Не знаю, какую школу закончил мой отец и сколько классов, но после Гражданской войны он был направлен на учёбу в промакадемию им. Сталина. При поступлении он сделал девяносто шесть ошибок в диктанте. Когда преподаватель математики задал ему какие-то вопросы по геометрии, отцу показалось, что тот говорит с ним не по-русски. В последствии он с удовольствием вспоминал это.
Среди поступающих были люди закончившие гимназии, и даже технические училища, они посмеивались над отцом.
- Но я сказал себе так, - говорил отец. При этом он очень возбуждался. Расхаживал по комнате в старой, выцветшей майке, размахивая руками, сжимая кулаки и кому-то грозил, - я сказал себе, - я - Гажалов Николай Алексеевич – большевик, революционер, разгромивший интервентов в Гражданскую войну, победивший контру внутри страны. Я не одолею свою безграмотность? Такому не бывать!
Отец что было мочи стучал кулаком об стол.
-Ну, вот митинг начинается, - говорила мама.
-Да, я сел за учебники.
-Ну, ты не один сел. Тебе дали преподавателей, - замечала мама.
-Согласен, дали преподавателей, но ровно через год тот же профессор принял меня в академию и только разводил руками.
-А вот ты тоже могла сесть за учебники, - неожиданно указывал отец на маму.
-Я, к твоему сведению, в то время имела уже двух детей и готовилась рожать третьего, да ещё страшные головные боли и какая ответственная была у меня работа. Но для тебя для тебя это всё было всё не важно. Тебе нужна была жена с высшим образованием.-
Мама была крупнее отца, моложе его на десять лет, заведовала детским садом закрытого типа, но была очень болезненной. Как-то зимой, во время гололёда, она упала и ударилась затылком, может по этой причине у неё были постоянные головные боли. Не за долго до смерти у неё обнаружили опухоль головного мозга.
Когда отец учился в академии, мы жили в Москве, но не постоянно.
Дело в том, что во время Гражданской войны мой отец был начальником особого отдела легендарной дивизии Котовского. / Бригада/. Через всю жизнь он пронёс любовь к своему славному командиру. Дивизию расформировали. Её бойцам, среди которых были молдаване, бессарабы было отдано имение графа Сабанского в Винницкой области. Их родные края были заняты в то время румынами и вернуться домой они не могли. В имении они организовали коммуну им. Котовского. Отец был одним из организаторов. В этой коммуне я и родилась в 1926 году. В 1930 родился мой брат Борис, а в 1934 году моя младшая сестра Мира. А в эти годы отец уже учился в академии. Поэтому мы жили то в Москве, то под Винницей.
Коммуна. Отец мог говорить о ней часами. Он буквально был влюблён в неё.
То, что я помню о ней. Белокаменный дворец – полацо с таким большим балконом, что там можно было танцевать. Вокруг белого палаццо заросли георгин. Но не просто заросли, а ухоженные «заросли». Садовник и несколько женщин тихих и не заметных, в низко натянутых платках до бровей, всё время что-то делают в саду. Рядом оранжерея. Там в низеньких горшочках выращивали рассаду. Оттуда же на носилках приносили ровные квадраты травы \дёрн\ и обкладывали этой травой гигантские клумбы. Женщины рыли какие-то канавки, а нас детей заставляли засыпать их землёй. Потом приходил старый, строгий садовник и сажал в них какие-то кустики.
Перед белым палаццо большая, круглая мраморная площадка. Вокруг неё белые мраморные скамьи со спинками – похожие на диваны. Здесь почти каждый вечер танцевали под духовой оркестр. В коммуне был открыт дом отдыха для красных командиров. Чудесный парк, небольшая речка. В коммуне было отличное хозяйство: племенной скот, хлебные поля, виноградники, пруды с рыбой, плантации клубники, бахчи, фруктовый сад, поливные огороды, молокозавод, винзавод, макаронная фабрика, пивоварня. Большая двухэтажная фабрика-кухня. Различные мастерские, баня, прачечная, детский сад, Дети там живут, только иногда их берут к себе родители. А когда мы приезжаем из Москвы, живём в доме для приезжих. Но мне не обязательно быть в детском доме, потому что я хожу уже в первый класс. Коммунары живут в двухэтажных домах, где нет кухонь. Все питаются на фабрике-кухне. Это новое, красивое здание где большие светлые столовые. Столики обиты клеёнкой в жёлтую и зелёную клетку. В кадушках пальмы, на стенах яркие панно. Продукты свежие, приготовлено вкусно, стол разнообразный.
В детском доме дают кипяченое молоко с жирной, вкусной пенкой и жареные пончики с повидлом. Но я запомнила и 33-й год. Голод. Мне было шесть лет. Нам детям не понятно, что случилось. На полдник дают кусочек черного хлеба и чайную ложку повидла.
Мы приехали из Москвы. Ранняя весна. Мама беременна. Мы с братом Борисом в Детском доме. Мама поехала в Киев просить помощи и привезла целый вагон продуктов. Потом она и ещё несколько женщин ходили по окрестным деревням и собирали истощённых детей. Родители отдавали, никто не сопротивлялся. Детей стригли и мыли в бане, одевали в сатиновые коммунарские одежды.
А в следующем году родилась моя младшая сестра Мира. Год выдался очень урожайным, всего было полно и снова играл духовой оркестр и цвели крупные, как подсолнухи, георгины. В их зарослях мы играли в прятки. Они пахли, как мне казалось, не цветами, а водными растениями.
По центральной дорожке от белого полацо можно спуститься к костёлу. Он закрыт и полон тайн. Я боюсь подходить к нему близко, мне почему-то страшно.
За костёлом речка, где полно деревенских ребятишек. Берега поросли вербами. Коммунарские дети ходят сюда строем, с песнями. На речке мельница под развесистыми ивами. Рядом с телегами стоят распряжённые волы. Крестьяне ждут своей очереди. Волы жуют жвачку. Глаза их печальные и, кажется, что они плачут от надоедливых мух.
Внутри мельницы так темно, что, войдя с улицы сначала ничего не видно. Страшно от темноты, от непонятного стука и грохота, запаха. Дышать нечем, не то пыль, не то мука. А ещё страшно от того, что будто у мельника дочь без руки, потому что помогала отцу, вот и лишилась руки, рука попала в жернова. Сейчас я думаю, что мама говорила это для того, чтобы я сидела дома и не лазила там, где девочкам не положено.
Здесь же на мельнице была маслобойка, где вкусно пахло жареными семечками. А какая там была вкусная макуха. Большие серые круги, с дырочкой посредине. Точь в точь колесо от селянской арбы.
Дальше за речкой село. Перейдёшь по широкому, шаткому, перелатанному мосту и .. село. Вернее главная улица села. Здесь лавочки евреев, парикмахерская, фотограф. Белая церковь, зелёные купола, колокольня, белая ограда. Рядом базарная площадь.
За главной улицей крестьянские хаты с садочками, плетни, перелазы. Соломенные крыши хат похожи на папахи, надвинутые на самые оконца. В хатах прохладно. На земляных полах – полынь от блох. Самотканые, шерстяные рядны. Расстелют за хатой в садочке такое рядно, в черепичной миске вареники с сыром или вишнями.
-Угощайтесь – будь ласа!
А то звали в еврейскую семью. Здесь полы деревянные. Полдома занимает лавочка, а вторая половина – жилая. Дочка хозяина моя подружка. Сели обедать. Длинный стол. Дедушка в чёрной шапочке – самый главный в семье. Поставили красивую посуду. Хозяева помолились, потом ели сладкую фасоль.
Больше всего я любила ходить в село в базарный день. Когда базарная площадь полна народа. Кони, волы, повозки. А на них дыни, арбузы, картофель, мешки с мукой, зерном, семечками. Кудахчут куры, блеют овцы, мычат коровы, визжат поросята, бьют крыльями и гогочут гуси. Запахи дынь, помёта, навоза, сена, семечек, зерна сливаются в один запах ярмарки.
Но меня манил сюда гончарный ряд. Чего здесь только не было – огромные макитры и кувшины, черепичные миски гарочки и детская игрушечная посуда. Кружечки с ручками и стаканчики. И всё это размалёвано, раскрашено полосками, квадратиками, цветами. Поливное блестяще и матовое, шершавое. Были там и свистульки – кошки, птенчики ..Наливаешь в такую свистульку воды и запоёт, засвищет она, не хуже соловья, только щёки успевай надувать. До сих пор держу грех на душе. Видно некому было купить мне свистульку. Одна я бродила по базару и взяла одну свистульку так, бесплатно и пошла дальше, незамеченная хозяином.
На колокольне, - бом! бом!. Народ идёт в церковь. Но коммунарам туда нельзя. А как хочется посмотреть, что там?
Про церковь в Коммуне говорили часто, показывали разные смешные сценки про попов. Мама с бабушкой рассказывали, что когда строили Коммуну, кто-то разбил в церкви иконостас, сломал иконы. И тогда крестьяне взяли вилы и топоры, и пошли бить коммунаров. Колокола звонили, как на пожар. Я тогда была грудным ребенком, и бабушка со мной на руках пряталась на пасеке.
Тогда на всю коммуну было двое детей, я и ещё один мальчик. Коммунары остановили крестьян, а мой отец вызвал из Киева следователей. Они приехали с большой собакой – овчаркой. На площади перед церковью выстроили всех крестьян с одной стороны, а с другой коммунаров. И вот повели собаку на длинном ремне. Она медленно шла, обнюхивала каждого и тяжело дышала. Так она обошла строй коммунаров. Затем пошла вдоль строя селян. Шла так же медленно и тщательно обнюхивала каждого. И вдруг кинулась на одного крестьянина. Он закричал, бросился на средину плаца и умоляет, - уберите собаку, всё расскажу. А сам руки протягивает к строю коммунаров. – Это я, я побил иконы. Кулаки подкупили. – и назвал их имена. Этих людей сразу же арестовали.
В церкви идёт служба. Я стою босиком у самого входа. От каменных плит идёт холод, я ни чего не вижу, впереди много людей и все они выше меня. Тогда я рассматриваю потолок. На нём красивые ангелы с белыми крыльями в голубых и розовых одеждах. Ладони у них сложены так, будто они играют в игру – кольцо ко мне. Кто-то что-то бормочет в углу. Кто-то там же поет уныло и тревожно. В церкви таинственно и не понятно. А ещё страшно, потому что сюда приносят покойников, а потом несут на кладбище.
Я ухожу из церкви, пробираюсь сквозь толпу нищих и Колек. В базарный день их особенно много. Больше всего слепцов, идущих длиной вереницей, уцепившись друг за друга, в холщёвых, домотканых одеждах, с торбами через плечо. Сутулые, босиком, ведомые поводырём – мальчиком лет 12, подстриженным «под горшок». Гнусавят какую-то молитву. Много рябых. Одни с заплющенными глазами, другие с открытыми и кажется, что они видят, только претворяются.
Я иду за ними вдоль рядов, где прямо на земле крестьянки на платочках \ хустынка\ разложили свой товар – цибули и чеснок продают сплетёнными в косу и закрученными в венок, а сухие фрукты \сушку\ и картошку меряют на кварты. Это деревянный ковш с костяной ручкой. Весов я тогда ни у кого не видела.
По базару ходят дядьки в белых широких штанах и таких же рубахах навыпуск, в соломенных шляпах с широкими полями.
А вечером в коммуну приходят сельские девчата «на музыки» в своих лучших нарядах – белые, вышитые крестом сорочки, красная с черным роза, в запасках – кусок шерстяной ткани вокруг бедер. Получается юбка с разрезом, её подвязывают гарусным кушаком самых разных, но обязательно ярких, расцветок. Поверх рубашки с пышными вышитыми рукавам, вокруг шеи монисто. Ну, и конечно сапожки. Какие же танцы без сапожек.
Зажигается электрический свет. На площадку стекаются коммунары и командиры из дома отдыха. Многих девушек увезли эти командиры с собой. Я это знаю хорошо. Потому что, когда мы жили в Москве, наша квартира была тогда тоже вроде дома приезжих. Останавливались коммунары или те, кто был близок коммуне. Они обнимались и целовались с отцом и мамой, считая их близкими родственниками. Особенно много такой родни было у мамы. В первые годы строительства коммуны она, помимо своей основной работы, вела и большую общественную работу.
Так, из разговоров в семье, я знала, что коммуна плохо пополнялась новыми коммунарами. Даже беднота к нам идти не хотела. Только девичьи сердца не выдерживали и бывшие бойцы обзавелись семьями. Только благодаря этому увеличилось число коммунаров. Мама вспоминала, что мужчины ходили в военной форме, гражданской одежды у них попросту не было. Почему то ходить на свидание в село в форме было не принято, то ли сразу было ясно, откуда ухажер, то ли девушки боялись военных, поэтому ходили бекеше, единственной на всех. Её передавали друг другу в очередь и через ту бекешу свершилось много свадеб.
Но кроме девушек, других новых людей в коммуне не было. Тогда мама предложила собрать селян, - но чтобы вас, - указала она на правления коммуны, духу на собрании не было. Мы, женщины сами проведём его. И вот собрался народ, раздались не довольные голоса, - опять будут агитировать, и тянут в свою коммуну.
Но на этот раз ни уговоров, ни разъяснений не было. Выступавшие женщины коммунарки, рассказывали о том, как тяжело жилось трудящимся женщинам в царской России, а особенно крестьянкам. Роды в поле, дети без присмотра, болезни, преждевременная старость. Та же участь ждёт их дочерей. И вот, то в одном , то в другом месте среди собравшихся послышались всхлипывания. После этого собрания пошли люди в коммуну. Многие их дети потом учились в Москве. В нашем детском доме воспитывались сироты. И все они называли мою маму, своей мамой.
Были ли в моем детстве потрясения? Были. Говорят, когда я была совсем маленькой, мне подарили чашку, и я её разбила. Потом я долго плакала и пыталась сложить осколки, но чашечка рассыпалась. Мне тогда купили точно такую же и сказали, что её склеили. Я успокоилась.
Когда в детстве я находила мертвую птичку, я тоже плакала и хоронила её. Выкапывала могилку, заворачивала птичку в тряпочку и на маленький холмик клала незабудки.
И ещё. В костеле сделали клуб. И как то там проходил суд. Мы сидели на скамейках со спинками. Я у мамы на руках. Полумрак. Кого судили, я не помню. Да и вряд ли понимала, что такое суд и всю серьёзность происходящего. Я только знаю – эти люди стреляли в моего папу и других коммунаров, подожгли мельницу, сожгли хлеб на полях. Страшные, не бритые дядьки сидели за маленьким столом, смотрят хмуро, настороженно. Рядом с ними военные с винтовками. Тут же другой стол, за ним много мужчин с бумагами. Один из них встал и начал читать. Сделалось очень тихо. Читал он долго. И вдруг раздался жуткий крик. Кричала женщина, а потом громко заплакали дети.
Суд закончился, все вышли на улицу. Кричавшая женщина, сидела на ступеньках костёла и плакала, а её дети, они уже были не маленькие, уговаривали мать. Люди расходились. Мы с мамой вернулись, но вход уже был закрыт решётчатыми воротами. За ними стояли осужденные и часовые. Мама попросила впустить плачущую женщину, попрощаться с мужем. Потом подошла к ней и сказала, - Мотря, приходи в коммуну, поможем, ведь дети не виноваты. Женщина подняла лицо мокрое от слёз и снова громко закричала, схватившись руками за голову. Мы ушли, но её крик ещё долго снился мне по ночам. Я долго боялась темноты и не оставалась одна дома, было страшно.
Ещё помню. Жаркий летний день. На площади перед полацо гробы, а в них командиры. Много цветов – розы. Духовой оркестр играет похоронный марш. Произносят прощальные речи.
Отравление грибами или вредительство? Нет, сами отравились. Пошли в лес, что-то собирали, потом нажарили. Кто пил водку остался жив. С тех пор прошло 50 лет. С тех пор я боюсь грибов.
Осень. Мы едим в Москву. Но сначала долго собираемся. Мы с мамой в базарный день покупаем кабана, отводим его к «кабанщику». Тот его заколол, осмолил, полил водой, очистил и стал делать колбасы, мариновать окорока. На это уходит несколько дней. Когда мы пришли к кабанщику, то ещё издалека почувствовали запах копчёного мяса. Он хлопотал у коптильни.
-Ось, дочка, - говорил он маме, - це я копчу, а це я золочу.
Он говорил, что главное при копчении - ветки вишнёвого дерева – вишняк. Копчёности удались на славу. Здесь и чеснок, и перец, а главное золотой вишнёвый оттенок.
Всё складываем в плетеную корзину. Корзина вроде чемодана с крышкой, замочком и ручкой. В ней много щелочек и мясо не задохнётся. В такие же корзины укладываем яблоки и груши – дули. Большие как кулаки и твёрдые как камень. К зиме они станут мягкими. Ещё у нас целый угол разного добра: лук, чеснок, в связках, сушеные яблоки, груши, вишни, чернослив. Это маме принесли женщины из села в подарок.
-Мы, - говорят, - не забыли, як вы наших детей спасали от голода.
Ещё принесли печеных коржиков на дорогу.
С нами едет Наталка. Её мама шепталась с моей и плакала. Но я тогда не понимала из-за чего. Теперь то я знаю, что Наталка нагуляла «дитыну» и что ей в селе оставаться ни как нельзя. Позор, замуж ни кто не возьмёт. Наталка черноокая, широкобровая, не большого роста, чем то напоминает мою младшую сестру Мирку. Ребёнка своего Наталка оставила у бабушки.
Коммуна выделяет нам в дорогу ящик повидла, фасоль, муку и мёд. Кони везут нас ночью до станции. Очень хочется спать. В поезде занимаем купе. Просыпаюсь под лавкой, Темнота, шум, крики, ни чего не пойму. Оказалось крушение. Но наш вагон сам отцепился при столкновении, поэтому ни кто не пострадал.
В Москву приезжаем вечером. Идёт дождь. Миллионы огней, людей, окна витрин. Нас встречает отец. Он при галстуке, его шокирует наш «не столичный» вид. Вокруг мешки, тюки, плетеные корзины. Наталка с Миркой на руках, шлепает босиком по перрону. Мы с Борисом уцепились за мамину не по моде скроенную юбку.
/ Ещё мама вспоминала, что в этот момент Мирочка захотела писать. Наталка не долго думая, устроила её тут же на перроне. Отец чуть не провалился от конфуза. А Наталка быстро исправилась, растерла лужицу босой ногой по перрону/
Отец убежал вперёд за тележкой носильщика с вещами.
Наконец мы дома. Покровка, 40. Это общежитие для слушателей промакадемии им. Сталина. Семье отведены две комнаты. Кухня общая – огромный зал, вдоль стен газовые плиты и шкафчики для кастрюль. Посредине огромный стол, в углу раковина. Вода холодная и горячая. В конце длинного коридора с квартирами туалетная комната, стены покрыты кафелем, чистота. Здесь же лестница чёрного хода. Центральная лестница и лифт выходят на площадку типа театрального фае. Ковры, кресла, пальмы в бочках, зеркала. И так на каждом этаже. Часть полуподвального этаже занимает столовая. Остальное, очень просторное помещение отдано детям. Спорт зал и кинозал, библиотека, комнаты для различных кружков.
Центральный вход с весело, блестящей вертушкой. Но долго крутиться на ней нельзя. Строгий швейцар или тётечка уборщица заметят. Она заставляет всех вытирать ноги о жесткую подстилку, а если идёт снег, то для чистки обуви есть специальные пушистые щёточки, прикреплённые к полу. За вертушкой вестибюль с ковровыми дорожками. Стены деревянные. В углу стол. На нём иногда выставляют портреты с чёрными лентами, в вазе цветы. Это кто-то умер или кого-то убили.
Сразу вспомнила убийство Кирова. Все встревожены. Мама плачет. Я тоже плачу, потому что плачет мама. Позже я прочитала книгу о нём «Мальчик из Уржума». Киров остался для меня на всю жизнь дорогим и близким человеком.
Я иду в школу. Борис в детский сад. Мама на работу. Её работа в Малаховке – лесная школа для детей с ослабленным здоровьем, Что-то вроде санатория. М туда ездили зимой на каникулы. Несколько бревенчатых одноэтажных зданий в лесу. Снег по пояс. Расчищены только дорожки от дома к дому. Тишина, сосны, солнце, сверкает снег.
В школе я учусь плохо. Путаю русские и украинские слова. Утром отец поднимает нас рано. Отводит Бориса в детский сад, он на первом этаже. Я пью чай с булкой. Отец всё время подгоняет меня. Я совсем не умела заплетать косы.
Школа красивая, бывшая гимназия. Но девочки со мной не дружат – деревенская. На переменах стою в сторонке, у стены, руки за спину, головой прислонилась к стене. Девочка, сидящая со мной за одной партой, сказала, что от меня пахнет керосином. Все стали меня обнюхивать и решили, что у меня вши. На самом деле уборщица протирала в коридоре панели керосином, а я прислонилась к ним головой.
В два часа отец возвращается из академии. Мы спускаемся в столовую. Я мою руки, вытираю о белоснежное полотенце. Вечером отец приводит Бориса из детского сада, шлепает его, дергает за уши, ставит в угол. Как всегда в садике на него пожаловались.
Я сижу за уроками. Переписываю во второй или третий раз, но всёравно – опять ошибка. Отец дёргает меня за ухо. Я реву, слезы льются на тетрадь. Опять всё надо переписывать.
Перед сном я беру Борьку за руку, идёт в коридор. Шуметь нельзя. Слушатели занимаются. Отец тоже склонился над чертежной доской. Мы с братом идём на лестницу черного хода. Там уже полно мальчиков и девочек. Можно поиграть в фантики, в крестики нолики, писать мелом на ступеньках. Можно поиграть в испорченный телефон, в кольцо ко мне.
Теперь, когда я пишу свои воспоминания, я думаю. Что мои родители были честные и порядочные люди. Мама заведовала детским санаторием, а у Бориса не было ни одной игрушки или лишней пары обуви, а у меня приличного платья. Помню как-то пришел к нам друг отца с дочкой, такой же как и я, и принес билеты в Большой театр. На меня надели новую ночную рубашку, подвязали по талии, получились юбка и кофта. А на ногах конечно видавшие виды ботинки. Волосы, чтобы не лезли в глаза заплели в тугие косы. Дочка папиного приятеля была в чём-то розовом, воздушном, в туфельках с перепоночной и распущенными волосами. Но в театре я забыла и о рубашке и старых ботинках. Я видела много света, слышала музыку, больше всего меня поразили декорации и то, что по сцене плыла самая настоящая лодка. Опера называлась «Снегурочка».
Мама приезжала изредка и не надолго. Санаторий нельзя было оставлять без присмотра. Она написала бабушке, чтобы та приехала и была с нами. Отцу было трудно, и учиться, и управляться с двумя детьми. Мирка с Наталкой жили с мамой в санатории. Но бабушка не спешила и наша жизнь продолжалась прежним порядком.
Теперь я могу рассказать об одном случае, который случился по моей вине, но к счастью окончился благополучно. Однажды отец вывел нас с Борисом гулять, а сам ушёл по каким-то неотложным делам, оставив меня за старшую., строго настрого наказав ни куда со двора не уходить и смотреть за братом. Поиграв не много во дворе я неожиданно обнаружила у себя в кармане деньги, не много, но как раз хватало на один билет в кино. Вместе с Борисом я отправилась искать кинотеатр. И в сквере на Чистых прудах нашла. Купила билет на «Дети капитана Гранта». Но что делать с братиком? Зима. Ему четыре года. Отвела его в сквер, посадила на скамейку, а сама отправилась в смотреть фильм, который от начала до конца смотрела с разинутым ртом, забыв обо всём на свете. А когда вышла, то нашла брата на скамейке на контрой его оставила.
Он сидел, прислонившись к спинке, весь засыпанный снегом и спал, засунув в рот большой палец. Так он всегда засыпал, посасывая большой палец. Тогда я восприняла это как само собой разумеющееся. Мне даже в голову не пришло, что его могли обидеть хулиганы, что он мог испугаться и куда-нибудь уйти, заблудиться, попасть под трамвай, на него могли напасть бродячие собаки. Только спустя годы я поняла, что могло произойти. И до сих пор содрогаюсь, когда вспоминаю этот случай. А тогда, мы вернулись во двор, как раз перед приходом отца и никто об этом не узнал.
Одна комната была родительской. Там стояли письменный и обеденные столы, чертежная доска, кровать. Вторую занимали мы с братом. Там стояли две кровати и шкаф. Мебель в квартире была казённой. Сколько себя помню у родителей всегда была казённая мебель, на которой висели овальные бирочки с номерами.
Мы с Борисом спим валетом, потому в квартире постоянно живут гости из коммуны. Если это женщины, то начинается уборка, нас купают, всё стирают, варят вкусный борщ. Если мужчины, по полу рассыпана чешуя от тараньки и стелют спать не только на кровати, но и на полу.
Хорошо было когда приезжала мама. Наталка принималась за уборку, а мама после ванной \ в общежитии была ванная комната, на посещении которой надо было брать специальный талон/ кормила грудью Мирочку и рассказывала папе о трудностях на работе. То нет специальной машины вычистить выгребные ямы уборных, то она израсходовала деньги по одной смете и залезла в другу, а этого делать нельзя. Персоналу негде жить, замучили ночные проверки.
Наталка тем временем между уборкой, стиркой и другими делами успевала сбегать в парикмахерскую. Она стала большой модницей.
Подбривала брови, сделала шестимесячную завивку, носила мамины ботинки. Ей купили новое платье с искусственным воротником.
На зимние каникулы мы поехали к маме в санаторий. Она жила в маленькой, жарко натопленноё комнате. Приехали поздно вечером. Мама нас встретила, провела к себе. Но комната оказалась закрытой изнутри. Оказывается Наталка и Мирка спали. Мы начали стучать, ни каких результатов. Тогда мама начала буквально тарабанить кулаками в дверь, её сменил папа, минут пятнадцать они старались. Наконец проснулась Мирочка и подняла крик, но Наталка не просыпалась. Наконец она пробудилась и открыла.
-Ей Богу ни чого не чула, - клялась и удивлялась она.
Вскоре папа уехал, а мы остались. Мне очень понравились бревенчатые домики с высокими крылечками и все в снегу. Дети разных возрастов, каждая группа в своем доме. В самом большом дети старших классов и воспитательницы наряжали ёлку. Я тоже была с ними. Наряжали всю ночь. Шефы-метростроевцы подарили много елочных игрушек и украшений и ящик с конфетами, и печеньем. До утра мы собирали новогодние подарки, наполняли кулёчки конфетами и печеньем, да ещё клали туда мандаринку и яблоко. Каждый. Кто собирал подарки, норовил положить конфету себе в рот. Меня это очень злило.
Детский санаторий запомнился на всю жизнь. Веселые игры на воздухе. Строили ледяной городок - дома с окнами, пароход, разные зверюшки. Делается это просто. Например, для дома лепятся из снега кирпичи. Затем в ведрах разводят краску с водой – синюю, красную, желтую и разукрашивают все, что слепили из снега. Мороз закрепляет ледяной корочкой и все сверкает и переливается на солнце. Вечером включают гирлянды разноцветных лампочек. Горки, санки, каток, смех, вкусная еда.
Мама всегда следила, чтобы в санатории готовили хорошо и сытно.
В санатории у мамы было всегда много дел и все очень важные. Увязавшись хвостиком, я едва поспевала за ней. На хоздвор она смотрит, как колют и пилят дрова, потом с истопником обходит печи, заглядывает в поддувало и я заглядываю. Проверяет температуру в спальнях, закрывает форточки. Комнаты проветривают когда дети на прогулке. На кухне снимает пробу, обсуждает поваром и врачом меню на завтра. Говорит, что добилась, чтобы у малышей было только три урока вдень и не по сорок пять минут, а по тридцать. Она очень любит детей. Вытирает им носы, помогает нянечкам одевать их на прогулку. Вечером идёт в сушилку. Там горячая печь-лежанка. На ней сушится детская обувь, варежки.
Самое интересное в лесном городе – подсобное хозяйство. Мама любит коров, всех называет по именам. Разговаривает с ними, как с людьми.
-Когда-нибудь уедим из Москвы, - вздыхает она, - брошу работу и заведу себе хозяйство – корову, огород.
А работать было трудно. Потом я узнаю, что в санатории умерли две девочки-близнецы. Врач поставила не правленый диагноз, а у них оказался дифтерит. Дети задохнулись в одну ночь.
Их мама караулила мою маму, хотела убить, думала, что во сём виновата моя мама.
А вот ещё происшествие. У одной девочки обнаружили гонорею. Приехала комиссия, проверили весь персонал. Если бы у кого-нибудь из сотрудниц оказалось эта болезнь, маме не миновать суда, девочки было всего семь лет. Оказалось, что мать девочки была больна и заразила её, когда дома спала с ребёнком в одной постели. Так же и мать и девочка пользовались одним полотенцем.
Моя мама дрожала над другими детьми, а упустила собственного сына. Она его очень любила, на то была причина, о которой я расскажу позже.
После каникул мы с Борисом вернулись в Москву к папе, и тогда произошёл поворот в моей жизни. Побывав у мамы в санатории, где на меня ни кто не шикал, а наоборот относились с теплотой и даже лестью. Как ни как дочь заведующей. Я почувствовала себя « фигурой», что придало мне смелости. Я перестала дичиться, на переменах уже не жалась одиноко к стенам, а вела себя наравне со всеми девочками. К тому же у меня отросли волосы настолько, что я сама могла заплетать их в косички, чтобы убрать волосы со лба.
Потом эти косички вплетала в основные косы, а в них ленты. Когда коса таким образом была готова, я складывала её вдвое и завязывала возле уха лентой, обычно коричневой, делая небольшой бант. Эта прическа мне очень шла. Все вдруг «увидели», что я красивая девочка. К тому же мне купили пару нормальных платьев и матросский костюмчик. Тогда они были в моде.
В школе я начала делать кое-какие успехи по арифметики, рисованию, чтению. Наладилось только с русским, но, как ни странно, учительница Елизавета Петровна полюбила меня.
Я, слыша, как она говорила обо мне,- у этой девочки оригинальное мышление.
Елизавета Петровна, чтобы развить у нас способности самостоятельно мыслить задавала какой-нибудь вопрос, и каждый обязан был дать на него продуманный ответ.
Обычно, она спрашивала меня последней и мои ответы ни когда не повторяли ответы других ребят. Елизавете Петровне это очень нравилось.
Помню нам раздали книжки. Мы читали рассказ о том, как дети залезли в подвал и ободрали войлок, утеплявший водопроводные трубы.
-Как вы назовете этих детей? – спросила учительница.
-Разбойники, хулиганы, вредители, не послушники, - слышались ответы учеников. Но Елизавета Петровна качала головой, глаза её становились грустными.
Я поднялась и тихо произнесла, - шаловливые ручонки.
Ка?- спросила учительница, - повтори громче. – Шаловливые ручонки, - повторила я.
-Молодец, - обрадовалась учительница. – Шалуны.
После этого я начала стараться и стала учиться лучше.
