Конец сентября 1942 г. под Ржевом

    Добрый день, дорогая Раечка!
    Заждалась ты, наверное, обещанного подробного письма. Дело в том, что попал я из огня да в полымя. Писал я, что предвидится свободное время. Но, увы! Послали нас на АРТДОП нести его охрану. Я думал, что времени на писание писем будет достаточно. Оказалось, что кроме охраны, мы,  грузчики и рабочие на ДОПе. Приходится по ночам не спать (через сутки) и, кроме того, в день нагружать и выгружать (вшестером) не менее десятка автомашин снарядов, причем погрузка производится в самых неудобных условиях: ночью или под дождем и, во всяком случае, по колено в грязи или H2O. Остальное свободное от погрузок время чистим оружие. Сейчас я попросту «замаскировался», увильнув от чистки трех  десятков противотанковых ружей. Но хныкать не стоит! Расскажу, что пришлось мне испытать с 8 августа, т.к. из письма из дома я узнал, что ты не получаешь от меня писем с 8 августа. Это для меня довольно сильный удар. Ведь я писал тебе после этого несколько раз. Очевидно, из-за  подробностей эти письма не дошли. Большой перерыв между моими письмами был с 28 августа по 15 сентября. Причины этому изложены в предыдущем письме. Нет… Не могу писать о том, что было так давно. Эти два месяца прошли для меня как два года. Может быть, я уже жаловался тебе на свою впечатлительность. Получается так, что последние события своей яркостью затмевают то, что было не особенно давно, и то, что произошло около месяца тому назад, кажется происшедшим года два назад. Это относится только к впечатлениям от войны. Предвоенные события кажутся близкими и не смываются в памяти ничем. Коротко говоря (эти почти два месяца), я воевал. Об успешности своей боевой работы я писал, но т.к. то письмо до тебя не дошло, то могу коротко сообщить итоги. Убито моим минометом за 32 дня пребывания на передовой около 200 немцев. Участвовал во взятии городов (Погорелое Городище и Зубцов) и в неоднократных, но безуспешных атаках на ж.д. «Ржев-Вязьма», чтобы отрезать всю Ржевскую группировку противника. Разбиты прямым попаданием: 1 наблюдательный пункт, 3 арт. батареи, 3 минометных, 4 тягача, 5 пулеметных точек. Участвовал в 6 артподготовках, находясь 4 суток на наблюдательном пункте в 100-200 м. от немецких окопов. Засек (и была впоследствии уничтожена) 1 арт. батарею, которая стреляла в это время по мне, и одну минометную батарею, тоже уничтоженную нами. За это же время раз 10 попадал в зону беглого огня.  Пережил налёты, которые «ни с того ни с сего» очень любят делать немцы
( снаряды рвались вокруг в радиусе 1,5-10 м). Раз 5 побывал под минометным обстрелом, раз 10 под бомбежкой. Все эти сведения не включают того, что было, пока я сидел на Н.П., т.к. находился под огнем и немецким,  и своим почти все время. Во всех случаях мне «везло». Несмотря на то, что были такие случаи, когда снаряд разорвался в 2-х метрах от меня, лежащего на ровном месте; когда мина разорвалась на земле, выброшенной из окопчика, в котором я лежал; когда фугаска весом в 1 т. упала в 5 м. от меня (разорвись она, я оказался бы в числе предметов, выброшенных взрывом из воронки), я остался жив и невредим. В общем, «прошел огонь, воду и медные трубы», и сейчас я кандидат в члены ВКП(б) с 6 сентября. Были попытки представить меня к награде (но, несмотря на то, что об этом было объявлено, я как-то «выпал» из списка, и на моем месте оказался один лейтенант). Ныне я нахожусь на «отдыхе». Кавычки к отдыху приделаны потому, что это не отдых, а самая настоящая каторга. Все попавшие на «отдых» в один голос заявляют: «хоть бы скорее на передовую» Да! Забыл сообщить еще один «итог». В моем взводе из 14 человек осталось четверо: 1 убит, остальные поехали отдыхать в госпитали. Надеюсь, тоже  как-нибудь присоединится к ним. Зима пугает.
