У каждого - свой ад

 Из книги "Всяк по-своему Бога славит"               

                «Вся жизнь есть дивная тайна, известная только одному Богу.
                Нет в жизни случайных сцеплений обстоятельств, всё
                промыслительно. Мы не понимаем значения того или
                другого обстоятельства. Перед нами множество шкатулок,
                и ключей к ним нет…»
                ( Оптинский старец Варсонофий)

    После густого, насыщенного запахом ладана и тающего воска воздуха храма ветер, бивший  с реки в лицо Веры, имел вкус ключевой воды: такой же холодный, чистый и свежий. Он продувал насквозь её монашеское одеяние, рвал с русых волос чёрный платок, но Вера не уходила. Она стояла на высоком холме рядом с храмом, белая колокольня которого подобно гигантской свече возносилась к неоглядному бирюзовому небу, слушала, как гудит в колоколах ветер, и не могла насмотреться на красоту этого уголка земли, который она выбрала себе на всю оставшуюся жизнь. Со слезами то ли счастья, то ли горя она смотрела на тёмно-синие волны реки, громко плещущиеся далеко внизу, на яркие краски осеннего леса по берегам Сухоны и ощущала себя неким новым существом, возродившимся из умершей недавно двадцативосьмилетней женщины, жизнь которой ей была известна до мелочей, но к ней, нынешней, не имела никакого отношения.
               
                ***
   В той жизни её звали Наденькой. Хорошенькая, умненькая, весёлая, она была любима своими коллегами-журналистами; мужчины ей проходу не давали, но почему-то ни один из них не стал настолько близок, чтобы Наденька ответила «да» на предложения руки и сердца. Дважды в её уютной однокомнатной квартирке появлялись представители проти- воположного пола: один  - весь из бицепсов и трицепсов, другой – с длинными слабыми пальцами и близоруким прищуром. Но и в первом, и во втором случае костёр любви на- столько быстро угас, что Наденька так и не успела отогреть возле него своё одинокое, мятущееся сердце. В свои двадцать семь она всё ещё не встретила того единственного, с которым, по пословице, «и в шалаше – рай».
… Надя с нетерпением ждала отпуска. Она поднакопила деньжат и собиралась махнуть с друзьями на юг, к тёплому морю. Хотя она и любила Вологду, всё же в этом старинном русском городе с множеством возрождающихся на глазах храмов было для неё холодно-
вато. В её родном Козельске куда больше солнца и тепла, но с тех пор, как Наденька окончила школу и поступила в Калужский университет, домой её не тянуло: мама умерла, отец после её смерти не прожил и  трёх месяцев, старшая замужняя сестра Люся теперь жила с мужем и сыном в родительской квартире. Наденька недолюбливала своего шурина-предпринимателя, который в этой жизни ценил лишь деньги. Люся тайком от мужа поддерживала сестрёнку переводами, пока та училась.Они изредка перезванивались.
  И вот он настал, долгожданный день: шеф-редактор наконец подписал приказ об отпус-ках, и вечером Наденька разбирала свой гардероб, отбирая то, что могло пригодиться на юге. Через пару часов  к ней должен был подъехать спецкор Жорка, старинный приятель, чтобы окончательно определиться с датой отъезда.
   Резкий телефонный звонок в тишине квартиры ударил по ушам подобно разряду тока. Наденька схватила трубку и в первую минуту ничего не могла понять: голос захлёбывающейся слезами сестры бился в мембрану с отчаянием попавшейся в силки птицы:
 - Наденька, приезжай, или я наложу на себя руки. Не могу больше!
 - Люся, Люсенька, что случилось-то?
 - Приезжай, не могу по телефону, - и …гудки.

 Наденька не помнила случая, чтобы Люся когда-нибудь на что-то жаловалась, наоборот, это  она иногда плакалась сестре в жилетку, и Люся всегда находила для неё самые нужные, действующие как чудесный бальзам, слова. Значит, случилось что-то из ряда вон. Надя посмотрела на часы: минут через пятьдесят отходил нужный ей поезд. Она кинула в сумку кое-что из одёжки, вызвала такси, потом позвонила Жорке. Тот очень расстроился, что придётся ехать без Наденьки. Но она его заверила, что приедет попозже.

                ***
   Родной город встретил её пышным разноцветьем клумб и газонов, июльской жарой, пылью, обилием уличных кафе под зонтиками. Наденька выделялась своей северной белокожестью среди загорелого до черноты людского потока. Встречные мужчины с интересом оглядывались на неё, а она, не обращая ни на кого внимания, почти бежала от автобусной остановки к родному дому, в котором не была уже лет пять. Дверь распахнулась сразу после того, как Надя нажала на кнопку звонка, словно Люся всё это время стояла в прихожей в ожидании её приезда. Надя непроизвольно охнула и отступила на шаг: перед ней стояла сгорбленная седая старуха с глубоко запавшими бесцветными глазами. Наденька хорошо помнила, что разница в возрасте у них с сестрой – девять лет. Это не могла быть Люся. Тем не менее, минуту спустя, старуха Люсиным голосом сказала:
 - Слава Богу, ты приехала, - и протянула дрожащие руки вперёд, чтобы обнять бросившуюся к ней Надю. Обнявшись, сёстры долго плакали в прихожей, потом прошли в гостиную. Наденька не узнавала ничего вокруг: в квартире было пусто. Картины, вазы, шторы, телевизор, люстры, хрусталь, подсвечники, ковры – всё куда-то делось. Сама Люся, обычно одетая со вкусом, куталась в старую мамину кофту.
- Люся, что стряслось-то? Тебя обокрали?
- Нет, Наденька, хуже. Меня убили.
И Люся, глядя  потухшими глазами куда-то внутрь себя, стала рассказывать.