Мне не хватало аккуратности. Отец называл меня нехлюзой, неряхой и неумёхой. Так это и было. Но что самое не понятное, мне быть такой совсем не хотелось. Как я не старалась, ни чего не получалось. Вроде всё получалось как - то само собой. Начну резинкой легонько стирать марашку в тетради, выходит дырка или грязи становится больше.
А однажды гостила у нас очередная женщина из коммуны и заботливо положила мне в портфель завтрак – хлебе с маслом и яйцо всмятку, чтобы я всё непременно съела во время перемены.
Отец поднимал нас рано и обычно я приходила в школу за долго до начала уроков. Тот день не был исключением. В школьном дворе ребята весело катались с горки на портфелях вместо санок. Я с радостью к ним присоединилась.
Когда прозвенел звонок и начался урок, учительница потребовала сдать тетради на проверку. Я достала свою тетрадь и пришла в ужас. Вся она пропиталась смесью из хлеба, масла и яйца.
Мне надо было не сдавать тетрадь, выдумать, что – забыла дома, но
решила, что тогда мне поставят плохую отметку, поэтому передала её учительнице на стол в общую стопку.
На следующий день учительница, прежде чем раздавать тетради, объявила, что сейчас покажет такую тетрадь, которой никто ни когда не видел, что её необходимо будет выставить на показ всей школе.
Я сразу поняла о чьей тетради она говорит и от страха и стыда залезла под парту и сидела там, боясь пошевелиться.
Полюбуйтесь, - продолжала учительница, - на этой тетради видимо пекли блины. А где же хозяйка? Под парту спряталась? А ну, вылезай.
Под общий хохот я вылезла и, заливаясь слезами, закрыв лицо руками ревела до конца урока.
Я всех ненавижу и, прежде всего учительницу. Чтобы такое придумать, чтобы отомстить за их смех? Вот если бы я могла взлететь и полететь по классу или стать волшебницей, тогда все сразу стали со мной дружить, потому что знаю волшебное слово. Скажу его и ни кто не будет надо мой смеяться. Кажется с этого времени я стала жить в мире реальном и выдуманном. И чем старше я становилась, тем больше реальное смешивалось у меня с фантазиями. Близких подруг у меня не было. Поэтому моя тайная жизнь стала моей тайной.
Бабушка к нам не ехала, мама работала в санатории, а мы с папой и Борисом жили втроем. Каждый выходной папа водил нас в цирк, кино или кукольный театр, а однажды в оперетту, где мы смотрели «Корневильские колокола». Я запомнила замок, рыцарские доспехи.
Ещё мы ходили в Политехнический, Исторический и музей Ленина. Я очень любила музеи. Обычно мы пристраивались к группе, которую водил экскурсовод и я слушала, боясь проронить слово.
Иногда мы просто втроем гуляли по Москве. Папа рассказывал нам о Ленине, о Минине и Пожарском. Помню тогда у меня зародилось глубокое уважение к отцу.
Приходя с прогулки обедали внизу, в столовой, поднимались по лестнице на пятый этаж и отец ложился читать газету, а мы с братом играли в соседней комнате.
Вечером я шла в кубовую за чаем. Наполнив чайник кипятком скользила по натертому полу коридора, воображая, что чайник это паровоз, а я его вагоны. Пар скапливается в котле и давит на поршень и я не иду, а меня тянет паровоз. Это всё я узнала в политехническом музее. И про пар и про поршень.
После чая отец готовил нам одежду на завтра. Он перерыл весь шкаф, ругался, но найти ни чего не мог. Мы лежали под одеялами и боялись пикнуть, чтобы и разозлить его ещё больше. Наконец одежда была найдена, все оторванные пуговицы пришиты, все резинки вдеты. Ботинки мы чистили сами. Сам трудным были шнурки в ботинках, которые та и норовили запутаться и завязаться в узлы. Разрезать узлы отец не разрешал, поэтому мне приходилось их распутывать и у себя и у Борьки. Это был бич моего детства. Мы все с нетерпением ждали приезда бабушки, а она все не приезжала. Приближалась весна, когда отец должен был закончить учёбу. Он мечтал после защиты диплома уехать, уехать работать далеко, далеко от Москвы, строить новые города и заводы.
Я осмелела настолько, что брала Борьку за руку и спускалась в подвальное помещение где собирались все дети нашего общежития.
Там было очень интересно. Можно было играть с ребятами или взять в библиотеке книгу или рассматривать картинки в журналах в читальном зале. В кинозале можно было посмотреть фильм или послушать лекцию. Например о птицах, где показывали чучела различных птиц. Можно было записаться в любой кружок. Я выбрала хоровой, хотя не голоса, ни слуха у меня не было. Но в общей массе что-то получалось.
Мы пели не просто песни, а не сложные хоры их опер – «Пиковой дамы», «Мой маленький дружок». А девочки из балетного кружка танцевали под наше пени. И вдруг учительница из балетного кружка подошла ко мне и пригласила заниматься балетом.
Вскоре я стояла в белой кофточке с коротким рукавом и шароварах у шведской стенки. Учительница очень хвалила меня и говорила пианистке, что у меня красивые ноги.
Когда мама узнала про мои балетные занятия, она очень смеялась. И говорила, что когда я выросту, всёравно стану коровой и никакой балерины из меня не получится.
-Балерина – это воздушное создание, а ты в нашу породу. У нас воздушных ни когда не было.
Я ей не верила, а попросила купить мне бубен с лентами, чтобы танцевать цыганский танец.
Ещё маму огорчали наши песни. Что-то вы поете не то, размышляла она, лёжа на кровати. Борька в это время не отходил от неё.
«Там в дали за рекой..» - напевала мама и гладила Бориса. Я знала, что сейчас мама заплачет и ещё сильнее прижмёт Борьку к себе и ещё сильнее будет ласкать его.
Во время Гражданской войны погибли мой дедушка и мой дядя, мамин брат Николай. Но тогда я не знала, что в на той войне был тяжело ранен друг её брата с которым мама дружила с детства, а потом сильно полюбила, было тогда маме 17 лет.
Мама не знала, что он ране, а считала, что он погиб вместе с её братом, поэтому и вышла замуж за моего папу и у их родилась я.
Но потом она узнала, что тот человек жив, но тяжело болен после ранения и очень одинок. Она ушла от папы, отвезла меня к бабушке и уехала к нему. Но прожил он не долго, слишком тяжелые оказались раны. Мама так сильно переживала, что попала в больницу.
Папа же приехал к бабушке и забрал нас с ней в коммуну, а потом и привез из больницы маму. А потому неё родился Борька. Только его отцом был е наш папа, а тот Красный командир которого с детства любила мама и который умер у неё на руках. Но об этом я узнала совершенно случайно когда мне уже было 12 лет. Но об этом знали в семье только папа, мама и я. Даже мой брат не знал об этом, всю жизнь считая моего папу и своим отцом.
Став, старше я стала сдержаннее, немного замкнутой, всё что происходило вокруг пропускала через свой фантастический мир.
Я, например, слушая учительницу, которая диктовала предложения диктанта, представляла слова в виде каких-нибудь цветов, животных или разноцветных красок, но только не буквы и поэтому, наверно, всегда делала много ошибок в диктантах, да и всегда писала с ошибками.
Я любила представлять себя среди первобытных людей, которых видела на картинках то ли в музее, то ли в какой-то книги. Мне было их очень жаль, потому что у них не было одежды и огонь им приходилось добывать с помощью кремней или тереть палочку о палочку. Я как то попробовала так добыть огонь, но чуть руки не отвалились пока терла палочки, но так ни чего и не добыла. Поэтому я понимала, как им трудно приходилось жить. Я копила спички, надеясь когда-нибудь попасть к ним и обучить их всему, что знала сама, а главное подарить спички. Научить читать и писать, строить дома, рассказать про паровую машину, которую видела в политехническом музее.
Лезли мне в голову разные фантазии вроде складной руки, которую можно вытягивать очень далеко. Скажем стою я себе на одной стороне улицы, а на другой лавочка глее торгуют конфетами. Я вытягиваю свою-чудо руку и запускаю в мешок с конфетами, беру целую гость и в карман. Эта идея мне очень нравилась, но отцу я об этом не рассказала, а рассказала маме.
Если бы она начала читать мне морали, что это не хорошо, что это воровство и у продавщицы будет недостача и её выгонят с работы, я бы наверно считала, что в моем поступке нет ни чего плохого и продолжала бы « мысленно воровать конфеты». Но мама высмеяла меня.
-Вот была бы у меня дочь уродина! Ни кто бы замуж не взял.
И мне уже совсем не хотелось ни какой складной руки и чужих конфет.
Отец как-то рассказа о татаро-монгольском иге и о битве на реке Калке. Рассказ на меня произвёл глубокое впечатление. Мы, с братом однажды листая журнал, нашли в нём картинки к сказке про русских богатырей. После этого я считала нас - русских самыми сильными и непобедимыми в мире. И вдруг папа говорит, что нас- русских татары вяли всех в плен, да 200 лет мы на них работали, да ещё в пояс кланялись. Хорошенькое дело.
Нашими соседями по коридору была одна татарская семья. Их папа, как и мой, учился в академии, а его жена тётя Роза воспитывала целую ораву сыновей. Сколько их у нее, было, не помню, помню только, что очень много. Я начала к ним присматриваться и что же я узнала, что тетя Роза вовсе не тётя Роза, а Фаруза, что по - татарски значит «утренняя роса». Но на утреннюю росу она была совсем не похожа, слишком она была толстая. А говорила она так будто она не женщина, а мужчина.
- Вот купил мальчишкам сайка и сеть теперь на рубашка, вот я сшил штанишку, пусть теперь носит.
А ещё меня мучило подозрение, что тётя Фаруза злится на нас, что мы разбили их на реке Калке. И спросила об этом отца.
-А чего ей злиться, - рассудительно отвечал отец, - во-первых, это был давно, а во-вторых, они нас в ярме держали пиками, да саблями.
После этого у меня появились новые подозрения и сомнения, -а не собирается ли тётя Фаруза снова захватить нас в плен и держать в ярме?
Как-то когда дома была мама тётя Фаразу зашла к нам в гости, а за ней целый хвост её мальчишек. Они принесли нам огромное блюдо пирожков, печенья, хвороста, пересыпанных сахарной пудрой и ванилью. Пахло очень вкусно, как в кондитерской. Оказывается был какой-то татарский праздник и по их обычаю надо было приготовить угощения и раздать соседям. Тётя Фаруза улыбалась, лицо её было ласковое, весёлое и мальчики её тоже улыбаются, жуют конфеты, которыми их угостила моя мама. Одним было весело и здорово, и больше о татарском иге я не думала.
Наступило 18 марта. Я не помнила дни рождения своих родителей, брата и сестры, потому что у нас эти даты не отмечали, считали буржуазными пережитками и мещанством. Но зато день 18 марта –День Парижской Коммуны я запомнила на всю жизнь. Об этом событии нам рассказывал отец. Он говорил, что коммунары боролись с буржуями и капиталистами за справедливую и хорошую жизнь для рабочих. Но не смогли победить, но их дело не погибло, знамя революции подняли наши большевики и победили.
Особенно мне запомнился рассказ отца об одном смелом мальчике-коммунаре, которого враги приговорили к казне через повешение. Мальчик обратился к офицеру, - можно я сбегаю домой и оставлю матери часы.
Офицер сжалился над ним и выполнил его просьбу, понимая, что мальчик не вернётся и останется жить. Но мальчик вернулся, встал в строй, рядом со своими старшими товарищами коммунарами и сказа, - теперь можете вешать.
Так же помню, как в этот день мы собирались в школе, выступали ребята, рассказывали о Парижской Коммуне. Пели революционные песни, многие на французском языке. А однажды на наш сбор в школе пришли почётные гости и среди них был настоящий участник Парижской Коммуны, очень старый человек. А в ту пору он был мальчиком – барабанщиком. Он сумел даже сохранить одну палочку для барабана. Мы передавали эту палочку друг, другу и каждый долго её рассматривали.
Потом помню, как на уроке пения разучивали песню «Мышли под грохот канонады» и тогда мы вспоминала эту смелого мальчика барабанщика и его палочку. Мое сердце при этом учащённо и взволнованно билось. Не побоюсь громких слов, но я до сих благодарна всем людям, озарившем моё детство высокими идеалами.
Все учили меня добру – в школе, дома, даже на улице. И я действительно была добрая, но для своих лет довольно глупая. Но это я поняла намного позже. Соседка по парте сказала как-то мне, что у неё завтра день рождения. Она спросила, что ты мне подаришь?
Я растерялась, ответила, что спрошу у папы. Вечером объяснила отцу, что завтра у подруги день рождения, что все ей приготовили подарки и я тоже хочу сделать ей подарок. Отец таких праздников не признавал, но видимо не хотел, чтобы его дочь считали за скрягу, поэтому сходил в магазин купил набор красок и какую-то книгу. Всё красиво завернул. На следующий день я преподнесла свой подарок соседке по парте. Я даже ей немного завидовала, потому что краски мне самой очень нравились, но отец мне такого набора не купил. Прошло немного времени, и она опять говорит, что теперь наступают её именины, но у неё нет ни папы, ни мамы, что она горемычная сирота и не от кого ей ждать подарков. Мне очень стало её жалко. Я что-то взяла дома, без спроса отца и принесла ей. Так она ещё несколько раз выудила у меня какие-то подарки, пока я не обнаружила, что у неё есть, и папа и мама и ни каких именин с днями рождения у неё в те дни не было.
Помню на каком то празднике в академии пел сам И.С.Козловский.
Мама наряжается в темно-коричневый трикотажный костюм. После великого артиста должен был выступать наш хор. Нам было очень боязно и все очень стеснялись. Нам было строго приказано явится всем в белых кофточках и чёрных юбках. У меня была юбка в складочку от матросского костюмчика. Перед самым выходом на сцену одна девочка предложила обменять мой наряд на её байковое платье. – Я стаю в первом ряду, а ты дальше. Тебя всеравно не видно, - объяснила девочка.
Я очень не хотела меняться, но она так ко мне пристала, так упрашивала, чуть ли не плакала. И я конечно согласилась. Мы быстро переоделись. Дали команду выходить на сцену. Мы строимся. Выше колени - шагом марш. Пошли. Где то в зале сидят мои мама и папа. Они празднично одеты, от мамы пахнет духами «Серебристый ландыш». Они ждут хор, они полны гордости за свою дочь, которая сейчас тоже выйдет на сцену со всеми ребятами и будет петь после великого певца. Они полны родительской гордости и ожидания. Но вдруг, чья то жесткая рука выхватывает меня из общего строя и волочит в строну. Строгий голос шипит мне в ухо. – Не смей носа высовывать. Сиди здесь. Тысячу раз всем повторяли – толь белая кофточка и черная юбка. Ты что по русски не понимаешь.
Я стою в темноте и слышу как на сцене бодро и громко поет хор «Взвейтесь кострами синие ночи».
За кулисы прибегает мама и увидев мой наряд, узнав, в чём дело. Только разводить руками, и удивляется, - и в кого ты такая дура?
Конечно, ей очень обидно. Она меня готовила, гладила кофточку, юбку, собирала.
Но впереди ещё один номер - норвежский танец. И тут уж мама не отходит от меня ни на шаг. Она помогает мне переодеться в норвежский костюм – пышная юбка, блузка с рукавами-фонариками. Бархатная жилетка. Полосатые чулки и маленький кружевной фартучек. А на голове накрахмаленная шапочка с отворотами. Нас строят в пары. Я в первой. И хотя ещё не прошла обида за только что случившееся недоразумение, я, гордо подняв голову, веду за собой на сцену пары девочек и мальчиков.
После танца нам долго аплодируют, а потом мы танцуем тарантеллу с кастаньетами. И я вовсе не корова. У меня всё отлично получается.
Я стала старше и начала хитрить. У моего отца была слабость. Он любил пить чай с ванильными баранками – тоники, слегка вытянутыми, хрупкими, розовато - кремового цвета, блестящие, они очень пахли ванилью и таяли во рту. Отец по отношению к себе был скуп – не пил вина, не курил ни тратил на себя, ни копейки. Но ванильные баранки грамм 300 в раз в месяц он себе позволял. Однажды он посла меня за этими баранками. По дороге из магазина домой я встретила подруг и угостила их баранками, правда и я съела пару штук. Кулёк опустел на половину. Когда принесла покупку домой, отец спросил – Сколько ты купила?
-Я испугалась и ответила, - как ты велел 300 грамм.
-Странно, - удивился отец, - здесь намного меньше.
От страха я начала убеждать его, что купила именно триста, что и уплатила за триста, – по сдаче так и выходило.
Отец решил, что продавщица меня обвесила.- А ну, пошли к этой воровке, - распорядился он.
Я совсем перепугалась , понимая что сейчас произойдёт. Отец был человек крутого нрава. Но решила, как мне казалось, схитрить, я повела его в другой магазин, не в тот, где покупала эти баранки.
И там разразился скандал. Отец вызвал заведующую и дал ей разнос. Все начали кричать, вопить и наконец стали перевешивать кулёк с баранками, но когда его развернули оказалось, что таких баранок у них уже неделю не было. Моя ложь была налицо.
Отец извинился перед заведующей и тут же надавал мне подзатыльников и надрал уши.
Дома я спряталась на лестнице чёрного входа и долго ревела, строя плана побега из дома. Вдруг я услыхала возню малышей. Это детей забирали из детского сада. Я вспомнила о своей обязанности, приводить домой брата по вечерам. Я со всех ног бросилась вниз по лестнице в детский сад. А там неприятности – Борька решил краткой поймать рыбку в аквариуме и перевернул на себя весь аквариум. Воспитательница потребовала, чтобы пришёл кто-ибудь из родителей.
-Мамы нет, и вы это знаете. А папа сегодня уехал на преддипломную практику в Магнитогорск, - быстро нашлась я. Представляя, что сейчас будет, если я сообщу ему о случившемся. К моему счастью воспитательница поверила.
А однажды отец на подоконнике обнаружил слова, которые обычно пишут мальчишки на заборах или на стенах в общественных туалетах. Но на подоконнике их написала я. Почему? Не знаю.
Отец конечно узнал подчерк и спросил, - почему я это написала?
Я испугалась его тона и ответила, что знать не знаю, чьих рук это дело.
-А кто же Борька?- усмехнулся отец, - так он ещё и букв не знает.
Но я стояла на своем – не знаю.
Отец ударил меня довольно больно два раза и пояснил. – Один раз за враньё, второй – раз за эту гадость.
Я не заплакала, потому что поняла – такой гадости писать не стоило и он прав. Отец заставил меня вымыть подоконник тряпкой с мылом.
Наступила весна. Старшеклассницы ходили в школу принаряжённые. Прогуливались по коридору по двое, по трое и о чём-то шептались, или громко смеялись.
На одну из них мне очень хотелось быть похожей. Она ходила в распахнутом пальто и толкала подружек на проходивших мальчишек. Я ходила за ней буквально по пятам разинув рот от восхищения. Дело кончилось тем, что она с подружками затащили меня в пустой класс и больно оттаскали за волосы, чтобы не подслушивала и не шпионила. Любовь как рукой сняло. Таких девочек я стала сторонница, но влюбилась в нашу физкультурницу.
К первому Мая мы разучивали разные упражнения под музыку, маршировали с флагами и обручами. Физкультурница Ася хвалила меня, особенно за ласточку. Она не знала, что я старалась, потому что очень любила её. Мне в ней нравилось всё, как она ходит, как всё тихо и хорошо объясняет. Потом я узнала, что она просто комсомолка и ей поручили подготовить нас к выступлению на праздник.
Завтра первое Мая. Приехали мама, Мирка и Наталка. Причем приехали насовсем. Они привезли много подарков. Мне плащ и фетровую эспаньолку с кисточкой. Много обновок Борису. Мирочка была уже большая и во всю носилась по комнатам.
Затеяли уборку и пироги. Пришёл папа и начал помогать печь пироги. Мальчиком он работал в булочной, поэтому умел мастерски это делать.
Вечером, когда в доме все убрали и вкусно пахло, папа собрался уходить на ночь – дежурить. Он одел кожаную тужурку, галифе и сапоги. Он шёл охранять 1 Мая. Но я не понимала. Ведь Мая наступит завтра, днём зачем его охранять ночью? И вообще, зачем его охранять?
-От врагов. – объяснил папа, - у Советской власти много врагов. От них я иду охранять наш праздник.
Вечером лежа в постели после ванны, обласканная мамой, я, конечно, переживала, что враги могут испортить праздник, но уснула быстро и крепко.
А утром.…Это нельзя передать.…Все красивое, разноцветное с флагами и гирляндами, оркестры.
Я перешла в третий класс. Маме дали другую работу, тоже за гордом, но на много ближе к Москве. Она должна была открывать новый детский сад санаторного типа в помещении бывшего ресторана, который стоял на берегу озера в лесу. Мы поселились рядом с рестораном в небольшом домике. Невдалеке был поселок – одноэтажные дома, магазин, библиотека, мебельная фабрика, пробегают электрички.
Мама часто ездила в Москву по делам и не расставалась со своим портфелем. Там у неё печать и чековая книжка. Наталка готовила вкусные украинские борщи. Меня заставляли нянчить младшую сестру – Миру. Мы часто ходим в посёлок и навещаем сероглазого парализованного мальчика. У него худое лицо и красивый голос. Руками он всё время что-то делает – лепит из пластилина, рисует. Но ходить не может.
Володя был добрый мальчик, но иногда на него что-то находило. Он на всех кричал, командовал, капризничал. Я жалела его. Бегала для него в магазин, меняла книги в библиотеке, позировала, когда он рисовал. Он много знал и умел интересно рассказывать.
Много лет спустя я вспоминала тех в кого была влюблена и отметила, что все они были сероглазые, любили литературу и всех их мне было жаль. В удачливых, самоуверенных и пробивных я не влюблялась.
Мама перестала ездить в Москву. С утра до вечера она находилась на территории сада- санатория. Туда завозили материалы. Плотники оборудовали веранды, делали три входа – для младшей, средней и старшей группы. В доме белили, красили, штукатурили, меняли полы.
Когда подняли старый пол, обнаружили уйму старый крысиных гнёзд. Организовали специальную службу по борьбе с грызунами, ликвидировали бывшие мусорные ямы.
Всю территорию разбили на три площадки для каждой возрастной группы. Сделали детские городки - качели, турники, горки, домики для игры, трамвай и корабль из дерева. Всё это делали рабочие с мебельной фабрики. Они же сделали детскую мебель.
За Наталкой стал бегать дядька с мебельной фабрики. Он смастерил мне кукольную мебель. Откуда то у меня взялись вельветовый медвежонок и резиновая куколка. Я с удовольствием играла с девочками из посёлка в кустах сирени. Посуды не было, но мы находили осколки битой и ими обходились. Мирка и Борис мешали нам, и мы от них убегали.
Вечером, когда все приятели Володи расходились, я устраивала театр, наряжалась в мамины юбки, кофты и выступала. В основном танцевала. Мирка, Борька и Володя очень веселились и громко мне хлопали.
В детсад завезли мягкий инвентарь – матрацы, подушки, одеяла. Навалили всё большими горами. Можно было взбираться на верх и катиться вниз. Потом мама набирала персонал. К нам в дом приходили разные женщины - старые и молодые. Мама с каждой долго разговаривал, смотрела документы, и Наталка угощала их чаем. А если мы обедали, то мама их приглашала к столу. Набирать персонал помогала маме соседка по домику Клара Львовна. Она работала портнихой и знала весь посёлок и говорила маме кто лентяй, а кто трудолюбивый, кто любит детей, а кто неряха, а кого хорошо бы взять на работу для того, чтобы помочь.
Клара Львовна была одиноким человеком, но у неё постоянно крутились не только заказчики. К ней всегда можно было запросто зайти, сесть в уголок и наблюдать, как она работает, делает примерку или утюжит. Тогда я узнала, что для женщины самое важное иметь хорошую фигуру. Это значит, чтобы ноги, бедра и груди были красивые. Ну, ноги у меня были точно красивые, а вот груди – их не было вообще.
Ещё я заметила, что женщин очень волнуют причёски. А если бы у нас ещё были хвосты, вот их женщины украшали, завивали, причёсывали, подкрашивали. Володя как-то рассказал, что у людей, когда то были хвосты и вообще мы все произошли от обезьян. Я в это вполне поверила. Потому что многие девочки и мальчики любят лазить по деревьям и строить умопомрачительные рожицы.
Детский сад доложены были уже сдавать. Ждали приемную комиссию. Меня не было когда она приехала, потому что тогда я в первый раз в жизни уехала в пионерский лагерь. Причём у меня был собственный чемодан.
Мамина помощница отвезла меня в академию, а оттуда мы поехали на поезде в Волоколамск в лагерь, который находился в бывшем имении помещиков. Белокаменное здание возле пруда, похожее на полацо в коммуне.
Наша воспитательница рассказывала, что в этом имении бывал А.С. Пушкин и гулял по этим аллеям. Мы сразу взяли по палочке и начали прогуливаться по аллеям, опираясь на палочке, изображая как гулял Пушкин, опираясь на трость.
Я попала в отряд где мальчики и девочки были старше меня, потому что нас распределяли по отрядам не возрасту, а по росту.
Мы спали в большой комнате с большими полуовальными окнами вверху. Ночью в них были видна луна и звёзды.
Девчонки рассказывали страшные истории, заворачивались в простыни, изображали из себя лунатиков и приведений. Было весело, но и страшно. Утром нас будил горн, и мы бежали на зарядку. Делали её перед домом на аллее под баян. Потом была линейка и поднятие флага, а потом завтрак.
Кормили очень вкусно. Потом вели на пруд. Сначала мы загорали, потом купались в пруду в купальне – это простой деревянный сарай без крыши, который стоит в воде. Входят туда по ступенькам, держась за перила.
Держаться надо крепко, потому что ступеньки очень скользкие, поросшие зеленой, шелковой травой. Я очень боялась пиявок, лягушек и мальчишек, которые пугали девочек, подныривая под ноги. Купальня была оборудована перильцами, за которые можно было держаться и болтать ногами.
В лагере было много кружков. Хочешь, вышивай, рисуй, вяжи, танцуй или пой. А хочешь, иди в библиотеку. Я начала читать, причём всё подряд. Ни какие кружки меня не интересовали, только вечером, когда баянист растягивал меха, я прятала книгу под подушку и бежала на танцы. Танцевали мы польку-двойку, польку- тройку, польку- бабочку. В центре танцующих стоял массовик-затейник и раз от раза выкрикивал, -Ох-хха, ох-хха, наша полька хороша.
Играли в подвижные игры – третий лишний, кошки-мышки, салочки, жмурки. Ходили в поход. Нам рассказывали о Павлике Морозове, о Ворошилове, о Буденном.
Однажды я проснулась не от горна, а от жуткого шума и гвалта, стоявших в спальне. Сначала я ни как не могла сообразить в чём дело? Девочка с соседней кровати прошептала, что Лариска, дочь художницы, проснулась и говорит, что она …хочет!
Моя соседка нагнулась к моему уху и произнесла матерное слово.
Я не поняла, что оно значит, хотя уже раньше его слыхала. Тогда она объяснила, что это значит и, чтобы я поняла окончательно добавила, - ну, от этого же дети получаются.
И вот теперь все в спальне срамили Лариску. Она плакала и умоляли ни кому об этом не рассказывать, потому что слово это она произнесла случайно, просто так и совершенно этого она совсем не хочет и ни когда не хотела.
Но некоторые девочки продолжали возмущаться и обещали всё рассказать воспитательнице. Тогда Лариска попыталась их задарить. Одной дала ленту, другой заколку.
Мне её было очень жалко, но я всё же так и не могла понять в чём же, собственно говоря, дело, что ж она такого плохого сказала.
Наконец девочки, получив откуп, пообещали молчать. И всё было бы хорошо, но через пару дней в лагерь приехала Ларискина мама – художница.
Был объявлен конкурс на лучший рисунок. Я нарисовала трёх девиц, с пряжкой под окном. Но изобразила я их не в светлице. А на улице, потому, что рассудила, что в сказке что-то не так. Ведь сиди девицы в доме, то, как их мог услыхать царь? Но Ларискина мама отложила мой рисунок в сторону. Мне, конечно, стало очень обидно. Отложила она рисунки и других ребят. Им наверно тоже было обидно, но ни кто не спорил. Только одна девочка, чей рисунок тоже не прошёл отбор строгой Ларискиной мамы, неожиданно громко заявила, - а ваша дочечка сказала, что очень хочет ….
Ларискина мама и воспитательница перестали перебирать работы, раскрыли от удивления рты, замерли, вроде их хватил прострел.
-Что, что , - наконец опомнилась Ларискина мама. И девочки, которые были рядом с ней подтвердили, что именно так Лариска и сказала. А тут появилась и она сама.
Мама – художница – культурная женщина, с накрашенными губами, серёжками в ушах, схватила дочку за волосы и принялась её дубасить, и кричать, как полоумная, - убью! Убью!
Не знаю, чтобы она с ней сделала, если бы Лариску не отобрала у неё наша воспитательница.
Испугалась я тогда страшно и поняла, что этого хотеть ни в коем случае нельзя, потому за это мама может не только сильно побить, но и убить.
А потом случилась такая история. Я читала интересную книгу. Дочитать осталось совсем немного, когда прозвучал горн. Я осталась в постели и продолжала читать, а всем сказала, что заболела.
Мне принесли завтрак в постель, а потом пришёл врач и отвел меня в изолятор. Там были две комнаты – для девочек и для мальчиков. У мальчиков в плате были двое больных,, а я оказалась одна. Я очень обрадовалась, целый день лежала в постели, читала. Вечером перевернула последнюю станицу. Потом поменялась с мальчиками книгой и читала до отбоя. А утром у одного из мальчиков обнаружили дифтерит. Его увезли в Москву. А меня и второго мальчика заперли в изоляторе на карантин до конца смены.
Сколько я не доказывал, что у меня уже ни чего не болит, что я совсем здоровая, выходить из изолятора и контактировать с другими ребятами мне и мальчику было категорически запрещено и книг из библиотеки не давали. От нечего делать я перечитала все газеты и журналы, которые оказались в изоляторе, а потом наступила скука страшенная. Нам с мальчиком даже не разрешали вместе играть. Мы обязаны были сидеть каждый в своей палате, как в одиночной камере.
А в это время в лагерь приехал настоящий кукольный театр, но я узнала об этом нянечки, которая приходила вечером и дежурила у нас до утра. Она вязала чулок и рассказывала всякие истории.
Она родилась в богатой крестьянской семье. У отца было много земли, коровы, лошади. В семье было шесть сыновей и одна дочь - она Нюра. Братья были все женаты, но не отделялись, отец этого не хотел. Отделяться, значит делить добро, а он был очень жадный. Собак полный двор, отец их даже не кормил, чтобы были злее.
Дело было в сенокос. Все уехали косить траву, а тётю Нюру оставили дома с маленькими племянниками за старшую. А было ей девять лет. – заигралась я с ребятами, собаки забрались в чулан и сожрали все что там было. А вечером вернулся отец и так меня избил, что случилась со мной чёрная болезнь. Что-то с головой . Бил то мня отец по голове. Всю молодость мучила меня падучая, потом вроде отпустила. Но на солнце мне ни как нельзя находиться, сразу плохо становится.
