Незабываемое путевые заметки, очерки

продолжение

БОЛЬШАЯ  РОССИЯ

    Пять часов утра. Аэропорт. Приглашают на посадку. За стеклянной дверью остается Люся, и долго еще видно ее синюю шапочку.
    Путь не близок: Саратов — Иркутск, а оттуда в Среднюю Азию. Меня волнует предстоящий прыжок в Сибирь. Пять с лишним тысяч километров навстречу солнцу. Так далеко на востоке я еще не бывал. Как бьется там русскому сердцу?

***

    Уже час летим над морем облаков, словно над громад¬ной тарелкой, полной манной каши. Через редкие провалы видны простор земли, снега и кружево лесов, похожее сверху на ледяные узоры весенних лужиц.
      Казахстанские степи... Где-то чуть севернее — Петропавловск. Здесь в 1941—42 годах прошло мое «эвакуированное» детство. Когда началась война, мы жили в Москве. Отец был начальником производства завода, выпускавшего снаряды. Нас — семьи — эвакуировали сразу после сдачи Смоленска, а завод — в середине ноября, когда Москву особенно бомбили. Разместив станки в мастерских и просто под открытым небом, завод уже спустя месяц стал гнать снаряды на фронт.
      Отцу было тогда 38 лет. Он был добрый, веселый и сильный. Мог по комнате пройтись на руках. Сколько я его по¬мню, всегда был с людьми, и заводские его любили. Мне было 8 лет. Иногда он брал меня с собой и с видимым удовольствием знакомил с рабочими. С тех пор запахи теплого металла, стружки, машинного масла, гул цеха кажутся мне родными. Иногда он бывал строг — по делу, но его строгость и отчуждение я переживал не из-за наказания (бывало, и ремнем), а из-за того, что временно терял друга...
      Приходил он с работы поздно, усталый. Как-то пришел, снял шинель, сел на кровать и сказал: «Прикрепляй, мать, третью шпалу в петлицы», и ласково обнял меня, уколов рыжеватой щетиной щек.
         В августе 1942 года завод возвращался в Москву, а семьи оставались в Петропавловске. В течение нескольких дней на платформы грузили станки, машины, ящики, и мы, мальчишки, пропадали на товарной станции, забегая домой только чтобы поесть.  Наконец, погрузили все. Ждали отправки. Семьи собрались на станции. Отец был в гимнастерке, портупее и в фуражке. Я то сидел, прижавшись к нему, то убегал с ребятами, но тут же возвращался. Незнакомая боль — боль разлуки — входила в мое сердце. Когда пришла пора прощаться, мы — отец, мама, братишка и я — долго не могли оторваться друг от друга.
     Эшелон еще часа два гоняли по путям, и я видел отца то в одном, то в другом месте состава. А когда поезд под¬тянули на главный путь, и он медленно пошел на запад, мы,
мальчишки, бросились к вагонам и выстроились у насыпи, задрав головы. Из теплушек нам махали и что-то кричали, но каждый из нас видел и слышал только своего.
     Так мы попрощались. И была потом долгая стылая зима, дом с земляным полом, болезнь мамы, томительное ожидание конца войны, сделавшее пас восьмилетними старичками. Горькое было детство. Но потом была Победа!
***
     Самолет уносит нас все дальше, в Сибирь.
       В иллюминаторах — непроглядная ночь. Лишь безвестные звезды смотрят в освещенные окна салона и неотступно следуют за нами. И кажется, летишь к новому, а прошлое не отпускает. И уже не знаешь, какие это звезды — небесные или земные. На черном бархате земли постепенно проступают и проплывают жемчужные нити дорог, сверкающие диадемы, созвездия, соцветия городов.
    Приближаемся к Новосибирску. Торжественные и щедрые огни — не город, а орден Победы!
   Летим к Байкалу. Земля черна. Лишь изредка вспыхнет снопик огня, проплывет гаснущий костер или на краю земли померещится свет далекой галактики... Темнота давит, и каж¬дому огоньку радуешься, как ребенок, словно ты уже не один, а ведь в салоне сотня пассажиров.
     В течение всего пути рядом со мной молоденькая женщина. Зовут ее Вера, но я почему-то все время называю ее Наташей, и она не обижается - Сибирячка. Ладная и милая. Определенно — сероглазая. Взгляд и невинный и нескромный сразу. Заметив, что я смотрю на нее, говорит, что поправляется, даже если ничего не ест: от воздуха, солнца и хорошего настроения.
     Нам хорошо вместе. Я философствую и немного грущу. Она вяжет юбочку дочке и не унывает. Хороший парень эта Наташа. Шутка ли — 12 часов в полете, пол-России отмахали. Кажется, пуд соли съели вместе. Возникают отношения взаимной заботливости, симпатии и привязанности.
      А взглянешь в иллюминатор, провалишься в пропасть, и все это — и освещенный салон, и сидящая рядом сероглазая прелесть — исчезает, и перед мысленным взором встает на¬стоящий свет, тот, что остался позади и, словно испытывая, посылает вдогонку сероглазые зайчики...
     Полюбив однажды, мы всякий раз потом, в сущности, лишь узнаем неповторимое.
    «Что Вы там увидели?» — спрашивает соседка. «Свет» отвечаю я...