                ***
   Всё началось года полтора назад. Борька, Люсин единственный сын, тогда ещё девяти-
классник, стал как-то странно вести себя: то его распирало от радости бытия, и он дурачился, как телёнок, ласкался к матери, пел песни, прыгал под оглушительно орущий магнитофон; то вдруг мрачнел, зло огрызался на слова ничего не понимающей Люси. Учился  Борька всё хуже и хуже, и из школы один за другим стали приходить вызовы. Кузмин, Люсин муж, раздражённо отмахивался: «Некогда мне, ты хотела детей, вот и разбирайся сама». С  Борькой они почти не виделись: утром сын ещё спал, когда отец уезжал из дома, а вечером отец уже спал, когда сын возвращался домой. Люсины попытки поговорить с сыном ни к чему не привели: Борька либо отшучивался, когда у него было радужное настроение, либо злобно огрызался и убегал. Потом стали пропадать вещи. Тут вмешался Кузмин. Разговор отца с сыном закончился дракой. Выкручивая Борьке руки, Кузмин увидел синяки на сгибах его локтей. Люся, отчаянно пытавшаяся защитить сына от ударов отцовского кулака, остолбенела, услышав рёв мужа:
- Ах, ты, сучонок, колешься?!
Борька забился в угол, затравленно зыркая на родителей налитыми слезами и ненавистью глазами. Бегая из угла в угол по комнате, Кузмин кричал:
 - Что, дура, донянчилась со своим отпрыском? Теперь кучу баксов надо, чтобы его вылечить. Я что, ради этого столько лет горбатился?
Обезумевшая от горя Люся видела искажённое злобой лицо мужа, слышала  крик, но слова его до неё не доходили. Она ясно понимала только одно – её сын попал в страшную беду, и надо как-то его спасать.  Она не знала – как.
Кузмин заявил, что лучший способ лечения наркомана – это его изоляция, и запер Борьку на ключ в детской. Утром муж уехал по делам в Калугу, а днём началось страшное: Борька сначала скрёбся в дверь, прося его выпустить, потом стал ломиться, бросаясь на неё всем телом, потом заплакал:
 - Мама, мамочка, выпусти меня, мне так больно, мне надо ширнуться. Я уже год на игле и не могу без «дури». Отпусти меня, мамочка, или я умру здесь.
Люся не выдержала, открыла дверь. Борька, оттолкнув её, бросился вон из дома. К вечеру он вернулся спокойный и довольный. Пряча глаза, стал просить, чтобы мать не говорила отцу о том, что она его выпускала, клялся, что больше такое не повторится, только надо отдать деньги за дозу и назвал сумму.
  На следующий день Люся  бросилась к наркологу. Тот объяснил ей, что лечение наркоманов – процесс длительный и дорогостоящий, кроме того, осуществляется он лишь с согласия пациента. Люся помчалась домой, чтобы убедить сына начать лечение. Подходя к своему подъезду, она увидела, что окно детской выбито, а бабушки на лавочке
словоохотливо сообщили, что Борька  недавно сиганул из окна с сумкой в руках и куда-то убёг.
  Жизнь превратилась в ад. Кузмин быстро устал от разборок с сыном и ушёл из семьи. Борька идти к доктору отказался наотрез. Школу он забросил совсем. Иногда исчезал из дома на несколько дней, а с ним пропадали из квартиры вещи. Он много раз клялся пытавшейся вразумить его матери  «завязать» с наркотой, но хватало его обещаний лишь до очередной ломки. Все друзья и знакомые отвернулись от Люси, Кузмин даже не звонил. У неё всё чаще долгими вечерами, когда она ждала сына, стала появляться мысль о самоубийстве. И тогда она позвонила Наде.

