Г. Борн. Грех и раскаяние. Часть 1

ГЕОРГ БОРН
ГРЕХ И РАСКАЯНИЕ
РОМАН
ПЕРЕВОД С НЕМЕЦКОГО О. АЗАРЬЕВА

ПРОЛОГ
На Германию наползали черные тучи невзгод. Приближалась буря. Она готова была разразиться над всей Европой.
Вот уже несколько лет грозно бряцало французское оружие.
Гордый властелин Франции, недавний капрал, а ныне — император, обдумывал грандиозные планы превращения всего мира в гигантское поле битвы. Соседние с Францией страны испытывали невиданный ужас.
Само небо как будто предупреждало встревоженные народы о грядущих бедах: комета с огненно-красным хвостом прочертила небосвод с востока на запад.
Народы в страхе преклоняли колена, взывая ко Всевышнему, просили отвратить грозящую гибель.
Но гроза надвигалась. Тучи сгустились еще больше. Горизонт совсем потемнел. Слышались первые раскаты грома.
Европа предчувствовала близящееся бедствие, но решительно не знала, как его отвратить.


Любезный читатель, дай руку, и мы с тобой перенесемся в то время. Перенесемся в Польшу, в величественный замок графа Станислава Понинского.
В замке веселились и, похоже, не замечали таинственной кометы. Все окна светились яркими огнями. Весенний воздух наполнял свежестью громадные, прекрасные залы. Там происходила весьма важная встреча польских магнатов с французским императором Наполеоном I.
За длинным резным столом кедрового дерева, ломившимся под тяжестью дорогих вин и изысканных закусок, сидели, окруженные букетами благоухающих цветов, именитые гости графа.
Искусно освещенный фонтан, голубые брызги которого взлетали почти до потолка, распространял освежающую прохладу. Прекрасные черкешенки, два года назад привезенные графом в имение, наполняли бокалы гостей шампанским. Старинные знамена Польши и Литвы украшали высокие стены. Бесчисленные золотые канделябры наполняли роскошные залы ослепительным сиянием.
Почетное место во главе стола занимал император Франции, герой Аустерлица и Маренго. Он часто задерживал взгляд на прекрасной дочери графа, сидевшей напротив.
Планы особой важности вынудили Наполеона приехать со свитой из Дрездена сюда — на важную встречу.
Этот человек невзрачного вида и маленького роста, с резкими чертами лица и необыкновенно живыми глазами, полными энергии, отваги и недюжинного ума, прибыл в сопровождении красавца Мюрата и министра Талейрана затем, чтобы встретиться здесь, в замке графа Понинского, с графом Юзефом Понятовским.
Войска Наполеона уже заняли все главные дороги, ведущие через Магдебург, Данциг и Дрезден к Висле. Император успел склонить Польшу на свою сторону, обещав восстановить независимость Польского королевства. Для окончательных переговоров великий завоеватель и прибыл на эту шумную встречу.
Возрождение Польского королевства было заветнейшей мечтой каждого поляка. Наполеон не ошибся: этим обещанием он склонил вождей польских партий на свою сторону. Исполнение его, в сущности, не противоречило планам французского императора. Наоборот, он рассчитывал привлечь на свою сторону весь польский народ.
Сейчас, находясь во владениях графа Понинского, император был в приподнятом настроении. Прекрасная дочь хозяина замка совершенно очаровала его. За один ее благосклонный взгляд он в эту минуту готов был отдать полмира.
— У вас есть еще дети, граф? — обратился Наполеон к Понинскому. — Или эта прекрасная роза Польши — ваше единственное утешение?
— Да, сир, графиня Валеска — мое единственное утешение. К сожалению, у меня нет сыновей, которых я с радостью поставил бы под ваши знамена.
— Граф, ваша собственная храбрость и красота вашей дочери вполне заменят их... Я далек от лести, — продолжал император, — но в вашем отечестве столько прекрасных женщин...
— И храбрых мужей, — добавил Мюрат.
— Я не знаю, как и благодарить ваше величество за высокую честь, оказанную мне сегодня. — Граф поднял бокал и осушил его в честь Наполеона.
— Любезный граф, — обратился император к графу Понятовскому, — отчего вы все время хмуритесь и молчите? Казалось бы, скорая коронация должна вас окрылить, прибавить сил и бодрости...
— Простите, сир. Я, право, сам не понимаю, что со мной происходит. Какая-то неведомая тоска мучит меня с тех пор, как в небе появилась эта комета. Вы знаете, ваше величество, нынче решается судьба моей родины. И я растерян. Что несет с собой это знамение?
Талейран едва заметно улыбнулся словам графа Понятовского. Что значила эта улыбка? Даже такой тонкий физиономист, как Наполеон, не мог ее разгадать. Да и сам Талейран всегда был для него загадкой.
— Комета, граф?.. Пойдемте! Я успокою вас. Я покажу вам, что моя звезда превосходит эту комету своим блеском! — воскликнул Наполеон и поднялся из-за стола.
Гости последовали примеру императора.
Он направился к одному из высоких окон. Понятовский шел за ним следом.
Из окна было видно ночное небо. На нем ярко сверкала комета с длинным огненным хвостом. Наполеон хотел показать польскому магнату, как однажды уже показывал генералу Фешу, свою счастливую звезду. Он указал на небо. Понятовский посмотрел туда, куда указывал Наполеон, но ничего не увидел.
Звезда Наполеона исчезла. Ее скрыл хвост кометы.
Граф Талейран издали наблюдал за сценой у окна.
«Ты сам подобен этой комете, —подумал он об императоре. — Только твой путь залит кровью и гибель твоя близка. Над тобой уже нависла грозная туча возмездия».
Наполеон как будто прочел эти мысли Талейрана. Он обратился к графу Понятовскому:
— Нам нужна всего лишь одна война, и тогда мы займемся наукой и просвещением... Мы должны поспешить, чтобы англичане не опередили нас в использовании открытия, которое обещает изумительные результаты, — я имею в виду силу пара. Открытие это должно принадлежать нам. Только тогда мы сможем говорить о своем духе изобретательности.
— Недавно произведенные опыты с паром дали блестящие результаты, — сообщил Талейран. —. Пару принадлежит будущее. Настанет время, когда два великих властелина будут править миром.
— Кто? —живо обернулся император.
— Пар и буква.
— Как это понять, господин министр? — проговорил Наполеон не без досады — он надеялся, что Талейран назовет его имя.
— Я говорю о силе пара и могуществе прессы, сир. Именно они станут распространять просвещение и цивилизацию. Сейчас они всего лишь в зародыше, но придет час, и они станут поистине могущественными.
— Ваше пророчество довольно туманно и несколько преувеличено, —заявил Наполеон, не любивший газетчиков, и направился к графине Валеске.
На лице Талейрана появилось снисходительное выражение. Талейран не был другом Наполеона, но император нуждался в нем и прислушивался к его словам — всегда обдуманным, острым и мудрым. Долголетнее пребывание этого Наполеоновского министра на своем посту наделило его способностью сразу замечать дар к великим свершениям и достаточно верно читать книгу будущего.
Талейран пристально посмотрел вслед удаляющемуся Наполеону. Он не переставал удивляться, как такой невзрачный с виду человек может держать в своих руках судьбу королей Европы. Затем он подошел к польским генералам и предложил тост за благоденствие их отечества. Вместе с Мюратом они осушили свои бокалы до дна.
— Даруй, Господи, нам удачу! — провозгласил затем Мюрат. — У нас огромные силы: около ста тысяч войска и пятнадцать тысяч пушек. Сперва покорим одну, а затем возьмемся и за другую часть света.
Глаза Понятовского горели. Даже пожилой граф не мог сдержать радости, слушая эти грандиозные планы.
Все они так увлеклись разговором, что забыли о Наполеоне.


Тем временем император, воспользовавшись общим разговором, незаметно вышел из зала и в сопровождении прекрасной графини Валески спустился в залитый огнями парк.
Граф Понинский был очень богат. И он сделал все, чтобы по достоинству принять освободителя Польши. Несчастный граф не подозревал, что пустил волка в овчарню, что этот человек отнимет у него последнее счастье, лишит последней радости в жизни.
Празднество в замке было в разгаре.
Валеска и Наполеон медленно прогуливались по дорожкам парка.
Высокие фонтаны дарили воздуху освежающую прохладу. Тропические растения и благоухающие розы придавали окружающему миру волшебную прелесть. Наполеон и Валеска оказались одни в этих райских кущах. Они шли по аллее, усаженной с обеих сторон пальмами и миртами.
— Этот парк так прекрасен, — проговорил император, входя с юной графиней в беседку, скрытую зарослями, — что мне кажется будто я, отдыхая здесь, возле вас, графиня, оказался в некоем сказочном мире.
— Как странно, сир! —произнесла юная графиня не без кокетства. — Я и вообразить себе не могла, что у вас хватит терпения побыть хоть четверть часа в обществе женщины.
— Если она так соблазнительно хороша, как графиня Валеска, то самый стойкий мужчина не мог бы поступить иначе, поддавшись вашим чарам.
Император медленно опустился на оттоманку рядом с очаровательной полькой. Молодая графиня почувствовала, как рука императора требовательно обвила ее тонкий стан. Щеки девушки пылали. Глаза обоих возбужденно блестели в полутьме. Призывной улыбкой ответила графиня на искусительный шепот Наполеона. Гордая дочь графа Понинского забыла обо всем на свете. Сладостное вожделение овладело прекрасной Валеской и Наполеоном.
Шуршали в темноте смятые юбки. Слышались звуки поцелуев, возбужденное дыхание. Жаркий шепот Валески и Наполеона смешивался, перебивал друг друга. Наполеон ощутил упругость высокой груди красавицы, ее твердые соски, ее горячие губы. Нежные и тонкие пальцы ее нетерпеливо искали застежки на его одежде. Под юбками на ней ничего не было, как у французских куртизанок. Наполеон страстно ласкал соблазнительные гладкие округлости, нашел самое сокровенное, горячее и влажное от желания...
Она не смогла да и не хотела противиться герою и императору. Не задумываясь, она добровольно отдалась ему, и он овладел ею...
Страстные объятия и стоны были недолгими. Когда они снова смогли слышать и видеть окружающее, императору показалось, что кто-то неподалеку тихо произнес имя его Жозефины.
Наполеон быстро привел себя в порядок и гневно обернулся: кто там еще осмелился подслушивать и подглядывать за ним?
На мраморных ступенях лестницы стояла побледневшая графиня Понинская…
Мать юной графини была наслышана о повадках Наполеона и решила присмотреть за дочерью. Но — поздно. Позорное клеймо пало на старинный род Понинских — дочь стала любовницей французского императора…
Тем временем в зал, где собрались гости, в смятении вбежали лакеи и тут же почтительно замерли у дверей
— Господин граф!.. Несчастье... —торопливо говорили они, перебивая друг друга. — Несчастье случилось… Кони понесли карету, запряженную четверкой вороных... Подавило детей и стариков... Кони мчались по улицам… Даму в черной вуали прямо-таки выбросило из кареты… Кучер с размозженной головой лежит в ста шагах отсюда...
Гости застыли от ужаса.


С грохотом и треском протащили обезумевшие кони пустую, поломанную карету по городу и исчезли в ночной тьме.
Сбежавшаяся толпа с любопытством смотрела на прекрасную и явно беременную даму, распростертую на земле. Никто не знал ни ее саму, ни откуда и куда она ехала. Она что-то проговорила на чужом языке. Через несколько минут у нее начались предродовые схватки. Толпа с интересом наблюдала за ней. Тут же, на месте, она даровала жизнь мальчику. И вслед за этим быстро скончалась — в огромной луже крови.
Отблеск кометы, ярко сиявшей на небе, смутно упал на новорожденного младенца, которого крестьяне осторожно уложили на сорванные по соседству молодые ветки и листья.
Кто-то побежал за благочестивым отшельником Иоганном, жилище которого находилось поблизости. Почтенный старик, который слыл ученым и добродетельным человеком, пришел незамедлительно, но слишком поздно. При виде мертвой иностранки и новорожденного младенца он, молитвенно сложив руки, проговорил:
— Свет погряз в грехах и во мраке. Но после дней испытаний и бедствий настанет другое время и раздастся глас Божий. Он провозгласит мир для всех смертных, свободу и любовь... Отдайте мне этого младенца. Пусть его имя будет Эбергард — в память о том дне, когда он был нам подарен.
Отшельник Иоганн бережно взял ребенка на руки и присел над безжизненной матерью. Подняв глаза к небу, он прочел отходную молитву.
Крестьяне запомнили несколько из произнесенных незнакомкой слов и повторили их благочестивому и умному старику.
— Значит, она была немкой, — заметил он, не переводя услышанного. — На память о ней я возьму для ребенка тот амулет, что висит на ее шее. Возможно, он когда-нибудь пригодится мальчику. Я забираю малыша к себе в келью. — Старик снял с покойницы амулет и внимательно рассмотрел его.
Это было драгоценное украшение со странными, непонятными знаками. В золотом овале, обрамленном поблескивающими в сумраке бриллиантами, жемчугом были выложены три таинственных знака — крест, солнце и череп. Работа была очень искусной.
Старик-отшельник молча надел цепочку на шею младенца, бережно завернул его в свой широкий плащ и унес.
Наутро крестьяне вместе с отцом Иоганном похоронили незнакомку. На ее могиле посадили цветы, а вокруг — деревья.
Никто так и не узнал имени несчастной.
Кучера скромно закопали на кладбище для бедных.
Так и осталось неизвестным, куда делись кони с разбитой каретой.


Мальчик рос у старика-отшельника, который, подобно пастырю в пустыне, учил, просвещал и утешал народ.
Граф Станислав Понинский застрелился в ту же ночь, не в силах пережить позор дочери. Мать в отчаянии прокляла ее.
В следующем году Валеска родила девочку, получившую титул графини: Наполеон, для подтверждения дворянства со стороны отца, прислал на крестины одного из своих вельмож.
Комета исчезла. Но доблестное наступление Наполеона на вторую часть света встретило неожиданное препятствие — русского фельдмаршала Кутузова с его армией, партизанами и необычными способами ведения войны. Пожар Москвы положил конец ненасытной жажде завоеваний Наполеона.
Польша была разделена и потеряна. Граф Понятовский героически погиб в сражении.
Через несколько лет счастье еще раз улыбнулось гениальному полководцу и могущественному императору, чтобы под Ватерлоо стремительно угаснуть — теперь уже навсегда. Наполеон Бонапарт, покинутый всеми, умер изгнанником на пустынном острове Святой Елены, затерявшемся в морских просторах.
Старшая графиня Понинская не вынесла несчастий и вскоре последовала в могилу — вслед за мужем.
Графиня Валеска со своим ребенком сначала отправилась в Германию, а затем в Париж и столь необузданно предалась страстям и развлечениям, что средства ее скоро истощились.
Прошли десятки лет.
И вот только теперь, после этого вступления, начинается наш рассказ.


ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

I. «ГЕРМАНИЯ»

Над морем низко висели черные тучи. Ветер все выше поднимал холодные волны Северного моря. Ежеминутно готова была разразиться гроза, которая на море вдвое страшней и опасней, чем на суше. Даже бывалые моряки с опаской ожидают приближение этого страшного явления природы.
Прекрасно оснащенный пароход, направляясь через Па-де-Кале в Лондон, боролся с разыгравшейся стихией. Пенящиеся волны с шумом обрушивались на корабль, то высоко поднимая судно над бурным морем, то бросая его в бездну.
Матросы, держась за снасти, четко исполняли команды капитана. Атлетического сложения капитан, рискуя быть смытым волной, не сходил с капитанского мостика. Железной рукой правил он пароходом, стараясь держать «Германию» — так называлось судно — подальше от берега, поскольку они находились в самом опасном месте Северного моря.
Раскаты грома заглушили голос капитана. Стена дождя обрушилась на и без того промокших матросов.
«Германия» приближалась к острову Шернес. До лондонских доков было уже недалеко, но пароходные колеса, казалось, работали вхолостую — ветер и волны противостояли их силе.
На палубе стоял высокий красивый господин. Он без страха и смятения глядя на происходящее. Правой рукой он держался за переднюю мачту «Германии». Дождь насквозь промочил его темный плед, накинутый на плечи, и надвинутую на глаза шляпу с широкими полями. Должно быть, буря, свирепствовавшая вокруг, доставляла ему радость — так спокойно и беззаботно смотрел он на разъяренное море, которое каждую секунду грозило гибелью и ему и кораблю.
«Германия» приближалась к тому месту побережья, где недалеко от шлюза Екатерининского дока находились в те времена лоцманский и казенные дома Лондонского порта.
Несколько таможенных чиновников и морской офицер стояли на берегу возле бота, на котором обычно подходили к прибывающим кораблям. Они боялись подняться на его борт, так как сегодня даже лоцманы со страхом и молитвой принимались за свою опасную работу.
— Странно! — проговорил один из таможенных чиновников, глядя в подзорную трубу. — Название корабля не соответствует флагу.
— В самом деле! — согласился другой. — Посмотрите, пароход уже ясно виден. Как это?.. «Германия» — и бразильские цвета на флаге… Ну, если буря не справится с ним, посмотрим, что там находится… А какое великолепное оснащение! Одна, две, три… шесть пушек на борту.
Офицер, стоявший возле катера, начал еще внимательней всматриваться в подзорную трубу. Пароход, целиком выкрашенный в черный цвет, издали казался неким чудовищем, боровшимся с волнами.
— Смотрите, смотрите! Сейчас он погибнет! — закричал один из чиновников.
Все с ужасом наблюдали за кораблем.
— Лоцманы не подоспели к нему вовремя, — удрученно заметил другой. — Порыв ветра, вероятно, разбил корабль вдребезги.
Тяжелое молчание последовало за этими словами.
— Нет, господа, взгляните, «Германия» снова поднялась из бездны…
— Кажется, ветер начинает стихать…
— Лоцманская лодка приближается к пароходу...
И тут чиновники с удивлением заметили, что на судне отказались от помощи лоцманов.
Человек, который неподвижно стоял, держась за мачту, был либо владельцем корабля, либо пассажиром. Кроме него и экипажа, на палубе никого не было.
— Странное общество... — пробормотал офицер. — Однако не станем мешкать, господа, поднимемся на катер. Погода, похоже, проясняется.
Чиновники не замедлили последовать за офицером, чтобы исполнить свои обязанности. К тому же им любопытно было узнать, что за пароход пришел к ним под бразильским императорским флагом?
Матросы на берегу увидели знак, поданный офицером, и быстро подошли к нему. Через несколько минут бот под парусом мчался по бурному морю.
«Германия» подошла еще ближе. Она оставила далеко позади себя лодку лоцманов, будто желала продемонстрировать, что и без посторонней помощи спокойно может достичь пристани. Таможенные чиновники поняли, что не ошиблись, — это, действительно, был прекрасно оборудованный пароход.
Послышался свисток с капитанского мостика. Раздалась команда «Стоп!», и через несколько минут пароход остановился, хотя волны все еще бросали его то в одну, то в другую сторону.
Господин с темным пледом на плечах продолжал неподвижно стоять у мачты, только по его большим выразительным глазам видно было, что он с интересом наблюдает за этой встречей.
Матросы перекинули железный мостик с крючьями на концах с борта на борт, чтобы таможенные чиновники могли перейти на пароход, где уже царили спокойствие и образцовый порядок, как будто судно только что вышло из гавани.
Капитан с приветливой улыбкой принял чиновников.
Они убедились, что «Германия» в самом деле была построена по последнему слову техники и с большим комфортом. Узнали они и о том, как совмещались название корабля и его флаг.
—Будьте любезны, — начал один из таможенников, — предоставить заявление о грузе и корабельные бумаги.
— Вот, господа, и то и другое, — ответил человек в пледе на прекрасном английском языке и передал ему большой красивый бювар с золотым гербом.
Таможенники раскрыли кожаный бювар и стали рассматривать тщательно сложенные бумаги. Лица их не смогли скрыть изумления.
От капитана «Германии» не ускользнуло выражение лиц чиновников. Когда и морской офицер подошел взглянуть на бумаги, капитан молча указал на господина в пледе, как будто хотел сказать: вот тот, кому принадлежит «Германия» и кто так быстро сумел внушить вам уважение к себе.
Англичане с интересом посматривали на незнакомца, весь вид которого действительно вызывал невольное уважение. Окладистая темно-русая борода окаймляла его загорелое лицо. Взгляд больших выразительных глаз был серьезным, и в то же время светился добротой.
Незнакомец снял с себя промокший плед, отчего еще лучше стала видна его стройная фигура.
— Все ли формальности соблюдены, наконец, господа? — поинтересовался он. — Да? Превосходно! В таком случае позвольте приветствовать вас и пригласить в салон... Сандок!
На зов явился негр.
— Накрой на стол,— приказал ему незнакомец по-португальски и продолжил по-английски. — Полагаю, господа, что путь к пристани нам лучше всего провести время за бутылкой вина, так как на «Германии» нет никого, кроме меня, моих вещей и моей команды.
Таможенные чиновники не без удовольствия приняли приглашение и разрешили капитану пристать в Екатерининском доке, приказав своим матросам вернуться к караульне на катере. Затем они последовали за хозяином в салон, рассыпаясь в похвалах по поводу его превосходного парохода.
Таможенникам не раз приходилось встречать прекрасные, комфортабельные суда, но при виде «Германии» они должны были сознаться, что такого изысканного убранства, как здесь, им встречать не доводилось. Роскошь превзошла все их ожидания.
Широкий и длинный прохладный салон был наполнен матовым светом, проникавшим через толстые хрустальные стекла. Стены его были сделаны из душистого розового дерева. Удивительная резьба воспроизводила тропический пейзаж волшебной красоты, на фоне которого стояла великолепная вилла, — по всей вероятности, это были владения новоявленного Креза.
Позолоченные кресла окружали стол, на котором был накрыт воистину превосходный ужин. На серебряных блюдах паштеты чередовались со всевозможной дичью, что не могло не изумить офицера и таможенников.
— Господа! —скромно заметил, улыбаясь, владелец «Германии». — За все время путешествия из Рио-де-Жанейро в Лондон мы ни в чем не испытывали нужды. Мой пароход содержит все, что необходимо для жизни В том числе булочную и ледник, откуда Сандок принесет нам отличное старое вино, которое вы, надеюсь, оцените по достоинству.
— При таких удобствах не страшно никакое далекое путешествие. В такой ситуации оно даже представляет своего рода удовольствие, — заметил морской офицер.
— По-моему, если позволяют обстоятельства, глупо отказывать себе в чем-либо… А бывало, в пустыне за глоток воды я готов был отдать все содержимое кошелька.
Незнакомец ступил ногой на позолоченную педаль в полу. Где-то внизу раздался звон колокольчика. На этот призыв негр принес на золотом блюде несколько бутылок вина и стаканы.
Общество уселось за стол и принялось за прекрасную мальвазию, между тем как «Германия» приближалась к уже хорошо различимому вдали доку.
Почтение, которое английские чиновники не без заискивания оказывали незнакомцу, называя его «господином графом», говорило о том, что владелец парохода «Германия», шедшего под бразильским флагом, принадлежал к высшему сословию.
— Позвольте задать вам вопрос, господа, — сказал незнакомец, когда закончились разговоры о буре и опасности, счастливо миновавшей корабль. — Вы, надо думать, слышали о мисс Брэндон?
— Укротительнице львов? Кто же не знает эту замечательную женщину! — ответил офицер. — Всякий, кто видел ее хоть раз, невольно задает себе вопрос: смелость ли ею руководит, пресыщение жизнью или же, наконец, страсть к острым ощущениям.
— Согласен с вами. То же самое подумал и я, когда мне рассказали о ее представлениях, — проговорил незнакомец, пристально глядя в недопитый стакан. — Не знаете ли вы случайно, мисс Брэндон еще в Англии?
— Три дня назад она вместе с сопровождающей ее труппой наездников отправилась на пароходе в Германию, —сообщил один из чиновников. — Это таинственная, удивительная личность. Я знаком с нею.
— В таком случае, надеюсь, вас не затруднит сказать, имеет ли мисс Брэндон сходство с этим портретом? — спросил владелец «Германии». Он вынул из золотого футлярчика миниатюрный портрет и передал его чиновнику.
На миниатюре была изображена юная девушка изумительной красоты, хоть и с достаточно резкими чертами лица.
— Без сомнения, это мисс Брэндон, — сказал чиновник. — Но мне кажется, этот портрет писан несколько лет назад, когда мисс Брэндон…
— Когда повелительница царей пустыни была несколько моложе, — прервал его незнакомец, загадочно улыбаясь. — Однако вы узнали ее.
— Это она, — подтвердил офицер. — Те же благородные черты, то же уверенное выражение на волевом лице,
—Так вы говорите, она отправилась в Германию? Благодарю за сообщение, господа... Ага! Мы приближаемся к доку. Какая жизнь кипит здесь! В самом деле, лондонские гавани заметно изменились, с тех пор как я их видел в последний раз.
— Уже десять лет, как они такие, какими вы их видите сегодня, — проговорил старший из чиновников.
— Да, действительно, многовато времени прошло с тех пор, как я покинул эти доки и отправился в Бразилию.


