Воспоминания в алфавитном порядке хх век - А

Идея Андрея Волоса описать жизнь в алфавитном порядке привлекла и восхитила меня. Я поняла, что для меня это единственная возможность зафиксировать хотя бы небольшую часть разрозненных воспоминаний, сведений, накопившихся за 75 лет обитания в различных точках СССР, а теперь и постсоветского пространства. Эту форму воспоминаний оправдывает не только возможность отсутствия выдумки (что очень важно для непрофессионала), но и сама необязательность выстраивания последовательности и связности изложения воспоминаний.


После почти 40 лет работы в геологии с большим или меньшим увлечением, но всегда сопровождавшейся посещением новых мест, встречами с новыми людьми, и после того, как вырос сначала сын, а потом, уже на пенсии, был выращен внук до состояния, когда всякая моя инициатива уже бесполезна и не востребована, мысль все чаще возвращается к многочисленным картинкам, отпечатанным в памяти, но нигде не зарисованным… Все чаще приходит в голову банальная мысль, что из таких картинок, хранящихся в памяти многих людей, складывается история страны, зримая история эпохи. И становится жаль этих исчезающих вместе с уходом людей свидетельств этой истории…


Поэтому хочу попробовать зарисовать этим подсказанным Андреем Волосом, как мне кажется, самым простым и удобным способом хотя бы некоторые из этих свидетельств. Может быть, они когда-нибудь вольются в общую картину уходящей эпохи или, по крайней мере, будут интересны моим непосредственным потомкам.


В одной либерийской сказке сказано, что «человек не умирает до тех пор, пока живые помнят о нем». А умирать еще порой не хочется и хочется продлить память о своих дорогих, уже ушедших близких… Я вовсе не уверена, что у меня что-нибудь получится, что хватит времени, терпения и просто умения перенести на бумагу, сформулировать свои воспоминания, но попробую…


А. Аресты


1935 – 1938 гг. Эти годы наша семья прожила в Рогачевском районе Московской области. Семья – это папа, мама, ее приемная мать – моя бабушка и я, пяти-шести лет. Сюда мы приехали после окончания срока очередной (уже второй) папиной ссылки в Казахстан и кратковременного пребывания в Одессе у папиных родственников, где ему делали операцию – вырезали туберкулезную почку.
Почему Рогачевский район? Спустя много лет понимаю, что село Рогачево, очевидно, расположено за пределами стокилометровой зоны вокруг Москвы, где селиться людям с папиной биографией было нельзя. Папа собирался поступать на заочное отделение математического факультета МГУ. До этого он закончил семилетку и был вольнослушателем третьего курса Одесского университета, который к этому времени уже с отличием закончили его старшие брат и сестра. Шестнадцати лет от роду папу отправили в первую ссылку в город Старобельск Луганской области. 


Рогачевых было два: Малое Рогачево – деревня, где мы снимали квартиру, и Большое Рогачево, где работали мама и папа. Мама работала счетоводом в каком-то управлении. По профессии она была учителем начальных классов – сначала успела до революции отучиться в нескольких классах гимназии, потом закончила семилетку и педагогический техникум в Старобельске и попыталась поступить на биофак Харьковского университета. Продали пианино и отправили ее в Харьков. Вступительные экзамены сдала, но оказалось, что в те двадцатые годы для поступления в университет нужно был иметь три года трудового стажа.


Папа работал экономистом совхоза.


Мне жилось хорошо. Это ощущение тогда и сейчас, через много десятилетий, обусловлено всплывающими разрозненными, но очень четкими детскими воспоминаниями.


Наступает Новый год, который из вышеперечисленных, не помню. По вечерам мы с бабушкой и мамой (иногда присоединяется папа) делаем елочные игрушки. Исходный материал – цветная бумага, нарезанная широкими лентами; «золотая» и «серебряная» фольга (собранные заранее конфетные обертки); вата. Из цветной бумаги, нарезая ее, склеиваем колечки, соединяем их в длинные разноцветные цепи. Изготавливаем фонарики, барабанчики, украшаем их обрезками из фольги. Из ваты красивые игрушки получаются только у мамы. Вата скатывается в не очень плотные комки, из них формируются яблоки, груши, морковки, зайчики, мышки, цыплята. Фигурки эти покрываются клеем. Когда клей высыхает, игрушки раскрашиваются акварельными красками. Наконец, папа с работы приносит елку – пушистую красавицу очень правильной конусообразной формы (как-никак Подмосковье – кругом леса, и каждое учреждение старается обеспечить своих сотрудников елками покрасивее). Игрушки развешиваются. На темно-зеленые лапы набрасываются легкие белоснежные хлопья ваты. Сверху они посыпаются «искусственным снегом» - блестками из небольших бумажных пакетиков. Теперь понимаю, что это раскрошенная слюда – мусковит. Сейчас пакетиков с «искусственным снегом» не продают, видимо, сократилась добыча мусковита… А в те далекие времена пластинки мусковита еще вставляли в окошечки керосинок, чтобы было видно, коптят они или нет. Керосинки тоже ушли в прошлое.


Потом еще мама водила меня на елку, устроенную для детей сотрудников на ее работе. Там я познакомилась с черноволосым мальчиком, немного поменьше меня. Кажется, его звали Алик. Все время праздника мы прыгали вокруг елки вдвоем, не обращая внимания на общие хороводы и игры, организованные затейниками.


Март. Во дворе еще лежат снежные сугробы, но ласковое мартовское солнце уже хорошо пригревает. Еще нигде не слышно капели, но снег на солнце уже не искрится по-зимнему. Он как-то несколько уплотнился, и его чуть подтаявшая поверхность по-особому блестит. Я гуляю недалеко от дома одна с санками. Довольно пологая, но протяженная горка. Съезжаю и долго полулежу на санках внизу, подставляя лицо почти горячим лучам. Весенняя лень, истома. Подниматься не хочется. Вспоминаю бабушкино: «Любишь кататься, люби и саночки возить!» Тогда я понимала эту пословицу буквально. Встаю и, медленно передвигаю ноги, нехотя тащу свои санки вверх на горку. Опять съезжаю… Дома мама говорит бабушке: «Посмотри, как она загорела! Март, снег лежит, а она совсем коричневая!»


Сохранилось и грустное воспоминание этого рогачевского периода. У нас умерла кошка. Сначала несколько дней она не приходила домой. Потом буквально приползла к дверям. Бабушка кладет ее на обычное место – на лежанку возле печки, начинаются судороги…


Пожалуй, это первое потрясение в жизни. Безутешно плачу. Чтобы как-то отвлечь, бабушка ведет меня к соседке, та говорит: «Наверное, ее задрал сибирский кот». Ночью мне снится страшный сон – большая незнакомая пустая комната. На задних лапах, раскинув передние, на меня надвигается громадный, выше моего роста, серый (в моем понимании «сибирский») кот. Бабушка и мама стоят у стенки и с ужасом говорят: «Витя пропала, Витя пропала…» Этот сон я видела несколько раз.