                ***
   Глядя на искажённое страданием лицо сестры, Наденька лихорадочно думала о том, как ей помочь. Во-первых, надо найти эту сволочь Кузмина. Ведь он Борьке – родной отец, ну неужели же ему совсем наплевать на то, что будет с его сыном дальше. Наденька читала кое-что о наркозависимости и знала: любители «вмазать» долго не живут. Борьке скоро шестнадцать, значит, он не успеет прожить даже тот период времени, который в герон- тологии называется молодостью. Во-вторых, надо попробовать потолковать с Борькой. Наденька любила племянника. В её памяти он был лопоухим, озорным пацаном, доброду-шным и любознательным, увлекающимся естественными науками. У него было много разновозрастных друзей, некоторые из них вызывали у Люси беспокойство, но запретить сыну дружить с ними она не смогла: уж очень независимый и общительный характер был у него.
  Наденька, как могла, утешала сестру. Борьку они в этот вечер так и не дождались, он не пришёл ночевать. Утром Наденька отправилась в офис к Кузмину. Шла по родному Козельску и не узнавала его: старинный русский город был залеплен рекламой. Плакаты с изображением  пивных бутылок, пачек сигарет, полуголых девиц нагло лезли в глаза; обилие иностранных слов на вывесках создавало впечатление, что город оккупирован англо-американскими войсками, и теперь в нём все и всё работает на победителей.
  Офис зятя находился на втором этаже пивбара, которым он владел. В просторной приёмной Наденьку встретила секретарша, юбка которой заканчивалась у самой развилки ног, растущих, казалось, прямо от ушей. Девица положила в пепельницу сигарету, томным движением откинула назад пряди мелированых волос и взялась за трубку телефона, чтобы сообщить боссу о посетительнице. Наденька не стала ждать, когда её пригласят, решительно рванула  ручку двери кабинета на себя.
   Кузмин сидел в кресле, по-американски положив ноги на стол, курил вонючую сигару. Увидев Наденьку, изобразил на лице радость от встречи, кивнул на стул:
 - Какими судьбами?
Наденька разглядывала его розовую, лоснящуюся физиономию, не зная, с чего начать разговор.
- Тебя что, Люська прислала? Но ведь я ей сказал: если она затеет тяжбу  насчёт алиментов, то и тех ста баксов, что я ей даю каждый месяц, она не получит. У меня в суде свои люди, так что пусть не рыпается.
- Ну и скотина же ты, Кузмин.
- Чего-чего? А с лестницы ты не летала? Сейчас позову своих псов, они тебе полёт обеспечат.
- Послушай, Кузмин, твоя семья погибает, им нужна твоя помощь.
- У меня нет семьи. Послушай, рыбка: я здоровый молодой мужик, мне баба нужна, а Люська с тех пор, как узнала, что Борька на игле, вообще стала как помешанная. Я ночью к ней, а она как бревно. Вези, говорит, сына в Москву лечить. А ты представляешь, сколько надо бабок, чтобы этого дурака в норму привести? Да жизнь-то ведь у каждого одна и прожить её надо в кайф. Почему я должен отдавать деньги чужому дяде, а не потратить их, например, на поездку в Лас-Вегас?  Мне мои баксы с неба не падают. Я несколько лет крутился как проклятый, пока денежки закапали. А расходов знаешь сколько? Крыше – плати, псам – плати, обслуге – плати. В конце концов и на старость кое-что отложить надо.
 -Но ведь Борька – твоя плоть и кровь. Неужели не жаль мальчишку?
 -Ну, положим, детей я никогда не хотел. От них одна морока. Люська меня не послушалась - родила. Вот пусть теперь и наслаждается.
Наденьке страшно захотелось заехать мраморной пепельницей в сытую рожу зятя. Огромным усилием воли она подавила в себе это желание.
- Ладно, чёрт с тобой, подавись своими деньгами. Я их у тебя не прошу. Мне другое надо: помоги найти Борьку и домой привести.
 - Это можно, скажу своим псам, они полазят по подвалам, а дальше уж сами его караульте.
  Наденька вышла на улицу с ощущением, что надышалась зловония. Она брела по улице, не глядя по сторонам, мучительно размышляя над тем, что делать. Какой-то странный звук проник к ней в сознание сквозь шум города. Она прислушалась – печальное двухголосие без музыкального сопровождения. Наденька подняла глаза: прямо перед собой она увидела распахнутые двери маленькой церкви. В глубине храма мерцали свечи, а у  входа стоял катафалк. Сама не зная зачем, Наденька вошла в церковь. Слева, у образа распятого Христа, на табуретках она  увидела обитый муаром гроб, вокруг которого толпой стояли родственники: хорошо одетые мужчины и женщины; одна из них особенно убивалась, закрывая лицо кружевным платком. Наденька взглянула на гроб, и сердце её болезненно сжалось: она увидела совсем ещё юную прелестную девушку. Бабушки, молящиеся у самых дверей, на её вопрос: «Кто это?» - охотно рассказали ей, что отпевают дочку известного в городе человека. Девочка умерла от передозировки наркотиков.
- А ведь можно было спасти, - шептали бабки, – веровать только надо, да чаще в церковь ходить и к Богу обращаться. Тут вот недалеко Оптина Пустынь, там монахи таких-то принимают да постом и молитвой от пристрастия к сатанинскому зелью избавляют.
Наденька так и ахнула про себя – это же то, что надо! Она расспросила бабушек о том, как добраться в Пустынь, и помчалась домой.
   Поздно вечером в квартиру ввалились два бритых наголо амбала, они притащили Борьку. Грязный, взлохмаченный, с землистым лицом и остекленевшими глазами, он произвёл на Наденьку ужасное впечатление. Борька равнодушно смотрел на когда-то горячо любимую тётю. Его уложили в постель, амбалы привязали Борькины руки и ноги к спинкам кровати, сказали ставшей было возражать Люсе, что так приказал босс. Наденька уговорила её не противоречить. Она  уже посвятила сестру в свои планы отправить Борьку в Оптину Пустынь и просила Люсю держаться:
 - Люсенька, пусть он пока так побудет. Я завтра поеду в монастырь, всё узнаю;  надо, чтоб Борька никуда не делся, пускай посидит на привязи, тебе ведь его всё равно не удержать. А там посмотрим.
 Борька не сопротивлялся, он словно находился в каком-то ступоре. Слёзы горько плачущей над ним матери, судя по всему, не трогали его, от еды он отказался. Наденька вызвала врача. Нарколог сказал, что парень находится  «в отключке», сделал ему какой-то укол и обещал прийти на следующий день.

