Икарус желаний

      Водитель вышел из кабины автобуса, оглядел знающим взглядом панцирь своей черепахи, и зашёл в салон.
- Никуда не едем, выходите…

     А ведь ничего не предвещало беды. Несмотря на ноябрь, солнце с каждой минутой наливалось апельсиновым соком, просто таки разбрызгивая по городу силу. Осеннее утро радовало глаз, и даже сонные лица детей, выглядывавшие в плохо вымытые окна  автобуса, казалось, не могли его испортить. Мамы и несколько пап глазели, каждый в своё окно, выискивая взглядом своё чадо. Автобус вот-вот должен был отправиться в далёкий путь и некоторые даже пустили слезу. И тут, бац… «Никуда не едем!»    
Услышав странный, но уверенный диагноз, автобусный муравейник в мгновенье зашумел, и муравьи с кислыми мордочками нехотя  посеменили из автобуса.

- Мама, мы не едем… - девчонка лет двенадцати шла к маме и плакала.
- Что, Анечка? Как, не едете? – молодая женщина интуитивно обернулась в сторону водителя. 
- Я уже устала, мам.

В воздухе повисло что-то не доброе. Два десятка мам это не шутки. С ними спорить опасно. С моей мамой спорить опасно, а если мою маму умножить на двадцать, то это я уже боюсь говорить.  Словно по команде, женщины синхронно стали приближаться к водителю. Чем ближе они подходили, тем больше напоминали боевой клин крестоносцев. Они шли на водителя немецкой свиньёй, даже не подозревая своей батальной конфигурации. Подойдя ближе, они сомкнулись в круг, перекрыв все пути к отступлению.
- Что, значит, не едем?
Водитель скрестил на груди руки, готовясь к драке.
- Миша?! Подойди…

На помощь водителю вдруг нарисовался большой дядька. Не высокий или сильный, а именно большой. Они, водители, обычно такие и бывают. Второй водитель, сменщик в пути, подошёл к кольцу Первого Материнского Окружения и широко улыбнулся. Линию фронта перешли без единого выстрела.
- Чего, Иван? Женщин боишься? – водитель Миша, лет пятидесяти, с огромным пузом и широченными плечами смотрел на своего друга большой такой улыбкой. На его лице-взлётном поле не могла оказаться какая-то другая улыбка.   

Иван пропустил подколку мимо ушей. Он был пониже, но такой же коренастый. Внешность выдавала в нём бывшего борца. Шея широкая, глазки маленькие. Из-под густых бровей они напряжённо стреляли по лицам мам, пытаясь разгадать их код да Винчи.   
- Слишком много вещей. Мы уже на асфальте сидим. Мы так с места не сдвинемся.   
Делегация мам, напоминая плохой балет, сместилась  к задней двери автобуса, которая до потолка была заставлена сумками. Сумки находились в багажном отделении, под сиденьями, в  ногах. Они были везде.

Преподаватель фортепиано в музыкальной школе, худая, не высокая и уже не молодая НашаМамаТурне, неожиданно просунулась сквозь женский строй, взяла под руку Ивана, и они отошли в сторону.
- Мы сейчас…
Звали эту смелую женщину Елена Сергеевна. У неё на руках находились документы на три десятка детей, и она за них отвечала. За нас. Они о чём-то возбуждённо говорили, но было видно, что Иван не устоит. Она оказалась человеком, закалённым в вывозе детей за границу с целью… Как это назвать, гуманитарной что ли… Она его уговорила. У неё была своя логика, вне логики автобусной гравитации.

- По местам,- буркнул недовольно водитель и посмотрел на осевший зад черепахи.
Через пару минут автобус оторвался от земли и как дряхлый старик, покачиваясь с ноги на ногу, стал медленно набирать скорость. С поворотом ключа зажигания в колонках захрипел голос и незаметно окутал нас своей дорожной мантрой. Голос ведал нам о том, что в доме не наточены ножи, о чём-то ещё странном, но душещипательном, и сердце как-то не по-детски сжалось. Теперь от дома нас отделяла целая неделя. В окнах замелькали руки и лица провожающих, и все были полны грусти. Дьявол забирал их детей и вёз куда-то далеко. Куда-то в ад. Ад начинался на границе Украины с Польшей и должен был закончиться в Кракове. На Турецком рынке. Такой себе тур «Киев- Турецкий рынок». Ну, что может быть более зловещим, чем отправка украинского ребёнка на турецкий рынок. Для любой мамы это самый настоящий нож в сердце. И вот, в окнах мелькали тела с ножами в области сердца и уставшие улыбки, словно извинялись перед нами. «Так нужно… Если бы могли что-то изменить…»

НашаМамаТурне излучала свет. Она стояла в проходе автобуса, в лучах восходящего солнца, и, улыбаясь всеми октавами пианино, называла фамилии будущих туристов.
- Логинова?
- Я.
- Анечка, да?
- Да.
- Смирнов? 
- Я
- Сашуля?
- Александр…
- А, понятно, Сашенька.
 
Утренний Киев провожал своих героев, своих тридцать надежд, на жестокий бой с турецким Ханом. Я сидел возле окна, держа на коленях небольшую сумку с провиантом. В ногах и под сидением лежали ещё две сумки. Это было оружие против Хана. Свёрла и плашки, амперметры и вольтметры, тестеры и реле. Хану придётся не легко.  Да, что там говорить, Хан наложит в шаровары, увидев, с чем против него вышли. Ещё больше оружия пряталось в самодельной, цвета хаки, сумке в конце салона. Сумка была завалена другими сумками, но оружию это не мешало. Оно не ломалось и не мялось. В ней лежали пусковые автоматы. Чёрные, с красной и чёрной кнопками. Хан ещё не знал, во что он ввязался.
Рядом сидела моя соседка по подъезду. Обычно она живёт этажом ниже, но следующую неделю мы будем с ней на одной лестничной клетке этой черепахи. Я к ней неровно дышал уже давно. А тут такой случай. Родители, не долго думая, посадили нас вместе. Всё-таки в этой компании я знал только её, а она меня. Она была на год меня старше, и моя мама для понту сказала, чтоб она за мной приглядывала. Ну, я не был против.
- Николаенко?
- Я.
- Вайсберг?
- Я
Все машинально оглянулись в конец салона. Благодарный зритель хотел увидеть Вайсберга. Смирнова и Логинову не хотел, а Вайсберга – да. Аттракцион закончился выдохом разочарования. Все надеялись увидеть, что-то наподобие айсберга, но увидели два красных пятна на щеках и володеульяновские кучеряшки.
 