***
    Иркутск. Огромная стылая земля. К здешним местам я привыкаю медленно. Они открываются мне скупо, не сразу, как бы отвечая на мою внимательную сдержанность.
    Солнце здесь неяркое, грустно-ровное, никак не рассмеется. Мороз. Лужицы на тротуарах, едва показавшиеся днем, уже в шесть вечера затягивает ледком.
     Набережная Ангары — широкая, спокойная, напоминает  Петровскую на Неве. Окруженный кедрами памятник «Открывателям Сибири». Тихо здесь и пустынно. Дома, разного стиля и времени, стоят не шеренгой, а в беспорядке, как бы беседуя друг с другом. Где-то шум трамваев, городская суета, а набережная — как гостиная в воскресное утро. Над рекой простор. Ни ветерка. С южного берега гулко доносится голос диктора железнодорожного вокзала. Видно, как трогается поезд и медленно ползет к Байкалу...
    Ангара быстрая, струится, в ледяной сорочке. Бег ее ро¬вен и мощен. Хорошо видно каменистое дно на глубине 3— 4 метров. Льдины плывут белые, с голубым отливом. Над рекой мост, очень высокий, вероятно, из-за паводков. У моста на быстрине с лодок ловят рыбу. Когда несет большую льдину, поднимают якоря и на веслах отходят в сторону. Против течения грести тяжело, гребут медленно у самой кромки припоя. Необычная картина — лодка и гребец в морозный день. Солнце светит, а пара над водой нет. Ледяная река. Рыбаки ловят и с берега, забрасывая далеко и пере¬ходя с места па место вслед за стремительно несущимся по¬плавком.
     А ночью из окна гостиницы открывается панорама огней противоположного берега и тугие струи Ангары.
     Иркутск чем-то похож на Ленинград, Петрозаводск. Много старинных каменных домов. Еще больше деревянных строений — крепких, из бревен, обшитых тесом, с высокими ставнями и резьбой. Архитектура современных зданий необычна: крутые, островерхие крыши, большие лоджии, глубокие общие балконы во всю стену.
     Город русский, по нередки и бурятские, монгольские лица. Встретился я и с иркутским армянином. Уже 15 лет здесь, но все так же эмоционален и оптимистичен.    Видимо, привык, хотя и поговаривает, что жить в Сибири тяжело. Так говорят многие. Отчего тяжело? Ответ неоднозначный и неопределенный: контрасты температур — до 100° В течении  года,  плохое снабжение («картошка у нас все же вызревает, хлеб часто уходит под снег...»),_ торопливость тепла, неяркость красок, скованность эмоций, ощущение заброшенности, жизни на полустанке, мимо которого на Запад или на Восток движется новое.
    Что же именно, что главное? Спрашивал я и себя, и мне казалось, что, несмотря на новизну впечатлений, на душе все-таки оставалось ощущение чего-то унылого, как долгая песнь кочевника. А мне хотелось увидеть такого человека, которому бы «на здешней Руси жилось хорошо», которому и мороз в мороз и солнце в солнце, и у которого стук колес уходящего поезда на тревожил бы сердца.
   