А ещё она рассказывала, что корова наступила отцу на ногу. Корова и сеть корова. А он озлился и давай её бить лопатой. Прибил до смерти, прирезал, повез мясо продавать, а ему продавать запретили, потому что всё было в синих потёках. Подумали, что корова от какой-то болезни умерла и облили то мясо ему керосином. Так его и собаки даже есть не стали.
А ещё я узнала от тёти Нюры, что отцу её не надо было много собак держать, а надо было достать воды после омовения покойника и покропить той водой вокруг двора и ни какие бы воры ни залезли.
Тётя Нюра обиделась на меня за то, что я сказала, что Бога нет. Но потом подумала, подумала и сказала, - может для тебя Бога нет, но ты должна жить всёравно как он велит «ни кого не обижать, не обманывать». Потому, что если будешь плохо жить, он всёравно накажет.
Я спорить не стала, но всёравно знала - Бога нет. Только потом подумала, - нет, то нет, но вышло, как тётя Нюра говорит. Вот я всех обманула, притворилась больной, а Бог меня за враньё наказал. Сижу теперь одна в изоляторе.
А в лагере готовились к прощальному костру. Репетировали танцы, разучивали песни и стихи. Я вспомнила ещё один свой грех. Очень давно один мальчик научил меня разорить ласточкино гнездо. Сказал, что там лежит золотое яичко. Я залезла в гнездо, всё там перерыла и перетрусила, ни какого яичка не нашла, а птенчик наверно погиб, потому что он там пищал. А мальчишка дразнил меня, - обманули дурака на четыре кулака, а дурак послушал каки покушал. Проходила какая-то женщина, увидела, что я делаю и сказала, что меня Бог накажет за это безобразие, что выскочат у меня губах болячки. И действительно скоро у меня все губы обметало и меня лечили, очень больно чем то болячки прижигали.
Когда я вернулась из лагеря все удивились, что я стала худая и бледная, но мы все улежали в Харьков, поэтому долго мной заниматься было не когда. Дело в том. что когда то папа работал в Харькове и у него там была квартира. В ней жила его сестра тётя Тоня. Туда наконец приехала бабушка – мамина мама – и ждала нас там. Потому что папа после защиты диплома должен бы уехать куда-то в глубинку, где нет школы. И с ним могли поехать только мама с Борисом и Миркой, а меня туда взять было нельзя, поэтому я должна была жить с бабушкой в Харькове.
Наталка тоже не ехала. Она вышла замуж за того дядю с мебельной фабрики, который делал мне кукольную мебель, и осталась с ним. Им в общежитии дали комнату на семью. Наталка страшно растолстела и сказала маме, что ждёт ребёнка.
В Харькове нас встретила бабушка, тётя Тоня и бабушкина внучка – моя двоюродная сестра Маруся – дочь маминой сестры Наташи. Бабушка привезла её из Донбасса, где жили все мамины сёстры.
-Маруси 17 лет, её надо выводить в люди, но она очень не путёвая, - говорила бабушка. Маруся была крупной девушкой пышущей здоровьем. Мама устроила её на работу. Маме дали детский сад для военнослужащих.
У тети Тони сан Толик одного возраста с Миркой. Поэтому в квартире постоянно писк и визг. Правда, Толика водят в ясли. Но тётя Тоня не довольна нашим приездом. Из разговоров мамы и бабушки я узнала, что у тёти Тони нет мужа. Он был, когда то, но потом куда то уехал и всё, пропал. Он даже не знает, что у него есть сын Толик.
Тётя Тоня работает на швейной фабрике, ей трудно, сын часто болеет. Квартира состоит из двух проходных комнат. Мы поселились во второй, большей, но всё время приходится проходить через комнату тёти Тони. Она постоянно ссорится с мамой, бабушкой и Марусей. Она поставила посредине шкаф, натянула от стены до стены занавеску, Получился узенький коридорчик для прохода.
Маруся не слушается бабушку, не помогает ей нянчить Миру. Завела себе сомнительных знакомых, пропадала в городе и вообще может встать на плохой путь, - как считают мама и бабушка.
Маму навещали старые знакомые. Они покупали пирогенные в кондитерской, которая была в нашем дом,. пили чай и вспоминали молодые годы. Оказывается мама работала с ними по борьбе с беспризорностью и участвовала в ликвидации хат-малин. Мама вспоминала своего начальника по фамилии Кубань. Как однажды они накрыли очередную хату-малину. Они вошли туда, а там все в стельку пьяные. Кубань приказал предъявить документы, но никто на него даже не взглянул, а несколько женщин разделись до гола. Я и наши девочки растерялись от такого срама, -рассказывала мама, -до такой степени, что у меня началась икота, а у одной девочки –Полины – расстройство желудка. Но Володя Кубань не растерялся. Дело было зимой. Он распахнул дверь и вытолкал этих голых шлюх на мороз. Мы тоже пришли в себя и начали ему помогать, а потом арестовали всю компанию.
Мама взяла Марусю с собой на работу и стала там выводить её в люди. Но всякий раз когда она возвращалась, то рассказывала о Марусе разные истории и говорила, что она вряд ли выйдет в люди.
Её определили на кухню помогать кухарке, но помощницей она оказалась никудышней, кухарка правда стеснялась маме говорить об этом, как ни как племянница начальника. Хотя та буквально выводила кухарку из себя. Например, Маруся вымыла голову в тазу, в котором замешивали тесто. Или вытащила из супа мясо и почти всё его съела. А ещё она положила кусок мыла над плитой – хотела просушить. Мыло свалилось в манную кашу, из которой начали вздуваться пузыри. От всех своих проделок Маруся начисто отказывалась.
Тогда Марусю взяла к себе в помощницы врач, но скоро пожаловалась Мамае, что Маруся не то, что ни чего не делает, а вообще не ходит на работу, а пропадает не известно где, а если и появляется в медсанчасти, то только грубит и ест арбузы, разбрасывает по всюду шкурки и плюется семечками на лево и на право. А однажды бабушка чуть не зарубила Марусю топором.
Случилось это когда воспитывать Марусю взялась тётя Тоня и устроила её на швейную фабрику. И вроде бы дело наладилось. Только любила Маруся подолгу гулять по вечерам. И как то мама ночевала в детском саду, тёти Тони тоже не было дома. Я крепко спала, а у бабушки слух очень чуткий. Слышит она по среди ночи, что кто-то лезет в окно. Открыл форточку и пытается поднять шпингалет. Бабушка быстро и тихо прихватила в кухне топор, спряталась у окна, прижалась к стене и ждёт вора. Видит как окно наконец открывается и на подоконнике появляется фигура. Бабушка замахнулась и едва не огрела фигуру топором, но в последние доли секунды узнала Марусю. Оказалось, что та загуляла, было уже два часа ночи, но в двери стучать не решилась, боялась, что бабушка будет ругаться, вот и полезла в окно.
Наконец папа получил назначение и приехал за мамой, Борисом и Миррой. Я уже давно ходила в школу и изучала русский и украинские языки и делала много ошибок как по одному, так и по другому. Мы опять начали связывать тюки. Марусю отправили обратно в Донбасс к маме, так как в люди ни как вывести её не могли.
Папа выдали подъёмные и мама в первые за время их совместной жизни купила кое что из мебели и посуды. Папа получил назначение в Ростовскую область. И вот наступил день отъезда. Маму пришли провожать её подруги. Мы, дети сидим ждём машину. Наконец она приехала, на неё погрузи наши вещи. Часть провожающих решила ехать с нами на вокзал. Но оказалось что ни где нет моей младшей сестры Миры. Всё осмотрели, всех соседей оббежали. До отхода поезда осталось совсем мало времени, все перенервничали и перессорились. Мама в полуобморочном состоянии. Наконец нашли. Мирке положен был дневной сон. Во время сборов, в суматохе об этом, конечно, ни кто не думал. У нас во дворе были склады магазинов, возле которых всегда стояли пустые бочки, ящики, коробки. Когда пришло время дневного сна, Мирочка сама нашла себе местечко в одном из ящиков и сладко уснула.
Мы стоим на перроне. Мама, Мирка и Борис смотрят в окно из купе. Пап стоит в открытых дверях тамбура. Уже вечер, горят огни. На мне осеннее пальто и бархатный капор. Это всё мне сшила тётя Тоня. Волосы заплетены в косу, на конце бант. Поезд медленно тронулся. Провожающие машут платками. На душе у мене немного грустно и торжественно. Я ощущаю себя красивой девочкой, у меня красивые ноги и бархатный капор. Все это видят. И вдруг папа кричит, так громко, что люди на перроне обворачиваются, - смотри, учись хорошо, а то приеду и надеру уши.
Мы живём с бабушкой. Тётя тоня с Толиком в соседней комнате за перегородкой. Бабушка совсем не похожа на своих дочек – маленькая, с красивыми, правильными чертами лица. И всё у неё миниатюрное. Держится прямо, худенькая, строгая. У неё свои принципы, но меня она очень любит. Ещё бы меня она выкормила и вынянчила, когда мама ушла от папы. Но я то время плохо помню, поэтому узнаю бабушку заново. Она очень экономно ведёт хозяйство. Посылая меня за покупками, всё записывает на бумажке.
Утром она дает мне кофе с бутербродом. Полбулки с колбасой заворачивает и кладёт в портфель. Я иду в школу, куда то очень далеко. У меня юбочка с бретельками и розовая байковая кофточка. По вечерам мы долго не включаем свет, сумерничаем. На дворе ветер, холод, а у нас тепло, пахнет ванилью. У нас одна стена общая с кондитерской фабрикой, поэтому и запах всегда вкусный и не надо топить.
Часто бабушка лежит на кровати, а я сижу у неё в ногах и прошу рассказать о моей мама, когда она была маленькой. Но бабушка больше любит рассказывать о себе, о своем детстве. Было это очень давно, ведь бабушке уже 80 лет. Жили они на втором этаже и у неё была няня. Однажды во двор вошел шарманщик и очень жалобно играл. Потом снял шапку и стал кланяться на все четыре стороны. Бабушке стало его жалко, она взяла без спроса деньги и бросила их в окно, а её за это поставили в угол.
Бабушка почти не помнила свою маму. Помнит только. Что мама любила напевать, -фонарики – сударики горят, себе горят, что видели, что слышали о том не говорят.
А отца она помнит вообще. Знает только, что отец был сослан в Сибирь или куда-то на Север. Помнит. Что они к нему ездили в карете и было очень холодно. Её прямо в карете сажали на горшок, который был сделан из толстой резины назывался гумми. Но к отцу они е доехали, потому что в дороге умерла мама. Детей разделили родственники. Были у неё брат и сестра, но больше с ними она ни когда не встречалась и ни чего о них не знала.
А она воспитывалась у дяди в большой строгости, но учили её французскому и немецкому языку, литературе, игре на фортепиано и вышиванию. Бабушка несколько раз пыталась показать мне как танцуют мазурку.
Когда я спрашивала, - во что тебя наряжали? Она отвечала, что ни кто не наряжал. Для зимы у неё были два кашемировых платья и несколько воротничков к ним. Часто менять наряды считалось дурным тоном. Летом другое дело. Несколько ситцевых платьев из тонкого полотна.
Когда я её спросила, - какой у неё в жизни был самый счастливый день в жизни? Она ответила, - день освобождения крестьян.
Было её тогда шестнадцать лет, и дядя впервые повёз её на бал. Тогда все радовались. Хвалили царя, всюду гремела полковая музыка, народ ликовал, везде устраивали балы.
Были на ней атласные туфельки и бледно-розовое платье из прозрачной дымки.
От восхищения и удивления я взвизгивала, сидя в нога у бабушки. Но многое мне было не понятно. Атласные – это значит тряпичные туфли? А платье совсем прозрачное?
Но бабушка объяснила, что атласные они только сверху, а подошва и каблучок кожаные. А платье всё в воланах и на чехле из шёлка.
На балу бабушку представили одной богатой даме, которая предложила бабушке быть её компаньонкой в поездке в Крым. Бабушка должна была описывать всё путешествие – вести путевые заметки. Я согласилась. Потом я танцевала и между танцами выпила целый бокал шампанского. До этого я ни когда не пробовала вина, у меня закружилась голова, я захотела спать. Я пошла в зимний сад и там уснула в кресле, где меня с трудом разыскал дядя.
Бабушка рассказывала о бале, пока сама не уснула. А я стала кружиться вокруг стола, воображая, что я на балу.
На другой день, воспоминая, продолжились. Бабушка действительно поехала в качестве компаньонки с той дамой в Крым. И что у неё кроме бабушки ещё были старшая компаньонка, повар, горничная и белый пудель. Бабушки поручили не писать заметки, а следить за собачкой. Собачка и хозяйка очень любили друг друга. Собачка была очень умной и избалованной. Её часто купали, причесывали, кормили строго по часам особыми кушаньями, что бы у неё е вздувался животик. Собачка везде сопровождала хозяйку и та обращалась к ней то по-французски, то по-немецки и собачка понимала её.
Бабушка в этом месте рассказал села на стул, как на кресло и, водя рукой, произнесла какие-то слова, которые я не поняла.
-Это я сказала по-французски собачке, чтобы она принесла книгу, - пояснила бабушка.
-Жужу, где моя книга? Жужу, дорогой принеси мои туфли, - переводила бабушка, - и он сразу исполнял приказания, -уверяла меня бабушка.
Как-то они остановились в имении у одной знакомой. Тоже очень богатой и состоятельной дамы. Моя хозяйка и её знакомая отправились в церковь, а я осталась дома и должна была выкупать Жужу. Но он купаться не хотел. Визжал, царапался, вырывался из корыта и кусался. Бабушка ни как не могла с ним справиться. Она разозлилась и трахнула его об пол. Бедный Жужу потерял сознание, вытянул лапки и замер, вроде околел.
Бабушка очень испугалась, подняла крик. Прибежали горничная, повар и начали приводить собачку в чувства, дали понюхать ему нашатырного спирта. Жужу пришел в себя и как был мокрый, в мыльной пене бросился изо всех ног из комнату. Выскочил на улицу и помчался к хозяйке в церковь. По дороге перепачкался в песке и земле и в таком виде с лаем влетел в церковь во время службу и запрыгнул на руки хозяйки.
Ещё бабушка рассказывала, что во время путешествия по Крыму их охраняли конные казаки. Однажды она и старшая компаньонка сидели в карте, а собачка, играя, прыгала то к ней на руки, то ко мне. День был замечательный, настроение у нас было великолепное. И вдруг компаньонка вскрикнула и лишилась чувств.
Оказывается, наша барыня доверила ей хранить большую сумму денег, которые зашили в жакет. И приказала компаньонки носить постоянно его. Так она и поступала, но в тот день, сев в коляску, сняла жакет и держала на коленях. И вдруг обнаружила – его нет. Мы перерыли всю коляску – нет жакета. Коляска была открыта и вполне возможно, когда собачка резвилась, то жакет упал и вылетел из коляски. Другого объяснения мы найти не могли. Поэтому попросили одного из казаков вернуться и поискать его. Мы очень волновались. Но вскоре увидели казака, который догонял нас, а сверху на нём был накинут жакет компаньонки. Все деньги оказались на месте.
Или ещё происшествие. Когда приехали в Крым, то остановились у одного знакомого богатого татарина. Бабушке приснилось тогда, что в комнату влетел орёл, посидел немного и вылетел. И вдруг хозяин прислал бабушке цветы, разные сладости и через барыню сделал её предложение. Человек он был приятный, не старый, но бабушке было всего 17 лет и она очень испугалась, потому что у них многожёнство. И у него уже было несколько жен. Бабушка отказала. Вскоре они уехали. – Вот и сон в руку, - говорила бабушка.
У неё, как я помню, все сны были вещие. Перед тем, как мне выйти замуж, ей приснился сон, что к нам в дом вошел волк в шлеме. Сел на стол и снял шлем. И сказать по правде этот сон сбылся. Я вышла замуж за военного.
Потом бабушка рассказала, что помнит, как убили того хорошего царя, который освободил крестьян. Ка везде гудели колокола, газеты выходили в траурных рамках и все плакали.
Я задумалась, я знала, что все цари плохие и злые, что добрые цари только в сказках. Если он был хороший, почему же его убили? Но об этом я не стала расспрашивать бабушку, а папы и мамы дома не было и никто мне этого значит объяснить не мог.
Приближался Новый год. Мне очень хотелось, чтобы у нас была елка. Я ходила по магазинам и рассматривала игрушки. Но денег у меня не было. Мама присылал деньги бабушки и то не много. Она писала. Что она не работает, что на ней хозяйство.
Бабушка и тётя Тоня скооперировались и купили небольшую ёлку. Мы её поставили на стол и принялись наряжать. Пришли мои подружки по двору, мы мастерили игрушки из бумаги ваты, из лоскутиков материи делали цветы. Пели в «Лесу родилась ёлочка».
Я часто спрашивала бабушку, как же так получилось, что она жила у богатого дяди и вдруг стала бедной? Что у моей мамы ни когда не было лишних штанишек и даже обуви, чтобы ходить в школу. Так мне рассказывала мама.
Бабушка только вздыхала, загадочно улыбалась и отвечала, что я ещё слишком маленькая, чтобы всё знать. Надо подрасти.
В Харькове у меня было много детских радостей. Я часто ходила в кино. Перед сеансом обычно выступали артисты или лектор читал познавательную лекцию. А то во двор к нам приходила агитбригада – парень и девушка. Они усаживались по среди двора на табуретки, доставали балалайки играли и пели. Мы разучивали с ними песни. Иногда они затевали танцы. Но плохо было то, что не было ни кого, кто бы мог помочь мне с уроками и не у кого было спросить о том, что меня волновало. Так в школе нас заставили вырвать из учебника несколько страниц, порвать их в мелкие клочки и замарать портрет Блюхера. Все говорили о каких то врагах народа.
В тупике нашего двора были сараи. Над ними жалкое помещение, вроде чердака. В этом чердаке комната с одним окном. Чтобы подняться туда, надо было пройти по наружной лестниц и войти в тёмные сени, а потом в комнату. В ней стояла железная двуспальная кровать, стол 3 табуретки. Вещи, если они были, то их держали в ящике под кроватью. В сенях стояло ведро с водой. Ни примуса, ни посуды я не помню. Стены обшарпаны, стол накрыт газетой. Над окном вырезанная зубчиками занавеска из бумаги. Бедность и убожество обстановки потрясли бы любого, если бы не одна роскошь. Чуть ли не на всю стену, выходившую в сени висела картина, в богатой, потемневшего золота раме. Картина настолько привлекала внимание, что ни кто не замечал остального.
Жили здесь тётя Варя – худенькая, седая женщина неопределённого возраста и двое её детей. Лида, которая на три года была старше меня и мальчик – мой ровесник. Когда мама была в Харькове она набирала в кошёлку разной еды, всего понемногу и говорила бабушке. – сейчас вернусь, я к Варе на минуточку. Проведаю цыганку.
Я, разумеется, бежала за ней. Мама усаживалась у стола с одной стороны, с другой тётя Варя. Мы с Лидой на кровати. Мама и тётя Варя смотрели на картину и тихо переговаривались, а мы с Лидой шептались. Она была очень молчаливой и замкнутой девочкой. Всегда ходила с книгой и ни когда не была со мной блика, как подруга. Ей вовсе не хотелось шептаться со мной, а хотелось читать, но на меня не отталкивала. Я удивлялась как тётя Варя, и мама могут так по долгу смотреть на картину, которую уже вдели тысячу раз. У нас в доме не было картин, кроме портретов Сталина и Ленина. Правда был ещё дешевый коврик с аппликацией – маленькая девочка даёт ослику травку. Девочка и ослик нашиты из материи, а травка вышита стебельчатым швом, А картина, по словам мамы, была написана маслом в восточном стиле. На фоне глинобитных зданий, у стены , на земле сидит молодая цыганка-танцовщица. На ней легкая, прозрачная одежда, сверху жилет, расшитый монетами. На лбу чёрные локоны, перевязанные красной лентой. Обута она в старые стоптанные туфли с острыми , загнутыми носами. В руках большой бубен. Она слегка на него опирается, чувствуется – она устала. У сталось, и грусть были в её красивых глаз, в кончиках губ. Смотришь на неё и чувствуешь себя в чём-то виноватой перед ней.
Насмотревшись вдоволь, мама выкладывала на стол то, что принесла в кошёлке. Тетя, Варя смущалась и говорила всегда одно и тоже, -Галя, ради Бога, зачем?
Мы спускались по наружной лестнице, которая жутко скрипела.
Так вот, когда мама уехала, Лида как-то пришла ко мне и помогла с уроками и связала из зеленых шелковых ниток шапочку для моей резиновой куколки. А однажды меня встретила Клара - девочка из нашего двора, - ты зачем дружишь с Лидой? – строго спросила она.
-А что? – растерялась я.
-А то, - зашептала Клара, - у неё отец враг народа, поняла?
Я много видела фильмов, где были и враги народа. Они убивали красногвардейцев или переходили нашу границу.
-Враг?- возмутилась я, - это же очень плохо. Он же может взорвать завод.
-Не сможет, - успокоила меня Клара, - его давно посадили в тюрьму. Но дружить тебе с Лидой не нужно. Мы ей в школе бойкот объявили. В это время как раз мимо проходила Лида. Клара отвернулась от неё, а когда она прошла, то плюнула ей вслед и я, то же плюнула. Я была настолько потрясена и возмущена, что отец у Лиды враг народа, что когда, через несколько дней, одна встретила её во дворе, то ни говоря ни слова, сразу плюнула в её строну. А Лида прошла мимо, вроде я была пустым местом.
И вдруг неожиданно кто-то больно ухватил меня за руку. Это была одна из соседок.- Ах, ты мерзавка, паршивка, - набросилась на меня женщина, - ты что делаешь?
-У неё отец враг народа, - отрезала я и попыталась вырваться.
Женщина отпустила рук. – Пусть враг, но она то, что тебе плохого сделал. Объясни?
Я смутилась и только пожала плечами, а, придя, домой долго рассматривала шапочку, которую связала Лида. Больше я в её строну не плевала, но не здоровалась. В глубине души мне было стыдно перед Лидой, но я старалась заглушить этот стыд, повторяя себе – она дочь врага народа, значит такая же, как и её папочка.
Но с того времени я возненавидела Клару и стала её бояться.
Как-то она меня позвала к себе домой. У них ни кого не было. Предложила поиграть в дочки-матери. Вроде она мама, а я её маленькая дочь. Она уложила меня на кровать, легла рядом и принялась совать мне в рот свою сиську. Грудь у неё уже была довольна большая.
-Ах, ты моя маленькая девочка, покушай молочка, покушай, - приговаривала она и тыкала мне в губы сосок. Мне стало очень противно, от неё пахло потом, а ещё я увидела у неё под мышками волосы. Я так сильно оттолкнула её, что она опешила и больше ко мне приставала.
После этого случая я всячески избегала встречи с Кларой, даже пряталась от неё. Как-то опять к нам во двор пришли агитаторы. Мы собрались на ластичной клетке. Они принесли с собой не только балалайки, но и чем-то наполненный полосатый мешок. Два парня и девушка играли на балалайках и мандолине. Лица у них были серьёзные. Они пели и в так музыке отбивали ногами. После концерта они подозвали к себе детей младшего возраста. Среди них был и брат Лиды. Раскрыли мешок и стали раздавать кулёчки с конфетами и печеньем. Получил подарок и брат Лиды. Клара растолкала всех и что-то начала шептать девушке из агитбригады. У меня замерло сердце. Я ушла во двор, чтобы не видеть, что будет дальше. Но к счастью я увидела брата Лиды, который шёл к себе в тупик двора и прижимал к груди кулёчек с конфетами.
Приближалась весна. Девочки играли в «классики», замри и зелень.
Подойдя к друг другу надо было сказать « не рвать, не щипать вашу зелень показать». После этого надо было показать или зеленый листочек или травинку, иначе - штраф.
В школе готовили пьесу «Весна». Мне дали главную роль – солнца.
Мне сшили красивый оранжевый костюм, сделали золотую корону и распустили по плечам волосы. Я появлялась на сцене под весёлую музыку. Всё вокруг оживало – щебетали птицы, порхали бабочки, жужжали пчелы, распускались цветы и листочки на деревьях. Все кружились в весёлом хороводе. Пьеса была в стихах. Я хорошо выучила слова. Учительница осталась мной довольна. Пьесу поставили к 1 Мая.
Неожиданно приехала мама. Она решила поменять нашу квартиру на квартиру в городе Феодосии. Тётя Тоня, конечно, устроила скандал. Но всё же решили, что она переберётся в нашу комнату, а человек из Феодосии будет жить в её комнате. Он поставит настоящую перегородку, как стену.
Мама бегала, оформляла документы. Мой брат Борис подрос и ни кого не слушался. Целыми днями торчал с мальчишками во дворе.
Приходил человек из Феодосии. Он взялся отвезти бабушку, Бориса и вещи в Феодосию. Остальное забрали мы с мамой и поехали к папе.
С тетей Тоней мы встретились лет через 15, уже после войны. А Борис с бабушкой прожили в Феодосии года два. Теперь мне кажется эти два года, которые брат провел без мамы, роковым образом повлияли на его судьбу.
А мы приехали к папе. Он стал большим начальником – управлял строительным трестом, который строи завод для сборки самолетов. Папе выдали служебную квартиру – большой особняк. Ода половина, которого принадлежала нам, вторая семье главного инженера. Когда мы приехали на нашей половине шёл ремонт. У нас были четыре комнаты, две кухни – летняя и зимняя, две веранды, большой двор. Осенью на полу в летней кухне укладывали дыни и арбузы и в ящиках до потолка душистые яблоки.
С приездом к отцу началась счастливая пора в моей жизни – золотое детство.
Рядом с сараем, под навесом стояла лодка. Это место стало любимым для наших игр. Во дворе мама разбила цветник и маленький огородик.
У нас была корова Тамарка серого цвета, три козы, две свиньи и куры. Да ещё большой огород и бахча, куда мы ездили всей семьей сжать. Обычно это происходило 2-го Мая. Собиралось много народа и получалось что-то вроде маёвки.
Мама одна управляться с хозяйством не успевала. К тому же она часто болела. Отец был занят на работе с утра до вечера. Особенно трудно приходилось осенью и зимой. Надо было кормить скотину, топить печи. По праздникам у на всегда собирались гости – сослуживцы отца. Мамина сестра с мужем, мамина племянница Валя с мужем, он работал на стройке у отца. У нас появились домработницы.
В большой комнате было пять окон, стеллаж для книг, который сделал сам отец и покрыл его лаком. Он был полон книг с низу до верху. Между двух окон находился массивный письменный стол, над ним в красивой раме портрет Сталина. Все, кто бывал у нас в гостях, с восторгом восклицали, - как живой! Хотя живого Сталина ни кто из них не видел. В углу в бочке китайская роза, дальше буфет и рояль. Рядом с кафельной печкой – дивна, покрытый самотканым украинским покрывалом в зелёную и красную клетку. Над диваном барельеф Ленина – моя награда, полученная на литературном вечере. Посреди комнаты стол на массовых толстых ножках, вокруг него – венские стулья. Зимой большую комнату закрывали. Хотя туда выходили две печки, но там всегда было холодно.
В доме было много высоких, толстых дверей, из двух половинок, покрытых блестящей белой краской и много окон, которые доставляли маме немало забот. Тогда было очень плохо с занавесками и тюлем. Где взять занавески на все окна? Поэтому, когда отец уезжал в командировку просьба была одна – привези занавески.
И однажды, перед Новым годом, прихожу я из школы – в доме оживление – отец вернулся из Москвы. Всюду свёртки, коробки – подарки, а мама злая.
-Что такое?
-Смотри, что он купил, - сокрушается мама.
-Ну, Галочка, я же хотел как лучше, - оправдывается папа.
На все окна, вместо занавесок он привез портьеры ядовито-зелёного цвета, а на них масляной краской наляпаны серые цветы. Пришлось смириться и закрыть ими окна, на каждое пришлось по три полотнища. Они долго раздражали маму, и при всяком удобном случае она ставила их на вид отцу. Но во время войны они спасли нас от голода. Мама выменивала на них у крестьянок пшеницу, кукурузу, картошку, а те шили себе из портьер наряды – платья, юбки, а то и целый костюм выходил. Помню, мне сшили из одного полотнища юбку и жилетку, и в этом наряде мне было очень хорошо. А еще в войну и после войны шили разную одежду из маскировочных халатов, и еще как щеголяли!
Помимо большой комнаты была детская, где стояли две кроватки, а над ними вместо ковриков висели географические карты – два полушария. Проснешься и видишь – желтое – горы, голубое – море, зеленое – равнины. И читаешь, где какая река, где какое плоскогорье. По географии, истории, ботанике и математике у меня всегда было отлично. А вот грамотно писать я так и не научилась. Теперь я думаю, что мои отличные оценки не всегда были заслуженными. Мне их завышали. Город провинциальный, а мой отец – большой начальник. Его управление и школу нашу строило. Нельзя сказать, что я училась плохо, но знания мои могли быть глубже. Меня старались всюду выдвигать. Я всюду была на первом плане. Читала со сцены стихи, а в драмкружке меня всегда назначали на главные роли. Помню, перед 7 ноября состоялась партконференция, и пионеры города должны были ее приветствовать. Мне принесли речь – целая школьная тетрадь. Я говорю приветствие, дети читают стихи, потом мы все вместе поем. Потом я снова говорю речь из тетради, снова ее прерывают стихами и снова мы поем. Так мы репетировали. И вот в назначенный день наш отряд под звуки барабана и горна в пионерских формах и красных галстуках входит в зал. В проходах между кресел останавливаются две шеренги. Третья возле сцены – лицом к залу. Я поднимаюсь на трибуну и громко, отчетливо читаю приветствие. Дальше все идет так, как на репетиции. И вдруг один мальчик прочел строчку стихотворения, а дальше забыл. Все растерялись и замолчали. А я быстро нашлась и продолжила стихотворение, будто так и задумано. Потом включились остальные, и все прошло отлично. В фойе меня обнимали, а вожатая даже поцеловала: «Вот выручила, так выручила».