    Пусть тебя не расстраивает подобный пессимизм. Он результат «отдыха», но никак не боевой деятельности. Любимая, ты пишешь, чтобы я не стеснялся сообщать тебе о своих физических и моральных недостатках – результатах войны. В этом отношении каяться могу лишь в том, что приобрел ревматизм в раненой ноге, N-е количество седины и становлюсь Обломовым: не умывался с неделю, с неделю не могу собраться пришить пару пуговиц и нашивку «за ранение», несмотря на столкновения на этой почве со своим начальством и т.п. Иной раз находит (очевидно, на почве переутомления) такая апатия, что, для того чтобы сделать что-нибудь, а не сидеть, глядя в одну точку, приходится делать огромное усилие.
    Как хорошо, что ты меня любишь и как в то же время больно оттого, что я знаю об этом, и сознавать, что узнал слишком поздно. Иногда я почти  уверен, что свидеться нам удастся лишь через несколько лет или вообще такой возможности не будет. 10 в n степени  > ОО чертей, но… Лучше бы мне и не знать о возможности счастья. Единственное, что утешает, так это довод: мы молоды и сильны.
    Перечитывая твои письма, наткнулся на то место, где говорится, что во всем виновата лишь ты. Неправда. То, что я давал повод думать, что я люблю Т., скрывая свои действительные чувства, – моя «личная заслуга», а это причина  всего. Моя  проклятая «застенчивость». Ведь сколько раз в Бердянске, да и до того в институте, во время той прощальной вечеринки, когда вы провожали нас, во время твоих посещений Монино я «чуть не решился» сказать. Сколько раз, разговаривая с тобой, я думал: «А что если отбросить в сторону все это благородство «уступания дороги товарищу», и честно не попытаться добиться того, чтобы меня полюбили».
    Ты, наверное, помнишь наш разговор на рассвете в 1-м общежитии?  Меня, убежденного в том, что уже нечего терять (мы ведь не увидимся), если я уеду на войну (в Бр.), удержало от прямого объяснения лишь то, что я получил подтверждение того, что Ж. имел какие-то права на тебя, в чем я «убедился», нечаянно заметив во тьме ночной, как он полуобнял тебя. А когда мы разговаривали об искренности и недоговоренностях у себя дома … слова о моей любви рвались из меня, и помнишь, последовавшую утром прогулку  в лес?  Не знаю, нормально ли я себя вел во время нее, с трудом удерживаясь, чтобы не взять тебя за руку и сказать: «А,  знаешь ли, как я люблю тебя?». Но прошедшего не вернешь. «А счастье было так возможно, так близко…». Теперь остались только воспоминания. Золотые дни жизни навеки запечатлелись в памяти,  и «спасибо, сердце, что ты умело так любить». Воспоминания о том, что я чувствовал, видя тебя, хотя и мучительно, но доставляют радость.
    Как я сдерживал себя в Бердянске, когда приходилось отходить от тебя, чтобы, не имея возможности самому быть счастливым, доставить радость Люсе! А знаешь, вернись опять старое без изменений, мне так и было бы жаль ее (не хочу сказать, конечно, что я вел бы себя так же). Собираюсь написать ей письмо, в котором просто извиниться за то, что, может быть, я плохо и нетактично вел себя и попросить ее забыть меня и считать «пропавшим без вести» (для нее).
    Темнеет. Сижу у огонька, на котором варится ужин. Меня уже отругали за  не вычищенные ПТР. Скоро, может быть, спать, а завтра опять то же самое, что и сегодня, или что-нибудь, резко меняющее дальнейшую судьбу (что случается очень часто). Подобные броски мне даже несколько нравятся, но… перспективы  возвращения к старому, к тебе, к дому, к занятиям, к культуре ограничиваются только возможностью временного отдыха в госпитале. Когда писал последнюю фразу, один из бросков судьбы произошел. Было объявлено, что надо немедленно стащить за километр по затопленному лесу с сотню пулеметов. Пришлось…
    Вчера, наконец, узнал, кто такой этот таинственный Греков. Нач. допа вызвал меня и стал пытать, есть ли у меня знакомые в штабе N Армии. Он передал мне о том, что «просят писать». Таким образом, твоими стараниями  довольно большое количество людей осведомлены о нашей любви.