Лента времени вьётся

(первый вариант)

       Когда жизнь не связана лентой времени, она распадается на несколько прядок. И надо собрать их заново – во временном логическом контексте. В такие дни я хожу на кладбище.
       На могилах обычно не плачу. Приду, уберу, постою. Не поговорю, – нет. Потому что не могу, не умею разговаривать – там. Фото на памятнике мне по-человечески ближе, чем условно живая душа. Но, даже обращаясь к фотографии, я чувствую театральность действия. Оттого – смешно, хотя и неуместно.
       Но сегодня – тот самый день. И лента времени вьётся, расплетая события, и перемешивает цветные «прядки». Каждый охотник желает знать, где сидит фазан. А мне надо сплести косу из своей жизни.

1. Каждый…

      Вот только что мир стоял и вдруг перевернулся. И не осталось причин быть в нём. Но решать это не мне, нет. Сейчас я сон. Сон той, что втиснулась в проём между кроватью и стеной. На бетонной стене «накат» из зелёной побелки и подобие ковра. Ковёр тонкий, тряпочный. С тремя медведями или богатырями, – не помню. Ни те, ни другие не греют, но и не дают застыть прижавшемуся к ним телу.
      Я не сплю, но и не бодрствую. Нашла границу сна и жду. Мы обе ждём. Я сейчас, она тогда. И тот, кто с нами, тоже. Я сон для себя, а кто для него?..
      Я прошу её шевельнуться. Она – почти бестелесная – не хочет. Лежит, едва дышит. Но осторожно проверяет, спит ли Динка.
      Сестра. Ей четыре. И я почти предала её. Когда поняла, чего хочет отец, положила её на край, а сама попыталась влиться в стену.
      Мгновения, что она лежала между нами, оказались для меня невыносимы.

3. желает…

     когда мне страшно, я могу закрыть окно в реальность.
для этого у меня в друзьях есть сущности, которые живут на периферии зрения.
     красные силуэты при долгом рассматривании бледнеют и серебрятся. Но голову поворачивать нельзя: они сразу пропадают. а разглядеть хочется. и узнать о них побольше – тоже. я терпеливо жду, когда пунцовый овал справа приобретёт очертания толстого мальчика. он приходит нечасто, может быть, его не пускают родители, ведь у них тоже есть родители. потому что вот пунцовый – маленький, а лиловая – большая. лиловая – его мама. она всегда появляется, когда пухляк надолго задерживается сбоку, и уводит его. пунцовый серебрится медленно, лиловая мгновенно. так я поняла, что мать у него взрывная и крикливая (как моя). а сам он – неповоротливый увалень (как я). его разозлить чтобы – усилия приложить нужно. однажды я попробовала.
     долго-долго изучала его краем глаза, а потом внезапно повернулась. он не ожидал такого коварства, растерялся и не успел убежать. и начал розоветь. ну да, из пунцового стал розовым, а потом засеребрился. но всё равно не исчез. пока его лиловая не забрала. и не побоялась же! появилась из его оставшейся розовости, накрыла сверху лиловым, а снизу – серебряным и – была такова. вместе с провинившимся.
     после этого он долго не появлялся. да и она тоже. были какие-то мраморные, синенькие и два чёрных. эти – шустрые и весёлые, несмотря на мрачный цвет. молодые. но явно старше пунцового. они меня дразнили. выглядывали далеко за дозволенный предел и маячили перед глазами, я видела их почти прямо: два чёрных круга – сгущённая тьма посередине и рассеянно-дырчатая у краёв. но я скучала по своим друзьям.
     и они оба, пунцовый и лиловая, пришли ко мне, чтобы поддержать,– тогда.
     тогда мне стало стыдно перед сестрой и я спихнула её в ноги, приказав не шевелиться. и она лежала там, давясь слезами, ничего не понимая. а я изучала друзей, пока отец не ушёл от нас в зал. а потом, укрывшись одеялом, я затыкала динке уши, чтоб она не слышала бабушкиного голоса.
     мне было стыдно, что я прячусь, стыдно всё время, пока кричала бабушка: «штошь ты делаешь, костя, сынок?! ты ж оттудова вышел…»
     а когда замолкла, стало страшно.