Я раскрыл сумку с провиантом и протянул Лене пачку вафель «Артек».
- Ой, спасибо. Я так люблю вафли…
Получилось, подумал я… Она любит вафли. А у меня ещё три пачки! В голове это звучало, так, словно она любит меня, а не вафли «Артек». Три пачки вафель, небо и земля, лягут у её ног, а я буду стоять, как Царь Всего и радоваться её счастью.
Я улыбнулся и хрустнул вафлей. В окне показался олимпийский мишка, и я мысленно попрощался с родным городом. Мы выезжали из Киева, и казалось назад дороги нет. Всё, что было сзади - это сумки с оружием против Хана. Ни Родины, ни родителей, ни любимых вафлей. Только сумки. Они закрывали свет взошедшего солнца. Они отделили нас от родного города. Они стали чем-то неотделимым от нас. На целую неделю.
- Петренко?
Никто не отзывался.
- Петренко, есть?
- Конечно, есть… Я кушаю…
Салон залил детский смех-свет, и казалось, дьявол на короткое время отступил и теперь лишь клокочет и горит в камере сгорания двигателя.
- Это хорошо, что ты кушаешь. В следующий раз, слушай внимательнее свою фамилию, хорошо?
- Что?
Все альты музыкальной школы, с воспитательным укором на лицах, взяли в этот момент самую высокую ноту, а басы - низкую. Этот негодующий хор буквально грохотал в её горле. Преподаватель фортепиано стояла с указкой и очень хотела ударить по спине ученика, сгорбившегося над инструментом. Она сдержалась.
- Кравцова?
- Я.
Кравцова, оказалась той, которая первая со слезами выбежала из автобуса. Она смотрела во все стороны, словно так и желая поймать на себе чей-то взгляд. Временами она их ловила и, выдержав секунду, отворачивалась, показывая всем своим видом  безразличие. Мол, куда я попала? Где мой плеер? Она вынимала, из ушей поролон наушников, делая вид, что прослушала что-то важное и, побегав недовольно  глазами, вставляла их обратно. Мол, куда я попала?   
Рядом со мной сидела Лена и доедала вторую вафлю. Да, уж, такими темпами Артек, быстро превратит меня в раба её желаний. Не, то, чтобы я совсем этого не хотел, но с Царя до раба так быстро спускаться не хотелось.
- Хочешь хлеб с салом?
- Неа. – быстро ответила Лена, и я торжественно спрятал вафли в сумку.
-Ну, тогда позже ещё пообедаем…
В конце салона Вайсберг доедал бутерброд с салом, заедая его сочным, цвета его юных щёк, херсонским помидором.
- Корниенко? 
- Я.- Свою фамилию я ждал уже давно, но её никак не называли. И вот она была произнесена. Несколько пар глаз я поймал на себе, отметив, что две пары глаз были от девочек, сидящих справа.
- Яценко?
- Я. – Лена с придыханием произнесла это своё «Я», и уже мне пришлось отметить, что пять совсем незнакомых пар глаз легли на её плечи и волосы.  Мысленно, я сталкивал их с высокой горы  вниз. То есть, с отвесной скалы. Я толкал их в спину, а они летели в пропасть. Прямо к турецкому Хану. Туда, где они больше не смогут коснуться взглядом плеч и волос Лены. А ведь я ещё мог достать из сумки в конце салона пусковой автомат и сделать им ещё больнее. Но я просто толкнул их в спину со скалы и полез за «Артеком». Нужно было скорее возвращать её себе.
- Хочешь?
- Нет, спасибо…
Я чуть не проглотил язык. Как это ты не хочешь? Вафли «Артек» не хочешь? Свои любимые вафли? Которые есть у одного меня в этом автобусе? Это ведь не гастроном. Это автобус! Тут не купишь вафли, когда захочешь! А там, куда мы едем, вообще такого нет. Там Ад. Там турецкий Хан. Там нет вафель «Артек». А у меня есть.
- Да у меня ещё есть… Бери…
- Да я…
Автобус гавкнул, как старый пёс, лениво и один раз. Гавкнул и мы остановились. Где-то в колонках время снова остановилось на третьем сентября и замерло. Мы припарковались на обочине дороги недалеко от Киева и как один выглянули в окна.
- Приехали… С вещами на выход! – водитель Иван торжествовал. Он  открыл дверь для пассажиров и сам вышел через неё.
- Сидите, сидите дети…- учительница фехтования указкой неуверенно нам улыбнулась и вышла следом за ним.
Они топтались возле автобуса и о чём-то оживлённо говорили. Она показывала ему пальцем на хату возле дороги, а он время от времени подходил к колёсам и осматривал их, как хирург рану.  Через минуту она вернулась в салон и с серьёзным лицом объявила:
- Водитель отказывается везти дальше. Слишком тяжёлый груз. Придётся оставить здесь некоторые ваши сумки, а на обратном пути мы их заберём.
И тут по салону начинают летать шмели. Они гудят и залетают, то в  правое, то в левое ухо. От них никуда не деться.
Кравцова вытащила из ушей наушники и закатила глаза.
- Я так устала…
Все переглянулись, словно кто-то пукнул в лифте, выискивая глазами гада. Как это оставить тут сумки? Там автоматы! Как это на Хана без автоматов?!
НашаМамаТурне выглянула в открытую дверь автобуса, где ей что-то говорил водитель, и снова вернулась к вещанию.
- Вот, водитель подсказывает… Каждый берёт свои сумки, которые горой лежат в конце салона и выносит на улицу. Потом с одной сумкой возвращается  в салон. Только с одной. Всё остальное мы оставим здесь. Иначе мы не едем дальше.
Когда все вынесли свои сумки и стали рядом с ними в ряд, произошло первое открытие. Это как в анекдоте про девочку в виноводочном отделе. Мол, девочка покупает ящик водки, а алкаш за ней спрашивает « Эй, девочка, а как же ты этот ящик сама домой отнесёшь?!» А она ему и говорит « А не буду я его никуда нести. Я его тут выпью…»  В общем, рядом с телами героев-надежд стояли по три, а то и по четыре сумки на каждого. У Кравцовой было четыре, и она бегала глазами по растерянным лицам, не зная, что делать.
- Анечка, а как же ты это сама-то  донесёшь, когда мы приедем? - учительница по фортепиано сконфужено смотрела на девочку, а та хлопала ресницами, улыбалась и продолжала крутить головою в поисках рыцаря. Рядом стоял Гена Вайсберг и перекладывал из двух маленьких в одну большую сумку важные экспонаты великой украинско-польской внешней торговли.
- Вот, мне мальчик поможет…   

Гена выпрямился, как антенна и неожиданно расцвёл спелой июльской вишней. Его щёки раскраснелись, а губы надулись. Он не знал, как себя вести.  Чтобы сказать Анечке Кравцовой «нет» ему потребовалось бы умереть, родиться, снова умереть, а потом уже родиться Нагиевым. Но он стоял здесь живой, совсем не Нагиев, и сказал «да».
- Всё равно… Только по одной сумке.

Учительница пошла вдоль своих воинов, давая последние дельные советы перед боем. У каждого оказалось минимум по две сумки.
Это было похоже на поле битвы. Мы стояли посреди  сухой ноябрьской травы в поле и утрамбовывали свои безразмерные сумки. По полю летали целлофановые кульки и  ресницы Анечки Кравцовой. Гена корчился над её сумкой, безнадёжно пытаясь утрамбовать настольную лампу. Аня упорно ему помогала, показывая пальцем на свободные щели в пещере Адидас. Гена раскраснелся, как настоящий херсонский помидор, но выполнял всё беспрекословно. Он уже был не рад, что из всех, Аня выбрала именно его.
 
Я стоял возле своей одной сумки и гордо смотрел вдаль, ожидая полководца, объезжающего строй воинов. Лене я уже помог вместить почти всю её вторую сумку в одну побольше, и она тоже стояла рядом в полном спокойствии.
- Какие вы молодцы… - полководец уже подъехал к нам и хмуро, но справедливо награждал нас своим одобряющим взглядом. - Вот, берите пример с ребят… Как вас зовут?
- Сергей и Аня.
Я ответил за двоих и почувствовал, как за спиной вырастают крылья.
- Молодцы ребята. Заходите в салон, не мёрзните тут.   
Всё! Теперь мы блатные. Нас знает по имени Покровительница Клавиш и теперь вся поездка будет под её патронатом. Я поднял свою сумку и дрогнул. В сумке, под пусковыми автоматами чёрного цвета, лежало огненное оружие против Хана. Без него мы не выиграем точно.

Я поднял сумку и опрокинул её на локоть. Спина вытянулась в струну, и я как пьяный пошёл к автобусу. На дне сумки лежали десять бутылок Посольской водки, и они придавали сумке неповторимый угрожающий вес. Я подходил к автобусу, а он смотрел на меня своими двумя колесами, как на врага: «Эй, сволочь!» Кричал он. «Куда ты?! Держите его! Его сумка весит, как все четыре Аничкины сумки! Держите шулера!»
 Я шагнул на ступеньку, пытаясь не поймать взгляд водителя, который помогал всем поднять в автобус сумки. В голове пульсировала одна мысль. «Только не трогайте мою сумку! А то я достану автомат и нажму на чёрную кнопку. Не вздумайте!»   
- Давай помогу? – Иван Водитель-Борец любезно протягивал руку.
«Ну, зачем вы?! Я же просил. Не просите. Не дам!»
- Я сам, она не тяжёлая…
И он вцепился рукой за ручку сумки и потянул вверх. Глаза его дрогнули, и одна ресница упала на  скалистую мужскую щеку.
-Ого, ребёнок! Как ты это несёшь? Да, она, ж пудовая!
Я тупо улыбнулся, продолжая смотреть мимо его глаз.
- Да нет… Мне не тяжело… - сил вдруг прибавилось, и я быстро донёс сумку в конец салона, поставив её в глубину, под сиденье. За мной водитель нёс сумку Лены. 
Мы вернулись к своим креслам, и устало плюхнулись в скрипящие Икарусовские ложа. Я достал вафли и протянул Лене. Довольно улыбаясь, она взяла одну и весело хрустнула. Наш план сработал. Все наши сумки остались при нас.
В окне пленные живой цепочкой несли свои пожитки в чужую хату. Грустное зрелище. Словно дьявол всё таки добился своего и теперь уже точно забирает себе чужих детей. Светлые детские лица пропадали за забором придорожной хаты и появлялись через минуту серыми, как осень. Повзрослевшими и пустыми. Даже не хотелось думать, что же на самом деле им пришлось отдать за сохранность их сумок.
Автобус потихоньку наполнялся обратно. Казалось, это шулерство с сумками ничего не дало. Их опять оказалось под потолок. Водитель недовольно смотрел на всё это.
- А ты уже придумал, что хочешь оттуда привезти? - Лена смотрела на меня кошачьими глазами и хрустела Артеком.
- Не знаю… Магнитофон, хотелось бы…
- Да? Надо же, я тоже…  А какой?
Тут уж я растерялся окончательно. Дома в комнате родителей стояла  советская «Вега», которая беспощадно жевала все кассеты, а из всех импортных названий я знал лишь Филипс. Дядя служил в  Германии и как-то привёз брату на день рождения  плеер. Не плеер, а настоящая реликвия. Он был чёрный и с очень удобными кнопками. Почему-то, во всех наших магнитофонах, кнопки нажимались с большим усилием. При этом ты знал, какую часть кнопки нажать, чтоб кассету не зажевало. И каждый раз, при нажатии, ты смотрел в окошко кассетницы, что же там происходит. Жуёт или не жуёт.
Но даже сейчас, про Филипс я напрочь забыл. Я даже не представлял, что же конкретное я хочу от магнитофона. Но меня осенило…
- Большой, – сказал я вдруг.
- Я тоже, - сказала она также, вдруг, словно боясь услышать от меня встречный вопрос, на который она бы не смогла так быстро ответить. 
И мы замолчали. Поделились своими мечтами и стали немного ближе. Мечты сближают. Мне тогда так казалось…
Автобус отъехал от придорожной «камеры хранения», и мы снова устремились на встречу с турецким Ханом.