Англичане отрекомендовали графа чиновникам в гавани. Кто-то из них предположил, что иностранец этот или какой-нибудь невероятно богатый чудак, или один из тех искателей приключений, которые сколотили себе состояние во время гражданской войны за бразильский престол. Как бы то ни было, они были очарованы его любезностью. Но его происхождение вызвало у них сомнения, хотя в корабельных бумагах значился аристократический титул.
Час спустя «Германия» пристала к причалу дока.
В прежние годы, когда начинается наш рассказ, в громадной столице Англии царило такое же движение, как и теперь. В гавани стояло множество кораблей под самыми разными флагами. Вдоль берега тянулись склады с товарами, горы ящиков и тюков.
Кроме причала, к которому только что пристала «Германия», вдали виднелись два дока, которые впускали и выпускали корабли посредством шлюзов. Дальше, окутанный густым туманом вечно поднимающегося к небу дыма, лежал огромный Лондон.
По эту сторону города иностранец, стоявший на пароходе, увидел Тауэр — старую крепость с ее полуразвалившимися стенами. Над крепостью возвышался белый Тауэр, дворец королей от Генриха III до Генриха VIII, в котором кончили свою жизнь Анна Болейн и Иоанна Грей, а принцы Эдуард и Йорк были задушены по приказу короля Ричарда III.
При этих воспоминаниях незнакомец невольно содрогнулся, хотя во время нашего рассказа Тауэр скрывал за своими мрачными стенами только тюрьму для политических преступников, арсенал и государственный архив.
Негр Сандок стоял рядом со своим господином и с любопытством наблюдал за всем, что происходило в гавани. Он был в роскошной голубой ливрее, затканной серебром, а голова его с короткими черными мелко вьющимися волосами была обнажена. Однако негр никому не бросался в глаза, поскольку на берегу было много чернокожих, креолов и турок.
— Сандок! —приказал владелец парохода. — Позови-ка Мартина.
Негр с грацией, свойственной этому народу, спустился вниз, и спустя считанные секунды на палубе появился широкоплечий силач с черной морской шляпой в левой руке — капитан судна.
— Пойдешь со мной на берег, Мартин, если можешь отлучиться, — сказал иностранец по-немецки.
— К вашим услугам, господин Эбергард. Пока судно будет стоять в доке, у меня нет дел.
— В таком случае отправимся. Та, кого я ищу, уехала в Германию.
— Госпожа графиня…
— Мисс Брэндон, — поправил его владелец «Германии».
— Простите, господин Эбергард, я ошибся.
— Я должен знать, в какую гавань она направилась, и тогда мы немедленно последуем за ней.
Эбергард и Мартин отправились в справочную контору.
Оба эти человека, господин и слуга, с загорелыми лицами и крепкими, мускулистыми фигурами, протиснулись сквозь толпу приехавших и отъезжающих. В толпе сновало множество проходимцев, которые только и искали удобного случая, чтобы подраться или совершить воровство. Подобные люди обыкновенно уважают лишь силу, и потому не удивительно, что при появлении мощной фигуры капитана и его господина, такого же рослого и статного, они тут же сторонились, давая им пройти.
Когда оба иностранца пробирались к справочной конторе, Эбергард вдруг остановился, заметив на отдаленном причале толпу людей. Их голоса странно подействовали на него.
Мартин также посмотрел туда.
— Это немцы-эмигранты, — проговорил он.
Мужчины были одеты в длинные синие блузы, женщины — в короткие платья, в платках, повязанных на голове. Возле них, бегая вокруг мешков со скудным бедняцким имуществом, играли дети.
В толпе особенно выделялся старик. Очевидно, он был старшим здесь. Преклонный возраст не удержал старика от попытки найти счастье в Новом свете, хотя, похоже, он с грустью покидал родные берега. Старик едва сдерживал слезы, глядя на дочь, которая передавала матросам на корабле свои последние пожитки.
Молодые со страхом и надеждой поглядывали на корабль. Ему они доверяли свое будущее, своих жен, своих детей. Он готовился везти их в страну, которая должна была стать их новой родиной.
О, если бы только сбылись их мечты!
Грустную картину представляли эти бедные эмигранты.
Владелец «Германии» подошел к переселенцам и стал прислушиваться к их разговору. Язык, на котором они говорили, вызвал в его душе те отрадные воспоминания о родине, которые возникают в нас, когда мы слышим дорогие звуки родной речи на чужбине.
— Откуда вы, добрые люди? — обратился он к одной из групп. — И почему покинули отечество?
Мужчины и женщины с удивлением посмотрели на незнакомца, который в чужой стране обратился к ним на их родном языке.
— Из Восточной Пруссии, милостивый государь, —охотно сообщил один из крестьян. — Дела наши идут плохо, налоги возросли, а нужда велика. Поэтому мы собрали свои пожитки и с женами и детьми переправляемся через океан.
— Куда же вы отправляетесь?
— В Южную Америку, милостивый государь. Говорят, там нужны рабочие руки, а труды вознаграждаются участками земли.
— А вы? — обратился Эбергард к другой группе.
— Мы из Южной Германии, а вон те из Нассау. Ткацкое ремесло уже и хлеба-то черного не дает нам. О, Боже! Все машины, все машины, сударь. Вот мы и отправляемся искать новую родину.
— Сознаюсь, трудно покидать на старости лет землю, где провел всю жизнь, но нужда заставляет, — проговорил старик, державший на руках худенького внука. — На переезд в Бразилию мы потратили последние свои сбережения.
— В Бразилию? О, несчастные! — невольно вырвалось у Эбергарда.
— Что делать? Голод заставляет нас, сударь. Взгляните-ка вон на мою дочь и моих сыновей. Дольше терпеть было невозможно. Нужда росла и росла.
Капитан Мартин с грустью смотрел на старика, у которого слезы катились по бледным, впалым щекам.
— А вы откуда? — спросил владелец «Германии», обращаясь к третьей группе немцев, стоявшей в стороне.
— Из Богемии, благородный господин. Ремесла у нас больше не приносят никакой выгоды. В Бразилии, говорят, лучше.
— Несчастные! — не удержавшись, снова воскликнул Эбергард. — Вы плывете навстречу гибели и смерти. То, что вам наговорили об этой стране, — ложь! Там царят рабство и нищета.
— О, не говорите этого, милостивый государь, не отнимайте у нас последней надежды! —взмолилась молодая женщина, крепко прижимаясь к своему мужу.
Владелец «Германии» увидел нежную любовь этой молодой женщины. В нужде и несчастье она искала опоры в своем муже. Эта картина тронула его. Нежная улыбка появилась на его губах, между тем как Мартин отвернулся, чтобы скрыть свои слезы.
— Куда же вы отправляетесь? — спросил Эбергард остальных.
— В Рио!.. —послышалось несколько голосов разом.
— Ну, в таком случае я могу предоставить вам выгодную работу. Вы все найдете то, на что надеялись. Но если и другие оставят свою родину, что будет с ними? Возможно ли, что в прекрасных немецких странах так велика бедность? Слышишь, Мартин, теперь мы еще скорее должны отправиться в наше отечество, которого не видели уже столько лет. Меня очень тянет туда, но, думаю, после виденного сегодня, нам предстоит там большая работа.
— Я тоже так думаю, господин Эбергард. Черт возьми! Опять у меня на глаза наворачиваются эти несносные слезы.
— У тебя добрая, честная душа. Пусть наше пребывание на родине ознаменуется добрыми делами, Мартин.
Эмигранты окружили господина, который говорил с ними на их родном языке и принимал в них такое живое участие, и с интересом и ожиданием смотрели на него.
— Вы хотите дать нам выгодную работу? — с надеждой спрашивали они. — Помогите нам! Сделайте это, если можете.
— Послушайте! —сказал им Эбергард. — Если вы благополучно доплывете до Рио, обратитесь с этой карточкой к господину фон Вельсу, он тоже немец.
— Кому же достанется эта карточка? — забеспокоились обрадовавшиеся было мужчины и женщины.
— Подождите! Каждый глава семейства получит ее. По этим карточкам господин Вельс пошлет вас во владения Монте-Веро. Название это написано на карточках. Еще до того как вы приедете в Монте-Веро, там уже будет получено мое распоряжение, и вас всех обеспечат работой, жильем и хлебом. Будьте трудолюбивы и сделайте честь своему немецкому происхождению. В Монте-Веро вы найдете управляющих и работников с нашей родины. Вот вам деньги, чтобы вы не терпели нужды в пути и не прибыли в Рио, а потом в Монте-Веро совершенно обессилевшими и истощенными.
Переселенцы были глубоко тронуты великодушием Эбергарда. Едва ли не на коленях они горячо благодарили его за помощь и в порыве горячей благодарности пытались целовать ему руки. Мартин стоял рядом. Он был несказанно рад, что его господину представился случай сделать доброе и достойное дело.
— Да благословит и сохранит вас всех Бог! — проговорил Эбергард звучным голосом, пожимая руки тех, кто стоял ближе к нему.
Потом он вместе с Мартином быстро направился к справочной конторе. Там ему довольно скоро сообщили, куда отправился пароход, зафрахтованный труппой наездников. Через несколько часов Эбергард вернулся с Мартином на свой корабль.
— Наш путь — в Германию, — сказал он.
Еще до наступления ночи пароход вышел из дока.
Небо было совершенно чистым. Легкая зыбь играла на море. Мириады звезд сверкали на безоблачном небе, бриллиантами отражаясь в вечно холодных волнах Северного моря.
Но вот раздался сигнал к отплытию. Колеса завертелись. Судно направилось к родным берегам своего владельца.

II. ПРИБЫТИЕ КОРОЛЯ

С тех пор прошло несколько недель.
Теперь просим читателя последовать за нами в Германию.
Был прекрасный солнечный день августа. На окнах домов одной из германских столиц развевались знамена. Гирлянды из цветов были перекинуты через улицы. Весь город от дворцов до хижин старался выглядеть праздничным.
Король, получивший корону после смерти отца, возвращался с августейшей супругой в столицу, чтобы вступить на престол и занять замок своих предков.
День этот был праздничным для народа, который с раннего утра теснился в той части города, где должен был проехать король. Радостное движение и веселье наполняло площади. Ремесленники и купцы выстроились под своими штандартами, чтобы при звуках музыки громкими приветствиями встретить королевскую чету. Любопытные в нетерпеливом ожидании торжественного въезда заполнили окна и балконы.
Наконец около полудня пушечные выстрелы возвестили о приближении королевского поезда.
Полицейские и жандармы в парадной форме принялись расчищать улицы и расставлять любопытных по обеим сторонам проезжей части. Инфантерия с развевающимися султанами образовала вдоль дороги непроходимую цепь. Все взоры были обращены в ту сторону, откуда ждали королевских особ.
Послышалась музыка. Она становилась все громче и громче. Кортеж приближался к триумфальной арке, увитой цветами и украшенной блестящими королевскими гербами. Раздались радостные крики. Музыканты заиграли гимн.
Четыре маршала на белоснежных конях открывали процессию. За ними на некотором расстоянии следовал отряд гвардейцев со знаменами. Их приветствовали тысячи голосов.
Король в расшитом золотом мундире ехал на прекрасном арабском жеребце. Четыре графа несли перед ним на красных бархатных подушках государственные реликвии.
Королю с виду было лет пятьдесят, его круглое лицо с высоким лбом, чуть выступающим подбородком и добродушной улыбкой окаймляли жиденькие, едва заметные бакенбарды. Он приветливо кланялся по сторонам и, похоже, был тронут радушным приемом, который оказал ему его столица.
За королем на гордых конях следовали принцы королевского дома и богатая свита. Дальше еще четыре маршала гарцевали на белых конях, а за ними — отряд кирасир.
На некотором расстоянии от них в золоченой карете, запряженной шестеркой серых коней, ехала королева. Она приветливо махала рукой ликующей толпе. Лицо ее было бледным, как будто некая тайная грусть залегла в его чертах. Брак королевской четы был бездетен. Может быть, более чем когда-либо в эту торжественную минуту мысль о бездетности билась в голове королевы.
За золоченой королевской каретой следовали роскошные экипажи принцесс, сестер и племянниц короля, за ними — придворная свита и снова отряды гвардейцев.
У высоких триумфальных ворот королевскую чету встретили депутаты от столицы. Девушки в белых платьях посыпали дорогу цветами. Граждане и ремесленники приветствовали короля и его супругу звуками труб. Ликование сопровождало королевский поезд до самого замка, высокого и обширного. И хотя снаружи его старые стены казались мрачными, внутри он сиял великолепием.
В тронном зале короля встретили министры и послы, каждый из которых поздравил его от имени своего государя и передал уверения в самой искренней дружбе.
Когда церемония окончилась, был дан обед. На нем присутствовали только члены королевского дома, так как вечером должен был состояться спектакль, а потом бал — первое празднество после траура по покойному королю, на которое было разослано много приглашений.
Гостеприимный король, будучи от оказанного ему торжественного приема в весьма веселом расположении духа, увеличил число приглашений, после того как обменялся несколькими фразами с министрами и послами, которые назвали ему ряд лиц, прибывших в последние дни в столицу и достойных попасть на королевский прием.
Множество людей столпилось перед королевским замком. Король не раз выходил на балкон — благодарить народ за приветствия.
С наступлением вечера зажглась иллюминация, самая яркая и разнообразная, какую когда-либо видела эта столица. Дворцы некоторых вельмож вызывали всеобщее восхищение, с таким искусством и выдумкой они были украшены. Главная улица столицы, протянувшаяся от замка до самых Королевских ворот, залитых блеском бенгальских огней, походила на огненное море.
Нарядная и веселая толпа гуляла по улицам, любуясь богато украшенными и иллюминированными домами. Вскоре каретам трудно стало продвигаться к ярко освещенному замку, где вовсю сновали лакеи и камердинеры. С одной стороны, было слишком много народа, с другой — слишком много экипажей. Это начали съезжаться приглашенные.
Три огромных зала были подготовлены для приема.
Украшенные орденами мундиры генералов, оказавших покойному королю неоценимые услуги в сражении против Наполеона, соседствовали со строгими черными фраками. Министры и камергеры, послы и сановники, князья и известные ученые, беседуя, прогуливались по залу Кристины, получившему это название от портрета одной из принцесс королевского дома.
Вдоль зеркальных стен, в которых отражался свет многочисленных люстр и канделябров, были расставлены мягкие стулья с позолоченными спинками. Под портретом принцессы стояли увенчанные коронами кресла для королевского семейства.
По четырем углам прекрасного зала Кристины за дорогими бархатными занавесями находились буфеты с винами, лакомствами и мороженым, которые беспрестанно разносили лакеи.
Французский посол, принц Этьен, беседовал со старшим камергером. Лорд Уд, немолодой, всегда невозмутимый англичанин с белокурой не седеющей бородой, говорил о чем-то с бразильским послом, кавалером де Вилларанка. А только что вошедший в зал племянник короля, принц Вольдемар, заговорил с камергером фон Шлеве о мисс Брэндон, занимавшей в последнее время умы многих жителей столицы.
— Ваше высочество, соблаговолите обратить внимание на удивительную укротительницу львов. Она, несомненно, заслуживает внимания, — проговорил камергер фон Шлеве. Он часто мигал бегающими серыми глазами и при ходьбе старался скрыть хромоту левой ноги. Его безбородое лицо с впалыми, морщинистыми щеками, острым носом и бледными тонкими губами производило неприятное впечатление.
Этот пятидесятилетний камергер был поверенным и советником молодого принца Вольдемара.
— Мне бы очень хотелось увидеть эту замечательную укротительницу. — Принц Вольдемар небрежно раскланялся с французским послом. — Позаботьтесь о ложе в один из ближайших дней. Хотя вы знаете, что я не очень-то жалую этих нарумяненных цирковых дам.
— О, я знаю. Мой принц предпочитает невинных простолюдинок. Очень скоро я сообщу вашему высочеству сведения о той очаровательной девушке, которую третьего дня мы видели на дороге.
— Уж постарайтесь, господин фон Шлеве. Это действительно прелестная девушка. Я давно такой не видел. Ее образ просто преследует меня... О, моя дорогая кузина! —Принц Вольдемар поклонился юной принцессе Шарлотте, которая в сопровождении матери, сестры короля, только что вошла в зал. — Я счастлив видеть вас здесь. Вы были нездоровы? Я узнал об этом с глубочайшим сожалением.
— Да, я немного приболела, но теперь, слава Богу, чувствую себя прекрасно, — ответила принцесса Шарлотта, очаровательная черноволосая девушка лет двадцати. Ее гладкая прическа была украшена только несколькими розами.
У юной принцессы были прекрасные голубые глаза, опушенные длинными темными ресницами, бледные скулы, тонко очерченный нос с горбинкой и маленький красивой формы ротик. На длинное белое платье, тоже украшенное розами, была накинута прозрачная кружевная мантилья, сквозь которую виднелись ее мраморно-белая шея и соблазнительная линия плеч.
— Не знаете ли, принц, — продолжала принцесса, — кто вон тот господин в португальском костюме? Он сейчас любезно раскланялся с кавалером де Вилларанка.
Принц посмотрел в ту сторону, куда указала собеседница, и увидел высокого, стройного господина с густой темно-русой бородой. На нем был богато расшитый короткий бархатный плащ, из-под которого виднелся усыпанный бриллиантами орден. На боку висела сабля с золотой рукоятью.
— Должен признаться, дорогая кузина, я впервые вижу этого господина. По-видимому, это гранд какой-нибудь далекой страны алмазных копей.
— Его экипаж, запряженный четверкой прекрасных вороных, подъехал ко дворцу одновременно с нашим. На козлах сидел негр в синей ливрее.
— Я постараюсь собрать о нем сведения и немедленно сообщу их вам, кузина. — И принц любезно поклонился.
В эту минуту отворились высокие двустворчатые двери, и пажи, которые еще сохранились на подобных придворных празднествах, своим появлением оповестили о приближении королевской четы.
Король, ведя за руку супругу, вошел в зал. Король был в хорошем расположении духа. Саркастическая улыбка, постоянно возникавшая на его губах, исчезла. Он, как и королева, приветливо отвечал на поклоны придворного собрания.
На галерее, обитой красным сукном, придворная капелла заиграла гимн. Гости встали по сторонам ковровой дорожки. Отворились двери в соседний и в театральный зал. Залитые ярким светом огромные комнаты поражали роскошью убранства.
Король с несколькими любезными словами обратился к стоявшим возле него министрам и генералам, в то время как королева беседовала с принцессами.
Каждый из гостей с бьющимся сердцем ожидал милости быть замеченным королем и удостоиться хотя бы слова.
Пока придворная капелла исполняла одну из особенно любимых королем увертюр, его величество с интересом рассматривал присутствующих, беседуя со своим братом принцем Августом и племянником принцем Вольдемаром.
Вдруг глаза короля заблестели. Неподалеку он увидел кавалера де Вилларанка, к которому испытывал дружескую симпатию, и поручил адъютанту попросить бразильского посла подойти.
Когда тот подошел, король, так как посол плохо владел немецким, заговорил по-французски:
— Господин кавалер, мы вспомнили, что вы просили нас об аудиенции для графа…
— Для графа Монте-Веро, —напомнил кавалер де Вилларанка.
— Совершенно верно. Постараемся запомнить это имя. Вы просили об аудиенции для графа Монте-Веро. Я получил от вас собственноручное послание вашего государя, любезного и нашему сердцу. Представьте нам господина графа сегодня... Присядем, дорогая, — обратился король к своей супруге, и подвел ее к креслам.
За ними заняли свои места принцесса Шарлотта, ее мать и высшие придворные. Принцы разместились по сторонам от них.
И тут кавалер де Вилларанка подвел к королю прекрасного незнакомца, который так заинтересовал принцессу Шарлотту. Его величественная фигура с гордой осанкой резко выделялась среди присутствующих.
Король с любопытством смотрел на статного графа. Взгляды присутствующих также обратились на гостя, явившегося на придворное празднество в португальском костюме.
— Исполняю милостивый приказ вашего величества, —произнес кавалер де Вилларанка и, отступив немного назад, продолжал: — Граф Эбергард Монте-Веро.
— Эбергард? — с удивлением повторил король. — Настоящее немецкое имя.
— Я имею честь и счастье быть немцем, который в отдаленном государстве нашел для себя новую родину, —пояснил Эбергард своим звучным голосом.
— Вы, должно быть, оказали неоценимые услуги бразильскому двору, граф, —заметил король, — так как в собственноручном письме ваш государь весьма лестно и милостиво отзывается о вас. У вас, вероятно, большие владения в Бразилии, этой благословенной стране?
— Да, ваше величество, Монте-Веро занимает восемь немецких квадратных миль.
— Полагаю, не всякий немецкий принц или граф обладает такими владениями, — сказал король не без иронии. — И все это обработано и возделано?
— Только по окончании этой задачи я вернулся сюда, чтобы снова увидеть мое прекрасное отечество. Почти десять тысяч немцев-работников заняты на плантациях Монте-Веро.
— Значит, целая колония?
— Мне отрадно слышать столь одобрительное название моих владений, ваше величество. Оно придает мне храбрость испросить у вашего величества благорасположения.
— Говорите, граф. Мы весьма признательны кавалеру де Вилларанка, что он представил нам вас. Мы охотно слушаем рассказы о далеких странах, особенно если они таким чудесным образом связаны с нами.
— Осмеливаюсь просить ваше величество удостоить меня как немца милости. Разрешите повергнуть к вашим стопам скромный дар из моих отдаленных владений. Благосклонное согласие принять его будет невыразимым счастьем для меня.
— Дар из вашей колонии? — быстро сказал король, на которого простодушие графа Монте-Веро произвело приятное впечатление. — Что ж, с нетерпением ждем его.
Граф Монте-Веро поспешно обернулся и слегка отступил назад. Почти тут же портьера раздвинулась, и король с королевой, улыбаясь, с любопытством посмотрели в ту сторону.
На пороге показался негр в богато расшитой голубой ливрее. Он нес белую бархатную подушку. На ней лежали три больших ослепительно блестевших черных бриллианта.
Негр пересек зал, приблизился к королю и встал перед ним на колени, высоко держа над головой бархатную подушку с подарком.
Сцена эта произвела на окружающих сильное впечатление. Не только из-за бесценных черных бриллиантов, подобных которым не видел никто из присутствующих, но и из-за самого графа.
Это был воистину королевский подарок. Каждый из камней был величиной с голубиное яйцо и был удивительно искусной огранки.
Король поднялся со своего места.
— Нам кажется, что мы вдруг перенеслись в одну из восточных сказок, —провозгласил он, приветливо улыбаясь, и подошел к стоявшему на коленях негру, чтобы рассмотреть бриллианты. — Какая великолепная игра света! Удивительные камни!
— Они найдены в Монте-Веро, ваше величество, и потому они не более чем произведение моих земель. Правда, это единственные черные алмазы, которые до сих пор найдены.
— Я принимаю ваш подарок, граф. Один камень я передаю в музей, второй дарю своей супруге, а третий оставляю себе. Ну, теперь ваша очередь испросить для себя какую-нибудь милость.
— Ваше величество, я прошу лишь позволить мне являться при дворе и тем самым доказать, что немец, где бы он ни нашел вторую родину, всегда остается верным своему королю и отечеству.
Король, подозвав к себе старшего камергера, передал ему подушку, чтобы показать прекрасные камни королеве, затем снова повернулся к графу и подал ему руку. Эбергард не преклонил колена, а только, низко поклонившись, прижал руку короля к губам.
— Так вы намерены пробыть здесь некоторое время? — прервал молчание король, в то время как гости рассматривали подарок графа, который не оставлял сомнений, что перед ними новоявленный Крез.
— Желание снова увидеть свое отечество привело меня сюда, ваше величество, и… — Эбергард спохватился и вовремя замолчал. Он должен был скрыть другую, свято чтимую им, причину своего путешествия. — И кроме того, и здесь и там, использовав часть своего состояния, я хочу принести некоторую пользу...
— В этом благородном деле, граф, и мы отчасти можем помочь вам, ведь теперь мы у вас в долгу... Однако пора начинать спектакль. Пойдемте в театральный зал, — обратился король к своей супруге, которая разговаривала с очаровательной принцессой Шарлоттой. — Граф поведет принцессу.
— Столь высокая милость смущает меня, ваше величество.
— Надеюсь, мы часто будем видеть вас, граф, подле себя. Мы желаем познакомиться поближе. Следуйте за нами.
Эбергард низко поклонился принцессе Шарлотте, щеки которой покрылись легким румянцем.
— Мне крайне жаль, ваше высочество, — тихо проговорил Эбергард, — если, будучи для вас человеком едва знакомым, окажусь не совсем приятным собеседником.
— О нет, граф, пусть это вас не смущает, — ответила прекрасная принцесса, взяв предложенную ей руку графа и направляясь с ним вслед за августейшей четой в обширный театральный зал.
— Уверен, вы охотнее приняли бы общество кого-нибудь из присутствующих принцев, — тихо проговорил граф, занимая кресло рядом с улыбающейся принцессой Шарлоттой. — Хотя это милостивое приглашение доставляет мне большую радость.
— Что касается меня, то я сомневаюсь и в том и в другом, господин граф.
— Ваше высочество, я человек прямой и всегда говорю только то, что думаю, а посему смею вас уверить, что все сказанное мною было совершенно искренним.
— Это прекрасное, но, к сожалению, весьма редкое в наш век качество, господин граф, и я должна сознаться, что оно делает ваше общество для меня еще приятнее. Насколько позволяет придворный этикет, я сама придерживаюсь тех же принципов.
Поднялся занавес, и это прервало их разговор.
Сперва были спеты несколько арий, потом давалась маленькая комедия, тонкие остроты которой часто вызывали общий смех.
Принцессу Шарлотту также, по-видимому, забавляла пьеса. Граф Монте-Веро отметил в своей молодой, прекрасной собеседнице неподдельную веселость.
Придворные, сидевшие вокруг, куда внимательней следили за каждым движением и выражением лица графа, нежели за ходом пьесы, — он уже стал предметом толков, героем дня.
Все терялись в догадках о его происхождении, о том, каким образом он нажил в Бразилии такое состояние, и зачем снова приехал в Германию.
Но молодой граф не обращал внимания на придворных. Он был выше их пересудов и злых острот.
Знаменитейшая артистка столицы под тихие звуки музыки прочла стихотворение, которое произвело сильное впечатление на присутствующих, особенно на нежные женские сердца, и вызвало несколько слезинок на прекрасных очах принцессы Шарлотты. Эбергард заметил и эту черту ее мягкого сердца.
Затем шла легкая французская пьеска, и наконец в зале Кристины зазвучала музыка для танцев.
Лакеи снова разносили мороженое и шампанское, между тем как мужчины и дамы, разделившись на пары, прохаживались по залам.
Принц Этьен беседовал с великолепной, пышущей страстью герцогиней Соест, дамой из свиты королевы. Принц Вольдемар подошел к своей прекрасной кузине, чтобы осведомиться, понравился ли ей новый фаворит двора. А камергер Шлеве, стоя в стороне, раздумывал, как бы напасть на след той невинной девушки, о которой ему говорил принц. В конце концов он решил воспользоваться помощью некой госпожи Робер, которая многим придворным дамам и кавалерам давала дельные советы и наставления в подобного рода деликатных обстоятельствах.
Король не танцевал. Поэтому брат короля, принц Август, и королева открыли бал.
Граф Монте-Веро, прислонясь к колонне и скрестив руки на груди, вдали от танцующих рассматривал портрет Кристины.
Это была прекрасная бледнолицая женщина. Ее темно-русые волосы украшала жемчужная диадема. Мечтательные голубые глаза говорили о затаенном страдании. Тонко очерченный нос и прекрасный рот с чувственными розовыми губами были так виртуозно написаны, что принцесса Кристина в глазах изумленного графа выглядела как живая. Простое черное платье облегало ее стройную фигуру. Черная вуаль ниспадала на плечи. Шею обвивало сверкающее ожерелье.
Картина невольно поглотила все внимание Эбергарда. Он углубился в созерцание этого прекрасного лица с отпечатком затаенной грусти. Так продолжалось несколько минут. Наконец взгляд графа Монте-Веро оторвался от портрета и неожиданно встретился со взглядом вошедшей в зал принцессы Шарлотты. Она слегка покраснела и опустила глаза.
Внезапно грусть овладела графом. Вызвала ли ее картина или принцесса, или, быть может, он снова вспомнил о цели своего путешествия?
Он находился в столице всего несколько дней и не успел еще встретиться с мисс Брэндон. Но встреча эта была слишком важна для него. Он во что бы то ни стало должен был увидеть ту, которую так давно искал.
Граф медленно подошел к принцессе. При этом он заметил, как высоко вздымается ее грудь, хотя принцесса, кроме польки, которую протанцевала с принцем Вольдемаром, в других танцах не участвовала.
Эбергард попросил ее на тур вальса. Шарлотта положила руку ему на плечо, и прекрасная пара под звуки дивной музыки легко закружилась по залу.
Когда граф, улыбаясь, подвел утомленную принцессу к стулу и, низко склонившись, поблагодарил ее, из-под камзола вдруг выскользнул амулет, висевший на золотой цепочке.
Принцесса увидела его. Это была драгоценная вещица с какими-то странными знаками. На золотом овале в обрамлении бриллиантов были изображены три знака из жемчужин — крест, солнце и череп.
Принцесса с удивлением взглянула на амулет. Похоже было, что и король заметил драгоценное украшение графа.
Шарлотта хотела обратиться к графу с вопросом, но Эбергард молча поклонился, избежал ее взгляда и вопроса и быстро скрылся в толпе гостей.
Вскоре после этого король подал знак к окончанию бала.