Наш дом стоял на пожарной площади. Это был не центр и, но и не окраина. Рядом с пожарной башней, гараж и двухэтажный дворец – Дом Красной армии. Напротив стоял собор - без крестов и без ограды Он был закрыт. Недалеко между «пожаркой» и Домом культуры был проулочек, где росла трава и куда мы ходили пасти корову после вечерней дойки. Так вот, «пожарка» и Тамарка были одного цвета. Вечером вообще не различишь. Пошлет меня мама за Тамаркой: «Гони домой». А вечером темно, я боюсь идти в проулок. Встану возле него и кричу: «Тамарка, Тамарка». А она не идет. Я – домой, плачу – нет Тамарки. Мама говорит: «Возьми Трезора». Был у нас такой ленивый и толстый пес. Идем с Трезором. Он мигом выгоняет Тамарку. У калитки она упирается, ждет, когда мама вынесет ей кусок хлеба. Мама выходит и хвалит ее: «Моя красавица, умница, кормилица», - и дает ей хлеб. Папа недоволен: «Срамишь меня на весь город. Что ты с ней, как с человеком, разговариваешь?». Мама ухаживала за Тамаркой. Промывала глаза, мыла, чистила. Она за всеми животными ухаживала и со всеми разговаривала. Часто и меня звала с собой: «Пойдем, посмотришь, как поросенок Васька будет косточки от компота искать». Васька ест и чавкает, потом вдруг косточку от абрикоса или сливы обнаружит. Закроет блаженно глаза и грызет ее, как орешек, а мама наблюдает за ним и смеется. Она с детства любит животных, всегда балует их, а они «садятся ей на шею» и не слушают ее. В детстве они с бабушкой жили так бедно, что о хозяйстве и речи быть не могло. Как-то ей на день рождения подарили гусенка. Она его выкормила. Они подружились и очень любили друг друга. Всюду ходили вместе. Куда мама, туда и гусь. Мама не давала резать его, и он жил у них несколько лет. Потом мама подросла, и ей стало неловко, что за ней следом все время ходит гусь. Как она не гнала его, не убегала, не пряталась, гусь всюду находил ее. Тогда сосед решил его отучить. Он переоделся в мамину юбку и вышел из землянки, где жила мама с бабушкой. Гусь последовал за ним. Он шел не оглядываясь. Гусь не отставал. По дороге сосед поднял хворостину и на пустыре, резко повернувшись к гусю, начал охаживать его хворостиной и кричать хриплым голосом: «Ах, ты, такой-сякой, долго ты еще за мной будешь ходить?». Гусь с криком рванулся домой. С тех пор он больше за мамой не ходил. Это было в детстве. Но и теперь, когда она стала женой большого начальника, с ней постоянно происходили разные казусы. Так, кроме Трезора, у нас был полон двор собак и кошек. Нам их подбрасывали или они сами приходили на запах пищи, да так и приживались, становясь своими. И если в калитку кто-нибудь стучал, они поднимали лай на все голоса. Только ленивый Трезор лежал и хлопал хвостом о землю. Отец все время был недоволен и часто ворчал: «Что обо мне будут говорить в городе? Новый Троекуров появился и псарню завел». Однажды мама принарядилась в шифоновую блузку и темновишневый кашемировый сарафан и отправилась по делам в город. Идет, раскланивается со знакомыми, а один из них говорит: «Ах, мадам Гажалова, что за чудо у вас собачка!» Мама оглянулась, а за ней, оказывается, всю дорогу следовала Дезька. В ту пору она «гуляла», и за ней по дороге увязывались псы со всей округи. «Да что вы?» - отвечает мама знакомому, - «Я ее первый раз вижу». Заметив извозчика, она окрикнула его: «Гони, опаздываю на работу». Они помчались, а Дезька за ними, а за Дезькой и все остальные собаки округи от мала до велика.
С нашего крыльца была видна вся пожарная площадь. Вечером вход в Дом культуры был ярко освещен. Так проходили спектакли, показывали кино.
Днем хорошо была видна тюрьма. Там у входа, на деревянных вышках стояли часовые. А возле ворот всегда толпились женщины с узлами. Они разговаривали между собой, кого-то упрашивали или сидели в садике возле собора.
В школу я ходила через старое разрушенное кладбище. Деревянные кресты сгнили, а много дорогих каменных памятников с надписями сохранилось. Я, боясь опоздать, быстро бежала по дорожке мимо заброшенных могил. А возвращалась из школы с подружками. Мы медленно шли мимо заржавевших оградок, читая надписи. Бродили среди зарослей сирени. Вот одна из них: «Спи, дорогая мама, мы плачем».
Приходя домой, я целовала и обнимала свою маму, а она удивлялась, не понимая, в чем дело. Потом она узнала, что я хожу через кладбище, и стала меня ругать: «Не смей там больше ходить. Тебя затянут». – «Куда и кто?» - Удивлялась я. «Кто, кто?» - сердилась мама, - «сказано, не ходи и все».
Однажды мы, как всегда, шли из школы, читая надписи, и столкнулись с двумя мужчинами. Они сидели на перевернутом памятнике и вроде что-то ели. Мы остановились, не зная, идти нам дальше или бежать назад.
Вдруг один из них шагнул к нам, схватил меня на руки, и я повисла в воздухе. Он крепко держал меня, а я упиралась ему в грудь левой рукой, а в правой держала клетчатый портфель. Девчонки стояли, разинув рты.
«Ты только посмотри какая хорошенькая, прямо красавица», - обратился он к другу. От него пахло водкой. «Это же пьяницы Они затянут меня в могилу», - с ужасом подумала я и что есть мочи стала вырываться. Стукнула мужчину портфелем по голове и закричала: «Мама, мамочка». Девчонки с визгом разбежались. Тогда он опустил меня на землю, и бросилась наутек.
Дома никому ничего не сказала. Но позже сама проговорилась. А дело было так. Мама застала меня в спальне.
Там стояли две железные кровати, но не рядом, как принято сейчас, а у разных стен. И еще огромный неуклюжий шкаф. Его делал прямо в спальне специально приглашенный мастер. Пилил, строгал, сбивал, собирал, клеил, красил в темно-коричневый цвет, покрывал лаком и вставлял зеркало.
Шкаф занимал полкомнаты. Маму он очень раздражал. Замков в нем не было, но открыть его было очень трудно. Ни нож, ни вилка, которыми пытались открыть створку, не помогали.
Приходилось бежать за топором. Приподнимали с его помощью дверцу снизу и обе створки раскрывались.
Мама, размахивая топором, говорила, что разрубит сейчас этот шкаф на мелкие кусочки. Но она никогда бы этого не седлала, потому что в него было вставлено замечательное зеркало. По словам мамы это было – венецианское зеркало.
Рояль и это зеркало достались нам по дешевке. К нам пришла знакомая и рассказала, что у одной старушки на чердаке стоит рояль, засыпанный стружками и зеркало без рамы. Причем рояль и зеркало ей не принадлежат. Их спрятали сбежавшие родственники. Но так как по всему было видно, что они не вернутся, старушка решила продать рояль и зеркало. Вот она и прислала знакомую к маме, потому что знала, если мама купит эти вещи, никаких осложнений не будет, ведь она же жена большого начальника.
Рояль оказался старинным инструментом вытянутой формы на четырех массивных ножках. А зеркало вовсе удивительное. Толстое, без единого пятнышка. Казалось, каждый, кто смотрится в него, кажется красивее, чем на самом деле.
Так вот мама застала меня в спальне перед этим зеркалом.
- Что это ты перед зеркалом крутишься?
- Потому что я красивая.
- Кто это тебе сказал? – Поинтересовалась мама.
- Один дядя. Он взял меня на руки, долго смотрел в лицо и сказал, что я красивая.
- Что? – Мама так и села на покрытую белым пикейным покрывалом кровать.
Потом она выпытала у меня, как все произошло, и хорошенько оттаскала за косы, приговаривая: «Не ходи на кладбище, слушайся маму».
С тех пор я перестала ходить через кладбище, но не потому что запретила мама, а потому, что однажды осенью я снова опаздывала в школу и побежала короткой дорогой. Впопыхах наткнулась на вырытую могилу. Возле меня – липкая, желтая глина. А вокруг - ни души. Я заглянула в яму и почувствовала, что начала сползать в нее. Там внизу лежали какие-то цветы, желтое кружево. Может там и кости? Я выскочила пробкой, не знаю, за что цеплялась и хваталась, но выскочила. Вот этот случай подействовал на меня сильнее, чем брань мамы и навсегда отучил меня ходить черед кладбище.
Прошло два года, как я живу с мамой, папой и маленькой сестренкой. А Борис живет с бабушкой в Феодосии. Оттуда приходят тревожные письма. Соседи пишут, что бабушка часто болеет, а Борис отбился от рук. У него плохие оценки в школе и дурная компания. Только теперь я поняла, почему мама отправила Бориса и бабушку в Феодосию. Она не хотела, чтобы они все время торчали у папы на глазах и висели у него на шее. Он ведь работал в семье один. Пусть он был большим начальником, но семья-то была еще больше.
Чтобы как-то существовать и еще что-то откладывать, чтобы отправлять в Феодосию, мама завела большое хозяйство. Но денег она все равно посылала мало, а бабушка получала мизерную пенсию за мужа и сына красногвардейцев, но все равно она никогда не жаловалась, а наоборот гордилась, что получает ее не по старости, а за мужа и сына, погибших в сражениях.
У нее был сундучок, чуть больше среднего чемодана, который она всегда закрывала на ключ. Зимой она ходила в теплой и такой же кофте. А летом – в черном полотняном платье с белыми пуговицами и маленькой белой панамке. Мама ругала ее, говоря, что пора бы уже открыть сундучок и сменить наряд, на что бабушка отвечала, что в сундучке ничего нет. «Зачем же тогда его запирать?» - Спрашивала мама. Бабушка отмалчивалась.
Бабушка умерла в 1945 году в возрасте ста лет. Мы открыли ее сундучок и обнаружили льняную рубашку, какие-то квитанции, перевязанные веревочкой, пожелтевшие фотографии и старинную поварскую книгу без обложки. На первой странице вверху старческим почерком было выведено: «Внучке моей, Идочке на память».
Из разговоров матери и отца я поняла, что надо срочно ехать в Феодосию и забирать бабушку и Бориса. Но как быть с хозяйством, с Миркой и со мной? Вопрос был решен. Ура! Такая радость – я еду с мамой в Крым. Впервые увижу Черное море. Но на кого хозяйство? Мама написала своей старшей сестре Фросе и ее племяннице Вале. Они жили в Таганроге у Вали и ее мужа Арнольда. Работа там была не ахти какая, а главное не было квартиры. Отец побежал им хорошую работу и квартиру.
Первой приехала тетя Фрося с черноглазой, красивой девочкой Валерой. Девочка была немного моложе меня. Очень застенчивой и послушной. Тетя Фрося и моя мама были родные по матери, а отцы у них были разные. Про маленькую Валеру я узнала из разговоров мамы и тети Фроси.
Однажды Валя чистила костюм Арнольда и нашла письмо от незнакомой женщины. Она писала, что Арнольд не захотел на ней жениться, но она нашла себе мужа, но дочь отправляет в детский дом. И здесь же в письме - адрес этого детского дома. У Вали своих детей быть не могло, и она очень обрадовалась, что у нее будет дочка.
Детей же у нее не было потому, что во время гражданской войны тетя Фрося с маленькой Валей отправились на товарняке менять барахло на хлеб. По дороге Валя потерялась. Ее подобрал какой-то крестьянин. Она нянчила его детей и летом и зимой ходила босиком. Заработала ревматизм и женскую болезнь сызмальства. Отец ее погиб. А тетя Фрося, когда Валя потерялась, будто помешалась. Хотела даже повеситься в сарае, но близкие спасли ее. Она отсылала письма во все детские дома и приемники, но нигде ребенка не было.
Только когда Валя начала болеть, крестьянин сдал ее в детский дом. Но к этому времени ее уже никто не искал. Полоумная тетя Фрося работала поденно. И хотя прошло уже несколько лет, как Валя пропала, тетя Фрося копила деньги и покупала дочке обновки. В том, что Валя нашлась большая заслуга моей мамы. Она в то время была красивой молодой девушкой, коммунисткой. За ней ухаживал инструктор по детским домам, некий Курочкин. Мама рассказывала, что он был интересный и неглупый парень, но фамилия – Курочкин.
«Представляете», - подбоченившись говорила она. - « Я – мадам Курочкина». А он очень хотел, чтобы мама вышла за него замуж.
И вот, чтобы от него отделаться, она поручила ему найти пропавшую племянницу. Он записал все данные и начал поиски по своим каналам. И вот настал день, когда инспектор Курочкин привел во двор, где жила мама, 15-тилетнюю девочку в синей комсомольской сатиновой форме. Полпоселка сбежалось смотреть на это чудо, и никто не мог сдержать слез радости. Ай да Курочкин, ай да молодец.
Но на маме он не женился. То ли понял, что она не любит его, то ли встретил другую девушку. Вот такая история про Валю.
Как только Арнольд уехал на курорт, Валя забрала Валеру из детского дома. Они с тетей Фросей очень полюбили девочку. Так у нас появились родственники – тетя Фрося, Валя и Валера.
По приезде тетя Фрося и Валера включились в хозяйство, а я и мама отправились в Крым.
Помню, ночь, поезд стоит в степи. Все проснулись. Слышу: «Крым, вы чувствуете, какой воздух?». Я ничего не чувствовала, а главное не видела море. До него еще далеко. Мы стоим на станции Джанкой.
Дом, где жили бабушка и Борис, двухэтажный, недалеко от Соборной площади. В тени акаций, рядом с домом какой-то нерусский человек продает дыни. Их – целая гора. Они желтые и вкусно пахнут. Рядом – двухколесная повозка, тут же привязан ослик.
У него облезшие бока и длинные уши. Он долго писает, потом противно кричит. Ослик мне не понравился.
Комната, где жили Борис с бабушкой узкая, длинная с очень высокими потолками. Она давно без ремонта, окна без занавесок, убогая обстановка, немытый пол. Кухни не было, но у каждой двери в длинном коридоре стояла табуретка, а на ней – примус. Бабушка была худая и черная. Ее замучила «москитка». Бориса вообще не было дома.
Соседи заполнили комнату, где на темной постели, в темном платье лежала бабушка. Я мечтала увидеть море, но нам было не до него. Нужно было срочно готовить еду и наводить чистоту.
Борис появился с товарищами. Загоревший, длинный и худой. Потом, сколько я его помню, он всегда был с товарищами. Мама начала их кормить. Хотела приласкать Бориса, но он дичился и скоро исчез также внезапно, как и появился. Пришли соседи.
- Ах, какой он негодяй, - это о том, кто обманул маму с обменом.
- Ах, какая больная бабушка и какой непослушный Борис.
- Ах, какая она хорошенькая. – Это обо мне.
Мы пошли на базар. Чего тут только не было. Гора фруктов, шум гам, всюду тележки и ослики. Мы нагрузились корзинками, и пошли к дому кривыми улочками. Купили петуха. После обеда Борис с товарищами ведет нас ближайшей дорогой к морю. Это не пляж, а горы, о которые бьется море. Оно прозрачное, соленое и шипит, как газированная вода. «Море, я люблю тебя. Я всегда тебя любила. Даже тогда, когда ни разу не видела».
На дне камни. Купаться я еще боюсь, а мама стесняется раздеться потому что считает себя толстой. Но скоро мы не выдерживаем, раздеваемся и, взявшись за руки, окунаемся. Такая красота, свежесть, мы смеемся, а Борька с товарищами плавают вокруг нас и затевают морской бой. Потом он вдруг ныряет и его долго, долго нет. Мы сидим на гальке. Мама в ужасе.
Он выныривает далеко вдали от нас и плывет, как взрослый, высоко поднимая руки. «Куда ты, куда», - кричит мама. «Сейчас же поворачивай назад. Нет, это невозможно». – Она хватается за сердце.
Борис выклянчил деньги на мороженое себе и всей компании и удалился.
Мама познакомилась с молодой женщиной, которая все время кутается в платок, хотя совсем не холодно. У нее оказывается туберкулез. Она приехала с Украины, где от голода вымерла вся ее семья.
В Феодосии нам живется привольно. Бабушка уже совсем выздоровела. Мама поставила ее на ноги. Она купила ей светло-серое полотняное платье с белыми пуговицами и маленькую беленькую панамочку.
Мы с мамой ходили на городской пляж, который делился на детский, женский и общий. Мы были на женском. Он платный, огорожен забором и забит до отказа. Здесь женщины загорали совсем голые. В заборе, правда, множество дыр, но это никого не пугает. Через голые тела перешагивает фотограф. На него тоже никто не обращает внимания. На пляже такой легкий, сверкающий песок розового цвета. Дно моря тоже песчаное, как бархат. Мне здесь нравится. Шум, гам, как на базаре.
Вечером мы идем гулять на главный бульвар. Взяли с собой бабушку. Она стройненькая, подтянутая, гордо несет свою голову в белой панамочке. Мы сидим под тентом и едим мороженое. Море у наших ног. А позади – кафе, ресторан, много нарядной публики, слышна музыка. Когда я вырасту, я приеду жить в Феодосию. Буду каждый день есть мороженое и танцевать танго.
Я хорошо загорела. Тело стало черное, а ресницы и волосы выгорели и побелели.
К маме зачастила соседка, двери которой выходили в нашу комнату, но были завешаны и перегорожены шкафом. Я поняла. Когда мы уедем, она обязательно займет нашу комнату. Она, наверно, заплатила маме. Потому что мама, наконец, купила тюль. Очень красивый, белый, с редкими крупными хризантемами. Но его хватило только на два окна.
Мы в последний раз идем с мамой на базар. Обратно идем с тяжелыми корзинами по горбатым булыжникам. Останавливаемся, чтобы отдохнуть под акациями. Мама показала мне на гору с белым домиком и сказала мечтательно: «Вот где бы я хотела жить. Купила бы себе ослика. Ездила бы с ним на базар. Готовила вкусную еду и много купалась».
В Феодосии очень плохо с водой. Ее развозят на осликах в зеленых бочках, потому что водопровод не работает. Звонят в колокольчик и кричат: «Вода, вода». – Люди сбегаются со всех сторон с ведрами.
Борис со своей компанией в первых рядах. Тем, кому воды не доставалось, они продавали ее в два раза дороже. Еще они добывали у рыбаков красную головастую барабульку и продавали ее, разделив на кучки. Помогали разгружать дыни и арбузы и получали за труд натурой.
Когда мы собирались все вместе, мама все время нервничала, просила бабушку помочь, а Бориса все время шлепала.
Теперь я поняла, почему она хотела жить в белом домике с осликом. Она знала, что вернется к большому хозяйству. Папа снова будет недоволен, что бабушка много говорит, а уж Борису достанется больше всех.
Дома уже жили тетя Валя с Арнольдом. Вторую половину вместо инженера заняли новые жильцы.
Когда мы приехали, Мирка сидела на горшке, и мама попросила меня вынести его. Вот иду я с этим горшком, вдруг вижу за низким забором, который отделял наш двор от соседей, стоит красивый черноволосый мальчик, лет 14 и во все глаза смотрит на меня. Я остановилась, смешалась, не зная нести горшок дальше или повернуть к дому. Решила быстро отнести его в уборную. А маме сказала, что отношу его в последний раз. Мирка уже не маленькая, пусть сама приучается ходить в туалет.
В доме царил идеальный порядок и прохлада. Ставни закрыты, полы вымыты. Мебель расставлена по-новому, с большим вкусом. Шкаф теперь свободно закрывался и открывался. Во дворе был построен небольшой навес. Под ним стоял стол и настоящая кирпичная плита, на которой тетя Фрося варила варенье.
И еще что-то изменилось в нашем дворе. Я сразу не понять. Оказывается, исчезли все кошки и собаки. Только один Жулик сидел на цепи у довольно симпатичной будки. Его оставили, потому что он был самым добросовестным и больше всех лаял. Остальных Валя с Арнольдом запихнули в мешок и попросили нашего шофера отвезти его подальше, в какую-нибудь деревню. Валя рассказывала, а все, кроме мамы, смеялись. Мирка жаловалась, что ей не оставили любимого маленького котеночка.
В доме теперь всем распоряжалась Валя. Арнольд помогал. Она была очень строгой хозяйкой. Все у нее ходили по струнке. Сразу после обеда мылась посуда. А белье гладилось сразу после того, как высыхало. Она очень умело управляла домработницами, и сама много делала по дому. Валя умела хорошо шить и всегда была одета по моде. И Валеру тоже одевала, как куколку.
Валю нельзя было назвать красивой. Черты лица у нее были неправильными. Но она всем бросалась в глаза благодаря красивой фигуре, полной груди, живым карим глазам и, конечно, одежде. На ней всегда было что-то свеженькое, модное изящное. А уж если она выходила в город с мужем и Валерой, то уж тут расступись, дай дорогу. Арнольд – в костюме с галстуком. Наглаженный, начищенный, как из магазина. Валера все в бантиках и рюшечках. А уж сама Валя. Помню, у нее было платье из абрикосового крепдешина в черную крапинку. Спина оголена, рукав пышный, длинный, от плеча до кисти – разрез, а на груди – огромная черная хризантема. Лакированные туфли на высоченном каблуке и, конечно, пудра, помада, духи.
Валя распоряжалась не только в доме. Она распоряжалась и нашим папой. – Николай Алексеевич, - говорила она за завтраком, - заезжайте за мной сегодня вечером в Дом культуры, у нас спектакль. Она играла в народном театре. И Папа заезжал. Маме это не нравилось. – Мне ты не даешь раз в неделю съездить на машине на базар, потому что нарком не разрешает пользоваться служебной машиной для нужд семьи. А для Вали нарком делает исключение?
Однажды отец был в командировке. Вернулся и начал выкладывать, как всегда, покупки. В одном сверточке что-то звякнуло. – Бубен, - обрадовалась я и взяла сверток в руки. Отец грубо вырвал его у меня и хмуро сказал. – Это не тебе.
Вечером было застолье. Валя танцевала цыганочку. К бубну привязали цветные ленты. Отец кружил вокруг нее, отбивая чечеточку. Все хлопали в ладоши в такт танцу. Только маме было не до танцев. Она гонялась за Борисом из одной комнаты в другую, потому что он никому не давал покоя и дергал Валеру за косы.
А веселье продолжалось. Валя танцевала и ее пышная грудь колыхалась. Мне показалось это некрасивым. Тогда я впервые не пожалела , что у меня маленькая грудь. Когда поставили пластинку «Утомленное солнце» я пригласила Арнольда. Он был такой же тихий, скромный и послушный, как и его дочка Валерия. Мы сделали всего один круг, но подошла Валя. Арнольд стал танцевать с ней. Ведь папа не умел танцевать танго.
Наконец, пришло время, когда Валя, Арнольд, тетя Фрося и Валера переехали на новую квартиру. Но они почти каждый день приходили к нам в гости.
Наступил сентябрь. Мы с Борисом пошли в школу. Мама с папой начали ссориться. Они и раньше ссорились, но не так часто. Помню, как только мы приехали из Харькова, мама поссорилась с папой из-за того, что не хотела браться за какой-то учет партийный. Папа говорил, что она может лишиться партийного билета. А мама отвечала, что именно этого она и добивается. Что она не хочет быть членом партии, которая… Дальше я не слышала, потому что папа выталкивал меня из комнаты в кухню, со словами: «Иди, занимайся своим делом». И плотно закрывал дверь.
Мне было непонятно. Почему мама, которая с такой гордостью рассказывала, как ее принимали в партию на шахте в Донбассе, где она работала откатчицей и как за нее единодушно голосовали. Мама, которая гордилась своими молодыми годами, партийной работой почему-то теперь не хотела служить этой партии.
Иногда я долго смотрела на портрет Сталина. Я его очень любила. Он такой красивый, чуть улыбается в усы. И чтобы он всегда был рядом, я приклеила открытку с портретом Сталина на обратную сторону промокашки. А между открыткой и промокашкой вклеила розовую ленточку. Тетрадь сдала на проверку. На следующий день, до начала уроков меня позвала учительница и, чтобы никто не видел, отдала мне открытку, с которой она сняла промокашку и ленточку.
«Как ты могла?», - сказала она, и голос у нее дрожал. Тогда я подумала, что она оскорбилась за Сталина. А теперь думаю, что испугалась за себя, боялась, что ее обвинят в том, что недосмотрела.
Как-то ночью я слышала, как отец и мама что-то жгли в печке. Это были фотографии из семейного альбома. Они сожгли и сам альбом, потому что его нигде не было. В этот альбом отец, во всем любивший порядок, вклеивал фотографии, распределяя их по годам.
Вот его родители, мои бабушка и дедушка. Бабушка маленькая, толстенькая. Волосы подняты вверх и закручены на макушке узлом. Платье длинное, расшитое тесьмой и застегивающееся на мелкие, мелкие пуговицы. Они сидит возле красивого стола. Взгляд у нее испуганный. Рядом стоит дедушка. Он высокого роста, у него усы. Смотрит зло.
А вот фотография папиной старшей сестры Шуры. Она стоит возле какой-то тумбочки, а позади лес. Тётя Шура молодая, в длинной юбке и кофточке со стоячим воротничком, а на груди висят часы на длинной цепочке. Она красивая, но болезненная. Умерла молодой от туберкулёза, простудилась в тюрьме, куда её отправили за революционную деятельность. Говорят я очень похожа на неё. Мне это приятно, но не потому что красивая, я к этому привыкла, а потому что она сидела в тюрьме за революционную деятельность.
Но маму удивляет и пугает другое сходство, что я такая же бледная и болезненная, как покойная тётя, что и я, чего доброго, могу заболеть туберкулёзом. Ради меня она покупает козу. Теперь у нас коза и корова.
А отец рассказывал, как однажды его отпустили из армии домой на побывку, а тётя Шура была в больнице. Он пришёл её навестить и принёс плитку шоколада, но она даже к нему не притронулась, смотрела на него печальными, печальными глазами.
На следующей фотографии солдаты у автомобиля с открытым верхом. Среди них отец в кожаной куртке, а на фуражке, над козырьком автомобильные очки, в руках краги.
-Эту машину, - рассказывал отец, - мы отбили у австрияков. Обступили машину и солдаты и офицеры, удивляются, потому что многие до этого ни когда автомобилей не видели.
-Кто умеет водить автомобили? – спрашивает старший офицер. Все молчат. Я набрался наглости и заявляю, - я умею. Хотя, как и другие, видел машины только на картинках. Был у меня самоучитель шофера, я его на зубок выучил, потому что мечтал стать шофером.
Но теория одно – практика другое. Папа сел за руль, осмотрелся, вспомнил учебник и поехал. Ехал, ехал, а остановиться не могу. За мной бежит толпа сослуживцев, кричат, - остановись.
А я не могу, свернул с дороги и уперся в густой кустарник, мотор к счастью сам заглох. Подбегают сослуживцы и офицер начал ругаться.
-Ездить не умеешь, а берешься. Наверно машину поломал.
Папа отвечает, - всё я умею, но автомобиль неправильный. Австрияк его специально нам подсунул, чтобы мы на нём разбились.
Народ ему поверил. Стали ругать врага. Кто-то даже предложил уничтожить вражеский подарочек. Но папе всех успокоил, сказал. Что враг хитрый, но и мы не дураки, что он берётся автомобиль исправить.
Ему разрешили возиться с машиной. Он с учебником в руках, его изучил, разобрался, что к чему и стал ездить как настоящий «шофэр» - как произносил это слово папа.
Потом шли фотографии Гражданской войны. Отец в форме, но без погон. Отец на групповом снимке с товарищами. Отец с орденом Красного знамени. Но все эти фотографии пропали.
Осенью мы едим на огород собирать урожай, но там всё пожухло. Мы выбираем лук. Мама с отцом копают картошку. Я с Борисом бросаем её в корзину, потом ссыпаем в мешки. В следующий выходной едим на бахчу. Собираем дыни и арбузы. Потом отдыхаем, перекусываем, едим лук, помидоры, сало, закусываем арбузами и дынями. И нет тогда еды вкуснее на всем белом свете, чем наша.
Рядом трудятся сослуживцы отца, они машут нам руками, у них тоже вырос хороший урожай дынь и арбузов. Потом приезжает грузовик, мы загружаем его и едем домой. А там нас поджидают Борькины дружки.
-Налетай, - кричит Борис. Но мама берёт руководство в свои руки, выстраивает нас и мальчишек в одну цепочку и мы, передавая из рук в руки арбузы и дыни, разгружаем машину. Потом мама одаривает помощников « кто, сколько может унести».
В школе мои дела идут хорошо. Я не отличница, но одна из первых учениц. У меня много подруг. Самые любимые – Катя и Лида. Отец Лиды работает плотником на строящемся комбинате. Мамы у неё нет, она давно умерла. Но есть мачеха и старший брат, который тоже работает на стройке.
Живут они в одной, большой комнате, которая поразила меня чистотой и опрятностью. Две кровати, диван, шкаф. Стол со стульями. В горшках фикусы. На полу чистые домотканые дорожки. На столе всегда свежая скатерть. На кровати гора подушек.
Лидина мачеха всегда в чёрном. Очень говорлива. Повторяет всегда одно и тоже. – За детей покойница может быть спокойна. Они не обижены и в люди их выведем. Я вот свою дочку выучила на учительницу \ от первого мужа у неё была дочь \ и Лиду выучим. Верно я говорю, Лида?
-Да, да, - порывисто отвечала Лида не то, злясь, не то стесняясь.
-А то, что ж люди скажут. Свою выучила, а сирот как ж? – заключала мачеха. А Лида действительно мечтала стать учительницей истории.
У Кати мама была жива, но с ними не жила. Катин отец разошёлся с ней и женился на молодой, разведённой женщине, у которой был уже сын. Он работал прорабом на строительстве. У Кати тоже был брат – её одногодок. Они учились в одном классе и сидели за одной партой. Ещё у Кати есть старшая сестра Лиза – очень красивая, ей уже 16 лет. Её мягкие. Вьющиеся волосы, большие карие глаза и маленький ротик. Когда она ест, я исподтишка наблюдаю аз ней и удивляюсь, как в такой крохотный ротик помещается ложка.
У них две комнаты. В одной живут Катя, Лиза и два их брата – родной и сводный. На окнах много цветов, но все они растут в банках из под консервов. На окнах занавески из газет с вырезанной красивой каймой. Стол, табуретки, этажерка для книг. В комнате всегда неприятный кислый запах. Один из братьев мочился в постель. У него такая болезнь.
В соседней комнате очень чисто и красиво. На окнах марлевые занавески. Кровать с подушками. Над кроватью ковёр. Шкаф, комод и детская кроватка. Здесь жили Катин отец с женой и их маленькая дочка. Меня поразило, что все они жили дружно. Дети учились хорошо. Уроки делали каждый на своей части стола, не мешая друг другу. На стене висели расписания уроков, вырезки из газет и журналов и даже расписание работы бани.
Катя была не такая красивая как её сестра. У неё тоже были легкие каштановые волосы, но гладкие. Глаза карие, но коротенькие ресницы и приплюснутый нос, губы тонкие, рот большой. Училась она очень хорошо. Характер твёрдый. Если что решила, то с дороги не свернёт.
А ещё у неё появился сценический талант. Но в артистки она не собиралась. Она часто бывала у нас, и мама её расспрашивала про колхоз, про трудодни. Раньше Катя жила в деревне.
Мама вообще любила всех расспрашивать про житьё-бытьё. Приедет к нам возчик с сеном для коровы, она давай его угощать обедом и расспрашивать, как живут в деревне, почему народ уходит в город. Когда жизнь была лучше, раньше или сейчас? И выходило, что раньше было лучше.
Я у отца спрашивала. – Почему?
Отец говорил, - видать дядька этот богатый был. Люди на него работали, мы всех богатеев по шапке и теперь ему самому приходится работать. Вот он и не доволен.
Мама и отец часто спорили. – Хотите сделать страну богатой, а народ нищает, - говорила мама, - сделайте людей богатыми, тогда и страна станет богатой.
-Такой богатой, какой ты была при царе? – ехидно спрашивал отец.
Мама действительно жила в очень бедной семье. Кода они оставались вдвоем с бабушкой мама порой её упрекала. Что только по её вине они жили очень бедно. Говорила, что надо было ей чем то заниматься, хотя бы корову держать.
