***

КОНСТАНТИН  РАССАДИН

ВЕДЬМА
Русская современная сказка

Вот  уже  больше  года  прежде  счастливое  семейство  Игожевых  проживало в страхе   -  на грани  бедствия,  досадуя  на  слишком  морозную,   бесснежную зиму, затем –   на взрывчатую раннюю весну,  далее   – на  непродолжительное  ленивое  лето  с   холодными   дождями  и надоедливым  комариным  писком, и  так  до  прихода  осени.   И лишь  в  благостные  деньки  золотого  листопада,   любимой поры  для  Сергея и Галины,   и  их ненаглядной красавицы – дочки Дашеньки, как будто вновь возвратились, вернее, возродились семейное умиротворение и довольство всем  тем, что не  так давно окружало  этих трех незлобивых, нежно относившихся  друг к другу, людей. 
           Сергей  основательно   усаживается на целый день за свой писательский стол,  вернув ему его   изначальное   письменное  предназначение. Пустует кресло  у  телевизора.    И   правильно. Писатель теперь вполне обходится без него, ибо по «ящику» являют несусветный бред говорильни современных политиканов или загульную  дурь  скоморохов  сатиры  и  юмора,  или  глупейшие   бразильские    сериалы  вперемежку  с  американскими  фильмами-   боевиками.    А   милая, веселая Галина возится на кухне, консервируя  на зиму овощи и фрукты.   Дашенька,  затаившись в своей комнате, пишет  свои  первые  стихи про любовь, что и следует делать в ее лучезарном   юном возрасте.
            В зале, на паркетном полу, прикрытом неярким паласом, возлежит кот Савелий, улыбчивый и спокойный,  хотя не прошло и недели, как к нему  также вернулась, чисто кошачья, уверенность  в том,   что  он  самый   любимый  и  обожаемый  обитатель этого дома. И гладить этого красавца нужно только по шерстке. Кот счастлив: наконец-то, куда-то исчезла огромная  многопудовая старуха, ежеминутно грозящая   напрочь отдавить хвост  и  лапы  перепуганному зверьку своими   толстыми ножищами в  растоптанных  до  немыслимого  размера   домашних   тапочках.    И  откуда  она  только взялась, такая страшная, монументальная скульптура,  из какой такой сказки - жизни,  из какого,  бог  весть,  Гоголя - причуды,  о  коем  любит  потолковать  с    домашними  Сергей Иванович  Игожев?    Как  она,  эта  древняя  женщина, орала  на  него  диким ором!    А  если  чуть  замешкается,  обязательно     схватит его за ухо и так тряхнет – искры  из   глаз до потолка летят.   Савелий панически боялся всего вида старухи. Но слава   кошачьему   пророку,   если   он есть:  бабка  куда-то  съехала   с жилплощади  семейства Игожевых.    
           Кот прислушивается к разговорам любимых людей, почти, а может быть,  наверняка  понимая  человеческую  речь.  Мягкая   и спокойная, она завораживает зверька,  и  он  подмурлыкивает ей,  навострив  уши  на  тот случай,  когда  люди  вдруг заговорят,  к примеру, о жареной рыбке.
         Уехала старуха.  Надо  же  такое  счастье  привалило  в  дом!   Смеется  добрая хозяюшка Галина.  Сергей   Иванович,  не  таясь,  выпивает  рюмочку  водки,  хрустит огурчиком.    Дашенька вертится у зеркала, торопливо подкрашивает глазки,  посылает   воздушный  поцелуй  сразу всем  и  ему коту Савелию.  Разумеется,  она спешит:  у   девушки  сегодня свидание  с молодым человеком  Евгением, который по всем самым добрым предположениям метит в зятья.
        Кот забирается на кухонный табурет, распушив  хвост до самого пола, и продолжает слушать, о чем говорят Сергей Иванович и Галина.
- Хорошо-то как, Галинка! И не бабуля свои телеса на табурете упокоила, своё, родное, животное, то бишь Савелий. Кошара ты моя рыжая! – умиляется писатель, поглаживая кота.
- Ой, и не говори, Сережа, чудненько - пречудненько! Но ты на спиртное все же полегче…  в том смысле, что поговорить нужно.  Сам знаешь, сколько слов недосказанных поднакопилось, пока мать твоя среди нас жила?
- Пустяки, Галинка! Третья  рюмка  по  закону -  случаю мужику положена. Да  к  тому  же  в  доме  такой  праздник!     «Хмельницкий»,    если  все по-хорошему,  никогда  вреда   не приносил. Откровеннее буду.
- Сальцем закуси,  - подсказывает Галина.

Двадцать пять  лет  они вместе.  Давно сроднились.    Дашутка   –    их поздний и единственный  ребенок,  желанный  и  дорогой,      но  вовсе  не  избалованный,  как бывает в семьях, где, как большое чудо, ждут рождение возлюбленного чада.  Девчонка  красотой  и  трудолюбием  в  маму  вышла, в отца – нравом добрым и разумным.  Сейчас  у  Дарьи  третий  курс  института  и молодой человек Евгений. Заботы - тревоги, сами понимаете, родителям хватает с лихвой.
          Но все же не об этом хотят неспешно побеседовать супруги Игожевы,  посумерничать за разговором на семейном штабном месте – кухоньке на 9 квадратных метрах.
Кот  Савелий  на  чеку.    Он  выныривает  из  приятного   короткого сновидения и, приоткрыв правый глаз, по-снайперски прицеливается в хозяина.
- Давай - давай,  Иваныч,  исповедуйся:   как   на   духу, выложи,   что наболело до взбухшего нерва.   Режь  по  больному,  исцеляй  свою душеньку.    И ты, ласковая моя хозяйка, тоже не молчи, чтобы на сердце чистенько стало.
И Сергей Иванович будто услышал Савелия.
- Знаешь, Галина,  это,  конечно, факт, что коты   – вещуны, и на Руси у ведьм обитали, черные такие и страшные…при  каждой  русской  Бабе – Яге  -  кот Баюн,   помнишь,  в любой сказке – верный, первейший помощник всех ее проделок.
- Попрошу, без намеков! - ответствует  на кошачьем языке Савелий.
- Что ты,   Сереженька, какой он тебе  - Баюн! Да и мать твоя,  разве ж ведьма? Усталая, старая женщина. Только  то  и   правда,  что  устала и состарилась она от непонятной мне нелюбви к людям: все-то у нее   –    гады и сволочи, воры  и  убийцы. И  кажется мне, она почему - то больше всех на свете  тебя ненавидит.   
Я -  то  с  жалостью  к  ней,   то  с   хитринкой и лаской, а она, как увидит тебя  –   глаза от ненависти у нее стекленеют,     и я уже  не в счет со своею милой улыбочкой и постоянной  заботушкой  для нее.
          А ты, Савелий, не сердись на хозяина:  фантазер он у нас,   каких еще поискать нужно.
           Савелий фыркает и переваливается на другой бок,  демонстративно отвернувшись от Сергея Ивановича. Он пребывает в рассудительной задумчивости.
« Вроде  мужик  не   молодой   –  за  « полтинник »,   а  дурак - дураком.  Да если бы ни мое постоянное присутствие возле этой чертовой бабки   –  мать-мачехи твоей,  то она тебя бы извела, как та старуха у разбитого корыта своего муженька…
         И не измышляй напраслину  о черном коте Баюне -  или не видишь через свои стекляшки,  что  я весь, как есть, рыжий,   даже глаза мои рысьи и те рыжие? 
          Но  коль  тебя интересует, откуда я родом, то поклонись  Александру Сергеевичу  и припомни:
У лукоморья дуб зеленый.
Златая цепь на дубе том.
И днем, и ночью кот ученый
Все ходит по цепи кругом.
Идет…


понял.   И,  вообще, я   так   тебе скажу,  хоть  ты и  симпатичен мне  не  меньше, чем  великий  наш   классик,  еще   раз  про  меня   такую  неправду  сболтнешь,  спать  на  твоих больных ногах не буду и лечить твой полиартрит перестану.
- Смотри:  котик  на  тебя  всерьез   обиделся.    Никто его с табурета не гнал  – спрыгнул да в уголок забился…
Савелий, Савельюшка!  Ну, ты что, маленький?
- Что да что?! Нашли крайнего, - урчит недовольный кот.
Галина продолжает:
         - Я за эту неделю –  без свекровки – прежняя совсем стала: спокойная и тихая… Правда, Сережа? И – к тебе, и к дочке. Ладится в доме – жить хочется!
Так успокоилась, что все-все простила твоей матушке.   Жалко мне ее, старую.    И кажется  мне,  что не  со  зла  она  меня  перед  тобой  пачкает  бранью да руганью,  а, скорее от  того,  что не  по вкусу ей наша семейная жизнь   –    ровная, нескандальная, с пониманием и любовью. Сама она рассказывала мне, как намучилась с четырьмя своими мужьями: почитай, с каждым  немало годков прокатила по всем крутым  горкам да ухабам женской нашей доли.
- Вот - вот.    Извела каждого и похоронила,  -  тяжко подумалось коту.
И  Сергею Ивановичу не стерпелось:
          - Эх,  Галка,  добрая  ты, видать, слишком.    Знать  бы тебе, как меня – пацана-несмышленыша  -   родная мать к погибели моей готовила изо дня в день, пока в детдом не сдала?

            И   еще  тяжелее  припоминается    Сергею Ивановичу под горькую рюмку,  как эта  добрейшая   «сволота»   наказывала  очередному  своему  хахалю  сечь пасынка по любому поводу до кровавых рубцов, чтобы не повадно было тому на нее зверьком смотреть.    Но  ничего  такого  пока  он   жене не расскажет,   потому что он не хочет,   чтобы Галина  от  старухи навсегда отвернулась -  пусть толкует  ему всякий раз: «  мать – она тебе, Сереженька,  а матери все-все простить можно».
Сергей Иванович  вглядывается  в легкую фигурку жены, смягченную вечерним  закатным светом, с затаенной радостью примечает: нисколько красоты не убавилось– как была в  девчонках, с огромными глазами чаровницы, с хрупким девичьим  станом,  чернявенькая без единого седого волоса в вороненых локонах, такой и осталась.
И любит он ее по-русски  – на всю жизнь.  Прислушивается  к  ней, словно к собственной душе,   вычищенной   с   годами   от  всяческой   грязи  и  смуты.  А было в ней всякого намешано    -   перемешано в прежние годы юношеского безрассудства  вплоть до женитьбы,   что   порой стыдно напоминать себе про все это.
- Плесну-ка я тебе, женушка, рюмочку «коньячка»  – водочки с вареньицем.
- Зачем, Сережа? Мне и так хорошо, родной ты мой.
- Нужно.   Иначе   трудно  мне   будет   поведать   тебе,  что со мной за этот год житейских передряг  произошло. Поспорить  хочу с тобой. Понимаешь, сдается   мне,  была  не  совсем  ты права, когда  уговорила  меня взять в дом эту,   по сути, чужую и  скверную престарелую  женщину, которая лишь по бумажкам моей матерью значится.       Не надо было этого делать -  только семью  нашу чуть не порушили.  Разумеется, в плане сыновнего долга,   человеческой доброты   -  тут  и говорить не приходится, но мы такую непосильную ношу не на плечи, на души взвалили…       как бы самим не сломаться под тяжким грузом.
Галина  не возражает, но Сергей Иванович  чует: надо  обороты  поубавить - глаза у супруги потускнели, то и гляди - дадут реву.

