Письмо 11. Семья и женщина

Дурак ты любимый, не хочешь лечиться,
А рядом с тобою гуляет волчица.
И пусть возле клетки ее сторожат,
И в логове теплом волчата лежат,
И старый отец в подозрении злится,
Ты - тот, кто ей каждой полуночью снится.

Дурак ты, любимый, а счастье уходит,
С ума ее долг перед ближними сводит,
Во влажных объятиях теплой норы
Ей хочется страстной любовной игры.
Тогда она плачет и песню заводит,
Но тот, кого ждет, никогда не приходит.

Дурак ты, любимый, а мог бы быть рядом,
Касаться волчицы не мыслью и взглядом –
Держа за загривок, входить в ее лоно,
И с ней за добычей срываться со склона,
Укусы ее причисляя к наградам,
А дома – пусть пастыри ходят за стадом.

Дурак ты, любимый, не хочешь лечиться,
И воет от боли и злости волчица.
И жестко затянут ошейник на глотке,
И лапы заделаны туго в колодки,
Но сердцу ее не прикажешь не биться,
Но ты прикажи – и она покорится.

Когда-то давно, еще в самом начале нашего тайного брака, я написала это стихотворение, и оно как нельзя более точно описывает ту нравственную пропасть, в которую я постепенно сползала с тем, чтобы окончательно и бесповоротно в нее упасть. Пропасть заключается в том, что я женщина и мать одновременно и вся моя жизнь вращается вокруг этих двух понятий, разбиваясь о них, как волны прибоя о скалистый берег. Женщина и мать, жена это отнюдь не одно и то же, они и не обязаны быть тождественными, эти женские ипостаси. Благословенна та из нас, которая воплощает в себе все – и любовь жены, и любовь матери, и любовь женщины, и любовь человека, но как же редко это бывает, если только не допустить мысль о том, что не всякая из нас об этом задумывается. Живет себе и живет, исполняя обязанности по дому, по семье, по супружеской постели, по детскому саду и школе, по работе, в конце концов, а дальше – хоть трава не расти. Сколько таких женщин с потухшими глазами, увядшими грудями, засохшим лоном ходят по улицам и кажутся нам живыми?

И я когда-то тоже надеялась, что мой животрепещущий процесс познания приведет меня к человеку, с которым я смогу быть всем  - и любовницей, и женой, и матерью, и личностью, и на этом мои поиски закончатся. Странная картина – подобная уходу эльфов на Запад в знаменитой саге о Кольце Всевластия. Все постигнув и измерив, эльф, как и человек, теряет смысл в земном существовании и уходит туда, где уже ничего не меняется – и называть это место можно по-разному – и Западом, и местом вечного покоя, и долиной смерти. Такой уход воспринимается во многих культурах как облегчение – от тягот земной жизни, от вечных забот и неуспокоенности, от непредсказуемости бытия. Вот и я, наивно полагая, что окончание поиска знаменуется счастливым браком и этим сакральным «они жили и умерли в один день», даже не подозревала, насколько это правдиво. Ведь не случайно любая волшебная сказка о злоключениях героев заканчивается именно так – на самом деле, после того, как герои воссоединяются и обретают счастье, в их жизни больше ничего не происходит, кроме обычных, повседневных забот, поэтому для рассказчика и его слушателей они как бы умирают ровно в тот самый момент, когда их путь завершается. Отсюда и это – жили и умерли в один день – в тот самый день, когда все в их жизни находит свое благополучное завершение.

Я не зря отвлеклась на экскурс о западе и смерти при жизни. Желая в один и тот же день завершить все свои поиски человека, смысла и гармонии, я, сама того не понимая, искала смерти. Видимо, там, наверху, посчитали, что я еще слишком жива для этого, и дали мне отсрочку – и  какую! Но обо всем по порядку.