* * *
    Удивительно, но впервые после приезда в Иркутск я ото¬грелся душой, побывав в Доме декабристов. В этом двух¬этажном деревянном доме в последние годы ссылки жили Трубецкие. Прикосновение к истории декабризма здесь, в Сибири, особенное. Несомненно, годы каторги и подвижничества этих замечательных русских людей стоили в политической и нравственной истории нашего народа неизмеримо больше их протеста на Сенатской площади.
     Какие светлые и значительные лица. Прекрасные женские профили. Я даже забыл на минутку, что я в Иркутске, а не в Ленинграде. И вышел из музея уже не один, а как бы с друзьями. И Иркутск в моем сознании сразу стал ближе к знакомой мне России. И теплее мне стало на этой далекой земле.

***

     Встретили меня в Иркутске и наши выпускники. Уже майоры медицинской службы с десятилетним сибирским стажем. Служба у них идет, как и у всех, не просто. Из Сибири, конечно, рвутся, в снах видят Украину, но жизнь и смысл их наполнены трудом. У одного из них побывал  в семье. Тепло и радость от встречи неподдельны и взаимны. Разговоры за полночь. Главное, что и они — молодые — предпочитают смысл – пользе, внутреннее  - внешнему, творчество – только его результатам.  Вспоминали Саратов, учителей и командиров. Ничто не забыто, никто не забыт. И вновь у меня появилось ощущение, что Иркутск, не так уж далек от привычной России.
      Иркутск — это Байкал. Быть в этих местах и не дотянуться до него непростительно, как бы ни были ограничены возможности командировки. Дали машину! Едем вдвоем с шофером. Он мой сверстник, и по всему видно, что ему приятно быть гидом.
     Поездка к Байкалу напоминает катание на американских горках. Шоссе то взлетает на сопку, сплошь поросшую лесом, то падает глубоко вниз. И так без конца.  По обе сто¬роны бескрайний лес в глубоком снегу. Белый, как сметана, березняк вперемежку с темной зеленью кедров и сосен.
      Попытались нарвать багульника — не пробиться, такой глубокий снег. Если его веточку поставить в воду, то еще до появления листьев вспыхнут красно-фиолетовые цветы. По словам шофера, осенью в этих местах полно грибов, брусники, малины. Правда, еще лучше забраться в глубинку, но начальство машину не дает. А хорошо выбраться всем коллективом. В лесу, на воздухе, и 100 граммов не вредны. Да и люди видят себя как бы в ином измерении. И, вспомнив, шофер добавляет: «Особенно хороши жареные рыжики с молодой картошкой. Объедение!»
     Справа — Ангара. К реке жмутся большие и, видимо, старые села. У каждого из них своя история — и торговая, и разбойная, и житейская, и революционная.
     Дома тесом обшитые, капитальные, над крышами в морозном воздухе трубы дымят, во дворах под навесами поленницы дров. Народу мало. Подумалось отчего-то, случись беда с машиной, пустят ли деревенские переночевать? А то еще накланяешься? А если война, выдержат ли эти люди, как выдержали те в 41-м? Тогда тысячи эвакуированных, в том числе детей, нашли приют в этих селах.
* * *
    Вот и устье Ангары. На берегу поселок Листвянка: не¬сколько десятков домов, лимнологический институт, турбаза, школа, судоверфь. У берега, вмерзшие в лед суденышки. Дорога заканчивается тупиком. Дальше сопки вплотную подходят к озеру.
С какой любовью Россия смотрит на Байкал, как много о нем сложено песен и легенд, сколько людей стремятся по¬бывать в этих местах. А здесь так буднично, безыскусно и даже бедно...
    И все же устье Ангары — место необычное, это чувству¬ешь сразу, хотя и не понимаешь, в чем дело. Высокие спокойные сопки, затянутые дымкой, лес, белое марево озера —-все застыло, и в противоречии с этим — бегущая Ангара. Покой и рядом яростное движение.
    Вроде всего здесь вдоволь, ничто ничем не стеснено, слов¬но великан разлегся и заснул. А чего-то не хватает, возникает беспокойство, сожаление, грусть. Говорят, здесь тоскливо и летом, когда и Байкал синий, и солнце яркое, и леса зеленые. Оттого ли, что Ангара прощается с Байкалом, и видеть это больно, оттого ли, что при виде Великана особенно зри¬мой становится твоя собственная непрочность и временность. Байкал действительно огромен. Это и Ленинград, и Моск¬ва, и вся Октябрьская железная дорога, вместе взятые. А на¬роду здесь столько, сколько в одних Сокольниках.
    У самого выхода из Байкала из воды едва показываются две каменные головы — вершины Шаман-камня. До строительства Иркутской ГЭС уровень озера был метра на три ниже, и тогда Шаман-камень высоко поднимался в устье реки.