-Галка, какую корову? – вздыхала бабушка, - мы в барках жили. Где её было держать и чем кормить?
Из их разговоров я узнала, что бабушка не держала, как другие хозяйки, столовников, не шила и не стирала на холостяков, потому что считала себя аристократкой.
-Побойся Бога, Галка, - возмущалась бабушка, - у нас своя семья была семь душ. Обстирай, облатай, накорми, а, сколько ещё детей умерло. Это тоже надо было пережить.
-А зачем же вам надо было с папашей сходиться? – не унималась мама. – Была у вас одна Фрося, хватит. Отыскали бы своих богатых родственников и совсем бы у вас другая жизнь вышла. А вы всю жизнь шли за любовью, вот она вас и привела к такой нищей жизни, а заодно и нас.
Бабушка отвечала тихо, что на всё Божья воля и ни кому ещё не удалось уйти от своей судьбы. О том, что бабушка была аристократка, я знала давно. Родилась она в богатой семье. Её мама умерла в дороге, когда они ехали проведать отца, которого царь сослал на каторгу. И бабушку взяли на воспитание богатые бездетные родственники. Когда ей было семнадцать лет в неё влюбился управляющий дядюшкиным имением, у которого она жила. Она его тоже сильно полюбила. Но женится им было нельзя. Тогда они договорились бежать и тайно обвенчаться. В назначенный день и час, когда бабушка тайком от дяди и тётя, спускалась по чёрной лестнице, чтобы сесть в сани, в которых поджидал её любимый, ей неожиданно на лестнице повстречался какой то мужчина – высокого роста, стриженый, без пиджака. От неожиданности бабушка испугалась, но нашла в себе силы и спросила. - Кто вы такой? Откуда вы здесь?
Незнакомец приблизился к ней и ответил хриплым голосом. – К худу, и исчез, будто его и не было вовсе.
Бабушка, не помня себя, от испуга выскочила на улицу, бросилась в сани и они умчались. Обвенчаться они не смогли, потому что уехали за границу, где прожили три года. Там у неё родилась дочка – Ефросинья. Её любимый человек то ли умер, то ли сбежал и она осталась одна без денег и документов. И наверно бы погибла, если бы не одна добрая русская барыня, которая сжалилась над ней, привезла её в Россию и дал место служанки. Жила барыня в Донбассе, где у неё были свои угольные шахты. Там бабушка встретила свою вторую сильную любовь, моего дедушку. Был он Высокого роста, очень крепкого телосложения с красивыми чертами лица. Учился когда то в институте, откуда его исключили за революционную деятельность.
Они стали вместе жить, без венчания и все дети которые у них рождались носили разные фамилии. А родилось их у бабушки не мало – каждых два года по ребёнку. Но многие не выжили, умерли в младенчестве.
Первым родился Андрюша. Назвали его так, потому что родился мальчик в Андреево стояние. Есть такая легенда. Приходи к священнику человек по имени Андрей и говорит, что он грешен и спрашивает, как искупить грехи? Священник отвёл его в часовню.
-Молись. Я закрою двери на ключ, чтобы ник то тебя не потревожил.
И ушёл. По дороге нетайно обронил ключ в озеро, но не заметил этого и забыл о том. что в часовне оставил грешника. Прошли годы, озеро высохло. Люди случайно нашли тот ключ и открыли часовню, а перед иконами стоит Андрей. Он так усердно молился, что и не заметил как прошли годы.
Был ещё сын Михаил, - продолжала рассказывать бабушка, - как родился, люди мне говорили, - не жилец, потому что не такой как все новорожденные.
А у него действительно, волосы были чёрные и длинные до плеч, глаза большущие и тоже чермные, пречерные, ну, точно как Михаил-Архангел на коне.
-Да прём здесь Михаил-Архангел,- перебивала её мама, - он на вас был похож. У вас же глаза чёрные.
-Нет, Галка, не говори, - возражала бабушка, - вышло так как люди говорили. Прожил он совсем не долго. Помню, спал он и вдруг чувствую в доме запах ладана, как в церкви. Ни как понять не могу, откуда это и что это значит? Заглянула в люльку, а младенец уже холодный, лежит, как восковая куколка.
Любила бабушка рассказывать о своём любимом сыне Николае.
-Умница был и как пел. А главное не пил, хотя шахтёром стал в 12 лет – саночником. В лямку и ползи в штольне, тащи уголь, все колони и локти в крови. Придёт домой только глаза и зубы белые.
Рассказывала бабушка. Как ей приходилось, почти каждый день, латать рабочую одежду сыновьям и мужу. Когда Николай подрос, стал хорошо зарабатывать. Купил себе шёлковую рубашку и соломенную шляпу. В детстве у него был один недостаток, он не выговаривал букву «К». – Мама, дай опейку.
Его так и прозвали «Опейка». И как то он весь день пел песню про кукушку. У-у – это бедна мать потеряла детей. У-у- она плачет, зовёт их. И вдруг. - Ку-ку
-Мама, - закричал он, - я уже не опейка, я копейка.
Мама и бабушка очень любили Колю. –Трудолюбивый, чистоплотный, как девушка, - вспомнила бабушка, - и силы богатырской. Однажды его засыпало в шахте, но он выбраться. Пошёл к доктору. Тот послушал его, осмотрел и говорит, - дай мне хоть частицу твоего здоровья и силы, Ия проживу сто лет, а тебе двести лет жить, не меньше.
Но Коля не прожил и двадцати лет. Когда началась Гражданская война, приехал мамин старший брат Сеня и говорит, - сегодня будет митинг. Приходите и своих друзей приводите. Как только я объявлю – слово Ворошилову, вы меня поддержите и что есть мочи кричите , -слово Ворошилову, слово Ворошилову.
Было это когда все они ушли с отрядами, - вспоминала бабушка, - мне на кануне сон приснился. Вроде я запрягла тройку лошадей и еду домой. И вдруг две пристяжные отвязались, а коренник понес, так, что я с ним справится, не могу, едва сама не свалилась.
И проснулась. А сон сбылся, но сразу, потом.
-Что, что сбылось, расскажите, - трясу я бабушку за руку, -это же очень интересно. Но ни она, ни мама тогда не ответили. А потом я узнала, что сон этот предвещал гибель бабушкиного мужа и младшего сына Николая.
Как-то зимой папа сказал, что он договорился о том, что я, Борис и Мирка будем ходить в Дом Красной армии и заниматься в различных кружках. Я очень обрадовалась. Борька же совсем не обрадовался. А Мирка была ещё маленькая и не поняла что к чему.
Ещё он сказал, что теперь к нам будет ходить Ефим Семёнович и будет учить нас играть на рояле. В воскресеньё, к обеду, он пришёл. Большого роста, седоволосый, в очках и очень строгий. Я его сразу не взлюбила. Пришли к нам ещё Валя, Арнольд и Валера. После обеда все перешли в зал. Семён Ефимович сел к роялю, поднял крышку и у него отвисла челюсть. Некоторое время он так и просидел с открытым ртом. А мы все наслаждались его замешательством, гордясь своим инструментом. Рояль действительно был уникальным.
На крышке слева и справа инкрустация – россыпи цветов из разноцветного перламутра, а листики и веточки из серебра. В центре двуглавый орёл, над ним царская корона с буквой «Н». Пюпитр в форме натянутого лука, а на нём перекрещенные стрелы, слева справа от него две подставочки в виде лир, всё это тончайшая резьба по дереву. Конец рояля был вытянут и покаялся на четырёх точённых ножках, схваченных у основания бронзовыми кольцами с колёсиками. Корпус из карельской березы розовобежевого цвета с темными крапинками и разводами. Инструмент был массивен и в тоже время изящен. Верх белых клавиш покрыт пластинками из слоновой кости.
Выйдя из состояния удивления Ефим Семенович пробежался пальцами по клавишам и лицо его омрачилось.
-Что такое? Расстроен? – спросил отец.
-Нет, - вздохнул учитель, - просто это музейная редкость. Звучит как клавесин и использовать его для обучения – грех.
Ефим Семёнович сыграл какую то пьесу, но так как никто из нас ни когда не слыхал, как звучит клавесин, то, видимо поэтому, ни кто не понял, почему учиться играть на этом инструменте – грех.
Потом он начал проверять музыкальные способности, будущих учеников. Слух оказался только у Мирки, но она была слишком мала и учить её было ещё рановато.
Когда Ефим Семёнович ушёл, папа сел к инструменту и сыграл «Молдаванеску», а мы все пустились в пляс. У папы был замечательный слух, он ни когда не учился музыки, но по слуху подбирал мелодии на разных инструментах. В Коммуне, он иногда заходил костёл и играл на органе, за что получил взыскание от партийцев. Его брат Пётр, тоже имел хороший слух и не только мог подобрать мелодию на пианино, но даже «музицировал» на скрипке. Моя младшая сестра Мира была музыкально одарена, пошла, как говорится, в породу отца. Прекрасно играла и пела.
А я и Борис, пошли в мамину породу, которой медведь на ухо наступил. Всё что я пела, я пела на одну, только мне понятную, мелодию.
И так, мы начали посещать ДКА. Там была библиотека с детским отделением, зал для концертов, много разных кружков. Я записалась в танцевальный, это был и хоровой, одновременно. Руководил Семён Ефимович. Он сам писал сценарии, подбирал музыку к стихам, мучил нас на репетициях - мы строили канал Волга – Дон. Одни сцены славили трудолюбие, другие высмеивали лентяев, мы даже изображали волны и шлюзы. Когда открывались ворота шлюзов колона мальчиков и девочек в голубом вливалась в них, а в центре возвышалась молода, красивая женщина. Она раздвигала руки и пела песню из кинофильма «Волга-Волга» «Красавица народная, как море полноводное, как Родина свободная, широка, глубока, сильна..» Это означало, что канал построен.
Позже мы готовили инсценировку к Новому году – участвовали все дети нашего кружка. Снегурочку играла жена Семёна Ефимовича, а деда Мороза какой-то солдат с грубым голосом. Всё происходило в спортивном зале. Гости и артисты были в карнавальных костюмах
Мирку нарядили зайчиком, но она плакала, кто-то оторвал у неё ухо.
Борис выбрал, какую то дикую маску и всех пугал.
Посреди спортзала стояла огромная ёлка в огнях и игрушках. Под ней разыгрывались сказочные представления. Включили прожектора и «пошёл снег». Вдруг широко раскрылись двери, заиграла музыка и вышли Снегурочка с дедом Морозом. Они везли огромные сани с подарками, им помогали лесные жители – медведь, волк, лиса и зайцы.
Дома у нас тоже была ёлка. С ней произошла история. Как – то утром я проснулась от непонятного шума. Выглянула в окно и ахнула. Мама, с каким то парнем втягивали в дом огромную ёлку.
-Только начало светать, - рассказывала потом мама, - подоила я корову, поставила молоко в кухне, слышу ветер хлопает калиткой. Пошла закрыть её. Вижу, везёт парень целый воз ёлок.
-Эй.- Кричу. - Продай ёлку. Он согласился, но заломил большую цену. Подумала я подумала и решила была, не была, а то вовсе без ёлки останемся. Я думала, что он выберет мне одну, хорошую ёлку из тех, которые на возу были, а оказалось, что это всё была одна огромная красавица. Поэтому и цену он такую назвал.
К вечеру её поставили в зале. Она заняла пол комнаты и пахла на весь дом. Мы были безумно рады. Ведь Новый год был уже на носу, а ёлки не было и вдруг, как в сказке, будто подарок от самого Деда Мороза.
Вечером пришёл папа и тоже был очарован и удивлён ёлкой. – Ну, и ну, лес в доме, - восхищался он, но вдруг расстроился. - В управлении у нас совсем маленькая ёлочка, на табуретке.
И пап стал ругать устроителей ёлки. – Послезавтра утренник для детей. А вечером молодёжь собирается встречать Новый год, а ёлка у нас, - и папа с досадой показал рукой, какая невзрачная ёлочка стоит у них в управлении. Мама тоже начала вздыхать, сочувствовать папе. А мы с Борисом тем временем украшали нашу красавицу.
Но утром вдруг мы увидели, что её увозят на линейки, а взамен привезли ту кроху, что торчала на табуретке у папу в управлении.
Делать было не чего, и мы поставили её тоже на табуретку, возле рояля. Зато украсили с низу до верху, а на большую у нас бы всёравно не хватило игрушек. Потом ходили к папе в управление и танцевали возле «нашей» большой ёлки. Я плясала лезгинку, и нетайно толкнула маленького мальчика. Он упал и разревелся. Праздник был испорчен.
Мне стало стыдно, и я собралась уходить. Но меня позвал Дед Мороз и повел к плетеным корзинам с подарками. Но я отказалась и убежала.
А в школе мы приготовили настоящий спектакль. Пьесу «кухаркины дети», которую взяли из журнала «Затейник». Лида толстенькая, с крикливым голосом, играла кухарку. А я её дочь гимназистку – революционерку. Сами понимаете, эту роль я не могла отдать ни кому. Я постаралась одеться так. как была одета тётя Шура на фотографии. Собрала волосы в одну косу, надела кофточку со стоячим воротничком, длинную чёрную юбку мне дала учительница русского языка. Сама же она весь спектакль проседала в пальто без юбки.
Лучше всех сыграла Катя – смешную роль кухаркиной помощницы. Ей долго и горячо аплодировали. А директор школы вышел на сцену и поднял нё на руки.
Я продолжала дружить с Катей и Лидой. У Кати дома мы чувствовали себя свободно и поэтому часто делали там уроки, помогали ей убирать комнату. А когда наступала очередь её сестры Лизы убирать комнату, она нас хитро обрабатывала.
-Ой, девочки, - говорила она, - уроков много. Сделайте за меня уборку, а вам расскажу «про это», - многозначительно обещала она.
И мы спешно наводим порядок, моем посуду, поливаем цветы, драим полы и предвкушаем, что теперь мы обязательно тоже узнаем « про это». Но когда заканчиваем уборку, Лиза кривит свой маленький, красивый ротик и объявляет. – Я всё забыла.
Мы негодуем, начинаем требовать вспомнить. Она соглашается. –Хорошо, хорошо, обязательно вспомню и в следующий раз обязательно расскажу.
Мы уходи не солоно нахлебавши.
Вскоре у меня появилась ещё одна подруга Нина Штанько, дочь большого военоначальника. Они жили в военном городке на втором этаже четырёхэтажного дома. Па её всегда ходил в военной форме и был очень строгий. Я бывала у них редко. Иногда после ДКА заходила в гости, мы обедали. Мама Нины работала, всегда ходила с укладкой, , накрашенными бровями, ногтями и губами. Она не готовила, обеды им приносили с какой-то кухни.
Мне было обидно за мою маму, которая вечно ходила в фартуке, крутилась возле плиты, коровы, свиней и коз. А куры, если их забывали покормить, то они взлетали на подоконник и стучали клювами в окно. Но маму это смешило и радовало. Она не разрешала топить котят и щенят. – Подарим кому-нибудь, - говорила она. А пока желающих принять подарок не находилось, все они бегали по двору. А телёнок, тот вовсе жил в кухне. Когда ножки окрепли, стал бегать за Миркой и Борькой по всем комнатам. Если начинал писать, мы быстро подставляли ему горшок. Звали его Минькой. Был он светло-бежевый. Потом его конечно зарезали и сделали жаркое, но от нас крыли. Но потому как мама ела и вздыхала я поняла, что Миньку не продали, как нам сказали, и залилась слезами. Мама плакала вместе со мной. А бабушка успокаивала нас. –Всё что ходит на четырех ногах Бог создал для питания людей.
Маму мучило то, что она не выдержала какой-то реченец и зарезали телёнка раньше срока, а это грех.
Мои подруги любили ходить к нам в гости. У нас можно было плевать шелуху от семечек на пол, рыться в книгах, шить платья для Миркиных кукол, пить кипяченое молоко с вишнёвым вареньем, расстелить на полу географическую карту и, лёжа на животе, учить географию.
А ещё можно было помогать маме лепить вареники или делать пирожки и слушать, как она читает наизусть «Евгения Онегина», «Полтаву» или другие стихи. У мамы была прекрасная память. Прочитав один раз стихотворение, она его полностью запоминала. Но зрительная память на лица, у неё была плохая.
У Нины не было ни братьев, ни сестёр. А к нам приходили мои подруги и приятели Бориса. Даже к Мирки была подруга. Мы устраивали спектакли. Надевали мамины кофточки, халаты, накидки с подушек. Наряжались в спальне перед зеркалом.
Борис устраивал с друзьями спальный вагон из стульев с подушками и везли куда-то Мирку с её подружкой и куклами. Мама не мешала нашим играм, а отец возвращался домой с работы поздней ночью. Он был очень строг и наводил страх и ужас на домашних. Мама почему то называла отца не по имени, по фамилии.
-Ой, - восклицала она, - кажется Гажалов идёт.
Это папа почему-то посреди дня приехал на шикарной по тем временам легковой машине ЗИС-101. Мы кидались кто куда, подбирая на бегу разбросанные игрушки, опрокинутые стулья, подушки.
Но он ни когда не ругал нас при посторонних. Наоборот, очень вежливо здоровался с моими подружками за руку. Спрашивал об уроках, прочитанных книгах.
Нина была у нас на ёлке. Мама тогда напекла много вкусных вещей, надела свой белый халат, обшитый ватой, подпоясалась кушаком, на голове старая папина шапка. В наволочки положила подарки и была чудесным Дедом Морозом. Мы пели, читали стихи, танцевали и получали за это подарки. Потом пригласили соседей мужа с женой и ребятишками. Сосед пришёл с баяном.
А я начала капризничать, потому что нам - детям не дали сладкого компота. Мама отвела меня в соседнюю комнату и начала стыдить. А в это время в кухню забежала собака и сожрала все котлеты, предназначенные к горячему столу. Мама разозлилась и надавала мне подзатыльников. Я обиделась, закрылась в спальне вдоволь и наревелась., уткнувшись в подушку, а все веселились возле елочки под баян.
Вскоре Нина как-то пропала, перестала ходить к нам в гости и в ДКА я её не встречала. Семён Ефимович и его молчаливая жена тоже куда-то делись.
Однажды я отправилась к Нине домой, узнать. Что произошло, почему её ни где не видно? У них был отдельный вход на второй этаж, который целиком занимала их квартира. Я пришла внизу у лестницы стоит солдат и не пускает меня. Я удивилась и объясняю, - Я к Нине Штанько. Я её подруга.
А он отвечает, - здесь таких нет, не проживают.
-А где ж они? – растерялась я.
-Не знаю, - отвечает солдат,- но здесь таких нет.
С тем я и ушла.
-Вот, - думаю, - уехали, а Нина даже не попрощалась.
Какое-то время я ждала от неё письмо, а потом позабыла о бывшей подруге.
Наступила весна. Мы обкапывали и белили деревья во дворе. Явились мамины подружки и начали помогать одеваться ей на вечер, посвящённый 1-му Мая., который проводили в ДК стройуправления.
Долг возились с прической. У мамы была коса, но не густая и длинная, а коротенькая и жиденькая. Из неё соорудили пучок на затылке. Но это выглядело слишком просто. Тогда вплели косу, принесённую одной кумушек и сделали что-то вроде кокошника.
-Нет, - не согласилась мам, - это слишком. И так я громадина, и ещё башня на голове.
Тогда разделили искусственную косу на две, соединили с маминой косой и уложили всё веночком вокруг голы. Получилось очень красиво. Мама надела пепельное крепдешиновое платье – внизу – косой клёш, вверху – облегающая блуза с вырезом, открывающим шею и грудь. Рукава – широкий волан, отдельной вставкой плиссе из той же ткани. Платье удлинённое, по косточку.
Мама оказалась в нём стройной, нарядной строго красивой. Она нервничала, не знала, куда деть носовой платок. Никаких золотых украшений у неё никогда не было, она не красилась, только слегка пудрилась.
Родители вернулись с вечера поздно. С ними пришла Валя. Они все долго сидели в столовой и Валя плакала, говоря, - он же меня опозорил. Видеть его не хочу. Теперь осталось только повеситься.
Потом я подслушала подробности. Оказывается у вали был любовник – инженер. На вечере он напился и когда Валя и Арнольд уходили домой, он при всем честном народе заявил, что любит Валю. Арнольд быстро её увел, но тот побежал за ними, вытащил пачку денег и начал предлагать Арнольду продать ему жену. Арнольд выхватил деньги и швырнул их на землю.
Вскоре Валя и Арнольд завербовались и уехали на север. Тётя Фрося переехала жить к нам, но квартира в соцгородке сохранилась за ними. Мирочка звала её тетя – баба, потому что мы с Борисом звали её тётя, а Валера бабушка.
Школу я закончила хорошо, мои подружки тоже. Катя и Лида уже были влюблены в мальчиков и шептались, избегая меня. Однажды Катя сказала, что Лиза, наконец, рассказал её « про это» и что «это» замечательная вещь, будто ешь вкусные конфеты. Я ни как не могла взять в толк, почему конфеты. Ведь Катя сама рассказывал, что её сестру соблазнил пасечник. Значит,- рассуждала я, - у него, скорее всего, было много мёда, а не конфет. Но уточнять я не стала, сделал вид, что всё хорошо поняла.
Когда лето было в разгаре мама и тётя Фрося варили варенье. Борис с ребятами играли под навесом. Кати и Лида в то время уже перестали ходить ко мне в гости. Днём у них была работа на огородах, а вечерами они отправлялись на танцплощадку при доме Пионеров. Там с 5 часов вечера танцевали под баян девочки и мальчики, а позже взрослые девушки и парни.
Я подумала, что мне тоже пора в кого ни - будь влюбиться. Я выбрала соседа Гришку – красивого, высокого мальчика. Он носил какую-то морскую фуражку, и всё время всё время торчал с Борисом приятелями у нас под навесом, где они строили лодку. Я тоже стала торчать возле лодке, стараясь обратить на себя его внимание. Я напевала, - капитан, капитан, улыбнитесь! – но ни каких результатов это не дало. Потом я стала забираться на перевернутую бочку и представлять, что я Любовь Орлова и начинала танцевать и петь, - Яна пушке в небо уйду, в небо уйду. Но для Гришки я всеравно была пустым место. А потом выяснилось, что он во все и не собирался стать моряком, а мечтал быть врачом.
Однажды он принёс лягушку, прибил её маленькими гвоздиками за лапки к бочке и начал резать живую. С тех пор я его возненавидела. Бросала в него камни и кричала на весь двор, что он живодёр и палач.
Мне простояла поездка в пионерский лагерь на Азовское море. Мне сшили ситцевый сарафан и настоящее шелковое платье – первое в моей жизни. Цвет – электрик. Его перешили из платья Валентины. Валере оно оказалось велико, а для меня, его слегка укоротили. Кое где убрали, кое, где ушили, и получилось очень здорово. Юбка – солнцеклеш, рукава фонариком, а на груди белый кружевной бант.
И вот я кружусь в спальне перед зеркалом, где каждый выглядит красивее. Чем есть на самом деле.
В лагерь я ехала поездом, где на каждой остановке садились всё новые и новые дети. Мы горланили песни. На всех ребятах и важных были красные галстуки. Вдруг поезд остановился в поле, и мы бросаем свои чемоданы и баулы прямо под откос, прыгаем сами. Потом нас троят, и мы шагаем по дороге прямо к морю. Слева и справа пшеница выше пояса, её колышет ветер и по ней пробегают волны, как по морю.
Если я когда-нибудь думала о Родине и представляя её, то перед моими глазами вставала именно эта картина - огромное поле пшеницы, по которому кататься волны из колосьев.
Нас размещают в деревенских хатах под соломенными крышами. Хозяева сдали свои дома под лагерь, а сами перебрались в летние кухни. От того, как мы бесимся на кроватях, их ножки уходят в земляной пол. Приходит хозяйка, ругает нас и подкладывает под ножки досочки.
Мы готовимся к открытию лагеря, а это значит костёр, это значит большой праздник с пенями, танцами, выступлениями. В лагере много вожатых – затейников. Во время обеда в столовой по репродуктору передают разные шутки – прибаутки, песни, объявления.
Однажды объявили, что всем дается задание отгадать мужское имя, написать его на бумажке, сложить её, сверху надписать номер отряда и свою фамилию. Все начали думать и гадать, какое имя загадали. Все что-то писали, складывали свои записочки. Я тоже думала, но ни чего хорошего в голову не приходили и когда мы ложились спать, я вдруг закричала, - Мэлистана, что значило Марк, Энгельс, Ленин, Сталин.
Но девочки начали хохотать и назвали меня дурой. – Это же женское имя, а надо мужское.
Утром я сказала – Владлен – Владимир Ильич Ленин.
Но девочки опять меня обсмеяли. – Это слишком легко. Это имя знает каждый. Такое имя не загадают.
Но я сложила свою записку и бросила в ящик, который специально для этого повесили возле столовой. И вот на одной из линеек объявляют, что имя отгадано, а победила девочка из отряда номер 3 и называют мою фамилию. Все начали аплодировать и выталкивать меня на середину площадки. Потом, во время обеда, затейники поют в рупор частушки, восхваляя меня. Потом в нам в хату пришёл повар, что бы специально посмотреть на меня. Оказывается приз – это большая ромовая баба, величиной с ведро, на огромном блюде, а вокруг конфеты.
Кекс ещё не спекли. А уже нарисовали плакат. Я держу блюдо с призом, а вокруг меня облизываются мальчики и девочки. Кекс и конфеты вручили мне на празднике открытия лагеря. А до этого было карнавальное шествие по деревне. Мы вручали жителям деревни приглашения на вечер. Праздник удался на славу, но принес мне и огорчения. Костюмы для карнавала мы готовили сами. Не помню какой костюм я сделала для себя, а вот у моей соседки помню хорошо. Она взяла мое шелковое платье, нашила на него пустышек конфет и щеголяла в нем, едва успевая отбиваться от мальчишек и девчонок, которые норовили сорвать конфетку. Многим это удалось, и к концу вечера платье было испорчено. Оно было порвано, и на шелке торчали грубые черные нитки. Получается, что свое новое платье я так ни разу и не надела.
Месяц в лагере пролетел быстро. Азовское море теплое, мелкое и почти не соленое, не то что Черное. Да еще идти до него нужно по дороге, сплошь усеянной битыми ракушками.
Ну вот потушен прощальный костер, назначена последняя линейка. Нам сказали собирать вещи и разрешили после обеда не спать. Мы приготовили чемоданы и отправились на море собирать ракушки. Там нас увидел вожатый и стал кричать, кто разрешил. Мы разбежались, а одна из девочек осталась.
На прощальной линейке ей сделали выговор и назвали недисциплинированной. Вывели на середину площадки и стали стыдить. Она заплакала. Тут я вышла из строя и громко заявила, что эта девочка за всю смену не имела ни одного замечания и рассказала, как все было на самом деле. Попросила вычеркнуть ее из списка недисциплинированных и разрешить ей встать в строй. Не дожидаясь согласия вожатого, взяла ее за руку и повела за собой.
Директор лагеря и все воспитатели были поражены. На линейке были родители этой девочки. Ее папа подошел ко мне и пожал руку.
Дома меня встретили радостно, но тут же забыли, потому что были заняты заготовками на зиму. А дети вообще не обратили на меня внимания, продолжая заниматься какой-то странной игрой: посреди двора лежал брезент. Над ним от дерева к дереву натянута веревка. По ней мальчишки водили за руки Мирку или Валеру. Девчонки падали, веревка развязывалась, провисала, мальчишки при этом злились. Все они были раскрашены чернилами, губной помадой и глиной. Делали пирамиды, мучили кошку и собаку Жулика, заставляя их крутить сальто. На одном из мальчишек была надета шапка-Шлем. На ее макушке торчал костяной наконечник от резиновой груши. Мальчишку колотили палкой по груше, и над шлемом появлялась струйка воды. Часто удары приходились по голове, и тогда человек-фонтан начинал драться. У него отобрали шлем, наполнили грушу водой и надевали на кого-нибудь другого.
Из окна дома я увидела на пожарной площади огромную брезентовую палатку и сразу догадалась, что они играли в цирк.
Вечером я одна пошла, посмотреть на представление заезжих гастролеров. Со мной собрались Борька, Мирка и Валера, но мама их не пустила, сказав, что двух раз с них вполне достаточно.
Я была в московском и харьковском цирке. Мне нравилась музыка и люди. Много людей, которые сидели как бы в кругу. Когда выступали гимнасты, я боялась, что они упадут, когда выходили дрессировщики, мне было жалко животных. Фокусники не удивляли меня. Я знала, что все, что они делают – обман.
Я попала на последнее представление. На арене львы. Их трое. Один сидит напротив меня. Вид у него очень печальный. Худые впалые бока, облезлая шерсть и грустные глаза. Номера он выполняет неохотно.
Вдруг зал погружается во тьму. Яркий свет прожектора освещает только арену. В этот момент у ее кромки я увидела девочку и узнала ее. Это - Нина Штанько. Я хотела крикнуть ей, но постеснялась. Тогда я спустилась по ступенькам вниз. Нина направилась к служебному входу. Я окликнула ее по имени. Она оглянулась и быстро поспешила прочь. Я опять стала кричать. Но какая-то женщина меня остановила и сказала, что вход служебный, что посторонним здесь находиться нельзя и что никакой Нины тут нет.
Она легонько подтолкнула меня и вывела на улицу. И тут я узнала ее. Это была мама Нины. Но вместо аккуратной прически на голове у нее был серый платок, завязанный на затылке, а одета она была в рабочий халат.
Дома я все рассказала маме. Папа спросил: «Это ты про Штанько? Пусть она к нам не ходит».
Утром я снова пошла к цирку, но никого там не нашла. Инвентарь грузили на машину, а мальчишки, и Борька в том числе, помогали, а вернее мешали погрузке.
Позже я узнала, что папа Нины – враг народа, а Ефим Семенович с женой – шпионы. Я начала присматриваться вокруг, прислушиваться к тому , что говорят мамины кумушки. Оказывается наши соседи слева тоже враги народа, а Аркаша, худенький, шестилетний мальчик весь в веснушках, - сын врага. Он считался Миркиным женихом. Он часто играл вместе с нами. Его мама приходила и, не заходя во двор, звала его домой. С нами она даже не здоровалась.
У других соседей детей не было. Дом у них был двухэтажный с деревянной галереей. Жили в нем женщины разного возраста. По выходным дням, где-то с 4 часов у них начиналось веселье. Появлялись мужчины. На галерее танцевали и пели. Мамины кумушки рассказывали о каждой женщине в отдельности.
Оказывается часть их – вдовы погибших в гражданскую войну, а у других – враги. Мне было неприятно слушать это. Но враг есть враг. Так говорили в школе, так говорили мама и папа.
Мама задумала писать книгу о своем детстве и советовалась с бабушкой, с чего начать. Они сидели вечером возле печки, и мама говорила: «Не начать ли мне с того момента, как я надела отцовские ботинки и пошла на каток. А отцу надо было идти на смену, и тогда он первый раз в жизни побил меня». Бабушка ответила, что об этом упоминать не стоит вообще, потому что это не главное. «Тогда», - говорила мама, - «Надо начать с того, что отец очень любил меня, а я любила его. Каждое утро я ждала, когда он придет с ночной смены и принесет мне кусочек хлеба от зайчика и чай в бутылочке. Ему на работе давали сладкий чай. И когда братья – Семен и Николай умывались, я ела хлеб от зайчика и запивала чаем». «А помнишь», - говорит бабушка, - «Как их троих засыпало в шахте?».