Да, я встретила  человека, ставшего мужем мне и отцом  - ребенку. Да я встретила человека, близкого мне по духу, родного по крови и кругу, понятного и потому – слабого передо мной, потому что тот, кто тебе понятен, не имеет перед тобой преимуществ. Мое счастье было в том, как я теперь это понимаю, что этот человек был слабее меня там, где я была сильна, и наоборот, и он не пытался давить или перелицовывать меня на свой лад. Я была вольна создать семью такой, какой я ее себе представляла, что я и сделала. Я сотворила семью и стала самой ревностной ее прихожанкой, иначе говоря, сотворила сотворила себе кумира, сама страдая от собственной фанатичности, ибо стоило чему-то произойти не по правилам, как я тут же начинала страдать. Эта черта присуща мне, увы, во всем – я испытываю реальную физическую боль от несоответствия внешнего мира моим взглядам и главное, приложенным усилиям. Ведь воззрения свои я могу изменить, «прогнуть» под неприглядную действительность, но что мне делать с тем, что мои усилия идут прахом? Так получилось и с семьей – однажды я открыла глаза и поняла – ребенок уже не нуждается во мне, как в младенчестве, муж живет своей жизнью, и лишь я осталась в абсолютном одиночестве, положив последние несколько лет на то, чтобы всем вокруг меня было хорошо.

Это еще одна моя дурацкая черта – как-то раз гадалка, темная, неприбранная женщина с гнилыми зубами и страшными, мертвыми черными глазами, сказала мне, заглянув в чашку кофе, что я обречена всю жизнь делать усилия ради других, и каждый раз, стоит мне обернуться, я буду видеть позади себя пустоту. Жаль, я не спросила тогда, за что приговорена  - а впрочем, имеет ли это теперь хоть какое-нибудь значение?

И когда я очередной раз увидела, что вокруг меня и во мне – пустота и тлен, появился ты. Точнее сказать, ты уже был во мне, только я этого не осознавала и не принимала. Я ведь не звала тебя, не завлекала тебя телом, не зазывала плотью, наоборот, я старательно убивала в себе все женское мужской работой, заработанными в укор мужу деньгами, заботами по дому. Но против природы или судьбы, что, наверное, то же самое, не попрешь, и я не смогла. Я не влюбилась в тебя – какое глупое, странное слово, говорящее о том, как ты делаешь это  – влюбляешь-себя-сам, а ведь это очередная психотерапевтическая ерунда, как будто можно начать испытывать чувства одним лишь усилием воли! Недавно я перечитывала свой любимый роман Салмана Рушди «Дети полуночи» и наткнулась на описание того, как мать главного героя Амина «влюбляла» себя в собственного мужа, виртуозно, по частям начиная обожать его тело, его привычки, и ей удалось полюбить почти все за исключением одной маленькой части, ты догадываешься, какой, - и этого она сделать не смогла. Дело вовсе не в том, что этот кусок человеческого тела был неэстетичен, или не справлялся со своими обязанностями – слава богу, у Амины родилось двое здоровых детей. Но – и в этом суть моего послания тебе – в этом заключается некая непостижимая тайна отношений, не сношений, как многие думают, нет, а ничем не объяснимых по сути и по форме отношений между мужчиной и женщиной, чудо, дающее ребенка как жизнь или смерть как избавление.

Я по-прежнему хранила семью и очаг, но уже любила тебя. Я поняла это в тот момент, когда впервые почувствовала боль в сердце от того, что началось мое ожидание тебя – твоих звонков, твоих улыбок, твоих объятий, твоих глаз. Любовь – это вечная тоска от ожидания еще большего чуда, это чудовищная воронка, на дне которой – счастье, какого еще не знаешь, это спираль без конца и начала – чем выше забираешься, тем больше желание достичь предела, и так до бесконечности. Я поняла, что полюбила, но не поняла, что тем самым приговорила себя.

Когда-то давно, более 20 лет назад, я написала такие стихи:

А мне показалось, что я не умею влюбляться,
Что я только спать – да и то, по-любительски пошло, умею.
Что мне не захочется больше стреляться
Или руками сдавить ненавистно-любимую шею.

