двести 46

С недавних пор Александр гулял по городу лишь в национальной одежде – страны, что вот уже двадцать пять дней пленяла его – не отпускала, обхватывала, крепко обнимала.
Не было понятно, остался ли он с этой холодной страной на неопределенный срок в неопределенных отношениях по вине людей, окружающих его ныне, или же виновны в том были его сограждане, а, точнее, некоторая их часть, нежелающая, по неизвестной причине, чтоб Александр возвращался. Жалкая часть сограждан, кидающая сквозь окошко консульской службы недобрые взгляды и вопросы  - не только об утерянном паспорте - заставляющая рассматривать всё новые и новые бумаги, должно быть, после раскладывая из них странные пасьянсы – под аккомпанемент издевательских усмешек.

Национальной одеждой звалась теплая куртка «телокрейка» и тяжелая шляпа «ушанкуй» (Александр слышал об этом, ещё пребывая на Родине), звалась, скорее всего, ошибочно, потому как местное население носило нечто подобное крайне редко. Заполучить это неудобное, но согревающее одеяние удалось при помощи натурального обмена с местным жителем  - увы, но пришлось пожертвовать золотыми часами – почти добровольно.
- Держи, иностранец. Если не отдашь часы – сам отберу. Если не возьмешь телогрейку – замерзнешь.
Слова были негромкими, невнятными и непонятными, но сказаны они были плохо пахнущим ртом, что являлся основой ужасающей гримасы, - именно потому Александр особо и не сопротивлялся. К тому времени он и, правда, замерзал – так, что уже плохо понимал, при нём ли его пальцы, или их уже нет с ним – из-за этого ему приходилось чередовать прогулки с пребыванием в местах теплых, убаюкивающих, вот только, не всегда приветливых.
Дневной сон частенько посещал его на бесплатных художественных выставках – устроившийся в жестком кресле неудобной чудаковатой формы, Александр, проснувшись, любил рассматривать картину, по случаю оказавшуюся пред ним, – при этом анализировать достоинства и недостатки полотна желания у него не было никакого – он разыскивал в нарисованном то, чего художник не только не изображал, но даже и не задумывал. Фигуру замечтавшейся девушки, чьи пухлые ручки были сложены из лепестков лилий – что были хозяйками натюрморта; профиль старика со взлохмаченной бородой - случайно рожденной ветвями сосен средь пейзажной паутины; автомобиль с живыми глазами - меж складок и пуговиц камзола какого-то состоятельного господина...

Оплатив проезд в трамвае – исключительно в том, что управляем был представителем какого-нибудь теплолюбивого южного народа, – Александр пытался изучать язык местного населения – разыскивая узнаваемые диалоги и описания в книге, хорошо знакомой с детства, говорившей ему когда-то такие понятные слова о подвигах и любви, теперь же лукаво спрятавшейся за чуждое наречие. Он по случаю купил эту припорошенную снегом, замерзшую, как и он сам, книгу – должно быть, ему попросту стало жаль этого крохотного отражения его солнечной Родины.
Меж строк книги Александр вписывал фразы и предложения, которые, как ему казалось, соответствовали незнакомым сочетаниям незнакомых слов, сравнивал, пытался запомнить - то чужое слово, которое произнести было почти невозможно, имеющее смысл, наверное, такой же, как слово родное, - он надеялся, что не ошибается.
Вскоре Александр эту затею бросил – язык оказался громоздким, непродуманным и слишком отличным от языка его Родины – привычка же греться в теплом трамвае осталась. Теперь между строк Александр записывал свои продрогшие, раздраженные мысли, немногословные рассказы о собственных приключениях, чаще всего - злоключениях, нелепые мечтания, что он обычно после зачеркивал, вымарывал, - конечно, разумнее было купить блокнот,  но денег всё никак не удавалось выкроить.
Местные тусклые монеты и потертые засаленные купюры доставались изредка, когда Александр вынужден был идти зарабатывать – в силу бесполезности трамвайных изучений местного языка, не имея документов (по неведомой, трудно объяснимой причине Александра не беспокоили блюстители порядка – быть может, руководствуясь подсознательным чутьем гостеприимства) найти настоящую работу было предприятием невозможным, а потому приходилось ради денег делать то, что получалось. 
Выбрав потеплее вестибюль метрополитена, Александр бросал «ушанкуй» на нечистый пол и… громко смеялся. Непрерывающийся, переходящий то в крик, то в вой смех вызывал у спешащих по своим делам горожан сочувствие - должно быть, они принимали одетого в телогрейку человека за безумца – того, что обычно больше жалеют, чем боятся – и деньги, совсем малые, всё же обретались. Были попытки подзаработать плачем, но вышло дурно – и слёз надолго не хватило, и проходящие люди лишь смеялись, и деньги жертвовали крайне редко.

В один и тот же день Александр книгу свою и потерял – попросту забыв её в укатившем по бульвару трамвае – и обрёл, увы, не её саму, но часть её – в виде главного персонажа, действующего на страницах книжки, объявившегося, подобно изображениям людей, которые виделись Александру на пейзажах или абстрактных полотнах.
В очередной раз громко смеясь подле стены подземного перехода - что к вечеру до краёв заполнялся сумрачным и беспорядочно куда-то торопящимся людом - Александр вдруг услышал резкие, режущие воздух слова, направленные, судя по всему, в его сторону:
- Чего ржешь, урод?! Мы проср...ли сегодня, а ты, бл..., ржешь тут?! Чё за херь, а?!
Александр, хоть и приготовившийся к чему-то злому, опасному, но всё же удара не ожидавший, почувствовал болезненный тычок в нос, а после, ударившись головой о стену, увидел рядом с собой разъяренное, пьяное, совсем ещё юношеское лицо. На шарфе нападавшего он разглядел профиль того самого, знакомого с далекого детства персонажа сбежавшей на трамвае книжки. Наверное, это ему показалось.

Джованьоли Р.
Спартак. – М.: Государственное издательство художественной литературы, 1954.