- Ах,   ты моя хорошая!   –    бодрится он,  обнимая   жену.   -  Я тебе  совсем не о том.   Я-то потерплю…     Главное    –    сейчас   семья  наша  вновь в изначальном, полном сборе.  Слышишь, не шаркают старухины тапочки.      Я их,  поверь,  пугаться  стал:    едва услышу  –   голова моя сама в плечи втягивается и озноб по всему телу.
Пришлепает ко мне в кабинет и выпрашивает  – выговаривает, вроде, по – матерински:
- Сыночек,   что  ты это   один и один?   Куришь или водку пьешь?    А я вот все болею. Ты бы покушал, а то захвораешь, как твоя мать.
И  так  зыркнет на меня,   и, правда, подумаешь, что у собственной выкопанной могилы стоишь, а в уши материнские совсем не добрые слова змеями ползут.
- Я вот, что попросить хочу. Позвони Володе – сыночку  моему первому и брату своему  сводному  в  Саратов.     Сон мне был:   расскандалился он в конец с женой и запил напропалую.   Сам же хворый  -  прехворый.   Чую:   помрет  он  скоро,  не  дай, Господи!
Ты,  Сережа,  обязательно позвони и о себе подумай: не нравишься  ты мне   –  то  же весь не  здоров, не приведи, Господь!
Многого  такого  наговорит,  как  будто   из  тайного своего приговора   зачитает с листа. В общем, та  еще шельма: заполонила собой все пространство. Я за ней ничего не вижу. 
И вдруг…
- Ой, Галочка, ты оказывается дома,  - и улыбочку скривит  на тебя,  зашедшую в кабинет.  - Я  тут  пошумела немного:  уму - разуму Сергея Ивановича  учу,  а   кому   учить,  как  ни   родной матери.
Глаза у старухи настороженные,  суженные  под  густыми нависшими бровями, и  леденяще-мерзлые, почти неживые. Тебе же скажет:
- Ты не подумай что, я  просто зашла к сыночку про погоду спросить. На улице,  верно,  дождь  идет.   Ох,  кости   мои  старые  крутит,    и  в голову всякая дребедень лезет.

- А   за окном, Галчонок, я запомнил, солнце такое яростное было   – ослепнуть можно.  И   тут  под  руку  мамаше  кот  Савелий  попадается,      и  она  его  ручищей,   к двери, почти на тебя отшвыривает,  срывается на крик:
- Что за семья у вас!?   Он  – все пишет и пишет.  Наверное,   про меня пакость строчит, она – возле него, как клушка-служанка, ходит.    А Дашка   –    поздний божий подарочек – скоро в подоле мне правнука принесет.   Не по-людски живете:  ни шума, ни крика в доме, ни битой посуды. Скучно мне у вас.   Зачем только привезли меня к себе!?   Так и помереть не долго.
-  Накричится до хрипоты и уйдет в свою отдельную комнату - конуру.   
И остаемся мы, безмолвные, бессловесные, в мертвой тишине стоять.

Закашлялся  Сергей  Иванович:   трудно  ему  дается такое откровение перед супругой.  Кот  Савелий,  помня   побои  и  оскорбления,  нанесенные  ему   старухой,  жмется к ногам хозяина.
По-своему негодует:
- Только  сунься   еще раз,  распроклятая, оцарапаю с ног до головы! Хоть я –  философствующий кот и интеллигент до последней шерстинки, не спущу обиды.
А ну, просыпайся во мне, мое звериное начало!

Он  единственный в семье Игожевых, кто знает истинную  правду  про Старуху.  Но беда  в  том,  что  он-то  язык  людей  давно  постиг,  а  Сергей  Иванович,   хоть  и   писатель  не  совсем никудышный,  даже  знаменитый  в городе  «Н»,    да  и    чуткая    хозяйка   Галина не могут пока разгадать, о чем он мурлычет им постоянно в  ночные часы в спящие уши. Очень тихо мурлычет, так, чтобы бабка не услыхала.


Целый год  пытается Савелий вразумить простодумцев:   так, мол, и так, привезли вы в свой дом вовсе не женщину в преклонном  возрасте, нуждающуюся  в уходе и заботе, а скорее наоборот    –   пышущую великолепным здоровьем и несусветной злобой вполне еще моложавую  и  крепкую  бабищу,  по понятиям сроков жизни отнюдь не человеческой.   Она  – женщина  иного летоисчисления, о котором знать людям не положено.            
Поселилась  в  доме  Игожевых  самая  настоящая,   живая   Ведьма, явившись в образе матери - для Сергея Ивановича, свекрови  - для   Галины    и бабушки  -  для Дашеньки.  Лишь  коту  Савелию   одному    ведомо   знать такой Старуху,  потому как  личное бесстрашие и мужество  подталкивают  зверька  заглядывать в  мрачную комнату, где покоится это древнее земное зло.  Оно, то есть Зло, не опасаясь догляда со стороны домочадцев,  похрапывает  на перине в первозданном  своем  обличии, разметав    седые  космы  по  пуховой  подушке,    сработанной   добрейшей  Галиной   –     пушинка к пушинке.
         «Интересно, что может присниться Ведьме?» - Савелий наблюдает, как ритмично вздымаются сложенные на шарообразном животе беломраморные руки старухи.
Вдох  - выдох.
Кулаки сжаты – воюет Ведьма.
- Всех изведу!!!   На мой век смертей хватит!  - неожиданно слышит он рычание бабки.
  Рыжий  забияка  цепенеет  на мгновение,  затем  пулей  вылетает   из  черной комнаты скопившегося  мрака. Не хватило дерзости пообщаться   с «нечистой силой»  даже коту из славной сказки Пушкина.

Но сегодня… сидят  супруги  Игожевы  на   кухоньке, как  в прошлые времена, родные, понимающие друг друга живые и земные души.  Поджидают втроем Дашеньку. Трудный, невеселый  разговор у них получился.   Если бы не кот Савелий, совсем бы запечалились: он то к хозяйке  на колени  прыгнет,  то   хозяина   не больно  коготком  руку  царапнет, что, мол,  вам для полного счастья не хватает   -   ведь старуха-ведьма исчезла.  Ох,  неведомо  рыжему,    что  не  насовсем   она пропала:   нечисть  нечеловеческая,  когда   есть  ей  куда  возвратиться,  обязательно  снова нагрянет творить свое черное колдовство.
-  Да, Галиночка, с восьми лет бегу я от своей матери.    Думалось, что убежал, но не тут-то было: опять она меня догоняла   –  меня   или  брата,  здесь  разницы  большой  нет –   вцеплялась грязными ручищами в горло и душила…   не до конца. Играючи придушит до смертельного страха и вновь отпустит,   мол,   поживите пока… Почему так?      Теперь-то я знаю почему: испортили, видите ли,  мы  ей жизнь  своим  непрошенным  рождением,   не оставив времечка на веселье с мужиками.    Прежде я никак не мог про все это  догадаться –  теперь точно знаю, что так оно и было.
Не поверишь,  кто  меня этому  вразумил?   Кот наш Савелий.      Когда  ты  на  работе,    Дашка  в институте,  бабка по квартире не шастает    –  спит,   мы  с  ним  в  моем  кабинетике  посиживаем  и вместе мою жизнь перелопачиваем: он  – в привычном дремотных раздумьях,  и  я  –  в тягостных воспоминиях..
          Так вот. Было годика два мне, когда мамаша моя в первый раз от меня избавиться решила и  отдала  меня чужим людям: пусть, стало быть, излюбленное чадо  поживет  у  них, пока она неразбериху в  личной жизни  ликвидирует.   В «чужих людях» я  всенепременно   бы    «неходячим»  стал  окончательно:   так  ослаб,   что  едва  по полу  ползал,  а  на  ноги   встать и не пытался.     Меня тогда родная бабушка –  отцовская мать – спасла: в деревню увезла.     А когда бабушка умерла,  твоя свекровушка  еще   несколько  таких фокусов со мной и братом  проделала,  но безуспешных  –   возвращали нас матери чужие люди.     И  тут вернейший  случай  подвернулся  -  сдать  нас  в детский дом, что она с большим желанием и сделала.
А,  впрочем,  что   теперь-то   душу-то   мутить:    не  хочется  ни  себя,  ни тебя лишний раз волновать - расстраивать.     Все - таки   праздник   у  нас:  старуха,   хоть  ненадолго,  от  себя   наше семейство избавила.  Пойдем   спать  укладываться.  Вон и кот Савелий притомился нашу болтовню  слушать.   Ты постель стели,  а  я  покурю чуток  и приду. Хорошо?

          В восьмиметровом крохотном кабинетике писателя Игожева на книжных полках выборочно разместилась  почти  вся  отечественная  и  зарубежная  классика.   Книги не новые   -  с  потертыми корешками, стало быть, читаемы и почитаемы.  Есть среди них  и  собственные  сочинения  Сергея  Ивановича  в  твердом  и мягком  переплете.    Разумеется,  к  признанным  томам   изысканной словесности  они  не  коим  образом  не причислялись,   но как-никак грели душу  и  автора, и впалые бока   кота  Савелия.  И  если  учесть тот факт, что  Савелий   животина   не  совсем  обычная, а состоящая в дальнем родстве с ученым котом А.С.Пушкина, то можно  предположить,  что,  по  крайней мере, опусы  своего   хозяина  он  иногда  все  же  почитывал,  и многое то, чего насочинял Сергей Игожев, оценено его чутким умом вполне одобрительно, с уважением.
Одного  только  не  мог  понять   кот    Савелий:  каким  таким  чудом  бывший  детдомовец Сережа Игожев, написавший  по  большей  части   биографическую книгу  о  детях- сиротах,  среди  которых  он с малолетства жил без отца-матери,  вдруг  разыскал  в  своей прежней суровой жизни родную мать, живую и здоровую? И теперь  восьмидесятилетняя  старуха    обитает  в  их   доме в почете и в сытости.   
Вот, скажем,   к примеру,   он  бы  тоже походил - побродил  по  городу да свою бы матушку-кошку  нашел  да  и привел в тепло  и уют этого жилища под свою сыновнюю защиту:  ведь  она-то  его не  бросала, как родила:  так   неотлучно  под  своим  животом держала и кормила,    и попробуй тронь     –   оцарапает, мало не покажется.  Но что поделаешь,  когда  кошачьи  судьбы  люди  решают: осталась  его мать  в  том  доме,   где он родился,  а  его Дашутка  к  себе  забрала   –  очень он ей приглянулся.  И вовсе они не брошенные:  в приличных домах живут – по-доброму, по-хорошему.
А вот с Сергеем Игожевым совсем непонятно.   Неужто кто-то еще над людьми есть, чтобы так распорядиться:   женщину,  что  детей  своих  бросила,   –  на пуховую перину с полюбовником нежиться, а их, словно подкидышей,  -   в  сиротский приют?! 

