***

ПЕТРОВИЧ

  В длинной, душной очереди к исповеди Николаю Петровичу снова стало плохо, как вчера вечером. Пожалуй, даже еще хуже. «Заворочалось» в грудине, застонало давящей, тягучей болью изношенное сердце старого таксиста, а потом, вдруг, встрепенулось, дернулось от раскаленной, резкой боли...
  Вчера рядом была жена — Евдокия Павловна, Дуся. Верная спутница и спасительница. Уж она-то знала, что делать. Таблетки, «укольчик», приезд скорой помощи — все это пронеслось как в безумном калейдоскопе. К ночи стало лучше — отпустило сердечко. Правда, спал Петрович беспокойно. Часто просыпался, испуганно озирался в темноте, глотал как рыба воздух, кашлял и снова  проваливался в сон… 
  А во сне, то и дело, уносилась душа в тяжкое, греховное далеко, лет на сорок назад, когда не знал еще Николай Бога, а потому фактически сгнивал духовно в матерщине и разврате. Чуть не погиб окончательно, да вот Евдокия, можно сказать из ада вытащила, к Господу привела за ручку. А уж чего только не натерпелась от него, пока не уверовал. Страшно вспомнить! И бил ее, и оскорблял, и рвал в озлоблении на глазах ошалевшей от страха жены духовные книги, разметывал посуду… 
  Но, Бог милостив и долготерпелив, как Святой Младенец «Анапесон» — «Недреманное Око» с известной ныне греческой иконы. Кажется, что Он спит, но, нет, не спит, а как бы дремлет, то есть дол-го-тер-пит!
  Мало-помалу очнулся Николай от безбожного дурмана, протрезвел, в прямом и в переносном смысле. Однажды заставил себя, пересилил бесовскую строптивость. Поплелся как на привязи за Евдокией в церковь  и покаялся, во всех тяжких… 
  С тех пор жизнь Петровича переменилась. Понятно, что не в одночасье. Такое только в книжках бывает. Но, пошла она как-то по иному, осмысленнее что ли, радостнее. Появилось немало  новых знакомых, людей мирных и порядочных. Алкашня же, прежние "друганы" Петровича, долго «подначивали» его, хулили за глаза, чокнутым называли  за веру. А как вышел на пенсию, так и сгинули незаметно. Слава Богу!
  Потихоньку шло время, годы брали свое, здоровье, как горько шутил пенсионер, окончательно «развинтилось», стал подводить в груди «пламенный» мотор. А еще чувствовал Петрович  нелады в душе и в теле. Какую-то неизбывную тревогу, по временам безотчетный страх и холодную неуютность. Иногда, казалось ему, что где-то рядом бродит «костлявая». Ходит неслышно, как домашний кот ночью, присматривается к нему, выжидает чего-то. И еще будто побуждает к действию, подталкивает к чему-то. Но, к чему?
  Приснился как-то Петровичу сон. Видит он себя со стороны  сидящим за праздничным столом в родительском доме. На столе разносолы,  каковых он отродясь не видел прежде. В комнате тихо, светло и никого нет. Только отцовский военный трофей — настенные германские часы мерно отсчитывают сонное время. На душе у Петровича благостно, какая-то затаенная радость «плещется» внутри.
  …Вдруг, в комнату неслышно входит давно умершая сестра Мария. На ней изумительной красоты платье, туфли, волосы уложены. Выглядит молодо  и приветливо улыбается.
  — Здравствуй, Николай, — тихо поприветствовала она его, — вот и свиделись с тобой…
  — Здравствуй, Маша, — онемев от неожиданности, ответил Николай Петрович, а затем вскочил со стула, бросился к ней…
Она отшатнулась, преграждающим жестом остановила его. Улыбка гостьи стала печальной. 
  — Я не Мария, Николай, — сообщила она, — я другая…
  — А кто же ты? — сбитый с толку, спросил  Петрович, — ты так похожа на мою сестру Марию.
— Я не твоя сестра, Николай, я… Смерть, — очень спокойно, по-будничному  сообщила мнимая Мария.
