели их прихода, выражение почти истерического восторга. После того, как Саша закончил свою речь нижайшей просьбой предоставить творческим работникам из Москвы материалы, необходимые для создания портрета нашего выдающегося основоположника, восторг слушателя перешел в какой-то водопад действий: почти мгновенно на библиотечной стойке выросла баррикада книг, журналов, альбомов. Обладатель каркающего голоса с таким энтузиазмом носился вокруг своих клиентов, что если электричество почему-то погасло бы вновь, они бы почувствовали себя людьми, оказавшимися в центре вороньей стаи, какие гнездятся обычно на старых кладбищенских тополях.
 Наконец «читатели» покинули обиталище странного библиотекаря, унося с собой огромную связку всякой книжной продукции и одну мысль
– Вот это модель! Он ведь копия того самого типа. Да еще эти подробности: зубы, прыщи, уши... С такого парня можно вылепить эдакого революционера, что этот китч сможет смело претендовать на место в ряду лучших сюрных скульптур. Да, главное уговорить его позировать... Интересно, он случаем не родственник того самого?...
Пока эта мысль ворочалась в головах двух приятелей, оставленная в библиотечной тьме «модель» пестовала свое сокровенное помышление, которое очень порадовало бы Бориса. Невидимый в темной комнате библиотекарь сидел, подперев руками подбородок. Глаза его были закрыты, рот же, наоборот, чуть приоткрыт. Повлажнела нижняя губа. Весь он постарел, обмяк, погрузился в мечты...
– Только бы они согласились, только бы согласились, согласились..., – твердило в мозгу Александра Ильича.
А «они» был давно согласны. «Им» было даже интересно. «Они» шли, обсуждая неожиданное знакомство и даже не замечали, что день клонится к вечеру. Холодный воздух дохнул им в лицо. Солнце садилось. Далекий закат огненной рекой полыхал над землей, от которой его отделяла плотная масса облаков. Так и казалось, что небо начинается не там, где кончается зубчатый частокол сосен, а выше, за этими округлыми свинцовыми холмами. Что это за странная земля между соснами и небом? Что это за холмы? Почему столь тяжела и столь непроницаема их свинцовая масса, тяжко округлая?
Не думали об этом «они», а шли, болтая мимо бетонной коробки правления, мимо крепких изб туда, в дальний конец села, где возле речушки, название которой они так и не узнали, на холме, чернея в волнах заката, стояла церковка с зияющими в куполе дырами, с давно потерянными крестами, грустно посеревшая и стыдливо украшенная молодыми березками, росшими прямо из стен. Напротив нее находился сарай, где Борису отвели мастерскую.
Вслед заезжим москвичам смотрели селяне, но никто ничего не спрашивал. Лишь у одной из последних изб, сидевший на бревне старичок, выпустив красивый в закатных лучах дым, вяло спросил:
 – Ентова... городить будете?
 – Да уж, поставим вам.
 – Ну, ну... У Ильича были?
 – Были, а вы откуда знаете?
 – С него, должно быть, и лепить будете.
 – ?...
 – Да чего уж тут удивляться, он ведь как две капли. Папаша его был менее похож, а этот – вылитый. Папаня-то его – вы****ок того самого. Что, не верите? Точно,– старик видел, что сумел заинтересовать приезжих. Глазки его потонули в прокуренном желтом лице,
– Бабка его училкой здесь была, покуда тот в ссылке был. Говорят вроде за революцию. Но ведь та-то куда как позже была, и за нее-то апосля сажали. Не за то он сидел. А я так думаю, что за баб. Охочь был до бабского полу.
Подойдя ближе к старику, Титычу, как он назвался, ребята почувствовали вполне определенный аромат. Сговорились быстро. Минуту спустя, они уже сидели в темной комнатке стариковской перекошенной избы, а бывший буденновец разливал по стаканам самогон и вытаскивал из ведра огурцы – такие кислые, будто их квасили в уксусе, а не солили.
Так и заночевали два приезжих в доме Титыча. А наутро, первое, что увидел Саша, открыв глаза, был пыльный солнечный луч, с трудом пробивавшийся в маленькую комнату сквозь белесое стекло.