- Да   что   тут   гадать   да   придумывать,  если  тебе,  ученому коту,  известно:   вовсе не мать  эта  старуха  Сергею  Ивановичу –  самая настоящая «нечисть», по образу и подобию. Вот и вся разгадка - догадка,  - сердится на себя Савелий.     -  Эх, Сергей Иванович, дорогой мой Сережка Игожев, хороший ты человек   –   знающий и разумный, и по-доброму поступил  - привез старую, обогрел, накормил,  напоил…     живи  да  радуйся  в  преклонные  свои  годы ,  но  вряд ли оценит твою такую жертвенность «чертова баба».
Знать бы тебе,  что  ведьмы  не  только  родятся на белый свет,  но и становятся ими плохие людишки,  многое бы тогда понял и поступил бы совсем…
- А   ну-ка  прекрати!    Дождешься   –  из кабинета выгоню: тоже мне борец за правду и справедливость выискался!    Не твое  это  кошачье  дело,  чтобы в человеческую жизнь лезть, – то ли послышался грозный окрик хозяина, то ли в нем самом эти слова накопились.
Кот ухом  повел, притишил.  И вновь подумал жалостливо о Сергее Ивановиче, о хозяюшке Галине и о своей любимице  Дашеньке, и дорассуждал  торопясь.
- Эх, хозяин, из ума что ли ты выживаешь? Позабыл, что мы  – коты –  в вашем людском копошащемся муравейнике  живем со времен Всемирного потопа?

           Я  бы  так  тебе сказал:  « Если бы меня сосунком-котенком на улицу  выбросили, а матушка-кошка  за  меня  бы  не  вступилась  - продолжала бы из миски сметану вылизывать и на теплой лежанке полеживать,  и  жизнь  моя  вроде твоей бы получилась,  я бы навсегда  забыл про то,  что была у меня когда-то мать.    Считал бы себя божьим созданием – и все  на этом.
- Вот-вот.   Потому-то  и  разные  мы:  ты    –   зверь,   я  –  человек,    -    вновь прервал разглагольствования   кота  своими   размышлениями   Сергей   Иванович.  -   Поживем все вместе,  обогретые   добротой   Галины   и   Дашеньки, и  матушка  моя, застуженная морозами неудачной судьбы-злодейки, превратится из Снежной королевы в милую, сердечную женщину, с  которой станет приятно потолковать  соседушкам на скамеечке у дома про житье-бытье.
Ничего   не   ответил,   даже   мысленно   не   возразил  хозяину  кот   Савелий,  вполне мог, но   сдержался:   в  тихой -  претихой   тайне   сохранил он недавний подслушанный   разговор старухи с такими же пожилыми обитательницами дворовой лавочки.   
Охала старуха и причитала:
- Сын со снохой никакой заботы обо мне не имеют: не поят   – не кормят, хотя пенсию,  мною  заслуженную,   всю  до  копейки  прикарманивают.     Расхвораюсь  –    лекарства не на что купить.   Вы  бы,  миленькие, узнали бы для  меня, где  в городе    «Дом для престарелых»    находится? Отвезли бы меня в   «богадельню»  -  и то бы краше да лучше было.  Совсем  извелась,   живя с этими иродами:  такая она сегодня сыновья благодарность. 
           Троих детей вырастила, своих двух и племянничка–сиротинушку семилетнего Мишеньку. Родители его – сестра моя с мужем – померли в тяжкую годину.   А что до моего бабьего счастья   –     одна жила: кто меня с таким приплодом в законные жены взял бы…
Говорила и говорила     -   на сочувствие давила,   но как-то незаметно, видимо, бес ее попутал, все ж ожесточилась до правды    –    до того,   что на самом деле в ее жизни было.
- Жилось-то,   ох,   как тяжко,   не приведи, Господи! Государство мне  помогло:  Сережа  и  Володя  в  детский  дом  определились,     Мишеньку    –     в суворовское училище взяли.
Да   что  я   могла, баба слабая,  одинокая,  без мужика?!  Работала - работала день и ночь медсестрой на   «скорой помощи»,   зарплаты только на меня одну и хватало.

И  тут  все же  она не сдержалась в словах,   потому  что не могла не похвалиться перед соседками:  вот, мол, какая я прыткая.
- И знаете,  одной-то мне славно зажилось:   сразу цена моя бабья поднялась – от мужичков отбоя не стало.
            Что-то еще пыталась  договорить, но не стали больше слушать ее откровения женщины. Опустела скамейка. Домой злющая вернулась.
Набросилась на сына:
- Сергей,   ты  меня  на  улицу  на  прогулки   не   гони,  как собаку бездомную. Я – человек пожилой и хворый.  Холодно мне часами на лавочке…  с дурами сидеть -   одни стервы в доме вашем живут.  В могилу родную мать спровадить хочешь?!   Уеду я от вас  – больше не могу.
         - А ты что ей ответил? – кот Савелий все же не утерпел, вновь к хозяину воззвал в своих мыслях.  - Виноватиться  стал. Побежал на кухню обед для нее подогревать, чай кипятить.  Мать поест   –   согреется, и опять ты для нее хорошим сыном будешь. Так ведь?
Но Сергей  Иванович  давно не внимает  справедливым  размышлениям кота  Савелия,  не слышит ворон,  что каркают за окном на высоких тополях, тем паче      – муху, жужжащую

в левое ухо,  или это Савелий  тянет и тянет свое назойливое мяуканье у прикрытой двери кабинета.    И вряд ли чего и   видит   писатель, уткнувшись в  новую   рукопись.    А    надо  бы  хозяину  выйти  из кабинета, приглядеться,  прислушаться,    как   его   мать - мачеха   разложила   старые   колдовские    карты:  ворожит  на него –  на Сергея, Галину и Дарью. Бормочет   над   червонным  королем  и  двумя дамами – крестовой и бубновой,   подмешивая к ним пиковую мелочь неудач и болезней.
Сергей Иванович  занялся  глупым,  неблагодарным   писательством.   Далеко-далеко ушел от всего в своем доме, надолго затаился в мире иллюзий.    Не мешайте ему.  И ты засыпай поскорее, старая ворожея, утомленная черным гаданием.
А ты, кошара рыжая, поблагодари хозяина за то, что он спровадил тебя из своего кабинета, отправляйся - ка  в комнату  Дашеньки  подремать.    Никто, никакой человеческий разум  не  слышал  твой  разговор  с  Сергеем Ивановичем Игожевым,  ибо весь его, от начала и до конца, ты выдумал. Сказано тебе, что люди,  лишь ради озорства, а не для понимания, со зверьем разговоры разговаривают.  Ты же, будь хоть  семь  раз потомком кота сказочного лукоморья,  ничего  писателю сказать не мог. Словом, есть для  тебя родное слово:    «брысь!»   - вот по нему и жизнь свою кружи.


*   *   *
В августе  на Среднем  Поволжье полнолуние. Ночное светило, словно шаманский бубен, висит над полем. Протяни  руку  и  можно  слегка  ударить ладонью в туго натянутый белой кожей диск, на котором ни единого пятнышка. Но желание постучать  в  этот круг стерильной, неживой белизны мгновенно исчезает, едва в него вглядишься.  Бог  весть,  что  может  примерещиться  вам  за полночь  на  мерцающем  экране   луны.  Поэтому - то    все,   кто  обитает  на грешной земле, стараются  в  полнолуние не  волновать  свое  воображение  ночным  бдением  за  луной:  люди,  звери, птицы,   возможно,   даже рыбы преспокойно спят.   Иначе  они почти догадались бы и мистически ощутили, что  полнолуние  не просто   явление  природы,  приносящее своим мертвенным  сиянием  покой  беспокойным душам, а совсем наоборот  – влекущее тревогу, тоску и ужас, расточаемых  лунным  магическим светом –   предвестником несчастий и болезней.
          Не говоря  уж о том, что в полнолуние, по народному поверью, ведьмы  и  иные  из списка приспешников Властелина Тьмы  устраивают свой шабаш:  веселятся, буянят и пьянствуют не в меру.     Такой разгул и разврат творят      –   Богу неведомо,  как усмирить их! И самое страшное и  диковинное во всем  этом, то, что собирается  «нечисть»   на   свой   праздник  не  из   какого-то  нездешнего,  космического мира,   а из нашего  –   человеческого, земного, обыденного.  Вот  был ты,  к примеру,  жителем  захолустной  деревеньки  или  периферийного  городка,  или столичным снобом – министром, или даже самим державным президентом … ан, нет  –  пришло полнолуние, да  так  тебя  переродило  и  исковеркало,    и  обратило  в  ведьмака  с копытами или в горгону поганую.   Лети  тогда  на свое полуночное сборище,   бесчинствуй  на  весь кромешный  беспредел,  пока воля такая есть. 
А  коли нет в тебе прежней  бесовской сноровки  вылететь  через печную трубу  или в окно многоэтажки  на   метле  в лунную ночь,  так  и  здесь, на землице,  -  раздолье для черных твоих делишек: премного  зла возможно в полнолуние сотворить.
Такие  вот  странные  ощущения   закрались  в  кошачью душу    бессловесного   Савелия, сидящего  на  подоконнике  кухонного  окна  квартиры  Игожевых, в аккурат,  в то ночное время, когда луна сделалась совершенно круглой, бескровно бабьеликой.




