Бадула

Какая встреча, милый его сердцу  край! Не встречали еще глаза его  прекрасней взора, как это горное плато, израненная ущельями и оврагами, игристыми ручейками. Не слышали уши его, шелести игривей, пения мелодичней, раскатов канонадных, чем в этих местах. Словно русское раздолье раскинулось оно между Большим кавказским хребтом и лесистым кряжем Авашила кяб, что означает "шея жирного села".

Словно первое свидание с той любимой, которая так скоропостижно и неожиданно покинула этот бренный мир, даже не попрощалась. Ушла во сне.

Вспомнил ее морщинистое мудрое бугристое, как вспаханная нива, лицо, а лоб: словно скошенные ряды травы. Не по годам пухленькие с тыльной стороны, словно опара руки, а ладони грубы как льняной мешок. Как они его неуверенно нежно ласкали. Вдруг, как бы опомнившись, нехотя отталкивалась обеими ладонями, в стеснении пряча глаза. "У-убай. Нельзя же делать такие вещи, Бадула". А сама всем телом ждет, остановившись  вполоборота, боком, чтобы он снова обнял ее и прижал к груди своей.

Завтра ровно год как ее не стало.
Чуть ли не ущипнул себя Бадула. В какие нежные воспоминания бросило его, восьмидесятилетнего старца, когда, после почти годовой разлуки, увидел родные просторы. Вся его трудная, но веселая и счастливая жизнь прошла здесь, на этих косогорах, холмах,  лесах и полях.

- Останови, сынок, - попросил он внука, который сидел за рулем "Нивы-шевроле".
Внук, коренастый, с поломанным левым ухом  (атрибут спортсмена борца), коротко стриженный молодой человек вопросительно посмотрел на деда в лукавой улыбке, а после на жену, которая сидела на переднем сидении.

- Нет, внучок, не приспичило, - похлопал он ему по плечу, отвечая на его хитро-лукавую улыбку. - Подышать хочется до забвения.

Кряхтя старостью, он долго выходил из машины, выказывая недовольство нагрянувшим годам. А выйдя, бодро, но осторожно наступил на родную землю, будто пробуя ее на прочность. Медленно выпрямился, уперев ладонью согнутой руки в источник ревматизма.

- Ай-ай-ай, - чуть слышно выдавил он и выпрямился. - Как я состарился, а Он никак не позовет к себе. А земля осталась такой же, только немножко одичала.

Полной грудью старых ребер вздохнул он свежестью родины и заковылял по пыльной дороге и приземлил свой обведший зад на траву возле обочины в сопровождении "бисмилахи рахмани рахим". А как хотелось ему с разбегу забежать на этот пригорок, раскинуть руки вширь, подпрыгнуть, встряхнуть старостью, выгнать рухлядь из костей и мышц и крикнуть. Крикнуть так, чтобы сердце разошлось в свободной груди, чтобы дрожь огнем крови пробежал по телу. О, Время - вершитель судеб. Жестокий ты судья. И нет никакой другой инстанции, чтоб обжаловать твой приговор. Ты выше всего! Кто ранен тобой - тот неизлечим.

Дикая панорама. Разрушенные села. Одичавшие сады. Заросшие пашни скрывали под покровом травы некогда плодородную, щедрую почву. Время страды и сенокоса, а на полях единицы. Не слышен шум машин, крики косарей и смех "гребальшиц" (женщины и девушки, которые граблями убирают сено). Не золотится пшеница, не играет рожь спелыми колосьями. Пашни дремлют под покровом клевера и осоки. Какая земля отдыхает! Она давала стране более десяти тысяч центнеров пшеницы, а сейчас зарастает дикими деревьями и можжевельником.

Родное село встретила старца каменной прохладой древних стен. Дома - полу-руины, сиротливо смотрели арочными дырками скотных дворов. Осиротевшие улицы бледной зеленью дорожной травы с улыбкой победителя кивали Бадуле. Дикая природа душила следы цивилизации.

Какая зелень могла быть раньше там, если дороги и тупики, которые вели к жилищам и сенохранилищам были облизаны и обшарпаны колесами машин,  копытами животных, ногами прохожих.

Вот и учер(самобытное название годекана у сельчан) - шумливое сборище джамаата. В его молодости в селе были три учера; нижний (возле колхозного склада), северный в  центре и верхний.

Под вечер, в самый разгар учер  был пуст, как бомбоубежище в мирное время.

- Вях, - похлопал Бадула по плечу внука, а потом  ладонью об ладонь, - Паха-ай, - воскликнул он. - Не кому в селе ассала ваалейкум сказать, - загрустил он в миг. - Что будет завтра. А я, старый дурак, хотел похвастаться машиной внука.
 
