День темнее ночи, часть XI

Той весной Нифодий почти не жил дома.
В Страстной четверг* погрузили они с младшим сыном Прошкой на телегу две бочки да два больших ларя, в которых, переложенная льдом и снегом, лежала рыба для  отца Серафима, простились у ворот с Пашутой и уехали в Кириллов. Монастырь рыбу принял. Три пуда судака, прихваченные сверх заказа, распродали на шумном кирилловском базаре. Сговорились трактирщику привезти бочонок стерляди, отстояли всенощную и, не потратив ни копейки из добытых денег, воротились домой.

Пока честной люд гулял Пасху, Нифодий шесть дней подряд выходил на Озеро. А на седьмой – уже опять грузил лари в телегу… К концу мая он сделал восемь ездок, взял рыбные подряды в трех кирилловских трактирах и выбрал из своего погреба почти весь лед.

Весна вступила в самый сок. Распутицу и прошлогоднюю траву пробила, наконец, густая зелень. Яблони стрельнули острыми листочками. Липин Бор копал огороды. На узких делянках склонились мужские спины, бабьи платки и светлые макушки ребятишек.

Нифодий, утро провозившийся с сетями, шел вдоль огородов к Озеру. С соседом поздоровался, оглянулся на сына. Прошка, на солнцепеке скинувший рубаху, усердно налегал на заступ, и худые лопатки его двигались в такт ладным движениям. Странное, забытое, а, может, и неведанное прежде чувство дрогнуло в груди у Нифодия: жалость, что ли, к сыну? Иль это близящаяся старость коснулась вдруг его своим невидимым крылом?
- Слышь! – окликнул он. – До вётлы докопаешь – поди, матери помоги коз пригнать. Да не бросай в грядах лопату-то, на двор снеси!.. Завтра в ельник пойдем - за снегом.
В лесу в тени, в оврагах, найти можно было еще серые последние сугробы. И Нифодий, когда понял, что заказы на рыбу - есть и есть, а лед на леднике - закончился, спешил опять заполнить погреб.
- Ты, тять, по рыбу?.. Не ходи! – сказал вдруг Прохор.- Северик** подымется. Не ровно – буря…
- Ша! много ты знаешь, чего будет, чего - нет, - отмахнулся отец. - Матери скажи: буду к ужину.   
- Не ходи, - еще раз, одними губами, едва слышно сказал сын.

На берегу было непривычно тихо. Озеро застыло, как большое, без изъянов, зеркало. И в нем неподвижно отражались неподвижные перья облаков. Столкнув в воду белозерку***, Нифодий перекрестился. Налег на весла, повернул на Красный мыс, чтоб, коль задует с севера, сподручней было возвращаться.

Запали-таки ему в душу слова сына. Он травил сети, временами беспокойно взглядывая в небо, качал головой. Прошка от старого деда Ермилы знал надежные рыбацкие приметы. Поверить бы ему, идти б сейчас назад… Но напал Нифодий на хороший косяк, вытащил десятка три больших лещей, пожадничал - еще раз и еще раз кинул невод.

Первый порыв ветра разбил водную гладь. Нифодий оглянулся: с севера облака густо обложили горизонт.
- Черт! – досадливо ругнулся он и привстал, выбирая сети из воды.
И, пока он выпрастывал из ячеек нескольких рыбех и сворачивал бредень, ветер креп, и тучи черным покрывалом поползли на озеро. Человек развернул тяжелое судно и успел сделать только два гребка, когда упали первые капли дождя. Ветер, будто разозлившись, взбил на волнах белые барашки, а через две минуты пошел град, больно ударяя по голове, рукам и плечам. Разом потемнело. Ветер гнал волны и, срывая гребни с них, окатывал человека ледяной водой. Лодку несло. Вода хлестала через борта. И человек уже не греб, а только держал курс, чтобы ветер не повернул лодку к себе боком.
- Отче наш, иже еси на небесех! Да святится имя Твое,.. – зашептал Нифодий. Белозерка взмыла на волне, упала с гребня косо, зачерпнув бортом. Пена взбилась на дне лодки. Нифодий, бросив весла, схватил плицу****. - …И остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должникам нашим, - торопливо читал он, вычерпывая воду и утирая лицо от брызг и пены.

Сверкали молнии, и гром сливался с завыванием бури. И озеро ревело, словно тысяча громов. Спелёнатая ветром, над головою промелькнула чайка, словно душа какого-то моряка, побежденного ветром. Нифодий старался дальше отойти от мыса, где, огибая мелководье, валы вставали в человечий рост. И отчаявшись, обернувшись к далекому, невидимому Белозерску, он вдруг закричал:
- Фе-ее-едька! Не бросай дело, Федька! – потом, налегая на весло, с трудом переводя дыхание, опять начинал молитву: - Прости мне… мои прегрешенья, вольные и невольные... Избави, Господи!... Помилуй, Господи!..- и снова: - Фееееедькаааааа! - кричал, срываясь в вой.