                ***
  Рано утром, когда Люся и Борька спали, Наденька с автовокзала отправилась в Оптину Пустынь. Выйдя из автобуса, Наденька пошла вслед за потоком богомольцев, устремившихся к монастырским воротам. Она не могла оторвать взгляда от золотого ангела, трубящего в бирюзовое небо с башни над вратами. С душевным трепетом ступила она на святую землю. Это был мир Христов, который Наденька совсем не знала. Он был населён мужчинами в чёрных рясах, быстро или степенно, в зависимости от возраста, идущими по своим делам, опустив очи долу. Надя, вспомнив наставления церковных старух, торопливо надела на голову платок и робко обратилась к одному из попавшихся навстречу монахов:
-Простите, Вы не подскажете, с кем мне поговорить насчёт спасения подростка-наркомана?
Монах, не поднимая глаз, тихо ответил:
- Это Вам в скит надо идти к отцу Василию, - и указал дорогу.
 Наденька вышла из монастырской ограды и пошла по усыпанной щебнем дорожке, по обеим сторонам которой, словно безмолвные стражи, стояли стройные великанши сосны. Ни звука, ни движения! Только беззаботное пение птичек да постукивание дятлов слегка нарушало тишину. Вдруг точно откуда-то с неба, упал и медленно прокатился по безмолвному лесу звон небольшого церковного колокола. Наденька остановилась, подняла к пронзительно голубому небу глаза, налитые слезами. Что-то происходило внутри неё, она пока не понимала, что именно, но никогда ещё на душе у неё не было так светло и трепетно, как сейчас.
  И вдруг в памяти вспыхнул давно забытый эпизод из детства. Она вспомнила, как безмерно любимая бабушка Марфа, втайне от родителей-атеистов, крестила Наденьку, которой тогда было лет пять, в церкви. Она вспомнила доброе лицо бабушки, запах ладана в храме, сияние свечей у алтаря и холодок от маленького золотого крестика, который надел ей на шею старичок-священник. Наденька невольно положила руку на грудь: где же крестик? И опять припомнилось: отец отнял, кричал на бабушку, а та лишь тихо плакала, прижимая к себе испуганную внучку.
 Наденька глубоко вздохнула, вытерла слёзы и пошла дальше. Вдали, сквозь зелень ветвей, мелькнула горизонтальная белая линия и сверкнуло что-то блестящее, словно звезда. Надя сделала ещё несколько шагов, и перед её глазами выросли из леса белые стены скита, входные ворота и над ними низкая каменная колокольня с невысоким шпилем и сверкающим золотым крестом. По обеим сторонам двери, у которой остановилась Наденька, на стене были изображены святые, все с развёрнутыми свитками, исписанными старославянским текстом. «Видимо, это их мудрые изречения», - подумала Наденька и протянула руку, чтобы толкнуть дверь. Но та внезапно сама бесшумно распахнулась, и перед ней предстал высокий мужчина в монашеской рясе и скуфье. Взгляды их встретились и замерли, погрузившись друг в друга. Наденька вдруг ощутила какой-то сбой в работе сердца. Впервые в жизни она смотрела на мужчину и не находила, что сказать. Как выразилась бы её подружка Лия, она запала на него с первого взгляда. Он был не просто хорош собой, а таких Надя вообще ещё не встречала. В нём не было конфетной голливудской красивости, хотя под рясой явно угадывалась мускулистая спортивная фигура, русая бородка окаймляла смуглое от летнего загара лицо, высокий лоб был наполовину закрыт скуфьёй, из-под которой на плечи падали волнистые тёмные волосы, большие серые глаза внимательно и строго смотрели на Надю. И было в этом взгляде столько спокойствия и душевной силы!
Он первым потупил взгляд и негромко сказал:
-Вам нельзя туда, сестра. Что Вы ищете?
-Мне нужен отец Василий.
-Это я.
-Вы? Понимаете, мой племянник – наркоман… Ему ещё нет шестнадцати… Он хороший, но совсем пропащий. Надо спасти его. Помогите, мне больше не к кому идти!
-Не у того Вы помощи просите: я не Господь. Но если у юноши есть желание избавиться от скверны, то могу попробовать наставить его на путь истинный. Крещён ли юноша?
-Да, Борю крестили, когда ему было полгода, наверное, но есть ли у него нательный крест, я не знаю.
-Это не страшно. Крест можно и здесь надеть, лишь бы он захотел. А есть ли у юноши какие-либо способности, умеет ли он что-либо мастерить?
-Борька рисует…рисовал очень хорошо, но сейчас он ничем не интересуется.
-Это понятно. Что ж, приводите юношу. Можете комнатку в селе себе снять, пока он привыкнет, а там посмотрим. Сами Вы веруете в Господа нашего Иисуса Христа?
Наденька растерялась: она никогда не задумывалась о своём отношении к Богу. Ей нравилось бывать в православных храмах, слушать церковное пение, разглядывать иконы. Но верует ли она?
-Не знаю,- чистосердечно призналась Наденька. Священник слегка усмехнулся:
-По крайней мере, честно.
Они проговорили ещё минут сорок. Может быть, потому что иеромонах очень внимательно слушал, Наденька выложила ему о себе всё. Говоря с отцом Василием, она вдруг поймала себя на мысли, что ещё ни с кем и никогда она не была так откровенна. Наверное, просто потому, что ни в ком ещё не встречала столько участия и внимания к своей персоне. Ухаживающих за ней мужчин её внутренний мир не интересовал.
   Всю обратную дорогу Наденька размышляла над тем, что увидела в Оптиной. За белой монастырской стеной ей открылся целый город с удивительной красоты православными храмами, которые утопали в цветах, насыщающих воздух благоуханием. Город этот был густо населён разновозрастными мужчинами. Почему они там? Что привлекает их? Откуда набрались они такой убеждённой веры, что добровольно отказались от всех радостей жизни? Наденька решила, что во время следующей встречи с отцом Василием обязательно задаст ему все эти вопросы.

                ***
 Несколько дней они с Люсей жили в настоящем кошмаре: у Борьки, несмотря на принимаемые им лекарства, шла ломка. Он дико орал, грыз верёвки и собственные руки, рвался куда-то бежать, изрыгал чудовищную брань на мать, которая пыталась успокаивать его. Отвергая предлагаемое судно, гадил на постель, видно, мстил за то, что привязали. Люся терпеливо убирала за ним. Но однажды, после очередного взрыва Борькиной агрессивности (он выбил из рук Наденьки блюдо с супом), Надя рассвирепела. Смывая с себя остатки супа, заявила:
-Всё, хватит, пусть поголодает дня два и полежит в дерьме. Я думаю, ему это пойдёт на пользу.
 Двое суток они не переступали за порог Борькиной комнаты, плакали, пили успокоительное, но на его вопли старались не реагировать. На третий день Борька позвал мать вполне человеческим голосом и стал просить у неё прощения. Измотанные горем сёстры бросились к нему в комнату, отвязали, отмыли и накормили парня. На него жутко было смотреть: Борька, обтянутый серой кожей скелет, выглядел на десять лет старше своих шестнадцати. Он был очень слаб; когда Наденька предложила ему пожить в монастыре, он равнодушно согласился.
Неожиданно перед их отъездом нагрянул Кузмин, посидел несколько минут на кухне, посмотрел на сына, спросил, как они тут все. Уходя, молча положил на стол перед Люсей пачку денег, которые оказались очень кстати: от Надиных отпускных почти ничего уже не осталось, всё съели расходы на Борькино лечение.