  У Петровича пропал дар речи. Подспудно он понимал, что странная эта встреча происходит не на яву, а во сне, и что ему нечего опасаться. Однако страх, сковавший члены, был вполне реален.
  — Ты совсем не похожа на ту смерть, каковую обычно изображают…у нас, — взволнованно  произнес Петрович, — и почему ты в облике Марии?
  — Я всегда разная, Николай, — все с той же мягкой, грустной улыбкой отвечала Смерть, — не от моей прихоти зависит мой облик, а всецело от вас, людей. Справедливо говорят, что смерть грешника — люта, а праведник наследует Царствие Небесное, и я уже не страшна ему… Потому, кайся, Николай, больше кайся, и молись! Не забывай поминать и усопших родственников. Ты ведь так любил свою сестру Марию… Живи еще и помни о том, что каждому человеку отмерен Богом на земле свой срок, в который надо успеть спасти самое дорогое, что есть у вас, людей — бессмертную душу... 
  Но,  берегись, чтобы,  когда я приду в следующий раз, ты узрел меня в потребном виде…
Петрович не раз пересказывал этот странный и страшный сон жене. Выслушивая  мужнины стенания, Евдокия без устали наставляла:
— Значит, надо тебе, Коленька, в церкви нашей чаще бывать, завсегда приступать к исповеди. Причащаться не раз в полгода, как прежде, а почаще. Вспомни, что батюшка говорил недавно: «Исповедь — торит дорогу в рай, а Святые Дары — отворяют райские врата». А ты, когда последний раз исповедовался и причащался? Уйти нам надо по-христиански, как Церковь наставляет, а то ведь, Коленька, вся наша совместная с тобой жизнь — коту под хвост. И Валюшку не увидим, и не встретимся мы там с тобой уж никогда…Ни-ко-гда!
  Последнее слово Евдокия растягивала с грудным,  сдавленным  придыханием, горестно, как в день смерти единственной дочери — Валентины. Это ее «ни-ко-гда» врезалось в память Петровичу много лет назад на похоронах и всегда  пугало своей безысходностью, наводило на печальные мысли о бренности человеческого жития и горестной загробной участи.
Больше под впечатлением Евдокииного «ни-ко-гда», чем по собственному произволению, Николай Петрович стал бывать в церкви с женой гораздо чаще. А со временем, и в одиночку заходил, особенно в будний день, когда народу — человек пять.
  Тогда, в полупустом храме, ему казалось, что Господь его лучше разглядит и услышит. А с полгода тому назад и вовсе зачастил, чуть ли не через день, тоже один. Старался прийти пораньше, до начала службы. Любил посидеть на скамеечке, размышлял о чем-то своем, сокровенном, грустно уставившись на красный огонек лампадки перед чудным образом Богородицы «Умиление».
  Печалился Петрович, в основном о прошлом, тревожно вспоминая грехи молодости. И как только начнет их выуживать из «авгиевых конюшен» памяти, так и вскочит, стремглав бросится к исповедальному аналою, а за ним будто привидение летит, догоняет женино «ни-ко-гда», и дочкина память больно когтит старческую душу.
…Но, вот беда, с некоторых пор, исповедоваться Николаю Петровичу становилось все труднее по многим причинам.
  Незаметно сменился и церковный приход. Много стариков и старух померло, да и людей среднего возраста, совестливых и, по мнению Петровича, по-настоящему верующих, явно стало меньше. Приход как-то «потускнел» и «расползся», на службах стало шумно, как на вокзале или на рынке: многие приходили как в магазин — выбирали крестики, цепи, кольца, сувениры, не обращая внимания на святость богослужения, громко обсуждали образцы и стоимость.
  Самому Петровичу неудобно было поучать таких захожан, а служащие храма, наверное, боялись замечанием спугнуть выгодных покупателей. Дети таких посетителей храма томились нахождением в Доме Божием.
  Давеча Николай Петрович был свидетелем следующего эпизода.