Мы с Борькой давно перестали делать уроки и внимательно слушали.
«И как ты, я и Наташка побежали к управляющему, а у него охранник – черкес с кинжалом. И как на нас натравили собак?».
Тут мама с бабушкой начинали плакать.
- А дальше что было? – Не утерпели мы с Борькой.
- А дальше вот что. – Мама вытерла слезы и начала проверять уроки у Бориса.
У него с тетради одни «посы» - посредственно, плохо и очень плохо. Или он ничего не соображал, или голова его была занята совсем другими мыслями. Мама начинает решать с ним задачку, толкует ему что-то, а он не понимает. Мирка же, сидит на руках у бабушки со своими куклами, слушает и тут же все решает и говорит ответ. В пять лет она умела читать и считать, могла показать на карте границе СССР и назвать пограничные страны. Ее очень любил отец, потому что она во всем была похожа на него.
У нее были большие синие глаза и вьющиеся волосы. Мама говорила, что она не в их породу. В них в роду кудрявых не было.
В выходные дни перед завтраком и обедом отец ставил возле себя стул, клал на него толстые книги, а на них сажал Мирку – Мирушку.
Начиналась трапеза. Все должны были присутствовать и бабушка тоже.
Отец каждому из нас читал нравоучения, говорил о политике, о любви к Родине. Видимо так было заведено в его семье. Ему никто не перечил. Он рассказывал о нововведениях. Однажды объявил, что человечеству скоро не нужно будет есть груши, яблоки и виноград, что достаточно выпить одну таблетку и люди получат все витамины. Бабушка вежливо с ним согласилась. А мама возразила, сказав, что человечество может питаться таблетками, но она, лично, предпочитает, есть овощи, фрукты, арбузы и дыни.
- А где ты их возьмешь? – Раздражался отец.
- Конечно, взять их будет негде, если вы разорили крестьянина и уничтожили крепкие хозяйства. – Не уступала мама. – В городе, - не моргнув глазом, - продолжала она. – Расхаживают дамы в бриллиантах и каракулевых шубах. Так вы их не видите. А если у крестьянина две коровы – вы тут, как тут.
-К твоему сведению, - злился отец, каракулевая шуба теленка не родит. А две коровы дадут ему ещё две.
- И что, - с вызовом глядя на него, не сдавалась мама, - от этого
он станет ещё крепче, а в результате стране польза, а какая польза от твоей каракулевой шубы, которая ничего не производит, а только потребляет.
-Что с тобой говорить, - отмахивался отец, - отсталый ты человек.
Мы боялись скандала, поэтому молчали. Обед заканчивался. Недовольный отец вел Мирку к роялю, и они играли в четыре руки. Отец Мирку обожал. Сейчас я понимаю, что она была талантлива во всём, за что бы не бралась и осталась такой в жизни. У неё все горело в руках учеба, работа, переводы, которыми она занималась, изучение иностранных языков, музыка, садоводство, домашнее хозяйство. Но гениальное ее назвать было нельзя. Гениальность – это нечто другое. Гений – это открыватель, создатель нового.
А вот Бориса отец не любил. Может потому, что он учился плохо, пропускал уроки. Иногда отец приходил домой немного раньше обычного, и все мы дрожали. «Так», - он открывал ящик, где лежали вилки, ложки и высыпал содержимое на пол. Мама или бабушка поднимали ящик, вкладывали в него чистую газетку и складывали туда все то, чему положено было там лежать, а остальное относили в другое место. Потом отец почему-то начинал искать ножницы. И все начинали искать ножницы. И, слава Богу, что находили их в Миркиных лоскутках.
Хуже обстояло дело, когда он начинал проверять наши с Борисом знания и дневники, книги, тетради. Борис и мама имели жалкий вид. Борька втягивал голову в плечи, как будто ожидал удара. Кончалась проверка Борькиными слезами, маминой защитой и тем, что Борис засыпал на бабушкиной кровати. Они засыпали валетом.
Экзамен моих знаний продолжался иногда далеко за полночь. Отец листал учебник по арифметике и наугад выбирал задачи, которые я должна была решать. И вот однажды он очень долго листал, а я решала. Потом, наконец, он меня отпустил спать. Утором я вошла в столовую. Он завтракал. Рядом стояла еда для меня. Я хотела сесть за стол, но вдруг потеряла сознание. Меня уложили в постель, вызвали врача.
Мама ругала папу, говоря, что при таких проверках у детей нервная система на пределе, а при таком методе воспитания недалеко до сумасшедшего дома.
Помню, однажды Борька играл в сапожника. Он перевернул табуретку, навешал на нее разной обуви и что-то стучал молотком. Я читала. В то время я читала все, что попадется под руку, без разбора. И вот приходит отец. Он, как всегда, раздражен.
- Что он делает? – Обращается он к маме, указывая на Бориса.
- Играет.
- Во что он играет?
- В сапожника.
- Очень хорошо. Он что, мечтает стать сапожником?
- Не вижу в этом никакой трагедии, – мама повышает голос. – У меня отец и оба брата были рабочими, и я горжусь этим. Они погибли за дело рабочего класса.
- Да, твой отец и один из братьев погибли за дело рабочего класса, - едко замечает отец, подходя ко мне и беря у меня из рук книгу. – А вот второй твой брат неизвестно где. А она что делает?
Это уже ко мне.
- Ты же видишь – читает.
- А что она читает?
Маме берет из его рук книгу и спокойно говорит. – Она читает Пушкина.
- Не Пушкина она читает, а Гаврилиаду, - отец бросает томик стихов куда-то в угол.
Потом бабушка объяснила мне, что Гаврилиада – это греховное произведение, где поэт оскорбил Бога.
Меня тогда удивило возмущение отца. Он же коммунист и атеист, значит, в Бога не верит, так почему же он ругает Пушкина.
Мне казалось, что и мама меня недолюбливает. Я все время находилась под впечатлением прочитанного. Меня окружали герои книг, а мама хотела меня видеть помощницей по хозяйству. В то время я часто слышала от нее: «Что ты ходишь, как опоенная маком? Иди и принеси то-то». Я шла, мечтая о каком-нибудь рыцаре и начисто забывала, зачем меня послали.
А однажды произошло страшное событие, причиной которого оказалась я. Был выходной. Отец обычно утром уезжал по строительным участкам. Он брал меня, Бориса, Мирку. Мы усаживались в роскошный ЗИС-102, заезжали за главным инженером и ехали осматривать площадки, где главный инженер что-то объяснял отцу. Мы не баловались и тоже рассматривали, как идет стройка. Невдалеке стоял охранник. Отец всегда здоровался с ним за руку.
В то воскресенье мы с ним на стройку не поехали, а разместились у него на кровати. Он был большой фантазер и придумывал нам разные истории. Так, он сочинил, что мы изобрели волшебный летающий ящик. Он мог множиться. Кто входил в этот ящик превращался в маленького, словно пчелка, человечка. И вот, такой ящик и видимо-невидимо таких же, с сидящими в них людьми, взлетели в небо открывать новые планеты. Мама тогда была больна, но вместе с нами обсуждала историю с ящиками. И говорила, что они похожи на ульи. Отец развивал свои фантазии по поводу ящиков, а мама вдруг говорит, что неплохо было бы послать Иду на базар. Она ждала тетю Фросю и Валеру.
Я обрадовалась и начала собираться. Борис перестал слушать сказку и тоже начал одеваться. Я закричала, что если он пойдет, то я останусь. Мама сказала, чтобы он тоже шел и помог донести корзину. Я заупрямилась. Тогда отец тоже присоединился к спору и запретил Борису идти. Тот разозлился и стал натягивать ботинки. Отец взял ремень. Борис спрятался под кровать. Отец начал ее отодвигать, а Борька крепко ухватился снизу за сетку и держался за нее. Тогда отец начал поднимать кровать и бросать ее вместе с Борисом. В комнату вошла белая, как полотно, мама, а с ней плачущая бабушка.
Отец посмотрел вокруг невидящим взглядом и, громко хлопнув дверью, удалился. Когда Бориса вытащили из-под кровати, он был весь в кровоподтеках. С мамой случилась истерика. Она стала проклинать меня, упрекая, за упрямство и говорила, что это не Борису, а мне надо было хорошенько всыпать ремнем. Вдруг вошли тете Фрося и Валера и увели бабушку и Бориса с собой. Я осталась дома лечить маму.
Через несколько дней в доме воцарился мир. Отец, придя в работы, бросил на стол газету. Мама нашла в ней статью, где говорилось, что Гажалов Н.А., занимая большой пост, не воспитывает сына, который учится плохо и прогуливает уроки. На этот раз скандала не было, потому что Борис исчез. По-видимому, кто-то рассказал ему про статью. Он испугался и убежал из дома. Его везде искали, но найти не могли. Когда Бориса не было, я впервые видела, как молилась бабушка. У нее была маленькая иконка Божьей Матери, которая всегда висела у изголовья кровати и была накрыта полотенцем. Теперь бабушка ее открыла и, стоя на коленях, кланялась и крестилась. Я тихо пошла в комнату мамы. Она плакала.
Мама подкупила уличных мальчишек и те привели Бориса. Была поздняя осень, а Борис стоял без шапки, босиком, грязный и не стриженный. Его новое пальто было трудно узнать. Оказывается он жил на чердаке городского кинотеатра вместе с Коськой безруким. Был такой бездомный пацан. Он попал под поезд. Безрукий пил, курил, воровал и ловил рыбу. Ему нужен был помощник. Вот Борис и стал ему помогать.
После этой истории Борьку перевели в школу, где училась я. Мама подружилась с его преподавательницей. Ему купили новые ботинки, шапку. Пальто, насколько это было возможно, почистили. Отец не ругал и не бил его, а называл ласково – Боб. Мама отпускала на рыбалку с Безруким, давая с собой сала, хлеба, вареных яиц и сырой картошки. Картошку они пекли на костре.
Однажды я была с ними на рыбалке. Я думала Борис будет против, а он даже обрадовался. Мы пошли к поломанному мосту, где нас ждал грязный и оборванный Коська. Сначала разожгли костер и закусили. Потом Борис помог Безрукому зажечь папиросу и нацепить червя. И пошла рыбалка. Попадалась мелкая красноперка. Мы бросали ее в банку с водой. Потом ели печеную картошку. Коська был года на два старше меня, но при мне не матерился. Когда наловили много рыбы, живую выпустили, а остальную Безрукий забрал, сказав: «Отдам кошке». У нее котята, а жрать нечего.
Борис на какое-то время перестал убегать из дома. У нас вроде все было спокойно. Но кое-что озадачивало. Как-то, поздней осенью, мама и тетя Фрося варили сливовое повидло. Все овощи были убраны. Куры гуляли рядом с ними, а молодые петушки дрались, поднимая страшный шум. Я стояла на веранде. Вдруг калитка открылась, и вбежал человек, да так неожиданно, что наши ленивые собаки не успели даже залаять. Только петушки с шумом разлетелись. Один угодил в повидло и весь обгорел. Человек пробежал мимо меня и скрылся в доме. Вслед за ним в калитку влетели двое военных. Собаки опомнились и подняли лай. Я стояла на веранде, не жива, не мертва. Мама отогнала собак, а тетя Фрося занялась обгорелым петушком. И только я хотела показать, куда скрылся человек, как вижу - мама указывает на дом нашего соседа Аркашки. Когда военные скрылись в Аркашкином дворе, мама подошла ко мне и, строго погрозив пальцем, сказала: « Не лезь не в свое дело. Набери в рот воды и молчи».
Мне было не по себе. Я действительно напилась воды и намочила лицо. Мама вошла в дом. Я за ней. В доме никого не было. Только в спальне было открыто окно.
На другой день к нам зашла соседка, что жила напротив.
- Что я вам скажу, - обратилась она к маме. – Вчера, часа в четыре, какой-то парень выскочил из вашего окна.
- Из какого окна? – Возмутилась мама.
- А вот из того, там у вас, кажись, спальня будет?
Мама засмеялась. – Уж не думаете ли вы, что я в свои годы держу в спальне любовников?
- Да ни, для вас он дюже молодый буде.
- Кто же это может быть? – Задумалась мама. Потом оживилась. – Так это, наверно, Безрукий к Борьке заходил, на рыбалку заманул. – В четыре говорите? Так оно и есть. Я ж его борщем накормила. А они, чтобы не ходить через калитку, в окно попрыгали.
И еще одно событие потрясло меня в ту осень. Как-то раздался звонок. Я побежала открывать парадную дверь. Мы пользовались ею редко. Только малознакомые люди ходили через нее. Открываю. На пороге – пожилой мужчина без пиджака и рубашке без воротника. Это осенью-то. Подстрижен под машинку, лицо небритое. И вот этот высокий, сутуловатый человек с помятым лицом, худой, костистый, с большими руками, кинулся ко мне и начал целовать, приговаривая: «Ах ты, моя идейка, индейка, я тебя сразу узнал по папиной губе». Я растерялась. Индейка? Так меня звали в 4-5 лет.
На шум вышла мама. Человек кинулся к ней. Они обнялись, не сдерживая слез. Вышла бабушка. Сухонькая, маленькая. Трудно было поверить, что она – мать этих крупных, сильных, взрослых людей. Бориса послали за тетей Фросей. Мама позвонила отцу, и он тут же приехал на черном ЗИС-101. Был вкусный обед. Долго сидели за столом, а маленькая Мирка у дяди Сени на коленях. Потом мы с бабушкой отправились спать. Но не уснули, а шептались. Я узнала, что это ее старший сын. Был он красным командиром. Жена его – Раиса – попала под поезд. С тех пор он запил. А как напивался, говорил не то, что надо. Вот за эти рассказы и посадили. Работал в шахте.
Отец, видимо, невзлюбил дядю Сеню. Он поздно возвращался домой и еще в прихожей громко тянул воздух ноздрями, давая понять, что запах алкоголя от него не скроешь. Потом взрослые обедали и беседовали в большой комнате. Но кроме отцовского: «Тише, тише». – ничего невозможно было услышать. Зато дядя Семен подружился с Борисом. Помогал ему делать уроки, хотел помогать и мне, но я фыркала, потому что не любила пьющих и добрые глаза дяди Сени раздражали меня. Он взял на себя все хозяйство, топил печи. Я держалась от него в стороне и наблюдала. Кого-то он мне напоминал. Это же бабушкино виденье! В тот день, когда она бежала из дома с управляющим.
Будто дядя Сеня шел по лестнице. Было темно. Она тоже шла по лестнице в бальном платье. Ей 16 лет. Глухо звонят колокола. Это народ радуется отмене крепостного права.
Я прошу бабушку рассказать все снова.
- Да, он был – худой, небритый, стриженая голова, в одной рубашке. Сначала привиделся, а потом, много лет спустя, явился – красивый, молодой, сильный, грамотный. Поженились. Но то был его отец. А уж потом родился он, старший сын, как две капли воды похожий на отца.
Мамины кумушки решили женить дядю Сеню. Привели женщину. У нее был свой дом, и дядя Сеня ушел к ней. Но скоро она стала приходить к нам и ругать его. Мама выслушивала ее и нагружала корзинку картошкой, салом, соленьями. А однажды она пришла и сказала, что он ушел совсем. С тех пор его никто не видел.
Теперь, вспоминая, я думаю, что тысячу раз была неправа. Его добрые, усталые глаза уже не вызывают у меня раздражения. Я слышу его приглушенный, с хрипотцой голос. Ведь как много мог рассказать этот большой сильный человек. И он рассказывал. Только не мне, а Борьке и Мирке. О боях, о фронте, об интересных событиях и случаях из его жизни.
В ту осень я подружилась с Тамарой Перегудовой. Ее отец был часовых дел мастер. Еще двое детей, тети, бабушка, дедушка, дядя – все жили в одном доме. Жили богато. Дом был большой, просторный, добротно построенный. Он перешел к ним в наследство от прадедушки тоже часовых дел мастера. Новый год я провела у них в гостях. Обедали за большим столом. В углу стояла нарядная елка. Отец Тамары сказал, что на следующий год берет ее к себе в ученицы и сделает из нее хорошего специалиста. А я удивилась и говорю: «Разве она бросит школу? Но тогда останется неучем. Нет, я буду учиться дальше. Десятилетка, институт. Ну а потом, конечно, работать пойду». Все замолчали. А Тамара, почему-то вытирая глаза, ушла в другую комнату. Потом я узнала, что у нее была старшая сестра. Она поступила в Ростове в институт, а ее соблазнил преподаватель. И тогда она повесилась.
Теперь, спустя годы, я знаю, что иногда свое мнение надо держать при себе. Иначе можно ненароком обидеть или доставить неприятности добрым и чутким людям.
Однажды я проснулась от яркого света и миркиного крика. Будто во всех комнатах включили лампочки. На самом деле это было зарево. Горел комбинат, который строил отец. Он уже уехал. Меня трясло. Зуб на зуб на попадал. Мама успокаивала Мирку и лупила по спине Борьку, потому что он радостно вопил: «Во, горит, во, горит». Бабушка стояла на коленях в своей комнате и молилась маленькой иконе. Выли сирены, по улицам бежали люди.
Прошло несколько дней, и отца вызвали в Москву. Бабушка и мама шептались. Я поняла, что отца могут посадить. Но все кончилось благополучно. Отец по приезде сообщил, что ему дали новое строительство, поменьше. Где-то недалеко от Азовского моря. Он сдал дела другому начальнику и уехал принимать новое строительство.
Мы стали упаковывать вещи. Решено было переезжать на летние каникулы. Мама начала распродавать хозяйство. Тяжелее всего было расстаться с коровой. Она ее и обнимала, и целовала, говорила ласковые слова, плакала, что-то ей нашептывала. И вот повели нашу Тамарку со двора. Чужие люди чертили на земле какие-то знаки, выводя ее за ворота. А мы стояли на веранде и плакали. Вечером мама считала деньги и боялась. Как бы нас не ограбили. Были проданы и свиньи, и коза, часть кур, остальных зарезали и ели до отъезда.
Я подумала, что на полученные деньги мы опять купим корову и заведем хозяйство. Но мама решила, что с хозяйством покончено. Теперь надо заниматься детьми. А деньги? Деньги пригодятся. Вот исполнится тебе 16, одену тебя, как куколку, чтобы была самая красивая и самая счастливая. Я кинулась к ней на шею.
Уехать нам пришлось раньше. На весенние каникулы. Новый начальник строительства не пожелал жить в особняке. Ему дали квартиру в центре города, а нашу отдали под общежитие. Нас сдвинули в бабушкину комнату, отрезали телефон. Туалет и ванна сразу вышли из строя, и, поселившиеся в общежитии девушки, вместе с нами пользовались туалетом во дворе.
Теперь каждый вечер на парадном крыльце под навесом распевали песни. Там, где стояла недостроенная лодка, уединялись парочки и на нашем царском рояле наяривали собачий вальс. Надо было срочно спасать библиотеку. Мы с мамой отобрали наиболее ценные книги, а что осталось, отдали девушкам вместе со стеллажом. Оставили и гардероб. Большой, как маленький домик. Зеркало мама решила все-таки забрать. И тут случилось непоправимое. Когда его вынимали, оно треснуло. Это всех очень огорчило. Во-первых, жаль было венецианского стекла, а во-вторых, это означало, что нас ждут неприятности. Лопнувшее зеркало не было смысла брать с собой, что очень обрадовало девушек.
И вот мы уезжаем. За нами приехал папа. Откуда ни возьмись появились упаковщики с ящиками и рогожей. Все было уложено и обшито рогожей, привязаны бирки. Самыми тяжелыми оказались ящики с книгами и посудой. И, конечно, наш рояль. Его тоже хорошо упаковали и обшили рогожей. Остались только вещи, которые мы брали с собой в вагон.
Мама щедро наградила своих кумушек мебелью, кадушками с соленьями и даже углем и дровами. Наконец, были сварены последние куры, собрались друзья, мои подружки, Борькин друг Коська Безрукий. Тетя Фрося увела наплакавшуюся бабушку к себе. Маленькая старушка с узелком в руке пошагала за своей старшей дочерью. «Это временно», - успокаивала ее мама, - «Как устроимся, приедем». Все желали нам счастливого пути. Мама приглашала всех в гости, купаться в Азовском море. Папа молчал. Он хорошо знал, что никакого моря в том городе, куда мы едем, нет.
Вошел молодой человек среднего роста, черноглазый, с длинными, загнутыми вверх ресницами и, картавя, сказал: «Тханспорт подан». Это был начальник транспортного отдела комбината, который до пожара строил папа. Вещи понесли в грузовик. Тогда я еще не знала, что этот человек через шесть лет станет моим мужем. Он усадил нас в ЗИС-101 и пожал всем руки в тои числе и мне.
На новое место мы приехали ночью. За нами прислали машину. Моросил мелкий дождик. Мы сидели на вещах в кузове, а мама с Миркой в кабине. Ехали по городу с одноэтажными домиками и, наконец, добрались до центра. Остановились у нового, двухэтажного дома. Сторож открыл подъезд. Отец пошел наверх, мы за ним. Вдруг слышу, он ругается матом. Оказывается дом не готов. Нет света, воды, даже перил на лестнице. Стены были сырые, пахло краской. Молоденький шофер сказал, что ему велено отвезти нас в общежитие строителей.
Нам дали крохотные комнатенки с печным отоплением. В одной - дети, в другой – мама с папой. Мама была очень довольна. Печь топит печник. Впервые за все время в комнатах было тепло. А ведь раньше она постоянно мерзла и у нее в груди всегда была, как она говорила – гармошка, а в носу граммофон. За то время пока мы жили в этих комнатах, мама полностью вылечилась от кашля.
Кухни у нас не было. Еду, мы брали в рабочей столовой и у мамы появилось много свободного времени, и она по-настоящему отдыхала. Правда она тут же начала наводить порядок в столовой, организовала рабочий контроль за вложением в котлы, занималась организацией детского сада, яслей, добилась, чтобы детей отвозили в школу на автобусе. Зато из школы мы чапали по грязи домой километра 3.
Школа у нас была замечательная. 3-х этажная, из красного кирпича, с широкой парадной лестницей и большими окнами. Это была бывшая городская гимназия. Стояла она рядом с городским садом. От его ворот начинался бульвар с аллеей из старых лип и скамейками со спинками. В городском саду была эстрада, танцплощадка, кусты жасмина и сирени. За горсадом – стадион и кладбище. Горсад и наша школа были обнесены высокой чугунной кружевной изгородью. Другой конец бульвара упирался в базарную площадь. Здесь же была почта, сберкасса, горисполком и другие административные здания.
Наконец, дом, где нам предстояло жить, был готов, и мы в конце учебного года переехали в трехкомнатную квартиру на втором этаже.
Теперь на надо было добираться до школы за тридесять земель. Школа была рядом. Даже звонки на перемену были слышны в окнах квартиры.
В городском саду все цвело и благоухало. По вечерам в выходные были слышны звуки духового оркестра.
В большой комнате мама повесила свое сокровище – тюлевые занавески с белыми хризантемами. В большой комнате между окнами поставили буфет, расставили в нем посуду. Вдоль глухой стены разместился рояль. Над ним – портрет Сталина. Купили круглый стол. Шкаф для книг им для одежды. Вся мебель была местного производства. Светлая, под дуб. По сегодняшним меркам – самая простая дешевая мебель, но мы были рады и ей. Все вокруг считали нас богатыми. Еще у нас появился настоящий приемник «Пионер». Отец приобрел его за год до нашего отъезда.
На Западе уже шла война. Отец почему-то начал учить немецкий язык. Ночью он часто стоял у приемника и ловил немецкую волну, чтобы понять, о чем там говорят.
Однажды в нашей квартире появились Валя и Арнольд. Они вернулись с Севера, заработав там много денег. Они могли остаться там ещё, но Арнольд заболел, у него было что-то с легкими. Они приехали прями к нам, у строились у папы на стройке.
Валя показала мне свои наряды, которые она купила в Москве. Теперь у нас по вечерам крутился патефон. Валя красиво накрывала стол и поражала соседей своими платьями. Арнольд был так же красив, молчалив и наряден. Часто его молчание прерывалось частым покашливанием. Он веселил общество редкими, но умными анекдотами. Мне было 13 лет, и я сидела за общим столом. Борис и Мирка всерьёз не принимались.
С квартирами в городе было плохо, поэтому Арнольд и Валя решили купить дом. Мама и Валя по воскресеньям ходили, искали такой дом. Это было довольно интересное занятие. Адреса давали маме её новые приятельницы. Я тоже не отставала от них, но мне было совершенно безразлично, купит ли Валя дом или нет. Мне было просто интересно ходить и смотреть, кто и как живёт. Мне всегда были интересны новые, не знакомые люди, это у меня от мамы.
Дома были разные, их владельцы тоже. Помню очень приличный, но обшарпанный, требующий ремонта дом с заросшим садом. В доме жила большая семья, но совершенно не было мебели. Только одно трюмо между окон. Хозяева были плохо одеты, худые и по всему видно голодные.
Мама спросила, - не продаётся ли трюмо?
Но все дружно и твёрдо ответили, - нет!
Мама хотела купить дом с Валей пополам, и такие варианты попадались, но Валя фыркала, - чтобы я с вашим Борькой под одной крышей жила, упаси Бог.
Маму это очень обижала. Мой брат был очень добрый и работящий, но учиться не хотел и ни кого не слушался. Мама взяла Борису учителей, чтобы он занимался, сними помимо школы. А мне нашли учительницу музыки. Она была немка учила нас ещё и немецкому языку.
Мы начали с азов. Папе мешала его работа, а мне весна – я влюбилась. Он был высокий, немного сутуловатый парень года на два старше меня и выше на голову. У него были смеющиеся глаза. Он учился в восьмом классе, но выглядел так солидно, что я говорила ему «вы».
Влюблённость моя выражалась в том, что я более тщательно стала следить за своей внешность. Ленты стала носить красные и даже пыталась смастерить себе чёлочку. Но не только причёска волновала меня. Я вдруг начала писать стихи. Они преследовали меня повсюду.
Я стала плохо учиться, потому что смотрела на доску или учительницу, а в голове всё время слагались рифмы. Все стихи разумеется был о любви и посвящались смеющемуся мальчику Мише Михайличенко.
Для конспирации и таинственности я звала его М в квадрате.
В это время у меня появилась несколько новых подруг. Настя Кабачок. Кабачок было её прозвище, а фамилии её я не помню. Она была маленькая, толстенькая, с немытыми косичками, дольно развитой грудью, прыщавым лицом, карими глазами и маленьким ртом. Она была моей одноклассницей, соседкой и дочкой одной из маминых кумушек Епифановны – баптистки. Кроме Насти у неё было ещё восемь дочерей. Жили они очень бедно. Все объедки со стола мама посылала их Епифаньевскому кабанчику. Когда я приносила «передачу» поросёнку, проходила через двор, где справа и слева был огород. Ещё за две версты от сарая я слышала я слышала отчаянный визг бедного животного. Он жил в старом, ветхом дырявом сараюшке. К полу было прибито вечно пустое, на половину обглоданное корыто. Я подозревала, что ему кроме нас никто есть не давал. Между прочим когда его зарезали, сала в нём не было ни грамма, кожа оказалась жесткая. Её порезали на куски положили на сковороду. Когда сковорода разогрелась, они начали подпрыгивать как резиновые мячики.
Епифаньевна была белоруска, носила национальный костюм. Когда я приходила к ним, она угощала меня луком, черным хлебом, политым постным маслом, посыпанным солью и начинала говорить « на божественные темы».
Она объявляла, что мы с Настей Божьи невесты. И она очень хочет видеть нас в гробах, что она нас принарядит в кружева и цветы, и все нам будут завидовать. А она и моя мама будут веселиться и петь песни, потому что уготовили нам такое счастье. И ещё она говорила, что надо с этим поспешать, пока мы непорочные. Я от ужаса давилась луком, а Настя беззвучно смеялась. Лицо у неё было не промытое, вечно лоснилось, а на носу множество угрей. Но когда она смеялась, она становилась прехорошенькая. Ещё я заметила, что у неё красивые кисти рук, длинные пальцы с миндалевидными удлинёнными ногтями.
Настя говорила, что баптисты совсем свели её мать с ума. Что они скоро отправят её на тот свет, поэтому нам с ней надо поторопиться и стать порочными. При этом она заливалась звонким смехом. Узнав, что я пишу стихи, Настя очень обрадовалась, потому что и она тоже влюблена, но стихов не пишет.
Училась она очень плохо. Отвечая у доски, подмигивала всему классу и каждому ученику в отдельности, ей всегда подсказывали.
Вторая моя подруга была Тонечка Николаева. Это была необыкновенная девочка. Всегда спокойная, уравновешенная, она училась лучше всех в классе. Она была безотказна, учителя ей постоянно что-то поручали.
Жила Тоня в посёлке – новостройке. У многих дома были уже под крышами, а Тонина семья жила во времянке. В комнатах вышитые занавески, кровать с подушками, самодельные коврики, стулья в полотняных чехлах. В доме у них было опрятно и уютно. Они считались русскими, но отец Тони был латыш. Все в семье были аккуратны, чистоплотны, трудолюбивы, терпеливы к друг другу. Я любила ходить к Тоне Она мечтала стать химиком. Она была очень умна, много читала, все запоминала и всё прочитанное знала досконально. Я думала, - такой была Софья Ковалевская.
При ней я старалась быть лучше. Тоня научила меня немного шить, делать красивые хризантемы из бумаги и помпончики. Тоня была очень хорошая, но она не писала стихов и не влюблялась в мальчиков, поэтому я от неё убегала к Насте или Светке.
Со Светкой мы встречались только в школе. Она была страшно бесцеремонна. Вечно ходила неопрятной, без пуговиц. Требовала, чтобы я давала ей свои блузки, но они трещали на ней по вшам, потому что грудь у неё была выше носа. Но она была очень музыкальная. И когда играла, я прощала ей все издевательства над собой. Это была эгоистичная, наглая и развязная натура. От неё можно было ожидать любой выходки. В классе её боялись. Я дружила с ней не потому, что этого сама хотела, а потому что этого хотела она. Она то приближала меня к себе, то удаляла.
Родители её имели определённый вес в городе. Мать – ведущий гинеколог, отец – агроном области. У них в доме было восемь комнат и ещё три в летней кухне. В доме стоял рояль, везде ковровые дорожки, на стенах картины. У матери кабинет, где она принимала пациенток.
Светке ставили всегда хорошие оценки. Учителя всегда с ней во всем соглашались во избежание скандала. Я не говорила Светке, что влюблена, потому что боялась. Я узнала, что у Миши скоро будет день рождения. Мы не искали с ним встреч, скорее набегали друг на друга.