III. ЛЕОНА

Через несколько дней после описанных нами событий вечером по узкой улочке города спешил, кутаясь в плащ, высокий господин. Очевидно, он направлялся к темневшему вдали зданию столичного цирка.
На соборной башне недавно пробило шесть часов, но уже было так темно, что прохожий едва различал подъезды и окна здания. Только подойдя совсем близко, он увидел возле цирка тусклый фонарь.
В эту минуту из тени парадного входа, украшенного колоннами, навстречу ему вышел тоже высокий и плечистый человек, который, вероятно, ждал его.
— Это ты, Мартин?
— К вашим услугам, господин Эбергард.
— Ты что-нибудь узнал?
— Час назад камергер фон Шлеве побывал у мисс Брэндон, когда она уже спустилась вниз, в помещение со львами.
— Он с ней говорил?
— Нет, господин Эбергард, я видел в окно, как молодой человек — его зовут Гарри — вскоре спровадил его.
— Видела ли тебя мисс Брэндон? Случайно не узнала?
— Нет, господин Эбергард.
— Подожди меня здесь, Мартин.
Известный нам из первой главы могучий капитан парохода «Германия», добрый и честный малый, который в любую минуту готов был отдать жизнь за своего господина, хотел еще что-то шепнуть ему, но Эбергард уже исчез в дверях цирка.
Мартин отошел в сторону, поскольку пришли рабочие, чтобы зажечь фонари, — приближалось время открытия кассы.
Эбергард спустился по лестнице, ведущей в гримерные наездниц. Сердце его сильно билось. Свидание, к которому он сейчас готовился, было целью его путешествия через океан.
Вскоре мы увидим, что причина, побудившая его к этому, была очень важной.
Эбергард был в невзрачном серо-коричневом сюртуке и в такой же шляпе. Он вполне мог сойти за служащего цирка. Когда он оказался в длинном коридоре, освещенном несколькими газовыми рожками, глухой рев указал ему путь дальше.
Он остановился перед дверью с бронзовой дощечкой, на которой значилось: «Мисс Леона Брэндон», и трижды постучал. Приглушенные шаги приблизились к двери с той стороны. Дверь отворилась, и Эбергард увидел ту, которую так долго искал.
Леона Брэндон, узнав Эбергарда, в испуге попятилась. С минуту она стояла как вкопанная, лишь ее прекрасные губы что-то невольно прошептали.
Черное платье с длинным шлейфом и без всяких украшений и отделок облегало ее стройную фигуру. Ее темные блестящие волосы были гладко зачесаны. Даже мимолетный испуг не скрыл на ее бледном лице и в темных глазах выражение гордости и властолюбия.
Она отступила назад, и Эбергард воспользовался этим, чтобы войти в комнату и запереть за собою дверь.
— Можно считать, что мы одни, графиня, — проговорил он глухо, оглядевшись. В глубине комнаты стояла большая позолоченная клетка с тремя львами.
— Эбергард, — прошептала мисс Брэндон, придя в себя. — Вчера, на гулянии в парке я заметила вас в экипаже и подумала, что вижу привидение.
— Вы не ошиблись. Я искал вас.
Мисс Брэндон наконец справилась с собой, и ее прекрасное лицо снова приняло холодное и гордое выражение.
— Какой странный маскарад, граф, — проговорила она с сарказмом, разглядывая простой костюм Эбергарда.
— Мой костюм не менее странен, чем все то, что я вижу здесь... Я пришел сюда, графиня Понинская, чтобы потребовать у вас своего ребенка.
— Потребовать у меня ребенка? Странное требование, господин граф. Ваш ребенок — это и мой ребенок. И почему вы не называете меня по имени? Я как-никак ваша жена?
— Вы хотите сказать — бывшая, графиня Понинская. Я полагаю, этот вопрос в нашей жизни решен навсегда. Не думаю, чтобы после всего происшедшего и после четырнадцати лет разлуки что-либо связывало нас.
— Вы были в Америке…
— Да, и приехал сюда только затем, чтобы потребовать у вас свою дочь, которая оставалась на вашем попечении, — проговорил Эбергард спокойно.
Леона Брэндон, она же графиня Понинская, оставила вопрос Эбергарда без ответа. Она старательно отводила глаза в сторону. Скорей всего, она не могла спокойно выносить его взгляд.
— Вы молчите, вы колеблетесь. Мое предчувствие… — Глаза Эбергарда заблестели. — Где мой ребенок?!
— Тише, господин граф.
— Я требую от вас ответа! Не оставляйте меня и дальше в неизвестности. Выражение ваших глаз меня пугает. Мой ребенок мертв?
— А если и так? — Леона торжествующе улыбнулась, явно наслаждаясь страданиями стоявшего перед ней человека.
— В таком случае вы ее убили... —с трудом выдавил из себя Эбергард и шагнул к этой бессердечной женщине. — Моя дочь была для вас обузой. Она мешала вашему ненасытному честолюбию, которое и привело вас сюда, на арену, где вы показываете, что вам покоряются даже цари пустыни. Где мой ребенок? Я требую, чтобы вы сознались!
Леона с возрастающим гневом слушала Эбергарда. Глаза ее яростно сверкали, грудь высоко вздымалась, руки от злости сжимались в кулаки.
— Я не признаюсь вам ни в чем... — прошептала она наконец.
— Тогда я сумею заставить вас. — Эбергард больше не в состоянии был владеть собой — страх за ребенка заглушил в нем все остальные чувства.
Леона поспешно отступила назад, к клетке, в которой с ревом метались львы, и положила изящную руку на крюк, запиравший дверцу. Одно движение — и львам будет открыт путь к отважному и дерзкому человеку, который спокойно, с вызовом на лице встретил эту ее угрозу. Ничто не выдавало в нем страха. Непреклонный, стоял он напротив женщины, рука которой в любую секунду готова была открыть дверцы клетки.
— Отворите-ка клетку, сударыня, — проговорил он с ледяным спокойствием. — Там, за океаном, я научился обращаться с этими животными. Конечно, я могу не справиться сразу с тремя, но не думайте, что таким образом вы освободитесь от ответа на мой вопрос. Если вы не скажете, где моя дочь, которой уже должно исполниться шестнадцать лет, то весь свет узнает, что мать Леоны Брэндон, графини Понинской…
Леона невольно протянула к нему руки.
— Молчите! Вы знаете…
— Я знаю все. Где мой ребенок?
— После того как мы расстались, — простонала Леона, — я передала девочку моей горничной. А она отдала ее на воспитание в одно семейство…
— Что это за семейство?
— Это семейство чиновника Фукса, который содержал учебное заведение.
— Дальше, дальше! Я должен знать, где искать своего ребенка, чтобы, дать ему, наконец, хоть немного счастья. — Голос Эбергарда выдавал всю глубину его тоски по дочери.
— Это семейство через некоторое время скрылось... Все мои поиски оказались тщетными.
— Значит, вы постарались… — Эбергард язвительно усмехнулся, но не закончил фразу.
— Я знаю только, что муж той молодой женщины, которая воспитывала ребенка, скрывается где-то в лесу. Его преследуют.
— Бессердечная, в чьи руки отдала ты моего ребенка... — прошептал Эбергард, в отчаянии закрыв лицо руками. — Горе тебе, если я ее не найду. Горе тебе вдвойне, если я — что еще ужасней — найду свою дочь преступницей. Тогда я уничтожу тебя. Но я не убью тебя. Ни в коем случае! Твое наказание будет страшнее.
Слова Эбергарда привели графиню в смятение. Она знала его непоколебимую волю и твердый характер. Она также знала, что свое слово он сдержит при любых обстоятельствах.
В эту минуту в глубине комнаты отворилась большая дверь. На пороге появился молодой человек лет двадцати в трико с серебряными блестками, которое выгодно показывало его стройную фигуру. Молодой человек был явно удивлен, увидев незнакомца в комнате мисс Брэндон.
— Сегодня же ночью я найду в лесу этого скитальца, — тихо проговорил Эбергард. — Дай Бог, чтобы я нашел и свою дочь. Это было бы прекрасно и для вас и для меня.
И он повернулся к выходу.
Леона проводила его мрачным, сверкающим ненавистью взглядом.
Когда дверь за ним закрылась, она обратилась к юноше, который стоял в глубине комнаты, скрестив на груди руки.
— Гарри! — сказала она. — Вы хорошо запомнили этого человека?
— О, я узнаю его в любой толпе.
— Даже если увидите среди князей, в орденах?
— И тогда, мисс Брэндон. Для вас я найду его везде.
Леона мрачно молчала, подавленная недавней угрозой, потом вскинула голову — ее страстная, необузданная душа вынесла приговор.
— Я ненавижу его... — прошептала она.
— Сознайся, Леона, ты его боишься... О, какой позор!.. Тогда я или он!
Взгляд юноши был прикован к прекрасному лицу мисс Брэндон. Она безраздельно властвовала над этим молодым и еще неопытным сердцем.