Годовую  пенсию спонсировал он, чтобы внук мог купить себе приличную машину. Как ни как команда стала победителем турнира по вольной борьбе.

- Умирает село, сынок, умирает без есина (молитва, которую читают умирающему), кафиром (неверным). Жестокое время.

- Тебе-то что от этого, деда? - безразличием спросил внук.

Он дико посмотрел на   отпрыска, не сразу восприняв его слова. Покемон какой-то.

 - У тебя нету родины, тебе этого - не понят. Городской, - выстрелил словами он.
А тому  хоть бы  хны. Мимо ушей.

Остановились. Вышел старец.

Глянец, обтертого задами мужчин, осинового бревна, магнитом заманило его. И он пошел, ковыляя древностью своей; прихрамывая на обе ноги.

- Вы идите домой, зажгите огонь, придайте ей жизнь, а я посижу, - и, прицеливаясь глазом, начал свою посадку. - Астапиру (прости), аллах, астапиру, аллах.  Куда идет этот мир, - задался он вопросом, но не нашел ответа. Еще и год не прошел, как он уехал, а встретил такие изменения.  Изменения происходят всегда, но это мы не замечаем, если рядом. А после возвращения, спустя некоторое время, перемены бросаются сразу в глаза.
Когда-то смех сельчан, собравшихся на годекан, тревожил жителей соседних сел. А шине (кайтагское название табасаранцев) бесконечно удивлялись и завидовали неиссякаемому юмору жугарцев (так они называли даргинцев - кайтагцев).

Только воробушки не изменили себе. Прилетели, как человек появился на бревно - может, что съедобное выкинет.

И старый тукен (сельмаг) застыл угасающим видом. Сколько жизни кипело вокруг него. Его называли местом разброса мужских душ. От моросящего дождя они укрывались под небольшим козырьком над входом, подшучивая друг над другом, подталкивая каждый каждого раскошелиться на бутылку "Старого года".

Ни души на годекане. Словно смерть нависла над селом.

А школа? Такое убогое строение. А как она блестела белизной извести. Сколько смеха, сколько жизни порхало внутри и вокруг нее. Около двухсот пар ног, рук и глаз зажигали в ней огонь жизни, и текли ручейки радости.

Смотреть страшно. Покореженные стены, заржавевшая крыша и бойницы окон шрамами синих рамок, убого застили потекшими грязными треснутыми, а кое-где и поломанными стеклами. Заросла тропа знаний бурьяном, чертополохом и  крапивой. Наседка с цыплятами только копошились у фундамента. Еще сильнее обезображивая вид заброшенной школы.
               
"Вот почему Америка победила нас, - в сердцах вынес он вердикт. Где смех, где игры, где драки? Не поется песня, не играют  на спор волейболисты по вечерам. Неужели со мной умрешь и ты, село мое?".

Школьники, последняя надежда села, проходя мимо, поздоровались. Полуживые, без озорства, без слов, словно унесенные ветром. Да и само  пожатые рук - словно долг уплатили. Без искорки в глазах, потупленные взгляды, вялые ладони (в другой держат мобильник).

- Ва, Бадула, один сидишь, - прервали его думы здоровый голос из прошлого. - Получается учер сам на сам? - Откуда-то из глубины годов возник Мирза, сельчанин из "переехавших".
- Мужчин не осталось, вот с мыслями сижу.

Сильное пожатие рук, во встряске и долго, как будто на прощанье. Не виделись давно. Но не разлука, а что-то иное заставляло стариков так тепло и радостно поздороваться, хотя они никогда не были друзьями. И не отпуская рук, присели на бревно и смотрели друг другу в глаза. Будто определяя, кто из них больше постарел.

Мирза еще сохранился - ничего. Он жил в городе. Давно переехал, молодым еще был. Работал конторе.  Да и жизнь не очень потрепала его. Сейчас на пенсии и каждое лето приезжает к племяннику погостить. К родной земле тенят. Там воздуха ему не хватает.

Затоптанная от касаний подошв глянцевая когда-то площадь учера, завоевывалась травой.
- Дожили ирчамульцы. Где грохот годекана? В такой час, а бревно пустое, - кивая головой, раненым голосом сказал Бадула.

- Учер сейчас женский стал и он перешел туда, - то ли с сожалением, то ли в шутку сказал Мирза и указал рукой в сторону, где на корточках, кто на полене между домами сидели женщины. - Пойдем, пообщаемся.