5. где…

     Она уже заговаривалась тогда, многого не помнила. Но ещё пыталась жить.
     Однажды вздумала проветрить квартиру. Настежь окна, двери. Даже стулья подставила, чтоб от ветра не закрылись. Я учила уроки, изредка кашляла. Накануне со школой ходили в парк сгребать листья, было весело, шумно, немного холодно. Ближе к вечеру засобирались домой; долго зажигали осень, она, отсыревшая, не загоралась. Так и ушли, оставив тлеющие жёлто-бурые ворохи и где-то под ними забытые мною грабли.
     Когда дрожь начала пробирать не на шутку, я встала и захлопнула дверь. Она свалила стул и отпружинила. Раздался вой, до того мученический, что от страха подкосились ноги. Бабушка осела в дверном проёме и, сгибаясь, дула на посиневшие пальцы.
     Меня затрясло. Мне было жаль её, такую маленькую, я физически ощутила её боль и машинально мяла свои ладони… Но сказала вдруг совсем другое.
     – Тыии!!! Сама виновата! Чего ты лазишь?!
     Она подняла голову и заплакала в голос:
     – Больно, доча, ой, больно… Я… там… пауть-ину… с-нимала… Лидонька…
     И я не выдержала, упала на колени, и сжимала, растирала её пальцы, и плакала, а она отнимала сухонькую, всю в прожилках, руку и вздрагивала от касаний.
     Я так и не сумела сказать «Прости!», и с тех пор все воспоминания об этом годе свернулись для меня в дождливый день обиды бабушки.
     Примирения не было, всё очень буднично сошло на нет. Но из этого эпизода я выделила для себя одну очень неприятную истину: я поняла, что не только не умею выражать чувства, но и тщательно скрываю их противоположными по сути.

2. охотник…

     Он пришёл поздно, но не настолько, чтобы мы успели заснуть.
     Бабушка, которая родила своего восьмого сына сорок лет назад, открывала дверь долго, торопясь избавиться от глухого пугающего стука по дерматиновой обивке. Звонка пьяный отец не признавал, о ключах, наверное, не помнил.
     Я похожа на него – страшно далёкого теперь, любимого и ненавистного. Я тоже стучалась к подругам в дверь широким кулаком, наслаждаясь острым звуком – двери у всех были деревянные, а у нас мягкая. Компенсация за жёсткий страх внутри. Только мой отец пил так, что мы скрывались у соседей. Когда дома была мама.
     В ту ночь её не было.
     Она лежала в больнице, и врачи сказали, что на месяц. Я бы обрадовалась такому долгому её отсутствию, потому что мать держала нас в строгости чрезмерной, – но пьяный отец страшил. Я не знала другого пути спасения, кроме как уход из дома, вот только бродить по ночам вдвоём с сестрой ещё не умела.
     И мы спрятались в сон.
     А отец скучал – по ком, не помнил.
     «По маме»,– думала я тогда.
     По женщине – понимаю сейчас.
     Женщиной для него в тот вечер оказались я, двенадцатилетняя, и мать его – восьмидесяти лет.

4. знать…

     Они похоронены рядом, он и его мать.
     Вокруг никого, и я начинаю рассказывать внимающему с керамики отцу о себе, житье, о муже-детях-сестре. Глотаю слова, перескакиваю с одного на другое, смущаюсь своего шептания и, наконец, чувствую, что думами уже на выходе.
     Мысли строятся в шершавый ряд: надо к маме, отдать кастрюлю, мёд и аппликатор Кузнецова; ноги устали, руки грязные, воду не взяла, отмоюсь на центральном выходе.
Взгляд не сходит с фото бабушки. Отцу я уже всё простила и ей тоже говорю «До свидания». Спохватываюсь: нельзя «свидание»! Поправляюсь на «Прости меня – тебя Бог простит», но что-то не так во мне стало, не так.
     Прислоняюсь к оградке, сколупывая заведёнными за спину руками отстающую серебрянку, и смотрю на портрет. Почти не размыкая губ, шепчу:
     «Я так давно тебя не видела, ба. Так давно… Как я по тебе соскучилась!»
     И в этот миг кто-то очень нежно касается сзади моей руки.
     Я завизжала так, что с берёзы вспорхнули птицы. Отскочив, наступила на могилу отца. Шарахнулась ещё и оттуда. И встала между двух надгробий, не зная, куда деться.
     Сладкий запах тлена прошёл через меня: я выдохнула и вдохнула.
     За оградой от ветра лохматилась трава, колосник ажурный. Она и погладила меня.
     Потом, сквозь слёзы смеха, я говорила с бабушкой. И впервые просила у неё прощения. За то, что вину свою, боль и беспомощность в детстве прятала за злостью.