IV. НАРОДНОЕ СОБРАНИЕ

Все старания Эбергарда и Мартина найти, где скрывается чиновник Фукс, оказались тщетными.
Там, где они его искали, их неизменно встречали бедность и нищета. Эбергард не только раздал все находившиеся при нем деньги, но и на следующий вечер снова принялся раздавать эти своеобразные пособия. Его согревала мысль, что таким образом он хоть не надолго облегчает участь обездоленных, тем более что, может быть, среди них есть и его дочь.
Исходив леса вокруг столицы, Эбергард с Мартином к вечеру прекратили поиски. Они сообщили полиции о том, что Фукс скрылся. Их сменили многочисленные сыщики — теперь они отправились обыскивать окрестности.
Эбергард тяжело переносил эти тщетные поиски. Он готов был воспользоваться любыми средствами, чтобы найти дочь, чтобы вознаградить ее за все испытания, перенесенные у чужих людей. Жестокосердная мать без зазрения совести передала свою дочь в руки ужасных людей, и если еще недавно в благородном сердце Эбергарда теплилось какое-то чувство к Леоне, то теперь она для него больше не существовала.
«Мой ребенок находится среди преступников, — думал он, и его сердце наполнялось отчаянием. — Может быть, девочка уже погибла и потеряна навсегда…»
Мартин шел рядом с графом. Душевные муки хоть и терзали Эбергарда, но не лишили мужества.
Они миновали главную улицу, протянувшуюся от Королевских ворот до замка, — вечером, при ярком освещении витрин, она представляла собой красивое зрелище. Затем они направились к древнему замку и свернули в широкую Марштальскую, вдоль которой с обеих сторон высились богатые особняки. Через несколько минут Эбергард и Мартин остановились у здания со статуями в нишах и резными дверями искусной работы.
Двери при помощи потайного механизма сами собой отворились и снова закрылись, когда Эбергард и его провожатый вошли в вестибюль, наполненный матовым светом.
Этот дом граф Монте-Веро купил вскоре по прибытии в столицу у одного архитектора, знавшего толк в современном комфорте. Эбергард после незначительных переделок переехал туда со всей прислугой.
Из круглого вестибюля можно было пройти в три разных помещения — в глубине его находились три высоких резных двери. На них не было ни замков, ни запоров, но, подойдя ближе, можно было заметить, что они крепко и надежно заперты.
Левая дверь вела на лестницу, украшенную экзотическими цветами и растениями. По ней можно было подняться в рабочий кабинет Эбергарда. Она отличалась иноземным убранством. Должно быть, граф целиком привез его с собой из Бразилии, чтобы постоянно иметь перед глазами воспоминание о стране, где он, благодаря собственной предприимчивости и уму, сделался Крезом.
Искусного плетения циновки украшали стены. Поверх них были развешаны украшенные драгоценными камнями ружья и пистолеты. Резные ореховые стулья с плетеными сиденьями окружали овальные столы. Почти всю стену занимал секретер из душистого розового дерева со множеством потайных ящичков. А по сторонам его высились пальмы и алое. В глубине комнаты из фонтана в виде львиной пасти в большой мраморный бассейн струилась вода. Бассейн обрамляли вьющиеся лианы. Среди них стояли две золотые клетки — одна с яркими попугаями, другая с ручными обезьянами.
Средняя дверь вестибюля вела в большой, богато убранный зал, который мы посетим в одной из следующих глав.
А сейчас по мозаичному полу вестибюля последуем за Эбергардом в правую дверь.
Она также бесшумно отворилась перед ним. За нею скрывалась мраморная лестница с тропическими растениями и душистыми цветами по сторонам. Она походила на садовую террасу, залитую лунным светом. Шитый золотом ковер заглушал шум шагов.
Наверху в ожидании своего повелителя замер Сандок. Он поклонился и раздвинул портьеру, за которой находился роскошный зал.
Сам король, которого в день его торжественного въезда в столицу граф Монте-Веро привел в изумление своим драгоценным подарком, не мог бы похвастать такими апартаментами.
Весь зал был покрыт одним громадным ковром со столь искусно вытканными цветами, что они казались рассыпанными по полу. Люстра из матового золота и такие же канделябры на стенах распространяли яркий и вместе с тем приятный для глаз свет. Темно-синюю бархатную обивку стен оттенял вишневый шелк на диванах и креслах. Перед диванами стояли мраморные столы и столики на золоченых ножках.
В глубине зала находился камин из резного камня. Стоявшие на нем часы представляли собой замечательное произведение искусства и к тому же показывали не только часы и дни, но даже месяц и год. По обеим сторонам камина на высоких постаментах замерли Амур и Психея.
На левой стене висел большой портрет старика с благородными чертами лица. Эбергард часто сидел напротив этого полотна на мягкой оттоманке, над которой золотой орел держал в клюве золотую нить. Стоило только дотронуться до нее, как неизвестно откуда начинала звучать прекрасная музыка.
Немногие часы покоя, выпадавшие на его долю, граф любил проводить в этой прохладной комнате — перед портретом почтенного старца, которому длинная белая борода и широкий коричневый плащ придавали сходство с апостолом. Лицо Эбергарда неизменно теплело, когда он смотрел на старца. Он часто мысленно беседовал с ним.
«Твой кроткий, светлый взор, отец Иоганн, всегда благотворно действует на мою душу. Ты служишь мне примером, ты — мой поводырь в жизни. К твоим словам и рассказам я жадно прислушивался мальчишкой. Твоим советам следовал, когда был юношей. Сделаться подобным тебе, достичь твоего человеколюбия, твоей душевной чистоты и твоего благородства — вот цель моей жизни, — размышлял Эбергард. — Час твоей кончины был самым печальным для меня. Да, отец, он был тяжелее того часа, когда я увидел себя обманутым в самых святых чувствах. Обманутым той, которая должна была разделить мою любовь к тебе. Ты, отец мой, учитель мой, друг мой, подозвал меня к себе и, благословляя, возложил свои дрожащие руки на мою голову. То, что ты должен был сообщить мне, мучило тебя, и ты прошептал слабым голосом: «Я не твой отец!» — «Как?! — воскликнул я в отчаянии. — Неужели ты хочешь отнять у меня то единственное, чем я так горжусь? Ты любил меня, ты внушал мне любовь! О, отец Иоганн, если и в самом деле не ты произвел меня на свет, все равно ты навсегда останешься моим отцом». Твои бескровные губы беззвучно зашевелились. Ты откинулся назад, и тайна моей жизни умерла вместе с тобой. Однако на твоем благочестивом лице сияла улыбка, словно ты хотел сказать мне: «Я любил тебя, как отец любит своего родного сына». Я преклонил колена у твоей постели, прижался лицом к твоей холодной руке и так пролежал всю ночь. Благословение твое постоянно охраняло меня, но твои последние слова глубоко запали в мое сердце. Я пытался найти объяснение тайне, но не нашел его. Напрасно разбирал я бумаги, лежавшие на твоем письменном столе. Я нашел твою волю и твои сообщения, касающиеся всевозможных вопросов, но мое происхождение навсегда осталось для меня тайной. И тогда внутренний голос сказал мне: «Не ищи более, останься ему верен и люби его как родного отца!» Когда я покидал твой дом, отправляясь знакомиться со светской жизнью, ты, давая мне серьезные наставления, надел на меня амулет, который и сегодня у меня на груди. «Вера, свет и презрение к смерти, — проговорил ты при этом. — Вот твой девиз». Знаки эти повсюду сопровождают меня. Посмотри, отец Иоганн, они стали для меня жизненным правилом».
Эбергард дернул за шнурок — и над мраморным камином разошлась стена. В нише сверкало солнце — кристаллы так преломляли свет, что оно казалось настоящим. По сторонам ярко горели освещенные им крест и череп?
В эту минуту портьера раздвинулась, и в зал вошли двое. Увидев блестящие символы, они остановились.
Один из вошедших был высок ростом и крепко сложен. Рассудительное и серьезное выражение лица, большие натруженные руки, да и вся фигура делали его похожим на Эбергарда.
Другой, напротив, был мал ростом и худощав. Его безбородое лицо избороздили морщины. Выглядел он лет на десять старше хозяина дома, в то время как высокий выглядел на столько же моложе.
Оба были друзьями молодости Эбергарда, и теперь, возвратившись на родину, граф снова отыскал их. С этими людьми граф мог делиться горем и радостью.
По странному стечению обстоятельств, одному из них, Ульриху, достался в наследство амулет с такими же тремя символами, что и у Эбергарда.
— Приветствую вас, друзья! —сказал Эбергард вошедшим. — Проходите и присаживайтесь.
Друзья тепло поздоровались с ним.
— Нам нельзя засиживаться, — сказал худощавый.
— Куда же вы торопитесь, доктор Вильгельми? Вероятно, опять что-то стряслось? И по вашему лицу, дорогой Ульрих, я вижу, что вы тоже встревожены. Поделитесь — чем же. Ведь мы всегда действуем вместе.
— Постараюсь изложить все в нескольких словах, — проговорил доктор, усаживаясь в ближайшее кресло. — Через полчаса в «Колизее» начнется народное собрание. Мы пришли, господин Эбергард, чтобы отправиться туда вместе с вами.
— Дело серьезное, — прибавил Ульрих, — барон Шлеве…
— Камергер принца Вольдемара? — уточнил Эбергард.
— Да...Барон Шлеве возмутил народ. Мы услышим обвинения, выдвинутые против него. Скажу только, что он ухаживал за одной красавицей — дочерью машиниста Лессинга, весьма прилежного и честного человека. Юная девушка и ее отец, несмотря на его неоднократные угрозы, постоянно отказывали ему. Это раздосадовало знатного господина, который полагал, что его гнусные предложения они должны почитать за честь для себя. Тогда он решил заставить отца воздействовать на дочь, а в противном случае разорить его. Он купил дом, где у машиниста была своя мастерская, и велел ему очистить помещение. И вот теперь самым бесчестным образом начал преследовать бедного трудягу. Барон отбивает у него заказы, отнимает кредит, и теперь этот несчастный человек едва может прокормить свое семейство и заплатить жалованье своим рабочим! — с глубоким возмущением закончил Ульрих.
— Потому что дочь отказал барону? Какая низость! — в свою очередь возмутился Эбергард.
— И это не первый случай, — прибавил маленький доктор. — Я знаю и другой, еще безобразней... Но поспешим! Сегодня в народном собрании выступает некто Миллер-Мильгаузен…
— Миллер-Мильгаузен?..
— «Друг народа», как он называет себя, человек, который, как мы увидим, делает все, чтобы народ стал счастливым, — не без иронии пояснил доктор Вильгельми. — Вскоре он намерен отправиться по провинциальным городам, дабы и там распространять свои улучшающие мир теории.
— Вы, кажется, не очень верите в них? — спросил Эбергард.
— Так же, как и я, — серьезно подхватил Ульрих. —Вот только толпа не разуверилась... Не будем мешкать, пойдемте, послушаем его. Еще несколько таких «друзей народа» — и от нищих не будет отбоя...
Друзья вышли из дома.
Графа трудно было узнать в простом костюме.
Доктор Вильгельми служил им проводником. Как мы увидим далее, он был весьма разносторонней личностью. Трудился он для блага человека не только как врач, но и как исследователь природы и ее тайн и, несмотря на свои многочисленные занятия, находил время для общественной жизни.
Ульрих же был человеком из народа, который, благодаря своему трудолюбию и прилежанию, сделался самым богатым в столице золотых дел мастером и продолжал работать с тем же усердием, как и прежде. Он, который постоянно был в гуще народа, а потому знал все его чаяния и беды, растущие с каждым годом, был дальновидным и опытным человеком.
Эбергард любил его. Когда они впервые встретились, Эбергард сильно привязался к сыну ремесленника, а внешнее сходство только усиливало эту дружбу. А пока Эбергард жил в Бразилии, они даже умудрялись переписываться.
— Вот мы и пришли, — сказал наконец доктор Вильгельми, когда они после долгих блужданий вышли на широкую улицу.
Громко переговариваясь, еще грязные после работы мастеровые в синих блузах и замасленных фуражках спешили к старому дому, перед которым горели два больших фонаря. Над открытой дверью виднелась надпись, сделанная большими черными буквами: «Колизей». К этой-то двери и стекался народ в большом волнении. Кое-где в толпе слышалась возбужденная беседа, а кое-где — и угрозы.
За дверью был высокий и обширный зал, способный вместить до трех тысяч человек. По сторонам его тянулись галереи, которые вскоре тоже заполнились народом.
Эбергард и Ульрих, следом за доктором, попробовали отыскать себе внизу места поудобней. Разумеется, здесь надо было стоять — не было ни стульев, ни скамеек, которые только загромоздили бы свободное пространство. Без них народу здесь помещалось несколько больше
Слышался возбужденный гул голосов. В глубине зала виднелось возвышение — что-то вроде трибуны для оратора. Справа от нее за столом сидели двое. Перед ними лежали листы бумага.
— Вот он, «друг народа», — шепнул доктор Вильгельми графу, который вместе с Ульрихом протиснулся поближе к трибуне.
— Этот невысокий лысый толстяк с белокурой бородкой?
— Да, это и есть господин Миллер-Мильгаузен. Он-то сейчас и выступит с речью.
Эбергард внимательно посмотрел на человека, который вызвался защищать интересы народа, — вернее, рабочего класса. Граф отлично сознавал всю тяжесть ноши, возложенной на себя Миллер-Мильгаузеном. Ведь для этого нужны недюжинная сила, способности и энергия.
Однако отвечает ли всему этому самозваный защитник народа?
Чем дольше граф всматривался в умное и хитроватое лицо демагога, тем больше сомневался в его способностях.
Зазвонил колокольчик. Возле колонн, поддерживавших галереи, появилось несколько полицейских. Голоса смолкли. Оратор взошел на трибуну. Раздались нестройные рукоплескания.
«Друг народа» поблагодарил за приветствия и первым делом стал говорить о собственном бескорыстии. Потом он перешел к произволу аристократов и высокопоставленных чиновников, и лишь затем, сопровождаемый одобрительными выкриками мастеровых, приступил к обсуждению дела машиниста Лессинга.
Из вполне справедливых слов Мильгаузена следовало, что интриги одного из сильных мира сего сделали Лессинга нищим, так что уже две недели он не может платить жалованье своим работникам, вследствие чего их семейства не имеют в доме даже куска хлеба.
Это было общеизвестным фактом, и потому еще больше распалило толпу. Тем более что оратор после каждой фразы восклицал:
— Положа руку на сердце, скажите, братья, прав ли я?
— Да!.. Да!.. — раздавались голоса. — Вот это настоящий народный заступник!..
Эбергард внимательно вслушивался в каждое слово оратора. В то время как «друг народа», вместо чтения толпе наставлений, вместо обращения к ее лучшим чувствам, вместо призыва к добру и порядочности, воспользовался случаем с камергером, чтобы показать себя и взбудоражить собравшуюся публику, вызвав приступ ненависти к богатеям, лицо Эбергарда, который был богаче всей этой толпы вместе взятой, становилось все мрачнее.
Когда оратор пылко заключил свою речь словами: «Теснее ряды вокруг вашего вернейшего друга, который говорит сейчас с вами», — и этот призыв сопровождался криками одобрения и поддержки, — тогда Эбергард подошел к столу и попросил слова.
Непросто было взойти на трибуну, с которой «друг народа» только что спустился с торжеством победителя. Все взгляды были обращены на незнакомца, одетого в костюм рабочего. Никто ведь не знал, что для Эбергарда это просто маскарад.
— Я должен вам объяснить, — заговорил Эбергард своим низким, звучным голосом, когда в зале наступила тишина, — что не люди слова, а люди дела — ваши настоящие друзья. Не верьте тем, кто льстит вам и хочет быть вашим вождем. Нетрудно отрывать вас от работы и собирать здесь для того, чтобы наговорить вам красивых слов. Истинный друг может указать вам только три составляющих на пути к благоденствию — это образование, умение владеть собой и благосостояние.
Послышались возмущенные выкрики и свистки. «Друг народа» скептически улыбался. Но Эбергард спокойно продолжал:
— Тот из вас, кто имеет справедливую жалобу, пусть обратится к мастеру Ульриху, которого вы все знаете и уважаете…
— А кто это такой? — выкрикнул кто-то, и в зале засмеялись.
— Что последует за этим обращением, — говорил Эбергард, — я объяснять не стану…
— Вышвырнут за ворота! — снова выкрикнули в зале под одобрительный гул.
— Достаточно будет сказать, что ему окажут посильную помощь… — не сдавался Эбергард.
— Тоже пустые слова!.. Знаем мы, что это за помощь!.. — послышались голоса из разных концов зала.
— Завтра вы перемените свое мнение! —все так же решительно объявил Эбергард. — Ступайте по домам и принимайтесь за работу! Помните, что только труд ваших рук приносит неоценимую пользу людям…
— Еще какую — нашим хозяевам! — откликались из зала.
— Не возмущайтесь, что торжествуют богатые и знатные! Так уж устроен мир. Не придавайте этому слишком большого значения. Работа делает человека свободным, довольным собой и достойным тех даров, которыми его наделил Бог.
— Слушайте!.. Слушайте!.. — зашумели в толпе. — Что за издевательство?..
— Что он тут проповедует?..
— Кто это?
— Машинист… — сказал кто-то.
— Хозяйский холуй…
— Надо присмотреться, что это за рабочий такой…
— А может, он и не рабочий вовсе?..
— Нет, он резчик-гравер! — уверенно поправили его — это солгал мастер Ульрих.
Крики негодования стали мало-помалу стихать.
— Те, кто работает в мастерской Лессинга, — продолжал Эбергард, — сегодня вечером получат хлеб для своих детей и жалованье от своего хозяина. Можете проверить, правду ли я говорю!
Под возгласы «Посмотрим!.. Что еще за чудеса?..» Эбергард сошел с кафедры и мгновенно вместе с друзьями исчез в толпе. Напрасно искали его, напрасно пытались выяснить, кто он.
Первый оратор снова вышел на кафедру, доказывая предательскую и антинародную сущность речей своего оппонента. Сначала многие соглашались с ним, но час спустя, когда из мастерской Лессинга пришел работник и принес весть о том, что все мастеровые получили жалованье и что работа будет продолжаться, настроение собравшихся изменилось.
Народ стал расходиться. Только и слышались толки о незнакомце. И чтобы разузнать о нем, многие решили отправиться ко всеми уважаемому, как сказал таинственный оратор, мастеру Ульриху.


В тот же вечер Эбергард сам отправился к машинисту Лессингу, дом которого так внезапно посетили нищета и отчаяние. Человек этот скорее обрек бы себя и свое семейство на голодную смерть, чем отдал бы дочь кому-либо на поругание. И даже теперь, когда его маленькие дети просили хлеба, честный ремесленник не собирался отступать.
Когда в дверь тихо постучали, Лессинг готов был увидеть посланца от камергера Шлеве, но на пороге стоял незнакомый ему господин.
Несмотря на поздний час, Эбергард попросил ремесленника показать его мастерскую, чтобы осмотреть земледельческий инструмент, который Лессинг не мог закончить из-за нехватки денег. Графу очень понравилось снаряжение для плугов и молотильных машин. И поскольку ему нужен был такой инструмент, он назвал себя и сделал несколько пробных заказов, пообещав зайти через несколько дней, чтобы отправить первую партию изделий в свои отдаленные имения и заказать следующую. Граф тотчас выплатил аванс под заказы, хоть Лессинг пытался отказываться от него.

V. ПРИДВОРНАЯ ОХОТА

Прекрасный охотничий замок Шарлоттенбрун стоял на опушке леса в двух милях от столицы. Король со свитой и гостями обычно отправлялся туда по железной дороге, которую построили только год назад.
На предстоящую охоту были разосланы многочисленные приглашения. Гости в назначенный час должны были собраться на вокзал, чтобы тронуться в путь в королевском поезде, между тем как шталмейстеры и егеря с конями и собаками были отправлены в замок еще накануне.
Король не особенно любил охоту, однако, подобно своему покойному отцу, считал своей обязанностью не нарушать традиций и раз в году, осенью, навещал Шарлоттенбрун, получивший свое название в честь покойной королевы.
Короля сопровождали королева, принц Август, принцесса Шарлотта с матерью, строго следовавшей всем тонкостям этикета, и принц Вольдемар со своим камергером. В роли приглашенных на вокзал явились лорд Уд, принц Этьен, кавалер де Вилларанка и граф Монте-Веро.
Эбергард накануне отослал Сандока со своими превосходными вороными конями в Шарлоттенбрун. Он был облачен в короткий шитом золотом темно-зеленый сюртук. На ногах у него были высокие, доходившие до колен, сапоги с золотыми шпорами. На голове — черная охотничья шляпа с серым пером. Его ружья с золотой насечкой и богатой инкрустацией из перламутра были тоже отправлены вместе с Сандоком.
Эбергард поклонился принцу Вольдемару, его бледному, вечно улыбавшемуся камергеру и принцессе Шарлотте, которая, сидя в вагоне королевы, разглядывала из окна прибывающих попутчиков, и затем обратился к кавалеру де Вилларанка, облаченному в весьма неудобный охотничий костюм — его шитый золотом темно-зеленый бархатный полуплащ выглядел слишком тяжелым.
Паровоз нетерпеливо пыхтел, как бы сообщая этим, что он уже давно готов к отправлению. Поездная прислуга только ожидала знака — к отъезду.
И вот к вокзалу быстро подкатила карета. Егерь, соскочив с козел, отворил дверцу, и на платформу, милостиво отвечая на поклоны присутствующих, спустился король со своей августейшей супругой.
Принцесса Шарлотта вышла из вагона, чтобы приложиться к руке королевы. А король между тем остановился возле принца Вольдемара и барона Шлеве. Затем, удостоив несколькими словами обер-егермейстера, он направился к своему вагону, рядом с которым стояли граф Монте-Веро и кавалер де Вилларанка.
— А, Граф Монте-Веро! — приветливо улыбнулся король, внимательно разглядывая Эбергарда. — Мы приглашаем вас сопровождать нас в поездке… Какой изящный охотничий костюм!.. В самом деле, граф, вы отличаетесь отменным вкусом.
Эбергард снял шляпу и низко поклонился. Его прекрасные густые волосы растрепал легкий ветерок, обнажив высокий лоб, который придавал его благородному и мужественному лицу довольно прямодушное выражение.
—Приглашаю вас, граф, сопровождать нас, — повторил король. Он был одет скромно — в простой генеральский мундир.
Эбергард последовал за королем в вагон, украшенный королевским гербом. Следом за ними вошли несколько адъютантов и подали знак к отправлению. Пройдя в отдельное купе, они оставили графа наедине с королем.
В королевском вагоне мягкие, удобные кресла располагали к отдыху, а мраморные столики и большие зеркала в позолоченных рамах, развешанные в простенках между окнами с темно-зелеными шелковыми занавесями, создавали особый уют.
Король снял фуражку и подошел к окну.
— Присядем, граф. У нас с вами почти полчаса для беседы… Должен сознаться, — продолжал король, усаживаясь и указывая графу на соседнее кресло, — что мне было бы интересно узнать, не ошибся ли я тогда на балу — который вы с вашим подарком сделали для меня незабываемым — увидев рядом с вашими орденами амулет…
Эбергард встретился взглядом с королем. Тот невозмутимо продолжал:
— Замечательный амулет… На нем, кажется, были три знака… Я решил спросить вас о нем, так как видел подобное украшение у другого человека.
— Ваше величество удостоили меня зорким взглядом… —сказал Эбергард. — Да, я, действительно, ношу такой амулет.
— Что же это за символы?
— Крест, солнце и череп, ваше сиятельство.
— Странно… Те же самые знаки… А вы знаете, от кого вам достался этот амулет?
— Амулет этот — подарок моего отца, ваше величество, но я ничего не знаю о его происхождении. Я только могу сообщить вам, что видел точно такой же.
— У кого же?
— У золотых дел мастера, которого зовут Ульрих.
— Может быть, в его семействе изготовляли эти таинственные украшения? А может, они служат для какой-нибудь тайной связи?
— Говорят, что в прежние времена было именно так.
— Мне говорили, граф, что вы поддерживаете отношения с некоторыми старыми друзьями?
Эбергард с удивлением посмотрел королю в глаза.
— Толки эти, полагаю, стали следствием одного из недавних народных собраний… Действительно, ваше величество, у меня есть несколько друзей, которые, как и я, стремятся к общей цели.
— Вольнодумцы… Не так ли? — быстро спросил король.
— Мне кажется, ваше величество, что этому слову придается более устрашающая трактовка, чем оно того заслуживает.
— Тогда объясните, как вы его понимаете.
— Если вольнодумством называют стремление распространять образование, помогать нуждающимся и служить человечеству, ваше величество, тогда…
— Что тогда, граф?
— Тогда я, действительно, такой, каким меня здесь уже считают, хотя нахожусь я в столице всего несколько недель.
— Как видите, у меня верные слуги… Однако, надеюсь, народ правильно понимает ваши устремления?
— Опасности, ваше величество, грозят каждому начинанию, но человек должен преодолевать их, если твердо убежден в его необходимости.
— В чем же, по вашему, необходимость этого начинания?
— По ту сторону океана и здесь, ваше величество, число эмигрантов из Германии растет. Растет и нужда.
— Странно, граф. Вы слишком строго и мрачно смотрите на вещи. Бедность существовала всегда…
— Но разве это столь веская причина, по которой ее не следует искоренять? — быстро сказал Эбергард.
Лицо короля омрачилось. Он бросил странный взгляд на графа и встал. Эбергард последовал его примеру.
— Скажу откровенно, граф, если бы я не знал, что вы опытный человек,—заявил король, —, я бы счел вас мечтателем.
— Вы хотите сказать, ваше величество: юным мечтателем, который гонится за мнимыми идеалами.
— Молодость всегда склонна к фантастическому вольнодумству, но вы, граф…
Эбергард едва заметно улыбнулся — король, похоже, с нетерпением ожидал ответа.
— Ваше величество, опыт в жизни приобретается только путем борьбы, страданий и неустанной работы мысли. В результате это и побуждает человека занять определенную позицию. Назовите это, ваше величество, вечным детством… согласен… но верность выбранной позиции говорит о достоинстве человека. Никогда и ничто в мире не остановит мою помощь бедным и, насколько в моих незначительных силах, борьбу за справедливость, —ответил Эбергард с вдохновением.
Между тем поезд остановился.
Король с минуту молча и пристально смотрел на воодушевленное лицо графа. Его слова тронули и, вместе с тем, озаботили короля. Он подошел к графу. В этот момент адъютанты отворили двери вагона.
— Мне бы хотелось называть вас своим другом, граф, — быстро произнес король, подавая Эбергарду руку и пристально глядя ему в глаза. — Принимаете вы эту дружбу?
— Это большая честь для меня, ваше величество, — взволнованно ответил граф Монте-Веро, низко поклонившись королю.
Придворные, оказавшиеся свидетелями этой сцены, не могли не обратить внимания на такую благосклонность со стороны короля.
— Мы понимаем теперь, — заметил король, — почему вы столь дороги тому отдаленному двору, который так неохотно расстался с вами, граф. — И его величество вышел из вагона на перрон.
Эбергард последовал за ним.
Все с любопытством смотрели на графа, а французский посол принц Этьен счел нужным присоединиться к новому королевскому любимцу, справедливо полагая, что его влияние при дворе растет с каждым днем.
В то время как Эбергард, беседуя с принцем, шел по террасе, окруженной апельсиновыми деревьями, король беседовал с обер-егермейстером фон Тримпшейном, а дамы королевского дома со своей свитой по другой дороге отправились к охотничьему замку.
Широкая цветочная клумба и высокие апельсиновые деревья разделяли обе дороги, однако Эбергард заметил, что принцесса Шарлотта, которой очень шла длинная светло-зеленая амазонка, часто посматривает в его сторону.
Замок Шарлоттенбрун стоял на горе. Позади него раскинулся лес, а с террасы впереди открывался прекрасный вид на луга и поля, которые, несмотря на осеннее время, еще хранили прелесть лета. Сам замок был невелик и выглядел довольно скромно.
Королевская чета вместе с гостями подошла к широкой лужайке перед замком. По обеим сторонам ее стояли лакеи и прислуга, от обер-егермейстера до учеников садовника, одетые в праздничные платья.
Жокеи и конюхи с конями и со снаряжением для охоты стояли по другую сторону замка, у опушки леса, откуда и должна была начаться охота.
Но прежде состоялся завтрак, который, по распоряжению фон Тримпшейна, был подан в большой зал замка.
Обер-егермейстер был мастер устраивать завтраки и обеды для знатных гостей и с изумительным искусством собственноручно готовил самые изысканные блюда и напитки.
Стол был сервирован с особым изяществом. Икра, свежие устрицы, несколько видов жаркого, пикантные паштеты теснились на обширном столе. Граф Монте-Веро, по желанию короля, сидел рядом с ним — напротив принцессы Шарлотты.
Бокалы ежеминутно наполнялись вином, лакеи быстро сновали взад и вперед… Но вот подали шампанское, и веселье достигло разгара…


Завтрак затянулся дольше, чем ожидали.
Король встал из-за стола только через несколько часов. И когда все вышли из замка на лужайку, чтобы сесть на коней, солнце уже клонилось к закату.
Воздух был свеж. Приятная прохлада, напоенная благоуханием осени, растравляла охотничий задор гостей, которые с помощью шталмейстеров садились на коней. Издали уже слышались веселые звуки труб, и егери со сворами собак стояли наготове.
Король ехал в открытой коляске. Его сопровождали егермейстеры. Гости следовали за ним на конях.
Принцесса Шарлотта грациозно и уверенно держалась в седле, сжимая поводья своего прекрасного серого коня. Зеленая амазонка облегала ее стройный, гибкий стан, а прекрасные темные волосы прятались под маленькой шляпкой с белым пером. В руке она сжимала изящный хлыст.
Чуть поодаль принц Вольдемар, отказавшись от помощи шталмейстера, пытался утихомирить своего беспокойного коня. Его, должно быть, забавляло молодое горячее животное, беспрестанно встававшее на дыбы.
— Это ваша вина, барон! — крикнул он камергеру Шлеве, который быстро подскакал к принцу.
— Прошу извинения, ваше королевское высочество!
— Ничего, этот норовистый конь меня только бодрит. Все ваши выдумки имеют своеобразную прелесть. Я люблю такие шутки.
— Вы, ваше королевское высочество, весьма благосклонны к своему преданнейшему слуге, —проговорил барон, и хитрое выражение на его лице сменилось выражением крайней преданности.
— Скажите, барон, что за человек этот новоявленный граф? — негромко осведомился принц, наклонившись в седле к своему поверенному. — Я его совершенно не понимаю. Мне показалось даже, что мой августейший дядя при выходе из вагона протянул ему руку и тот ее дружески пожал.
— Я тоже заметил, ваше высочество, и тем более изумился, что этот странный чужак слывет возмутителем народа. Этому графу угодно не замечать меня. Зато я с полным бескорыстием посвящаю ему все свое время, —сообщил камергер с улыбкой, которая придавала его желтому морщинистому лицу неприятное выражение.
— Как всегда оригинально, —рассмеялся принц.
— Господин граф заслуживает особого внимания. И как ни странно, случай мне, кажется, благоприятствует. Я надеюсь еще сегодня получить о нем кое-какие сведения.
— Сегодня? Каким образом? — спросил принц.
— Дело в маленьком rendez-vous*, которое я, рассчитывая на позволение вашего королевского высочества, назначил в павильоне, вон там, на опушке леса.