- На женский годекан? О, времена! Йа, Аллах!

Кряхтя уходящим здоровьем, встал Бадула, словно робот, по детально приводя суставы в движение.

Мирза был более легок, да и по годам он был чуть моложе. Но чувствовалась надвигающая старость. Дышал тяжело, буд-то на подъем идет. Лучший танцор села и его окрестностей, комсомольский вожак, красавец Мирза. И его не пощадило Время.

- Сидите? Пусть Аллах убережет вас, - поприветствовал Бадула.

Женщины встали,  впопыхах поправляя платье, зашевелились, переглядываясь в незаметных улыбках, скривив кончики губ.

Подошли поздороваться.

- Омовение не испортим? - протянули они руки, завернутые в подол платьев или концы больших платков.

- Испортится - поправим, но здороваться в перчатках  - это не по-нашему, - и протянул  свою сухую в синих нервных потоках руку. - Хошкелди (приветствие тюркского происхождения, которое используют жители южного Дагестана), мои сельчанки, хошкельди. Пусть Аллах продлить ваш срок и отложить смерть. Жива еще, Джума, - долго не отпускал он руку старухи, до предела смутив ее.

Потом присел на  скамеечку возле стены школы.

Словно на первом свидании потупила она головой, пряча взгляд карих морщинистых глаз.
"Как ты постарел, Бадула", - подумала она. А когда-то она так любила его безответной любовью. Он даже не подозревал. Проглотила, спрятала в себе навеки порывы юности. Только сейчас на склоне лет исполнилось ее девичье желание - прикоснуться его. А жизнь прожила с другим, каждый раз вздрагивая при встрече с ним.

- Таким же остался, - тихо оценила Бадулу вдова с живым мужем. Так называли в шутку женщин, мужья которых круглый год ездили на заработки.

- Мирза как сметана, - толкнула вдова в очках соседку, - городская жизнь, режим… Хорошо сохранился.

Вечерело. Воздух дышал прохладой и росой. Звонко пел родник - гордость сельчан. Наконец-то провели воду в село.

- Посмотри-ка Мирза, на таком участке села нет ни одного мужчины, - коснулся он рукой его колена. - Бессмертный Курбанали и тот ушел, а его щепетка-Ханум цветет. Уложила хохмача, - грустно покачал он головой.

- И нас это ждет, - философски изрек собеседник. - Все будем там. Только обидно было, наверно, Курбанали уходить, оставив ее, - и указал в сторону женщин.

- Шукур (дай), Аллах, говори. Счастлив тот, кто раньше уйдет. Пусть плачут по мне, чем буду плакать я, - грустью улыбнулся он и настальгически  посмотрел  на Мирзу.

Его сухое поджаристое тело вытянулось в скорби и сожалении, что ему пришлось пережить супругу. Страшна не смерть, а его неизбежность. Сегодня или завтра - сути не меняет.

- Там хорошо или здесь, Бадула-аци, - спросила его одна из вдов ни по годам, поседевшими волосами.

- Нигде ни хорошо, дочь моя. Рядом с супругой - вот там хорошо.
- Со смертью торопишь, - решилась спросить тайная любовь.
- Нет, Джума, покоя хочется.
- Мой тоже так говорил, - с досадой как бы про себя сказала она, а потом добавила: - А уходить, все равно, не хотел.
 
- Кому хочется, соседка, кому, - со вздохом поддержала ее, красивая женщина, но уже время морщинами наступала на нее лицо. - Твой-то и жизнью успел насытиться, а мой? Унесла его работа, - чуть ли не заплакала она.

- С внуком приехал, Бадула-аци?

- Да, Шамай, - нашелся он и уперся обеими руками  об скамью, выпрямляя затекшую ногу.
То, что он не остановился у дочки, не показалось им странным. Свой дом ближе, хоть  холодный и покинутый.

- На годовщину приехали, - допытывались сельчанки.
- Да, да, - не сразу нашелся он, выпрямляя правую ногу.

"Стареет Бадула, - заметил Мирза про себя. - Эти ноги в честь колхоза за ночь прошагали с переходящим знаменем тридцать пять километров, а сейчас только при помощи рук выпрямляются, по частям".

- Эй, женщины, как без мужчин, - обратился Бадула с иронической бравадой. - Скучновато, наверно?

- Так же как и тебе, - нашлась ответом ккама (вдова на местном диалекте).
- Страшновато, значит.
- Куда уж. Женщины быстро привыкают, но тепло рядом никому не мешало.
Засмеялись. Скрытно, стрельбами улыбок.