Майские праздники. Папа берет меня с собой в Большое Рогачево. Вероятно, он должен был отметиться – показать свое присутствие на демонстрации. Самой демонстрации – организованных колонн с транспарантами, которых потом насмотрелась множество, я не помню. Во всяком случае, мы с папой ни в чем подобном в тот раз участия не принимали. Народа на улицах толпится много. Папа встречает своего сотрудника с дочкой – моей ровесницей. Нас знакомят – девочку зовут Лида. Я очень довольна – дома поблизости сверстников у меня нет, играю обычно одна, а о подружках только мечтаю. Нам покупают мороженое (это, кажется, первое мороженое в жизни). Взрослые разговаривают, на нас внимания не обращают. Мы, взявшись за руки, смело пошли вперед по улице. Вокруг снуют незнакомые люди. Настроение приподнятое – гордое чувство обретенной свободы. Через некоторое, кажущееся долгим, время мы обнаруживаем, что не знаем, как вернуться к своим родителям. Озадачены, несколько растеряны. Вскоре встревоженные отцы нас находят сами.


Папа приходит с работы несколько позже обычного, усталый, расстроенный. Мама ходит за ним по пятам из одной комнаты в другую: «Яшенька, что-нибудь случилось? Скажи!» – «Я просто устал» – «Почему ты задержался?» – «Было профсоюзное собрание…». Ложится на кровать, я тут же взбираюсь ему на живот. «Витя, слезь! Папе нужно отдохнуть!» - «Пусть сидит!» - улыбается мне папа. Я довольна.


Впоследствии, годы спустя, я узнала, что это профсоюзное собрание было первой ласточкой, свидетельствовавшей о возможном аресте.


Вечер. Бабушка готовит ужин. Родители сидят за столиком у окна. Я бегаю тут же. За окном чьи-то шаги, треск. Родители насторожились, закрывают занавески: «Ты думаешь, следят?..». Я воспринимаю тревогу «боковым зрением»  - в меня она не проникает… Была ли она обоснована, не знаю.


Лето, по-видимому, школьные каникулы, так как ко мне на крыльцо, где я обычно играла одна с игрушками, стали приходить две девочки-школьницы, ученицы то ли пятого, то ли седьмого класса. Их зовут Кира и Тоня. Мне очень лестно – такие взрослые красивые девочки с увлечением играют моими игрушками. Зачарованно любуюсь их игрой. Позади нашего дома густая трава. Играем в траве. Трещат цикады. Девочки рассказывают страшные истории о каком-то злом волшебнике Бармалее. Он невидим, но сам все слышит и видит. У него есть тоже невидимый складной нож, которым он может достать в любом месте. Взрослым о нем ни в коем случае рассказывать нельзя – достанет этим ножом. Жутко… Девочки довольны – их импровизированным сказкам я безоговорочно верю. В траве звенят цикады. Среди разнотравья какое-то растение издает особый запах. Как оно выглядит, я не знаю, но с тех пор этот запах всегда напоминает мне то жаркое лето и те сказки. Стала побаиваться темноты. Когда меня укладывают и тушат в комнате свет, прошу взрослых посидеть со мной, подержать за руку. Тайну о Бармалее соблюдаю свято.


Еще один летний день. Это уже точно – лето 1937 года. Гуляем с папой и мамой за селом. Идем по дороге. Мама и папа идут медленно: у мамы очень большой живот – мы ждем ребенка. Я забегаю вперед, возвращаюсь и снов бегу. Папа говорит: «…Сколько она умудряется тратить энергии на таком небольшом участке пути!..». Вдоль дороги трава, среди травы ярко-желтые блестящие лютики, дальше ржаное поле, среди ржи – васильки. Я рву их, мама плетет мне венок. Лица родителей умиротворенные. В небе заливаются жаворонки, внизу в траве звон цикад. Иногда ощущаю знакомый запах, напоминающий о «Бармалее», но сегодня мне не страшно: рядом надежная защита – родители.


Брат родился 21 июня 1937 года – в день перелета Чкалова. Назвали его – Валерий. Пока они с мамой «живут» в роддоме. Теперь папа каждый день до работы и после работы заходит к ним – навещает и относит «передачи», которые готовит бабушка. Один раз (наверное, это был выходной день) папа взял меня с собой. Роддом – это большой дом, кажется, двухэтажный. Мама лежит у окна на первом этаже. Окно на высоте немногим выше папиного роста. Маме вставать нельзя, но на кровати она приподнимается, и тогда хорошо видно ее улыбающееся лицо. Нянечка показывает мне в окно плотно завернутый кулечек – это мой братик. Личико у него маленькое, сморщенное – кажется, он собирается заплакать. Я несколько разочарована, но меня успокаивают – говорят, что он скоро вырастет.


Наконец, в своих воспоминаниях я добралась до ключевого слова, начинающегося с первой буквы алфавита…


Через 17 дней после рождения брата (такой отсчет времени был тогда в нашей семье) ночью меня разбудил папа. Я сейчас же вскочила на кровати. Хорошо помню – сон как рукой сняло. Я не испугалась, скорее, была удивлена необычностью обстановки. В комнате, где я только что спала в темноте – свет, кажущийся ярче обычного. Где-то посредине комнаты в длинной ночной рубашке босиком стоит и почему-то не может сдвинуться с места бабушка. Она беспомощно семенит ногами, но безуспешно. В комнате какие-то незнакомые люди в темных костюмах. Их двое или трое. Они примерно одного роста. Лица их тоже я отчетливо вижу, но память их не сохранила. Кажется мне, что они похожи друг на друга. На меня они не обращают внимания. Папа мне говорит: «Витюша, давай попрощаемся – я уезжаю». «Куда?» - спрашиваю я; «в командировку» - «вернешься скоро?». И тут удививший меня ответ: «Не знаю». Папа целует меня и, не оглядываясь, идет к двери. За ним выходят незнакомые люди. Что-то оборвалось и заныло внутри. Только сейчас, впервые после семидесяти лет пытаюсь понять, что причинило боль шестилетнему ребенку. Думаю, что я в облике уходящего папы интуитивно почувствовала его обреченность и наступившую несвободу, зависимость от этих чужих, по-хозяйски следовавших за ним людей. Бабушка уже справилась со своими ногами и собирает по дому разбросанные вещи, прикрывает развороченный знакомый мне чемодан с заготовленным «приданым» для братика. Там были уложены красивые пеленки, распашонки, чепчики, сшитые, в основном, бабушкой и мамой… Бабушка укладывает меня, тушит свет. Я засыпаю так же быстро, как проснулась.