                ***
    Как и советовал отец Василий, в селе Нижние Прыски они сняли комнатку в чистеньком домике, сплошь увешанном иконами и вышитыми домоткаными полотенцами. Хозяйка, семидесятилетняя сухонькая старушка с востреньким носиком и живыми любопытными глазками, денег с них много не запросила, а хотела лишь их помощи на сенокосе (во дворе у бабушки Ефросиньи гуляла рогатая троица «сталинских коровок»). Вечером, сидя на крылечке и с наслаждением вдыхая насыщенный деревенскими запахами воздух, Наденька опять услышала проникающий в самую душу звук монастырского колокола. Встав на верхнюю ступеньку, она изо всех сил вглядывалась в сияющие вдали под закатным солнцем купола  и мечтала о встрече с отцом Василием.
   Они увиделись на следующий день. Наденьке показалось, что в серых глазах иеромонаха мелькнуло что-то неуловимое, когда он взглянул на неё. Отец Василий приветливо поздоровался и предложил им пройти в столярную мастерскую к иноку Ферапонту, под опёкой которого будет находиться в монастыре Борька. Они пошли по усыпанной щебнем дорожке, мимо храмов и монашеских келий. И опять Наденька отметила про себя, какая тишина царит здесь, на святой земле. Звон скитского колокола, тихий, медленный, точно похоронный, раздался над этим безмолвным миром…Со ступенек одной из келий спустился и, до половины закрытый зеленью и цветами, направился к храму неспешной походкой, не отрывая глаз от земли, молодой монах. С противоположной ему стороны, из-за деревьев кедровой рощи, по направлению к храму, едва передвигая ноги, шёл, опираясь на чёрный посох, другой отшельник, обременённый годами, в расшитой белыми крестами по чёрной мантии схиме. Отовсюду потянулись к главной церкви обители – собору в честь Введения Пресвятой Богородицы во храм – другие отшельники и богомольцы. Молча всходили они по церковным ступеням и растворялись в мерцающем золотом свете горящих свечей. Отец Василий тихо сказал:
-Сейчас начнётся служба, пойдёмте в храм, а после я сведу вас с иноком Ферапонтом, он должен быть здесь.
Они вошли в церковь. Началась Литургия. Совершал её высокий и весь белый как снег старец. Борька стоял неподвижно, смотрел широко раскрытыми глазами на строгие лики святых; Люся, упав на колени перед иконой Божией Матери, горячо молилась, и слёзы ручьём текли по её измождённому от страданий лицу. Наденька, слушая негромкое, проникновенное пение монахов, думала: «Наверное, здесь каждый человек невольно заглядывает в себя, вспоминает всё, что он сделал плохого в этой жизни и содрогается, и кается, и так мелочны кажутся ему все его мирские желания, и так хочется стать чище, лучше, и душа его рвётся приобщиться к высокому, вечному». Ей вдруг стало стыдно за то, что она не умеет молиться. Наденька изо всех сил напрягала память, пытаясь вспомнить слова, которым её в детстве учила бабушка: «Отче наш…да святится имя твоё…»
  Литургия окончилась. Монахи так же степенно, неспешно вышли из храма, как и входили в него. Отец Василий подвёл к сёстрам инока: тоненький, высокий, с большими голубыми глазами и тёмно-рыжими кудрями по плечам, был он какой-то нездешний, точно паж со старинной гравюры. А во взгляде – глубокая скорбь. После того, как отец Василий объяснил иноку суть дела, тот молча поклонился иеромонаху и, взяв Борьку за руку, повёл его в столярную мастерскую, где он делал и расписывал доски для икон.
Отец Василий проводил сестёр до ворот обители, сказал:
-После вечерней службы заберёте юношу.
Люся, простившись, ушла. А Наденьке то ли журналистский зуд не давал покоя, то ли ей просто хотелось побыть с иеромонахом, но она не утерпела и задала ему те вопросы, которые вертелись у неё в голове с первого посещения монастыря, при этом она непроизвольно, словно стараясь удержать,  схватилась за рукав его  рясы:
-Скажите, батюшка, (вот мне даже странно так Вас называть): и Вы, и инок Ферапонт так молоды, красивы, зачем вы здесь? Почему Вы выбрали монашество?
Отец Василий осторожно освободился от её руки, и когда прикоснулся к Наденьке, опять что-то мелькнуло в его взгляде. Помедлив, ответил, опустив глаза:
-Как сказал замечательный оптинский старец Амвросий, монашество есть блаженство, какое только возможно для человека на земле. И это потому, что монашество даёт ключ к внутренней жизни. Блаженство внутри нас, надо только открыть его. Полное блаженство – на небе, в будущей жизни, но нижняя ступень его здесь, на этой святой земле.
-Так может говорить лишь человек, всю жизнь проведший в монастыре и не знавший никаких мирских радостей.
-Ну почему же. Я здесь седьмой год. Мы, собственно, коллеги с Вами. У меня за плечами – факультет журналистики МГУ, богатая событиями и встречами жизнь газетчика, спортивные успехи (я мастер спорта, чемпион Европы). Но ложь! Сколько лжи! Реки, моря! И стяжательство! Прямо–таки невероятная любовь современного человека к деньгам! Я не смог больше дышать смрадом.
-Но ведь это – реальная жизнь: хочешь жить – умей вертеться.
-Нет, нет. Реально существует только душа. Очищенная от греха или замаранная им. Я понял это, когда в первый раз побывал здесь (готовил материал о возрождении Оптиной) и побеседовал со старцем. Я задал ему почти те же вопросы, что и Вы мне. Он сказал: труден путь монашеский, но зато он несёт с собою такие высокие радости, о которых мирские люди не имеют понятия и ради которых можно позабыть все скорби и тесноту иноческой жизни.
А теперь простите меня, я должен вернуться к своим обязанностям.
Наденька смотрела вслед иеромонаху и с каким-то душевным трепетом осознавала, что он нравится ей всё больше и больше. Возвращаясь в село, она кляла себя: «Вот дура, с ума, что ли, я сошла -  в монаха влюбилась!»
   Люся и бабушка Ефросинья пили молоко с душистым домашним хлебом и мирно беседовали. Наденька присоединилась к ним. Старушка очень сочувствовала Люсе, рассказавшей ей свою историю, и, перекрестившись на образа, утешила:
-Ничего, девоньки, Бог даст, всё наладится, вы только веруйте и молитесь.
-Да мы, бабуленька, и молитв-то никаких не знаем.
-А это – дело поправимое, я вас научу.
 Вечером, заслышав звон монастырского колокола, сёстры поспешили на службу, снабжённые несколькими молитвами, которые надиктовала им хозяйка. Домой они возвращались вместе с Борькой. Он по-прежнему молчал, но из глаз его исчезло выражение тупого равнодушия – парень о чём-то усиленно думал.
-Ну, что, сынок, как тебе там? – робко спросила Люся.
-Нормально,- буркнул Борька. Беседовать он явно не стремился, но на следующее
утро убежал в монастырь раньше матери и тётки. В храме во время службы Борька стоял рядом с иноком Ферапонтом и изредка неумело крестился, искоса поглядывая на своего наставника. Наденька нашла глазами отца Василия, он ласково улыбнулся и кивнул ей. У неё трепыхнулось сердце. Но поговорить им не удалось. После Литургии инок с Борькой, не говоря ни слова, отправились в столярную, а сёстры поспешили к хозяйке: намечался сенокос. Бабушка Ефросинья уже ждала их.
                ***