7. фазан…

     Порой я странно воспринимаю действительность. Могу осознать не то, что есть. Увидеть неочевидное, почувствовать недосказанное... В такие моменты я не я. А может быть, как раз наоборот, только в эти моменты я и проявляюсь. Из негатива.
     От матери до дома шла пешком пять остановок. Медленно шла, почти гуляла. Ни о чём не думала.
     У школы неожиданно, но постепенно услышала крик: да, именно так – неожиданно, но постепенно. То есть сначала было по-уличному тихо, а потом вдруг спокойная тишь стала наполняться всё более проявляющимся криком. Кричал мальчик. Одно слово, и было оно странным на слух, потому что отчаянно звучало.
     Он кричал: «Честначестначестначестна-а-а!!!»
     Вот такой скороговоркой, воплем, одно слово. Сначала слышно было только это. Потом я увидела его.
     Мальчик, толстенький, лет десяти, бежал за женщиной. Та уходила и прятала в карман руку, которую он норовил схватить, крича при этом «честно-честно». Мать шла в белом гневе, на сына не смотрела, с каждым шагом повторяла: «Пять раз. Я сказала тебе это пять раз. Всё».
     Что всё, со стороны было не понятно. Но орал парень не по-детски. Он кричал уже не только «честно», но и «Мамочка, прости, мамочка, пожалуйста, я больше так не буду – честно-честно-честно-честно!!!»
     Я уходила вперёд, они за мою спину далеко назад. Вопли было слышно невероятно долго. И вот тут-то со мной случилась та самая странность, о которой я обмолвилась вначале. В этом безнадёжном его крике я почувствовала страх потерять мать.
     Не знаю, в чём там было дело, но отчего-то представилось мне, что сказала она сыну, что «всё, пять раз я тебе говорила, ты не слушал, нет у тебя больше матери, я ухожу». И он поверил, что она оставляет его, и страшный страх его обуял, и кричал он потому криками недетскими.
     Я остановилась. И так преисполнилась его состоянием, что – заплакала.
     Стояла посреди дороги и плакала. Так ему было больно внутри. И мне тоже. От той мысли, что я придумала. А может, и не придумала – какая разница? Не пора ли уже перестать выдумывать другим людям чувства?
     И научиться показывать свои.

6. сидит…

     Принесла маме её отмытую до блеска старую кастрюлю и постеснялась признаться, что это я, а не посудомоечная машина постаралась. Ни с первого, ни со второго раза алюминий не стал, как новый, он просто освободился от жирности и всё. Но маме интересно, насколько хороша машина, которая так дорого стоит.
     И что ж… Брала «Доместос», обильно поливала «в лицо» и внутрь, а потом полчаса отдраивала металлической щёткой – для того, чтобы посудина начала соответствовать тому, чего ждала от машины мама.
     Я тёрла и тёрла, и чернота уходила, и блеск появлялся. Но я уже знала, что принесу эту оттёртую до сверкания кастрюлю маме и на её радостно-удивлённое: «Это так в машине отмылась?!» – утвердительно кивну: «Да, конечно. В ней».
     Почему-то стыдно сознаваться, что я потратила тридцать минут своего времени на неё, вернее, на то, что редко делаю даже для себя.
     Я расскажу ей об этом, но позже. Как и обо всё другом.

     Каждый охотник желает знать, где сидит фазан...





____

     (в тексте использованы отдельные фрагменты из моей повести "Бред Галиматьянова")