Что можно быть верной без всяких о том обещаний,
И чувствовать так, словно я без тебя не живу, а болею.
Что можно расстаться без долгих и нежных прощаний
И знать – ты вернешься, и я это снова сумею.

Кто бы знал, насколько пророческими окажутся эти юные строчки – я осознаю это только сейчас. В тот момент, когда я полюбила тебя, я собственными руками сплела себе веревку и накинула петлю на шею – я перестала быть женщиной, матерью и женой в одном лице. Какая-то часть меня осталась в семье, и иначе и быть не могло – ведь я сама создала ее и тащила по жизни, словно сундук с фамильными драгоценностями, я по-прежнему составляла плоть от плоти своего ребенка, продолжая ощущать его как продолжение собственного организма, но все остальное вышло из-под моего контроля и перешло к тебе. Как выразился один врач, я не только передала тебе на хранение свои самые важные женские органы, но и забрала твои. Я сделала это как женщина, как собственница, как самка, жаждущая подле себя мужчины, и никто не вправе меня в этом обвинять, даже ты. Поэтому мы друг без друга бесплодны, словно деревья, лишенные сердцевины, но еще поражающие воображение густыми зелеными кронами. Отсюда все наши болезни – наши жизненно важные органы находятся не у нас – они, как смерть Кощея, хранятся вне нас, и это убивает нас  - каждый день по капле, медленно, но верно. И я кричу об этом, потому что не знаю, как мне вернуть себя обратно и отдать тебе то, что мне больше не принадлежит…

Сегодня я могу сказать открыто и честно – я много лет пыталась уйти из семьи к тебе, но мне не дано было разрушить то, что я создавала. Я совершала ежедневные подкопы под стены своей домашней крепости, я разрушала ее основы, я травила и морила голодом ее жителей, я подрывала собственные запасы, я денно и нощно учила себя ненавидеть, и все же не смогла. Семья сидела во мне словно плод, который невозможно изгнать домашними средствами. Да, ты был хорошим хирургом и много раз оперировал меня, видя во мне злокачественную опухоль – разросшееся чувство долга, благодарности, духовного сродства и единения родителей ради их чада, но все было без толку – я не смогла. Я пыталась уничтожить в себе любовь к семье, но на деле убивала себя – ненавистью, раздвоением, виной, раскаянием. Я искренне пыталась жить двумя своими ипостасями – быть в семье женой и матерью  и быть тебе возлюбленной, но ты хотел все или ничего. Я была настолько счастлива любовью к тебе, что могла бы существовать в своих параллельных мирах бесконечно, но ты хотел иного, и ты, не удовлетворяясь нашим ущербным с твоей точки зрения миром, рвал в отместку мой в клочки. И вот что странно – чем больше ты принижал мою семью, чем больше находил в ней – и справедливо находил – изъянов, тем сильнее было во мне желание стать на ее защиту, исправить то, что было не так, воссоздать ее заново, хотя ты полагал, что достаточно открыть мне глаза, и я ужаснусь истинному положению вещей. Чем больше ты уничтожал во мне жену и мать, тем больше я стремилась ими быть и оставаться, но отнюдь не вопреки тебе, нет. Семья представлялась мне единственно спокойным, пусть и постылым без тебя местом. Да, я была твоей любимой женщиной, да, я ни минуты не сомневалась в том, что ты глубоко и искренне мне предан, но я ни единого мгновения рядом с тобой не чувствовала себя в безопасности, не была в гармонии с тобой и окружающим миром, не была под твоим покровительством и защитой. Я была – одна – наедине со своим чувством, нашим непониманием, своими тревогами и опасениями, я словно жила с тобой в одной хижине, но дверь была постоянно открыта, и ты в любой момент, стоило чему-то пойти не так, гнал меня на улицу, на холод и зной, вьюгу и дождь, безжалостно, сам страдая от непогоды и одиночества. Так мы и жили – на семи ветрах, бесприютно, обладая одной лишь радостью – изредка соединяться друг с другом, становясь целым на краткие мгновения близости.