Мертвый свет источала она.  Но  особенно  был  он  таким  в  комнате старухи,  лежащей   в   длинной  ночной   сорочке поверх одеяла.  Космы  ее  седых  волос  спадали  лунным потоком, стекая
 до самого пола, рыхлое лицо обращено к окну.   Она не спала, будто чего-то или кого-то выглядывала за окном.
Когда  и  как  бабка  появилась  на кухне, кот Савелий не увидел и не услышал, потому  что  не  было  привычного  шарканья  тапочек, и  не  затемнилось  затем   все пространство   дверного  проема  глыбистым  туловищем  старухи.  Но все же он безошибочно   учуял:  она  здесь,  совсем рядом    –  еще бы секунда,   и она вцепилась бы жесткими пальцами в кошачий загривок и тогда… ну, конечно, старуха бы вышвырнула  его в открытое окно шестого этажа, и он бы непременно разбился  насмерть…
Кот  и   на   этот раз опередил вражину: буквально  из - под протянутой  к  нему  руки выскользнул. Оставалось  лишь пробежать по лунной, узкой полосе,   тянувшейся  по   коридору в зальную комнату,   в  которой   еще  сохранялся  добрый и уютный полумрак ночного покоя,  куда  не   доходили   лучи полнолуния. Только там, в каком-нибудь  укромном уголке  темноты,   кот Савелий  мог  затаиться,  и  старуха   его  бы  не  увидела. И  вовсе  не потому, что была  старчески  подслеповата,  просто ведьмы  ясновидящи  лишь  там,  где светит луна. Впрочем, они и все свое колдовское  бесовство  и  силы  подпитывают именно от лучей луны. 
           Зная об этом, скорее по наитию, кот Савелий забился в самый темный  уголок, и, как солдат, который обретает для  себя временную безопасность в выкопанном им окопе,   воин – зверек стал внимательно наблюдать за вражеским противником.
Старуха уже  стояла у большого окна зала  в магическом лунном сиянии,  и что-то необъяснимое творилось с ее огромным  рыхлым  телом. Буквально на  глазах у   изумленного  Савелия оно вытянулось почти до потолка, при этом сделалось привлекательным и стройным,   как  у молодой женщины    -   выпрямилась прежде горбатая спина,  руки  и  ноги  утончились и  обрели плавность в движениях. Когда она прошла мимо него,   то  ее  поступь  оказалась невесомой, бесшумной, как и надлежит ходить  крепкой двадцатилетней  чаровнице. Старуха помолодела и похорошела так,  что кот  Савелий,  если бы не был свидетелем  такого сказочного перевоплощения,  то  никогда  не признал   бы  в  этом  заново рожденном облике ту прежнюю развалюху, вечно жалующуюся на свое старческое нездоровье.
Величавая  полубогиня пересекла лунное пространство зала и вступила в комнату Галины.  Присела на краешек кровати, на котором спала женщина   -  одна без мужа:   тот уже неделю безвылазно обосновался в своем кабинете   –   творил.
Ну, и пусть творит   –   ведьме это на руку:  наконец–то, пришла  долгожданная  ноченька,    когда она сможет беспрепятственно поиздеваться над своей молодой соперницей-  загубить ее любовь к Сергею - родной  кровиночке-сыночку   –   к дурню,    женившемуся  на  этой  глупой  прихожанке местной церквушки.   Зря надеется тихая христианка,    что Святая Троица  и Богородица уберегут ее семейство от  несчастий.   Наивная простушка!   Человеческий    род  не  только  Богом  оберегается:    он в равной  степени  и  Сатаной   в смущении вскормлен.  А это уж как аптекарские весы:  на глазок грузок не положишь–  точность взвешивания идеальная нужна, чтобы наверняка сделать так,  чтобы чаша Добра или чаша Зла перевесила.   И как ей   –  Ведьме в десятом колене   –   не добавить песчинку  зла к весу, когда есть в ней уверенность, что  праведники не столь сильны и могущественны в своих деяниях?!  Они, эти самые праведники,  зачастую мечтатели и фантазеры, летающие в своих лазоревых грезах,  как и ее сноха,  будь она проклята до последнего своего дня!

Ведьма склоняется над безмятежно - спящей Галиной, дышит на нее своим ядовитым чревом, она заклинает:
- Стань, сношенька,   божья  тварь,  некрасивой   -   злобной уродиной, питайся лишь одной ненавистью к людям, как я ею питаюсь!
Словно шипение гадюки, рождаются слова заклятия преображенной старухи.
-Смерти я тебе покуда  не желаю – не молю: кормить меня,  кроме тебя, в этом доме некому, но пусть все силы  твои уйдут на заботу обо мне – ни мужу, ни дочке не останутся.
Путь Сергей злобу на тебя таит, а дочка плачем ревет, голодная.
Слышишь ли ты меня? Поняла ли?!
На  лицо  Галины  будто  облачко  мрачное  нашло.  Или  причудились Ведьме, или  на  самом   деле,  у  снохи  высверкнули  бисерные  слезинки  из-под  прикрытых  век   лунными   капельками. Рада  -  радешенька  свекровь:    бубнит  свои  наговоры  про  несчастья  и  беды, в общем,  про  все  разом,   что  мешает человеку быть удачливым на родной земле.
          На  Савелии шерсть дыбом поднялась от ужаса и бессилия: ничего он поделать с  Ведьмой не может. А так бы и впился клыками и лапами в ведьмены ножищи.
- Когда только эта страшная ночь истечет? Давно по времени пора ей  кончиться. Сколь можно старухе властвовать, творить бесчинства  над бедной моей хозяюшкой?
Шипит гадюка, снова шипит:
- Живи, сношенька, в болезни и в смятении. Так живи, чтоб с каждым днем душа твоя  все  больше  чернела  и  злобилась, чтоб не свет от нее шел, а вот это мертвое лунное марево.
Водит руками Ведьма над головой, над грудью, над всем  скрюченным тельцем  Галины.  И  хочется  этим поганым  рукам сорвать с шеи снохи крестильный   крестик, но  будто  дневным  пламенем  солнца  он  жжет ледяные пальцы старухи – не доступен он для нее.
Да  и  ночь  уже  на  исходе. Луна  - у горизонта: вот-вот исчезнет.    Из комнаты снохи,    через зал   –     до  своего  смрадного  лежбища,  прошаркали  растоптанные   тапочки старухи.  И она вновь, седая   и  толстая,  восьмипудовая,  взбирается   на   скрипучую кровать и, обессиленная, мгновенно засыпает, вернее, проваливается в свою черную ведьминскую  яму.

За  окнами  квартиры  Игожевых  утро. На густую крону сосны, стоящей особняком около  прореженной   кленовой  рощи  выкатилось  солнце, покачалось на  гибких  лапистых  ветвях   и, оттолкнувшись от них,  взмыло  над крышами городских   домов.  Всякий  раз  наблюдая картину рассвета в городе, Галина сожалеет о том, что  среди многоэтажья железобетонных сооружений современного  градостроения ей  изредка   удается   испытывать  радостное   волнение  от  этого первозданного  чуда  природы - рассвета, как бывало с ней в детстве в степном оренбургском крае. Там утро рождалось на самом краешке горизонта,   широко и неторопливо  -  от первого вкрадчивого лучика на темной  росинке  листика  прижатого  к   земле краснотала  до искрометного,  неудержимого  зарева  с  медленно  поднимающимся   дневным светилом. Здесь же, в городе,  рассвет  заявлял  о себе сразу, решительно расправившись с ночным мраком. Возможно,  так  и  надо: совсем  другая  жизнь  в мегополюсе – мобильная, скоростная, без права  на сентиментальность  утреннего раздумья. И никакого божественного ритуала  пробуждения природы:  зазвонил будильник, проснулась, посмотрела в окно, прислушалась  к пробужденному городу и все  – пора браться за повседневные дела-заботы.
«Что же так голова - то болит,  будто  молоточки  в  висках  стучат?   Совсем не выспалась. Вся какая-то разбитая, заторможенная… -  думает Галина, готовя завтрак. - Не первое утро вот так просыпаюсь, а в чем причина  –  не пойму?»


У  ног  Галины  крутится  кот  Савелий.   Он мог, разумеется,  надоумить хозяйку: поведать о причине ее недомогания, порассказать, что с ней  свекровка вытворяла  накануне ночью, но даже усердное его мяуканье совсем по иному понимается женщиной.
- Потерпи, мой хороший, скоро рыбка сварится  –  покушаешь. Я мигом.
И   замерла,  вдруг  припомнив  наставления   свекрови по поводу своевременного режима питания. Та поучала сноху сразу после приезда, едва переступив порог:
          - Мне уже за восемьдесят.   Делать я  ничего  по  дому  не   могу и не собираюсь – старая и больная.  Взяли меня, так, извольте, кормить меня вовремя, как я привыкла.   
На часах     –    девятый час!    Завтрак же,  по  моему  разумению,  должен быть ровно в восемь,  обед  –  в полдень – в двенадцать,   ужин   - не позднее пяти вечера.    Если у вас  –  по-другому,   будь  добра   научиться,  все  делать  согласно  моим  желаниям:  я  не потерплю издевательства  с  твоей стороны.
          Вот так, с первых минут общения, не заладились их отношения. Галина, по своему характеру уступчивая   и  ласковая, всегда готовая  жертвовать собой ради  лада  в  семье,    перепугалась - забеспокоилась  не  на  шутку:   как   угодить   своенравной старухе,  когда та даже смотрит  на  всех, словно  прицеливается, чтобы выстрелить?   
Трудно  Галине,   свято  уверовавшей  в доброту человеческой души,   разобраться  в  простой  житейской   ситуации  и  увидеть,  что сидит перед ней  за  столом  в стельку пьяная свекровь с трех рюмок водки по случаю приезда и куражится в избытке постоянной ненависти к людям   - вообще,   и не к ней  -   в частности. Видит она перед собой одинокую, больную старушку, нуждающуюся в ее опеке. 
           Лишь кот Савелий распознал черную, нечеловеческую душу старухи, но он, хоть не менее ученый и мудрый, как его предок из лукоморья, отнюдь не говорящий.
           Взбудораженная  свекровь заполонила своими пышными телесами  всю  кухоньку:   теперь и таракану  - традиционному  обитателю наших квартир - негде проползти:   ни одной щелочки вокруг старухи.
- Я  ведь  тоже готовила впрок на большущую семьищу: на четверых мужиков –  мужа- тунеядца,  двух сыновей   – обжор несусветных,   и  племянничка – подкидыша дармового. Каждый день – щей пятилитровую кастрюлю,  картошки – сковородку. Пирожков штук по 100 лепила. А  у тебя пирожки с чем?   –  низко склоняется над столешницей, брызгая слюной.  - Вижу: с яйцами и зеленым лучком и… с мясом, стало быть – беляши.
Галина поспешно прикрывает стряпню полотенцем.
- Пусть потомятся еще - пышнее и вкуснее станут, - оправдывается она перед свекровью за свою неожиданную брезгливость.
- Чего сидеть-то?! Кого ждать?! – озлобляется старуха. - Я  что же так и должна, голодная, тобой, красавицей, любоваться?   Вот, дескать, сыну и мне драгоценный подарочек!   Повторяю: ничем  помочь  тебе  не  могу  – плохо  вижу  и слышу.   Ты меня лучше по врачам поводи… и не голодную.  В  больницу я,  само собой,  не лягу,  а  вот  путевочку  в  дом  отдыха или санаторий возьму с превеликим удовольствием.     Так  что  ты  с  Сергеем про это поговори:   зря что ли я для тебя его выращивала  –  такого знаменитого писателя.
Галине хочется возмутиться  -  из души рвется наружу возмущение: 
«   Сереженька с братом в детском доме воспитывались   –   без отца - матери,  а ты где в то время была   -  никому неведомо.  Нашлась для них, когда сыновья твои по-хорошему –   семьями   –    стали жить.   Ох,  зря я, наверное,  мужа уговорила взять тебя, старую злючку,   в наш дом!  Думала, так лучше будет: мать есть мать…  а что получилось? - меня изводишь и скоро, по-видимому, всем житья не дашь…»      
Но не произнесет она этих противных ее душе слов,   вроде как справедливых, а все-таки грубых.
Она их непрошенными слезами затаит - отвернется от свекрови к окну и легонько смахнет их ладошкой с побелевшей щеки.
         - Теперь радости и счастья, сношенька - тихоничка,   в твоем гнездышке не будет. Не по-людски живешь:  все у тебя ладком да мирком, и все, глядючи на тебя,    друг к дружке добренькие, сладенькие…  Бр!   А жизнь из одних гадов вокруг   –   шуметь, скандалить в ней нужно!      Иначе пропадете, выпадете вы из нее: никто вас не услышит, не запомнит.
Старуха нервно трясет головой, кричит на всю квартиру:
           - Кто  мне  плохо  делал,  долго  не  жил!    Товарка, что последнего муженька – алкаша увела,  под  машину попала, он же, блудник, от рака помер.   Пятерых таких сволочей похоронила,  и  подружки их – на том распрекрасном свете.
Не  по  нраву ты  мне!  Бесишь! Последнее здоровье отнимаешь!   Тошнотно со мной ведешь себя! Смотри, век твой не долгий, как у всех, кто меня не ценит, не почитает…