    Покос был на берегу Жиздры. Впервые в жизни сёстры взяли в руки косы. Старушка терпеливо учила их, и вечером, окинув довольным взглядом выкошенный лужок, сказала:
-Ну вот, слава Богу, коли дождя не будет, дня через два сметаем стожок.
Сенокосная страда продолжалась целую неделю. Женщины, поднимаясь с восходом солнца, наскоро завтракали, коротко молились на образа и отправлялись за неугомонной хозяйкой на берег Жиздры. Сначала у них дико болела каждая мышца, по утрам они с трудом поднимались с постелей. Но очень скоро они втянулись и шли на покос с удовольствием. Наденька видела, как прямо на глазах молодеет Люся: разгладились морщины, на щеках появился румянец, глаза снова обрели живой блеск. Сёстры загорели и похорошели от свежего воздуха и козьего молока, которым их щедро угощала хозяйка.
   Однажды, возвращаясь с покоса, они увидели на маленьком сельском стадионе с самодельными воротами играющих в футбол разновозрастных мальчишек. Среди них был один взрослый в спортивном костюме, с бородкой и завязанными сзади в пучок длинными волосами. По радостным лицам игроков и их весёлым воплям было понятно, что игра доставляет им огромное удовольствие. Когда женщины подошли поближе, Наденька с удивлением узнала во взрослом отца Василия. В пылу игры он сам был похож на мальчишку. Прозвучал финальный свисток, и галдящие пацаны обступили его. Иеромонах, не замечая Наденьки, которая отстала от своих товарок, желая поговорить с ним, обратился к огненно-рыжему, конопатому парнишке лет двенадцати:
-Тезка, мне показалось или ты взаправду бранился во время игры?
Мальчишки завопили:
-Мы слышали, батюшка, он матерился! - Рыжий покраснел и набычился.
-Тише, ребята. Я уже говорил вам: брань пачкает не только язык, но и душу.
Рыжий забормотал:
-Да нечаянно это я. Простите.
-Ладно, вижу, что раскаиваешься. Помни, что я сказал. Ну, всё, ребята, до завтра.
Мальчишки сыпанули в разные стороны, не забыв прокричать: «До свиданья, батюшка!»
Отец Василий наконец заметил Наденьку, подошёл, смущённо улыбаясь и здороваясь.
-Вот уж не думала, что священники могут с пацанами мяч гонять, - глядя на него смеющимися глазами, сказала она.
-В нашем селе школа старая, детей немного, учителей ещё меньше. Все они пенсионерки. Отцы у этих ребят либо пьнствуют, либо работают от зари до зари. Должен же кто-то детьми заниматься, иначе светлые их души очень скоро попадают в чёрные лапы.
-Любите детей?
-Да. Веду у них спортивную секцию.
-Футболом увлекаетесь?
-Всем понемногу, в зависимости от времени года. А Вы осваиваете крестьянский труд? – отец Василий кивнул на косу.
-Пытаюсь, а вдруг пригодится. Мне у вас здесь очень нравится. Вот найду жениха – замуж выйду.
-Вы не замужем?
-Нет. Я абсолютно свободная женщина. Вас это удивляет?
-Да. Вы так красивы, милы.
-А народная мудрость что гласит? Не родись красивой, а родись счастливой. Вы вон тоже, как Иван-царевич, а обрекли себя на безбрачие.
Они стояли рядом, и Наденька снизу вверх смотрела на иеромонаха откровенно нежным взглядом. Он смутился, по привычке опустил глаза:
-Однако, мне пора, да и Вы, наверное, очень устали.
-Да, батюшка, всего Вам хорошего, - потупившись, изобразила из себя скромницу Наденька. И они разошлись в разные стороны.