* Свидание (фр.)

— Снова интересное приключение? В самом деле, барон, вы неистощимый мастер на выдумки. Без сомнения, вы ожидаете даму.
— Конечно, ваше королевское высочество, но только в надежде получить от нее сведения, которые могут заинтересовать и вас.
— Мне бы очень хотелось застигнуть вас в павильоне, чтобы посмотреть, кто та дама, и выяснить не… нарушите ли вы программу своего rendez-vous… — Принц ухмыльнулся и многозначительно посмотрел на камергера. — Но вы знаете, что я подвергнусь немилости, если до окончания охоты оставлю своего августейшего дядю.
— Одного взгляда было бы достаточно, ваше высочество, чтобы убедиться, что лишь любознательность является целью этого свидания, потому как дама, которая будет ожидать меня в павильоне… — Камергер шепнул принцу на ухо имя, и затем оба быстро поскакали к коляске короля.


Вечерело. Золотистые лучи заходящего солнца все еще освещали верхушки деревьев и играли на листьях. Было тихо. Летний вечер незаметно спускался на землю.
Принцесса Шарлотта с наслаждением глядела на окружающую природу.
— Посмотрите, какой очаровательный красный цвет, господин граф, — обратилась она к Эбергарду, после того как король подозвал к себе принца Этьена, — может быть, даже для того, чтобы оставить свою племянницу в обществе графа Монте-Веро. — Какая цветовая гамма!.. Должна сознаться, только сейчас я поняла всю скуку нашей раззолоченной столичной роскоши… Как ласкает взгляд эта темная зелень ветвей, залитых красноватыми лучами заходящего солнца!
— Красота и тайны природы — вот что всегда составляло мою единственную радость, — ответил Эбергард. — Я рос, окруженный ею. Я любил ее, как дитя любит свою мать.
— Полагаю, со мной было бы то же самое, если бы я чаще видела ее.
— Исполнить это желание не так уж трудно, ваше высочество. Но мне кажется, что после удовольствий богатой и шумной придворной жизни вас вряд ли удовлетворит скромная и тихая красота природы.
— Напротив, граф, такая перемена была бы мне очень по сердцу. Мы одни… Сознаюсь, мне крайне надоели и весь этот этикет, и потоки заученных, приторных фраз.
— Мне кажется, я понимаю вас, принцесса, — с участием ответил Эбергард.
—Тогда давайте вести себя естественно, пока мы одни. Хватит чопорности. Пусть этому идолу поклоняются другие. Я счастлива, что нашла в вас человека, который с первой же встречи своей благородной искренностью произвел на меня прекрасное впечатление.
—Я рад слышать это, принцесса.
— Поверьте, это от души. Отстанем немного от кавалькады… Или, может быть, вы страстный охотник и я злоупотребляю вашим вниманием, удерживая вас?..
— Даже охота на диких зверей далеких южных краев не может заменить мне эти минуты, принцесса. Или, может быть, вы думаете, что я разделяю все те вельможные пристрастия, которые составляют суть жизни у большей части придворных?.. Нет-нет, доставьте мне удовольствие остаться при вас.
Эбергарду было, в самом деле, приятно оставаться в обществе очаровательной Шарлотты. Ему нравились ее чистосердечие, ее изящество и грация, ее доверие к нему. Он, который имел несчастье до тонкостей изучить изменчивое женское сердце, ценил в молодой принцессе ее врожденную непринужденность, ее откровенность, и потому беседа с нею доставляла ему удовольствие.
Увлеченные разговором, граф и принцесса выпустили из рук поводья, предоставив своим коням самим следовать за кавалькадой. Они не заметили, как на перекрестке их кони свернули направо — на дорогу, которая вела в лесную чащу. Сначала вдали еще слышались голоса и лай собак, но вскоре замер последний звук, выдававший близкое присутствие королевской свиты. Прекрасная пара осталась наедине, окруженная полумраком и тишиной леса.
Вдруг до них донеслись звуки выстрелов. Граф и принцесса остановили коней и только теперь заметили, что находятся возле глубокого оврага.
Почти сразу после выстрелов в чаще раздался треск и шум ветвей, а затем ветви кустарника возле принцессы неожиданно раздвинулись, и на коня девушки с яростью метнулся олень, — вероятно, раненный или испуганный выстрелом.
Конь принцессы, увидев взбешенное животное, взметнулся на дыбы, чтобы одним прыжком увернуться от удара оленя. Но он находился всего в нескольких шагах от оврага. Сделай конь скачок назад — и глубокий овраг стал бы могилой и ему, и его молодой всаднице.
Принцесса в смертельном страхе вскрикнула.
Олень на мгновение замер, но затем, опустив рога, снова бросился на коня, — должно быть, решив, по крайней мере, недешево продать свою жизнь.
Эбергард молнией слетел со своего коня, выхватил на ходу охотничий нож и левой рукой вцепился в поводья испуганного коня принцессы.
Шарлотта, лишившись чувств, упала на мох.
Эбергард, сжимая нож, ожидал нападения могучего врага. Разъяренное животное ринулось на обнаженное оружие. Одним точным ударом граф поразил оленя. И тот, захрипев, грузно повалился на землю.
Теперь Эбергард мог позаботиться о своей прекрасной высокородной спутнице. Бледная как мрамор, она лежала на мхе неподалеку от края оврага. Здесь было сумрачно от высоких деревьев. Поблизости никого не было. Только теперь Эбергард понял, что они заметно отдалились от остальных охотников.
Привязав коней к одному из ближайших деревьев, он подошел к бесчувственной принцессе…
Увы, все его старания привести ее в чувство оказались напрасными. Эбергард не знал, что и делать.
Но тут, почти в отчаянии, он вдруг шагах в ста от себя в просвете между ветвей заметил крышу дома, тускло отсвечивающую в последних лучах вечерней зари. Вероятнее всего, это был лесной павильон, какие часто встречались в королевских угодьях. Если даже там и не было лакеев или горничных, домик этот мог послужить пристанищем для бесчувственной принцессы.
Не теряя ни секунды, граф осторожно поднял Шарлотту на руки и быстро понес к домику.
Он не ошибся: это, действительно, был один из лесных павильонов с несколькими комнатами и входами, которые часто во время охоты или прогулок двора служили местом отдыха.
Эбергард со своей прекрасной ношей подошел к ближайшей застекленной двери и, отворив ее, внес девушку в большую комнату, где стояли легкие стулья и оттоманка. Осторожно опустил он бесчувственную принцессу на подушки. Глаза ее были закрыты. Темные волосы рассыпались по плечам. Она едва дышала. Обморок был глубоким и продолжительным.
Граф принялся искать холодную воду, чтобы смочить лоб принцессы, но ничего не нашел в этом необитаемом павильоне. Потом он вдруг вспомнил, что по дороге сюда видел ручей, и, оставив принцессу, поспешил за водой.
К счастью, при нем была хрустальная кружка.
Выйдя из павильона, он заметил барьер, но не обратил на него внимания. Да и в эту минуту ему все равно было, кому принадлежит этот павильон — пусть даже принцу Вольдемару.
Стемнело, когда граф достиг ручья. А когда он наконец возвратился с водой, луна уже бросила свои первые серебристые лучи на живописный ночной лес. С гулко бьющимся сердцем подошел он к павильону и тихо отворил дверь.
Он вздохнул с облегчением, когда увидел, что принцесса приподнялась на оттоманке. Сквозь высокое открытое окно ее освещала луна. Даже в сумраке принцесса выглядела еще очень слабой.
— Что со мной?.. Где я?.. — прошептала она. — Не сон ли это?.. Я сейчас слышала голоса…
— Милая принцесса… — дрогнувшим голосом проговорил Эбергард, тихо подходя к ней.
Шарлотта подняла на него свои прекрасные глаза, и счастье озарило ее лицо.
— Вы здесь? — проговорила она, слегка краснея. — А где моя мать?.. Где мои придворные дамы?.. Где гости?..
Эбергард любезно рассказал ей о случившемся и подал холодную воду, чтобы она могла освежиться.
— Я благодарна вам за участие, господин граф. Право, я не заслужила такой заботы.
— Я лишь исполнил свой долг, принцесса. — Отступив назад, Эбергард поклонился. В эту странную, как будто сближающую их, минуту он так и не смог произнести ничего, кроме обыденных и сухих слов.
— Надеюсь, я теперь в состоянии вернуться в замок Шарлоттенбрун… — произнесла принцесса озабоченно. — Слышите?.. Мне кажется, это звуки труб… Давайте пойдем к коням.
— Прошу вас смелее опереться на мою руку, —предложил Эбергард своей прекрасной спутнице. Для нее эти слова, вероятно, имели особое значение — ее милое лицо покрылось заметным даже в сумраке румянцем, а рука дрогнула.
— Небольшая слабость. Это сейчас пройдет, —прошептала она. —Ее развеет свежий ночной воздух.
Эбергард отворил дверь и бережно повел принцессу через лужайку к освещенной луной дороге, где в некотором отдалении стояли, опустив головы к траве, их кони.
На другой стороне лужайки, у опушки, возвышался маленький пригорок.
И вдруг граф Монте-Веро остановился, не веря собственным глазам, — будто перед ним предстало страшное привидение.
Принцесса взглянула в ту же сторону и оцепенела.
На опушке леса, освещенная луной, словно языческая богиня, стояла красавица Леона. Гордо выпрямившись, с ледяной улыбкой на прекрасных губах, мрачно смотрела она на принцессу и Эбергарда.
Чуть в стороне, невидимый для Эбергарда и принцессы, прятался в тени деревьев камергер Шлеве.
Принцесса Шарлотта в испуге крепче прижалась к своему сильному спутнику. Его же взгляд все еще был прикован к Леоне, словно он хотел убедиться, что воображение не обманывает его.
— Пойдемте, скорей пойдемте отсюда, граф! —попросила принцесса. — Я боюсь этих людей.
— Успокойтесь, ваше высочество, — твердо произнес граф Монте-Веро. — Я с вами.
— Что это за женщина? — спросила Шарлотта.
— Это мисс Брэндон, царица львов, — ответил Эбергард и направился с принцессой к лесной дороге.
Позади раздался смех — грозный и торжествующий одновременно. Он так страшно прозвучал в тишине ночи, что дрожь пробежала по телу принцессы.
Наконец они подошли к коням. Те начали нетерпеливо переступать ногами, встряхивать гривами и фыркать. Через несколько минут на соседнем лугу всадники нашли озабоченных придворных.
По лесу на поиски принцессы уже разослали егерей с факелами и рожками.
— Мы сами во всем виноваты, — сказал король с милостивой улыбкой. — Или, точней, господин фон Тримпшейн, завтрак у которого так затянулся. Но представьте себе, господин граф, тот прекрасный олень, которого нам так расхваливал господин обер-гофмейстер, куда-то бесследно скрылся. И все наши усилия найти его оказались напрасными.
— Он лежит убитый на лужайке по соседству, недалеко от павильона, ваше величество, — сообщил Эбергард. — Господа обер-егермейстеры найдут его там.
— Значит, вы и есть герой дня! Поздравляем вас, граф… Однако пора возвращаться в замок.

VI. ПЕРЕД ОБРАЗОМ БОЖЬЕЙ МАТЕРИ

Через полчаса после того, как Эбергард и принцесса Шарлотта отстали от группы придворных, камергер Шлеве, расставшись с принцем Вольдемаром, поспешил к месту свидания. Барон боялся опоздать, так как ему была известна заносчивость мисс Брэндон. Сколько усилий пришлось потратить, чтобы уговорить ее согласиться на это свидание. И если он теперь опоздает, то красавица-гордячка ждать не станет и все его надежды рухнут.
Барону помогло имя Эбергарда. Только благодаря тому, что в изящной записочке, посланной им Леоне, упоминалось о графе, с которым у нее, вероятно, были свои счеты, она согласилась на свидание.
Камергер Шлеве имел также и определенные планы относительно прекрасной мисс Брэндон — недаром он беспрестанно обращал внимание принца на таинственную незнакомку, которая своей смелостью приводила в изумление жителей столицы.
Барон стремился прибрать принца Вольдемара к рукам — в надежде не только увеличить этим свою власть, но и нажить состояние. Он был весьма опытен и хитроумен в составлении и осуществлении различных планов, и в этом деле он также ловко и напористо принялся за дело.
Вскоре камергер был возле павильона, который находился на границе парка. Он привязал коня к дереву и, прихрамывая, побрел к стеклянной двери домика. Мисс Брэндон еще не было, так что он, подвинув кресло к окну, стал нетерпеливо поджидать повелительницу львов.
Павильон состоял из четырех отдельных комнат, в каждую из которых вела самостоятельная дверь. Но камергер не сомневался, что мисс Брэндон войдет именно туда, где сидел он, так как эта комната ближе всего находилась к дороге в парк.
На его болезненно-желтом лице — цвет был расплатой за разгульное прошлое — почти всегда, когда он оставался наедине с собой, проступало выражение лукавства. Однако едва он оказывался в обществе того, в ком нуждался или кого хотел прибрать к рукам, выражение лица становилось ласковым и заискивающе-покорным. Даже в его голосе появлялись добродушие и благожелательность, которые могли обмануть всякого, кто его не знал. Таким образом он сумел снискать себе доверие не только принца Вольдемара, — и в результате заметно усилилось его влияние при дворе.
Но вот серые глазки его заблестели — он увидел Леону. Она соскочила с коня, передала поводья своему провожатому, в котором камергер узнал ее страстного обожателя Гарри — слепое орудие воли укротительницы, и направилась к павильону.
Барон встал, отодвинул кресло и отворил дверь.
Безупречная красота приближавшейся женщины, ее стройный стан вызвали у камергера немой восторг. Черное платье с длинным шлейфом выигрышно обрисовывало прекрасную фигуру мисс Брэндон и делало ее как бы выше ростом. Лицо ее немного раскраснелось от езды, но сохраняло мраморную холодность. В чертах его читались властолюбие, отвага и железная воля. Ее римский нос с горбинкой, четко очерченный рот, сочные губы, немного дикий и гордый взгляд как бы противоречили ледяному спокойствию этой натуры. Вероятно, сердце этой женщины было не способно испытывать горячую и искреннюю любовь.
Она холодно поклонилась барону, который провел ее в комнату и закрыл дверь.
— Господин камергер, я намерена пробыть здесь весьма недолго, — проговорила Леона, опускаясь в кресло. Небрежным, но рассчитанным движением она отбросила шлейф своего тяжелого черного платья. — Вы пригласили меня сюда… Я хотела бы узнать цель этого таинственного свидания.
— Прошу простить меня, любезная мисс Брэндон, что я избрал этот отдаленный домик местом нашего разговора, но его никто больше не должен слышать, — ответил Шлеве, стараясь быть предельно обходительным. — Разговор столь важен, что я даже не осмелился бы доверить его бумаге.
— Вы в самом деле возбуждаете мое любопытство. Говорите скорее. В вашем письме было упомянуто имя…
— Имя графа Монте-Веро.
— Так что же?
— Мне кажется, ваши отношения с ним могли бы помочь нам в осуществлении нашей общей цели.
— Отношения? В самом деле? — сказала Леона, внимательно наблюдая за выражением лица барона и пытаясь догадаться, что ему нужно от Эбергарда.
— В таком случае вы, может быть, изволите сообщить мне некоторые сведения о графе?
— Какого рода, господин камергер?
— Сведения, которые бы немного рассеяли завесу таинственности вокруг этого человека.
— Значит, вы… приняли сторону противников графа? — быстро произнесла Леона. Она едва не сказала: «Вы ненавидите графа». И еще более заинтересовалась разговором.
— Понимайте, как хотите, прелестная мисс Брэндон. — Камергер с саркастической улыбкой тоже наблюдал за выражением лица Леоны и понял, что она готова стать его союзницей. — Услуга за услугу, дорогая мисс. Помогите мне прибрать к рукам графа Монте-Веро, и я передам в ваши прекрасные маленькие руки весьма высокопоставленное лицо. Вы любите властвовать — я это знаю. Вам, которая сумела сделать покорными своей воле царей пустыни, я предоставлю случай показать свою силу и ловкость в другом, не менее трудном деле. Я ни минуты не сомневаюсь, что вы отлично справитесь с ним.
— Называйте вещи своими именами, любезный барон. Полагаю, мы поймем друг друга.
— Принц Вольдемар до безумия влюблен в вас. От вас зависит сделать его чувство к вам еще сильней. Прежде вы должны позволить мне преподнести ему один пока еще дикий цветок, который он увидел здесь, за городом, и хочет сорвать. Но я обещаю вам, что цветок этот скоро завянет для него. Принц — странная натура. Он с тем большей страстью преклонит колени перед вашим очарованием, чем скорее будет исполнено его желание сорвать тот дикий цветок…
— А теперь перейдем к сути вашего предложения, —объявила Леона.
— Вы имеете в виду графа? О, какое нетерпение! Это похоже на отвергнутую любовь.
Леона окатила дерзкого таким презрительным взглядом, что барон Шлеве, словно бы прося прощения, смущенно склонил перед нею голову.
— К чему вы ведете этот разговор? Вы только хотели сказать, что принц меня любит? Я жду главной причины, побудившей вас пригласить меня сюда. Простите за откровенность, но ради этого сообщения мне не стоило предпринимать столь далекую поездку.
— В таком случае я буду говорить прямо. Мы оба ненавидим графа. — Фон Шлеве прекрасно понял свою собеседницу. —Да, мы оба ненавидим графа, — повторил он. — И вы должны передать его в мои руки. Моя услуга— принц.
Леона презрительно улыбнулась.
Уже совсем стемнело. Мисс Брэндон, величественная, словно королева древних времен, стояла перед камергером, с нетерпением ожидавшим ответа.
— Значит, предлагаете заключить союз? — наконец проговорила она шепотом.
Барон невольно впился в нее взглядом.
— Непременно, прекрасная мисс. И я надеюсь, что он пойдет нам обоим на пользу.
— Так сделаем же первый шаг.
— Прежде всего я должен просить вас сообщить мне сведения о графе Монте-Веро. Они, вероятно, такого рода, что его падение будет неизбежно.
— Только падение? — удивленно спросила Леона, и барон понял смысл ее вопроса.
— Его гибель, мисс Брэндон, если прикажете, — уточнил он, рассчитывая, что так скорее склонит Леону на свою сторону.
— Когда? Завтра?
— Завтра вечером… А теперь — сведения.
— Они несложны, господин барон. Но если граф Монте-Веро останется жив, я не могу принять предложение принца.
— Я понял, сударыня. Значит, завтра вечером графа надо завлечь в западню. Но он так же силен, как ловок и умен?..
— Вы думаете, необходимы особые приготовления, чтобы заставить его прийти? — спросила Леона и тотчас добавила: — Назначьте место. Даю вам слово, что граф явится.
— Один?
— Если хотите, один.
— В таком случае потрудитесь устроить, чтобы он завтра вечером явился на перекресток дорог, находящийся близ рощи.
— Отлично. А вы имеете верного слугу?
— Я найду его. Есть человек, который охотно затевает ссоры и при этом обыкновенно прибегает к оружию. Он меня не знает, но я знаю его. Товарищи называют его Кастеляном.
Глаза Леоны заблестели.
— Место, назначенное вами, достаточно безлюдное и уединенное? — поинтересовалась она.
— Весьма уединенное… Назначьте графу явиться в шесть часов вечера. Будет уже достаточно темно. Могу ли я быть уверен в вашей услуге?
— Несомненно, барон. И в будущем можете смело располагать мною, — ответила коварная красавица. — У меня тоже есть человек, который не остановится ни перед какими препятствиями, лишь бы угодить мне.
— Вы имеете в виду преданного вам Гарри?
— Угадали. Только он слишком вспыльчив и безрассуден. Поэтому я только заставлю его, не объясняя с какой целью, написать приглашение, которое, я надеюсь, достигнет своей цели.
— Вы волшебница, сударыня! — восхищенно воскликнул он и, увидев, что Леона собирается уходить, добавил: — Через несколько дней я буду иметь честь справиться о вашем здоровье.
Эти слова смутно, как бы во сне, услышала в соседней комнате принцесса, придя в себя после обморока.
Когда Леона и барон Шлеве вышли наружу, на освещенную луной лужайку, барон обратил внимание своей спутницы на то, что услышал звуки, донесшиеся с другой стороны павильона или с опушки леса. Мисс Брэндон, которую Эбергард называл «графиней Понинской», поднялась на пригорок, чтобы оттуда обозреть всю местность. Камергер, стараясь, по возможности, скрыть свою хромоту, последовал за ней.
Мы уже знаем, что они вдруг увидели перед собой того самого человека, которого только что поклялись убить, да не одного, а в сопровождении особы, появление которой привело камергера в неописуемое изумление.
После того как принцесса и граф Монте-Веро скрылись в лесу, Леона, демонически улыбаясь, подала своему единомышленнику руку — в знак нерушимого союза. Эта ужасная пара, освещенная призрачным светом луны, вызвала бы содрогание у каждого, кому довелось бы сейчас ее увидеть.
Когда на следующее утро Эбергард проснулся в своей спальне в столице, куда королевский поезд прибыл уже далеко за полночь, перед его постелью, которая находилась в большой прохладной комнате позади уже известного нам кабинета, стоял негр Сандок. Он походил на статую из черного мрамора. Черные руки в белых перчатках держали золотой поднос.
— Что это у тебя, Сандок? — спросил Эбергард по-португальски.
— Очень важное письмо, господин граф, — сообщил негр, многозначительно моргнув глазами.
— Письмо? — удивился Эбергард. — Кто и когда принес его?
— Какой-то неизвестный человек четверть часа назад.
Эбергард встал и взял письмо. Почерк был ему незнаком. Быстро развернув листок, он пробежал его глазами. С каждой строкой лицо его выражало все большее удивление.
Письмо было следующего содержания:

«Господин граф!
Я слышал, что вы ищете свою дочь, которую мне передала дама почти четырнадцать лет назад. Если вы желаете узнать подробности о ее местопребывании, потрудитесь явиться сегодня вечером, в шесть часов, без провожатых на перекресток дорог близ рощи. Если же вы явитесь не один, то труд ваш будет напрасен — вы никогда не услышите обо мне, так как я сегодня же вечером уезжаю отсюда.
Фукс, бывший чиновник».