 По классификации Солженицына это был «ночной домашний арест… с выдергиванием  арестуемого из тепла постели. Со сборами дрожащими руками домашних для уводимого: смены белья, куска мыла, какой-то еды…». В нашем случае последнее выпало на долю бабушки. На следующее утро мы с ней пошли в роддом вместо папы. Мамино встревоженное лицо в окне. Бабушкины слова: «Яшу взяли!»; мамины: «Я так и знала! Больше я его не увижу!» Голова мамы исчезает из проема окна – она теряет сознание.


И она оказалась права. После выхода из роддома на работу ее не приняли – предложили дать объявление в газете о том, что она разводится с мужем – «врагом народа». Через биржу труда она устроилась рабочей в артель «Щетки-гребень» (звучит как «Рога и копыта»). Мама делала зубные щетки из свиной щетины. Работа была сдельная – зарабатывала до смешного мало – навыка не было, щетина в руках скользила, разлеталась, хотя сотрудницы с ней охотно делились опытом.


Потом были поездки мамы в Москву с передачами в Бутырскую тюрьму. Однажды, когда она в очередной раз, подавая передачу в окошечко, назвала папину фамилию – Кайнер – ее спросили: «Михаил?» - «Нет, Давид». Так мама узнала, что в это время в Бутырку переслали и старшего брата папы, арестованного уже после него в Одессе. Михаил был старше папы более, чем на 20 лет. Был-таки революционером и сидел по тюрьмам еще при царе, до революции. С его легкой руки пошли семейные аресты. Средний брат папы – Давид (по документам – Яков; они с папой были погодки, паспорта получали одновременно, и им перепутали имена) был в том же 1937 году арестован «без права переписки» - т. е., расстрелян.


Как-то в Москву мы ездили вместе с мамой. Там в то время в Высшей партшколе повышал свою партийную квалификацию муж маминой старобельской подруги по гимназии – бывший деревенский комсомолец, красноармеец, а потом председатель горисполкома в Ессентуках на Северном Кавказе – Ваня Колесников. Он с горечью сказал, что если бы к нему обратились раньше, то папу еще можно было бы спасти. Когда появились первые признаки, надо было немедленно уезжать подальше. Помочь с отъездом и трудоустройством на новом месте он бы смог…


«А пока, -  сказал он – уезжай срочно сама и увози семью, пока тоже не оказалась в Бутырках!»


В октябре 1938 года мы уже поселились на хуторе Троицком Новокрестьяновского сельсовета Воронцово-Александровского района Ставропольского края, в котором прожили потом многие годы.


Но это будут уже другие буквы алфавита.


Я описала по собственным детским воспоминаниям последний папин арест и тему арестов собиралась закрыть, но оказалось, что сохранилось еще одно детское воспоминание еще одной девочки – моей старшей двоюродной сестры Эллочки – дочери Михаила. Воспоминания о первом аресте моего папы.
Семья папы была: его родители, старший сын Михаил с женой и дочерью Эллой (Соню, жену, он привез из очередной ссылки из Кишинева, где отбывала ссылку и она, одесская портниха), старшая сестра папы Песя, брат Тосик и самый младший брат – папа. Семья эта проживала в Одессе.


Михаил состоял в БУНДе – еврейской социалистической партии, близкой по взглядам к меньшевикам. Он был участником Первой мировой войны. Потом была революция, Гражданская война, в течение которой власть в Одессе менялась то ли 7, то ли 9 раз… В доме Кайнеров собирались друзья Михаила, спорили – решали «мировые проблемы». Михаил был очередной раз арестован и сидел в Суздальском монастыре, Тосик тоже был выслан. Об этом вспоминает Эллочка, которой тогда было 6 – 8 лет. Она пишет: «…их аресты прошли для меня почти незаметно… А вот Яша… Ему было 16 лет. По вечерам он ходил в университет, слушал лекции по математике, но поступать собирался в Мореходку – сдавал туда экзамены, бегал на футбол (одним словом, был жизнерадостным одесским мальчиком, радовал своих близких… - В. Д.) Однажды, придя домой, застаю там отчаяние. Арестован Яша. Сам воздух в комнате потемнел и сгустился. Все сидят молча, только мама (Соня – В. Д.) сказала раз или два: «Его взяли на улице. Они не имеют права арестовывать на улице!» Пришла Женя Уманская – друг семьи, воспитательница детского садика, в который раньше ходил Яша. Взяла меня с собой, чтобы увести из этого сгустка горя. Мы ходили по улицам молча. Женя, всегда говорунья, не находила слов. Вот такой был день… А может, не стоило так отчаиваться – ведь, не будь этой ссылки, кому бы я сейчас писала эти строки?». Так закончила письмо моя старшая двоюродная сестра Эллочка в 2003 году.


Папу сослали в маленький город Луганской области – Старобельск. Здесь шестнадцатилетний папа встретил красавицу девушку (мою маму)  - воспитанницу русской дворянской семьи, которая стала ему верной женой, самоотверженной матерью двух его детей, беззаветно преданной бабушкой моему сыну – ее внуку…


И еще одно свидетельство об аресте – свидетельство трехлетней девочки, младшей дочери папиной сестры Песи – Фримочки. Я уже писала, что в том 37 году одновременно оказались в московской Бутырке папа и его старший брат Миша. Я думала, что арестовывали Мишу в Одессе, но это было не так.
В Одессе в это время жила его жена Соня с дочерью Эллочкой и сестра Песя с мужем Максимом и двумя дочерьми – Любой и Фримочкой, а сам Миша жил в Воронеже. Почему Воронеж? Дело в том, что освобождаемые после ссылки были поражены в правах – им было запрещено жить в нескольких крупных городах страны. Так папе после первой старобельской ссылки в 1928 году жить нельзя было в пяти городах (запрет «минус пять») – Москве, Ленинграде, Одессе и, кажется, в Киеве и Харькове. Многие ссыльные предпочитали Воронеж. Это был культурный университетский город, и ссыльные разных мастей скапливались там в большом количестве. Папа и мама, а потом и я, родившаяся в 1931 году, прожили в Воронеже с 1928 по 1932 гг. Миша после очередной ссылки жил там до 1937 года. Оттуда Миша писал своей семье в Одессу. Писем этих с нетерпением ждали, тревожились. Об этом рассказывала спустя много лет уже своей дочери Фримочка. Тогда ей было 10 лет – она всегда была чуткой, эмоциональной. Она рассказывала, как долго ждали очередного письма от Миши, а дождались письма от соседки с извещением об очередном аресте. В Воронеже при очередных кампаниях бывших ссыльных вновь арестовывали пачками…


Кстати, муж Песи Максим – это тоже отдельная, весьма примечательная история и тоже не без ареста…


Максим был немецким рабочим, евреем, зараженным революционной лихорадкой в Германии 20-х годов. Он решил ехать делать революцию в Китае. Путь его лежал через Россию, в частности, через Одессу, но тут его арестовали большевики. Не знаю, что уж ему инкриминировали, но, просидев несколько месяцев в тюрьме, он полностью излечился от своего революционного недуга. Остался в Одессе, поступил в вечернюю школу ликбеза, в которой преподавала математику Песя, и вскоре стал ее мужем. Потом он закончил мелиоративный институт, приобретя таким образом совершенно мирную профессию.