                ***
  На восьмой день сенокосной эпопеи по просьбе бабушки Ефросиньи оптинский инок Трофим, который нёс послушание на тракторе, привёз высушенную душистую траву к дому, помог поставить в огороде два внушительных стога. Потом, белозубо улыбаясь, отбивался от денег, которые старушка пыталась ему вручить. Сёстры с тихим восторгом смотрела на инока. Словно былинный богатырь стоял он перед ними: из-под рясы буграми выпирали мускулы, светлые прямые волосы падали на широкий загорелый лоб, а глаза пронзительной голубизны сияли детской чистотой и любовью к миру. Огромной своей ручищей гладил он благодарно кланяющуюся ему старушку по спине и басил:
-Господь с тобой, Ерофеевна, мы денег не берём.
После того, как он уехал, хозяйка сказала, глядя из-под ладошки вслед трактору:
-Да, девоньки, если б не Трофимушка, мы бы, старухи, пропали совсем. Редкой души человек: и дров привезёт, и с сеном поможет, и огород вспашет, а на праздник всем одиноким старухам подарки дарит. Мы его сыночком зовём, молимся за него. Он, как и отец Василий, очень с ребятишками возиться любит, а уж они его за своего считают.
При этих словах Наденьке вдруг страстно захотелось увидеть отца Василия. Она еле дождалась вечерней службы. Войдя в собор, она нашла его глазами и увидела, как радостно вспыхнуло лицо иеромонаха, когда их взгляды встретились. После службы он сам подошёл к ней, сказал с улыбкой:
-Здравствуйте, а я уж думал, что Вы уехали.
Люся с Борькой отправились домой, а они медленно пошли по жёлтой от песка дорожке к кедровой роще, и Наденька рассказывала отцу Василию о своих трудовых подвигах. Смеясь, она поднесла к его лицу раскрытые ладони:
-Видите, батюшка, какие мозоли. Журналистским пером таких не заработаешь.
Отец Василий вдруг нежно поцеловал её ладошки, сам смутился своим поступком и, по привычке опустив ресницы, тихо сказал:
-Умница, Бог труды любит.
Неожиданно для себя, Наденька тоже смутилась. Помолчали. Глядя потемневшими глазами в невыразимо прекрасное лицо иеромонаха, Наденька негромко сказала:
-Любит…любовь…Отец Василий, что такое любовь? Как Вы относитесь к ней?
Он ответил, не глядя на неё:
-«Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; всё покрывает, всему верит, всего надеется, всё переносит. Любовь никогда не перестаёт, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится».
-Это из Библии?
-Так Апостол Павел описал нам свойства любви.
-У Вас прекрасная память, батюшка, но я ведь спросила о другой любви.
-Для меня любовь такова и другой быть не может, - ответил иеромонах, и голос его был тих и твёрд, а взгляд серых глаз строг и печален.
-Как спокойно Вы это говорите. А что делать женщине, впервые в жизни полюбившей по-настоящему, но, очевидно, неудачно: предмет её страсти предпочитает другую, аморфную, любовь.
Вздохнув, отец Василий грустно ответил:
-Вижу, Вы совсем не знаете, какую человек должен выдерживать борьбу с врагом, воюющим на него собственной его плотью. Невозможно победить природу без особенной помощи Божией. Как бы мы ни старались противиться её естественным влечениям, мы не можем быть победителями, как бы ни хотели видеть в себе желаемую чистоту действий и помышлений.
Наденька взяла руку отца Василия, поцеловала, прижалась к ней лицом:
-Что же мне делать?
Он ласково погладил её по голове другой рукой:
-Молиться. Употребляйте молитву как меч духовный для поражения страстей, призывайте имя Иисусово и ощутите помощь его. А если уж совсем тяжело, то лучше Вам уехать.
- Да, пожалуй. Отпуск мой заканчивается. У племянника, кажется, дела идут хорошо, он очень переменился, инока Ферапонта просто боготворит. Молиться научился. И Люся на человека стала похожа, даже улыбается иногда, песни с бабушкой Ефросиньей поёт. Но как же мне тяжело будет не видеть Вас, не говорить с Вами,- сквозь слёзы отвечала ему Наденька.
- Сестра моя, не бойся ни горя, ни страданий, ни всяких испытаний: всё это – знаки внимания Господа, душе твоей на пользу. Перед смертью своей будешь благодарить Бога не за радости и счастье, а за горе и страдания, и чем больше их было в твоей жизни, тем легче будешь умирать, тем легче будет возноситься душе твоей к Богу, - иеромонах поцеловал её в голову и слегка оттолкнул от себя. Наденька почувствовала, как дрожат у него руки.
-Завтра я уеду. Утром в последний раз приду на Литургию.
Он молча перекрестил её и стоял, опустив голову и руки. Наденька повернулась и почти побежала по дорожке, слёзы душили её.
   Утром, после службы отец Василий подошёл к ней. Невыразимая печаль звучала в его голосе, была во взгляде прекрасных серых глаз, когда он прощался с ней. Иеромонах подарил Наденьке несколько книг, сказав при этом:
-Читай духовные книги, хоть и не так много, но найдёшь укрепление и утешение. Прости меня Христа ради и прими в дар мою самую любимую икону – Знамения Божией Матери.
Сидя в автобусе, Наденька прижимала к груди икону, под которой, сняв с неё дома пергамент, она прочитала: «Всё упование моё на тя возлагаю, Матерь Божия. Сохрани мя под кровом твоим».

                ***
   Друзья встретили Наденьку шумными укорами за то, что она не выполнила своё обещание и не приехала к ним на море. Жорка и Лия тормошили её, звали в ресторан «оторваться», недоумевали, что случилось с обычно излучающей веселье, а теперь неулыбчивой Наденькой.
-Ну, ты чего, мать, в религию ударилась что ли? – спросила Лия, увидев на письменном столе икону. – Классная картинка. Небось дорого стоит?
-Не трогай, пожалуйста, - остановила Наденька протянувшую к иконе руку Лию. – Я тебе когда-нибудь всё расскажу, а пока не могу, не готова.
  Её мучила тоска, она привидением ходила за Наденькой, дышала ей в затылок холодом отчуждения от прежней жизни и довела до того, что Наденька начала писать стихи:
                В моей душе, как в комнате пустой,
                Тоска остановилась на постой.
                Она глядит из окон глаз моих
                И ждёт кого-то, слёзы затаив.
                Не рада постоялице такой,
                Гоню её, прошу уйти к другой.
                Тоска в ответ вздыхает и молчит,
                Её молчанье душу тяготит.
                Мне жаль тебя, тоска, но как же быть?
                С тобой, тоска, я не могу дружить.
                Я так хочу, чтоб в душу ко мне вновь
                Вернулась данная мне Господом любовь
                И чтоб жила она там, радуя меня,
                До часа смертного мне преданность храня.