- Годы годами, а тепла и нежности  хочется всегда, - откуда-то из-за спин сидящих донесся голос с тоской.

Это "вечная вдова" Калимат, у которой муж умер второй день после свадьбы. Так и не вышла замуж.  Да и не за кого было, а в другое село, тем более в табасаранское не решилась.
В селении зашло стадо коров. Женщины забеспокоились.

- Ва тетина, тетина хорошая, - протянула руку, увидев свою рыжую корову, уже не молодая вдова. Та в ответ му-у-укнула протянутой мордой в надежде найти в руке кусок хлеба - взятку за своевременное возвращение.

 На улицу вышел единственный мужчина участка - учитель, который с усталой походкой загонял корову.

Другие экземпляры вымирающего пола - в доску пьяный электрик и шизофреник пастух в обнимку шли за стадом.
Годекан пустовал.

- Много женщин - к беде, говорили в старину, - сказал Мирза, облокотившись локтями об колени и, синхронно пристукивая пальцами рук, друг об друга.

- Она рядом - село вымирает, - согласился Бадула. - Легким оказался ваш первый шаг. Как вы тогда несколько ребят переселились в город, на равнину,  с тех пор поток никак не хочет остановиться, - с упреком посмотрел Бадула на "переселенца".

- Тогда время было другое - голодное.
- Время для всех одинаковое. Только некоторые, часто ищут выгоду и легкую жизнь.
- Каждому свое, Бадула. Не мы придумали этот мир. Вс е по воле Всевышнего, - покачал он головой.

Сизый дым, теплой трубой уперся в небосвод - затопили печи. Большой кавказский хребет горел уходящим днем. Потускнели, налившиеся влагой, тучи. К дождю.

* * *

Наполненный росой утренний луг, сочным валком, ложился под  хурбукинской (Хурбуки, село в Дахадаевском райне, где живут железных дел мастера) косой. "Фс-сщеф, фс-сщеф", - заходила она в траву, словно в воду. Умело наточено. Косит игриво.

Напряженные мышцы спины старшего внука, желваками играли в лучах желтого солнца, отражаясь капельками здорового пота. Фиалки, ромашки, васильки и другие бесчисленные луговые цветы падали косым углом против движения стали, без стона, прожив свой короткий век. Оставались корни, основа и начало. Будущей весной вырастут новые трава и цветы, радуя глаз людей и обеспечивая насекомых нектаром, животных пищей.

Прикрывая ладонью глаза от утреннего солнца, Бадула с любовью смотрел на луг и на внука.
"Позавидовать можно зеленой части природы. Ничто не уходить задаром. Что за существо Аллах, сумевший создать такое диво как Природу и человека, - размышлял он. - Вот трава. Скосят, высушат - послужить питанием для скотины, а весной снова зайдет. И после смерти есть от нее польза. А человек? Умрет, закопают в глину и - делу конец. Никакой пользы. Только одни расходы для родственников. Странная вещь это - жизнь. Лучше не родиться, по-моему".

А трава падала и падала и ложилась в ряд прямую.
Внук косил босиком и две полоски, словно от лыж на снегу плелись за ним на скосе.
Около часа косить. Здоровьем дышит. Хоть и живет в городе, закалка сельская. Каждый год приезжает помогать маме на сенокос с семьей. Хотя жена ворчит. Она городская. Мирзы дочка. Приятная гостеприимная, уважительная. Бадулы любимая внучатая невеста. Но она со стороны дочери и обычай не велит, пока жив сын, оставаться с дочерью и ее детьми. Хотя после Ее смерти  изъявил желание остаться у дочери, но сам же и изменил решение: что скажут люди?!

 Муж дочери умер на заработках от инфаркта. Четверо детей. Двое, слава богу, устроены.
Восемь внуков у Бадулы и девять правнуков, десятый на примете. Счастливый он человек. Вот только Она поторопилась. Пол счастья забрала. А как спорили! Поругаются по-старчески - из-за пустяка: то ли она приготовила слишком горячий суп! или он не такие дрова закинул в печь и кастрюля долго кипит.

Ругались любя. Отгоняли одиночество.

- Вот, уйду я раньше тебя. Останешься один - пожалеешь, что обижал.

- Ты еще здорова. Делать мне нечего; оставив тебя уходить на покой. Вот уйду я раньше - вспомнишь мои плохие дрова. Не переключив скорость, по лестнице подняться, не можешь. Калинский ты паровоз (Мамедкалинский - железнодорожная станция), - дразнил он ее.

- Что вы, мужики, можете без нас? Видишь - тридцать вдов в селе. Живут же…

- Дай, Аллах, чтобы и ты пополнила их ряды, - прервал он ее, поправляя подушку под собой обеими руками.