  Молодые родители пришли во время воскресной Божественной Литургии в храм, чтобы окрестить второго, новорожденного ребенка. Пришли со старшим сыном — лет семи и многочисленной родней. Видимо накануне уже отмечали радость предстоящего крещения младенца, так как, спиртной «выхлоп» от этой группы людей чувствовался на приличном расстоянии. Пока родственники договаривались о времени, когда священник совершит Таинство Крещения, родители с детьми безучастно стояли в сторонке.
  Наконец семилетний сын капризно протянул: «МА-А-А! Долго мы еще будем здесь стоять?». Мать произнесла: «Вот попросим батюшку, он окрестит твою сестричку и пойдем». Малец не унимался: «Ма! А чего здесь столько людей? Что они здесь делают?»  Мамаша ответила: «Они Богу молятся». Тут сын недовольно заныл: «Так что же, мы, тоже будем стоять и молиться?!» И тут женщина сказала такое, отчего у Петровича дух перехватило: «Да угомонись ты, наконец! Не будем мы молиться! Вот окрестит батюшка Иринку, и пойдем домой, у нас сегодня праздник, гости придут!»
  «Что же это делается? — размышлял Николай Петрович. — Люди, что же вы делаете? Вы же от Господа отворачиваетесь. Он же за вас Кровь Свою пролил, а вы поворачиваетесь к Нему спиной!»
  То ли жизнь вокруг совсем «охолонула», а он и не заметил, то ли погасла в сердцах человеческих вера. Та самая вера, которой в последние годы только и держался на этом свете сам Петрович, и разменивать ее на что-то иное не собирался.
  Церковь от службы к службе продолжала наполняться странным народом, от мала, до велика. Шумящим, галдящим, беспокойно «цокающим» каблуками-шпильками или вальяжно расхаживающим по всему храму, как в каком-нибудь музее истории и религии. Народ этот состоял из разношерстной толпы: запрелых от суеты мамаш, озабоченно-сумрачных отцов семейств, молодящихся дам бальзаковского возраста с непременно накрашенными губами и в брюках-подстрелах «капри», затравленно озирающихся по сторонам недорослей с вытянутыми от жевательной резинки челюстями, девчонок - «Лолит» с голыми пупками и бегающей малышни с пучками дешевых парафиновых свечей. Время от времени слышались трели сотовых телефонов, оскорбительно нарушавших таинственность богослужения.
  И вся эта неуклюжая масса, как волна-цунами, напирала на одиноко стоящую у исповедального аналоя в ожидании выхода священника, худую фигуру Петровича. Теснила его со всех сторон, выдавливала из себя вон…
  Юркие прихожанки разных возрастов, словно из-под земли появлялись перед Николаем Петровичем и оттирали назад. Как ни в чем не бывало, шли к исповеди, которую превращали в пространную беседу с батюшкой, что-то доказывали священнику, для пущей убедительности размахивая руками.
  Все чаще Петрович оставался последним в очереди к исповеди, негромко сетовал на теснивших его, чуть слышно призывал кого-нибудь к соблюдению очередности и, по его выражению, к «благоговеинству». В ответ чаще всего он слышал: «Здесь Вам не магазин, какая еще очередь?!»
  Старик продолжал терпеливо выстаивать  службы, изнывая пожилой плотью и духом. Дивился про себя откровенному неуважению окружающих его православных людей не только к старости, но и к самому главному — христианскому благочестию, которого, судя по всему, никогда и не было в душах галдящих захожан…
  Вскоре Петрович уже смирился, что приходилось ему, кряхтя, склонять больную выю под спасительную епитрахиль батюшки Анатолия, когда уж подходило к концу Святое Причастие. Не сетовал, что принимать Святые Дары Господа, приходится последним, когда уж и «теплоту» уносили...
  Конечно, прослуживший много лет на приходе, будучи опытным и внимательным иереем отец Анатолий знал  Николая Петровича и многое и замечал. Сколько раз он увещевал исповедников  быть взаимно вежливыми, благочестивыми, уступать друг дружке, проявлять милосердие к детям и пожилым людям. Да, куда там!