      Ангара течет из моря, пресноводного. Морская река. Невольно чувствуешь это своеобразие. Не оттого ли волнение и беспокойство, которое охватывает при виде убегающей Ангары.
        Неспроста и легенды. Отец-Байкал, отчаявшись удержать дочь — Ангару, бросил в сердцах камень в ее устье (Шаман-камень), чтобы загородить ей дорогу. Но она вырвалась и бежит так, что не останавливает ее и целый каскад гидростанций.  Успокаивается она только в объятиях Енисея. Говорят, в прошлом был обычай: непутевого, непослушного человека перевозили на лодке на Шаман-камень и оставляли одного. Ночь непроглядная, ветер, Байкал штормит... Оду¬маешься.
    В Листвянке мы с шофером пообедали. Столовая для рабочих судоверфи — из бревен, теплая. Из окон видно белое полотно озера. Повариха, чернобровая и румяная, во всю шурует кастрюлями. Омуля нам не подали, но котлеты были ничего. За одним столиком с нами обедал пожилой мужчина. Разговорились. Оказалось, он мастер на местной судоверфи. Я посетовал, что нет дороги вдоль берега. «Берегут Байкал, объяснил он, да и не безопасно: берег в этих местах нависает над озером.  Получается, мы с вами на порожке сидим и котлеты едим». Мастер родом из соседнего села. Воевал танкистом. Дважды ранен, причем в одну и ту же ногу.    Один раз на Днепре, другой — под Варшавой. «Вылезаешь из горящего тапка, а немец только этого и ждет. Кого в голову, кого на смерть, кто целехонек. А меня оба раза в ногу. Сильно дрался немец. Но и мы не оплошали». А после войны? — «Домой вернулся, мастерую».
     Байкал защищали на Днепре. И вновь исчезают расстояния, и видится Большая Россия.
     Побродили по берегу. Шофер с увлечением рассказывал о зимней рыбалке на Байкале. 3—4 рыбака прорубают не¬большую прорубь в метровом льду. Над прорубью ставят палатку — от ветра и солнца. Прозрачность воды поразительная: видно вглубь на десяток метров. Побросав приманку, опускают лески с мормышами па стальных крючках. Мормыша на глубине не видно, но хорошо видно, как замирает окунь перед «добычей» и, раскрывая жабры, начинает гло¬тать. Тут его и подсекай. Иногда и омуль попадается, это деликатес — очень нежное мясо.
      У шофера радикулит. Я рассказал ему о Цхалтубо. И он поделился своим опытом. К югу от Байкала имеются радоновые источники — Нилова пустынь. Есть и более далекие мес¬та. «Доберешься до них, а в лес к источнику тебя на лошади довезут. И живешь там на своих сухарях, лечишься. Вода горячая, и зимой тепло. Сам себе процедуры отпускаешь. Потом, по договоренности, за тобой приезжают. Источники отличные, что там Цхалтубо...»
***
      В 200 метрах от того места, где начинается Ангара, по льду озера можно проехать на машине. От Листвянки до порта Байкал на противоположном берегу по льду расстав¬лены вешки и проложена дорога. Решили мы перебраться на тот берег, чтобы возвратиться в Иркутск московским трак¬том.
      Колея накатанная, по все же жутковато. Переехали — по спидометру 5 км. Тот берег еще более крутой. На узкой кромке — железнодорожная ветка. В доках пережидают зиму корабли. В распадках — одноэтажные дома. За машиной рванулись собаки, да поотстали... Через десять минут машина уткнулась в тупик. Нет дороги. Спросили у мужиков. Один из них ответил, подумав: «На тракт без провожатого не проедешь, круглые болота ненадежны». А пьяненький дед — в шапке ухом вверх — погрозил пальцем: «Не ищите счастья!» И мы решили счастья не искать. По-вернули и — в Листвянку.
     Жаль было расставаться с Байкалом. 50 лет прожил — первый раз и побыл. Когда еще? Подъехали к берегу стремительной Ангары. Припой здесь высокий — нагнувшись, воды не зачерпнуть. Пришлось лечь на лед. Перед глазами идеально прозрачные струи. Дно видно прекрасно. Опустил руку в воду, умыл лицо, зачерпнул в стакан, отведал. Чистейшая студеная вкусная байкальская вода. Шофер смеется: «Вставай, Байкал не выпьешь».
* * *
    Возвращаясь в Иркутск, больше молчали или толковали о жизни.
Удивительно, как все переплетается в ней. Выяснилось, что мы с отцом моего спутника 25 лет тому назад служили в одном полку в Рязани и были соседями. Сам он в то время уехал на целину, отслужил в армии, в Иркутске встретил девушку, женился и остался в Сибири. Родились у них девочки-близняшки, получили квартиру. Со временем острая тоска по рязанской земле прошла. «Здесь, в Сибири, говорит он, и дом мой, и работа, и свои друзья, и свои враги» Кто знает, может быть, только так, преодолев российское притяжение, и можно прирасти к Сибири.
    Солнце склонялось к закату, золотило кедры, и мы догоняли его.
***
 