Обрадованный Эбергард перечитал письмо человека, которого столько искал. Он один мог сообщить, где ребенок графа. И граф решил пойти на предложенное ему свидание… На минуту у него мелькнула мысль, не довести ли это письмо до сведения суда. Но тогда он, как сказано в письме, мог бы навсегда лишиться возможности узнать что-либо о своей дочери.
Осторожная Леона хорошо обдумала свой план и, нужно отдать ей должное, исполнила свое дело мастерски. Еще никогда для графа Монте-Веро время не тянулось так долго, как сегодня. Он пытался заняться делом в своем кабинете, но его изводило нетерпение. Да и могло ли быть иначе? Он должен был, наконец, получить известие о своей дочери, которую искал столько лет.
Под вечер Эбергард, прихватив на всякий случай оружие и набросив на плечи легкий плащ, покинул свой дворец на Марштальской улице, не взяв с собой Мартина и не сказав никому, куда отправляется. Вскоре он затерялся в многочисленной толпе.
Вечерело, и он поспешил к заставе, чтобы через Мельничную улицу выйти на отдаленный перекресток.
Закатное солнце огненным шаром повисло над самым горизонтом. Багровые облака неслись по вечернему небу, а ветер шумно играл ветвями деревьев по сторонам дороги.
Эбергард жадно вдыхал свежий аромат приближающейся ночи. Странные чувства наполняли его душу, в то время как он шел по пустынной дороге. Возбужденные письмом надежды воодушевляли его. Фукс был единственным человеком в мире, который мог ответить на его вопрос. Сколько времени искал он его, сколько было потрачено сил и энергии. И вот теперь настал счастливейший час его в жизни.
На расстоянии ста шагов от себя Эбергард увидел густой кустарник. В тени его стоял образ Богоматери, предоставляя усталому путнику удобное место для отдыха и молитвы.
Эбергард невольно остановился, затем медленно приблизился к образу и вдруг снова замер — перед образом, стоя на коленях, молилась девушка. Она была так прекрасна, что Эбергард долго не мог оторвать от нее глаз. Прохладный ветер играл ее золотистыми кудрями, черное платье облегало стройную фигурку. На вид ей было не более шестнадцати лет.
Не смея мешать молившейся, благоговейно устремившей взор на лик Богоматери, Эбергард пошел по мягкому песку дальше. Но вдруг ему показалось, что чудесное видение сейчас исчезнет, и он решил еще раз увидеть это прекрасное создание. Будто некая невидимая сила так и тянула его к кустарнику, откуда он мог наблюдать за ней. Наконец Эбергард достиг деревьев.
Погруженная в молитву девушка не замечала графа. Последний луч заходившего солнца осветил ее прекрасное лицо. Темно-голубые глаза, опушенные длинными ресницами, были устремлены на образ, слезы сверкали в них. Прекрасное лицо было грустным, легкий румянец играл на ее щеках, губы шептали тихую молитву. Эбергарду казалось, что он видит перед собой не простую смертную, а какое-то высшее существо, ангела, который молится за спасение душ человеческих.
И, действительно, по странному стечению обстоятельств эта девушка невольно стала его ангелом-хранителем.
Погасли последние лучи заходящего солнца. Мир окутали мягкие сумерки. Вдалеке на башнях города пробило шесть часов. Но Эбергард ничего не замечал и не слышал. Как зачарованный, стоял он перед чудесной картиной, не смея дышать. Покой и тишина царили вокруг, ничто не нарушало святости этого часа.
В эту минуту из груди девушки вырвался глубокий вздох, она перевела глаза на кустарник, заметила фигуру человека и вскочила. Эбергард хотел удержать ее, но она скользнула в кусты шиповника. Он позвал ее, хотел броситься следом, но напрасно, — она скрылась в сгущавшейся тьме.
Ангельское виденье исчезло, но он еще долго глядел ему вслед.
В эту минуту ему послышался крик о помощи и шум голосов. Он выскочил из кустарника на дорогу, но вокруг опять было тихо. Теперь только Эбергард заметил, что час, назначенный ему для свидания, давно прошел, и потому, удостоверившись, что оружие при нем, поспешил к месту встречи.
Во мраке леса ему послышался звук, похожий на хрипение, но Эбергард был человеком бесстрашным, он продолжал идти по безлюдной дороге, между тем как звуки эти становились все тише, раздавались все реже и наконец смолкли. Луна скрылась за тучами, ночной ветер глухо завывал в ветвях и никакие другие звуки больше не нарушали ночи.
Эбергард взял в правую руку револьвер, чтобы в любой миг быть готовым к защите, — тот, к кому он шел, наверняка был опасным человеком.
В лесу к этому времени стало так темно, что ничего не было видно и на шаг впереди. Тогда Эбергард подумал, что, возможно, спрятавшийся где-нибудь за кустом Фукс теперь может попросту не заметить его.
— Фукс! — громко крикнул он.
— Фукс!.. — отозвалось эхо в лесу.
Всякий другой не решился бы оставаться здесь в такую пору, но Эбергард, привыкший к опасностям, только удивился, что Фукс так долго не откликался.
Он решил идти дальше и снова позвать Фукса, который должен был находиться где-то поблизости.
Вдруг он споткнулся о какой-то предмет, лежавший поперек дороги. Что это могло быть?.. Ужасное предчувствие шевельнулось в груди Эбергарда. Он нагнулся, чтобы ощупать этот предмет, поскольку ничего не мог разглядеть в непроницаемом мраке. Рука его наткнулась на лицо человека. Он подумал: не хитрые ли это замыслы преступника, и быстро схватил лежащего другой рукой — на случай, если Фукс притворяется. Однако тут уж Эбергард точно убедился, что держит в руках действительно безжизненное тело. Он вынес его на открытое место, чтобы осмотреть. Первое, что он увидел, это как из глубокой раны над сердцем стекает на песок кровь.
Эбергард подозревал в этом преступлении Фукса, который, не дождавшись его, вероятно, бежал. Он еще раз позвал преступника по имени, а затем решил доставить труп в столицу, чтобы там по этому поводу провели расследование.
Убитым оказался Гарри.
Когда Леона диктовала ему письмо для Эбергарда, в котором за подписью Фукса приглашала его на роковое свидание, у Гарри возникло подозрение, что эта женщина, которую он любил до безумия, назначает тайное свидание Эбергарду, и потому в назначенный час окольными путями он пробрался на перекресток, и тут-то и попал в руки ловкого злодея, которого камергер Шлеве назвал Кастеляном.
Волею судьбы Эбергард, который пропустил время свидания, созерцая молитву молодой и невинной души, спас свою жизнь.
Как граф должен был благодарить ее!
Но он и не подозревал, что преступление имеет под собой столь романтическую основу.

VII. ПАНСИОНАТ ГОСПОЖИ ФУКС

Если бы только граф Монте-Веро догнал бежавшую от него девушку и заговорил с ней, они оба избавились бы от многих слез и страданий.
Но судьба распорядилась иначе. Им еще надо было пройти через горькие и тяжкие испытания судьбы.
А теперь мы попросим читателя последовать за нами в большой столичный город.
С наступлением осени на мостах и на углах многолюдных улиц вы часто видите мальчиков и девочек, предлагающих прохожим свои товары тонким, раздирающим душу криком:
— Грош за овечку, сударыня!.. Купите!.. Только грош!..
Подойдя ближе, вы увидите несчастных, дрожащих от холода детей. Одни держат на коленях коробочки, в которых лежат маленькие деревянные овечки. Другие бегут вслед за прохожими и предлагают им жалобными голосами маленькие букетики цветов, чтобы потом на вырученные деньги купить себе еду.
Стоял сырой и холодный сентябрьский вечер. На башенных часах давно уже пробило девять.
Две девочки с корзинками в руках быстро шли по оживленным улицам, направляясь к заставе. Одна из девушек, высокая и стройная, была лет шестнадцати, другая — маленькая дурнушка — выглядела младше.
— Накрой корзинку платком, Лина, — сказала старшая. — Воздух сырой, и пряники, которые ты опять не продала, размокнут. Смотри, чтобы тетя Фукс тебя за это не поколотила.
— Помоги мне, Маргарита. Корзина такая тяжелая… да еще на этой руке у меня палец болит.
Маргарита, которая продала все полученные для продажи букеты и апельсины, накрыла корзину своей спутницы концом ее платка.
— Мне холодно, — жалобно произнесла младшая девочка.
— Давай мне твою корзину, я ее понесу. А ты возьми мою, закутайся в платок, и пошли быстрее.
— Ты такая добрая, Маргарита, если бы не ты, мы бы умерли с голода. Вот идут Фриц и Антон. Не позвать ли их?
— Нет, Антон очень злой.
— Зато у него много денег, — прошептала младшая. — Знаешь, что мне вчера Фриц про него рассказал? Третьего дня в цирке он украл у одного господина из кармана часы. Такому ловкому воровству он научился у господина Фукса.
— Говори тише и не рассказывай об этом никому другому, Лина, а то тебя посадят в чулан на три дня и три ночи.
— Ох уж этот чулан! — тяжело вздохнула младшая. — Там так много крыс. Я чуть не умерла со страху, когда меня посадили туда в прошлый раз — за то, что у меня из корзины украли пряники.
— Я знаю. Ты там так кричала, что потом несколько дней не могла говорить. Тебе еще больно?
— Иногда вот тут. — Девочка показала на свою впалую грудь, прикрытую дырявым платком.
— Сегодня вечером и завтра я постараюсь дать тебе побольше хлеба… Пусть Фриц и Антон идут своей дорогой. Не смотри на них. Мы их опередим.
Маленькая девочка, поглядывая на мальчиков, шедших в стороне, спешила за Маргаритой. Они миновали, наконец, заставу и вышли на Мельничную улицу, где сгрудились дома рабочих и малоимущих людей. Местами их теснили фабричные корпуса. Улица становилась все уже, дома по сторонам все меньше и ниже. Вскоре девушки вышли на шоссе.
Вот они поравнялись с забором, за которым еще цвели георгины и розы. На воротах перед маленьким домом, обвитым плющом, крупными буквами значилось: «Садоводство». Вдруг за деревьями что-то зашевелилось. Младшая из девушек боязливо прижалась к своей спутнице.
— Успокойся, Лина, это, верно, Вальтер.
— Ты угадала, Маргарита, — раздался голос из-за кустов. — Здравствуй. Вот уже час, как я жду тебя.
Вальтер был учеником садовника. Крепкого телосложения паренек в соломенной шляпе и чистом полотняном сюртуке ласково смотрел на девушку, которую знал уже не первый год. Она приходила в сад за цветами, которые покупала госпожа Фукс.
— А вот и новая порция, — сказал он, высыпая в корзину девушки цветы и листья. — Вчера, связывая букеты, ты опять так хорошо пела, Маргарита. Твоя песня была такой грустной, что прямо сердце разрывалось.
— Это мое единственное развлечение, Вальтер. Поздно вечером, окончив работу, я забираюсь куда-нибудь подальше в глушь, и тогда песни поются сами собой… Однако прощай, нам надо поторопиться. Позади идут Фриц и Антон, я не хотела бы с ними встречаться.
— Я провожу вас до Морской улицы.
— Нет-нет. Они непременно привяжутся к тебе.
— Думаешь, я их боюсь? Я готов на все, чтобы защитить тебя, Маргарита.
— Но тебе завтра рано вставать, оставайся.
— Я останусь в саду и буду следить за вами до тех пор, пока вы не дойдете до дома.
Простившись с Вальтером, девушки пошли дальше по шоссе и вскоре свернули на песчаную дорогу, которая вела к роще. За нею на холме стоял дом, где они жили, — если это полуразвалившееся жилище можно было назвать домом.
Дверь приотворилась. Появилась женщина лет сорока. У нее были черные распущенные волосы, орлиный нос и толстые губы на злобном лице. Вылинявшая красная шелковая юбка, вероятно, наследие лучших и давно минувших времен, делала ее толстую фигуру еще необъятнее. Должно быть, ей помешали окончить туалет. Это и была госпожа Фукс, которая, живя в разлуке со своим преследуемым, но находящимся на свободе мужем, продолжала содержать его пансион.
Читатель поймет, что она имела в виду под этим названием, если мы скажем, что кроме Маргариты и Лины в этой хижине находилось еще около двадцати мальчиков и девочек самого разного возраста, которые каждое утро должны были отправляться в город продавать цветы, овечек, апельсины и пряники, и затем с наступлением ночи отдавать вырученные деньги госпоже Фукс, за что получали кусок хлеба, несколько картофелин и вдоволь воды. Но дети эти, не знавшие ни отца, ни матери, выросшие с колыбели в нищете и страхе, были рады, когда получали и эту скудную пищу, которой лишались довольно часто, если не зарабатывали достаточно денег.
Госпожа Фукс заперла дверь на замок и прошла вместе с девушками в комнату. Посреди стоял грязный стол, а вокруг него несколько худых стульев. На столе рядом с тускло горевшей лампой красовалась бутылка с неким крепким напитком, который госпожа Фукс употребляла якобы против болей в желудке.
Зеркало на стене, старый шкаф и комод о трех ножках, над которым висела картина, изображавшая сцену из священного писания, составляли всю обстановку жилища. Низенькая дверь вела в другую комнату, которая служила пристанищем детей и откуда в эту минуту слышались приглушенные голоса.
Маргарита и Лина поставили свои корзины на стол и начали считать деньги.
— Как, негодная тварь!.. — закричала госпожа Фукс, увидев, что корзина Лины почти полна, — С четырех часов ты ушла из дому, а принесла всего только восемь грошей?.. Погоди, я научу тебя быть прилежней!
— О милая тетя Фукс!.. — взмолилась девочка, припав к ее ногам. — Только не сажайте меня в чулан!.. Я заходила во все пивные лавки и каждому предлагала свой товар.
— А, так ты боишься чулана? Ну, так я, наконец, знаю средство тебя исправить. Маргарита, отведи ее туда!
— Она больна, я не могу сделать этого.
— Как, ты смеешь возражать?
— Накажите меня вместо Лины.
— Ты свое дело сделала… Да и к тому же ты теперь достаточно взрослая и завтра вечером поедешь вместе с Луизой и со мной. Пора тебе узнать лучшую жизнь.
— Я принесла на десять грошей больше, чем следовало, — сказала Маргарита. — Пусть это будет долей Лины.
— Опекун ты ей, что ли?.. Уж не думаете ли вы, что я стану даром кормить вас и одевать? Поди, нарежь им хлеба. — Госпожа Фукс кивнула на соседнюю комнату. — А я сама запру в чулан эту лентяйку. Пойдем, негодная! — И она потащила за собой Лину.
Маргарита с жалостью посмотрела ей вслед. «Потом постараюсь принести ей ужин», — подумала она и пошла в соседнюю комнату, где сидели и лежали на сене грязные и худые мальчики и девочки. Жадно брали они из рук Маргариты хлеб, запивали его водой из щербатых кружек и тут же укладывались спать.
Вот так содержались пансионеры госпожи Фукс!
Возвратившись в первую комнату, Маргарита застала там госпожу Фукс, уже исполнившую свое недоброе дело.
— Завтра вечером ты больше не пойдешь торговать на улицу. Ты теперь уже совсем взрослая. Фигура у тебя сносная, да и лицо ничего, — проговорила госпожа Фукс. — Так что теперь будешь выходить се двора только со мной.
Маргарита покорно промолчала, но при последних словах содержательницы притона ощутила неосознанный страх. К тому же госпожа Фукс по вечерам обычно куда-то исчезала. Юная девушка догадывалась, что над нею нависла грозная туча. Куда уходила госпожа Фукс, было для нее тайной. Одни из малолетних пансионеров утверждали, что она в эту пору навещала своего мужа, который нигде не смел показываться, другие же уверяли, что она посещала сомнительные балы, заводя там весьма недвусмысленные знакомства. Последнее, вероятно, было ближе к истине.
Вот и сейчас с помощью Маргариты она тщательно зачесала свои черные волосы, подрумянила желтые щеки, подкрасила жиденькие брови и, накинув темный платок, вышла из дому.
Маргарита постоянно должна была запирать за нею дверь, а утром, когда она возвращалась, открывать ее.
Перед уходом госпожа Фукс погасила лампу и заперла на ключ шкаф и комод, где у нее хранились деньги. На Маргариту она вполне полагалась — у девушки был чуткий сон, к тому же она вообще не делала ничего, заслуживавшего порицания.
Было уже поздно, когда ушла госпожа Фукс, довольная тем, что завтра отправится в свои ночные похождения уже не одна. Она хорошо понимала, что Маргарита будет для нее неисчерпаемым источником дохода, если только не ускользнет из ее рук. Но за этим-то она зорко следила. Маргарита была на ее попечении уже почти четырнадцать лет, а потому она считала себя вправе с некоторого времени пустить в дело ее очаровательную внешность. Прежде несколько раз случалось так, что выросшие у нее девушки, достигнув зрелого возраста, убегали, и она теперь пристально следила за тем, чтобы этого не случилось с Маргаритой, которая красотой превосходила всех ее прежних воспитанниц.
Вскоре после ухода госпожи Фукс Маргарита осторожно отперла дверь и неслышно вышла во двор. С несколькими кусками хлеба и кувшином воды в руках она направилась туда, откуда слышался жалобный плач Лины. Дойдя до старого, развалившегося забора и отворив дверь в нем, она очутилась в низеньком сарае. Воздух здесь был сырым и зловонным.
Бедный ребенок, увидев Маргариту, бросился к ней навстречу. Кроме Лины, в этом ужасном чулане сидела еще семилетняя девочка, попавшая сюда за то, что, мучимая голодом, съела один из пряников, данных ей для продажи.
Маргарита накормила обеих, принесла соломы, чтобы им не пришлось лежать на сырой и грязной земле, и дала свой платок — накрыться. Девочки повисли у нее на шее. Со слезами на глазах они целовали ее и не хотели отпускать.
Оставив их, она пошла мимо своей хижины к кустарнику, который тянулся от Морской улицы до шоссе, обсаженного по обе стороны деревьями.
Луна вышла из-за туч и ярко светила с ночного неба, усеянного звездами. В бледном свете луны Маргарита была особенно хороша. Ветер играл ее прекрасными золотистыми волосами. Простое черное платье подчеркивало заметно развившиеся формы девушки. Ее нельзя было назвать худой. Как ни странно, тяжелая жизнь в доме Фуксов не отразилась на ее облике. Белокожая, с легким румянцем, большими голубыми глазами и длинными ресницами, она притягивала к себе взгляды мужчин. Маленький носик был так же изящен, как и маленький рот с красиво очерченными губами, между которыми влажно поблескивали ее ослепительно белые зубы.
Маргарита напевала вполголоса, пробираясь к большим, обросшим мхом камням, лежавшим неподалеку от шоссе в тени густого кустарника. Тут она часто сидела, пела и мечтала. И именно тут несколько дней назад, проезжая мимо, увидел ее принц Вольдемар.
Освещенная призрачным светом луны, она села на камень и запела народную песню. Тайная грусть слышалась в ее голосе. На сердце у нее было тяжело.

Матери не помню я
И отца не знала я.
Боже! Как я одинока!
Как судьба ко мне жестока!

Бесприютная, бездомная,
Слова доброго не слышу я.
Боже! Как я одинока!
Как судьба ко мне жестока!

Ниспошли чуть милосердия,
Чтоб кому-то приглянулась и я.
Все хотят, чтоб их любили!..
Пусто как в огромном мире!

Вдруг она замолкла. Неведомые прежде чувства наполнили ее сердце — ей на миг показалось, что оно готово разорваться. В такие часы к ее душе подкрадывалось прежде незнакомая ей жажда любви. Маргариту никто не любил, никто не понимал и никому на свете она не принадлежала.
С детства, с тех пор как она помнила себя, она не знала близко других людей, кроме госпожи Фукс и несчастных детей, подобных самой Маргарите, у которых также не было родных. Прежде Маргарита никогда об этом не задумывалась, но теперь в ней проснулась мысль о том, что ведь существует где-то на свете и настоящая любовь.
На улицах она видела, как матери заботливо кутали своих детей от холода, с какой любовью они целовали своих малюток. Увы, ей было неведомо это счастье. А какое, должно быть, блаженство, когда есть кому сказать «мама», когда заботливые и нежные руки матери обнимают тебя и ласково прижимают к своей любящей груди.
Однажды вечером Маргарита осмелилась спросить госпожу Фукс о своей матери.
— К чему тебе знать о своих родителях, глупая девчонка? — сказала госпожа Фукс с видимой досадой. — Заботься-ка вон лучше о своих букетах. Знай — твоих родителей давно уже нет в живых.
— Они умерли? — прошептала Маргарита едва слышно. Ей стало горько и страшно. — Как жаль! — «Но все эти дети, — попыталась она утешить себя, — разделяют мою горькую судьбу. И Бог — отец нам всем!»
Прежде Фукс днем учил ее читать и писать, и она была так любознательна и прилежна, что у бывшего чиновника скоро истощился весь запас его знаний. Потом господин Фукс исчез. И, должно быть, он занимался недобрыми делами, потому как с тех пор только изредка, да и то лишь ночью, прокрадывался домой.
Грустно и одиноко протекала ее жизнь. Так, скучно, шли дни, месяцы и годы. Наконец она стала почти взрослой, и необъяснимая тоска начала давить ее молодое и отзывчивое сердце. Ей чего-то недоставало. Теперь вдобавок ей временами снились плохие сны. То это были кошмары, которые она, проснувшись, никак не могла вспомнить, то ей снилось такое непотребное действо, которое она совершала то с господином Фуксом, то с госпожой Фукс, то с кем-то из детей постарше, что, проснувшись, она готова было от одних воспоминаний сгореть со стыда. После этих снов весь мир целый день казался ей пустым и серым.
Бродя по улицам с корзинкой цветов в руке, она видела других девушек. Они гуляли под руку с молодыми людьми, которые счастливо улыбались, устремляя на них любящие взгляды. Ее же никто не любил, никто не говорил ей ласковых слов, никто дружески не пожимал ей руку, никто не смотрел на нее влюбленными глазами.
По вечерам она уходила из дому и направлялась к образу Богоматери, перед которым ее накануне видел Эбергард, или просто бродила в тишине по пустынной дороге. Из груди ее невольно рвались звуки какой-нибудь жалобной песни. И еще до конца не осознанное, но уже непреодолимое желание переполняло ее. Шелест деревьев, темное небо, усеянное звездами, уединенное место в тени кустов — все это благотворно действовало на ее душу. Только здесь она оживала. Только сюда ее и влекло.
Прежде она думала, что всей душой привяжется к доброму Вальтеру, который всегда ласково и откровенно беседовал с нею. Она мечтала, что будет поверять ему все свои сокровенные мысли и станет искать в нем утешения, а может быть, и позволит ему кое-что из ее сокровенных снов.
Но нет! Вальтер был добр и ласков, но она могла только дружески благодарить его за это. Ей казалось, что в нем все-таки недоставало чего-то нужного ей. Впрочем, она не могла себе объяснить — чего. Она только чувствовала, что не нашла в нем того, что искала ее душа и желало ее истомившееся тело.
Как-то раз в субботу, когда она возвращалась домой, с ней заговорили незнакомые девушки. Быть может, они увидели на ее прекрасном, ангельском лице тайную грусть или выражение безысходного горя… На них были яркие платки, а волосы украшали приколотые цветы. Это было так соблазнительно, и очень понравилось Маргарите. Девушки эти много смеялись и переглядывались между собой и уговаривали ее пойти с ними в ярко освещенный сад, где, по их словам, были танцы и бесконечное веселье.
— Но на мне старое платье, — смутилась Маргарита.
— О, это не беда! Вон там живет госпожа Робер, она даст тебе прекрасное платье на одну ночь.
— Но у меня нет денег.
— Но ведь у тебя в кармане что-то звенит?
— Это не мои.
— Так возьми часть из них, а после, когда у тебя будут деньги, ты положишь их назад… Идем, посмотришь, какое там веселье. Там — настоящая жизнь!..
После долгих колебаний Маргарита вошла в прекрасный сад и подошла к залу, где под громкие звуки музыки бешено кружились танцевальные пары. Она посмотрела в окно и увидела, как девушки, которые уговаривали ее идти вместе с ними, с молодыми мужчинами присоединились к кружившимся парам. Она видела, как они целовались с ними, как беззаботно предавались веселью, и вдруг схватила свою корзину и быстро, не оглядываясь, ушла.
Только довольно далеко отойдя от сада, Маргарита немного успокоилась. Виденное поразило ее. Но и не этого жаждало ее сердце! Она решила, что ей надо избегать встреч с теми девушками, и теперь каждый раз, когда она издали замечала их, она старалась спрятаться от них, чтобы не быть замеченной. В то время как они предавались веселью, Маргарита отправлялась к придорожному образу Богоматери или на свое заветное место близ шоссе, над которым в безмолвии сверкали звезды и с шорохом веял в кронах деревьев и в кустарнике ночной ветер.
Вот и сегодня она сидела тут, плела венки и напевала, до того погруженная в свои мысли, что не расслышала странного шелеста и движения со стороны шоссейной дороги.
В отдалении на башнях столицы пробило одиннадцать часов.
Маргарита сидела на камне и смотрела то на цветы в руках, то вдаль. Вот что-то шевельнулось в кустах. Она не обратила на это внимания и продолжала тихо напевать свою любимую песню.
Вдруг ветки кустарника раздвинулись, и между ними показалось бледное возбужденно улыбающееся лицо. Осторожно и с любопытством придвигалось оно к ней. Глаза сладострастно обшаривали прекрасный стан девушки.
— А-а, вот где ты, прекрасная маленькая богиня… — раздался вкрадчивый голос.
Маргарита обернулась и вскрикнула от страха, увидев это бледное, искаженное страстью лицо. Она даже перекрестилась — так ужасно было это видение.
Но вот из-за ветвей показались плечи, а затем и весь человек предстал перед испуганной девушкой. Это был, судя по виду, знатный господин — на руках его были белые перчатки, а под мышкой он держал изящную камергерскую шляпу.
Однако Маргарита не потеряла присутствия духа и резво вскочила на ноги. Ее сердце лихорадочно билось. Она явно чувствовала, что ей угрожает опасность.
— Подожди, голубка… — прошептал незнакомец, которому на этот раз удалась попытка застать прекрасную фею врасплох, и потому он не желал упускать ее из рук. — Одно слово, только одно слово, очаровательная маленькая сирена! — воскликнул он, протягивая руки к Маргарите. При этом мужчина так отвратительно улыбался, что и без слов любому стало бы понятно: он загорелся недобрыми намерениями. Серые глаза его блестели, губы были бледны от волнения.
В этом уединенном месте никого не было, а прелестная девушка произвела впечатление не только на принца, но и на самого камергера Шлеве. Он уже касался ее стана. Его руки уже чувствовали сквозь платье ее юное тело. Он забыл о принце. Он сейчас жаждал только одного: во что бы то ни стало исполнить свое сладострастное желание.
— Только одно слово, голубка, —пробормотал он. — Ну полно, не стыдись…
Камергер, не щадивший ни времени, ни труда на подобные приключения и добивавшийся именно этого «дикого цветка», как он ее называл, уже обвил рукой стан молодой девушки, но едва он собрался прижать Маргариту к себе, как вдруг она, собравшись с духом, крикнула изо всех сил:
— Фриц! Антон! Сюда!
Камергер Шлеве, боясь в этом и без того небезопасном месте встретить известных ему мошенников, которых Маргарита назвала по имени, выпустил добычу из рук.
А Фрица и Антона давно уже не было на дороге. Они либо свернули в сторону, либо направились в парк — на очередной грабеж.
Маргарита подхватила цветы и, перепрыгивая через камни, быстро убежала от своего врага.
Камергер, скрипя от ярости зубами, хотел погнаться за девушкой, забыв о своей хромоте, но вовремя опомнился и, кряхтя, медленно поплелся вслед за этой легкой серной, которая, подобравши подол платья, давно уже скрылась в кустах.
«Ну, ничего…Ты все равно никуда не уйдешь от меня, маленькая колдунья, —думал он, тщетно стараясь найти след убежавшей девушки. — Один Бог знает, как я сегодня жаждал овладеть тобой!.. Давненько я так не возбуждался… Узнать бы только, где живет эта чаровница».
В это время луна скрылась в облаках, все погрузилось во мрак, и Шлеве не смог разглядеть смутно видневшейся хижины.
«Она действительно прекрасна. Я давно не встречал ничего подобного, — размышлял камергер. — Завтра же попрошу содействия у госпожи Робер… Ты должна быть моей, маленькая, робкая богиня или фея, как называет тебя принц».
В то время как господин Шлеве, размышляя подобным образом, осматривал камни, на которых сидела девушка, и затем, осторожно прислушавшись, направился домой, Маргарита добралась до хижины. Она опустилась на колени. Грудь ее сильно вздымалась. Сложив руки ладонь к ладони, она горячо поблагодарила небо за спасение от страшного человека. Потом она вошла в дом, накрепко заперла дверь и легла на свою бедную, жесткую постель. Вскоре сон одолел ее и избавил от страданий.
Во сне она сладко улыбалась прекрасному юному офицеру, который любезно разговаривал с ней и обещал свое покровительство, а сам между тем нежно ласкал ее обнаженное жаждущее тело в самых интимных местах. Ее при этом постепенно переполняло невероятное блаженство и неописуемое наслаждение… и когда они стали нестерпимыми она неожиданно для себя громко и восторженно вскрикнула. Это сновиденье было таким потрясающе прекрасным, что она даже во сне подумала, что желала бы видеть его вечно. Она почувствовала, что теперь смутное желание ее было совершенно удовлетворено и для полного счастья ей больше нечего и желать, кроме как повторения сна.
Но горькая действительность скоро вернула ее на землю. Соблазнительное видение исчезло. Счастье ее было слишком призрачным, как и положено быть снам.