- Тавба, тавба астапиру Аллах, тавба (прости его,  Аллах). Каким был дурным, таким и остался. Вердушман (седьмой враг), - ударила она кулаком об кулак, скидывая их в его сторону.

В ответ он выпячивал губы и, неслышно, выдавливал; "Умп тебе".

Садились кушать забывали о споре и супруга, присущей ей мудростью говорила, гладя стену тусклым взглядом:

- Счастлив тот из нас, Бадула, кто раньше предстанет, и горе тому, кто переживет. Молись за меня.

Последние слова были лишними, но он знал, что она сказала их, недодумав.
А потом мечтали: вот похоронят одного, не успели еще убрать посуду и столы - умирает второй. Вот это счастье! И детям мало расходов и, людям меньше хлопот. Порежут Чернушку (корову), кто первый - тому быка. В один день сделают обеим абилла (трехдневную панихиду) и - конец! Опустеет дом, которою берегли столько лет, зарастет  тропа и каменная лестница, произведения скульптуры Бадулы, одичает сад, захватить крапива ухоженный огород. Кто сюда придет? Кому это нужно? Сыновья в городе, а у дочки своих проблем по горло.

- Легкой работы, кузен, - прервал раздумья старца внук, с которым он приехал.

- И тебе здоровья, братишка, - не останавливаясь косить, ответил старший.

- Почему меня не разбудили, - громыхал с сигаретой в зубах, подъехавший внук.

 Ему никто не ответил. Да и видно было, что он не особо расстроился. Поспал без комаров. Выспался  от души в сельской горной прохладе.
 
Взял косу и пристроился за старшим. Он знал - если тот занят работой, кроме как "аравиргьабе" (и тебе здоровья) другого от него не дождешься.

Под тенью дикой груши, на скошенной траве устроили завтрак.

Сметана в чесночном соусе, яйца, зелень, свежий сыр и только из тендера хлеб с баклажкой родниковой воды завтрак - мечта "городских", "переселенцев". И никак  в натюрморт косаря не вписывались кока-кола и денеб, тортини и сникерс с марсом и всякий хапур-чапур (не нужные вещи).

 Бадула руку об руку ударил и воскликнул:

- Вапа бай, дедушкина. Не завтрак, а лава с кратера, - оценил он достархан.

При помощи рук встал, отрезал побег с дерева дикой алычи  перочинным ножом и смастерил из него, как в старину, подобие вилки - "мокатель". С такой вкуснее.

- Сельский дедушка, сельский дедушка и мне такую сделай, - объявился правнук.
Смастерил и ему. Показал, как им пользоваться. Оторвал кусок горячего хлеба (его только испекла дочь и завернула в вафельное полотенце, чтоб горячей осталась), помял в кулаке, осторожно, прямо по центру надел на "мокатель" и запустил в банку со сметаной в чесночном соусе, повертел и аккуратно вытащил. Протянул ладонь левой руки, под хлебом, чтобы не оставить следы, если капнет и отправил в первую инстанцию пищевого тракта. Со смаком и умилением.

- Вот так, засранец, - потрепал он щеку отпрыска в третьем колене.

Тот сосредоточенно повторил движения прадедушки, но хлеб его утонул в банке. Чуть ли не носом полез в банку  и кое-как вытащил и, наследив на скатерти белыми хлопьями, закинул моченый хлеб в давно открытый в ожидании рот. Все присутствующие остановились, держа в руке вилки с нанизанными кусками хлеба, в ожидании, когда он освободить банку.

- Не легче ли тебе вилкой? - сказала вытирая капли от сметаны на скатерти  вторым фалангой указательного пальца внучатая невеста.

- Так намного вкуснее, - пояснил ей муж и отобрал у сына "мокатель" и принялся за любимую еду.

Солнце поднялось. Становилось жарко. Луг ожил, залился голосами людей, и песней из автомагнитол.

Увидев, что правнуки пьют колу, Бадула возмутился:

- Зачем вам эта ослиная моча. Пейте родниковую воду, будете здоровы.
- Мы воду не взяли, - прискорбно сказала невеста.

Бадула возмутился без внешних признаков.

- Дети, - позвал он озорников, - кто  со мной идет за водой.
- Я сама пойду, - нашлась невестка, желая исправить упущенное.
- Ты же родник не найдешь, доченька.

Правнуки все хором решили пойти с сельским дедушкой, даже четырехлетний карапуз.

- Там волки, Мямишка (ласковое обращение к маленькому Магомеду), - решил было отговорить его старик.