Через пять часов я проснулся, увидел в окне село Суходольское и улыбнулся. Нам обещали впереди Львов, в котором я ни разу не был, и какую-то Мостиску. В колонках снова ожило третье сентября, и я потихоньку стал ненавидеть этот хриплый не добрый голос. Он предвещал нам какие-то ножи, а это точно, что-то не ладное.
 
За окном шелестел дождь, а мы всё ехали  и ехали. Кто-то  говорил про 600 км до границы, а для меня, что 100, что 600 превращалось в  бесконечность. В ногах лежала сумка с провиантом и уже, казалось, приросла к ним. Левое колено упиралось в сидение и ныло.  Позже оказалось, что я проспал остановку и следующая будет только в Ровно. А это ещё через пару часов. Лена беседовала с девчонкой справа и обо мне совсем забыла. Любовь дело не долговечное… Ну, в смысле, любовь к вафлям.

Я закрыл глаза и снова уснул. Автобус нырнул с горы, и мы стали спускаться на песчаное дно. В мой собственный рай. Я шёл по жёлтому песку, подбрасывая ногами рапаны и крабов. Но всё это выглядело пустяком, по сравнению с тем, что я видел слева и справа, впереди и сзади. Одним словом, везде. На жёлтом песке стояли магнитофоны Филипс, и из них доносилось незнакомое, но завораживающее «шисказе лук», «скарамуш, скарамуш» и «винд оф чейнж». Это казалось каким-то чудом. Настоящим раем. У брата в плеере можно было иногда найти модную зарубежную  музыку, привезённую из Будапешта отцом одноклассника, который там работал послом. Но то, что я слышал здесь, было не просто модным, оно было моднее модного. Если  бы Лена сейчас оказалась здесь, мы бы немедленно влюбились. Ну, то есть, как влюбились. Что-то бы такое сделали, о чём можно сказать «влюбились». Что, именно, я не знал. Поэтому я проснулся. Лена спала у меня на плече. Это было лучшим подтверждением, того, что она тоже слышит сейчас эту музыку и даже знает, что нужно сделать. Как, минимум, уснуть у меня на плече. 

Дождь за окном утих, и перед самым Ровно мы остановились. На привал. В лесу. Лена оторвала голову от плеча, и словно ничего между нами и не было, спросила сквозь сон:
- Где мы?
- Не знаю… Сказали скоро Ровно.
- Ровно? А это где?  Скоро приедем?
Она меня этим убивала. Я кипел внутри самоваром и хотел ей что-то сказать. Достучаться. Неужели же, не всё равно?! Ты, что, не слышала во сне «лав ту хейт ю»? Он ведь о любви пел! Я чувствую! Это было так здорово! Пускай это не кончается. Разве ты не…? Она поднялась с кресла и пошла к выходу. Я так и не договорил.

Я тоже поднялся и обиженно побрёл следом за ней. Мальчики пошли на лево, девочки на право. Весь день во мне теплилась маленькая надежда, что мы остановимся в каком-то городе и я куплю спортивную газету. Вчера как раз отыграли матчи Кубка УЕФА, и хотелось восполнить информационный голод. Но мы опять остановились в лесу.  Ещё полчаса и начинало бы смеркаться. Из окна автобуса я так и не увидел ни одного города, а теперь и Ровно обещало потеряться в неосвещённых вечерних улицах и площадях.
Водители курили возле входа в автобус, и о чём-то весело беседовали с нашей воспитательницей. Видимо, они рассказывали ей пошлые анекдоты. А все учителя музыки, в душе, очень любят пошлые анекдоты. Музыку и пошлые анекдоты.

Все потихоньку вернулись в автобус и достали консервы, котлеты, бутерброды, варёные яйца и стали кушать.  Как же это ужасно. На тебя наваливаются все запахи сразу. Ну, как запахи… Это не Шанель, не шоколадка «Сказки Пушкина», не запах борща из кухни. Это салат «Икарус»: яйца, котлеты, битки, тушёнка, сало, рыба, помидоры, залитые лимонадом и компотом. Самый большой в мире салат. И самое обидное, что в твой чувствительный нос залетают не замечательные запахи, приготовленных мамой битков или тонко нарезанного на чёрном бородинском хлебе венгерского сала, а запахи котлет соседа. А они, почему-то оказываются противными. Все эти чужие запахи. Вот, так вот, странно, да?
Через полчаса стоянки мы снова отправились в путь.

Из колонок хрипел противный бандитский голос, затирая  в очередной раз кассету-путешественницу. Казалось, водители уже перестали воспринимать эти песни, как песни. Они их уже просто не слышали. Они превратились в фон, такой же, как леса и поля за окном. Чем-то, от чего просто нельзя никуда деться. И я тоже попался в эту автобусную ловушку.
Мы проехали Ровно без остановок, и к этому я тоже уже стал привыкать. Мы прятались от чужих пытливых глаз, как партизаны от немцев. И появлялись в тот момент, когда нас никто не ждал. Под прикрытием дождя и ночи. Совершали своё бегство с Родины. В лапы Хана, в когти Дьявола.  Львов нас встретил дождём, и мы тоже от него сбежали. Я ждал встречи со Львовом, как с чем-то родным, и неоправданно забытым. Но мы пробивались сквозь дождь, сквозь город, к границе, без остановок, и ничего уже нас тут не держало. И его тоже. Ловушку-автобус.  Мы спешили к границе.