А. Армения; армяне


Из двадцати лет, которые я проработала на Кавказе (с 1961 по 1981 гг.) девятнадцать я провела в различных подразделениях Северо-Кавказского Геологического управления Министерства Геологии. Но обстоятельства сложились так, что один полевой сезон – сезон 1965 года – нам с мужем пришлось проработать в Армении.


СКГУ базировалось в курортном городе Ессентуки Ставропольского края. Мы там снимали в то время частную квартиру и работали в съемочной экспедиции, которая в те годы занималась геологическим картированием масштаба 1:50000. В 1964 году в экспедиции случилось ЧП – одна из наиболее крупных съемочных партий не выполнила запроектированные на три года работы. Полевые и камеральные материалы этой партии признали неудовлетворительными, а так как работы имели статус государственных, с экспедиции сняли крупные деньги. Прошло большое сокращение. Мы было даже собрались уезжать в Среднюю Азию – там работали мои однокурсники и оттуда же перевелась на Кавказ и я, после того, как отработала там шесть лет по направлению из института. Уезжать собирались с моей мамой и сыном, которому не было еще трех лет. Но на семейном совете мы все-таки отказались от этого плана – совсем одна оставалась свекровь, жившая в Ставрополе.


Мне предложили перевестись в Химлабораторию нашего же управления. Это была специфическая организация, с которой съемочная экспедиция много конфликтовала. Мы в эту лабораторию отдавали на анализ свои пробы, отобранные во время полевых работ, и часто были неудовлетворенны качеством анализов. Кроме того, у нас были постоянные материальные разборки – например, с нас зачастую умудрялись брать по нескольку раз деньги за анализ одних и тех же проб и т. п.. Химлаборатории все всегда сходило с рук. Ее начальник был членом горкома партии, лаборатория числилась «организацией Коммунистического Труда», оклады там были выше, чем у наших «полевиков»… Меня брали на должность геолога, который осуществлял бы связь лаборатории с геологическими организациями, то есть надо было попрощаться со специальностью. Начальник лаборатории поговорил со мной очень любезно и между прочим спросил, член ли я компартии. Услышав отрицательный ответ, заметил, что «это исправимо». От открывающихся перспектив мне стало тоскливо… Отказаться сразу я не смогла – за спиной у меня был маленький ребенок и частная квартира, требующая оплаты. Приказ о переводе уже был подписан, но на работу в Химлабораторию я не вышла, а, уволившись из СКГУ, уехала в Армению.
Почему в Армению? В Ессентуках, кроме СКГУ, базировалась еще одна закрытая геологическая организация – Кольцовская экспедиция, занимавшаяся поисками и разведкой урана. Чтобы враги не догадались, эти работы в СССР относились не к Министерству Геологии, а к Министерству Среднего машиностроения. Поисково-разведочные экспедиции подчинялись непосредственно Москве и работали на территориях, независимых от административного деления СССР. В Армении до этого, 1965 года, работала Краснохолмская экспедиция – ее расформировали. Объем работ передали в Кольцовку. Потребовались геологи для крупной поисковой партии.


Итак, Армения – самая южная из кавказских республик бывшего СССР. В орографическом отношении расположена в зоне так называемого «Малого Кавказа», в отличие от Большого Кавказа, где я работала, будучи сотрудником СКГУ. И хотя Армения и «Малый» Кавказ, и проработать в ней пришлось относительно малый срок, впечатлений о себе она оставила немало. В зоне Большого Кавказа отчетливо выделяется единый Главный водораздельный хребет. В зоне Малого Кавказа таковой отсутствует. Здесь в каждом поперечном сечении можно выделить несколько хребтов, разделенных глубокими межгорными долинами; здесь меньше абсолютные высоты вершин – не более 4000 м; меньшая расчлененность; но вся Армения лежит на возвышенности – Армянском нагорье, высота которого почти повсеместно более 1000 м над уровнем моря. Эта страна потухших вулканов, страна широкого развития магматических изверженных пород самого различного состава и возраста – то есть, страна, которая на протяжении всей своей геологической истории жила активной напряженной жизнью. Здесь закладывались глубокие региональные разломы, чередовались воздымания и опускания крупных участков земной коры. Свидетельством продолжающейся геологической активности этой территории является Спитакское землетрясение 1988 года. Горы Армении богаты полезными ископаемыми: рудами металлов, строительными материалами. Одним словом, Армения – мечта геолога…


С севера и северо-востока Армения граничит с Грузией и Азербайджаном – бывшими республиками СССР; с запада и юга – с Турцией и Ираном. Армения – древняя страна с трагической историей. На ее земле побывали многие завоеватели. Здесь я впервые осознала сложность межэтнических отношений (впрочем, с ними я уже сталкивалась в Средней Азии, но тогда, по молодости, системность этих отношений до меня не доходила). Теперь, в ХХI веке, ими бурлит весь мир.


На новое место работы я ехала в статусе рабочего то ли второго, то ли четвертого разряда (точно не помню), так как работа в этой организации в качестве геолога требовала другой формы доступа к секретным материалам. Мое срочное увольнение совпало с началом полевых работ в Армении, то есть, получить эту форму я уже не успевала. Надо сказать, что переоформление этих допусков всякий раз вызывало тревогу, так как жесткие анкеты тех лет содержали вопросы, касающиеся биографии родителей. На эти вопросы я отвечала стандартно – «не судился», «не привлекался»… Но, слава Богу, бдительность спецслужб была не на такой уж высоте, как это казалось, и спустя месяц нужный допуск я получила.


Первым местом, где нашему отряду предстояло провести  поиски, был район крупного медно-молибденового месторождения Каджаран на юге Армении, вблизи иранской границы. На базе этого эксплуатируемого месторождения был построен одноименный город Каджаран. Город производил впечатление значительно пересеченной территории, совершенно лишенной растительности, беспорядочно застроенной четырех- и пятиэтажными домами «хрущевского» типа. Дома были построены из замечательного армянского строительного материала – туфа; это прочная и легкая вулканическая порода, состоящая из пепла, сцементированного лавой. Армянские туфы имеют различные оттенки розового, желтоватого и зеленоватого цветов. Нам, приехавшим из Ессентуков - бывшей казачьей станицы, застроенной в то время (60-е годы ХХ века) преимущественно одноэтажными частными постройками, дома эти казались шикарными, но их беспорядочное нагромождение производило странное впечатление. Хотя почти на каждом доме было название улицы и номер дома, улицы, как таковые, в городе не просматривались. Степень замусоренности этого городка была феноменальной. Создавалось впечатление, что мусор нигде не складируется и никем не вывозится, а просто вместе с помоями выбрасывается из окон.