VIII. В ЦИРКЕ

Когда, доставив труп Гарри в полицию, граф Монте-Веро возвращался к себе во дворец, он вдруг заметил на Марштальской улице свой экипаж, запряженный четверкой вороных. На козлах рядом с кучером сидел Сандок в ливрее.
Граф удивленно поднял брови, так как не отдавал на этот счет никаких распоряжений.
И тут к нему подошел Мартин.
— Слава Богу, наконец-то я нашел вас, господин Эбергард! Мы были так встревожены! — сказал капитан «Германии». — Никто не знал…
— Куда я скрылся? Ну, любезный Мартин, такого впредь не случится. Я больше никогда не стану забывать сообщать, где я, если куда-нибудь отправлюсь один, —отшутился граф. — Однако, что случилось?
— Полчаса назад во дворце флигель-адъютант короля…
— Ну, и что же? Ты так торопишься, что никак не доберешься до сути.
— Он был расстроен, что не застал вас дома.
— Господа придворные легко расстраиваются. Что же угодно было господину флигель-адъютанту?
— Он приехал, чтобы от имени короля пригласить господина графа в цирк. Король сегодня вечером желает видеть в своей ложе господина Эбергарда — и непременно при параде, поскольку там будет новый русский посол, граф Долгоруков.
— Странно… — пробормотал Эбергард.
— Посланный не вдавался в подробности — он спешил, но я так понял, —продолжал Мартин, — что король желает, чтобы граф Монте-Веро затмил своим великолепием русского графа.
— Как здесь, в столице, ты прислушиваешься к каждому слову!.. — рассмеялся граф, потрепав Мартина по плечу и вместе с ним направляясь к парадному входу своего дворца. — Я вполне полагаюсь на твои наблюдения и потому приготовлюсь.
— Карета, как вы изволили видеть, уже готова.
После всего, происшедшего этим вечером, графу не очень хотелось показываться в обществе, тем более в цирке, где дебютировала Леона, но Мартин был так настойчив, а приглашение короля так почетно, что он вынужден был поехать, хотя мысли его были заняты лишь несбывшейся надеждой получить известие о своем ребенке.
Он надел увешанный орденами мундир, накинул сверху шитый золотом полуплащ, который спереди застегнул булавкой с бриллиантом такой величины, какой не видывали еще в Европе. Бриллиант этот стоил не меньше девяти миллионов.
Не прошло и часа, как Эбергард уже мчался в своей великолепной карете к цирку. Когда карета остановилась, негр соскочил с козел и отворил дверцы.
Сопровождаемый негром, Эбергард направился к ложе короля.
В аванложе он раскланялся с камергерами. Флигель-адъютант, обрадованный его приездом, с поклоном отворил ему дверь королевской ложи.
В лакейской, где остался Сандок, Эбергард заметил двух офицеров в русских мундирах, так что предположение Мартина не было лишено оснований.
Войдя в обширную королевскую ложу, граф Монте-Веро оглядел присутствующих.
Возле королевы сидела незнакомая иностранка. Принцессы Шарлотты с матерью не было. Чуть дальше сидели принц Август, французский посол, несколько министров и генералов, а рядом с королем — господин во фраке, увешанном орденами, которого Эбергард принял было за еврейского банкира. Однако именно этот господин и оказался русским послом, графом Долгоруковым, а иностранка, сидевшая возле королевы, особа лет двадцати четырех, была его дочерью, графиней Ольгой.
Когда король заметил Эбергарда, он подал знак всем присутствующим кавалерам встать. Графу Долгорукову, разумеется, тоже пришлось последовать их примеру. Это движение заставило оглянуться и молодую русскую графиню. Она подняла свои большие темные глаза на вошедшего, который, по ее мнению, должен был быть, по меньшей мере, принцем королевской крови.
— Я очень рад, что вы исполнили мое желание, граф, и откликнулись на мое приглашение. Я подумал было, что вы не явитесь. У вас во дворце моему адъютанту сказали, что вы отлучились в неизвестном направлении, — проговорил король. — Мы попросили вас в нашу ложу не только для того, чтобы вы были свидетелем удивительного зрелища — как дама покорила своей воле царей пустыни, но и потому, чтобы иметь случай познакомить вас с графом Долгоруковым.
Король был очень доволен впечатлением, которое русский граф не мог скрыть, невольно заметив булавку Эбергарда — бриллиант на ней превосходил все бриллианты на его орденах и диадеме графини Ольги вместе взятые.
— Меня всегда интересовала отдаленная и обширная империя, которой предстоит великое будущее, граф, — обратился Эбергард к послу, между тем как король с удовольствием слушал его. — Она имеет много общего с той страной, где расположены мои владения. Более того, они во многом схожи: у них одни и те же достоинства и недостатки.
— Что же это за страна? — спросил граф с любопытством.
— Бразилия. Страна, где, к сожалению, имеются невольники, как в России — крепостные*.
И они заговорили о крепостном праве.
Короля, по-видимому, очень занимал разговор этих двух совершенно не схожих людей. Граф Долгоруков был человеком лет пятидесяти. Он придерживался строго аристократических взглядов. Граф Монте-Веро был гораздо моложе его и слыл поклонником возвышенных, гуманных идей.
— Страх и строгость, — заключил Эбергард, — порождают ненависть и измену. История имеет множество примеров тому, граф. Образование и гуманность порождают любовь и уважение. Или вы полагаете, что между крепостными, между этими белыми невольниками, нет умов, восприимчивых к образованию, к нравственному развитию? Неужели вы думаете, что в этом классе нет людей, достойных внимания и уважения? Вспомните предков семейства Демидовых. Мне кажется, это яснее всего подсказывает, что и под суровой оболочкой этих без причины презираемых людей бьются сердца с высокими устремлениями, как и в нас, родившихся в своем звании лишь благодаря случаю.
Граф Долгоруков вопросительно посмотрел на графа.
— Вот если бы теория оказывала такое благотворное действие на практику, — произнес он, пожимая плечами. — Известно: то, что кажется возможным теоретически, часто невыполнимо на практике — и наоборот.
— С графом Монте-Веро вы в этом не сойдетесь, — засмеялся король, которому стычка этих двух крайностей доставляла удовольствие. — Он либерал. Но отложите ваш интересный разговор до будущего раза. Сейчас начнется второе отделение, а мы желали бы представить графа прекрасной графине. Однако отец должен зорко наблюдать за своей дочерью, чтобы ее сердце не загорелось…


* В России во время действия этой части романа крепостное право еще не было отменено.


Эбергард пропустил шутку короля мимо ушей, но граф Долгоруков, почтительно поклонившись, заявил:
— У молодой графини каменное сердце, ваше величество. Оно слишком холодно и твердо. При воспитании ей не доставало нежной материнской руки. Лучшие в мире учителя, которых я пригласил для нее, посвятили ее в тайны науки, развив ее ум, но оказались не в состоянии смягчить ее сердце.
— Мы понимаем вас, граф, и все же это не мешает пожелать вам найти человека, который был бы способен растопить ледяное сердце вашей дочери. Человек этот должен быть магом и волшебником, поскольку графиня, без сомнения, достойна прекрасного и возвышенного сердца. Граф Монте-Веро ждет чести быть представленным вашей очаровательной дочери.
Король обратился к своей супруге, между тем как граф и Эбергард подошли к креслу молодой графини.
Она была высока, стройна и величава. Незначительная полнота и серьезное, холодное выражение лица делали ее старше —графине Ольге минуло двадцать четыре года. Ее черные как смоль волосы украшала бриллиантовая диадема. У нее был высокий лоб, довольно тонкий нос и тот русский тип лица, который выглядит особенно привлекательным. Однако ее большие красивые глаза смотрели на мир с холодной надменностью. Черные локоны ниспадали на белые и нежные шею и плечи. Изумрудное ожерелье лежало на ее высокой груди, касаясь белого атласного платья. Юбка была подобрана белыми цветами, так что был виден белый атласный башмачок, украшенный изящной золотой пряжкой.
Когда граф и Эбергард подошли к ней, она беседовала с графиней Аренштейн, равнодушно улыбаясь. Надо сказать, что ее холодная улыбка удивительно сочеталась с ее прекрасным лицом. Эбергард, взглянув на девушку, должен был сознаться, что без этого сурового выражения юная графиня считалась бы королевой красоты.
Отец попросил у нее позволения представить ей графа Монте-Веро. Когда она обернулась к нему, Эбергард прочел на ее лице разочарование и неудовольствие. Она холодно посмотрела на него, и глаза ее на миг остановились на богатой одежде и благородном лице графа.
Эбергард галантно поклонился.
Король внимательно следил за всей сценой.
Графиня не сочла нужным что-либо сказать, хотя слово для первого знакомства было за ней.
— Это небольшое беспокойство я причинил вам по желанию короля, ваше сиятельство, — произнес Эбергард звучным голосом.
Графиня с удивлением пристально посмотрела на графа.
— Вы будто извиняетесь, любезный граф. Мне это кажется довольно странным, — проговорила гордая графиня.
— Каждый кавалер обязан извиниться перед дамой, если замечает, что его присутствие вызывает у дамы досаду.
Слова эти довольно странно подействовали на графиню: граф осмелился говорить с ней так, как обычно говорил кавалер со своей дамой — без сословных различий.
— Вы уж простите, если мне неизвестны столь обыкновенные вещи, — проговорила графиня, саркастически улыбаясь.
— То, что сделано без умысла, не требует извинений, — ответил Эбергард сдержанно, однако весьма вежливо.
Графиня почувствовала, как в ней закипает раздражение, но улыбнулась, —подобный разговор был для нее в новинку.
— Колокольчик звонит, ваше сиятельство, позвольте мне поместиться позади вашего кресла.
— Как кавалеру подле своей дамы? Это благосклонность, которую…
— Которую оказываешь не каждому, —закончил Эбергард. — Если вам неприятно, ваше сиятельство, я не претендую на эту благосклонность.
— В таком случае не называйте это благосклонностью, господин граф, — улыбнулась графиня, — и сделайте это против моей воли.
— Это было бы непростительно, ваше сиятельство. И я все-таки имею честь…
— Вы мешаете — уже начинают, — прошептала графиня, указывая своему странному собеседнику на кресло возле себя.
Но тотчас же графиня раскаялась в своем порыве и решила, что гораздо лучше будет вовсе не обращать внимания на графа.
Пока шло представление клоунов и других артистов цирка на арене. Эбергард рассматривал публику, сидевшую в ложах.
В ложе дипломатов он увидал принца Этьена и лорда Уда, турецкого посла Магомет-Ахари-Бея и грека Мимоса.
Принц Вольдемар, по причине легкого недомогания, не явился вместе со своим камергером.
Напротив ложи дипломатов граф заметил пожилую даму с седыми буклями. Она сидела между своими двумя довольно странно одетыми дочерьми.
«Никак это достопочтенная госпожа Болиус, — сказал себе Эбергард, — вывезла в свет прекрасную Кору и соблазнительную Лидию… И как усердно молодой лорд Фельтон с принцем Этьеном лорнируют невинно улыбающихся дам… Любезнейший лорд Фельтон, опомнитесь! Вы должны иметь двух отцов миллионеров, если заведете знакомство с одной из этих красавиц».
Вдруг грянула громкая музыка. Амазонки и турки в богатых, сверкающих шитьем нарядах выехали на прекрасных конях на арену и стали в кадриль.
Соблазнительные формы амазонок в коротких юбочках приковывали взоры всех мужчин, и особенно приводили в восторг принца Этьена и Магомет-Ахари-Бея, которые не спускали с них возбужденно горящих глаз.
Еще один выход — и затем ожидалась сама повелительница львов, мисс Брэндон, отчаянная иностранка, которая своей храбростью привела в восторг громадный город.
Прекрасные кони, которых вывели после кадрили, несмотря на их удивительную дрессировку, не в состоянии были умерить нетерпение публики. Все с трепетом ожидали отважную иностранку, сумевшую сделать своими рабами страшных царей пустыни.
Наконец отворились двери, что вели из конюшен на арену. Отсюда обычно выходил Гарри в серебряном трико, чтобы с помощью лакеев вкатить на середину арены большую золотую клетку с тремя сильными львами и затем железным шестом привести диких зверей в ярость. Сегодня Гарри не было, и один из наездников заменил его. Приведя зверей в дикую ярость, наездник ушел.
Разъяренные львы со страшным ревом бросались в разные стороны на решетку, которая дрожала под ударами мощных лап.
Но вот занавес распахнулся, и на арену с гордостью королевы вышла хозяйка тех, кто звался царями пустыни.
Громадное здание цирка огласилось громкими аплодисментами. Все с любопытством смотрели на женщину, осмелившуюся играть со львами. И только Эбергард спокойно смотрел на смелую укротительницу.
У нее не было оружия. В тонкой, красивой руке она держала только хлыст, каким пользуются наездницы. Длинное черное платье увеличивало ее рост, подчеркивало прекрасную фигуру. Высокий лоб и орлиный нос придавали ее лицу выражение недюжинной энергии и силы воли. Леона гордо поклонилась сначала королю, а потом публике. Графа Монте-Веро она, похоже, не заметила.
Увидев свою повелительницу, еще минуту назад свирепо ревевшие львы боязливо прижались в угол клетки. Леона улыбалась, торжествуя победу.
Резкие черты лица мисс Брэндон кого-то напоминали. В дипломатической ложе шушукались, пытаясь определить, кого именно, но так и не могли догадаться.
— Посмотрите на профиль, — шепнул, наконец, французский атташе, обращаясь к молодому лорду Фельтону. — Припомните нашего великого императора и еще раз взгляните на ее лицо.
— Вы правы, — сухо отвечал англичанин. — Я тоже нахожу в ней сходство с Бонапартом.
Все взоры в тревожном ожидании устремились на мисс Брэндон, которая смело отворила дверцу и в воцарившейся мертвой тишине с холодным спокойствием и улыбкой вошла в клетку ко львам. Щелкнув хлыстом и не говоря ни слова, одним движением руки она заставила диких зверей лечь у ее ног.
Говорят, и это подтверждают охотники и поселенцы Южной Америки, что есть люди, взгляда которых звери не могут выносить. И эти люди укрощают кровожадных хищников, превращая грозных властителей пустыни в покорных рабов. Мисс Брэндон, похоже, также обладала подобным взглядом, потому что войдя в клетку, она не спускала глаз с трех львов, ползавших у ее ног.
Всех присутствующих занимала мысль: а что если в одном из этих кровожадных зверей вдруг пробудится сознание собственной силы и он кинется на беззащитную женщину? Тогда в одну минуту он превратит ее в окровавленный кусок мяса.
Но укротительница львов улыбалась так спокойно и самоуверенно, как будто имела некую тайную и неограниченную власть над этими могучими хищниками. Она играла с ними. Сердито смотрела на них своим повелительным взором, если один из львов хоть на секунду позволял себе ослушаться ее приказания. Она садилась на спину одного из них, а других ставила по сторонам от себя, и они стояли так неподвижно, словно были изваяны из мрамора. А когда она прилегла поперек львов, как бы покоясь на оттоманке, прекрасный стан ее обрисовался во всей соблазнительности. Затем Леона резко вскочила — ей предстояло окончить представление.
Присутствующие в лихорадочном волнении следили за каждым ее движением.
Она снова щелкнула хлыстом. Львы с ворчанием поднялись. Отчаянная мисс Брэндон улыбалась. Еще щелчок хлыста. Разъяренные львы заметались в клетке. Глаза животных налились кровью. Рев их огласил здание цирка. Казалось, вот-вот их терпение лопнет и они бросятся на свою повелительницу.
И тут удивительная сила взгляда женщины показала свое действие на них. Леона, стоя перед разъяренными львами, одним взглядом удерживала их на месте. Сама она, между тем, была так спокойна, словно имела дело с кошками.
Но эта ли уверенность или ненасытное честолюбие побудили ее отвести взгляд на трепетно замершую публику?
Вдруг Леона побледнела, пошатнулась и протянула руки, как бы защищаясь, — она увидела Эбергарда и решила, что перед нею ужасный призрак. Ведь по ее расчетам этого человека больше не было в живых.
Этого секундного замешательства было достаточно, чтобы один из львов, самый сильный и крупный, вскочил, огласив цирк ужасным рыком.
Все замерли — еще мгновение, и эта очаровательная женщина окажется в когтях кровожадного зверя.
И тут с арены послышался громкий смех — укротительница, отступив на шаг, встала прямо перед диким животным, и лев смиренно улегся у ее ног.
Зрители восприняли это как заранее подготовленный эффектный финал. Нескончаемые возгласы радости и облегчения и аплодисменты сотрясли здание цирка. Публика разразилась такими овациями, каких, должно быть, редко  удостаивались даже короли и герои.
Это удовлетворило честолюбие Леоны. Она торжествовала. С улыбкой вышла она из клетки, словно из будуара, и быстро отыскала глазами Эбергарда, чтобы убедиться, что он действительно жив. Затем она еще раз поклонилась и покинула арену.
Овации не смолкали. Зрителей потрясла ее последняя выходка.
Но хорошо, что никто не видел Леону в ту минуту, когда она возвратилась в свою гардеробную. Дрожа от ненависти, она прерывающимся от волнения голосом прошептала: «Он жив…» Страшно даже представить в женщине такую силу ненависти.
Королевская чета и за нею вся свита поднялись со своих мест и направились к экипажам. Король, покидая ложу, сказал несколько милостивых слов молодой графине Долгоруковой. Королева любезно побеседовала с Эбергардом. Раскланявшись у парадного подъезда, королевская чета направилась к своей карете.
Русский граф повел дочь к экипажу. Неподалеку стоял Эбергард. Граф поклонился ему. Но его гордая дочь уже заранее решила для себя не кланяться графу. Однако она невольно подняла глаза на графа Монте-Веро и против собственной воли поклонилась ему, как прежде королю. Это случилось само собой и так быстро, что она не успела даже опомниться.
Отец помог Ольге войти в экипаж.
Негр Сандок отворил дверцы кареты графа. Через минуту экипаж Эбергарда, запряженный четверкой вороных, промчался мимо кареты русского графа.
Граф Монте-Веро возвратился в свой полный роскоши дворец, в то время как в кустарнике у дороги еще звучала известная нам печальная песня.