Ударила молния, и в ее синем свете Нифодий вдруг увидел позади огромный вал, вздымающий стеною воду. «А-аах», - вырвалось у него. Силы, надежды, воля, желание бороться оставили его.
- Прими, Господи, душу раба твоего,.. – он дошел до имени, запнулся и вдруг, словно, пораженный мыслью, вскрикнул: - ПроклЯтое имя! ПрОклятое имя! Господи, услышь! Увидь меня, Господи!

Лихорадочными движениями он намотал на руку бечеву, которой была привязана плица, вжался в дно лодки, вцепился руками за борта и ждал, пока ТА волна накроет его. Два вала, один выше другого подкинули тяжелую белозерку, как пустую скорлупу. Обезумевшими глазами человек смотрел, как заворачивается, встает вертикальною стеною горизонт. Он решил держаться за доски и притаить дыхание. Но в последний миг, не выдержав, закрыл голову руками и закричал от ужаса. Волна накрыла его, вода ударила в разверзнутое в крике горло. Долгие мгновения ему казалось, что всё кончено. Потом голова его оказалась на поверхности. Он, захлебнувшись, долго не мог откашляться и вдохнуть в себя спасительный воздух.

Если б не широкие борта, лодку залило бы до краев. Но и сейчас вода дошла почти до половины, вдавливая суденышко в волны. Нифодий выдернул из-под кормы легкое, выструганное Ермилой ведро, и принялся черпать воду, выплескивая улов, щепки и размокший хлеб, не останавливаясь и не поднимая головы. Он знал: если придет еще одна такая волна, лодка пойдет ко дну. Он не смотрел назад, чтобы не видеть озера. Он просто набирал ведро и выливал его за борт. Не молился, ни о чем не думал, не чувствовал спины и рук, и только считал про себя: «Раз! Раз! Раз!» Сколько времени прошло? Сколько ведер он вынул? Еще один мощный вал хлестнул через борта. Но лодка вновь  не утонула, только глубже вжалась в воду. И человек, сгибаясь и разгибаясь в одинаковом размеренном движении, продолжал свою работу: «раз, раз, раз…» Ему казалось, миновало много дней. Он удивлялся, как долго беснуется буря, и откуда у него берутся силы всё черпать и черпать ведром. Вода в лодке убывала. И ветер словно смирился. Валы перестали переливать через борт. Последний гром прогремел далеко впереди и оставил после себя странное ощущение тишины. И тогда человек понял, что победил.

Буря кончилась. Озеро стихало. Тучи рвались, и за ними, наконец, блеснуло солнце. Был закат. И совсем недалеко был берег. Последние, словно обессилевшие, волны, медленно ползли туда. Нифодий не узнал места, к которому его прибило. Но знал, что нужно доплыть до земли, во что бы то ни стало. Он упирался веслами и не чувствовал, как слабы его гребки. Подгоняемая последними волнами, лодка все же ткнулась в песок. Он долго ждал, прежде чем решился выбраться за борт и, шатаясь, пошел прочь от Озера. Впереди были какие-то дома. Но силы кончились, и он сначала сел, а потом лег. Словно все мышцы враз изменили ему. В голове шумело, и его, казалось, все еще качала буря.
Он пробовал крикнуть. Потом, поняв, что голоса нет, уронил голову на долгожданную сухую землю и закрыл глаза.

Так Белое озеро чуть не забрало еще одного Нифодия Водопьянова.

Два дня лежал Нифодий без памяти у бакенщика, в деревне Мондоме, куда прибило его лодку. Шестнадцать человек пропало в эту бурю. Когда прошел по побережью слух, что вынесло неизвестного рыбака в Мондому, пришло-приехало туда полно народу. Каждый искал, надеялся найти своего. И лишь Федосею с Прошкой повезло! Под завистливыми взглядами трех мужиков и заплаканной беременной молодухи положили они отца на телегу и повезли домой. Еще дня три Нифодий никого не узнавал. Бредил, звал «мамашу» и «Натальюшку», называл Прошку «господин председатель» и просил привести полковника. Пашута молилась, плакала. Пригласили священника, Нифодия соборовали. А потом он пошел на поправку. На седьмой день утром открыл глаза, повел взглядом по родной избе. Пашута, сидевшая с шитьем, встрепенулась, подошла.
- Где лодка? – сипло, с трудом, спросил он.
- У бакенщика осталась. Там где нашли тебя, в Мондоме.
- Долго я лежал?
- Неделю.
- Говорил чего?
- Нет. Так, невнятно, - ответила она.
- Ладно.
Он привстал на лавке, дрожащей рукой опираясь на стол, потом снова лег. Она села рядом и положила руку на его почти совсем седую голову.