Тайм-аут.
        Завтракает семейство Игожевых. Сергей Иванович нахваливает пирожки. Дашка насытилась, из-за  стола  бабочкой выпорхнула: «Спасибо, мамочка!  Все было очень вкусно». Кот Савелий благодарно трется о ногу хозяйки.   Старуха молча, ни слова не проронив, отправляется подремать в свою комнату отшельницы. Галина успокаивается:  под язык - таблетку валидола, и - на работу.
…После  воцарения   свекрови  в  их  семействе  сноха  стала  примечать, что достаточно  той  проводить ее на работу с каким-нибудь,  даже с незлобивым напутствием:   «ты уж себя побереги – много не работай!  -  у тебя семья», или же сумочку, неспроста заботливая, подаст в руки, то сразу же, выйдя из подъезда дома, она вдруг почувствует  непомерную физическую слабость и душевную опустошенность, будто воздуха не достает дышать  – шага не вступить.  Благо,  дорога  к  месту  работы идет через городской, уютный скверик.
        Галина усаживается на скамейку  -  выравнивает дыхание.  Любуется березками с изумрудными листиками,   полной грудью вдыхает особый  утренний аромат  уходящего  лета, и ей становится хорошо. Так случалось потому еще,  что в этом  скверике  высится  величавыми, позолоченными  куполами, родной  для нее, православный собор. И в нем   – в  затаенной глубине   –  еще горят три  Галинины  свечи  за здравие мужу, себе и доченьке, и каменный пол храма  хранит  тепло ее коленопреклоненной, крохотной фигурки под этим святым сводом, перед великими  Заступниками   человеческого бытия.
          В какое такое особое время ее жизни,   вероятней всего, после позднего рождения дочери, она догадалась, поняла, какая всемогущая сила обретена ею в лоне церкви?   Думается, что произошло это  Возвращение  к  Богу  само  по себе, как у всякого крещенного на Руси человека.   Теперь она знает, что надежно защищена от любого зла.
И  не  причем  тут кот Савелий, который однажды, когда она  обронила нательный крестик, стирая бельишко новорожденной, все же раскопал его в ворохе тряпок - пеленок  и принес хозяйке  по-собачьи в зубах, даже не прикусив,   скорее прижав челюстями.      Хотя  именно после этого случая Галина, смущаясь, вступила под своды божьего  храма,   вгляделась  в лик  Богородицы  с младенцем Иисусом на руках и навсегда уверовала: «Она ее защита на этой земле!».   Стала Галина, не считаясь с заботами и временем, приходить к Ней:    свои, идущие из глубины души, слова Богородице говорить.
              И  сегодня  после работы Галина обязательно в церковь зайдет,  от чего свекровь еще пуще взбесится:
-  Знаю     –   есть  у  тебя  Защита,  но  и  я не слаба:  мой  повелитель  не был на кресте распят, потому  как  никому  в  мире с ним  силой не равняться  –   он не ровня твоему Богу – страдальцу немощному… дай срок,   изведу я тебя до   смертушки!   
Чего бельмы выставила?  В своем я уме, в своем… 
Как я вас всех ненавижу!   Как он – мой повелитель – вас людишек  ненавидит!


           Подходит  к  завершению  день  сурового  испытания  любви,  веры  и доброты для Галины. Выдержит ли его махонькое сердце женщины? Непомерна черная злость свекрови.   Опять встретила сноху бранью и ледянящим прицельным взглядом – прижала к стене коридорчика, не давая пройти, кулаки сжала.
Кот Савелий бросился в кабинет хозяина. Заорал не по-кошачьи:
- Вставай, дурень! Спасай жену!!!
            Сергей Иванович впервые не замешкался. И правда: стоит его Галка бледная- пребледная, слабеющей  рукой  за косяк двери держится:  то и гляди,   на пол рухнет. Подхватил жену по-мужицки в охапку и на улицу  –  на свежий воздух ринулся,  шесть этажей с дорогой ношей за один миг преодолел.
В вечерней прохладе полегчало Галине. Она виновато разулыбалась мужу.
- Что она опять тебе наговорила?
- Да ничего, Сережа. Я ее просто очень испугалась.
Сергей Иванович  прижал  к себе жену, потом немного отстранил   –  вгляделся в любимое лицо.
-  Может, ее  в   «Дом  престарелых»  или  в «психушку» сдать?   Как дальше жить с нею - не соображу.
-   Нет, Сережа, нельзя. Осудят нас люди и скажут прежде тебе, а потом и мне: мол, в детдоме воспитывался – злость накопил, даже родную мать – какую-никакую – в богадельню упек... и жена не противилась.
И вдруг развеселилась:
- Ее, здоровенную и крепкую такую, в космос бы отправить. А что?   Пусть полетает!  Давление  120 на 80   –   сама измеряю,   силища такая  –  и десять бабенок   наподобие  меня с ней не справятся.
Ой, Сережа, что это я?  Скоро  Дашка  из  института  придет, да и ты голодный. Пошли домой. Буду кормить вас ужином.
Может, свекровушка спит уже сном «праведницы».


              Грянула вторая ночь августовского полнолуния, совершенно не похожая на первую. На экране  луны, если так позволительно выразиться,  появилось изображение: зыбкие, черные полосы легли на желто   -  белое полотно мертвого диска.  Вероятней всего,   это небольшие  тучки,  подгоняемые   разыгравшимся  без  дневного  присмотра  ночным   ветерком,  протянулись  через  мрак  ночи,  достигнув  ночного светила.   Но  ученому коту Савелию не хотелось  так  просто объяснить себе наступившие перемены в природе.
- «Ведьминский шабаш в разгаре   –    вот и мутит природу» - сделал он верный для себя вывод.

Стоило ему только мысленно так высказаться,  как  в  комнате  старухи заскрипела кровать,  и через минуту - другую  в  дверном  проеме  вновь появилась высокая молодая  женщина, но совсем не похожая  на ту, какую он видел в первую ночь большой луны. 

Русые, пышные локоны  обрамляли  лицо  колдуньи  с  завидными  чертами  первозданной  славянской  красавицы.  Алая  лента  слегка  стягивала  их  на  затылке, скорее  для  полноты  ощущения созданного образа, а не затем, чтобы скрыть  изъяны  чародейства  старухи– искусницы. Все же это была она,  хоть и преображенная до неузнаваемости,  но  не  для  кота  Савелия, привыкшего  к распознанию всего живого и неживого в этом мире по запахам.
« Куда она такая?   Опять хозяйку мучить?  Мало ли ей что ли,   и так чуть жива Галина со вчерашней ночи, доконать,  видимо,  решила? Нет. Мимо прошла,  в  кабинет хозяина подалась.  Ну и дела!   Тот еще не спит  –  я-то знаю»  -  спрашивал себя кот и сам же себе отвечал.
Сергей Иванович полеживал на узком кабинетном диванчике, устало прокручивая  в  голове  новое  стихотворение,  в  котором  смысл  сводился к тому, что в такой России,  какой она стала теперь в эпоху « дермократов», русскому писателю жить невозможно,  что  такое  рабское  положение,  как  нынешнее, лишь крепостные прежде испытывали. Теперь говорить о русском писателе-патриоте, это означает, в лучшем случае, рассказывать байки о бомжах или о просящих милостыню.
Сергей  Иванович  лежал  и поругивал  себя   за  то,  что  постепенно  затягивается в болото грязной политики, что поэту никоем образом не следует делать, но  ничего  не мог иного противопоставить чувствам  и мыслям,  властвующим сегодня над человеком чести и долга в эти «смутные времена» новых господ-басурманов.
- Здравствуй, Сережа!  Не спишь – бессонница.  Принимай гостюшку. Помнишь ли меня? – очаровательная Златовласка  встала напротив окна под лунное сияние.
- Ты что ли, Людмила?!  – Сергей Иванович ошалело вгляделся в ночное видение. -   Ты же умерла!   Давным - давно.
Я даже во сне тебя не вспоминаю.  Столько лет прошло,  как тебя схоронили! Ты откуда  ко мне  заявилась,  рыжая?!
            Холодный  пот выступил на восковом лбу писателя. В нем затеплилась извечная догадка, построенная на суеверии,  о том, что мертвые приходят для того,  чтобы напоминать живым: пора,  дескать, и  вам в нашу скромную обитель рая или ада, как кому предназначено.
          - Не  «заявилась»   -  прилетела  на крыльях нашей прежней любви, потому что и теперь люблю тебя больше смерти. Неужто прогонишь?
- Прогнал бы, да сил нет. Просто ужас какой-то!
- Не  бойся, Сережа,  хотя  -  бойся: пришла  я  потому,  что хочу тебя спасти от этой твоей твари-богомолки.   Где это видано, чтобы поэт в религиозные догмы  закапывал свой талант?  Губит она тебя   –   так мне,  с небушка,  оттуда видно. Вспомни,  какой ты крепкий и сильный был, а теперь  – горбун, стариковская руина.   Одной  ногой у могилы стоишь.  Хуже Квазимодо стал,  горбун ты мой гениальный! 
Можно я с тобой рядышком полежу – согреюсь.
- Да тут и места  рядом  нет, - Сергей Иванович сделал безуспешную попытку отодвинуться  к  спинке  дивана  и, пораженный,  почувствовал: притулилась  к нему Людмила.
Зашептала, защебетала, приласкавшись:
            - Нам всегда местечка для любви хватало.  Помнишь,  на  раскладушке целый год миловались:  то ты, то я, невзначай, на пол сваливались.  Смеху-то было, а сейчас и улыбки от тебя не дождешься. Заберу я тебя отсюда: так, как ты страдаешь - маешься, среди живых не живут. Там – у меня – будешь жить.  Хочешь, расскажу о  благодати,  в которой я обитаю теперь?