  Теперь вечерами, вместо того чтобы «отрываться»  с друзьями в кабаке, как раньше, она читала данные ей отцом Василием книги. Телевизор, который раньше Наденька выключала только перед сном и перед уходом из дома, вдруг опротивел ей. Однажды, когда чувство одиночества стало совсем невыносимым, она всё же включила «ящик».
Показывали «Криминальное чтиво». Там девушка Мия нюхала героин, и после очередной дозы у неё остановилось сердце. Супергерой Джона Траволты спас её прямым уколом адреналина в сердечную мышцу. Наденька возмутилась: «Господи, что за бред!» Она подумала о племяннике. Общаясь с врачами, которые помогали возвращать его к жизни, Наденька узнала очень многое о судьбе наркоманов и, глядя на экран, понимала, что сценарист либо не сведущ, либо намеренно соврал. Она переключила канал, там тоже шёл американский боевик, на следующем – тоже: «добрые» американские солдаты спасали мирных вьетнамцев от вьетконговцев. Наденьке стало противно. Может быть, впервые в жизни она задумалась над тем, какую разрушительную роль играет «друг каждой семьи» - телевизор. Ей захотелось написать об этом статью. Она села за письменный стол и вылила на бумагу своё возмущение. Наденька писала, не особенно заботясь  выбирать слова, о том, что, по её мнению, телевидение насилует сознание россиян потоком американского кинодерьма,  занимается «промывкой мозгов» у подростков, и поэтому уже выросло целое поколение молодых людей, которые, благодаря ТВ, английский язык предпочитают русскому, больше всего в жизни ценят деньги, в поисках сильных ощущений пробуют наркотики и связываются с криминалом, убеждены, что «голубым» быть не зазорно, а вот в армии служить – это верх тупости.
  На следующий день, прочитав её статью, зам редактора пригласил Наденьку в кабинет и, тыча пальцем в строки, с наигранной душевностью вопросил:
-Калугина, это что? Ты не заболела? Тебе, деточка, разве не известно, что Россия и Америка – партнёры, а наш президент – личный друг американского? Что за антигосударственную политику ты тут развела? Газете нужен позитивный материал: о достижениях, о развитии хозяйства области, а не критиканство. Ты поняла? Всё, иди, работай.
Наденька молча взяла свою статью, вышла из кабинета зама и сунула её в урну. Ей невыносимо захотелось в Оптину, увидеть отца Василия, поговорить с ним. Или хотя бы от сестры узнать, что там и как. Может быть, она уже вернулась домой? Набрав Люсин номер, она услышала спокойный голос сестры:
-Алло, я Вас слушаю.
-Привет, Люсь, это я. Вы давно вернулись?
Оказывается, Люся только с автовокзала. Она очень обрадовалась звонку сестры, сообщила, что приехала одна, Борька ещё остался в Оптиной на попечении отца Василия и инока Ферапонта.
-Ты знаешь, этот инок, оказывается, пять лет в спецназе служил. Он Борьку заставил спортом заниматься, приёмам разным учит. Сына просто не узнать: поздоровел, окреп, весёлый такой, спокойный стал. Росписью ему очень нравится заниматься. Отец Василий говорит, что у парня есть художественный талант, и вообще, Борька пришёлся в монастыре всем по душе. Скучно мне, конечно, без него будет. Ну, ничего, потерплю, на работу устроюсь. Ты звони, Наденька, не пропадай. А может, ко мне переедешь? Вместе веселей и спокойней.
-Знаешь, я тоже об этом думала. Но ведь ты, сестричка, не старуха ещё. Тебе надо свою жизнь устраивать, а я могу помешать.
-А ты-то когда свою жизнь устроишь? Выходи замуж, Наденька, забудь отца Василия. Ты же знаешь, что ваши отношения невозможны.
-Да, Люся, конечно, так я и сделаю,- проглотив комок в горле, заверила сестру Наденька.
               
                ***
   Она попробовала жить как прежде: приятели, рестораны, дискотека, - и не смогла. Каждый раз, когда она ночью возвращалась домой и включала в спальне свет, на неё с иконы строго смотрели глаза Божией Матери, и Наденьке становилось стыдно, словно она обидела чем-то младенца, сидящего на руках у Богоматери.
  Тогда Наденька опять погрузилась в чтение духовной литературы: взяла в библиотеке книги по истории христианства, купила Библию. Стала посещать церковь, находящуюся недалеко от её дома. Наденька твёрдо решила во время очередного отпуска опять поехать в Оптину Пустынь. Она поможет бабушке Ефросинье с сенокосом, встретится с отцом Василием и будет говорить с ним почти на равных – ведь книги расскажут ей обо всём, что так дорого ему.
  В конце апреля ожидание отпуска стало невыносимым. Наденька зачёркивала дни в календаре. Ею овладело беспокойство: она не могла дозвониться до Люси. И вдруг получила от неё письмо: «Наденька, прости, я не могла сказать тебе это по телефону. Сама обо всём узнала, когда уже их похоронили (ездила на курсы в Калугу). Обо всём прочитала в газете».
 Ничего ещё не понимая, но уже с замирающим от ужаса сердцем, Наденька начала читать вложенную в письмо газетную вырезку: «…на Пасху в Оптиной Пустыни было совершено убийство, бессмысленное и жестокое…В течение нескольких минут маньяк специально изготовленным мечом убил трёх монахов…Первым был убит инок Ферапонт. Он упал, пронзённый мечом насквозь, но как это было, никто не видел…Следом за ним отлетела ко Господу душа инока Трофима, убитого также ударом в спину. Инок упал, но уже раненный насмерть, он воистину «восста из мертвых»: подтянулся на верёвках к колоколам и ударил в набат, раскачивая колокола уже мёртвым телом…Иеромонах Василий шёл в это время исповедовать в скит, но, услышав зов набата, повернул навстречу убийце. Следствие установило, что о.Василий встретился лицом к лицу с убийцей, и был между ними краткий разговор, после которого о.Василий доверчиво повернулся спиной к убийце. Удар был нанесён снизу вверх – через почки к сердцу. Он жил после этого ещё около часа. Но жизнь уходила из него с потоками крови. Потом у залитой кровью земли стояла кружком спортивная команда о.Василия, приехавшая на погребение. Огромные двухметровые мастера спорта рыдали, как дети, комкая охапки роз. Они любили о.Василия. Горе этих сильных людей было безмерным, и не давал покоя вопрос: «Как мог этот «плюгаш» одолеть их капитана?» И теперь на месте убийства они вели разбор последнего боя капитана: да, били в спину. Но о.Василий ещё стоял на ногах. Они знали своего капитана. Это был человек-молния с таким ошеломляюще мощным броском, что даже в последнюю секунду он мог обрушить на убийцу сокрушительный удар, покарать его. Почему же не покарал? Как мог невысокий щуплый человечек убить трёх богатырей? Инок Трофим кочергу завязывал бантиком, инок Ферапонт мог держать оборону против толпы?!…»
  Прочитав газету, Наденька долго сидела, уставившись потухшим взглядом на икону, не вытирая льющихся потоком слёз, и чувствовала, как острая боль иглой входит в её сердце. В этот момент она поняла: ад здесь, на земле, причём у каждого – свой.