Через две войны

Гомель встретил Ефима Кагана непривычной суетой, красными флагами и транспарантами, совершенно незнакомым ритмом и укладом жизни. В двадцать шесть лет (а по документам – так без малого тридцать) жизнь нужно было начинать практически с чистого листа. Успокаивало лишь то, что и вся огромная страна делала то же самое.


Как пострадавшему в империалистическом плену, Кагану дали комнату в коммунальной квартире, помогли устроиться на работу.


Первое время мысли нет-нет, да и переносили его в фахверковый дом в Баварии, на пшеничное поле, разрезанное на две неравные части веселым журчащим ручейком. Но постепенно воспоминания накатывали все реже и реже.


А потом Ефим встретил Аню. Тоже – сироту. Маленькую, худенькую, черноволосую. До октября 17-го она жила у бабушки в центре Гомеля. После ее смерти Ане осталась маленькая квартирка рядом с железнодорожным вокзалом и умелые руки портнихи. Она ничем не походила на светловолосую статную Хельгу, что, наверное, было и к лучшему.


На вторую в жизни Кагана мировую войну его призвали 28 июня 1941-го. За шесть ее первых дней он успел отправить семью на Урал и уходил на фронт со спокойной душой.


В силу далеко уже не юного возраста Ефима определили в стройбат. Строить землянки и блиндажи, сколачивать плоты для переправы через реки. Еще его иногда вызывали помочь в допросе пленных солдат вермахта.


А летом 44-го, когда на фронте было относительное затишье, к курившему в тени раскидистой ели Кагану неожиданно подошел командир батальона:

- Ефим, тебя вызывают в штаб армии.

- Меня?! Зачем?

- Не знаю. Только что передали по рации. Так что, собирайся и иди!


Идти надо было километров семь или около того по усыпанной опавшей хвоей лесной дороге.
Дежурный по штабу направил его в кабинет к какому-то майору. Тот вежливо поздоровался, предложил сесть и положил на стол перед Ефимом стопку чистых листов бумаги:


- Товарищ Каган, напишите, пожалуйста, свою биографию. Только очень подробно.


Писать пришлось больше двух часов. Майор не торопил, только курил одну папиросу за другой, стоя у распахнутого настежь окна. Когда Ефим со вздохом облегчения отложил в сторону ручку, хозяин кабинета, не читая, спрятал листки в один из ящиков большого письменного стола:


- Спасибо. Вы свободны.


И опять под ногами те же густо сдобренные хвоей километры, только уже в обратную сторону. Вокруг весело щебетали лесные птицы, в густой траве шуршало мелкое зверье.


В штаб армии он ходил шесть раз. Писал подробную биографию, отдавал листки молчаливому майору и возвращался назад уже хорошо знакомой лесной дорогой.


На седьмой майор не стал сразу прятать написанное, а, бегло прочитав, неожиданно улыбнулся:

- Все хорошо! С этого момента, рядовой Каган, вы будете служить в военной контрразведке переводчиком.


И опять нескончаемой чередой потянулись обычные фронтовые будни. Только теперь Ефим ходил в новенькой форме, ел офицерский паек, спал на кровати, застеленной хрустящим бельем. А уж возможностей поговорить на немецком было хоть отбавляй. Иной раз не только днем, но и ночью.


А война медленно, но неотвратимо катилась туда, откуда и началась. Белоруссия, Литва, Польша, Чехословакия…


В конце апреля 1945-го Каган ехал в трофейном «Опеле» вместе со своим командиром и шофером по направлению к Мюнхену. И вдруг увидел в раскрытое окно машины когда-то такой знакомый, а сейчас уже основательно стершийся из памяти фахверковый дом на пригорке. Его командир – все тот же немногословный майор, дослужившийся теперь до полковника, охотно согласился сделать небольшой крюк. Всю эту историю он хорошо помнил из той, многократно написанной Ефимом два года назад автобиографии.


На шум подъехавшей машины в дверях дома показался грузный, немолодой уже мужчина. Увидев вышедших из «Опеля» трех человек в форме Красной Армии, он заметно побледнел. Потом сделал несколько коротких шагов навстречу, близоруко щурясь. А несколькими секундами позже окрестности огласил радостный крик:


- Мой Бог! Ефим!!! Как я рад тебя видеть!


Пришлось товарищу полковнику связываться по рации со штабом и говорить, что в пути возникли непредвиденные обстоятельства и к месту назначения они доберутся только завтра.
А в доме уже вовсю хлопотали жена и две дочери Хольгера, накрывая стол для дорогих гостей. Хозяин же, извинившись с помощью того же Кагана перед господином полковником, увел Ефима на второй этаж, чтобы хоть немного побыть вдвоем и поговорить.

- Ну, рассказывай, как жизнь у тебя сложилась после возвращения на родину?

- Нормально. Как у всех там, - Ефиму, честно говоря, было как-то не по себе. – Приехал, нашел работу. Потом женился…


Он говорил односложно, с большими паузами, лихорадочно пытаясь разобраться в своих чувствах. И вдруг понял, что у Хольгера в голове должна сейчас быть такая же неразбериха. С одной стороны, все люди, одетые в такую же форму, как и Ефим – враги. Хорошо, пусть даже не так резко: оккупанты. Они пришли с оружием на его землю. Но, среди них неожиданно оказался почти названный брат – и все сразу изменилось…


- Знаешь, Хольгер, у меня два сына растут. Старшего я назвал Вилли, а младшего – Фридрих.

- Да, был бы жив отец – очень обрадовался. А Хельга после твоего отъезда несколько недель ходила заплаканная. А потом собралась и уехала на север. Поселилась в Ольденбурге, потом вышла замуж, родила трех дочерей и сына… Уже год от нее не было вестей… А немецкий у тебя такой, как и был – как будто и не уезжал.


Наутро тяжелее всех пришлось водителю: полковник с Каганом могли хоть немного прийти в себя, подремав часок-другой на заднем сидении.


Хотя Ефиму не спалось. Расставание с Хольгером и его дружной семьей получилось очень тяжелым. Если два десятилетия назад он только предполагал, что уезжает навсегда, то сейчас – знал точно. И от этого знания почему-то было невыносимо грустно.