Сергей Иванович молчал. Он  наслаждался:  перестала  болеть спина, и вроде он выпрямился   -   вытянулся до своего прежнего роста.  До приглушенного сознания вкрадчиво доходило:  «Вот так «выравнивается» человек, становится прежним, когда умирает. И совсем не страшно умирать, даже приятно…»
          «А как же Дашка?!  –  простонало  в  нем, - и  Галина  ему  нужна! - не эта, черт знает, откуда взявшаяся Людмила?  Ну, любил он ее своей первой любовью,    может, и сейчас любит, как… память, которая не умерла в нем. Но та  – любимая женщина!-  давно умерла. Так что пусть отправляется восвояси: к ангелам или к  кому еще – ему без разницы».

Живой Сергей Иванович. Дайте только дух ему перевести, и он позовет:
- Галка, мне бы чайку погорячее и покрепче  –   что-то меня в сон клонит.   Слышишь, Галочка, умоляю тебя – чаю хочу!
           И жена непременно откликнется.  Никто и ничто ее не остановит ворваться в его писательский кабинет, когда он сам об этом просит.
          - Рассказываю,    -   врывается  в  заторможенное  сознание  Сергея Ивановича голос Людмилы, - Там, в моей благодати, все для любви и радости вечной,  все, что в земной жизни тебе было по нраву, как на тарелочке с голубой каемочкой…
            Глянь-ка на меня: ни одной морщинки на лице, грудь высокая, налитая, и  нога стройная. Я,  какой  была в молодости,  такой  и  осталась   -  какой  и  тебе,  и людям при жизни мила была. Не  зря  меня  Людмилой  нарекли.  Силы  небесные  оставили  меня  прежней  красавицей на веки вечные!  И  живу я «там»  у озера с белыми лебедями, как всегда мечтала. Помнишь, я танцевать любила?   В ладошки хлопну    –    музыканты уже играют в беседке.     Неземная, волшебная музыка льется  - под нее и ты, медведь - топтун, в вальсе закружишься.
Шучу, конечно.  Свои у тебя там будут удовольствия – никто ни в чем неволить не станет. Захочешь –  оставайся поэтом: пиши и бражничай вволю со своими собратьями. Хочешь –  рыбаком будь,  как  тебе  нравилось: посиживай  у   моего  озера  с  удочкой,   и  всегда  с уловом будешь!    Смешно  мне  за  тобой оттуда наблюдать, как  ты  часами  у  поганой  здешней  речки  под  дождем   мокнешь,   окунька, паршивенького, единственного, вылавливаешь.
       Я, когда о тебе там думала, все присматривалась, как ты тут живешь.  Знаю, что плохо, но, если скажешь, что хорошо и счастлив, я обратно уйду.
Нет,  Сереженька, пора  тебе к нам: нельзя таким хворым на земле оставаться. Ты, ведь, не Белинский, и до Некрасова не дотянул, хоть, как и он, о простых людишках книжки свои пишешь.  Да и написал ты уже все свое, только зря мучиться дальше будешь.   Еще графоманом на старости лет назовут!  Так что тебе мое слово  –  пора!   Обними меня покрепче, и  улетим мы с тобой в край вечной благодати.
- Галина,  что  же  ты  чаю не несешь?!    Засыпаю  или  умираю?  Пропасть лет прожили, а не слышишь?! Последним словом тебя зову! Холодно-то как.  И луна…что же она так, дура, светит – ослепнуть можно?!
         - Знаешь, Сережа, как мне больно за тебя, миленький ты мой!  Твоя Галка - птичка – невеличка   –  женщина скверная:   никогда  тебя  не  любила,  ради дочки с тобой валандается.  И -  писатели, вроде, как  друзья  твои, злыдни подколодные, тебя давно в утиль списали.  Ни  славы у тебя, ни денег –  вечный попрошайка у фортуны.  А  я твои стихи наизусть помню, и там о тебе знают, не то, что здесь  –  в этом мерзопакостном, рабском человечестве.
Заклинаю тебя,  Сергей Игожев,    оставь этот бренный мир!  Жесток он к тебе.
Не было и не будет тебе в нем удачи!


На Игожева, безмерно опустошенного, навалилось струящееся лунным светом облако. Налегло на  него так, что  ноги  сами  собой подтянулись к груди, руки крестообразно поднялись к ночному видению женщины.
Людмила деловито пеленала его в своих объятьях.
- Вот и все, Сереженька! Слушайся свою первую любовь, она не обманет.
- Галка! Галина! Ну что же ты мне чаю горячего…

- Папа, ты звал меня?
Дверь распахнулась. Щелкнул выключатель света. Дарья – на пороге.

           Еще мгновение и…по кабинету Сергея Ивановича черным клубком покатилось  что-то  леденящее  и  мерзкое, скользкое,   и  неожиданно  знакомо прошаркало  растоптанными тапочками  по залу, по коридору и смолкло в комнате старухи.

- Чайку, доченька, принеси погорячее и покрепче. Промерз я весь.




*   *   *
Посветлело за окном. Начался новый день. Сергей  Иванович возится  в своем кабинете. Галина и дочка суетятся на кухне:   варят – пекут – жарят.  Кот Савелий крутился возле них. Старуха восседает в своей комнате на кровати, разбросав веером гадальные карты.
           Пройдет час  –  другой, и в квартире Игожевых установится тягостная тишина: супруга Сергея Ивановича уйдет на работу,    дочь  –  грызть гранит науки, кот отправится подремать  на  балкон,  а  сам  хозяин  после  кошмарной  ночи  не прочь будет поспать  часиков  несколько. Но старая его мать ни на секунду не сомкнет отяжелевших, свинцовых век: так и станет  часами сиднем  сидеть  на  кровати.  И копить, копить злость в своей черной душе, теперь уже не на сына, а на внучку – тот еще  «божий подарочек!»  -  ворвалась  в  кабинет  отца  в  самые  сладостные мгновения  ее  ведьминского  блаженства.  Так хорошо старухе было у сына, прямо-таки в экстаз вошла, и на тебе – Дашка помешала.
        - Не прощу! – бормочет ведьма себе под нос. -  Одну ее в этом паршивом семействе жалела:  денег  давала, подарки дарила    –  ни капельки зла на нее не держала.    Почудилось, будто от меня она  –    моя кровиночка.  А она мне перечить?  Заявилась отца спасать.
Да я тебя, Дашка, в миг обломаю! Ох, смотри – прокляну!

              Кот Савелий, запечалившись, смотрит  в окно. Скоро завечереет. Опять – полнолуние и старухины  козни.  А Сергей Иванович дурью писательской занят. Нет, чтобы  по- серьезному  забеспокоиться  о своих  самых  дорогих  женщинах: старуха   поедом сноху изводит,  а теперь уже и к Дашке цепляться стала   –  не долго от угроз до реальной беды.
             Конечно, Савелий прав, но что толку, по-пустому, на хозяина серчать. Все они–  писатели – не от мира сего: черт знает, о чем думают.  Но  вполне  может быть,  что неуместные эти  думы, поважней,  позначительнее,  чем  его  звериное,  хмурое  беспокойство  перед   очередной   лунной ночью.
            А  думает  Сергей  Иванович о том,   что его Галина, по его писательскому разумению, впала в беспросветную  сентиментальность. Принялась супруга вспоминать - рассказывать, буквально  расписывая по дням,  всю  их  четвертьвековую   супружескую эпопею.  Чудачка, будто он не помнит.   
Но женщину, тем более жену,  надо  выслушивать  с сердечным вниманием.  Это закон. Иначе – один шаг до слезной обиды.
В принципе – Галина  права, потому что именно она около десяти лет своей цветущей  молодости потратила на то, чтобы из угрюмого, неуклюжего парня с амбициями  новорожденного гения – автора нескольких удачных, не лишенных популизма, стихотворений  –  сделать со временем уверенного в себе даровитого писателя.
Вспомнилось,  как  они  встретились 31декабря в новогоднюю ночь, теперь уже  прошлого века. ( Год тут не важен – обычный год. ) Тогда  он,  безымянный, но гордый сочинитель стихов, брел одиноким волком по родному периферийному городку. Слегка подвыпивший и  задиристый,  никому  не  нужный  странный  человечек   приминал   рыхлый  снежок  рваными  штиблетами,   пока  не  показалось  ему,  что вот то светящее окно в ночи, третье справа на втором этаже  девятиэтажки,  где-то,  когда-то уже задерживалось в его памяти.   Почему  бы ни войти в подъезд и ни постучаться в знакомую дверь? Так и поступил.  И там, среди веселящегося застолья, по левую руку от хозяйки,  а это хороший знак, и была она   –  его будущая Галина,   поразившая поэта прямо в сердце огромными  глазищами, смотревшими, как ему показалось, с пониманием  и  сочувствием  в  его  захмелевшую  душу,  благо   спиртного  на  столе стояло предостаточно.
            Через неделю они поженились. Какие адовые муки приняла эта хрупкая крохотулечка-женщина,  уму  не  постижимо! Сергея  совершенно  не  тянуло  к семейному очагу: его, как и прежде,    мотало по друзьям - товарищам, волокло в рестораны,  где он  смешивал  с  водкой  свои  вирши, читая   их  завсегдатаям  питейных   заведений с придыханием   -   нараспев, подражая  кому-то  из  «великих».  Домой возвращался за полночь,  натыкаясь в  прихожей на звездные очи жены,  усыпанные мелким бисером слезинок. И никакой вины, как будто так и надо. Упреков-то нет – значит, все нормально.
Но все до поры– до времени,  до случая.  Медвытрезвитель. Банальнее не придумаешь. Позорище. Писатель и в таком гадюшнике:  лежак, как на вокзале, застиранная простыня поверх оголенного  тела,  протокол  на двух листах.   Задубеешь не только телом, но и душой за длинную ночь в холодной камере.   Утром  –   Галина, родная, решительная, спасающая.
Дома  -  грустная, отчужденная.
- Как дальше жить будем, Сережа!? Может, я тебе не нужна.