В нашу задачу, в частности, входило опоискование отдельных участков самого города, благо обнаженность была отличная – скальные породы были на поверхности; но когда приходилось документировать участки вблизи домов, было противно ковыряться среди гниющих очистков овощей, консервных банок и другой пакости, и было страшно, что в любой момент на голову могут вылить ведро помоев…


Мы разбили свой палаточный лагерь вблизи города. Прямо напротив наших палаток, метрах в 150 от них, располагался довольно большой прямоугольный участок, огороженный высоким (приблизительно трехметровым) сплошным забором, по углам которого возвышались сторожевые вышки, где день и ночь стояли вооруженные автоматами охранники. Что делалось за этим забором, какие там были строения, нам видно не было.


Скоро нам объяснили, что это зона строгого режима, в которой содержатся уголовники со сроками не менее пятнадцати лет. Их руками в это время прокладывалась горная дорога к новому участку Каджаранского месторождения. Мы эту дорогу, вернее, образующуюся при прокладке дороги вскрытую вертикальную стенку, должны были задокументировать, отобрать пробы, «пронюхать» радиометрами. В 8 часов утра из нашего лагеря и одновременно из ворот зоны строгого режима выезжали две грузовые машины. На одной беспорядочно у бортов толпились мы, на другой, оборудованной крепкими скамейками с четырьмя вооруженными охранниками по углам кузова, сидели арестанты. Им строго запрещалось держать руки на бортах машины. Выезжали они после завтрака, выглядели, как правило, откормленными и держались браво - громко и насмешливо окликали нас: «Привет, коллеги!», отпускали вполне безобидные шуточки. После въезда в зону наши пути расходились, хотя должны были ехать к одному объекту. Дело в том, что наш быт в этом Каджаранском лагере был крайне неустроен. Сколько мне ни приходилось работать в полевых условиях до и после, нас хуже или лучше, но как-то организованно кормили. Были какие-то повара (кстати, повара – это отдельная тема для отдельной буквы алфавита). А тут, после 8 часов утра, нас начинали возить по столовым и кафе Каджарана, в которых никто в это время (потом оказалось, что и не только в это) не питался… Нам открывали двери заспанные недовольные сотрудники и либо говорили, что еще ничего не готово, так как идет уборка, завтрак же нужно ждать еще часа полтора – два; либо предлагали «некомплектные» остатки вчерашнего обеда – вроде зажаренной вчера непонятно на каком жире картошки или вчерашней же каши, то есть, одного несвежего гарнира (как вариант - столь же несвежие биточки или котлеты, состоящие процентов на 70 из размоченного хлеба, но уже без гарнира). После нескольких попыток найти что-нибудь пристойное приходилось останавливаться на чем-то из вышеописанного и запивать эту пищу слабо теплым и еле сладким спитым чаем. Рассчитывался со столовой наш начальник отряда в счет нашей будущее зарплаты. После этого мы, злые и неудовлетворенные, где-то между 10 и 11 часами подъезжали к месту работы наших «коллег»…


Останавливались мы метрах в ста от них – «соблюдали дистанцию». Охрана здесь была несколько расслаблена. Стояли они в свободных позах, курили, иногда переговаривались с заключенными, но автоматы из рук не выпускали никогда. Работали «коллеги» ни шатко ни валко, (как и положено при подневольном труде), но дорога вверх все же продвигалась, и нам фронт работ обеспечивался. Человека два-три обычно не работали вовсе, они возлежали, курили – это были «воры в законе», работать им не полагалось: было «западло». За какие заслуги полагался этот титул, я не знаю. Характерно, что охрана на это явление не реагировала никак. Видимо, администрации лагеря не соблюдать законы криминального мира было себе дороже.


Ровно в 12 часов дня (довольно скоро после нашего неудобоваримого завтрака) к заключенным приезжала машина – привозили горячий обед. Раздавали алюминиевые миски, ложки, кружки (вилки и ножи в их обиходе были запрещены, зато вышеупомянутые приборы выдавали неукоснительно). В пять часов пополудни рабочий день заканчивался. Строители дороги рассаживались в машине. Конвой занимал свои посты по углам кузова, готовый пресечь любое неповиновение.


Вскоре приезжала машина и за нами – начинался вечерний объезд предприятий общепита Каджарана. Успех этого мероприятия был приблизительно тот же, что и утром. Если завтрак еще не был готов, то ужин представлял собой уже недоеденные остатки обеда… Можно было остановиться у продуктового магазина и уже за имеющиеся при себе наличные деньги что-нибудь купить – хлеба, банку консервов, но в деньгах мы были весьма ограничены, так как расчет после увольнения из СКГУ мы оставили в Ессентуках – маме с сынишкой и квартирной хозяйке.


Несколько раз нам случалось подвозить на своей машине конвойных из зоны. Это были обычные солдаты срочной службы. Они нам кое-что рассказывали о нравах зоны. Запомнилась специфика национального состава. Заключенные в зоне, расположенной на территории Армении, были исключительно азербайджанцы. Начальник зоны и остальная администрация – армяне. Охрана, конвой – русские, преимущественно вологодские. Так использовались существующие национальные и религиозные противоречия – они обеспечивали уменьшение вероятности возникновения нежелательных контактов заключенных с администрацией зоны и местными жителями. И наоборот – облегчали взаимодействие руководства зоны с местной администрацией. Наличие неприязни между армянами и азербайджанцами в этом районе считалось бесспорным. Имела эта неприязнь исторические корни – у этих народов были территориальные претензии друг к другу…


Во время нашего пребывания в Армении состоялся футбольный матч между сборными командами Азербайджана и Армении. Победила армянская команда. Когда же эта команда, возвращаясь домой, проезжала территорию Азербайджана, группа местных мужчин легла на рельсы перед поездом, остановила его и жестоко избила армянских футболистов… Теперь пдобный вандализм футбольных фанатов стал будничным даже в цивилизованной Европе, его демонстрируют в прямом эфире, тогда же я с ужасом слушала этот рассказ.