***
Что такое граница и почему мы к ней так спешили, я не знал. Я слышал и иногда видел заграничные товары, я помню песню « на границе тучи ходят хмуро» и Юрия Никулина с Мухтаром у пограничного столба.  Всё остальное, было для меня новым. Ни чем.  А тут мы приехали, и граница стала вдруг всем. Чем-то таким, через что нужно пройти и не стать предателем.  А всё вокруг дышало именно этим. Разговоры про какие-то взятки, про водку, что третий день не пускают. Километры автомобилей, автобусов. Автобусы в одной полосе, автомобили в другой. Все друг за другом. Живая очередь ловушек. И ты смотришь, как вдоль этой очереди разбиты палатки, горят костры, везде люди, закутанные и раздетые, весёлые и печальные, свои и чужие. И всё это пахнет предательством. Не знаю, почему. Просто у всех в глазах застыло «виновен». Иначе, зачем бы ты сюда припёрся!? И ты понимаешь, что это очередная ловушка, и из неё тоже нет выхода. Как и из автобуса, как и от хриплого голоса в колонках, как и от лесов  и полей за окном. От всего этого, не деться. Родина так просто не отпустит. Она наверняка попросит ещё каких-то жертв. Граница – это ещё одна придорожная хата. Очередная камера хранения Дьявола.
К восьми вечера мы приехали в Мостиску. На границу Украины и Польши. Водители надеялись до полуночи проскочить пограничные кордоны и к утру уже принять душ в каком-то ближайшем отеле.
Но автобус крепко погряз в очереди. О продвижении вперёд даже не шло и речи. Время от времени, был слышен чей-то сумасшедший журавлиный крик, водители выползали из всех нор и кабанчиком метались к рулям своих черепах. Автобусы заводились, хрипели, пускали дым, пукали и гавкали минут пять, а потом снова затихали и водители с матами залезали обратно в свои норы. Никто никуда не ехал.  Ловушка.
За пределами автобуса ощущалось градусов пять тепла, дул ветер, но мы вышли. У кого-то оказался портативный магнитофон на батарейках и из него понесся по кочкам Юра Шатунов. На обочине дороги горел чей-то костёр, придавая нашим танцам какой-то шаманский смысл. Толстые лица водителей светились на свету костра, а их пытливые глаза  бегали по  ногам и спинам танцующих девчонок и одной учительницы игры на фортепиано. Парни всё больше стояли  в стороне, прижавшись к автобусу, и,  улыбаясь, смотрели  на приграничный танцпол.  Через полчаса танцевали уже все.
Кто-то где-то достал вино, и у чужого костра, втихаря, в метрах двести от автобуса, мы уже делали первые глотки кислого заменителя реальности. Кто-то пел под гитару. Вокруг сидела наполовину не знакомая компания. Девчонка, сидевшая рядом со мной,  сняла вдруг с меня серую вязаную шапку и натянула себе на голову.
-А тебя как зовут? – она игриво улыбалась, теребя мочку уха.
- Сергей. А тебя?
- Янка…  - она говорила с лёгким акцентом, но всё было понятно.  - А ты откуда?
- Из Киева.
- А я из Вроцлава.
И так, по кругу. Мы знакомились с незнакомыми людьми, один за другим. Киев, Харьков, Минск, Львов. Гитара переходила из рук в руки.
-Умеешь? - Янка  протягивала мне гитару.
-Немного…
Кто-то пел Цоя,  кто-то Машину Времени, «Червону руту». Я заиграл знакомое адажио. То, что заучивал неделю назад в ЖЭКе, где учился в кружке игры на гитаре. Почему-то ничего другого в этот момент не вспомнилось. Все затихли и посмотрели на меня. Пальцы были холодными, но я старался. К концу произведения я чувствовал не просто боль на кончиках пальцев, я чувствовал, как всё тело сжалось и ждёт конца моих музыкальных понтов. 
Я закончил также внезапно, как и начал. Все молчали. Костёр трещал, подбрасывая пепел в небо. Минутная пауза закончилась совсем не тем, что я  ожидал. Я думал, сейчас скажут «молоток» или захлопают. По крайне мере, Янка из Вроцлава. Но сидевший слева не знакомый парень взял вдруг гитару за гриф и потянул к себе. Он сделал «брынь» и жизнь наладилась. Словно все ждали, когда дирижёр опустит палочку, и можно будет хлопать. Все снова начали беседовать, забыв о моей не запланированной провокации. Я смотрел на костёр, придавая лицу равнодушное выражение.
- А говорил, немного… - Янка сняла шапку и натянула мне её обратно на голову. - Уже согрелась. Спасибо.
- Не за что.   
- Мы тут уже третий день. Отец даже палатку для меня поставил.
- А откуда русский знаешь?
- Мама из Харькова. Хочешь, покажу, где мы стоим?
- Давай.
Мы пошли вдоль цепочки длинных грузовиков, ближе к границе. Намного ближе, чем стоял наш автобус.
- Может, завтра прорвёмся… - она устало смотрела на свет светившейся таможни.
- Мы тоже… Наверно.
- Вот моя палатка…
Мы остановились у обочины дороги. Рядом с палаткой рос большой куст шиповника.
- Я, правда, тут только днём... Ночью отец сам тут спит, в спальном мешке. В кабине  ещё один водитель. Вот мы с ним валетом и спим уже вторую ночь.
Она забралась в палатку. Внутри забегал луч фонарика и остановился где-то внутри, словно костёр в ущелье.  Я остался стоять на месте, не ожидая, что незнакомая девушка пригласит меня в палатку.
- Ну? Чего, ты? Забирайся…
Я стянул обувь и залез внутрь. 
- В карты играешь?
- Ну, вроде да. А во что?
- В дурака, конечно, - она улыбнулась и стала мешать колоду,  - На желания…
Опа!
 У меня даже в груди запекло. Она казалась примерно моего возраста, а может и старше. В голове что-то зашевелилось. Если она предлагала играть на желания, то значит, уже чего-то желала. И если я сейчас выиграю, то мне придётся желать или даже делать что-то такое, от чего бы она не разочаровалась и не сказала «во, дурак». То есть, мне нужно проиграть. Но так, чтоб она не заподозрила.  Хотя, пусть даже подозревает. Это она предложила.
Она сдала карты, и я стал всеми силами и умением  бороться за проигрыш. К моей сомнительной радости, у меня получалось. И с каждым новым приёмом карт, в груди пару могучих сталеваров подбрасывали в печь угля.   
Я проиграл.
- Целуй…
Она закрыла глаза и вытянула вперёд губы. Я ожидал чего-то подобного, но всё равно не верил, что закончится именно так. Именно так, как хотелось нам обоим.
Я неуверенно прижался ртом к её губам и на секунду застыл. Губы были холодными и упругими. Наши лбы соприкоснулись, и я почувствовал, как шевелятся её ресницы, как кружатся под кожей век зрачки. Я набрался смелости и открыл глаза. Она смотрела на меня сквозь прищуренные глаза.
- Ты подглядываешь…
- Ты тоже…
Она закрыла глаза, и её язык утонул в моём рту. Теперь всё горело, словно два больных с большой температурой прижались друг к другу, никак не в силах согреться. Она целовалась как настоящая женщина. Прямо как в кино.  А я как мог пытался повторять за ней. Это сейчас я понимаю, что она также неумело блуждала языком у меня во рту, пытаясь повторить, со слов, успехи своих подруг. Но тогда это был космос. Двумя руками она держала меня за голову, и каждую секунду я ожидал, что она таки вырвет у меня клочок волос. Но и через секунду и через десять этого не произошло. Произошло совсем другое…
  Она не увидела, а скорее услышала. Я глазами почувствовал свет и очнулся от приятной дрёмы. По ткани палатки бежал луч света. Янка отдёрнулась от  меня, словно её ударил электрический ток, и стала в темноте что-то искать.
- Это отец…  Мы это… Играем в карты, понял?
В палатке без света стояла непроглядная темень, и я незаметно улыбнулся. Было одновременно и страшно, и забавно.   
- Понял…
Когда отец окликнул её, и его освещённое фонариком лицо показалось  в палатке, она наконец нашла, что искала и ослепила его лучом своего фонаря. Он прикрылся рукой и закрыл глаза.
- Эй, в глаза не свети.- его лицо было серьёзным и даже суровым. - И что этот молодой человек здесь делает?
 Янка тоже оказалась не из робкого десятка. Теперь уже она нахмурилась и недовольно скривилась.
- Как, что? В карты играем. А ты, что, мог подумать? Это Сергей из Киева. Они на автобусе едут. Мы у костра познакомились. Он на гитаре играл, а я…
-  Янка остановись, а то я подумаю, что вы уже решили пожениться.
- Папа… - Янка залилась краской и бросила на пол карты. – Что ты такое говоришь?
- Ладно, ладно… Я так вижу вы уже закончили, да?
- Ну… - она неуверенно посмотрела на меня…
- Пора спать. Говори Сергею до свидания и иди в салон. Утром нас должны пропустить.
На затёкших ногах я как-то выбрался из палатки и, едва сдерживая желание поцеловать на прощание Янку, пожелал им обоим спокойной ночи, и с глупым выражением лица развернулся в сторону своего автобуса.
Пройдя метров десять, я обернулся.  Она продолжала смотреть мне вслед.
-Заходи завтра утром… В семь?  Мы ещё наверняка будем здесь. Хорошо?
- Хорошо. – я довольно улыбнулся, заметив, что и лицо её отца стало в этот миг добрее и приветливее.
 Я брёл вдоль шеренги автомобилей, натянув на уши шапку и затянув на шее сильнее шарф. Ветер шипел, срывая последние листья на деревьях и поднимая в воздух самые разные кульки. Ночь продолжала светиться безумным количеством маленьких не организованных огоньков, напоминая кусочек звёздного неба.  Через пять минут я добрался до автобуса и дёрнул за ручку. Дверь не поддалась. Автобус спал. Я стоял минут пять, не решаясь постучаться и разбудить всех. Найдя глазами спящую Лену, я постучал пальцем в окно два раза.  Неожиданно дверь открылась и из неё показалась косматая голова НашейМамыТурне. Предчувствуя беду, я быстро подбежал, надеясь как-то оправдаться, но это оказалось лишним.
- Ты что себе позволяешь? – голова фортепианной совы смотрела на меня большими уставшими глазами. – Последний раз едешь. Родителям расскажу.
- Я…
- Ещё раз что-то подобное повториться, купим тебе билет обратно, и вернёшься один, понял?
- Понял.   
Нет, ну тогда я действительно понял. Я представил эту ситуацию, и она мне не понравилось. Конечно, никто бы меня не высадил и не отправил домой одного, но тогда я этого не понимал, скорее не успел в этот момент об этом подумать. Тихо зашёл в автобус, тихо сел на своё холодное кресло и тихо заснул. Даже не включая магнитофоны Филипс на янтарном дне, и не надеясь сегодня ночью встретить во сне Лену. Сегодня там была Янка. Тихая и маленькая. Мы целовались. Всю ночь…

