Вражда

– Что-о? Жениться на этой, этой! – от возмущения дед Василец не смог сразу подобрать подходящее слово. – На этой… партизанке? – будто выплюнул наконец он и так стукнул кулаком по столу, что даже зашипел от боли. Несмотря на более чем солидный возраст, в нём ещё чувствовались и былая сила, и жёсткий, временами даже жестокий характер.
– Да мы с её батькой в Гражданскую лупили друг друга, а ты жениться?! Ни-ко-гда!

Но внук Колька недаром был его внуком. Он тоже хряснул кулаком об стол:
– А я женюсь! И точка! И хватит уж вспоминать времена царя Гороха! Манечка – хорошая девка, полюбилась она мне. Да и поздно уже раздумывать, тяжёлая она…

Тут в разговор вмешался Петро, сын деда Васильца и отец Николая:
– Не те времена, батя, чтоб вспоминать, кто кого и когда лупил. А Манечкин батька всё-таки бывший командир партизанского отряда. Его карточка вон даже в городском музее висит. С таким и породниться не грех. Смотришь, и нам какое послабление будет. А то уж больно на нас некоторые косятся. Всё никак простить не могут…

Дед Василец даже подпрыгнул на лавке:
– А чего, чего прощать-то? Перед законом мы чисты, никто ничего не докажет! А что болтают, так собака лает– ветер носит. А доказательств-то и нету, не-е-ту-у, – он издевательски развёл руками…

Свадьбу, не свадьбу, но вечеринку всё-таки собрали.
Давно отгремела Гражданская война, уже собрала свой скорбный урожай и Великая Отечественная, а бывшие классовые враги, наверное, впервые вот так сидели за общим праздничным столом. Манечкин отец, ещё крепкий мужик, имевший одиннадцать дочерей и двоих сыновей, хмурил брови, недовольно зыркал взглядом в сторону вынужденных новоявленных родственников, но молчал, сопел и опрокидывал рюмку за рюмкой. Деда Васильца предусмотрительно посадили за другим концом стола. Он тоже опрокидывал рюмку за рюмкой несмотря на предостерегающие взгляды и незаметные тычки родственников, хихикал, что-то рассказывал рядом сидящим и победоносно поглядывал на угрюмого свата.

Веселились, в основном, женщины и молодёжь. Пелись и современные, и старинные обрядовые песни. Молодых осыпали зерном, с шуточками-прибауточками одаривали подарками. В общем, всё шло, как и полагается.

И вот, когда вечеринка уже была в самом разгаре и Манечкиного отца попросили сказать тост, он встал, внимательно осмотрел всех, особо остановившись взглядом на раскрасневшемся лице деда Васильца, чуть усмехнулся и произнёс:
– А тост мой будет такой: за Советскую власть! – выпил, закусил и только тогда сел.

Уже порядком набравшийся дед Василец, позабывший все предварительные уговоры и увещевания родни, демонстративно отставил гранёную стопку и громко произнёс:
– Ну, уж нет! Пей за неё сам! А мы вашего Лазо в топке жгли! Жалко, что ты нам тогда не подвернулся! Хорошо бы горел!

И… свадьба переросла в яростную потасовку. Но опомнившиеся родственники скрутили деда Васильца, громко уверяя собравшихся, что старик совсем свихнулся, сам не знает, что брешет, и куда-то увели-уволокли под вопли голосивших баб. Бывший партизанский командир, схватив дочку за руку, кричал:
– Ноги моей больше не будет в этом белогвардейском гнезде! И её ноги тоже не будет!

Манечка же цеплялась за растерянного Николая и голосила-причитала:
– Тятенька, родненький! Никуда я отсюда не пойду! Муж он мне, муж!

Спустя неделю дед Василец скоропостижно скончался. А ещё через два месяца Манечка прибежала домой вся в слезах и синяках. К мужу она больше не возвращалась. Расписаться они ещё не успели, поэтому новорожденному были даны отчество и фамилия деда-партизана. А назвали его Иннокентием, Кешкой.

Через некоторое время и отец, и мать Кешки уехали в город и там, уже каждый по отдельности, стали устраивать свою судьбу. Кешку родственники отца не признавали. Дед-партизан через несколько лет умер от рака желудка. Так и рос парнишка, в общем-то, никому не нужным. И только бабушка, терпеливая и многострадальная бабушка искренне и горячо любила внука. Кешка отвечал ей тем же. Был он на удивление незлобивым, немного мешковатым, молчаливым, застенчивым пареньком. Окончил восемь классов, но из деревни не уезжал, работал здесь же, в лесничестве.

Когда Кешка уже служил в армии, в часть пришла телеграмма: «Умерла бабушка». Но на похороны его не отпустили, объяснили: не отец  ведь и не мать, всего лишь бабушка. И тогда он сбежал. Добравшись до деревни, домой заходить не стал, а сразу пошёл на кладбище. Через два дня за ним приехали. Нашли его всё там же, на кладбище, опухшего от слёз. Он молча лежал на могиле бабушки и совсем не сопротивлялся, когда его уводили. К счастью, на этот раз нашлись умные головы и строго наказывать парня не стали.
После армии возвращаться ему практически было некуда, и он поехал к матери. У той давно уже была другая семья, подрастали две дочери. Семья занимала две комнаты в большой коммунальной квартире. Кешка пожил у них с неделю, устроился на работу и ушёл в общежитие.

Но, видимо, ему, спокойному и домашнему по натуре, очень хотелось иметь свою семью, свой дом. И через полгода он женился, пошёл, как говорят, в примаки. Однако семейная жизнь не получилась и не только по его вине. После рождения сына он опять ушёл в общежитие. Стал выпивать. За участие в пьяной драке получил срок, два года. Отсидев, уехал в другой город, а через полгода нашли его в петле на чердаке какого-то дома. Официальная версия гласила: самоубийство. Неофициально же все утверждали, что что-то тут не так, что кто-то ему «помог» и, скорей всего, его повесили, но кто и за что, выяснять, конечно, никто не стал.

Сейчас его сыну уже под тридцать. У него другая фамилия, другое отчество  и даже другое имя. И, скорей всего, он не знает правды о своём настоящем отце. А жалко Кешку. В общем-то, хороший был мужик…   
                11.05.04