Я решила подарить ему книгу. Купила и отправилась к Насте. Она живо приняла участие в моей затее, только сказал, что книгу надо красиво подписать, а у нас с ней плохой подчерк. А вот у родственника Насти Константина Петровича подчерк красивый и можно к нему обратиться. Так мы и сделали. Позже когда мы со Светкой были у меня дома. Прилетела Настя и ни чего не подозревая достала подписанную книгу. И сразу книга оказалась у Светки в руках. Но я выхватила книгу и заявила, что написано слишком ярко, броско и дарить с такой подписью, я книгу не буду. Настя обиделась. Но Светка тут же снова выхватила книгу и сказала, что сама подарит от моего имени. Я расплакалась, а она убежала в школу.
Я пришла, когда уроки уже начались. Во дворе школы было тихо и пусто. На ступеньках мраморной лестницы лежала моя книга, разорванная в клочья. Я собрала обрывки в портфель и не пошла на уроки.
После уроков пришла Настя и рассказала, как Светка собрала вокруг себя ребят из Мишкиного класса, а когда пришёл он, то кривляясь и хохоча до слёз, вручила ему злополучную книгу. Он почему то испугался не известно чего, а ребята стали вырывать друг у друга книгу, пока не разорвали совсем А Светка, держась за живот, хохотала и радовалась больше всех.
Я поругалась с Настей и сказала, что это она во всём виновата. Не надо было при Светке отдавать книгу. Теперь я больше всего переживала за то, что меня задразнят в школе. Так оно и вышло.
Мама заметила, что со мной что-то происходит. Я ей всё рассказала. Она разгневалась и запретила приводить Светку в наш дом. И всё же мы с ней помирились.
Она заманила меня к себе. Домработницы у них часто менялись, потому что Светка с ними дралась. То ей это не нравилось, то то.. У них даже не было ни кошки, ни собаки.
Зато в подвале у них висели окорока, копченая колбаса, корзина полная яиц, яблоки в ящиках. Если это все покупалось, то зачем так много?
Светка попросила меня помочь ей убрать в доме, приготовить обед и испечь коржики. Но когда я пришла, в доме вкусно пахло, что-то скворчало и коржики уже были готовы. А вот уборка не начиналась.
- Скатывай дорожки, неси во двор выбивай, - командовала Светка.
Потом мы лихо мыли пол швабрами. Это было легко, потому что пол был ровно покрашен. У Светки все получалось хорошо. Мы вытирали пыль, и подмели во дворе дорожки.
Но главное было не это. Главное то, что Светка мне доказала, что Мишка в меня даже не влюблен.
- Я смеялась, - говорила она, - только потому, что он, козел, испугался, когда я ему книжку вручила. Если бы он был влюблен, обрадовался бы, разогнал бы всех и не дал бы никому рвать ее.
Света была права. Стихи писать я перестала. Я была оскорблена, но любить Мишку продолжала пока не пришла новая любовь.
Валя, наконец, купила дом. На высоком фундаменте. 4 комнаты, кухня веранда, небольшой садик. Абрикосы, розы, сирень. Дом был недалеко от центра. Валя с Арнольдом переехали и начали ремонт.
Кончился учебный год. Я приношу свой табель. Оценки у меня не то, что раньше – хуже. Мама говорит, что это из-за переезда. Но я думаю, это потому, что мой отец уже не такой большой начальник.
Однажды мама взяла меня за руку и повела в ателье, где мы заказали сразу 4 платья. Не знаю, чем она руководствовалась. Может, пожалела меня, видя, как я вся извелась от любви к Мишке. А может, материнское сердце почувствовало, что это единственная, кроме дня Победы, счастливая весна в моей жизни и больше не будет. А может, вспомнила мечты своей юности и угадала мои.
Долго выбирали фасоны, она просила выполнить все строго по журналу. Тогда я подумала, когда вырасту и выйду замуж, муж будет меня очень любить, так как одеваться я буду строго по журналу, а готовить по поварской книге, которую мне подарит бабушка.
К платьям мама заказала коротенькую кофточку из красного сукна. Она купила его у одной бывшей казачки. Это сукно предназначалось для лампас. Кофточка была приталена, без воротничка и застегивалась на одну пуговицу. Рукава чуть ниже локтя.
Все платья были летние. Девчонкам больше всего понравилась матроска из белой рогожки. Юбка в широкую складку. Блуза с коротким рукавом. Небольшой воротник, отделанный синей тесьмой. На груди – карманчик, а на нем вышит синий якорь. Второе платье тоже было светлое. Из бледно-кремового льняного полотна с вырезом каре, пуговичками до пояса и вышивкой в виде карманов ниже пояса. Юбка прямая, только впереди три складки. Сверху надевалась кофточка-фигаро. Выше талии с коротким рукавом. На кофточке тоже была вышивка в виде карманов.
Третье платье было из шелкового полотна в полоску. Спортивного покроя. Бледно-салатовая полоска, светло-фиолетовая и узенькая темно-синяя. Платье было так сшито, что полоски сходились в елочку.
Но гвоздь программы - платье из крепдешина. Мама давно купила ткань себе. Ей очень нравился цвет. Бывало, накинет отрез на плечо и любуется. Глаза сразу оживают, и лицо становится ярче. И так было каждый раз, когда она перебирала вещи в сундуке.
И вот однажды она отложила его в сторону. В это время Мирка купала свою куклу и решила завернуть ее в полотенце, а под рукой ничего не было. Она и завернула ее в мамин дорогой отрез. Что было. Крик, слезы, подзатыльники. Вобщем отрез был испорчен. Но так как он был сложен в несколько раз, то по нему пошли равномерные, еле заметные разводы, как будто так было задумано.
Как бы там ни было, но из этого крепдешины божественного бирюзового цвета мне сшили сказочное платье. Вместо рукавов – оборочки. От талии сантиметров 15 – гладкое, а ниже до колен – сплошные оборочки. На широком поясе – бутончик нераспустившейся розы.
Кроме платьев у меня появились туфли телесного цвета. Ажурные, на небольшом каблучке.
Волосы мне мыла мама. Она считала, что это главное украшение женщины. У меня они были длинные и густые. Мама промывала их несколько раз, а потом полоскала в дождевой воде, которую специально собирала для таких случаев. Хорошо сполоснув, она снова их полоскала, но уже в воде с уксусом или в настое ромашки. Мама говорила, что если волосы не уложены, то это всем заметно, и женщина от этого проигрывает.
Моя матроска так понравилась девчонкам, что они стали шить себе такие же. У тех, у кого не было подходящей ткани, шили из двух простыней.
И вот 1 мая мы, взявшись за руки, идем по бульвару будто в городе остановились морская флотилия. А маленькие девочки из нашего дома кричат, что Ида – лучше всех. Мы идем к горсаду. Там играет духовой оркестр, пахнет жасмином.
Кем я буду, еще не знаю. Тоня мечтала быть химиком и стала им. Светка хотела стать хирургом и стала им. Настя мечтала удачно выйти замуж и вышла за молодого и статного летчика. Она очень любила носить маленькие фетровые шляпки. Я же хотела закончить 10 классов и учиться дальше.
Мама посылает меня за бабушкой. Я еду одна. Мама разрешает привезти погостить еще и Катю. Вещей у бабушки немного. За тетей Фросей и Валерой приедут Валентина и Арнольд, как только закончат ремонт.
И вот я в Ростове. Бабушка в полотняном платье с белыми пуговицами и белой панамочке. Мы сидим в привокзальном ресторане, и нас обслуживает настоящий официант с галстуком бабочкой. Мы обедаем, наш поезд еще не скоро. Потом нам подают мороженое в белых латунных вазочках. Это я ради бабушки. Пусть порадуется. На перроне много молодых людей. Какой-то курчавый паренек развлекает всех, рассказывая что-то смешное. Он, наверно, еврей, потому что картавит. Они едут отдыхать на Кавказ.
После их поезда приходит наш. Нам недалеко. Несколько часов езды. Мы приехали домой в субботу вечером. А в воскресенье утром мама собрала нас с Катей в баню. Там было жарок, шумно, многолюдно. Мы с Катей старательно терли друг другу спины. Поторопились стать под душ. Все женщины почему-то побрасали шайки, тазы и собрались в углу, что-то громко обсуждая. Что? Ничего не слышною И вдруг - Германия. Война. Мы на улице. Возле репродуктора – люди. Многие возвращались с базара. Нарядные семейные пары, корзинки с провизией. Мы улицах тревога, слезы.
Мы с Катей идем добровольцами, если возьмут. Будем драться на баррикадах в своем городе. Арнольд и Валя едут за тетей Фросей и Валерой. Берут с собой Катю. Она гостила у нас всего три дня.
Мама вспомнила про разбитое зеркало. Война к нам пришла не сразу. Сначала были газеты, сводка по радио. Потом мы провожали папу. Его эшелон ехал на передовую строить укрепления. Арнольда не взяли. Он немец. Немец с Украины. Он знал русский и украинский, а по-немецки всего несколько фраз.
Мы стоим на перроне. Нас целая группа – женщин и детей. Папа бегает возле поезда, отдает последние распоряжения. Женщины плачут, мама тоже. Она предлагает спеть песню – дан приказ ему на запад. Но высокая женщина рядом говорит, что надо молиться.
Утром появились первые беженцы. Они потянулись на подводах с узлами – женщины, дети, старики. Одну семью мама берет у нам. Настина мама тоже взяла беженцев. Они белорусы. Но долго они не жили, пошли дальше. Они сказали, что война скоро будет здесь.
Сентябрь. Мне в школу. Но там уже госпиталь. Учеников перевели в педучилище, разделив его на две половины. Собственно училище и школу. Учеников мало.
Мама все время проводит в госпитале. Война приближается. Как-то прибежала Валя и сказала, что их увозят в Сибирь, как неблагонадежных. Мы провожаем Валю, Арнольда, тетю Фросю и Валеру.
Некоторые свои вещи мы перенесли в дом Вали. Так она захотела. Наш царский рояль мы тоже перенесли в Валин дом. Они оставили нам мебель, одежду, все необходимое для жилья в огромном сундуке и собаку овчарку – гордость и друга Арнольда.
Грузится эшелон. Я и не знала, что в нашем городе столько неблагонадежных. А может, это беженцы. Тут и наша старенькая учительница музыки и немецкого.
Ростов уже бомбили. В городе создавалось ополчение. Из нашего двухэтажного дома всех выселили, а сам дом отдали под жилье молоденьким летчикам. Теперь вечером на нашей танцплощадке было оживленно. Все девчонки нарасхват. И я, конечно. Меня уже несколько раз приглашали танцевать. И Мишка тоже. Я с ним танцую, но в обморок уже не падаю.
У меня появилась новая подружка – Люба Бейсова. Темнокудрая, голубоглазая, тоненькая красавица. Ее отец ведает какой-то продовольственной базой. У них два дома и большой сад. Она пригласила меня на проводы братьев на фронт. В саду накрыли два больших стола, как на свадьбу. Из ближних деревень приехало много родни. Фотографировались. Оба брата – стриженые. У Любы тоже мама такая же высокая и полная, как моя. Только говорит по-украински.
Не прошло и двух месяцев, как на одного из братьев прислали похоронку, а на другого – «пропал без вести». У другой моей подруги – Лены Барановой тоже погиб брат. Я его хорошо знала. Он - командир. Приезжал как-то домой погостить. Я дверь случайно захлопнула, а он помог ее открыть.
И вот, мы как-то идем с ней в школу, а почтальон дает ей конверт. Она радуется – от брата. Но, прочитав, плачет. А я – нет. Не верю. Лена возвращается домой. Меня вызывают к доске рассказать про образ Онегина. А я молчу. Учительница ругается, а я в слезы. Рассказываю всем, что у Лены Барановой брат погиб смертью храбрых.
Приближалась зима. Мы утепляли дом, завезли уголь и дрова. Как-то утром мама решила испечь пироги и послала меня к соседке за противнем. Рядом с нами жила препротивнейшая семья. Они считали нас родней немцев. Каждое утро женщина приходила и говорила, что скоро придут немцы и будут нам кохветки и бублучки. Меня это бесило. Сдерживало меня то, что у нее были парализованы руки. У нее был сын студент и незамужняя дочь.
Сына она безумно любила. Почему его не призвали в армию, никто не знал. В то воскресное утро она была дома. Над городом пролетели немецкие самолеты. Они летели бомбить Ростов. Нам обычно давали сигнал тревоги и сигнал отбоя. С сигналами была большая путаница, и никто на них не обращал внимания.
Было чудесное осеннее немного прохладное утро. К маме должна была придти ее знакомая с помощником, чтобы наколоть нам дров.
Дав мне противень, соседка вывела меня на крыльцо. Задрав голову, она стала искать в небе самолеты и звать их: «Сюда, сюда». На крыльцо вышел ее сын.
Я побежала домой. У нас во дворе стоял незнакомый парень и курил. Я догадалась, что он пришел пилить и колоть дрова. Мама в телогрейке дает ему распоряжения и запирает собаку, чтобы не мешала ему работать.
Я и бабушка с Миркой разделываем тесто. И вдруг слышим нарастающий вой и взрв. Помню крик мамы: «Ложись». Помню, как маленькая, сухонькая бабушка стоит на четвереньках. Помню, как овчарка отвязалась и кинулась в дом, как полетели стулья, рамы, стекла и стало темно от дыма и пыли. Мы, наверно, кричали, лежа под столом.
Наш дом пострадал от первого взрыва. Позднее слышно было и второй, только уже значительно дальше. Отряхивая известь и глину, мы вышли во двор. Самолетов уже не было слышно. Борис, пятясь назад орал, как резаный. Мы кинулись к нему. Левую руку он держал вытянув перед собой и на сухожилии болтались два пальца. Парень рядом с ним зажимал плечо правой рукой. Мама перевязала руку Борису и парню.
У соседки, звавшей немецкие самолеты, осколком был убит сын, а ей в живот вонзилась часть металлической калитки. Напротив убило мужчину, державшего в руках ребенка. Девочке выжгло глаза. Было много раненых, которых на подводе увезли в госпиталь.
И вот мы опять на старой квартире. Летчиков там уже нет. Мы живем в одной комнате на первом этаже. У нас печка и казанок, стоящий на кирпичах. Дымовая труба вделана в форточку. В комнате стол и четыре кровати. Репродуктор. Над кроватями – географическая карта. Мы с Борисом продолжаем ходить в школу. По вечерам - комендантский час. Каждая семья дежурит несколько часов. Я дежурю два раза вместо мамы. Тепло одеваюсь и с соседкой хожу вокруг дома.
Как-то к маме приехала ее знакомая из Ростова. Она хотела купить соленой рыбы, потому что у нас в городе она стоила дешевле. Она нахваливала своего сына. Он был журналист, ездил в Испанию, был обеспеченным человеком. Она шепчется с мамой: «Хорошо бы их сосватать». Я под их разговоры засыпаю и мне снится красавец-муж. Он писатель, пишет роман о войне, а я помогаю ему работать над отдельными главами.
Когда все спят, бабушка молится, доставая свою иконку. Потом, когда ложится бабушка, молиться начинает мама. Но она почему-то все время обращается к репродуктору.
Однажды у нас был целый переполох. Двигали кровати, стулья, стол – искали бабушкину икону. Бабушка, вся в слезах, сидела и тихо выла. Потом догадались – это борькины проделки. Он любил без спросу делать кому-то подарки или менять вещи из дома на какую-нибудь безделицу.
Мама стала его ругать, просила сказать, кому он ее отдать, чтобы забрать. Но ее так и не нашли. Чтобы бабушка могла молиться, Борис принес крест с полметра величиной. Металлический, с голубой эмалью. На вопрос, где он его взял – отмалчивался. Мама догадалась, что он с кладбища, потому что у основания был отломан. Она заставила Борьку отнести его обратно, а он бубнил, что нам не угодишь и все нам плохо.
Так мы прожили первую военную зиму. Весной отремонтировали дом. Рояль мама продала за тысячу рублей. Последнее время она вообще что-нибудь да продавала. Рынок работал бойко. Цены и товары были самые разные.
Однажды она привела в дом крестьян и предложила им что-нибудь купить. Те чесали затылки, но так ничего и не выбрали. Правда, долго теребили в руках книги, но потом отказались, сказав, что на цигарки не годится. Тогда мама достала свое зимнее пальто с кротом и папины вещи. Этот товар пошел лучше.
Однажды она пришла с рынка очень веселая. Продала папин портфель. Кожаный, совершенно новый, подаренный ему на какой-то юбилей. Папа никогда его не носил. К ней подошел покупатель, она назвала цену в сто рублей, он назвал восемьдесят. Мама отказалась. Потом пожалела и пошла, искать того мужчину. Но ее остановил другой и спросил: «Сколько?». Мама сказала: «Восемь». Он отсчитал восемь сотен и отдал ей. Она была так поражена, что спустя много лет часто рассказывала про этот случай.
Мы уже не учились в школе. В городе началось общее волнение. Кто заколачивал окна, кто что-то тащил в дом. Мама бегала по начальству, добиваясь литера - документа на право проезда по железной дороге. Билетов тогда не было. Железная дорога отрезана, мы в тупике. Можно только на пароходе, но там нет мест. В центре города летает пепел, бухают взрывы. Взорвали мельницу и молокозавод.
Вдруг является отец. Он был так необходим, что мы даже не удивились. Он не брит, обносился, еле добрался. Раздобыл лошадь, телегу. Побросали в нее узлы, швейную машину, посадили Мирку и Борьку и утром на рассвете ушли из города. Мы с мамой шли за телегой. Бабушка осталась в доме. Потом я узнала, что отец последние дни строил недалеко от города подземные склады для партизан.
Последним, кого я видела, уезжая, был наш учитель физики. Он охранял дорогу. Узнал меня и помахал рукой. Мы выехали на большую дорогу и влились в поток беженцев. Подвод было много. Но люди больше шли пешком. Было много военных, люди перемешались с коровами, козами, потому что многие везли с собой самое ценное в хозяйстве.
На обочине дороги стояла молодая женщина с грудным ребенком на руках и, протягивая проходящим беженцам руку, просила милостыню и пела: «Чайка, черноморская чайка». Я запомнила ее на всю жизнь. И каждый раз, когда я слышу эту песню, я не могу сдержать слез.
Колхозы и совхозы угоняли целые стада овец, коров, телят, свиней. В одной из деревень мы остановились. В чистенькой хате светловолосая хозяйка, четыре сыночка и муж красавец-великан. В хате жила еще одна беженка. Молодая женщина с ребенком из Ростова. Муж ее был на фронте. Она рассказывала маме, как любит его, как скучает.
Ночью, когда все спали, я вышла в камышовую уборную. В саду, под деревьями я узнала эту беженку с каким-то военным. Их тогда везде было полным полно. Они обнимались. Уж я им устроила скандал. На крик прибежала мама. Я ей все рассказала. Она стала меня успокаивать, говоря, что этого военный, может, завтра погибнет, а наша знакомая хотела его одарить, потому что жалела. Одарить величайшей радостью, которая может быть между мужчиной и женщиной. Это не грех, потому что человек идет на смерть. Но я не слушала ее, а рыдала от возмущения.
Недалеко от нашей хаты был полевой госпиталь. Туда все подвозили и подвозили раненых.
Наутро мы погрузили свои вещи на телегу и отправились дальше, выехали из села. Поехали по центральной дороге, но потом свернули в сторону и правильно сделали, потому что центральную дорогу бомбили и обстреливали с самолетов. Мы въезжали в хлеб и залегали там, а лошадь мама держала под уздцы, чтобы не понесла. Но на нас пули не падали. От центральной дороги мы были далеко. Там, где мы ехали, не было ни беженцев, ни военных.
К вечеру нас догнала кавалерия. Я впервые увидела, как бойцы спят на лошадях, закутавшись в плащ-палатку. Размечталась. А что, если я встречу Мишку Михайличенко?
Незадолго до нашего отъезда всех мальчишек 1924-1925 года собрали в городском саду для отправки в тыл. Девчонки пошли их провожать, и я тоже. На мне было белое платье и красная кофточка. Над парком кружили немецкие самолеты. Отъезжавшие разбрелись группами. Их провожали родные. Я ходила от одной группы к другой, искала Мишку. Самолеты пикировали, но не стреляли. Люди старались прятаться в зелени. Вдруг самолет пошел в пике и страшно завыл. Кто-то крикнул: «Ложись». Я упала на землю.
И вдруг слышу смех. Я поднялась и вижу - стоит Мишка со своими родными. Сестра шлепает его по спине, чтобы не смеялся. Он подошел ко мне, отряхнул мое белое платье и подвел к родственникам. Я поздоровалась. Они стали меня рассматривать во все глаза.
Раздался гонг и какой-то приказ. Все должны были куда-то идти. Провожающие подхватили Мишкин мешок, и пошли, а мы с ним остались стоять в кустах сирени. Он обнял меня и начал целовать. Это было так неожиданно, что я не могла понять рада я или нет. В руках я держала ленточку. У меня расплелась коса. Мишка крепко прижал меня к груди, я незаметно положила ему в карман ленточку.
Потом он побежал догонять своих. Я вышла из кустов, но люди закричали, чтобы я сидела там и не вылезала, потому что моя красная кофта маячила, как флаг. Заметят, бросят бомбу.
На ночлег мы остановились на небольшом хуторе. Меня положили спать на постель с периной и высокими подушками. Эта постель была украшением парадной комнаты.
Утром мама снова запрягла лошадь. Мы выехали на большую дорогу, что очень огорчило маму. Но эта дорога была единственной, проходившей вдоль небольшого села. Дома в селе стояли к дороге лицом. Огороды за домами спускались к небольшой речке.
Сразу же за дорогой начиналось поле пшеницы. Хлеб пора было убирать. Село называлось Харьков. Недалеко было село Полтава. Здесь жили переселенцы Украины. Довольно зажиточно. Первый дом, который мы увидели, нельзя было назвать деревенской хатой. Так это и было. То был дом небогатого помещика с верандой, выходившей в сад. Дом был в два этажа.
Мы проехали мимо и остановились у более скромного. Там нас взяли на квартиру. Отвели флигелек. Мы побросали свои узлы. В хате, у хозяйки было все чисто и опрятно. Жила большая семья, но хозяйство, тоже не маленькое, содержалось идеально. Во всем чувствовалось аккуратность и вложенный труд.
В селе царило смятение. Люди закапывали в землю нажитое добро, продукты, хлеб. Дочки нашей хозяйки попрятали свое приданое. Чувствовалось, что немцы вот-вот будут тут. По дороге непрерывным потоком шли беженцы вперемежку с военными. Мама сказала, что дальше она ехать не может. Она лежала в саду, на старой кровати, а я ухаживала за ней.
Под вечер группа военных свернула с дороги и въехала в сад нашей хозяйки. Они стали рыть окопы, устанавливать пушки, притащили ящики со снарядами и зажигательной смесью. Борис суетился вокруг них и старался помогать, чем мог.
Вспоминая ту ночь, я думаю, что готовилась оборона, прикрытие для отступающих войск. Почему же нам никто не сказал, чтобы мы забирали вещи и уезжали подальше отсюда. Наутро военные снялись, все оставили. Соседи разобрали бутылки смесью для ламп. Хозяйка сокрушалась, что разрушили весь двор.
Это был июль 1942 года. Очень жаркий июль. С поля все таскали пшеницу ведрами. Часов в 12 кто-то крикнул: «Идут». Люди заметались. Показались первые всадники на огромных конях-тяжеловозах с лохматыми ногами. Гривы и хвосты до земли, а сбруя из бляшек. Груди широкие, покрыты бляшками. Глаза закрыты кожаными щитками.
Сами наездники в незнакомой форме, в фуражках и темных очках. В основном военные сидели в повозках, похожих на деревянные корыта. Лошади тащили еще и пушки. Они шли массой. Чинно, с достоинством победителей. Ехали мирно, никого не задевая. Пыль стояла неимоверная.
Мы сидели за столом, под шелковицей и делали вид, что все это нам безразлично. Тетка Василиса подоила корову и поставила на стол ведро молока. Здесь же лежала буханка хлеба величиною с ведро. Вдруг один из наездников повернул во двор. За ним плелся пленный. В белом белье, галифе, босиком, в гимнастерке без пояса. Руки его были связаны вожжами.
Мама отрезала большой ломоть хлеба и протянула немцу. Я очень удивилась. Немец спешился и начал кормить хлебом лошадь. Второй кусок мама дала пленному и еще налила кружку молока. Тот положил хлеб в противогазную сумку, а молоко жадно выпил. Они ушли.
Вечером соседские девочки пришли к нам ночевать. Все разместились на полу. Человек десять.
Ночью приехали немцы на мотоциклах. У меня волосы были чуть рыжеватые, и мама начала объяснять одному из них, тоже рыжему, что я похожа на его маленькую сестричку. Я запомнила его руку. Тонкую, волосатую. Потом я с одной из девочек убежала в поле, где мы спрятались в стог. Позже к нам прибежали остальные девочки.
Утром обнаружили, что пропал Борис. То ли с немцами ушел, то ли они его увели. Немцы стали чаще заходить в хату и просить яйки, курки и васер-мелоне, а мы не понимали, чего они хотят. Мама послала меня искать по деревне Бориса. Еще исчезла овчарка. Скоро я узнала, что она пошла обратно в Азов и жила вместе с бабушкой.
Хозяйка стала нас выгонять. Кони стали ходить в огород. Раньше этого не было, потому что Борис их пас. Мы перешли к другой хозяйке, жившей на той же улице. Тете Арине.
У нее был большой, добротный, кулацкий дом. Но очень запущенный. Она получила его как многодетная мать. Но смотреть за хозяйством и порядком ей было некогда, потому что по всем углам сидели дети. Все они были одеты в розовые байковые платья, с косыночками на головах, и все острижены наголо.
Во дворе стоял большой котел, где на всех варили поросятину с луком и картошкой. Отставшие беженцы и солдаты заворачивали к ней во двор и ели эту похлебку. У нее не было ни ворот, ни калитки, ни забора.
В одной из комнат лежала комсомолка Рая. Ее избил полицай, обвинив в том, что она испортила комбайн. Мама выходила ее. А когда пришли солдаты, она ушла вместе с нами.
Надвигалась осень. Надо было думать, как быть дальше.
На краю хутора, под орехом стояла хата деда Михайлица. Он был вовсе не дед, просто не брит и с огромными усами. Он влюбился в мою маму и торчал во дворе тетки Арины, ласково окликая маму Алексеевна. Ей было 40 лет. Он во всем ей помогал, и что бы она ни делала восхищался, прищелкивая языком: «Вот, умна, людина».
Потом мы перебрались к нему. Причина нашлась. Негде было держать коней, а у него был пустой сарай.
Жена у него была немощная, больная, тетя Домна. Мы с мамой стали за ней ухаживать. Мама готовила, а я ходила за птицей.
У них в Ростове был сын, который, видимо, скрывался от армии. Они решили меня с ним познакомить. Ему было лет 30. Однажды он приехал и тетя Домна начала меня расхваливать: «Дывысь, яка гарна дивчина, коси до самой срани, а яка рукодэльница». ОН
был симпатичный мужчина, но я не могла смириться с тем, что он дезертир.
Продуктов на хуторе хватало, но не было мыла, спичек, вобщем всего того, что можно купить только в магазине. Женщины с хутора собрались в Азов на базар, а я отправилась вместе с ними искать брата.
Дед Михайлиц нагрузил повозку дынями, впряг коней, и мы поехали. Мама осталась. Возле Азова нас остановили немцы и забрали почти все дыни и лошадь. Все отправились на базар, а я домой, где осталась бабушка. Меня радостно встретил пес. Бабушка стала плакать и упрекать меня, что ее бросили, и, если бы не мои подруги, она бы умерла с голоду. О Борисе она ничего не знала.
Ночью пришла моя двоюродная сестра Лена из Донбасса с запиской от отца. Он писал, что жив и налаживает связь с партизанами. Мы с Леной развели глину и начали замазывать трещины дома, чтобы бабушке было теплее.
На нас, видимо, донесли соседи. Ночью была облава, и нас забрали. Отвели в кинотеатр, где уже собралось много молодежи. На другой день туда же привезли девушек с хутора Харьков. От них я узнала, что мама пыталась освободить меня, просила часового, но он ее избил. Она долго плакала, заболела. Попыталась дать взятку врачу, чтобы тот записал меня как туберкулезную, но та не согласилась и сказала, что всех неизлечимо больных немцы расстреливают.
Мы жили в клубе, ночевали там все вместе, а днем грузили пшеницу для отправки в Дрезден. На третий день нас привезли на причал и посадили на баржу. И тут я увидела Бориса. Он мне кричал и махал рукой. Ему в то время было 9 лет. Люди находились в трюмах и наверху. Мы с сестрой стояли ближе к корме. На берегах виднелись разрушенные дома, искореженная техника.
Днем были в Ростове. Нас отвели во двор банка и закрыли за красивыми чугунными воротами. Не кормили. Ночью немцы мочились на нас из окон банка. Во дворе насиловали девочек из деревень. На следующий день отправили на вокзал и дали по буханке хлеба. Посадили в товарняк и набили так, что даже сесть было невозможно. Это было мучительно. В мешке с продуктами я нашла баклажку с гусиным жиром, и это спасло нам с Леной жизнь. Мы намазывали его на хлеб и ели.
Вагон охранял вооруженный часовой. Однажды нас накормили вареной пшеницей. У всех разболелись животы, а оправиться не было возможности. Когда, наконец, остановились, все выбежали из вагонов и стали оправлять прямо тут же возле вагона. Немцы стали нас фотографировать. Потом дали на вагон полмешка семечек: «Ешьте, Сталин, шоколад».
Иногда рядом с нами останавливались эшелоны с военнопленными. Они опускали через окошечко пустые консервные банки, чтобы им туда что-нибудь положили. Если у нас было что, мы бросали.
Потом остановились снова и начали выносить мертвых. Везли раненых, но не лечили и не кормили, и люди погибали.
В Польше на перроне лежали тюки спрессованной, как сено одежды, перевязанной проволокой. Было много техники, госпиталей. На одной из станций дали котел с супом.
Выгрузили нас в лесу, где расположился большой лагерь, охраняемый СС бригадами с автоматами. Разместили в бараках. Это был санпропускник. Нас мыли в бане и обливали какой-то жидкостью из бронспойта. Тех, кто падал в обморок, выносили на улицу и втыкали между зубов металлический гребешок, которым вычесывали вшей. Солдаты ходили между обнаженными девушками и хохотали.
Потом бросили всю одежду в грязь и вывели всех и мужчин, и женщин. Все стали искать свои вещи. Я сразу нашла рубашечку. Охранник с козюлей под носом меня рассмешил.
Голод донимал всех. Нас водили работать на консервный завод, где кругом была чистота и порядок. Но кто-то из наших нагадил там прямо в цеху. А там консервировали груши. А их можно было съесть. Лена нашла картошку и немцы-рабочие сварили ее на пару прямо в авоське. Каждое утро приходили бауэры и отбирали людей по обуви. И хотя у меня были сапожки, меня никто не брал. Я была худая и бледная. Ленку забрал мясник. Когда ее увезли, почти никого не осталось.
Наконец, взяли и меня. Приехала домработница Мари, лет 35. Я шла за ней, но все время останавливалась, потому что с меня спадали штаны и пояс с резинками. На улицах светились витрины, шел дождь. Люди были под зонтами и в разноцветных плащах. Это меня удивило и озадачило. Ведь я такого никогда не видела.