***
Я проснулся без пяти семь. Автобус продолжал спать на том же месте, что и вчера вечером. Сонные лица прятались в неудобных креслах, досматривая последние кадры приграничных снов. Каждые полминуты я поглядывал  на часы, надеясь, что время само подскажет мне правильный ответ. Разбудит за две минуты весь автобус, выпустит наружу, и за минуту донесёт меня до грузовика, в котором уже наверняка не спала едва знакомая девчонка Янка. Девчонка, выигравшая мой первый в жизни поцелуй за игрой в дурака. Как и все мои будущие поцелуи, выигранные именно за игрой. В клубах и кинотеатрах, в парках и у подъезда. Первые и последние. За ежедневной игрой в дурака.
Лена перевернулась вдруг на другой бок и упёрлась головой в плечо. Она выглядела в этот момент забавно, но очень мило. Я смущённо посмотрел по сторонам, но даже такая пикантная подробность, как голова девочки на плече у мальчика, никого этим утром не заинтересовала. Все спали. Минут пятнадцать я ещё надеялся на встречу с девочкой с таким странным именем, а потом и сам незаметно уснул. Упёр голову в стекло и уснул.
- И он тоже…    
Мне казалось, что я ещё сплю. С открытыми глазами, но сплю.  Возле наших с Леной кресел стояла Елена Сергеевна и сердито показывала на меня пальцем.
- Плакать умеешь?
Я не мог понять. С сонными и удивлёнными глазами, я смотрел то на Лену, то на нашу вожатую, пытаясь протереть глаза. Елена Сергеевна пошла дальше по салону, выбирая для себя жертв...
- Ну, ты и соня… - Лена улыбнулась и толкнула меня в плечо. Но улыбку незаметно сменила недовольная гримаса. - Нас не пропускают… Говорят, что сумок много.
-   Что, без сумок поедем? – я глупо смотрел на Лену, пытаясь понять, что же происходит.  И почему я должен уметь плакать?!
- Неа, Елена Сергеевна придумала тут кое-что… 
Я продолжал непонимающе смотреть на Лену.
- Все девочки… И ты... Пойдут сейчас на таможню, и будут просить, чтоб нас пропустили.
- Что значит просить? – до меня потихоньку доходило значение вопроса «Плакать умеешь?»
- Ну, умолять будем. Плакать будем. Больными прикидываться. – Лена странно улыбалась.
Девять самых маленьких и жалостливых девчонок и я, вышли из автобуса и неуверенно двинули в сторону одноэтажного здания таможни. Словно в рабство. В очередной раз. Родина так просто не отпускала.
Я честно не помню, плакал я тогда или нет, но точно очень старался  выглядеть больным и жалким. Девчонки заливались слезами, приставая с мольбами к любому входящему в здание таможеннику. Мы бродили по двору, заходили в здание, и нас никто не мог выгнать, и что самое обидное для них, нас нельзя было ударить. Мы были детьми. Больными, очень больными детьми. И весь наш автобус забит сумками с лекарствами и едой. Нас нельзя было не пожалеть. Я видел, как меняются суровые мужские лица. Как заливает их лица сначала отвращение. Как отвращение сменяется усталостью. Как усталость порождает жалость. Как суровые таможенники превращаются в добродушных отцов своих детей.
  Через полчаса самый главный таможенник сказал, чтоб мы выстроились вдоль  автобуса и ждали его прихода.  Эти полчаса ожидания оказались самыми тревожными минутами моей жизни. Словно, решалось, что-то очень важное. Для всех. Жизнь могла или продолжиться, или окончиться прямо здесь. На границе Украины с Польшей. В Мостиске.
У кого проросли редкие юношеские усы, брили их прямо в автобусе. Бритва нашлась. Девушки вытирали косметику, переодеваясь из юбок и джинсов в спортивные костюмы. Водка, вытянутая из тугих детских сумок, поместилась в трёх больших баулах и уехала в таможенную камеру хранения. И многие другие товары, запрещённые к провозу через границу, остались здесь. Не знаю, отчего я рисковал всем автобусом, и вообще всеми этими юными судьбами, но ни водку, ни тестеры, ни фотоаппарат я не оставил здесь. Моя сумка пряталась на самом дне автобуса, и вряд ли бы до неё добрались…
- О, Господи… Концлагерь какой-то… - таможенник появился через сорок минут.
Он остановился у автобуса и, щурясь, всматривался в юные лица, пытаясь не выказать жалость и сострадание. Получалось у него плохо. Затем он пошёл вдоль никуда не годных призывников, тяжело ступая и награждая каждого из нас своим тяжёлым безграничным взглядом.
- Больнее, выглядеть просто нельзя… Что у тебя под курткой? - он стоял напротив меня и взглядом показывал на выпуклость куртки в районе живота.
- Ничего…  - на самом деле, куртка по гениальной задумке житомирского модельера житомирской чулочной фабрики, сама по себе имела эту выпуклость. Она всегда там была. Именно в этом месте. Я не мог поверить, что из всех  нас, спрятавших в штанах и куртках бутылки водки и надувные матрасы, обмотанных двужильным электрическим кабелем, таможенник выберет именно меня.
Я расстегнул куртку и вытянул оттуда фотоаппарат. Таможенник угрюмо хмыкнул.
- Не стыдно обманывать?
- Ну, это мой… Никогда не был в Польше. Я фотографией увлекаюсь…
Таможенник пытливо смотрел  мне в глаза. Елена Сергеевна громко охнула. 
- Там и плёнки наверняка нет.
- Да, что вы… - я расстегнул футляр фотоаппарата и открыл объектив. В фотоаппарате, конечно же, не было никакой плёнки. – Хотите, я вас сфотографирую?
- Ладно, ладно, шпион, меня не надо. Но только для личных целей, понятно?
- Конечно… - я не совсем понял, что значит «только для личных целей», но всё равно моментально согласился. Второго вздоха Елены Сергеевны я не хотел дождаться.   
Ещё один таможенник зашёл в салон автобуса и вынес оттуда две сумки.
- Чьи? 
Ну, не могло всё плохое случиться именно со мной. Было бы несправедливым вздыхать лишь обо мне. Рядом с таможенниками  лежали чьи-то чужие сумки, а так облегчённо, как в эту секунду, я ещё никогда не выдыхал. Две девочки подошли к своим сумкам и на просьбу таможенников открыли их. Те зарылись в сумки, но ничего кроме провианта и вещей не увидели. Цель, с которой мы ехали в Польшу, имела лишь одну сторону медали. Никакого тебе туризма или лечебно-профилактических санаториев. Мы ехали сугубо за выручкой. Мы вывозили из страны всё то, что этой стране уже не был нужно в таком количестве, и продавали всё это почти даром. Поэтому, когда у девочек ничего не нашли, я почему-то не радовался. Они всё оставили в хате под Киевом и теперь ехали в Польшу налегке. В этот момент я сочувствовал  их родителям, которые наверняка возлагали определённые надежды на своих дочерей. Я представлял обескураженные  родительские лица, обнаружившие, что их чада вернулись с тем, с чем уезжали.   
Нас отпустили. Именно так. Из жалости. Как малолетних преступников, пойманных на чём-то мелком. Пойманных, но отпущенных до следующего раза. В надежде на наш духовный рост или что-нибудь подобное.