- Но ты, же его побьешь? Ты же большой, - нашелся тот

- Как бы он меня не побыл, я же старый, - досадой ответил он.

Окруженный шумной ватагой правнуков, Бадула заковылял к роднику. Еле нашел тропинку. Мог бы и не найти - шел на журчанье. Все заросло колючими сорняками и чертополохом. Давно он здесь не был. И сейчас не пришел бы. Хорошо, что у внуков есть машины.

Из всей ватаги только тот, который "мокателем" полез в банку со сметаной дошел до родника. Остальные потерялись на речке. Их забавляла свобода.

По той же железной трубе, сколько он помнить струился зеркально-холодный поток. Помнить в детстве, сток был из обожженной глины, покрытый глянцем. Большая часть воды стекал мимо стока. Кругом все заросло мхом и осокой. Похудела струя воды.

- Хадж ездят, деньгами сорят, - возмутился старец. - Вот вам хадж - исправьте родник. Аллах  запишет на ваш баланс больше кири (заслуги перед Всевышним). Эх, люди!

Он тупыми старческими движениями дрожащих рук поднял плоский камень, нашел исток. Расчистил его, направил воду в одно жерло и вода, в мутном потоке напором хлынула в железный сток. Пальцы похолодели.

- Деда, деда, воды больше стало, -  обрадовался правнук,  но мутная, - с досадой закончил он.

- Сейчас просветлит, - потрепал он его по голове.

С табасаранской стороны прозвучал азан (призыв к молитве).  Старец,   не торопясь совершил омовение. Нашел место на траве без колючек, наизнанку постелил пиджак, снял обувь, осторожно переступил на пиджак, с намерением совершит обеденный намаз.
Малыш играл с родниковой водой. Перекрывал трубу ладонью, а потом отпускал, когда ладони становилось холодно. Хлынет полная труба жидкости, и он райски радовался. Визжал, отпрыгивая в сторону. Но промок изрядно.

Бадуле вспомнились "те времена", так он называл советскую эпоху. Сколько живности бродило на этих просторах, сколько пашни он вспахал. Сколько не оплаченной работы, только за кусок хлеба приходилось ему трудиться. Один  ичамульский (ирчамал - девять, местность девяти селений) колхоз имел тогда сто пар волов, которыми обрабатывали сто пятьдесят гектаров земли, таких колхозов было три. Какие бывали урожаи, особенно на пашне, раскинувшейся над родником. Семьдесят-восемьдесят центнеров зерна с гектара  собирали урожай. А когда стали пахать тракторами и жать комбайном, урожай выходил около двадцати пяти центнеров с гектара. Эта земля кормила хлебом кубачинских злотокузнецов, которые приходили и обменивали серебряные и золотые изделия на зерно и агульских скотоводов.

Тоскливо стало на душе. Сколько ручного труда и энтузиазма было вложено в эту землю! Сейчас обнищала, осиротела кормилица. "Вот, скинуть бы мне лет сорок, сорок пять и с этой техникой и свободой, без начальства потрудится. Зажил бы я. Глупые люди; не видят, что под ногами, не хотят нагнуться и поднять, а едут куда-то на Север, в Москву, будто там без труда достаются проклятые деньги".

На речушке играли правнуки. Между собой они уже троюродные братья. Отечески зашумело в груди. И радостно и грустно. Никогда не думал, что доживет до этого. А завтра годовщина той единственной, с которой прожил шестьдесят лет и один год. "Как она там?". Ему стало грустно и смешно от этой мысли. Как там может быть в сырой земле? Хуже уже не бывает. На счет рая он даже и не сомневался, в аду или в другом месте он ее и не представлял. Такого человека в ад не примут. В небесной канцелярии, возможно, нет   бюрократии и бумажной волокиты. Это идеальная канцелярия.

Вопреки матери и старшего брата (отец на войне погиб) он женился до армии. Даже свадьбу не сыграл, просто привел домой, у муллы сделал махар - венчание, расписались только после армии, когда родился сын. О, Аллах, как давно это было! А порой кажется будто вчера.

Веселый смех детворы прервали его грустные мысли, и умиленная улыбка засияла на морщинистом, чисто выбритом лице.

Вот они, ради чего стоило прожить! Неужели и они когда-то состарятся? Воистину велик Аллах создавший жизнь на земле.

- Переехал бы ты, сынок, в село, - обратился он к старшему внуку. - Зачем тебе пыльный город и твое такси?