          *                *                *

К душистой разваренной гречке подала Пашута жареный на постном масле лук. Прохор, живо орудуя ложкой, вычерпал кашу из своей тарелки, аккуратно хлебушком собрал масло, выпил две большие кружки кваса и в дверях уже оглянулся:
- Я к ребятам. И тотчас вернуся, тять?
Нифодий, не спеша добирая лук из сковороды, только рукой на него махнул. Пашута сполоснула миски, завернула хлеб, завозилась у печки, а потом вернулась к столу и села на край лавки. Нифодий, отодвинув сковороду, поднял на нее глаза:
- Чего-от ты?
- Федосея бы женить пора, - робко сказала она.
- На што вдруг? Мал пока! – строго ответил Нифодий и с подозрением нахмурился: – Аль натворил чего?
- Нет, что ты! Нет,.. - испуганно зачастила Пашута. – То мы у церкви с бабами судачили… Вот Марья приходила, Темлякова. У нее Аринка выросла – краса! Вот бы, грит, поженить робят-от. И внучиков дождаться!
- Какая-то Марья еще! – брезгливо поморщился он. – Много их, безродных! За Федосея – купецкую дочь возьму! Вон, Прохора жени!
Пашута закрестилась. Нифодий стряхнул с коленей крошки, откинулся к стене:
- Продам, Паш, лодку я. Соседу Сидору. Буду рыбой торговать с монастырями. К Покрову в Белоозеро переберемся. Вот поглядишь, как заживем!
Пашута молча забрала со стола сковороду, кружки и вернулась к печке, недоверчиво качая головой.

          *                *                *

- Что не писал-то?
- Правду было не написать. А неправду, знаешь, Минь, - сил не хватало выдумывать.
- А со щекой что?
- Контузия. Снаряд взорвался рядом.
- Ну, за возвращение твое!

Братья сдвинули бокалы и выпили. Алексей взял с блюдца колечко лимона и с наслаждением впился в него зубами. Михаил подцепил вилкой кусок балыка и положил на небольшой ломоть французского хлеба. Они сидели в своем московском доме на Большой Молчановке. За открытыми окнами кончался зябкий августовский вечер. Истошно-сладкий аромат цветущих у крылечка флоксов мешался с горьковатым, неуловимо-осенним запахом - то ли где-то затопили печку, то ли дворник жег первые опавшие листья. Резко тарахтя, по Поварской проехал автомобиль, и собаки забрехали ему вслед. Гайдук Игнат вошел в столовую, покачав недовольно головой, закрыл окна.

Косые лучи заходящего солнца разбились в гранях хрустального графина, бросая радужные зайчики на стол. Алексей мельком вспомнил хрустальную брошь на платье Беаты.
- Жениться-то не собрался? – спросил он старшего брата.
- Нет. Погожу пока, - ответил тот. – А ты?
- Это на войне-то? – младший неопределенно пожал плечами.

Алексей после ранения и двух месяцев госпиталей получил неделю отпуска. Он приехал из Купавны в Москву и собирался было в Белозерск, но старший брат отговорил – потому, что по военному времени дорога в два конца отняла бы всю отпускную неделю, и потому, что Алексей еще хромал, и еще болело у него пробитое осколком колено. Михаил сам отправил матери телеграмму. Ждали, что она приедет повидаться с Алешей перед отправкой на фронт.

Впервые за полтора года Алексей жил дома. Спал в отдельной комнате, на белоснежных простынях и пуховых подушках, ел домашнюю еду, приготовленную искусной поварихой Фроловной, Игнатовой женой. Первые два дня он вообще не выходил из дома. Потом поехал в город, в госпиталь, в Университет. На кафедре встретил знакомого ординатора, и они долго вспоминали Алешиных друзей и однокурсников. Кто-то погиб, кто-то был на фронте. Но многие по разным причинам остались в городе. Одни работали в госпиталях, другие – вообще простились с медициной и просто прожигали жизнь в тревожной, суетливой, сильно обновившейся Москве.

В жизни города было в те дни что-то неестественное, странное. По улицам текла толпа, гремели трамваи, дамы в модных шляпках читали афиши синематографа. А ближе к вокзалу крики мальчишек-газетчиков и проходящие колонны солдат заставляли вспомнить о войне. В ресторанах щеголеватые штатские пили шампанское, обсуждая открытие художественной выставки, а где-нибудь в углу, сдвинув два-три столика, шумела компания офицеров в полевых шинелях, с обветренными лицами. И когда, пошатываясь, кто-то из них шел к выходу, зал пугливо замолкал, и в оркестре фальшивили, сбивались скрипки. Казалось, город из всех сил старается вычеркнуть, забыть, обмануть правду о том, что в нескольких сотнях километров отсюда идет затянувшаяся, безысходная война, и в окопах гибнут люди.