***
Мы ворвались в Польшу в одиннадцать утра. Сбежали в неё, словно она была последним приютом странников на Земле. Мы так устали от перехода границы, что готовы были полюбить её просто за то, что она первая. Первая, кто нас встретил.
За окном ничего не поменялось. Леса и  поля мелькали повсюду, но больше темнело именно лесами.  Трасса оказалась пустой, и это удивляло больше всего. Столько машин на границе и ни одной тут. Они ведь должны куда-то деваться. Или это тоже ловушка и все они пойманы своими автомобилями и хриплыми голосами, лесами и полями. И мы все тут лишь партизаны, которые появляются вдруг ниоткуда. Но мы есть. Нас никто не видит, но все знают, что мы есть. Юные и взрослые, весёлые и печальные, добрые и злые.
Через полчаса езды автобус вдруг резко затормозил. Нас обогнало чёрное BMW и подрезало, преграждая дорогу. Кто спал, проснулись, кто не спал, поднялись с мест, выглядывая в окне ручных собак Хана, вальяжно подходящих к автобусу.
Первым зашёл парень, лет тридцати. На нём была тёмно-коричневая кожаная куртка, а под ней выглядывала зелёная рубашка.
- Здравствуйте… Не волнуйтесь... Контроль на дорогах… - на лице застыла невозмутимая наглость. Даже пограничники с таможенниками выглядели добрее. 
Следом за ним в автобус поднялся большой человек с бритой головой. На шее у него висел автомат. Не такой, какими забита моя сумка в конце салона. А такой, какой у меня дома в кладовке, деревянный, покрашенный в цвета настоящего автомата Калашникова. Только у лысого был не деревянный.  У него был настоящий. За лысым зашёл ещё один. Эти двое забрались  в салон, а первый остался рядом с водителями и НашейМамойТурне. Он был главный.
- Мы не бандиты. Мы просто обеспечиваем ваш безопасный проезд на польской земле. Но поскольку бесплатно сейчас никто не работает, с автобуса  нужно собрать  тысячу долларов, и вы спокойно поедете дальше. Время пошло…
Он достал из кармана пистолет, как бы давая понять, что он серьёзно.  Учитель игры на фортепиано раскрыла рот, но поначалу ни одна нота не выбралась из её горла. Низкие ноты упали в ноги, а высокие рассыпались на полутона.
- Мы ведь детей везём… На оздоровление… Откуда у нас деньги… Вы же видите…
- Ага, детей… А в сумках, что? Плавки? Торговать едете, правильно?
- Но мы ведь только едем… Мы ещё не успели…
Лысый с автоматом стоял рядом с нашими с Леной сиденьями и бегал глазами по лицам детей, в надежде, что кто-то сорвётся и полезет перепрятывать свои тощие кошельки. Возраст детей в автобусе  колебался от десяти до шестнадцати лет. И те двое, кто гордился своей юной небритой порослью, что только-только начала пробиваться на лице, вжались в сиденья и стали в миг самыми маленькими и самыми безобидными.
- Доставай деньги - Лысый смотрел на меня в упор, тыча дулом автомата прямо в лицо.
- У меня нету… Честно…
Он задержал на мне взгляд, в надежде, что я дрогну и достану из-за пазухи пачку денег. И наверняка долларов. Но у меня их действительно не было.  У меня были вафли «Артек». Ещё одна пачка. А в ногах лежали свёрла и плашки. Ни одного доллара. Если честно, я их даже ещё в руках не держал.
С каждой следующей минутой они заметнее и заметнее нервничали. Лысый оказался самым нервным. Он поглядывал на своего командира, надеясь, что тот разрулит ситуацию, как надо.
- Слыш, давай заканчивать…
Главный продолжал крутить в руках пистолет, разговаривая с водителями.  Те, нехотя достали из кошельков по сотне долларов, и отдали командиру.
- Ладно. Дети, так дети. Мы  ж не звери, какие… Благодарим за сотрудничество. Пойдём, - он махнул рукой своим двум помощникам,  и они первыми вышли из автобуса.
-Счастливой дороги.
Он сделал шаг к выходу. Учитель по фехтованию на пианино вдруг ожила и сказала последние свои слова в этой психологической сцене малобюджетного польско-украинского кино.
- А если нас ещё кто-то остановит… Ну, ваши… Как, его… Контроль на дорогах. Что нам сказать?
- Скажите, что Владимир уже был у вас.
И вышел.
И весь автобус сказал про себя одно, но очень важное и таинственное заклинание: «Владимир уже был у нас».
Ещё минут пять автобус стоял. Молчание тоже стояло. Рядом с каждым. Оно размахивало перед глазами своими метровыми руками и время от времени выкрикивало: «Эй! 1,2,3,4,5. Выходим из гипноза. Всё уже закончилось».
- Всё нормально… - учитель по фехтованию пианинами встала с места и обратилась к тридцати парам круглых глаз. - Я вас порошу дома про это не рассказывать. Иначе у всех будут неприятности…
По лицам стало ясно, что все подумали про неприятности. Но никто, так и не понял, о каких неприятностях идёт речь. У кого они будут? У нас? У неё? У псов Хана? У кого? И  ни один из этих вопросов мы так и не задали. Я сам хранил эту тайну до сегодняшнего дня. Даже не знаю, почему.
   Водитель достал карту и стал о чём-то говорить с другим водителем. К ним подключилась наша воспитательница. Они что-то обсудили, и мы снова поехали.
За окном быстро темнело, а от чёрного леса   веяло холодом и одиночеством. Мы взяли границу, а нас чуть не взяли в плен. Всё, что мы видели и слышали, заставляло нас находить всё новые и новые гримасы. Если до этого, дома,  ты улыбался, плакал, ну, ещё Бог знает, что делал с лицом, то теперь, в тебе можно было увидеть совершенно другого человека. Я уже вижу, как  я возвращаюсь домой, а мама с порога аж глаза прищуривает: «Серёжа? Ты?»
Автобус свернул с трассы и въехал на узкую дорожку, ведущую в глубь леса. Через пять минут мы остановились. В свете мутной луны возвышалась гостиница.  Пленные, перемотанные пулемётными лентами дорожных сумок, выходили из пасти Черепахи и цепочкой семенили к входу. Все уже так устали от дороги, что готовы были упасть просто в холе гостиницы и уснуть. Укутавшись, друг другом.
В номере оказалось холодно и сыро. Нам дали понять, что спать мы будем по двое, ибо мест больше нет. Я занёс сумки, следом за мной зашли ещё несколько человек. Многие уже раззнакомились и как-то синхронно позанимали кровати. Я стоял возле входа, пытаясь выбрать себе спутника на ночь. В дверь вошёл последний сожитель, явно года на четыре меня старше. Вид у него был слегка бандитский. Кожаный плащ, угрюмое лицо. Казалось, он старше всех нас.
- Ну, что привал?
- Ну, да…
Я начал расстегивать куртку.
- Советую не раздеваться. Тут холодно. Тебя как зовут?
- Сергей.
- Игорь.
Он поставил сумки на кровать и подмигнул мне.
- Как на счёт скушать супчик?
- Суп? Здесь?
- Внизу есть столовая. Не дорого.
- У  меня польских нет... 
- Ой, малой… Пошли гаряченького похлебаем.
Мы зашли в просторное помещение на первом этаже. Столовая делилась на две части: зал для курящих и не курящих. Игорь достал сигареты, и мы сели в зале для курящих. Он заказал нам по супу с фрикадельками и достал из кармана плеер.
- На… - на его ладони лежал один наушник,- Цоя  любишь?
- Ага.
Мы молча кушали суп с фрикадельками и слушали Цоя. Рядом за дубовыми столами  сидели дальнобойщики и что-то оживлёно обсуждали на смеси украинского и польского. Я всматривался в их лица, надеясь узнать наших «контролёров на дороге», но те физиономии забыть было тяжело. Когда тебе в лицо тычут дулом автомата, запоминаешь всё очень хорошо. И стадо буйволов, несущихся по холодной спине, и пересохшее горло с прыгающим кадыком, а главное лицо. Эту лысую голову с рыжими ресницами  и потным лбом не запомнить было нельзя. В ушах отчаянно отбивала ритм «группа крови на рукаве», не давая просто наслаждаться тёплым супом, с такими похожими на мамины фрикадельками. К тому же  из головы никак не выходили слова Елены Сергеевны о неприятностях, которые могли нам грозить. Почему не им? Почему нам? Суп на это ответов не давал.
Прямо над нами работал телевизор и в беззвучном режиме что-то вещал полупустому залу. Я сидел спиной к экрану, лишь изредка замечая, по косящему наверх взгляду Игоря, что там что-то происходит.
- Вот, чёрт! – Игорь ещё жевал и крошки хлеба выпали изо рта. Он резко встал, подошёл к телевизору и прибавил громкости.
Я обернулся и, не особо понимая, что именно, происходит, просто пялился то на  Игоря, то на экран. Польский музыкальный канал рассказывал про какую-то смерть, показывая то незнакомое худое лицо мужчины, то высказывания других незнакомых мне людей. Видимо они говорили об умершем. 
- Чтоб я сдох… - Игорь вернулся за стол и грустно плюхнулся на дубовую лавку. -  Фредди умер…
- А кто это? – я искренне не понимал, о ком он говорит.
- Ты Queen слушал когда-нибудь?      
- Это группа такая? Не знаю, может, и слышал…
- Понятно… Ладно, доел уже? Пошли спать…- Игорь встал изо стола так и не закончив дуэль с супом, подошёл к барной стойке и расплатился.
Я догнал Игоря  на лестнице. Он закурил, хотя знаки «no smoking» были расклеены по всему отелю.
- Слыш… Я отдам… 
- Не суетись малой, когда тебя взрослый угощает. Подрастёшь и сам будешь на моём месте.
И я заткнулся. Не знаю, сколько ему было, шестнадцать или восемнадцать… Но он так по взрослому всё это сказал, что мне оставалось только заткнутся и постичь одну из многих жизненных наук.   
Когда мы заходили в номер, там уже все спали. Луна бесстыдно заглядывала в окна без штор и освещала спящие юные лица. В трёхместном номере разместилось десять человек. Кому не хватило места на кроватях, достались матрасы, которые положили на пол. Все остальные спали валетом, благо кровати были широкими. Так вышло, что с нашей кровати никто не захотел снять матрас. На ней продолжали лежать сумки Игоря.
Немного пошумев, мы тоже улеглись спать. Игорь не стал даже снимать плащ. Он был похож на Цоя. Он лежал в кровати, в плаще, с наушниками в ушах. Для полного образа ему не хватало ещё сигареты в зубах.  Я остался в джинсах и свитере. Голос Цоя еле слышно доносился из наушников, но я отчётливо различал « мы ждём перемен». За последний день уж чересчур много перемен навалилось на нас. Хотелось думать о чём-то приятном. По крайней мере, очень хотелось спать.
Я открыл глаза, и от неожиданности грудь обожгло колючим воздухом. Мы ехали в автобусе. Ну как, мы… Справа от меня сидела Лена и её голова лежала у меня на плече. Слева… Да, слева. Я понимаю, что обычно в автобусе с одной стороны два места и с другой два. А тут с одной стороны было три. Слева от меня сидела Янка и её голова лежала на другом моём плече. Я сидел и глупо улыбался. Представляете ситуацию? Чувствовал их тёплое дыхание и хотел, чтоб это длилось, если не вечность, то хотя бы подольше.
Что-то клацнуло, и я открыл глаза. Голова Игоря лежала у меня на плече и выдыхала тёплые потоки. Вот чёрт! Цой уже не слышался, хотя наушники так и остались в его ушах. Глупая улыбка ещё висела на моём лице, не желающая прощаться с таким невероятно хорошим сном. Я встал, переложил подушку в конец кровати и лёг валетом. Не хватало, чтобы во сне я начал с кем-то целоваться. Я уже подозревал, кто мог быть моим кавалером.
Я отвернулся от Игоря и закрыл глаза. Ещё минут пять я слышал в тишине комнаты скрипы и дыхание, но незаметно всё же провалился в новый сон. Его я не запомнил.               