- С чего ты, деда?
- Почем сейчас тюк сена?
- Около ста рублей.
- А земли у мамы сколько?
- Около трех гектаров вместе с огородами.
- К ним прибавить мои полтора с лишним. Вот - посчитай, сколько сено выйдет.
- Примерно восемьсот тюков.

- Восемьдесят тысяч рублей, - сообразил сразу дед. - Это самый больше - месяц работы. Это только сено. А сколько пустующей земли?! - развел он руками. - Столько ты не заработаешь таксуя в удушливом городе.

- Так-то оно правильно. Да и у самого мелькнет мыслишка бросить все и приехать. Но…
- Что мешает?

- Дети не хотят, жена, они не впитали еще вкус земли. Помогать едут с удовольствием, но жить здесь не хотят, - с грустью закончил он, глядя в горизонт. - А знаешь, халата (дедушка по кайтагски) какой кайф мне раним утром косить по росе. Я здесь вырос. Такая родная влажность прохладой стелиться по подошве. Даже забитая между пальцами грязь не причиняет мне дискомфорт. Такое ощущение, будто коса косит сама, а в душе такое умиление и гордость за себя.
 
- Зимой живи у себя в городе, а весной, летом приезжай в село.

- Так не получается. Я не один такой. Многие ребята, мои ровесники в село хотели бы вернуться, но что-то их удерживает. Сами не знаем что.

- Растерянное, вы, поколение, сынок. В переломе времени живете.
- Хорошо, что не потерянное. - "А как он прав", - закончил он про себя.
- Говорят, кредиты какие-то дают сельским жителям.
- Это не кредиты, а кабала настоящая.

Солнце поднялось к зениту. Послышались телефонные звонки. Повеяло дымком от костров. Скоро обед.

"Вот поколение, счастливые они, несмотря ни на что. На сенокосе могут позволить себе мясо сварить, шашлык приготовить, водки выпить, на речку сходить прохладиться. Благое время. Вот что такое частная собственность. Хочешь, работай, ни хочешь, ни работай. Никаких бригадиров, начальников. Сам себе хозяин. Вот только мозгов им не хватает быть хозяевами. Эх, времена", - махнул он рукой, вспомнив свою трудовую молодость, когда за опоздание на работу бригадир грозил тюрьмой, и пошел раскидывать скошенные ряды, чтобы трава быстрее высохла. При этом он еле слышно присвистывал старинную мелодию.

Тренированное годами тело пружинисто подчинялось его желаниям, но с перебоями. Он был знаменитым косарем. Скошенное им место сравнивали с бритым лицом, а валки, словно по натянутой нитке. До обеда мог скосить около трех тысяч квадратов. А после обеда, хоть бригадир лопнет, он косу в руки не брал. Норма сделана, и точка. "Косить после обеда, что брить грязную бороду", - говорил он.

Встали рано, с петухами. Красно-алая заря перемешалась с утренним туманом, как кровь с молоком. Невесомая тишина застыла в небесах.
Погода будет хорошая.

Ожил как муравейник, как улей, покинутую саклю Бадулы. Весь дом перевернули сорванцы, даже успели побыть на чердаке, все крапиву побили мушкетеры в саду, умудрились и ветку яблони поломать.

Ворчит недовольством старшая дочь. После них порядок наводить ей. Уедут все, испарившись как роса. Жаль, что Она не видит это приятное безобразие. Она и виной происходящего. Собрались почтить Ее память. Как каша с маслом смешались в старике горе и радость. Плачь и смех рука об руку идут рядом с тобой, то одно завоет, то другой захохочет.

Бадула решил после годовщины остаться на несколько дней в селе пока жара спадет в городе. Во благо и старший внук остается.
 
К вечеру после  кулху (раздача продуктов питания в честь умершего на его могиле), дети и внуки стали уезжать, кому завтра на работу, кому на базар, кому на стройку.
Опустел, осиротел снова дом Бадулы, словно спущенный шар, выдохся. Только серые стены дышали хладнокровно.

Утром, когда шел к дочери, заметил, что тропа к дому затоптана, ожила, налилась жизнью. Как и на душе, тело тоже почувствовало легкость. Ноги, забыв про боль в коленях, зашагали бодро. Его ждала приятнейшая новость. Старший внук решил остаться в селе, помочь маме в сенокосе.

- Хочешь, я тоже останусь, - в сердцах выплеснул дед, готовый обнять внука, - если не буду обузой, - грустью закончил он.

- Какая ты обуза, ты мой дом советов. Моими желаниями, да твоими советами, заживем мы, халата.

- Если милиция не остановить, - съязвила жена. Она все еще противилась решению мужа.
- В горах милиции не бывает.