Еще конвойные нам рассказывали, что редкий год из зоны не бывает побегов. Это при том, что бежать здесь совершенно некуда: с одной стороны государственная граница, охраняемая с нашей и иранской стороны (кстати, границу я здесь тоже увидела впервые – это две полосы колючей проволоки, между которыми хорошо просматриваемая и простреливаемая «нейтральная полоса», воспетая Высоцким, но без «цветов необычайной красоты»), с другой безлесные и безлюдные выжженные горы. Побеги бывают одиночные и групповые. Совершаются они при разных обстоятельствах, иногда с захватом оружия и убийством конвоя. Результат же один: беглых настигают, а чаще – отстреливают. Охрана, которая в этих мероприятиях участвует, поощряется, как правило, внеочередным отпуском домой. Жутковато было слушать эти совершенно спокойные рассказы от молодых белобрысых голубоглазых солдат…


Еще одно визуальное воспоминание Каджаранского периода – колоссальное кладбище совершенно новой, видимо, едва сошедшей с конвейеров техники. Эта свалка располагалась у подножия горы, на которой шла разработка центрального участка месторождения Каджаран. К этому участку по склону горы вела довольно крутая извилистая дорога. С нее-то, с ее поворотов, очевидно, и валились эти новенькие громадные самосвалы – КамАЗы, КрАЗы, БелАЗы; бульдозеры, подъемные краны -  вся эта дорогая замечательная техника, с еще не сошедшей, не потускневшей заводской краской, с колесами, одетыми в новенькие, непотертые покрышки, была уже безнадежно разбита, покорежена… «Развитой социализм»…


Работа на Каджаранском участке близилась к своему завершению. Оставалось сделать некоторые выписки из отчетов рудоуправления. Чтобы попасть в административное здание Каджаранского рудника, где размещались геологические фонды, нужно было подняться на автобусе по дороге, с которой срывалась вышеупомянутая техника. Автобус ходил раз в час-полтора. Отправилась я туда со своим рабочим – пареньком, приехавшим с нами из Ессентуков. Тогда я еще не получила свой допуск к секретным материалам, а вся документация рудника была с грифом «Секретно», но на руднике нас уже знали, так что документы выдали без оформления. Более того, когда закончился рабочий день, а выписок оставалось уже немного, сотрудник фондов предложил мне папку с документами взять с собой. Я с благодарностью воспользовалась его любезностью.


Распределив груз, который с нами был, мы спустились по тропе к конечной автобусной остановке. Она располагалась около нескольких частных домиков реликтового армянского поселочка, сохранившегося, видимо, еще со времен, когда не было ни Каджаранского рудника, ни Каджаранской зоны. Сели на лавочку и стали ждать автобуса. Ждали довольно долго; к остановке подтянулись работники комбината. Когда подошел автобус, засуетились, похватали вещи, заняли места. Съехав с горы, мы с ужасом обнаружили, что, понадеявшись друг на друга, папку с документами мы оставили на лавочке… Мне стало дурно -  я не только ставила под удар себя, но и подводила сотрудника фондов. Еще часа полтора потребовалось для ожидания обратного автобуса, потом подъем – все это только для того, чтобы убедиться, что лавочка пуста. Стали стучаться в калитки армянских дворов. Из одного из них пожилой армянин вынес нам злополучную папку. Он ее подобрал как раз на случай, если ее будет искать какая-нибудь раззява вроде меня…


Вернулись мы в свой палаточный лагерь уже после захода солнца. Мой эмоциональный рассказ об этом неприятном происшествии не произвел особого впечатления. Один геолог, работавший в этом регионе раньше, в ответ поведал более захватывающую историю. Года два назад опоисковывалась обширная площадь на границе с Ираном. В состав работ по специальному межгосударственному согласованию входили и увязочные маршруты на его территории. Из Москвы спецпочтой на Ереван был прислан совершенно секретный комплект топографических планшетов на всю площадь проектируемых работ. Из Еревана спецкурьер, сопровождаемый охраной, доставил его начальнику экспедиции под расписку, соблюдая все формальности (надо сказать, что по секретности топографические карты стояли на одном из первых мест; причем, степень эта напрямую зависела от покрываемой площади). Но один из геологов, работавших на иранской территории, потерял там весь комплект топографических планшетов. Это уже был скандал нешуточный… Поиски надо было организовать так, чтобы никто не знал, что ищется. Нашли – одна из хижин приграничного иранского селения была обклеена топокартами вместо обоев. Как уж их отдирали от стен, я не знаю.
Самое пикантное в вопросе секретности топоматериалов было то, что (во всяком случае на Северном Кавказе, в Дагестане) мы работали с трофейными планшетами, изъятыми у немцев после войны. Немцы их заготовили перед вторжением в СССР. Это были очень профессионально выполненные материалы аэрофотосъемки, уточненные на местности немецкими альпинистами, тренировавшимися в одних командах с нашими в горах Кавказа. То есть, кому надо было – тот всеми нашими секретами владел.


Следующий объект наших работ находился уже вблизи турецкой границы. Сняли мы свои палатки, погрузили их, спальные мешки и остальной скарб на грузовик и двинулись в северо-северо-западном направлении.


В Каджаранском лагере к нам прибился очень славный пес – помесь овчарки с дворнягой. Был он всеобщим любимцем. Все считали своим долгом делиться с ним скудным продовольствием каджаранских столовых и магазинов. Он тоже вместе с нами занял достойное место на груженой машине. К слову, кузов грузовой машины, забитый мягкими вещами, -  самый удобный вид транспорта. Я никогда не соглашалась поменять его на кабину, где приходится сидеть в одной позе, иметь ограниченное поле зрения и дышать парами бензина. Пес тоже, по-видимому, так считал: вид его в начале пути был очень довольный. Но его удовольствие продолжалось недолго – скоро он поскучнел и его начал тошнить. Вестибулярный аппарат у него оказался слабее, чем у нашей геологической братии. Пришлось останавливать машину и ссаживать его. Водитель пошел на минимальной скорости. Пес сначала бодро бежал за грузовиком, потом выбивался из сил, начинал отставать; его снова сажали в кузов. Сколько мог, он терпел подступающую тошноту, потом начинал скулить. Новая остановка… В таком переменном режиме к месту своего назначения мы приблизились только к закату солнца. И тут, на одном из последних поворотов нашего пути, нам открылось незабываемое зрелище – окрашенная в ярко-розовый цвет вечерней зари знаменитая гора Арарат.


У Марии Петровых есть замечательное стихотворение, посвященное Армении, а два абзаца в нем – о горе Арарат:


Со мною только дни осенние
И та далекая гора,
Что высится гербом Армении
В снегах литого серебра.


Та величавая двуглавая
Родная дальняя гора,
Что блещет вековою славою,
Как мироздание, стара…


Тогда, летом 1965 года «литое серебро» двуглавой вершины Арарата было розовым в лучах заходящего солнца. Арарат находится за пределами Армении – на турецкой территории. И не было ни одного армянина, ни молодого, ни старого, с которым мне приходилось вместе видеть эту гору и который бы не сказал с горечью: «…а была наша!» Я их очень хорошо понимаю – смириться с потерей такой красоты невозможно!