***
На следующий день нас привезли на небольшой рынок какого-то городка неподалёку от Люблина. Над городом висели тяжёлые тёмно-серые тучи и ничего хорошего они не предвещали. Между домами располагалась  площадь, на которой стояли под открытым небом длинные металлические столы. Не долго думая, мы захватили этот пустующий рынок и в считанные минуты столы заполнились самой разнообразной продукцией отечественной промышленности. Свёрла и плашки, настольные лампы и лампочки, фотоаппараты  и трикотаж, судовые часы и электрические пробки, амперметры и вольтметры, тестеры и даже один осциллограф. Всё то, что по рассуждениям наших родителей, должно было легко продаться в соседней Польше.   
Слева от меня стояла Логинова, пытаясь втолковать смущённому поляку, как работает странный электрический прибор. Поляку наверняка он не нужен был. Просто его удивляло, что какая-то девочка объясняет ему, как работает сложный электрический прибор. Дальше стоял Петренко, жующий какой-то польский шоколадный батончик. Ещё дальше стояли Вайсберг с Анечкой Кравцовой. Гена продавал товар за двоих.  У него это получалось хорошо. А совсем в стороне топтался парень Игорь, не вынимающий из ушей наушников. Он уверенно подзывал к себе любого поляка и со знанием дела предлагал им заглянуть к нему в сумку. В сумке у Игоря хранился склад водки. Я думал я один такой хитрый, что провёз через границу десять бутылок водки. У Игоря их было не меньше тридцати. Некоторые смелые поляки, не смотря на протесты Игоря, пили прямо на месте, желая удостовериться, что водка не поддельная. Но водка была настоящая. Они непременно жали Игорю руку и уходили, обязательно оглядываясь по сторонам.
Поначалу я немного тушевался, не имея ни малейшего опыта в торговле, но с каждым проданным товаром уверенность делала из меня настоящего торгаша. Поняв, что товар наш уходит чуть ли не за пол цены, я торговался за каждый злотый. Некоторые жадные поляки торчали у моего прилавка по часу, выбирая и торгуясь.  С водкой мне неожиданно повезло. Недолго думая, я подошёл к Игорю и сказал, что у меня есть десять бутылок. И если он мне поможет их реализовать, то стоимость одной заберёт себе. Игорь не долго думал. Через полчаса водки у меня уже не было. В ушах так и звенело Цоевское «пожела-а-ай мне удачи».    
День незаметно подходил к концу. С неба время от времени срывался снег, присыпая прилавок и умывая нам лица. Большинство примерно тужились что-то продать, даже если ничего и не продавалось. Но испытание торговлей прошли не все. Некоторые, выручив первые деньги, сразу сливали их на жвачки и безделушки.  Другие, просто не привыкшие к любым испытаниям, плевали на торговлю и уходили спать в автобус или бродили по городу. 
Мы с Леной ещё стояли. К счастью, торговля шла бойко. Свёрла, тестеры, амперметры и вольтметры уходили как горячие пирожки. В какой-то момент ко мне подошёл дедушка, всунул в руки длинную цветную коробку, на которой было изображено электропианино, и недовольно гаркнул.
- Оно не працюе!
Я опешил. Усталость брала своё. Мало того, что я не понимал, что он хочет, так я ещё не знал, как реагировать. Дед, путая ударения, пытался мне что-то объяснить на смеси русского с польским.
- Верните мне пинёнзы.      
- Что?
- Оно не працюе! Верните мне пинёнзы.      
- Это Вайсберга.- Лена незаметно толкала меня в спину, пытаясь что-то сказать.  - Это он продал ему. А он уже ушёл с Кравцовой.
- Тогда, я забираю это… - дед схватил с моего прилавка фотоаппарат «Зенит» и стал уходить. Фотоаппарат мне вручили друзья родителей, надеясь, что я выручу за него деньги, которых хватит на какую-нибудь заморскую осеннюю куртку.
Я в мгновение перепрыгнул через прилавок и быстрыми шагами догнал деда.
- Это не я продал вам. Отдайте фотоаппарат.
- Твой друг продал.
- Какой друг?! Отдайте фотоаппарат. – я просто удивлялся наглости деда.
- Найди друга, отдам,- дедушка принял боевую позу, выпятив вперёд локти. 
- Какого друга? Я не знаю никакого друга, – я решительно шагнул вперёд и вырвал из его рук, фактически куртку для друзей родителей, и не раздумывая пошёл обратно. Я и так уже намучился с этим фотыком на таможне, чтоб вот так глупо с ним расстаться. Я вернулся к прилавку. Дед как тень посеменил за мной.
- Ищите сами своего друга, - я вложил в его руки цветную коробку и перепрыгнул обратно за прилавок.
Дед смотрел на меня ржавым ртом, не зная, что сказать. Потом, путая ударения, и пытаясь сказать по-русски, чтобы я наверняка понял, выдавил: 
- Всё равно, Украйна - это частка Польска.
Вот тут я секунд на двадцать растерялся. Он стоял в двух метрах и злорадно улыбался. Его ржавые зубы противно выглядывали из искривлённого гримасой рта. Дед был доволен собой.
Мне было двенадцать лет, но я понял, о чём он.  Вдали от дома такие вещи понимаются на уровне чувств.  Я собрал в себе все силы, весь словарный запас, и, чтобы уже он всё понял, громко рявкнул. Иностранные слова я ловил на лету:
- Цо? Цо ти курва мувишь? - и снова перепрыгнул через прилавок. Не особо понимая, что будет дальше. Моим двигателем служили эмоции. Маленькими быстрыми шажками, дед вдруг попятился, сжимая коробку, потом развернулся и, не оглядываясь, пошёл прочь, посылая какие-то проклятья. Лена стояла с открытым ртом. Все остальные: и поляки, и наши, не понимая, что происходит, просто с интересом смотрели в нашу сторону, продолжая поиски дешёвого и необходимого товара. Я остался на месте.
- Это Польша – частка… - кричал я ему в след. Сердце просто выпрыгивало из груди. - Я этого… Айсберга…
Лена оглядывалась по сторонам, пытаясь кого-то разглядеть.
- Вайсберг ещё час назад ушёл.
- Я к автобусу…  Я скоро.
- Серёж?
- Да, всё нормально… Я скоро вернусь.
Хрустнув пальцами, я двинулся по улице, в надежде, что водители не решили куда-то отъехать, и автобус стоит на том же месте, где мы его и оставили. На шее висела куртка-фотоаппарат и словно магнитом притягивалась к сердцу. Мне уже не хотелось продавать этот фотоаппарат. Теперь он мне был дорог как что-то, что связывает с домом. Я прижимал его к груди и отчётливее слышал стук в сердце.   
Но до автобуса я не дошёл. У ларька, на котором красовались нарисованные  хот-дог и мороженое, стоял Гена. Рядом переминалась с ноги на ногу Анечка Кравцова и слизывала с верхушки мороженого шоколадный крем. Гена Вайсберг не ел. Он и так был белым и холодным. Он был заложником. А заложникам мороженое не полагается. Террорист Анечка Кравцова улыбалась и хихикала.
- Какое вкусное…
Я подошёл к ним, делая вид, что встал в очередь за хот-догом.
- Эй, Гена... Подойди на минуту.
Вайсберг неловко оглянулся на хозяйку, но подошёл. Я уже остыл, даже не зная, виноват в чём-то Гена или нет. Возможно это дед сумасшедший, и не включил в розетку инструмент, решив, что он поломан.
-  Гена, там тебя дед на рынке ищет. С пианино.  Говорит, что оно не работает. 
- Как?
- Я не знаю. Это ж твоё пианино…
- И что делать?
- Найди его. А то он у меня чуть фотоаппарат не отобрал из-за тебя.
-Серьёзно? Извини, это…
- Да ладно. Пошли…
Он ещё раз обернулся к Ане. Та продолжала кушать мороженое и недовольно  смотрела в нашу сторону.
- Аня, я сейчас вернусь.
- Как? Куда?
- Я на рынок. Давай у автобуса встретимся?
Она надула губы и отвернулась.
На рынке мы с Геной расстались. Он пошёл искать деда и, в конце концов, нашёл его, вернув ему деньги. Потом, открыв а автобусе коробку и достав пианино,  мы ещё долго смеялись и крутили воображаемые дули первым попавшимся прохожим полякам, мелькавшим в окнах автобуса. Что нам ещё тогда оставалось делать. Пианино оказалось рабочим. Просто батарейки сели. Такое себе электропианино на батарейках.