Поздно вечером мы пришли к галантерейному магазину под вывеской «Герман Клемм». Нас встретили две продавщицы, и мы с Мари прошли в кухню с кафельной печкой. Мебель здесь была деревянная, белая. В кресле сидел хозяин. Очень бледный. Потом я узнала, что он был болен диабетом. Я поздоровалась с ними по-немецки. Они ответили. Проверили мои документы и удивились, что мне всего 15 лет. Все, кто жил в доме, пришли на меня посмотреть. В другом кресле рядом с хозяином сидел молодой парень в очках без оправы, похожий на Чернышевского. Нос и губы тонкие. Большой лоб и глаза, длинные пальцы. Ему было лет 17-18.
Я намокла под дождем. Меня посадили ужинать поближе к плите. Дали несколько бутербродов и стакан пива Продавщица и хозяйка ели отдельно. Они щупали ткань моего пальто и платья и нахваливали, но воротник, который у меня пристегивался, их почему-то рассмешил. Потом мне дали тапочки и сказали отнести свои вещи наверх, на чердак. Но искупаться в ванной не предложили.
Я взяла вещи. Сын хозяйки, его звали Эрих, подхватил мой сверток, но фрау Клемм на него закричала.
Мария проводила меня в маленькую комнату и сказала, что я буду здесь жить. Показала, где я буду спать. На постели-«вертолете» с чистым и мягким бельем. Через несколько дней меня отвели в полицию и сняли отпечатки пальцев и выдали бирку, где на голубом фоне белыми буквами было написано – остарбайтер. Я должна была все время носить ее на одежде.
Всему меня обучала Мария. Начистить обувь пока все спят. Сначала щеткой, потом тряпочкой с кремом, потом снова щеткой. Мария показала мне, как работать с пылесосом. Мне надо было натопить печи, почистить картофель, помыть лестницу горячей водой с порошком. Каждое утро я мыла окна губкой и протирала замшей.
На втором этаже была спальня, гостиная, зал, спальня Эриха. Дом отапливался кафельными голландками 2 раза в неделю. Спальни не отапливались. Паркет был только в зале. Площадь зала была метров 40. В остальных помещениях пол белый, покрыт лаком.
У большого окна в зале стоял черный рояль и вся мебель была черного цвета с белой отделкой. Стулья и кресла обиты черной кожей. На столе – парусиновая скатерть. На ней красные цветы, будто нарисованы масляной краской. На серванте – фарфор. Он стоял будто на прилавке. Толстый сувенирный шкафчик со стеклянными безделушками. Большие напольные часы. На полу – голубой с красным ковер. По углам – еще четыре коврика.
В длинной гостиной стоял радиоприемник «Телефункен», возле него – торшер, комод со множеством ящичков. В них – уйма разной одежды, но больше всего меня поразили сотни пар разных перчаток. На трюмо – духи и кремы. Я, видя все эти вещи, плакала, жалея маму, потому что у нее ничего такого никогда не было.
В кухне стоял двухкамерный холодильник. Между камерами были цинковые ящики с кусками льда. Я с фрау Матауш ездила за льдом. Эта старая служанка меня любила и звала Идала. А хозяйка меня всегда ругала, а ее сын заступался.
Над складом магазина в двух комнатах жила старшая сестра хозяина – Эмилия – Высокая, седая женщина. Хозяйка ее не любила. Если яйцо оказывалось несвежим, оно предназначалось Эмили. Если в доме что- то залеживалось, хозяйка говорила, - не надо выбрасывать, Эмилия все съест. Когда Эмилия ругалась и просила поесть, хозяйка говорила – сделай бутерброд.
- А что я на него положу? – Спрашивала Эмилия.
- Свои пальцы, - отвечала хозяйка.
Эмилия была слегка не в себе. Почти лысая. Однажды ей сделали в парикмахерской завивку. Но передержали и спалили почти все волосы. Она вообще была в чем-то невезучая. В молодости она отказалась от приданого в пользу брата. А жених не пожелал братье в жены без приданого. Тогда-то она немного тронулась. Брат взял ее на полное содержание. Родители их жили в Индии. Там у них родились Эмилия и Герман.
Я подружилась с Эмилией, потому что умела гадать. И все время у меня получалось, что на ней женится военный, офицер. ЕЕ это сильно радовало. Эрих все время удивлялся, что она так дружила со мной и никогда не обижала.
Иногда меня посылали на базу за товаром с очень легкой тележкой. Со мной должна была идти Эмилия. Но однажды она раскричалась, что идти не желает, потому что я с биркой. Разгорелся скандал. Тогда хозяйка повязала мне поверх платья косыночку, которая закрывала бирку, и мы отправились с Эмилией в город.
Однажды хозяйка распорядилась, чтобы я поджарила вареную картошку на сковороде, где оставались шкварочки. Я обрадовалась, что вкусно поем. Но она послала меня в лавку, а когда я вернулась, на сковороде уже ничего не осталось.
Иногда хозяйка давала мне вкусные бутерброды, а однажды угостила апельсином.
Хозяева все время хвастались, что во всем у них – достаток, хозяйство исправное, магазин, который дает хорошую прибыль, а я врала, что мы в России живем еще лучше. Если у вас масла дают 125 грамм на месяц, то у нас полкило. На все тогда существовали карточки. Немцы менялись товарами и жили хорошо.
У Клеммов была заветная кладовочка. Там хранились шоколад, ликеры дорогие вина с длинными горлышками. Все они были уложены горизонтально. В специальных ящичках хранились консервированные фрукты, картофель и другие деликатесы. Я туда иногда ныряла, но ничего не брала, а просто рассматривала красивые этикетки и наклейки. Здесь же были оборудованы скамеечки в случае налетов.
Подвал был устроен на двух уровнях. В верхнем - были аккуратно разложены продукты, а на нижнем было что-то вроде бассейна с водой. Через каждые два дня старую воду откачивали и наполняли свежей. Это тоже на случай отключения водопровода.
Однажды, хозяева пригласили гостей. Меня послали в подвал, а за мной увязался какой-то мужчина. Там он начал ко мне приставать. Так я столкнула его в воду. Всех гостей это рассмешило.
Один родственник хозяйки был контужен на русском фронте. Он часто просил меня сливать ему воду над тазиком, когда он умывался и называл этот способ «по-русски».
Я постепенно стала понимать по-немецки. Читала газеты, потом и книги.
Старшая продавщица – Эльза собралась замуж. Вечание заказали в соборе, сшили платье. Я тоже была на венчании. Эльза обнимала своего жениха и рыдала. Эрих вместе со своим знакомым играли на аккордеоне рояле и саксофоне красивые мелодии. Это было красиво и немножко грустно.
Однажды меня послали за маком и длинной картошкой к одному из помещиков. Я ехала на трамвае и шла пешком. Молодой чех предложил подвезти меня на велосипеде. А когда я села на раму, принялся целовать меня. Я вырвалась и надавала ему по щекам, а он долго хохотал и, кажется, был очень доволен.
У помещика был большой дом и двор. Выскочили наши девушки, которые работали у него. Кухарка меня чем-то угостила. Потом помещик начал водить меня по дому и хвастаться, что спальня и ванна у него отдельные, а у двуспальной кровати есть еще и маленький диванчик. Девушки начали попрекать меня, что я с ним разговаривала, потому что он гад и сволочь.
Провожая меня, помещик спросил.
- Они жаловались на меня? Это потому, что я одну девчонку отхлестал кнутом, она не хотела идти на работу, потому что шел совсем маленький дождик. Я поинтересовалась видами на урожай. А он удивился и спросил, что, ваша хозяйка вас плохо кормит? Я ответила, что кормят меня хорошо, я просто хотела знать хватит ли хлеба всем. Он рассмеялся, а потом, оказывается, ходил и рассказывал всем, какая я умная и экономная. Вернулась я только с картофелем. За всеми этими разговорами я совсем забыла про мак. Фрау Клемм меня ругала, на чем свет стоит.
На следующий день помещик сам привез мак и начал рассказывать всем и каждому, как маленькая хозяюшка ему понравилась. Он был в шляпе с кисточкой, толстый и добрый. Хозяйка подшучивала. – Ты его очаровала. Вот и выходи за него замуж. Он ведь вдовый.
По утрам Эрих играл на рояле. Я улавливала мелодии «Кармен» или «Паяцы». Его удивляло и восхищало то, что я знаю эти мелодии и имена композиторов. А однажды я протирала книги и ставила их на полку. А Эрих сидел рядом и читал.
- Гете, Фауст, - сказала я, держа очередную книжку.
- Как, вы знаете Гете? – удивился Эрих.
- Гете знает весь мир, - ответила я.
- И в России?
- Конечно. Вы так спрашиваете, потому что совсем не знаете России. И с пафосом продекламировала ему четверостишье из Фауста наизусть.
Потрясенный, он бегал по всему дому и рассказывал, что русская работница знает Гете наизусть. Но еще больше его поразило, что я знала сказки братьев Гримм. Держа первый то, я по-немецки рассказала ему сказку об умной Эльзе. Он зачарованно смотрел на меня, боясь проронить слово.
Потом мы наперебой вспоминали сказки. Со временем, наблюдая за ним, я стала замечать, что он мне нравится. Он запретил мне чистить его обувь и стал делать это сам.
А однажды пришли его товарищи по Гитлер-югенту и потребовали идти вместе с ними с кружкой. Они собирали пожертвования в помощь армии. Он начал отказываться, говоря, что у него нет формы. Тогда командир распорядился проверить его гардероб. Фрау Клемм очень испугалась, но позволила. Я стояла наверху и слышала весь разговор. Пулей влетела в его спальню, забрала форму, спустилась по запасной лестнице в кухню и спрятала ее у себя.
После их ухода фрау Клемм никак не могла понять, куда делась форма. Я ей все рассказала. Они так обрадовались, что купили мне билет на оперетту Легара «Там, где поют жаворонки». Меня замаскировали под немочку, закрутили букли, как у барашка. Еще хозяйка подарила мне синее шерстяное платье с широким красным кожаным поясом и красным платочком в кармашке.
Платили мне 6 марок в месяц. Из этих денег часть уходила на карточки, а что оставалось – на другие расходы. Как-то я увидела пальто за 47 марок и намекнула фрау Клемм, что хочу купить его, но мне не хватает и нельзя ли взять в долг? Она мне отказала.
Иногда по воскресеньям я ходила к Лене. Она работала напротив, у мясника и всегда была очень занята. Я надевала фартук и помогала ей. У ее хозяев был цех и магазинчик. Каждое утро мясник и мальчишка-подмастерье запрягали двух пятнистых догов, ехали на бойню и привозили полтуши. Одна ее часть шла на колбасу, а другая - вывешивалась на продажу. Хозяева держали гражданских столовников. И я все время спорила с ними о политике.
Как-то один из них, показав значок СС, пригрозил мне расстрелом. А я твердила, что их Бог накажет за расстрелянных еврейских детей. Разве они в чем-то были виноваты? Столовники не отвечали, но тот же эссовец, ухмыльнувшись, пригрозил мне пальцем и сказал: - русишь пропаганден, расстрелять.
Однажды Лена пришла ко мне, а я похвасталась перед хозяевами, что она хорошо поет романсы. Лена очень удивилась и спросила, что такое романсы? Все поняли, что я прихвастнула, мне стало неловко, потому что хозяева рассмеялись
По воскресеньям вся семья ходила в церковь, а мы с Леной шли в парк, где собирались русские. Я несла с собой сахар или хлеб, чтобы угостить других. В парке я познакомилась с русской эмигранткой, которая жила в Германии еще до войны. Она плакали и ругала всех, говоря, что она здесь заболела и мечтает уехать на родину.
Потом пришла ее дочь с коляской. Она, оказывается, родила ребенка от немецкого солдата.
В парке кто-то дал мне журнал, который издавали специально для русских. В нем были призывы вступать в освободительную армию. На обложке красовалась фотография сверхкурносой и грудастой особы в немецкой форме и с красным крестом на рукаве. У меня эта особа вызвала только отвращение. Но я все же прочитала журнал до конца. На последней странице помешался адрес, по которому можно было отправлять письма, но была оговорка: «Стихи и рассказы о любви к Родине редакция не принимает. Мы все любим Родину, - говорилось дальше, - пишите о том, как плохо вам жилось в СССР».
Однажды наш парень-эмигрант дал мне адрес девушки из Праги - Таты Коваленко. Дочери белоказака. Я написала ей. Как-то этот парень пришел ко мне, а я была больна. Он, видимо, позвонил в Прагу и те сразу прислали мне латаную кофточку и банку меда. Причем эта посылочка была завернута в немецкие газеты, где было множество фотографий советских солдат, расстреливающих местных жителей. Я была возмущена и ответила им очень резко, что это наглая агитация и подлая ложь, а в конце приписала: «Спроси у своего отца – белого офицера, сколько он расстрелял своих соотечественников в гражданскую войну». В следующем письме они извинялись, сокрушались, что так глупо и неловко получилось. Потом они прислали мне еще несколько писем и вещи.
Наша дружба с Эриком крепла. Мы уже почти любили друг друга, но позволяли себе только слегка пожать друг другу руку не больше. Я его часто ревновала, когда к нему приходили подружки на уроки танцев. Они музицировали, пили пиво с бутербродами, а я на этих вечеринках была в качестве официантки. И очень злилась, однажды даже уронила поднос, и все угощение осталось на полу.
Помню встречу Нового года. Елку с разноцветными лампочками и очень красивыми игрушками. У фрау Клемм была электрическая духовка, и жена мясника приходила к нам, чтобы испечь печенье. Потом стала нас угощать нас. Семейство Клеммов взяли по одному, а я – три. Фрау была в ужасе и приказала положить два обратно. Я испугалась и начала объяснять, что у нас по одному брать не положено. Бог троицу любит, иначе навсегда останешься один. Женщины очень удивились, но согласились, что это неплохой обычай. Кроме печенья пекли яблочных струдель – рулет.
Рождество, Семья за столом. Я вместе со всеми. Начали молиться, а хозяин заплакал, потому что Эрика должны были забрать в армию. Я тоже плакала и молилась за маму и бабушку. В Германии я стала посещать церковь. Там было тихо и уютно. Я садилась в уголок и смотрела, как служили мессы. Пахло воском, можно было вспомнить своих близких и поплакать. Потом ходила служительница с колокольчиком и мешочком для пожертвований.
Под утро пришли старые приятели Клеммов – артисты оперетты. Их угощали, было шумно и весело. Мне подарили на Рождество разного печенья, пирогов и пару перчаток.
После Рождества хозяину стало плохо, началась рвота, его забрали в больницу. Фрау послала Эриха забрать у отца кольца. Он взял с собой меня. За хозяином ухаживали монахи и белых одеждах и накрахмаленных косынках. Они называли меня – дочь моя. Когда хозяин умер, его положили в часовне, Гед играл орган. На кладбище все дорожки были посыпаны гравием, было очень чисто, все памятники – ухожены. Похоронили хозяина в фамильном склепе, где лежали его родители. Поминки у немцев не приняты. Гостям подали кофе с пирогом. На такие пироги выдавали специальные карточки.
Однажды наши отношения с Эрихом открылись. Вообще-то люди догадывались и немного подсмеивались над нами, но ничего плохого не имели в виду. Помню, однажды я принарядилась, вошла в комнату, а Эрих, увидев меня, упал со стула. Это действительно так было. Все тогда еще долго смеялись. В другой раз я сидела на крышке рояля, а в это время вошла хозяйка и стала меня ругать. – Зачем ты туда забралась? Лопнет крышка, кто купит новую? – Я растерялась и сидела ни жива ни мертва. Кто-то из лавки мясника увидел меня в окно и, видимо, донес властям. Эриха призвали в армию. Тайна! Когда Эрих уходил на фронт, я решила ему отдаться, но он не согласился и скзал, если у тебя родится ребенок, то ни немцы ни русские тебя не поймут и не примут. Защитить тебя будет некому.
Так я рассталась с Эрихом и фрау Клемм. Меня перевели в деревню. Вечером в день моего отъезда из деревни Говран приехала домработница моих новых хозяев. Она была косая и тянула ногу. Моими новыми хозяевами стали брат и сестра Ойшнеры - фрау Софи и герр Май. У них был двухэтажный дом, расположенный буквой Г, где находились – пекарня, магазин и прачечная. Возле пекарни жили француз-пекарь и два грека.
Они позвали меня обедать, посадили за рабочий стол, обитый жестью, но сами сели отдельно. Оказывается, полиция предупредила, что сидеть за одним столом с русскими воспрещается. Одного грека звали Христос, другого – Костас. Он был кривоногий лохматый, с зелеными глазами навыкат.
Я поела, попросила фартук и начала мыть посуду. Всем это очень понравилось. Фрау Софи потом говорила, что очень боялась, что пришлют ленивую работницу.
Брат и сестра пекли хлеб для населения и военнопленных. В цеху стояли две дежи. Один хлеб был темный плоский, невкусный, с картофельной сукой. Формы для него не смазывались, а посыпались опилками. Другой – полная противоположность.
Дом, где я стала жить строил отец фрау Софи. Было у него четыре дочери и один сын. Отец умер от страха, что не сможет заплатить долги за дом и пекарню. Мать напротив оказалась энергичной и деловой и стала выпекать много булочек и хлеба. Дети надевали рюкзачки и в любую погоду до школы разносили хлеб и булочки заказчикам и даже в соседние деревни. Скоро она сумела завести свиней и постепенно расплатилась с долгами.
Две старших дочери вышли замуж, а герр Май так и не женился. Семья стала состоятельной. Софи даже наняли учителя музыки. Герр Май и Софи очень красиво пели и играли на цитрах. Скоро она познакомилась с молодым велоончелистом, известным исполнителем, но мать не дала за ней приданого, и он на ней не женился. Она вышла замуж за гитлеровского боевика.
В деревне работало много девушек из России и французов. Седьмого ноября девушки-работницы меня пригласили в гости. Я думала, что все будут праздновать и петь революционные песни. Но ничего подобного на вечеринке не было. Все разошлись по парочкам, обнимались и целовались.
Я заскучала и поехала навестить фрау Клемм. У нее была уже другая горничная. Я встретилась с фрау, мы немного поговорили. Уезжая, я оставила свой адрес новой горничной. Скоро получила от нее письмо, где она упрекала меня том, что я выслуживалась перед хозяевами. А ее постоянно ругают и ставят меня в пример. Я разозлилась и ответила, что не выслуживалась, а работала, а немцы, какими бы добрыми не были все равно наши враги. А горничная показала мое письмо фрау Клемм.
Спустя время я узнала, что Эриха убили под Тернополем. Поехала на похороны. Но фрау была недовольны, кричала не меня, обвиняя, что я во всем виновата, что они любили меня и жалели, а я прокляла их в письме, назвав врагами, их сына убили русские. Я горько заплакала и пошла в церковь на мессу. Там играл орган и труба. Я долго сидела на скамеечке, вспоминая родных и Эриха.
Среди деревенских девушек одна забеременела от француза. Ее направили в лагерь для беременных. Мы собрали для нее одежду и продукты. Я пошла ее провожать. Но вдруг налетели американские самолеты, мы едва спаслись от бомбежки. Скоро девушка оказалась за колючей проволокой. Там было много женщин. Среди них выделялись полячки, потому что были очень красивые.
У нее родилась девочка – Мелистана и она вернулась обратно. Жандарм избил ее за какую-то мелкую провинность. У нее пропало молоко, и ребенок умер. Я пошла к священнику и попросила похоронить дитя, но он отказался, сказав, что ребенок был некрещеный. Но я все же сумела его уговорить.
К фрау Ойшнер приходили сельчане, просили хлеба. Постоянно появлялась старушка очень похожая на русскую бабушку. В платочке, телогреечке на булавке и в фартуке. Все угощали ее обедом, она села рядом со мной и помогала мыть посуду. Ее называли «последние новости» и с удовольствием слушали. Часто она придумывала разные сведения от себя.
Девочки познакомили меня с французом, но он не был военнопленным. Звали его Пьер Ланком. Он был красив, как картинка, но я грустила об Эрихе. К тому же француз был трусливым и каким-то прилизанным. Как-то пришла наша старушка и сообщила, что Лота, немка, связалась с этим французом. Меня это немного задело. Потом та же старушка донесла, что Лота повесилась, потому что француз переметнулся ко мне. Многие осуждали ее и говорили, что нечего было связываться с иностранцами. А Пьер утверждал, что он не в чем не виноват.
Как-то во время затемнения я открыла окно, а он залез ко мне в комнату. – Ты для чего это сделал? – спросила я. – А ты не догадываешься? – ответил он. Кричать было глупо. Я схитрила и говорю. – Раз пришел, садись и учи меня говорить по-французски. Иначе, как мы будем разговаривать. – Он начал спрягать глагол падать. И вдруг явился жандарм, надел на нас наручники и повел через всю деревню. И хотя на улицах никого не было, на следующий день все только об этом и сплетничали.
Пьера забрал надзиратель, а меня оставили до утра, а потом дали направление в Брик, в гестапо. Утром по дороге в Брик, я встретила Пьера, которого уже освободили. Он нес большой узел в прачечную.
Возле здания гестапо стоял часовой. По винтовой лестнице я, в сопровождении жандарма, поднялась наверх. Передо мной поднялась решетка. Мы вошли, она опустилась. Нам приказали ждать. В конце коридора, видимо, кого-то били. Я слышала. Как кричал человек. К ночи меня позвали в кабинет. Старший по званию офицер вышел, а младший, наверно, стенографист неожиданно на русском языке испуганно зашипел. – Что вы натворили? Вы хоть понимаете, Гед находитесь?
Вернулся хозяин кабинета, позвал переводчика, но я сказала, что хорошо говорю по-немецки. Он спросил: - Что делал француз ночью в вашей комнате? Я ответила, что он учил меня разговаривать по-французски и спрягал глагол падать. А почему вам пишут русские из Праги? – снова спросил он. – Я рассказала. Он пожал плечами, посмотрел бумаги и приказал меня выпустить.
Когда я вернулась, жандарм успел сделать у меня обыск, все перевернул и, найдя сухие корочки хлеба, решил, что я его ворую. Но фрау Ойшнер меня защитила, но все-таки поинтересовалась: - Зачем ты сушишь сухари, разве тебе мало хлеба? Я ответила, что скоро хлеба не будет, и что я им тоже советую сушить сухари. Жандарм захохотал.
Греки вместе с фрау Ойшнер сделали всю мою работу, потому что решили, что я уже не вернусь.
Потом французы устроили вечеринку. Им от красного креста прислали посылки, где было даже спиртное. Мы танцевали. Меня пригласил молодой парень небольшого роста. Мы стали танцевать танго. Я очень стеснялась, потому что танцевать танго почти не умела.
К фрау Ойшнер часто приезжали знакомые из города. Однажды ее навестил отец бывшего пекаря. Его сына убили в Белоруссии партизаны. Фрау Ойшнер стала его утешать. Он усмехнулся и ответил, что вообще не надо было идти в Россию.
Иногда я слушала радио. Однажды услышала песню Аршин-Малалан, а потом детскую передачу. Чтобы чаще слушать радио я стала убирать в комнате Мая. Он был очень религиозен. На стене весили две картины Иисуса Христа. Одна изображала Спасителя с учениками, другая – на распятии.
Теперь я знала почти все сводки с фронта и всем рассказывала. Фронт приближался. Хозяина забрали в армию. Немцы начали нервничать, но хвастались, что в Германии скоро будет такое оружие, которое уничтожит полмира. Произошло покушение на Гитлера. Люди были озабочены и ругали высшую аристократию, поддерживая заговорщиков и утверждая, что после прихода русских погибнет именно немецкая аристократия.
Началась грязная зима. Пошли первые беженцы. На подводах, запряженных хорошими лошадьми, со всем скарбом. Иногда лошади тащили даже автомобили. Они были полу немцы, полу венгры. Чтобы расспросить их, мы тащили часть их вещей и детей. Хозяева деревни размещали их по квартирам. У нас тоже остановилась семья. Мать и сын-эссесовец без руки.
Прошел слух, что скоро будут гнать жидовок. Под вечер появилась вооруженная охрана, расчисчавшая путь. А за ними колонны девушек босиком, в лохмотьях, покрытые байковыми одеялами. На спинах написано – юден. Селяне стояли и смотрели. Неожиданно кто-то закричал: - Прячьтесь, если эти девки проклянут нас и наших детей, все сбудется. – Народ начал расходиться.
У меня были деревянные туфли с толевым верхом. Я приблизилась и отдала их одной из девушек, но к ней подскочили еще две и стали драться и кричать. Наш жандарм рассвирепел, выхватил тесак и стал меня бить рукояткой, а потом тыкать острием. Благодаря теплому пальто я не сильно пострадала, но он все-таки порезал мне спину и поясницу.
А конвой начал избивать девушек. Фрау Ойшнер стала меня ругать, говоря, что я суюсь во все и меня скоро заберут, а она не собирается за меня работать. Когда я вернулась в кухню, там была молодая еврейка, которую ребята накормили, а я дала ей одежду. Потом мы спрятали ее за печку. Она все время повторяла: «Мой папа варил мыло. Их всех расстреляли, а меня забрали». Ночью она ушла.
Было заметно, что фронт приближается. Я пошла в магазин, а продавщица пошутила: «Покупайте семена цветов, скоро придут победители, будете их встречать». Нам выдали талоны на вещи, которые хранились на складе в Бриксе. Там лежали штабеля детских вещей.
Когда люди приходили к фрау Ойшнер за хлебом, что спрашивали меня: «Что, Ида, ваши уже подходят к границам? А дальше они не пойдут?». «Почему же не пойдут?» - отвечала я. – «Пойдут нас освобождать. Вы же нас забрали. А теперь мой отец и жених придут за мной».
Северные города сильно бомбили. Жителей эвакуировали. Дети были худые и бледные и рваных ботинках. Одна из наших соседок взяла мальчика из Гамбурга. Ей дали вторую карточку. Она рассказывала, что в первую мировую войну ее жениха убили на фронте, от него остался сын, но он умер. Теперь у нее будет сын.
Шла весна. Наши приближались. Душа радовалась. Скоро Победа. Я уже думала о доме. Однажды ночью приехал хозяин, закутанный в марджини, в пилотке, как на карикатуре. Все собрались, затопили печь. Он сказал, что самое большое счастье – это когда вы дома, когда шумит чайник. А война – это самое огромное несчастье. Но самое страшное – это югославские партизаны. Он привез чемодан яблок с розовыми боками.
Все жители деревни закапывали свое добро в огородах, как это было и у нас в России. Одна немка сказала мне, что знает, где спрятаны ценные вещи фрау Ойшнер. «Ты сможешь их потом откопать». «Зачем?» - Спросила я. «Как зачем? У нее дорогая шуба и много модных красивых платьев. Разве тебе не нужно?».
Ночами слышалась канонада, и были видны всполохи, как во время грозы. 7 мая ко мне пришла ночевать Дуська. Она была из Москвы и жила в бараке вместе с сестрой. Она очень тосковала по Родине. До войны она работала шофером, но произошел несчастный случай. Она наехала на ребенка. Чтобы избежать суда, добровольцем пошла на фронт, где и попала в плен. Мы с ней пели советские песни.
Когда я отработала очередные 6 месяцев, хозяйка выдала мне 6 марок. Но я отказалась из гордости. Тогда она вызвала жандарма, и он меня избил так, что я даже описалась.
Однажды меня послали к мяснику. Людей на улицах почти не было. Возле домика мясника стоял легковой автомобиль, а в нем сидел человек с широким лицом в макинтоше и шляпе. Он показался мне знакомым. Вокруг сновали офицеры. Мясник долго не показывался, а потом вышел испуганный, втащил меня в дом, спросил, что надо и зашипел: «Это ж Геринг». Я выскочила, чтобы посмотреть, но машина уже уехала.
Через нашу деревню шла дорога на Прагу. Однажды я увидела в кухне великана с каменным лицом. Он поел, а потом лег на топчан в кухне. Я стала мыть посуду, а он говорил, что он рабочий, что у него невеста умирает от чахотки, и предложил мне убежать с ним в Австралию. Говорил, что у него есть золото, что в Австралии мы спрячемся от фашистов и коммунистов.
Я ушла к себе, но ночью он поднял шум и начал стучать мне в стену. Я испугалась, открыла и подумала, если войдет, выпрыгну и убегу. Но он успокоился. Утром они уехали, но потом снова вернулись на джипе, хозяйка сказала, что у нее нет места. Они были сильно пьяные, но все же не стали наставить, а собрались уезжать. Я стояла возле сарайчика с Ксаной и когда немцы сели в машину я стала кричать, - кому едите сдаваться русским или американцам.
Машина тронулась, но один немец достал пистолет и начал стрелять. Мое счастье, что они спешили и не вернулись, но на стене остались сколки от пуль.
7 Мая ночью, мы услыхали, как идут танки. Мы наломали сирени и жасмина, и пошли на грохот приближающихся машин. Но потом остановились и подумали, - а вдруг это немцы?
Залегли в кювет. Вдруг слышим буксует автомобиль и звонкий крик , -Рыбин, давай Рыбин, навались. Мать твою так и раз эдак.
Мы, как ненормальные, выскочили из кювета, начали кричать и обнимать изумлённых солдат. Ни когда в жизни я больше не испытывала и не испытаю радости подобно той.
Уже рассвело, собрались все наши военнопленные, были и французы, и один англичанин. Немцы сразу сникли, как побитые псы. Пришла соседка и спросила, - есть ли среди русских доктор?
В деревне двое молодых людей решили покончить с собой и стреляли друг в друга. Девушка убила парная, а он её только ранил.
Многие жители деревни вывесили белые простыни и просили меня нарисовать серп и молот и написать плакат «Мы твои друзья –Россия!»
В это время восстала Прага и по радио шли позывные повстанцев. –Русские братья, просим, придите нам на допомог.
По нашей дороге шли и шли войска на Прагу и тогда казалось, что они пройдут и всё останется по-прежнему. Я собрала вещи, фару Ойшнер дала мне галифе и сапожки. Я надела зеленый свитер в полоску. Мы с Дуськой вышли на дорогу и остановили Мерседес. В нём сидели офицеры, один был на веселее и пригласил нас в машину. Его фамилия, как позже я узнала, была Дашук. Второй был за рулём и начал нас выгонять. Дашук пытался его успокоить и сказал, - Андрей, чего ты кричишь, разве не видишь это же твоя землячка.
Сказал он в шутку, но оказалось это так. Более того, когда мы разговорились, оказалось, что строгий капитан, с длинными ресницами, припорошенными пылью, до войны работал под началом моего отца. Я, конечно, сразу доверилась ему. А они завезли нас в лес, накрыли импровизированный стол и начались приставания. Но нам было не до того, мы с Дуской навалилась на еду и ни как не могли наесться.
Потом он написал моим родителям, что я жива и здорова и даже послал им посылку. Родители очень обрадовались, потому что муж – офицер это лучшее, что поможет мне смыть позор бывшей военнопленной.
Дома меня встречали отец и бабушка, она очень и очень постарела, а мама лежала в больнице.
.
Воспоминания моей мамы о детстве в СССР и юности в
© Copyright: Павел Примаченко, 2010
Свидетельство о публикации №210031101559
Свидетельство о публикации №210031101559
Рецензии