                ***
Когда Борис и Саша подошли к сараю, Александр Ильич уже торчал там. На свету он был какой-то зеленовато-пыльный – старая нелепая вещь. Боре, конечно же без всякого труда, удалось уговорить его позировать. Каркас был закончен быстро. Борис решил лепить сидячую фигуру.
– Вот он сидит на пеньке и задумчиво смотрит на новую деревню, – монотонно и заунывно вещал Борис, как бы аккомпанируя своей работе. Глина утяжеляла каркас, а Борис продолжал:
– Сидит на том самом месте, где некогда сидел он живьем на пеньке, слушал простые русские песни, беседовал с мужиками.
Борис гипнотизировал Александра Ильича. Тот, казалось, же впадал в транс, но вдруг оживлялся, старался вскочить с места и взглянуть на работу со стороны скульптора.
– Сидите, сидите,– властно прерывал его порыв Борис и продолжал:
– Теперь здесь тракторы вместо телег, а на них – молодежь... А он, среди них, как живой... Хм... Как живой...
Боря отходил чуть назад, снова отходил, смотрел. Двери сарая были закрыты, скульптор не любил посторонних, но сквозь небольшое окно без стекол, иногда действительно был слышен трактор, иногда мычание коровы, чья-то брань, а, в основном, молчаливая летняя жара.
– Ну что, Сашок, может в магазин? – наконец прервался Борис:
– А то после вчерашнего дедовского самогона голова трещит, работать невозможно.
– А в магазине у нас по этому делу пусто,– вдруг робко прошептала «модель»,
– Но я вообще-то припас тут немного, похмелиться.
Работа была прервана. Двое друзей приятно удивились предусмотрительности Ильича (как они уже его называли). На ящике, поставленном в углу, появилась бутылка коньяка, пяток огурцов, сало, банка с грибами, серый хлеб. Больше в этот день Борис не работал.
 На следующее утро, придя в сарай, Саша и Борис застали там Ильича. Тот крутился около завернутой в полиэтилен глиняной фигуры, склонял голову то налево, то направо, отходил, подходил, но полиэтилен снять не решался. Когда Борис развернул скульптуру, Ильич бросился к ней и выхватил из-за пазухи фотографию. На ней в полупрофиль был запечатлен он сам. «Модель» начала изучать своего глиняного двойника и явно осталась недовольна увиденным.
– Что-то не очень похоже, – капризно начал Александр Ильич, но тут же спохватившись, заискивающе спросил,
– Может вдохновения нет?
– Да, вообще-то тут у вас с вдохновением плоховато,– мрачно пробурчал Борис.
Ильич мгновенно понял намек. На ящике появились две водки, огурцы, консервы, хлеб.
В этот день в творчестве Бориса искушенный критик мог бы заметить тенденции к абстракционизму.
В таком роде продолжалось несколько дней. Борис работал активно, но откровенно сказать, даже Саше стало казаться, что первоначальное сходство скульптуры и модели все более и более тонет в сюрреалистических подробностях. Он уже стал опасаться, не окончится ли вся затея провалом, ведь никто не позволит ставить в центре села карикатуру на Великого Основателя, не говоря уж о том, что само окончание работы уже казалось проблематичным. Саша несколько раз пытался вмешаться и отвадить расторопного Ильича от спаивания скульптора, но тот видимо считал, что все дело именно в недостатке спиртного, а не в его избытке. В результате Сашиных усилий Борис откровенно заявил ему, что он мешает творить, и Саша, покинув сарай, начал посвящать свое время собиранию и заготовке грибов, благо их в окрестных лесах было великое множество.
Выходил Саша рано, а приходил поздно, когда Борис уже спал. В сарай он совершенно перестал заглядывать. Вот почему его очень удивило то, что неделю спустя старик, у которого они по-прежнему жили, сказал, что его разыскивает Ильич. Вскоре, впрочем, появился и он сам. Лицо «модели» было опухшим и бледно-серым, как гипсовая маска, под глазами мешки, руки дрожат. Говорил он, однако, твердо и уверенно. А треугольные раскосые глаза его горели смутным огнем.