  Мало кто слушал священника. Вместо чинной очереди к Таинству исповеди чуть ли не каждую Божественную Литургию образовывался «птичий базар», прихожане препирались. Иногда дело доходило и до серьезных конфликтов, которые даже отцу Анатолию больно ранили душу. Каково ему, пастырю, было видеть, как стадо овец, мало-помалу, превращается в отару злобных козлищ. Ведь ведают, что творят, ведь по-жестокосердию обижают ближних своих!
Невзирая на суету, Петрович мужественно, насколько хватало его внутренних духовных сил, претерпевал несправедливость и лукавство по отношению к нему прихожан, как наставляла его в том добрая жена Евдокия — угашая невольный гнев мужа добрым сочувственным словом, в котором присутствовала глубокая надежда на Праведного Судию и его бесконечную милость к грешникам.
  — Вспомни, Коленька, ведь когда-то и сам был таким. Ждал в церкви,  чтобы скорее окончилось богослужение, и можно было бы пойти домой, — ласково увещевала  Петровича Евдокия. — Пускай тебя даже совсем из очереди вытолкают, а ты дожидайся исповеди и прости им их беззакония! И тебе Бог все отпустит. Знаешь ведь все, а злишься. Ну, давай Колюша, прощай их скорей и садись пить чай…
В таком положении  прошло еще несколько лет. Но, как известно, всякая история имеет свой финал.
  Вот и в этот воскресный день «домучивал» Петрович очередь на исповедь, чтобы затем причаститься Святых Христовых Тайн.
  Неоднократно его обходили прихожане, молча, отодвигали в сторонку, как старый, некстати попавшийся на пути стул, даже толкали. Но, в какой-то момент своего стояния в вере Петрович неожиданно почувствовал внутри себя присутствие неведомой, разлившейся тихим умиротворением, непередаваемой радостью в душе и во всем теле силы, которая охватила все его существо. Да так, что Петрович не выдержал, ахнул, разулыбался, зашарил глазами по иконостасу, ища Христов Лик, и чувствуя, как из глаз сами по себе потекли слезы благодарности…
  — Слава Тебе Боже за все! — пронеслось в голове у Петровича, и в следующий миг ему стало плохо.
  Все помутилось в глазах пенсионера, качнулся иконостас, покосилась людская очередь.     Сердце сжалось от резкой боли раз, потом еще и еще… Церковный пол жестко ударил в плечо...
  Петрович распростерся на нем в трех шагах от аналоя, неудачно подмяв под себя руку.
Народ расступился. Батюшка Анатолий стремительно вынес ковш со святой водой и кропилом. За ним семенила послушница.
  Задравшаяся штанина оголила худую, бледную ногу старика с синими, вспухшими варикозными венами. На лежащего Петровича нельзя было смотреть без слез. Уж очень он был жалок в своем беспамятстве, раскинувшись худыми своими костями на церковном полу.
Священник чуть брызнул кропилом в лицо... У Петровича вздрогнули веки. Мужчины подхватили его под руки и перенесли ближе к выходу, на скамейку. Вызвали «неотложку» …
Лишь теперь прихожане могли рассмотреть печальный облик старика, во всей его старческой немощи, сочувственно кивая головами.
  По-настоящему проникся к пенсионеру лишь один человек, священник — отец Анатолий. Уставшим, печальным взглядом он обвел молчаливых, притихших прихожан-исповедников, с прибившимися к их ногам детьми:
  — Что же это вы, люди! Как это же вы? Сколько раз говорил я вам — уважайте друг друга, не обманывайте Бога и очередь, милосердствуйте… Ведь Николай Петрович с самого начала службы стоял к исповеди, а вы его оттеснили, не дали ему места. Затоптали старика…, — грустно произнес священник. — Ведь многие из вас без очереди идут к аналою. Страха Божия у вас нет! Как же можно оттолкнуть соседа и идти исповедоваться в грехах… Бог видит и знает каждого… 
  При конце Литургии окончилась исповедь, народ потихоньку потянулся к царским вратам, где священник вынес Святую Чашу Жизни, всего одной капли из которой так не хватило в этот воскресный день Николаю Петровичу… 
                Игорь Алексеевич Воротынцев