Здесь на турецкой границе, в отличие от Каджаранского лагеря, быт наш был великолепно обустроен. Начальником отряда тут у нас был тот самый геолог, под руководством которого были сорваны съемочные работы в Дагестане, в результате чего он был уволен из СКГУ, а мы попали под сокращение. Эта скандальная история заставила его работать очень ответственно. Откуда взялась повариха, русская женщина средних лет, я уже не помню. Она нам ежедневно готовила свежие, роскошные для полевых условий обеды – борщи, жаркое – и даже пекла пирожки; для каждой уходящей в маршрут пары (геолога и рабочего) собирала «тормозки». Труд наш здесь был тоже «высокоорганизован» – по три дня мы ходили в маршруты, на четвертый оставались в лагере для обработки собранных материалов. График был не общий – скользящий, то есть, кто-то оставался в лагере, кто-то шел в маршрут. Пес наш тоже ходил в маршруты. По своему усмотрению выбирал себе маршрутную пару, каждый раз новую. Для него тоже повариха выдавала «тормозок» в последнюю минуту, когда он уже определялся, с кем идет. Интересно, что он также через каждые три дня на четвертый оставался в лагере – отдыхал. И, чтобы покончить с темой пса: в конце сезона один из геологов увез его домой.


Последняя стоянка нашего лагеря в Армении снова была на юге, еще южнее Каджаранского месторождения. Здесь мы проводили поиски на территории выхода на поверхность крупнейшего на Кавказе Мегри-Ордубадского плутона. Плутон у древних римлян – бог подземного царства. Плутон в геологии – магматическое тело, застывшее и раскристаллизовавшееся на глубине. Мегри-Ордубадский плутон занимает площадь свыше 800 квадратных километров. Это многофазовое образование, очень разнообразное и по возрасту слагающих его пород, и по их составу, и по формам их залегания, и по выходам их на поверхность. Поэтому впечатления от этого района нашего пребывания главным образом геологические, то есть мало кому интересные. Для их описания понадобилось бы много специальных терминов чуть ли не на все буквы русского алфавита.


Здесь, на самом юге Армении, мы работали в конце полевого сезона – в сентябре-октябре. Рабочие, с которыми мы приехали из Ессентуков, были, в основном, студентами, старшеклассниками. Они к этому времени уже уволились и уехали. Им на смену приняли местных ребят, ожидающих осеннего воинского призыва. Когда настал день этого призыва, нас всех пригласили на деревенские проводы в армию. В одном из дворов в саду поставили длинные столы, уставленные всякими яствами и сосудами с самодельными, очень вкусными напитками различной крепости. Сидели родители и будущие новобранцы. Надо было только поучиться культуре этого деревенского застолья! Родители провозглашали тосты, молодежь без их разрешения не выпила ни одной капли спиртного…


В Ессентуках, недалеко от нашей квартиры, был военкомат. Помню состояние призывников и их родственников, собиравшихся возле него на следующий день после прощальной ночной пьянки. Да и многие наши геологи на вышеописанном застолье оказались не на высоте по сравнению с местными жителями…


Еще об армянах...


В старших классах школы (седьмом - десятом) у меня была близкая подруга Зоя Белоцерковская. Четыре года мы просидели за одной партой и поступать в институт решили ехать в один город. Тогда этот город назывался то ли Орджоникидзе, то ли Дзауджикау (в течение нашей учебы он переименовывался). Теперь ему вернули еще более старое название – Владикавказ, столица Северной Осетии.


Шел 1950 год. Я поступила на геологический факультет горно-металлургического института, Зоя – на математический факультет пединститута. Наш институт был намного богаче – он относился к ведомству МВД и его финансировала горная промышленность. У нас была очень приличная стипендия от 380 рублей на первом курсе до 550 на пятом (для сравнения – моя мама тогда работала учителем начальной школы, и ее зарплата была 600 рублей). Стипендию у нас давали с тройками и, главное, наш институт обеспечивал всех нуждающихся студентов благоустроенным общежитием. В пединституте стипендия на первом курсе была чуть ли не всего 180 рублей, и давали ее только студентам, имеющим хорошие и отличные оценки. Общежитием пединститут обеспечивал только студентов четвертого курса. Зоя снимала частную квартиру. Деньги, таким образом, водились чаще у меня, зато Зое из дома регулярно присылали продукты. Хотя мы с Зоей жили на противоположных окраинах города, мы постоянно ночевали друг у друга – то она у меня в общежитии, то я у нее на квартире.


Все, что я написала выше, не имеет никакого отношения к заявленной в заголовке теме. Но мне всегда хочется, рассказывая об эпизодах давнего времени, показать фон, на котором они происходили. Вероятно, это лишнее и свидетельствует о недисциплинированности ума, но пишу я, в основном, для себя и больше оправдываться не буду…


Квартиру Зоя снимала у армян. Это была большая патриархальная семья. Главою ее, по-видимому, была мать. Пожилая армянка лет шестидесяти. Она была хозяйкой дома. Говорила со своими домочадцами негромко, но достаточно властно. Разговаривали в семье только по-армянски, так что о чем они говорили, мы с Зоей не понимали, но организующее начало матери чувствовали. Старший сын Акоп – мужчина лет 35 – жил со своей женой и сынишкой лет 5; младшая невестка – жена среднего сына, который в это время сидел в тюрьме; и, наконец, младший, еще неженатый сын Мугуч – коренастый, лет 23 – 25, мрачноватый. Дом был довольно большой, но как-то неудачно спланированный, во всяком случае, казался мне неуютным. Большая, как теперь говорят, прихожая (тогда я знала слово «сени») была полностью забита какими-то вещами – ящиками, сундуками. По стенам висела одежда. Жилых комнат было две. Первая, очень большая, - проходная, перегороженная несколькими ширмами. Здесь фактически жила вся семья. Здесь же находилась печка. Вторую комнату, несколько меньшую, но тоже просторную, более светлую, занимала младшая невестка. Семья занималась нелегальным пошивом обуви и продажей ее на местных рынках. В связи с этим занятием отсиживал срок средний сын. Причем то, что отсиживал именно он, было решение всей семьи, так как старший был основным добытчиком. Теперь, в эпоху рыночной экономики даже странно вспоминать, что я тогда в свои уже 18 – 19 лет воспринимала совершенно естественным считать, что всякая частная деятельность является безусловным преступлением и заслуживает преследования. Сейчас каждый мальчишка знает о существовании этой, вполне легальной, деятельности и знаком со степенью и характером ее криминализации. Такие понятия, как «крыша», «откат» и так далее стали частью современного языка. Задним числом становится ясно, что эти понятия существовали и тогда, в обход всех запретов. Очевидно, наши герои-армяне нарушили какие-то законы взаимоотношений с местной милицией.