– Молодой человек, как вы наверное знаете,– тут он бросил на Сашу странный взгляд,
– так вот, как вы конечно знаете, работа уже закончена. К сожалению, ваш друг несколько переутомился.
«Точнее крепко перебрал и вырубился»,– поправил про себя Саша. Еще вчера Титыч сказал ему, что Борька лыка не вяжет, целый день ползал на четвереньках и бормотал, что ловит маленьких кусачих пионерчиков. Со вчерашнего же дня успокоился и мертвецки спит.
– Ваш гениальный друг несколько переутомился, – продолжал настойчиво говорить Ильич,
– Но творческая часть работы уже закончена, осталось техническая. Я внимательно слушал Бориса Васильевича и вполне усвоил, что нужно делать – статую нужно отформовать.
– Лично я никогда не видел как это делается, – растерялся Саша.
– Не беспокойтесь, – с видом сверхчеловека, для которого не существует препятствий, оборвал его Ильич,
– Не беспокойтесь. Все продумано и предусмотрено, ибо сила разума велика, – сказал он и поднял кверху жёлтый, скрюченный палец, указывая одновременно и на небо и на себя самого.
 – Как вы знаете, скульптура должна быть сооружена из бетона, этого вечного и значительного материала. Но бетон надо залить в некую форму, как бы полость в гипсовой форме. После чего гипс разбивается, а статуя вынимается. Вот и все. Точно также отливают и из бронзы, жаль, что ее нет в колхозе.
Саша с недоверием посмотрел на оратора.
– Все готово, – продолжал Ильич, – глиняный прототип уже в опалубке, сооруженной, как видите, вокруг него в виде ящика.
Действительно, в сарае возвышался свежесколоченный деревянный куб.
– Осталось только залить сверху гипс. К сожалению я завтра уезжаю в район. Но мы с Борис Васильевичем все обсудили. Утром за вами зайдут двое рабочих, которых мы наняли для этого дела. Они кое-что смыслят в формовке. Вам нужно только открыть сарай и выдать им гипс. Когда Борис Васильевич отдохнет, он займется заливкой бетона.
– Ну что ж, все понятно, недовольно согласился Саша, – А вы надолго в район?
– Дня на три, там семинар библиотечных работников. Обязали.
– Счастливого пути,– пробурчал Саша и вновь занялся своими грибами.
                ***
Рабочие точно зашли часов в семь. С вечера вчерашнего дня шел мелкий дождик. Похолодало. Не хотелось вылезать из постели и куда-то переться, тем более, что сам-то «гениальный художник» свиньей лежал в углу, не подавая признаков жизни. В дверях мялись два дюжих колхозных алкоголика, в телогрейках, с лицами, похожими на грязные картофелины. Разговор у них с Сашей был короткий и вполне содержательный.
 – Слышь, чего-то там Ильич говорил, пойдём, что-ли, посмотрим. Ну, паря, давай, что-ли, побыстрее, а то нам на работу еще надо.
Саша в полусне, в легком дедовском самогонном похмелье, натягивал джинсы и, оправдываясь, бормотал:
– Ну ладно, ладно, сейчас... Вы-то хоть умеете это, формовать?
– Да чего там, загипсуем, как Ильич сказал.
Они вышли в промозглое утро. Серое низкое небо, серый неясный горизонт, сырой воздух – все было отвратительно. Сарай стоял мокрый, холодный. Внутри кислый запах сырости, спиртного, холодной глины. Посредине стояла опалубка, сколоченная в виде будки, рядом несколько мешков с гипсом и две водки.
– Молодец Ильич, не забыл, – оживились работяги. Саша тоже встрепенулся. Водку уговорили разом. Выпив по стакану, рабочие покраснели, запыхтели, закурили и захлопали Сашу по плечам своими лапами.
– Да ты паря не бойсь, сделаем как надо. Нам вчера еще Ильич все показал. Работа тут не хитрая. Щас гипса намешаем и зальем вон туда, в дыру сверху. Да и все. Потом допьем это дело и – разбежались. Ну, давай, начали.