После ужина, Бадула собрался к себе. Он решил - ночевать будет в своем доме. Стало сердцу неспокойно в груди, возможно от нахлынувших переживаний.

Вечером годекан шумел, как в былые времена. Собрались, приехавшие помочь родителям городские дети.

 Лилась каскадом музыка из открытых дверей машин. Пылал маленький костер. Это что-то новое для годекана.  Гремели великие шутки - гордость Ирчамула. Как они виртуозно могли посмеяться над самим собой и рядом находящимся. Дразня, сравнивая друг другаю

существующими и придуманными образами, они могли развеселить самого арлекина и царевну Несмеяну. Люди из других сел спрашивали, что, только смешные истории случаются с вами? "Нет, - отвечали они. -  История получается смешной не от того как она произошла, а от того как она рассказана".

Бадула поздоровался с молодежью. Те сразу выключили музыку. Дружно поприветствовали.

- Садись с нами, Бадула-аци (почтенное обращение к старшим). Мясо попробуй, - предложили ему.

- С моими зубами-то, - вытянул он нижнюю губу, где одиноко торчал остаток зуба.
- Копье Александра Македонского, - сразу нашелся оценщик.
- Надо было мне это, - сказал он и ушел.

Один из сидевших, более взрослый, подошел к Бадуле и попросил извинения, что они в годовщину его супруги позволили себе веселье.

- Такое и в мыслях не допускай, сынок, - тронутый его словами сказал Бадула. - увидев вас на годекане, я даже забыл, что была годовщина. Вы носители жизни и радости. Жизнь прекраснее смерти, поверь мне, сынок. Веселитесь. Жизнь продолжается, - и ушел.

На душе было так приятно. Хотя и нарушают обычай, но помнят и знают, что это плохо. Значит, не все потеряно.

Молодость смеялась и радовалась жизни. Старость печалилась и ждала смерти.

 Приятно было идти Бадуле по затоптанной дороге к дому. Она дышала жизнью.
Когда зашел  в дом, жгучая тоска охватила его. Взял табуретку  и присел на крыльцо, прислонившись к стене. Столько детей, столько внуков и правнуков, но без Нее паутиной висло одиночество.

 Перед крыльцом застыла заржавевшая крыша нижнего соседа. Стены скошенными загнивающими ставнями грустили по былому веселью. Дом принадлежал сельскому зурнисту. Крыльцо дома провалилось, и зияла огромной пастью. Остатки ударного инструмента валялись рухлядью в гнили.

Солнце уже село. Багряные лучи парчовыми нитками зашивали нежные облака. Большую думу думала гора, вздувшись как живот огромного животного. Так и называлась она: "култа дубур". Дремал Большой лес, тяжело дыша фотосинтезом. Игриво шумел Сулупан, разделяя Ирчамул от Табасарана. В покое прислушались к его пению холмы вокруг. Не тревожит их крики ишаков. Извелись они из этих мест. А сколько сена, снопов и дров они перевезли на своих горбах во имя человека.Заросли вездесущей крапивой. Кругом опустевшие дома. Хоть караул кричи, не услышать.

Становилось прохладно. Он накинул на плечи овчину и удобно облокотился к стене, от стены веяло теплом согретых камней.

Монотонное пенье ручья расслабляло. Игра уплывающих облаков, радовала  блаженно. Нежностью одуванчика заполнилось тело негой и покоем. Дышать становилось легко. Исчезли все -  хворы и болезни. Брели только мысли в голове и те такие неопределенные, дымчатые.
Под крышей ворковали голуби, призывая подруг к любви, а ласточка в гнезде давала последние уроки жизни, уже повзрослевшим птенцам. Школу они уже заканчивали.

Старик глубоко вздохнул чистым горным воздухом. Привычным движением плеч поправил овчину на спине, поудобнее окутался Ночи в горах прохладные. Кашлянул в кулак. Что-то защемило в груди. Вспомнил Ее. Могильный холмик уже зарос редкой травой и заметно приземлился. Памятник из дербентского камня, слегка потускнел, помрачнел. И только он, сколько позволит ему время, будет носить на себе память о Ней. Рядом и его доля Матушки-Земли, которая примет его в последний путь и навеки. Главное рядом с Ней. А добродушные клены над ними будут расти и погибать. А они будут лежать Вечно!

Его одолевал сон. И заснул, с надеждой больше не проснуться.

- Аллаху акбар, Аллаху акбар!.. - крикнул громкоговоритель над мечетью. Но он его не слышал.
Он шел к Ней.

 
 




Москва - Махачкала, 2008г.