    Сибирь. Необъятная, стылая и невеселая. Далека ты от привычного русского края.   Выстроилась цепочкой городов на дальнем русском большаке. Дымят трубы заводов и домен, но воздуха так много, что и дыму-то как от сигареты, выкуренной в лесу. Ползут составы, строится БАМ, но все это пока — лишь тропинка в снежном поле... Здесь особенно остро чувствуешь Пространство и Время. Под¬сознательно сопоставляешь быстротечность отпущенного человеку и поступь мира. Но поражает и упорство человека, завоевывающего этот суровый край.
    Россия прирастает Сибирью, прирастая к ней. И стоит уже за тридевять земель, вековая, каменная, прочная и современная. А для сибиряков — притягательная и теплая, откуда никуда не нужно уезжать и где нечему завидовать. Ровно и мощно бьется здесь терпеливое, мужественное русское сердце. За все дни, что провел в Иркутске, пи разу не видел птиц, наверное, не замечал. А перед самым отъездом иду по набережной, загрустил что-то, поднимаю голову и вижу — птиц видимо-невидимо, летят низко, кричат, бухают крыльями, точно как в Саратове весной... Уж не женино ли напоминание? Только так подумал, а птицы и улетели и, сколько ни смотрел, больше не возвращались... Домой пора.
***

   Самолет взлетел и взял курс на Ташкент. Сосед мой, узбек лет тридцати, рассказал: «Я — «толкач» с Ташкентской мебельной фабрики. 15 дней «выбивал» фондовые лесопоставки в Иркутске, Братске, Ангарске и в леспромхозах. Фабрика стоит уже 1,5 месяца — нет леса — нет продукции, нет работы, нет зарплаты. За 15 дней потратил больше 300 рублей на дорогу, харчи и гостиницы. Однако половину леса «выбил». Ташкент берет за грудки Иркутск. Без Иркутска трудно. Это хорошо! Это из реальной жизни. Но все же было бы неплохо, если бы в обмен на лесопоставки ташкенцы отгружали в Сибирь солнце в контейнерах. Там его очень не хватает — для жизни.
***

    Самолет, залитый солнцем, повис над Ферганской долиной, окруженной горами и похожей на поднос с фруктами. Но это была уже другая история.

Иркутск, — Байкал — Ташкент Март 1982 г.