Работали ребята крепко и грубо, как тракторы. Вот замешан гипс, вот к опалубке приставлен чурбан, и один из ребят, Витек, заливает с вытянутых рук в дыру наверху опалубки тяжелый жидкий камень – гипс. Саша, охмелев, с радостью подает одно за одним ведра, крякает и ругается вместе с мужиками. Сделали. Выпили еще, бросили бутылки в угол, покурили и разошлись.
                ***
– Борь, ну ты как?
– Да вроде отошел.
– Работать будешь? А то ведь время идет. Пора заканчивать всю эту бодягу, получать остальные денежки и сваливать отсюда.
– А по-моему и здесь неплохо.
– Ты что, я уже совсем озверел от скуки, грибов насушил рюкзак целый, куда еще?
– Ну а этот, Ильич? По-моему ничего так себе парниша: каждый день поставит, ублажит.
– Да это он старался, чтобы ты его похожим на самого себя вылепил. Уж больно хочется стоять на пьедестале.
– Нет, у него идея глубже. Он не сам хочет стоять, он хочет чтобы тот, дедуня его стоял, но чтобы стоял как живой, точно похожий, в деталях, в подробностях. Он ведь знает, что сам – копия его. Так вот, он хочет воссоздать любимого предка из себя, выделить его из себя, оживить собою, чтобы тот снова властвовал. Вот как. Он как бы его жрец, потомок бога и в то же время – жрец. Вот я его сажал в нужную мне позу, так знаешь – он как-то удивительно находил наиболее органичное выражение, как будто он лишь оболочка того, и тот через него смотрит! Ты вот думаешь, он передо мною заискивал, коньяком меня поил?... Нет, он меня презирал. Я для него лишь орудие, стек, так сказать, в его руке. А скульптор-то – он! Он сам лепит себя самого. Его дед лепит собственную скульптуру, а внук отдаст ей свою жизнь.
– В общем парень того... Да чего там с ним возиться, ведь и закончено уже все. Пора статую делать, ставить, денежки получать...
– Да нет, я бы еще полепил. Хочется мне побольше абсурда в эту работу вложить.
– Да чего там лепить. Ты что, новую собрался начинать? Ведь эту уже отформовали.
– Как это отформовали?
– Пока ты тут пьяный валялся, Ильич пришел и сказал, что все готово, что вы договорились, что пора формовать. Ну и заформовали.
– Да вы что! Да вы хоть представляете себе, что значит формовать?!
– Да чего там представлять. Вы ведь с Ильичом все приготовили. Опалубку поставили. Осталось только гипсом залить.
– Какую опалубку? Что приготовили? Что ты мелешь? Разве формуют в опалубке? Ведь так у вас получится целый монолит гипса, а статуя – внутри, как орех в скорлупе. Она же глиняная, ее не вытопишь, как восковую. Как же освободить от нее форму – просто разбить, что-ли, все? Кретины! Идиоты!. Это кто, Ильич все придумал?
– Ну да...
– А где сам этот шизик?
– Уехал в район...
– А когда будет?
– Дня через три.
– Ну ладно, пойдем, посмотрим, что там в сарае. Все равно теперь придется начинать все сначала. Так хоть каркас новый сделаю. Или может быть гипс ваш разбить, форму ваше дурацкую? Там все же каркас готов и объем набран...
                ***
Доски Борис с Сашей сняли быстро. Под опалубкой стоял гипсовый неровный параллелепипед. Бывшая скульптура. Огромный белый монолит искусственного камня. Жуткий, как могильная стела. Без надписей. Неведомое никому захоронение. Памятник пустоте.
Боря потащил доски в угол сарая и вдруг – застыл.
– А?!...,– прохрипел он дурацким голосом и, потянув, резко сдернул с какой-то примостившейся в углу массы кучу полиэтиленовой пленки.
Там, на катках из полешек, слегка покосившись на своем дощатом постаменте-станке, спиной к холодному темному пространству сарая сидел Александр Ильич. Глиняный.

                окт. 1986г.