Сначала я еще была женщиной – одинокой, полузаброшенной, запущенной, словно одичавший сад, радующийся даже редкому приходу нерадивого хозяина, но потом и это чувство стало странным образом изменяться. Я вдруг поняла, что я тебе больше не женщина – добровольно одетая цепь на шею, вериги для самоистязания, божье наказание за грехи, что угодно, но только не радость, не счастье и не любовь. Я стала физически ощущать, как нам тяжело друг с другом – и поэтому мы ищем любого предлога, чтобы затеять ссору, чтобы потом долго и мучительно искать примирения, чтобы завершать его искупительной жертвой – любовью, после которой, как после мутного вина, наступает тяжелое похмелье и так до скончания века. Это не значило, что мы больше не любили  - просто мы слишком страдали от непонимания, и страдание отравляло любовь. С самого первого дня  нашей любви я стремилась стать одним целым – но не путем отречения от тебя, а путем создания второй, пусть и искусственной семьи – только так я могла жить в относительном мире с самой собой, теша себя наивно надеждой на то, что когда-нибудь этот вопрос решится сам собой – либо ишак, либо шах…Я ждала прихода бога из машинки, я ставила себе несбыточные сроки, я занималась аутотренингом, я прикладывала неимоверные усилия к тому, чтобы заставить себя принять единственное верное решение, сделать правильный выбор, не видя того, что решение уже существует, а выбор давно произведен – я живу с одним человеком, а люблю другого, я имею две семьи, я мать в одной и жена в другой, и это моя жизнь, хочу я это признавать или нет. Я живу двумя жизнями одновременно, я разделена на две половины, и это мое личное предпочтение, а не чей-то навязанный извне приказ, и точка. 

И еще кое-что – я не могла иначе, я не могла не думать о тебе, как о своей семье, как бы ты ни бесился по этому поводу. Так уж устроена любая женщина – везде, куда она приходит, она строит дом – пусть хижину, пусть на сваях, пусть на болоте, пусть на обрыве, но дом, где есть четыре стены, где можно укрыться в непогоду, где горит огонь и хотя бы на несколько минут становится тепло и уютно. А потом приходишь ты и затаптываешь костер, и разрушаешь стены, и тащишь меня за руку к окну, чтобы еще раз доказать, как хрупок наш дом, как непригляден наш мир, как убоги мы сами…

И ты знаешь, настал момент, и я увидела то, что ты мне показывал. И пришло время, когда я почувствовала, что у нас нет и не будет дома, нет и не будет семьи, нет и не будет ребенка, как бы я ни старалась, как бы я ни билась, как бы я ни страдала. И я приняла то, что было очевидно, - что мне никогда не стать тем, кем я всегда себя чувствовала – женой и матерью во всем, что я делала, и дело даже не в том, что это невозможно де юре и де факто. Мы не могли стать семьей никогда уже потому, что мы по-разному относились к понятию семьи и того, что ее составляло и окружало. Моя семья – это мир внутри и мир снаружи, и они открыты друг другу, через ров перекинут мост, и люди, живущие в деревне под стенами замка – не враги. Твоя семья – это крепость, наглухо закрытая со всех сторон, ощетинившаяся против всего мира, и редкие гости допускаются в ее стены нерадушными хозяевами. Моя семья –  самоограничение и обогащение извне, твоя семья – самоотречение и поглощение. Моя семья – дом на дороге, твоя семья – заимка в лесу. Разве у нас есть что-нибудь общее, помимо отчаянной тяги к теплу и любви? И разве у нас осталось что-то цельное, не разрушенное, что-то глубоко спрятанное и все еще наше?

Как мало нежности и боли,
Как мало счастья и любви.
Как будто душу прокололи,
И сдули, и сложить смогли.
А я стояла и смотрела,
А я молчала и ждала.
А душу завернули в тело,
Чтоб санитарка унесла.