Деревянный узкий топчан моей подружки, на котором мы спали вдвоем, синхронно переворачиваясь с боку на бок, стоял в комнате младшей невестки. Это была молодая (ненамного старше нас, студенток первого курса), очень миловидная женщина с нетипичной для армянок довольно тоненькой фигурой. Она закончила 10 классов и была вполне цивилизована. Она явно скучала. Наша компания вносила в ее жизнь некоторое разнообразие, и она охотно рассказывала о себе. Большей частью она жаловалась на свою жизнь. Звали ее, кажется, так же, как и мою подругу – Зоя. После ареста мужа она хотела жить у своих родителей, но национальные и семейные законы этого не позволяли. Не позволяли они даже ездить к ним в гости без мужа. Возможно, эти запреты имели какие-то временные рамки после замужества – я уже плохо помню ее рассказы (кстати, у мусульманских народностей Кавказа подобные запреты тоже существуют). Хотела она устроиться на работу – этого ей тоже не разрешили. Вероятно, семья чувствовала свою ответственность за сохранение ее верности мужу.


Из ее рассказов наиболее удивило нас якобы существующее правило, что младшая невестка в семье не должна ложиться спать до возвращения домой всех мужчин, а должна встречать их и открывать им двери. И, что уж совсем дико, после возвращения домой неженатых мужчин она должна мыть им ноги и спину, если они обмываются до пояса. Мы сочувственно охали, но не очень-то верили. Младший неженатый брат Мугуч действительно возвращался с ежедневного гуляния поздно, в 11 – 12 часов. Проходя мимо Зоиного окна, негромко стучал в него и, хотя, по Зоиным словам, был выпившим, не буянил, а тут же ложился спать. Никаких омовений Зоя не совершала. Правда, действительно логичным было бы открывать дверь его брату, с которым они жили в одной комнате. Но, так или иначе, нам казалось, что большую часть времени Зоя проводит в праздности и имеет в семье привилегированное положение. Старшая невестка работала где-то бухгалтером. Еду на всю семью готовила мать, она же закупала продукты, смотрела за малышом и вообще была постоянно чем-то занята…


Но однажды нам пришлось-таки убедиться, что Зоя порой имеет свои семейные неприятности, причем, весьма экзотические. Как-то мы в очередной раз ночевали на этой квартире. Было уже около 12 часов. Мугуч задерживался. Мы с подругой улеглись на свой узкий топчан и успели пару раз перевернуться с левого бока на правый и обратно. Зоя-хозяйка прилегла на свою роскошную двуспальную кровать и задремала. В это время издали донеслись звуки армянского оркестра. Звуки эти довольно быстро приближались, нарастали, становясь все более угрожающими. И вот уже оркестр гремит под нашими окнами. Раздается требовательный громкий стук, и Зоя торопливо бежит открывать двери. Не замолкая, оркестр прошествовал через сени, через проходную комнату и, наконец, во главе с Мугучем ввалился в нашу обитель. Это были человек десять разновозрастных армянских молодцов, вооруженных разнообразными музыкальными инструментами: разновеликими барабанами, литаврами, бубнами, тарелками; были и духовые инструменты и различной формы струнные. Названия, очевидно, у всех этих предметов были свои, национальные, нам неизвестные.


Взорвавшись очередным мощным аккордом, оркестр предоставил слово Мугучу. Тот обратился к Зое с безапелляционной требовательной тирадой. Оркестр тут же громко поддержал его слова. Зоя, улучив минуту, пояснила нам ситуацию: Мугуч, «гуляя» с компанией в ресторане, заказывал музыку, и у него не хватило денег расплатиться с оркестром. Теперь он требует, чтобы его долг отдала она. Какие у него для этого основания, она нам не пояснила, однако Мугучу активно возражала. После каждой, все более агрессивной тирады Мугуча оркестр «урезал марш»; Зоины возражения тоже не обходились без его возмущенного осуждения. Характерно, что соседняя комната, где обитала вся семья, безмолвствовала. Захныкал, было, малыш, но и это тут же было пресечено. Никто не поднялся со своей постели, демонстрируя, видимо, свою полную непричастность к идущим разборкам.


Наконец, Зоя сдалась: из комода с бельем она достала пачку денег и недовольно протянула ее Мугучу. Пересчет купюр вверг Мугуча в уже абсолютное бешенство – сумма его явно не устроила. Само собой разумеется, что оркестр поддержал его… Поняв, что этот музыкальный скандал скоро не окончится и что ночь идет насмарку, мы с подружкой решили ехать ко мне в общежитие. Кое-как одевшись, благо на нас никто не обращал внимания, вышли на улицу. Удаляясь от дома, мы еще долго слышали доносящиеся до нас гневные аккорды, в которых то преобладал барабанный бой и звуки других ударных инструментов, то взвывали трубы.


Наши приключения на этом не закончились. Еще очень повезло с транспортом. Мы добирались до другого конца города автобусом и трамваем. В это время суток их можно было ожидать и часами. Но уже около трех ночи мы добрались до последней остановки и подошли к нашему студгородку. Тут-то нас и ожидал сюрприз.


Вся территория студгородка была обнесена высоким металлическим забором, но входные парадные ворота до этого момента я видела только открытыми, а теперь они оказались наглухо заперты. Заперто было и проходное помещение вахтера, которого раньше я просто никогда не замечала. Никакого вахтера поблизости не было. Пришлось с большим трудом преодолевать забор. Запертыми оказались и входные двери корпуса общежития. Корпус наш был трехэтажным. Первый и третий этажи занимали ребята, девочки жили только на втором. Обойдя вокруг корпуса, мы увидели, что доступным для проникновения окном на первом этаже является только окно мужского туалета – остальные были либо закрыты, либо на недоступной высоте, либо были окнами от жилых мужских комнат. Пришлось рисковать и лезть в окно мужского туалета. К счастью, никого там не застали. Наконец, родная, как всегда, отпертая моя комната, в которой мирно спали мои однокурсницы. Мы их даже не разбудили – студенческий сон в предрассветные часы крепок.


Чем закончилась противостояние Мугуча и оркестра с Зоей в армянском доме мы так и не узнали – Зоя уклонялась от ответа. Вспоминать об этом эпизоде ей было явно неприятно.


Так мне впервые пришлось познакомиться с армянами – понятием, которое начинается с буквы «А», первой буквы алфавита. Кстати, в семидесятые годы прошлого века бытовал анекдот из серии «вопросов Армянскому радио»:


Армянскому радио задают вопрос:
- Как можно классифицировать людей?
Армянское радио отвечает:
- Люди делятся на четыре категории: А – армяне; Б – известно, кто; В – военные и Г – все остальные.