             И это при тех обстоятельствах,  что он не такой уж скверный тип, и вот – всему есть предел:   она, точно, теперь может от него уйти, и  куда тогда ему со всеми хорошими чувствами к ней: ведь любит он ее одну, никакой другой не нужно?  Скоро тридцать,   а  будто медьведь-шатун, и еще стишки о любви к ней пишет. Баста, пора с этой «непутевой деятельностью» завязывать.
Совсем другая жизнь началась.  В сентябре 1984 года  (здесь год очень важен) вышла в свет первая книга писателя Сергея Игожева, собранная, отредактированная и отпечатанная  на  машинке  супругой.  Такой вот доброй феей и помощницей оказалась Галина. 
И глаза – полные любви и признания:
             - Сереженька,  родной,  слов нет,  как  я  рада  за  тебя! Ради тебя и доченьки нашей живу. Вы – мое счастье и жизнь.
            Тогда,  в 84-ом,  родилась  и Дашка. Получилось так: дочка и книга – два великих дня  рождения  в семействе.   Иных пап спросят:   « В каком году дочка родилась?»   -  начинают на пальцах считать.  Сергею Ивановичу гадать не нужно    –    впечаталось  в  память: первая книга и единственная дочка.
           Вот о чем всегда помнит и сейчас думает он, маститый писатель Сергей Игожев. А жена? Она о том же ему рассказывает, и пусть рассказывает.



          Хорошо  у  них  в  доме.  Можно  вечерком   и   бутылочку  винца  с супругой распить, и мать угостить…  для примирения, если, конечно, получится.
Но та опять в своем репертуаре:
- Тяжко мне жилось, ох, как тяжко!..   Но  я в обиду себя никогда не давала:  кто мне плохо делал, долго не жил.  Одни гады кругом, сволочи и подонки!
          Всех изведу!  Сосед,  старый хрыч,  вчера  яблок  притащил  вялых да гнилых – отравить меня хочет.   Ну,  я  ему  ноги  враз  клюшкой  своей переломаю, если опять припрется.
          Галина отвернулась к окну   -   прячет возмущенное лицо. Сергей Иванович побледнел, кулаки до хруста сжал, готовый  кричать  от боли и ужаса,  как в своём  детдомовском приюте, когда его несправедливо обижали, а теперь оттого, что это чудовище, изрыгивающее злобу, и есть его мать.
« Хорошо, что Дашки дома нет»  -   радуются Галина и кот Савелий.
« Да! Хорошо» -  мысленно соглашается с ними Сергей Игожев.


Впереди еще одна ночь ведьминского полнолуния.


  Кот  Савелий  прислушивался  к  шелестящему дождю, всматривался в замутненные ночные небеса,  на  которых изредка проглядывали осколки блеклого лунного диска.
- На убыль пошла сатанинская сила, - вслух говорит он себе и, осмелев от этой мысли, заглядывает  в комнату старухи.
          Не спала бабка. Стояла перед зеркалом старого шифоньера.   Блеклое и почти  не отражающее в  сетке   многочисленных  трещинок  облик  старухи, оно   напоминало   ветхое  избяное оконце, прикрытое  черной  ставней  снаружи. Прежде    перед таким затемненным  окошком прихорашивалась девки в древнюю старину,  идучи на хороводы и вечерки.  У девиц глазки востры  - каждую морщинку-пылинку и в стекле увидят.  А что может узреть в таком стекле старуха? Что она сумеет, наполовину ослепшая от злобы, поделать со своими  седыми  паклями-завитушками да с дряблой кожей  на лице,  если  даже лунного освещения в комнате маловато?   В замен лишь какие-то  кратковременные вспышки-искринки в комнате: не иначе, как огнеметный песок из бабули сыплется.
          - Давай, иди шастай в своем срамном виде по квартире! Кто тебя такую не признает: старуха и есть старуха  -   страшило,  привычное для всех.    И куда ты этой ночью подашься?    У Галины,   у Сергея Ивановича  была-перебыла.   Неужели к Дашеньке наметилась?!  Ну, уж нет, к  ней я тебя не пущу – костьми лягу поперек двери и взвою так, что всех в доме перебужу!
          Савелий, и на самом деле, растянулся  на  полу  перед выходом  из комнаты старухи, но та все-таки высмотрела кота и легко переступила через него,  не задев даже хвоста.
         - Тоже мне защитничек хренов нашелся!    –     позлорадствовала  ведьма  и   заспешила в комнату внучки.  -   Вид  мой,  понимаешь ли,   ему  не  нравится.  Какая есть,  такой  и  навещу родную внучку: она меня любить - почитать должна, будь я даже еще пуще уродиной несусветной.
А ну пшел отсюда!

*  *  *

Старуха не сразу решилась войти в комнату внучки. Тянулись долго тягостные мгновения ее нерешительности. Она стояла перед закрытой дверью: натужно втягивала ртом
в себя ночной лунный воздух, напружинивала дряблое тело, уперев в пышные бока короткие
пухлые руки. Фосфорически поблескивали глаза из-под густых нависших бровей. Ведьма сосредотачивала в себе все свои черные силы перед, возможно, самым важным поединком с молодым и сильным человеческим сердцем, незапятнанным никаким, даже малым, чернильным пятнышком. В других случаях у людей поживших в иной раз не пятнышки, пятнищи  в избытке очерняют их сердца недобрыми отношениями друг к другу - от простой зависти до лютой ненависти на все и вся, что и кто не окружало бы их. С такими зачерненными душами ведьма могла сотворить, что угодно, в открытую, не таясь и не опасаясь неудачи, не стесняя себя в своем черном ремесле.
Другое дело – Дарья. Какими словами можно пробиться к ней? Как сделать так, чтобы девчонка сначала споткнулась на этих слова, замешкалась, и какое-нибудь из них заползло бы в неокрепшую душу ядовитым гадом. А там уж – Великий властелин – Сатана поможет  верной служительнице своей темной властью над людьми, чтобы присмирить неразумное человеческое дитя. И не просто присмирить: навязать свою волю, чтобы с этого часа поступала девушка по указке старухи-ведьмы.
- Ой, внученька, напугала-то как! Ночь темная, а ты не спишь.
- Что ты хотела, бабуля?
- Да  я  вот  свет  увидела     -  думаю  потушить надо, а то он  глазкам  спящим твоим мешает. - Старуха нависла над девушкой, засветила тусклым светом мертвого, неподвижного взгляда.
Дярья машинально отодвинулась в уголок дивана, поджав под себя ноги, прикрывая их одеяльцем. И замерла в ожидании.
- Никак заснуть, внученька, не могу: кости мои старые ноют, спасу нет. Вот, думаю, зайду к Дашеньке поговорить и обогреться около светлого сердечка. И полегчает мне. Ты уж не гони больную старуху-бессонницу.
Как у тебя хорошо, внученька, уютненько! И от луны совсем светло. Может, свет-то все же погасить?
Дарья обеспокоилась, виновато улыбнулась старухе:
- Не надо, бабуль.
- Ну что ж – не буду настаивать. Эх, молодежь-молодежь – «отвернешься и вздохнешь» - пугливые вы какие-то пошли. Я в твоем возрасте в темнотище, считай, все свое девичество прожила – электричества-то не было, и ничегошеньки не боялась.
Дарья одержала маленькую, но все же победу. И сразу будто барьером отгородилась она от ведьмы в светлом, живом потоке лучей, а старуха от нее – в лунном холоде ночи. Девушка взбодрилась, вгляделась без страха в морщинистый лик неприятной визитерши: обозленная и раздосадованная, та пришептывала синими тонкими губами непонятные слова, словно читала наизусть какое-то заклинание, как обычно делала, раскладывая гадальные карты.
- Я что пришла?.. о жизни с тобой поговорить, о твоей горькой судьбе, внученька,- наконец-то долетели до слуха Дарьи внятные речевые звуки старухи. -  Вижу,  женишка  завела – красивого, здоровенного парня!  И ты у меня -  видная красавица.  Дети у вас хорошие будут…   да,  боюсь, что  не   заладится у вас семейная жизнь.   
- Это почему же!?