Очень изменился Михаил. Он занимал уже высокую должность в железнодорожном ведомстве, по утрам его забирал, а после службы привозил домой автомобиль. Алеша каждый вечер - иногда допоздна - ждал его, и братья до полуночи засиживались за бутылкой коньяка, больше молча, чем разговаривая.
В четвертый день пришло письмо от матери: она писала, что задерживается, потому что Наде срок родить (старшая сестра ждала второго ребенка), и врачи ожидают трудных родов.
- Костя настаивает, чтобы они в Вологду переехали, - рассказывал Михаил семейные и городские новости. - В Белозерске полгорода тифом переболело. Похороны были каждый день… И, знаешь, Даша Звонарева умерла.
- Звонарева? – рассеянно переспросил Алеша. А потом, как пронзенный, вздрогнул и вскинул голову: - Дашка? Никитина Дашка? Да что ты говоришь… А что Кит?
- Да, Никитина. Афанасий Иваныч, говорят, очень плакал, у сына прощения просил. Ну что Никита?.. Плохо...
- Царство Божие рабе Дарье. Прими, Господи, душу ее! – перекрестился Алексей. – Так Кит ее и не дождался.
Михаил наполнил бокалы, и они, молча, не чокаясь, выпили.

В двери заглянул Игнат:
- Михаил Аркадьич, я нужон еще?
- Спасибо, Игнат, можешь идти.
Старик покивал головой и, закрывая за собой двери и погасив в прихожей свечи, ушел к себе, в пристройку, где жил с женой и маленьким, осиротевшим за войну трехлетним внуком.
Алексей замялся, потом неловким голосом спросил:
- Минь, а правда – мне Агапов говорил - что ты социалистом стал?
- Время сейчас такое... Менять нужно многое, - уклончиво ответил брат.
- А как же… Государь?
- Государь лучше нас с тобой понимает, что все нужно менять.
- Знаешь, там, в окопах, социалисты агитировали дезертировать... Не думаю, что это выход.
- Знаешь, давай еще подеремся, а? – незло сказал Михаил, обрывая этот сложный разговор.
- Давай, - улыбнулся Алеша. – Я теперь уж не «телок». Смотри еще, как тебе наваляю.

Наутро Алексей поехал в штаб уточнять срок отъезда. Готовили отправку эшелона на следующий день, Алексей подтвердил свою явку и расписался в списках против своей фамилии. На Страстном он встретил давнего приятеля и до темноты засиделся в маленькой кофейне на бульваре. А когда подъехал к дому, отпустил извозчика и долго еще стоял у дверей, затягиваясь сигаретой, вдыхая запах флоксов и словно запоминая огни, звуки и запахи мирной жизни.

В прихожей его встретил Михаил.
- Привет, - с улыбкой поздоровался Алеша, снимая фуражку и расстегивая шинель.
- К тебе Стрекоза приехала, - сходу сказал брат.
- Ко мне? Наташа? А мама как же? – растерянно спросил Алеша.
- Думаешь, ко мне? – хмуро ответил Михаил. – А мама с Надькой осталась. Вроде, роды начались…
- И где она? – спросил про Наташу Алексей.
- Наверху. Спит с дороги.

Неожиданно задрожавшими руками Алеша стал снова застегивать пуговицы шинели. Застегнул доверху, подошел к двери. Потом остановился, обернулся и как-то испуганно спросил:
- Что же мне делать, Минь?
Брат пожал плечами.
- Я-то здесь при чем?

Алексей стоял в замешательстве, схватившись пальцами за воротник, словно ему стало тяжело дышать. Михаил смотрел на него и с жалостью и с раздражением. Он сурово сдвинул брови, хотел что-то сказать, потом не ко времени вспомнил умершую Никитину невесту, промолчал и, махнув рукой, медленно пошел наверх.

Какое-то время Алексей смотрел ему вслед с отрешенно-сосредоточенным видом. Потом, будто что-то для себя решив, потянул из-под вешалки чемодан и склонился над ним, перебирая нужные для отъезда вещи.



* Чистый четверг – четверг на Святой неделе перед Пасхой.
** Северик – северный ветер.
*** Белозерка – род лодки, распространенной на севере, в частности на Белом озере.
**** Плица - черпак, водолейка, для отливки из лодок воды (словарь В. Даля)


Рецензии
Хорошо получилось, на хорошем уровне. Прочитал с удовольствием! Успехов!

Геннадий Кульчитский   12.03.2010 22:03     Заявить о нарушении
Геннадий, спасибо за отзыв и за внимание к моему творчеству.
С уважением,

Оксана Текила   13.03.2010 09:11   Заявить о нарушении
На это произведение написаны 2 рецензии, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.