***

В последний день нашего турне мы всё-таки оказались с глазу на глаз с Ханом. Поколесив по Польше, промёрзнув в одних отелях и согревшись в других, запомнив запах накрахмаленных постелей и вкус хот-догов, мы оказались в Кракове. Ну, как  в Кракове. Всё что мы видели в этом городе – это Турецкий рынок.
Мы ждали встречи с ним, как Джином. Мы верили, что как только мы переступим порог Турецкого  рынка, кто-то(но никак не злобный Хан), потрёт кувшин и из него появится волшебник-Джин. И все наши беды, переживания и нервы, бессонные ночи и замёршие ноги, наше предательство Родины в один момент испарятся бесследно. Всё это заменится чудом превращения. Свёрла, пусковые автоматы и вольтметры, из оружия против Хана, конвертируются в цветастые, блестящие, воздушные и неломающиеся вещи. ВЕЩИ!   
Мы переступили условный порог рынка,  и из-под ног взмыла  вверх стая пыльных рыночных голубей, поднимаясь не очень высоко над Краковом.
Первым делом я остановился у лотка с аудио кассетами и спросил группу Queen. Лена побрела куда-то вперёд, не дожидаясь меня. Молодой парень арабского вида вынул из высокого ряда кассету с надписью  Queen The Best и вставил в двухкассетный магнитофон с труднопроизносимым названием. Пока я  стоял у латка с аудио-кассетами, пока играла Богемская рапсодия и Радио ГаГа,  я успел полюбить их музыку. Три дня назад я узнал о существовании этой группы и в тот же момент узнал, что Фредди Меркьюри умер. Тот самый человек с худым лицом, которого показывали тогда в отеле по польскому музыкальному каналу. Я не мог с этим смириться. Мне представлялось, что я слушаю его голос на краковском рынке в первый и последний раз. Словно он только для меня сейчас пел.
- Украина? Любишь, да? – продавец кассет знал наверняка немного русских слов, но для продажи кассет ему этого было достаточно. Он вытащил из того же высокого ряда ещё оду кассету и протянул мне. – Хорошо. Слушать.  Очень хорошо.
На обложке английскими буквами было написано неизвестное слово Innuendo. Я увидел с боку на кассете надпись  Queen и автоматически полез за деньгами.
- Украина хорошо. Бери, очень хорошо. Как звать?
- Меня? Сергей. – я смущённо посматривал на молодого араба, несколько раз пересчитывая деньги. За четыре дня я так и не привык к польским деньгам.
- Я Хан. Украина хорошо.  Queen хорошо. Битлс? АББА? Роксет? – Хан вёл рукой по прилавку, чувствуя, что может на меня рассчитывать.
 Но я положил в карман куртки кассету и собрался уходить.
- Иле коштуе? – Хан неожиданно схватил меня за плечо, показывая на фотоаппарат. – Сколько стоит?
- Это «Зенит, - сказал я для важности, надеясь что Хана это важное дополнение  охладит и его приставучая, но довольно милая любознательность, отступит.
- Сколько денег?
Я даже не знал, что сказать. Он был первый, кто спросил меня про фотоаппарат. Мне как-то и деньги не были нужны за него. Мне нужна была куртка, а как её выбрать, я не знал.
- Меняю на куртку… - первую пришедшую на ум глупость я и сказал. Надеясь, на этом разговор и закончится.
-  Жди…- неожиданно ответил Хан и куда-то скрылся. Оставив и свой латок с кассетами, и двухкассетный магнитофон с труднопроизносимым названием.      
 Через три минуты предприимчивый торговец уже вертел перед моими глазами тремя разными куртками и навязчиво просил потрогать фотоаппарат. Вот ведь метаморфоза. Тот самый Хан, который пугал нас ещё в Киеве  своей турецкой крепостью на краковском рынке, для кого я припас пусковой автомат с чёрной и красной кнопкой и чей недобрый дух опустошал детские души в придорожной хате под Киевом, сейчас улыбался мне своими белыми зубами, рекламируя лучшие куртки на этом рынке. И мне кажется, он был совсем не турецким. Этот Хан. Я сдался. Я прикинул размеры папиного друга и выбрал серую куртку. Обмен произошёл. Почему-то мне казалось, что меня нагрели. Но что мне оставалось. У меня было задание, и я его выполнил. Ещё один груз с души и тела я снял.
Я догнал Лену возле прилавка с магнитофонами. Она сносно общалась с поляком на польском, пытаясь сбить цену на сколько это возможно. Я подмигнул ей и потянул в сторону.
- Пошли, я там видел дешевле…
- Цо? – поляк вдруг активизировался, уязвлённый моими словами.- Цо пан мувит? Як дешевле…
Это помогло. Мы купили с Леной одинаковые большие магнитофоны. Как и хотели. В углу чёрной матовой поверхности магнитофона блестела золотистая надпись International и нас она вполне устраивала. На Sharp денег у нас не хватало, а золотистая надпись у   International выглядела даже круче. Для нас тогда это был критерий. 
Мы намотали два круга вокруг стадиона, который в простонародье назывался Турецкий рынок.  В поисках китайских кроссовок, турецких свитеров и двухкассетных магнитофонов с  Марса. Нам нужно было  с толком потратить заработанные деньги. Дома нас ждали семьи, которые будут всё это носить и слушать.
Уже поглядывая на часы, решив наконец, что именно здесь и сейчас мы купим себе кроссовки, мы крутились возле прилавка с кроссовками и пытались выбрать домой самые лучшие.
- Тю… - Лена удивлённо крутила в руках два разных кроссовка. На одном было написано Reebok, а на другом  Reabok  – Глянь сюда… Как правильно пишется, Рибок?
Я глянул на кроссовки и,  кажется, ни один лицевой нерв меня не выдал. Конечно, я не знал, как пишется правильно. За пять дней пребывания вне дома, вне Родины, я успел у лотка с аудио кассетами полюбить группу  Queen, попробовать хот-дог и пощупать доллары. Для некоторых это ещё на пару лет останется загадкой, а я всё это уже знал. Мало ли, что я не знаю, как правильно пишется Рибок. Это ерунда. 
- Я Nike люблю. Я эти не буду покупать. В Nike Джордан играет. Они круче.