- Ты мне, золотце, не перечь. Я и по картам вижу, и сама знаю: не будет у вас взаимопонятия жизни. Все вроде по-хорошему начнется, но потом вкривь и вкось пойдет: не дадут вам жить в счастие ни его родители, ни твой отец с матерью. А почему? Отвечу.
Начнет, к примеру, мой дорогой сыночек, а твой родной папашка твоему муженьку внушение делать: «Домой после работы трезвый приходи, кури в коридоре!», а матушка твоя ему вторить: « Ты, Женя, доченьку мою береги, и гонор свой поубавь -  в нашей общей семье
живешь, так будь, пожалуйста, уважительным к нам». А молодым-то всегда хочется  самостоятельно  жить начинать.   А он, небось, тоже с родителями живет?    Вот и машина у него есть и деньги водятся.  Пешком уже и не ходишь.   А сколь он тебе даров надарил?!   Сразу  видно -   заботливый и работящий.  У меня тоже мужья умели лишний рублик  заработать  и  в дом принести.  И  твой  Евгений  выше всяческих одобрений. Только вот квартиру бы вам –  жили бы припеваючи.
- К чему это ты, бабуль?
          - Непонятливая, я ж о тебе беспокоюсь, кровиночка моя. Хочу, чтобы у тебя все по-людски было.
Дарья вслушивается в слова старухи. Ей становится не по себе, потому что, вполне вероятно, бабка права. Уж очень все, о чем она говорила, походит на правду: и отец порой не справедлив бывает и придирается к Женьке за то, что тот пиво не в меру хлещет, следуя дурной современной привычке молодежи, и мать, если что, за дочку тигрицей на зятя набросится, а жить все-таки всем вместе придется. Но если есть любовь, а она точно есть и у мамы с папой и у них с Евгением, то все будет не так, как чревовещает старая карга. Куда она клонит, чего добивается?
- Вот-вот, я и говорю. Отец твой скоро от боли, что ему болезнь подарила, скоро совсем самодуром станет. Сколь ты от него попреков несправедливых уже слышала?! Теперь же, вообще, вам с Женей не продохнуть будет: как в тюрьме, станете жить в четырехкомнатной квартире. А – с другой стороны: сыночек мой дорогой совсем хворый  –  на ладан дышит.  Надо понимать   –  помрет он скоро.  Чем  он  тебе  помочь  в  жизни  может:     все книжки пишет, а кому они нужны: денег-то от них - кот наплакал.
- Что ты говоришь?!   -    холодком обдало Дарью. –    Он же сын тебе.  Как ты можешь!
- Ну и что, что сын.  Ты  сама  просила  правду  говорить.    Ты  с   осуждениями не торопись, а  лучше выслушай до конца  мудрую  бабку свою.  Ведаю  я много чего: и про жизни людские, и про смерти их.  Дар    –  у меня,   он всю жизнь мне помогает:  что задумаю,  то  и  исполнится.  И  у  тебя  он  есть,  а теперь пришло время тебе им воспользоваться  – свою жизнь строить, не чужую. Станешь дару своему противиться  – насидишься у постели парализованного отца,  дерьмо из–под него выгребая. 
Так  ты  ему  немножко совсем помоги, и покинет Сергей Иванович каменистую нашу землю  –  на  небесах  поселится  его  болезная душенька. И кому от этого хуже будет?   Он  еще  потом  нам  с тобой, Дарья, весточку благодарственную из рая пришлет.
Еще  ниже  клонится  на   грудь  девичья   головушка:    перехватило   дыхание,  слезы к глазам подступили.
- Так что справедлив наш дар, внученька.  Ты не пугайся  –  это поначалу не по себе, а потом привыкаешь к судьбе-то своей.  Главное  –  тебе польза.   
Вот  мать  твоя  иконы  везде  понавешала  и  пораставила,  в  церковь   ходит,   а  толку-то?    Слабая   совсем.   Сумку   с   продуктами  притащит  домой   –   устала, видишь ли,  она.   Я ж все свои молодые годы  по  20 кило в авоськах  носила  - и  ничего.
Дарья не выдержала.
- Папа говорил, что не жил с тобой, кому же ты еду приносила?
- Ну,  это,  внученька,   другая  история:   я  же  не мать - героиня,  чтобы  тремя   детьми    себя измытарить: ни  к  чему  это все, если ты женщина  красивая, и мужики около тебя так и вьются, как пчелы  – на мед. Да при «нашем даре» дети ни к чему.
          Старуха устала  – в дреме покачивалась в кресле.
Дарье  и  страшно,  и жутко  наблюдать эти колебательные движения телесной глыбы.  Она едва сдерживается,  чтобы  снова  не заговорить. Молчит, крепится  девчонка  из последних сил, боясь разреветься.  Заплачь она,  и  ведьма - старуха сразу смекнет, что нет в ней никакого ведьминского дара и попросту дурачит старуху хитрюга-внучка.
Но все же спросила:
  - А как твои дети  в детский дом попали?
- Фу  ты, разбудила. Про что спросила - то?  Про деточек  моих   горемычных?..  Николай – муженек мой второй   –  ирод их туда свез.  Я не возражала. Мне не до них было – жила-пила да веселилась. А они подросли – рюмку отнимают. Там – в приюте – им лучше зажилось.
         И   разом  со старухи дрема сошла. Насторожилась, будто сверлит  сузившимися до острых буравчиков глазами девчонку.
- Знаю,  что  ты  в  институте  на  юриста  учишься.  Поди, по вашим  законам  меня  уж  и преступницей  назвать  можно?  А  ты поживи, победуй с моё,  как бы хуже чего не сотворила. Я тебе не сундук с грязным барахлом,  чтобы в нем копаться.
Тяжело Дарье.  Давит  и  давит  на  ее  неокрепшую  душу  черная  сила ведьмы. И зачем она с  ней  роковой  разговор  затеяла?   Ведь  говорила  ей  перед  смертью  совсем  другая  бабушка – добрая родительница ее матери:
         - Нам, внученька, которые из жизни уходят, перед смертью то ли сон, то ли явь особые приходят, как предупреждение для тех, кто нам дорог и дальше жить станут, чтобы от беды их уберечь. Я, конечно, в другой раз всему этому ввек не поверила бы, но Он мне свой Знак подает: вот я и решила тебя предупредить… Будет для тебя, Дарьюшка, для твоей души великое испытание, и мама с папой ничем тебе не смогут помочь, потому что сами уже старенькие да хворые будут, и обороняться от лиха тебе придется. Пройдут годы твоего счастливого детства, а когда взрослой девушкой станешь,  поселится в твоем доме злая, мрачная старуха. Бойся ее, опасайся ее козней.

«Вот и поселилась!» - думает опустошенная Дарья. Она перестала прислушиваться к мерзким словам старухи. Стучит молоточком в виске одна единственная мысль: « Как избавиться от нее, выпроводить из своей комнаты?» Говорит и говорит. Крепнет на глазах, а в ней, молодой и сильной, будто с каждой минутой слабеет сердце: пощупай пульс и не услышишь, бьется ли оно еще.
И вдруг – озарение: припомнила Дарья, о чем еще говорила милая родная женщина, которая водила ее в детский сад часа на два – не больше, затем, исстрадавшись тоскующим, любящим сердцем, забирала ее к себе домой – в маленькую, уютную однокомнатную квартирку. И чем только не баловала любимицу: и вкусными-превкусными пирожками, и оладьями с вишневым вареньем, и книжками с такими веселыми и добрыми картинками.
И вот что она говорила своей Дашутке:
-  Бойся ведьму да не очень. Как  совсем  невмоготу  станет  терпеть  злыдню   в вашем доме,  ты ее святой водичкой облей, а сама перекрестись троекратно  перед ней, открыто, не таясь, чтобы ужаснулась она. Увидишь: черным лицо у ведьмы станет, на слова обезмолвит, засатанеет в неподвижности.
Поверь  мне,  ведьмы – они от сатаны силу недолгую черпают,  и лишь над теми  людьми  властны,  которые  не  по божьим  заповедям  живут.


Мы   -  от  Бога, от  Жизни,  им  созданной на Земле. Он  нас  охраняет  и  по надобности исцеляет  от всяческой заразы.

           Так   неожиданно   припомнилось   Дарье   предсмертное   напутствие    доброй бабушки Александры, и вроде сил в душе девушки поприбавилось:  теперь она до конца выстоит перед этой черной злобной старухой и, если нужно,  достойный отпор даст.
- Про  мать  твою, стало быть,  про  сношеньку  свою,   я  бы  так  не  сказала, -    пробивается  к  Дарье злой голос, - Мужики к ней только с уважением и то из-за Сергея Ивановича.  А нервная она какая   –   чуть - что в слезы. Больная она – тоже не жилец.
Холод окончательно сковал Дарью. Но  надо  было  знать,  хотя бы ей в семье, что замыслила эта злобная старуха с самого первого дня своего приезда.
           - Ой, Дашка, совсем что-то ты сомлела: ты на меня посмотри, какая я крепкая.  Это я перед твоей матерью притворяюсь, не  то  заставит на  всю  ораву  готовить  да  убирать за  всеми – я  за  свою жизнь наработалась, заслужила отдых.  Ой, что-то я не то говорю, не о том?
  Я тебе,  внученька,  если  по-нашему  все выйдет, помогать от всей души буду:   где в магазин сходить, где сготовить. Живите да радуйтесь всласть – такая  квартирища из четырех комнат вам достанется. Я деньгами вам помогу   –  накопила. Лишь бы   «по-нашему»    все получилось – с твоими родителями.
Старуха вгляделась в личико внучки, окропленное бледным светом луны.
            - Я  догадывалась, чуяла,    что  ты  такая  же, как  и  я.   Не обмануло  сердце-вещун  старую. С превеликим  удовольствием  помогу  тебе сплавить и отца твоего, и мать на тот свет,   маленькая ты моя сатаниночка!  Или ошибка тут?
.
И  все-таки  старуха  углядела  слезиночки  на  щеках  у   внучки,  но  по-своему расценила их нежданное появление.
- Крепись, внученька:  справимся  мы  с  тобой   –  ты только мне не мешай. Папка  твой  сейчас  стал такой хороший, а по молодости много грешил. Знаю, как его зацепить – не выкарабкается. Галина горя не переживет – следом за ним отправится.
         Дарья сцепила заледеневшие пальцы до хруста: то и гляди, потеряет сознание.
         Старуха к рукам внучки присмотрелась и заохала:
- Какие  ручки  у  тебя  белые  да  нежные!   А   представь,  сляжет   твоя    мать  в   скорости – придется за ней тебе ухаживать.   Ох, тяжко!   Помню, когда  моя  родительница  заболела  да  слегла, как я намучалась!   Работаю весь день, приду домой, прилягу отдохнуть, а она, знай,  верещит: 
-  Доченька, покушать бы… да убери, Христа ради, за мной – вся мокрая!
Я подойду к ней,   и  так   мне противно сделается.   И стала  я просить «своего бога», чтобы пожалел бы меня – избавил бы меня от нее поскорее…

Вдруг в комнату  влетел кот Савелий. Взъерошаный, он  встал перед  старухой на дыбы и зафыркал. У Дарьи молниеносно пронеслась мысль: « Старуха вовсе не прикидывается  - она на самом деле Ведьма!»
Больше она уже не могла сдерживаться: лютая неприязнь к старухе  заполонила  ее  всю с головы до ног.  Почувствовала  в  себе  почти   жестокую  силу,  чтобы ни когда-то, а именно сейчас расправиться  с  этим  чудовищем.   Выпростала  из-под  ночной  рубашки  серебренный  нательный  крестик  и направила его сияние в черное лицо Ведьмы.
- Вот что надумала? Не  бывать этому! Спасибо –  рассказала. Не боюсь тебя - я сильнее! А тебе пора отправляться к «своему богу»   -   в кипящий котел.

Ведьма!!! Не справиться тебе с нашей семьей – нам наш Бог поможет!

И откуда силы взялись: вытолкала из своей комнаты многопудовую старуху.  И не одна выталкивала: кот Савелий помогал.
И самое наболевшее успела  выкричать:
- Маму мою  не тронь. Не дай Бог, зло  на  нее обратишь!  И на отца, если что,  и чтоб завтра тебя в нашем доме не было!  Кончилось твое времечко   –  ясному солнышку светить в нашем доме, а не твоей ведьминской луне! Это я тебе обещаю.
Ты здорово просчиталась:   есть  у  меня  мой  дар, да не твой   –   не  от  мерзкого сатаны, от Бога нашего, что людей сотворил и жизнь на Земле продолжает.
            Старуха  опрометью  бросилась  в  свою  комнату.  Дарья, обессиленная,  свалилась  на свой узенький диванчик. Ей было душно и больно в эту последнюю ночь августовского полнолуния.
* * *
          Утром старуха засобиралась в дорогу. Сказала сыну, что едет погостить  к давней приятельнице в деревню.
- Письмо  я от нее получила, сыночек.  Приглашает она меня к себе пожить.  Ты уж прости, если в чем виновата. Не получилось у нас близкими людями стать.
Выдавила слезу на плечо Сергея Ивановича и добавила к пустяшной влаге:
- Провожать меня не надо   –   сама  доберусь, как-нибудь. И денег не  давайте – накопила от пенсии:  вы ведь у меня ее не брали – брезговали.
В общем, до свиданьица!  Может,  и не вернусь вовсе.

            Затеснилось семейство Игожевых  на  кухоньке.   За  окном  дождливая  осень давно сменила августовские лунные ночи.   Сергей Иванович то у Галины, то у дочки, а  то  и  у   кота Савелия выпрашивает подслеповатыми, виноватыми глазами из-под очков.
- Как думаете, она вернется?