IX. ПАУЧИХА

На следующий день в дверь пансиона госпожи Фукс громко и настойчиво постучали.
— А, входите, пожалуйста, дорогая госпожа Робер! — проговорила госпожа Фукс, отворив дверь и увидев перед собой женщину, которая, по-видимому, с трудом добралась до хижины, потому как тяжело дышала. — Входите и присаживайтесь. — Госпожа Фукс подала гостье свой лучший стул.
— Да, я присяду, я должна присесть, — прерывисто проговорила сгорбленная старуха. — Эта одышка — моя близкая смерть. — И она примостилась на стуле, тщательно смахнув с него пыль.
— И притом вы все так же неутомимы. С утра и до поздней ночи по-прежнему на ногах… Думаю, вы уже сколотили себе порядочный капиталец.
— Капиталец? Полноте! От всех этих беспокойств и хлопот не имеешь ничего, кроме страха потерять последнее, — быстро проговорила старуха, которую обычно весьма оживляли разговоры о деньгах. — Так вот отдаешь за несколько грошей хорошие, дорогие вещи и даже не знаешь, получишь ли их когда-нибудь назад.
— Думаю, ни одна из ваших покупательниц от вас не ускользнет, госпожа Робер.
— О, когда они могут причинить мне хоть какой-нибудь вред, для них это большая радость. — Старуха громко закашлялась. — Они называют меня Паучихой, а сами при этом обманывают меня на каждом шагу.
— Но на мне же вы постоянно наживались?
— Наживалась? О, Господи, помилуй! Едва наберешь на соль, да и то имеешь столько неприятностей и страху, что Боже упаси… Нет, все-таки эта одышка — моя смерть.
И сгорбленная старуха снова закашлялась.
Госпоже Робер на вид было лет семьдесят. Редкие седые волосы покрывала старомодная соломенная шляпа, ее широкие поля заслоняли ее лицо со всех сторон. На плечи ее был накинут большой клетчатый платок, из-под которого виднелось вылинявшее коричневое платье. В одной костлявой руке она держала большой красный зонт, служивший ей палкой, — поэтому она всегда носила его с собой.
Лицо госпожи Робер могло бы послужить прекрасной моделью для гуттаперчевого щелкунчика. Беззубый рот ее совершенно ввалился, а потому длинный орлиный нос почти доходил до острого, выступающего вперед подбородка. Впалые щеки и большие безжизненные глаза довершали «красоту» этого лица. К тому же старуха ходила постоянно сгорбившись, сверля всех своим пытливым взглядом, так что вполне заслуженно получила прозвище Паучихи. Оно было так удачно, что каждый, кто ее видел, непременно должен был согласиться с ним.
Паучиха была весьма известна во всех кругах общества. Больше того, по-своему она была влиятельной особой. К ней с известного рода поручениями и просьбами обращались не только высокопоставленные мужчины. Множество дам каждодневно искали встречи с Паучихой для важных и тайных переговоров. Эта женщина была способна на любую гадость. Она, не задумываясь, продала бы и честь собственной дочери, если бы ей предложили за это кругленькую сумму.
Госпожа Робер давала под залог платья и другие вещи. Дамы, которые хотя бы на одну ночь желали блеснуть, брали у нее роскошные шелковые платья, золотые украшения и веера, даже туфельки, юбки и прочие принадлежности туалета. Плата за это производилась вперед, да и Паучиха так хорошо знала почти всех дам, что могла быть уверена —ее вещи не пропадут. Она постоянно обвиняла дам в том, что платья приносились измятые и в пятнах, за что и получала деньги сверх положенного. Ей ни в чем не отказывали, так как в ней постоянно нуждались.
Говорили, что Паучиха очень хитра, скупа и ненасытна, и у нас будет случай убедиться, насколько правы люди.
— Ну, теперь к делу, милая Фукс, — сказала она, когда приступ сильного кашля прошел. — Мне необходима помощница, хотя это мне не по карману, но иначе нельзя. Я должна иметь помощницу. Хватит мне одной возиться с делами.
— Вам бы лучше сдать все ваши дела и отдыхать.
— Ну что вы говорите! Как будто я имею для этого достаточно средств. Иной раз едва наедаешься досыта. Нет, я должна работать, должна мучиться. — Паучиха опять закашлялась. — Мне просто необходимо, — прибавила она жалобно, — иметь помощницу, человека возле себя. Ночи… Ах, эти ночи, милая Фукс. Вот уже несколько лет я страдаю бессонницей. А эта одышка — моя смерть. И вот поэтому я теперь ищу девушку, которая помогала бы мне.
— Ну и прекрасно, госпожа Робер, возьмите себе помощницу.
— Вот потому я и пришла к вам, дорогая Фукс. Я уже думала о вашей старшей — как ее зовут? Кажется, Маргарита?
— Что? — воскликнула госпожа Фукс, не подавая вида, что она поняла мысли Паучихи.
— Знаете ли, дорогая госпожа Фукс, у меня к вам большая просьба. Не можете ли вы обойтись без Маргариты и уступить ее мне. Я так нуждаюсь в хорошей помощнице.
— Обойтись без нее? Нет… Но уступить ее вам, госпожа Робер, — это другое дело. Маргарита — девушка прилежная, верная и, что несомненно, хороша собой. Между нами, лучшая из моих воспитанниц.
— Да, это дитя мне нравится.
— Она больше уже не дитя, госпожа Робер. Слава Богу, я ее вырастила, и теперь она может вызывать восхищение. О, она мне дорого стоила. — соврала госпожа Фукс. — Ее красота и румяные щечки доказывают, что она вскормлена не хлебом и картофелем.
Паучиха поднялась.
— Должна вам признаться, — продолжала госпожа Фукс, — я многого ожидаю от Маргариты. Она рождена для знатных господ. Такого прирожденного изящества и грации, такого благородного лица вы не найдете ни у одной другой из моих девушек.
— Ну, в таком случае я ошиблась, любезная Фукс. Я-то думала… — Тут сильный и продолжительный кашель снова прервал речь Паучихи. — Я думала, вы будете рады избавиться от лишнего дармоеда. Но вы говорите о каком-то восхищении, на что, впрочем, ваша питомица не способна, да и в мои намерения это не входит.
Госпожа Фукс недоверчиво улыбнулась.
— Давайте говорить откровенно, госпожа Робер. У вас ведь свои планы относительно этой девушки…
— Ничего другого, кроме того, что я хочу иметь в ее лице помощницу.
— И у меня тоже свои планы насчет этой невинной красавицы.
— Невинной? — повторила Паучиха с таким хитрым взглядом, что дотоле скрываемые замыслы старухи стали ясны, как день.
— Я ручаюсь за это, госпожа Робер, совершенно невинной.
— Можно ли, дорогая, нынче ручаться за это?.. Но разговоры в сторону, милая Фукс.
— Вы сами не хотите об этом говорить, потому что сами все отлично знаете.
— Полноте, это меня не касается. Я хочу иметь ее только как помощницу.
— Для вас главное — деньги. Признаюсь, для меня тоже. Маргарита так прекрасна, что с ее помощью я могу нажить себе состояние. Надеюсь, вы поняли меня, милая Робер?
— И к тому же будете иметь даровую квартиру.
— Ну, уж об этом я похлопочу.
— Выгодное это дело, милая Фукс. Мне только жаль, что я напрасно пришла к вам. Я и понятия не имела, что вы хотите сделать это невзрачное дитя золотым рудником, — язвительно произнесла Паучиха и повернулась к двери. — Последнее слово!.. Даю вам за эту девушку десять талеров. Берите скорее, милая Фукс, я поторопилась, берите, пока я не раздумала.
Госпожа Фукс улыбнулась. В ее широком лице с толстыми губами в эту минуту проступило что-то хищное.
— Десять талеров? Не теряйте слов. Все останется, как было.
— Вы думали, больше? А что если эта девушка пропадет у вас и вы за нее ничего не получите? Что вы тогда скажете?
— Тогда я непременно найду ее.
— Где же она теперь?
— Тут, в доме.
Глаза Паучихи заблестели, она раскрыла свой старый пестрый мешок, висевший у нее на руке, и вынула оттуда сверток, вероятно, с деньгами.
— Вот вам, так уж и быть, пятнадцать талеров, и пусть она уйдет со мной.
Госпожа Фукс поняла, что старуха во что бы то ни стало хочет приобрести Маргариту.
— Прибавьте к этим пятнадцати еще пятьдесят талеров, и тогда вы ее получите.
Паучиха едва не обомлела.
— Это, значит, шестьдесят пять талеров? Откуда же мне взять такую громадную сумму? О, дорогая Фукс, это безбожно с вашей стороны.
— Решайтесь скорей. Я не могу обещать вам, что завтра цена будет такой же, как сегодня.
— Шестьдесят пять талеров! Это ужасно! Уступите хоть эти пять?
— Я сказала!..
— Это нечестно, Фукс… — захныкала Паучиха, отсчитывая требуемую сумму и трижды переворачивая каждый талер.
— Да вы совершили выгодную сделку, госпожа Робер!
Паучиха пожала плечами и с горьким сожалением посмотрела на деньги, выложенные за девушку.
— Уберите их скорей с моих глаз… Где же девушка? Я хочу сейчас же взять ее с собой. Подумать только — шестьдесят пять талеров!
Госпожа Фукс убрала деньги и позвала Маргариту.
—Ты покидаешь мой дом и будешь жить у госпожи Робер. Смотри же, будь ей верна и послушна, — сказала она удивленной девушке. — Теперь госпожа Робер будет о тебе заботиться.
Бедная девушка опасливо посмотрела на неприятную старуху. Некое подобие страха шевельнулось в ее груди, но она безропотно покорилась своей участи.
Между тем госпожа Робер внимательно оглядела свою покупку и решила, что совершила выгодную сделку. Она пожалела, что раньше не догадалась взять Маргариту к себе в дом, — тогда она досталась бы дешевле. А теперь знатный господин указал ей на этот бесподобный «дикий цветок».
Маргарита и не подозревала о сделке между старухой и госпожой Фукс, очень сильно смахивавшей на торговлю белыми невольниками. Она думала, что просто поступает в услужение к этой сгорбленной старухе и была рада избавиться от госпожи Фукс, жестокое обращение которой часто доводило ее до слез.
И все же ей стало грустно, что она должна покинуть этот бедный дом. Теперь некому будет заботиться о детях, да и она не посидит больше в поле на своем заветном местечке.
Подойдя к госпоже Фукс, Маргарита поблагодарила ее за попечение в продолжение стольких лет.
— Хорошо, хорошо, дитя мое. Я охотно делаю добро, — с достоинством отвечала госпожа Фукс и пожала девушке руку. — Теперь ты полностью принадлежишь госпоже Робер, которая в состоянии сделать для тебя больше моего.
«Потраченные сегодня деньги еще принесут мне солидные проценты», — подумала Паучиха а вслух сказала:
— Пойдем, дитя мое. — При этом своими костлявыми пальцами она так крепко сжала тонкую ручку Маргариты, словно боялась, что добыча ускользнет от нее. — Потрудитесь объявить, где следует, милая Фукс что Маргарита у вас больше не живет.
— Я сделаю все, как полагается. Ваша племянница переходит теперь в ваши руки. Для вас будет благодеянием иметь при себе родственницу.
«Племянница, родственница?» — с удивлением подумала Маргарита и широко раскрыла глаза.
— Да-да, милое дитя, ты приходишься мне родственницей, — подтвердила Паучиха. — При случае я объясню тебе, как обнаружилось наше родство.
Маргарита хотела сказать, что она счастлива, что нашелся человек, который признает ее своей, который, быть может, полюбит ее, но, взглянув в лукавое лицо Паучихи, осеклась. Она чувствовала, как крепко старуха держит ее за руку, обнаруживая такую силу, какой в ней нельзя было и подозревать.
Маргарита простилась с госпожой Фукс, которая проводила их до дороги.
— Помоги мне, дитя мое, — ласково сказала старуха. — Мне тяжело, а эта одышка — просто-таки моя смерть. — Паучиха закашлялась и велела мнимой племяннице нести большой красный зонт от дождя и вести себя.
Так они дошли до Мельничной улицы и затем свернули в сторону, на Кладбищенскую улицу, которая вела прямо на громадное городское кладбище. Серые ветхие дома здесь населял большей частью рабочий люд. Дома были одноэтажные, с подвалом, в который вела маленькая грязная дверь. Из низких окон по всей замусоренной улице распространялся чад.
Паучиха, шедшая с Маргаритой, уже не первой своей жертвой, держалась ближе к домам, чтобы не обращать на себя внимание. Наконец, она остановилась у одного из последних домов и велела девушке отворить обитую мешковиной дверь, которая открывалась на крутую, узкую лестницу.
— Скорей, скорей… Ты чего с таким удивлением оглядываешься? Иди вперед! —ворчала старуха, слегка подталкивая девушку сзади. Кряхтя, она последовала за Маргаритой.
Дойдя до самого верха, старуха до того утомилась, что с трудом дышала. Дрожащей рукой вынула она из мешка ключ и подошла к низкой, но крепкой двери.
Маргарита не знала, что ее ждет, и боязливо следила за действиями Паучихи. Однако ей хотелось надеяться на лучшее. Бедная девушка и не подозревала о той развратной пропасти, которая уже зияла перед ней, готовая поглотить прекрасную и невинную жертву.
Старуха отворила дверь, и они вошли в комнату.
Комната, куда они вошли, была небольшой, но в сравнении с квартирой госпожи Фукс казалась роскошной. У одной стены стоял обитый пестрой материей диван, у другой — высокая кровать. В простенке между окнами с занавесками помещалось зеркало в золоченой раме, которое, вероятно, перешло к ростовщице из будуара какой-нибудь метрессы. Под ним была этажерка с красивыми безделушками, а перед диваном — стол, покрытый вязаной скатертью, на котором стояли спичечница и пепельница. Изящный умывальник и вешалка, тоже, вероятно, кем-то заложенные, завершали убранство.
Стеклянная дверь вела в комнату побольше, где валялись платья и громоздилась разного рода мебель.
— Сейчас четыре часа — это хорошо, — сказал Паучиха, закрыв за собой дверь. — Он обещал приехать в пять… Сними с меня платок и сложи его аккуратно. Я уверена, ты скоро привыкнешь к новой обстановке и, надеюсь, будешь довольна, если окажешься ласковой и послушной. Скоро сюда придет один господин. Будь с ним вежлива и любезна — он очень богат, а деньги в жизни имеют громадное значение. С деньгами все можно сделать, им все подвластно, за деньги можно купить и любовь, и роскошь, и дружбу, и счастье… А этот господин очень богат. Так что помни: таких господ надо принимать ласково.
Маргарита с удивлением слушала Паучиху, которая спрятав свой мешок, принесла из соседней комнаты голубое шелковое платье и стала рассматривать его перед окном со всех сторон.
— Это хорошо, что Роза никогда не испортит вещи. На этом платье, например, она не посадила ни одного пятнышка — прямо как с иголочки… — бормотала она. — Платье это действительно прекрасное, чудный фасон. Спереди покороче, а сзади длинный шлейф… притом — настоящие кружева… Дитя мое, сними-ка с себя черное платье, аккуратно сложи его и примерь вот это. Оно тебе наверняка понравится — это чистый шелк. Думаю, ты в первый раз в жизни надеваешь шелковое платье…
Маргарита хотела спросить, почему она должна надеть это дорогое платье, но извечная женская любовь к тряпкам почти сразу взяла над ней верх. Она быстро сняла с себя старье и начала надевать платье, поданное старухой. Паучиха помогала ей своими трясущимися костлявыми руками, и вскоре девушка окончила свой туалет.
Госпожа Робер зажгла лампу и с удовольствием осмотрела прелестную Маргариту. Платье еще более оттеняло ее белокурые волосы, большие темно-голубые глаза с длинными пушистыми ресницами, восхитительной формы рот с белыми зубами — и заметно подчеркивало стройную фигуру девушки. Смелый вырез позволял во всей красоте видеть превосходные формы ее молодой упругой груди. Сгорбленная старуха довольно улыбалась и поправляла костюм своей жертвы, чтобы та выглядела еще соблазнительней.
В эту минуту до них донесся стук колес. Госпожа Робер прислушалась — экипаж остановился возле их дома. Она поставила лампу на стол и зажгла еще и свечу.
Маргарита стояла перед зеркалом и — это было вполне простительное женское кокетство — с удовольствием рассматривала красивое платье, не задумываясь о темных намерениях Паучихи. Она разглядывала ткань и кружева, и ей вдруг почудилось, что она каким-то чудом родилась вновь.
Послышался стук в дверь… Маргарита безотчетно вздрогнула.
Паучиха отворила. В дверях показалось то же самое лицо, которое появилось перед нею в кустах. Она не в состоянии была пошевельнуться — кровь застыла в жилах девушки.
Камергер Шлеве, лукавые серые глаза которого сладострастно заблестели при виде желанного «дикого цветка», как он ее называл, легким шагом вошел в комнату и удовлетворенно улыбнулся.
— Вот ты где, моя прекрасная Лорелея, маленькая сирена, — проговорил он, с нежностью глядя на испуганную девушку. — Как ты прекрасна! Сейчас ты выглядишь даже соблазнительней, чем при лунном свете.
Камергер подошел ближе, и теперь-то Маргарита сообразила, что ее привели сюда для того, чтобы она стала его жертвой — чтобы она отдала ему свою невинность. Теперь ей стало ясно, почему ее нарядили в это голубое шелковое платье. Мучимая страхом, она искала, как избежать приближавшегося врага. Бедная девушка чувствовала, что ей в определенном смысле грозит гибель, но не видела выхода.
Паучиха, догадавшись, что Маргарита порывается сбежать от знатного гостя, заперла входную дверь, поспешила к двери, ведущей в соседнюю комнату, и загородила ее, предупреждая бегство девушки.
— Несносная девчонка… — шептала она, отталкивая Маргариту. — Я же тебе говорила, что ты должна быть ласкова и предупредительна. Знатный господин обратил на тебя, дурочку, свое благосклонное внимание… Вы уж простите ей эту глупость, — обратилась Паучиха к Шлеве. — Она изменится… Что вы хотите? Это же совершеннейшая невинность.
— Совершеннейшая невинность… — повторил Шлеве, с удовольствием смакуя эти слова. — Вы правы, это извиняет ее столь естественное сейчас сопротивление… Ну, так почему же ты бежишь от меня, глупенькая? Ты все равно попадешь ко мне в руки. И я вдоволь наслажусь твоим молодым и прекрасным телом.
Маргарита видела, что Паучиха, вне себя от досады, исподтишка подталкивает ее к гостю, а сладко и двусмысленно улыбающийся господин подходит все ближе. Она догадывалась, что должна во что бы то ни стало увернуться от него. Сердце ее тревожно билось, она с трепетом искала убежища и защиты. Кого бы позвать на помощь? Но никого поблизости не было.
Тут Паучиха закопошилась у двери, потом взяла со стола зажженную лампу и вышла в соседнюю комнату, заперев за собой дверь на ключ.
Маргарита осталась наедине с ненавистным ей человеком, в котором теперь видела своего смертельного врага.
Приближаясь к девушке сбоку, камергер рассчитывал оттеснить ее к окну, где она неминуемо оказалась бы в его руках. Он был очень самоуверен и ни на миг не задумался, что она способна из окна позвать кого-нибудь на помощь.
Сердце несчастной девушки забилось сильнее, грудь ее вздымалась, возбуждающе выглядывая из выреза. Она искала глазами убежище. Она бросилась к входной двери в надежде таким образом избавиться от своего сладострастного преследователя.
Он с насмешливой улыбкой следил за отчаянными движениями своей жертвы — она тщетно пыталась открыть дверь. Но догадливая Паучиха не только заперла дверь, но и ключ унесла.
Предвидя свое неотвратимое падение — потерю невинности, а значит, и доброго имени, несчастная девушка не знала, на что решиться. Бегство ее было предугадано и предупреждено — ей перекрыли этот путь. Неужели покориться судьбе и погубить свою честь ради удовольствия этого ненавистного ей человека?.. Так что же делать?
Камергер, проходя мимо стола, погасил свечу, и в ту же минуту Маргарита почувствовала, что он крепко и жадно обнял ее. Вскрик ужаса вырвался у нее, когда она ощутила, как он мнет ее груди ледяными пальцами и нетерпеливо щиплет ее соски. Этот ненавистный ей человек попытался заглушить ее вскрик, прижимаясь холодными, влажными губами к ее рту. Но Маргарита то и дело отворачивала голову и изо всех сил старалась высвободиться из его объятий.
Барон Шлеве часто покорял такое сопротивление. Он даже любил подобную борьбу — она только разжигала его животную страсть. Но в эту минуту Маргарита ощутила в себе достаточно сил, чтобы и дальше защищать свою честь. С безумным отчаянием она отталкивала насильника от себя. Барона же только забавляла борьба с этой маленькой сиреной.
В комнате было совершенно темно. Позволяя Маргарите сопротивляться, камергер незаметно отступал с нею все ближе к дивану — таков был его хитрый расчет. Злодей берег силы, чтобы потом совершенно спокойно овладеть изнемогшей девушкой. Маргарита же, сопротивляясь, не замечала его уловок.
Вдруг, не дав Маргарите опомниться, камергер поднял ее… и она очутилась на диване — под ним. Вопль отчаяния и ее невольное бессилие последовали за неожиданными для девушки действиями.
Паучиха за стеной самодовольно ухмыльнулась — она любила подобные проказы.
Барон торжествовал. Он бесцеремонно задрал ее платье повыше и дрожащими пальцами шарил по ее горячему телу, пытался руками и коленом раздвинуть ее крепко сжатые ноги. И постепенно это ему удавалось.
Все усилия Маргариты высвободиться из объятий злодея были напрасны. Она с дрожью и странной смесью ужаса и удовольствия почувствовала дерзкую руку негодяя в самом укромном месте своего нежного тела — первую мужскую руку, которая добралась туда. Она слышала его жаркое и неприятное дыхание на своем лице. И вдруг, в эту решительную минуту, в ней откуда-то появилась неимоверная сила.
Послышался звонкий шлепок пощечины, потом еще один… Барон Шлеве ощутил неожиданную боль, почувствовал, как из глаз посыпались искры, как вспыхнули его щеки, как закружилась голова… Он сел на диване и схватился за лицо руками.
Маргарита, пользуясь растерянностью камергера, с такой силой оттолкнула его от себя, что он едва не свалился на пол. В следующую минуту она, совершенно оправившись, уже стояла перед удивленным бароном.
Руки маленькой сирены жестоко наказали его.
— Змея… — прошипел он. — Я тебе покажу…
—Покиньте этот дом, или я позову на помощь! — громко и решительно произнесла Маргарита.
— Думаешь, если тебе на этот раз удалось освободиться, то все уже позади? Ошибаешься! Ты еще узнаешь меня поближе… — мстительно проговорил барон, поправляя на себе одежду. Он взялся за шляпу. — Вы своим платьем загасили свечу! —проговорил он громко. — Немедленно зажгите ее и посветите мне! Я ухожу отсюда!
Маргарита лишь брезгливо посмотрела на злодея. Она теперь так глубоко презирала его, что не сочла нужным что-либо отвечать. Вместо нее Паучиха исполнила приказ. Держа лампу в руках, она вошла в комнату.
— А вы тут без свечки? Ай-яй-яй!.. — произнесла она с сальной улыбкой.
Камергер осуждающе указал на Маргариту.
— Это глупая, дикая, грубая и бессовестная особа!.. Я ухожу!
— Вы, кажется, сердитесь, господин барон? — заискивающе спросила старуха. — Вам, вероятно, жарко — щеки ваши так и пылают. Боюсь, вы можете простудиться… Или это румянец от здоровья?
— От здоровья… Впрочем, меня ждет мой экипаж.
Камергер вышел. Паучиха посветила ему до самой улицы. Внизу зазвенело, будто отсчитывали деньги.
Оставшись одна, Маргарита после пережитого страха и волнения горько разрыдалась. В самую тяжелую минуту у нее проявилась такая решительность, что всякий на ее месте невольно бы ей позавидовал, но теперь ею овладели беспросветное отчаяние и безысходное уныние. Она поняла, в чьих руках находится.
Боже, куда ее угораздило попасть?!
Но какой же у нее выход?
Паучиха, в сущности, не очень сердилась за недавнюю сцену. Она, с этой доставшейся ей красавицей, хотела заполучить большее. По меньшей мере — подцепить принца.
Она обошлась с Маргаритой ласково, одобрила ее поступок и на следующий день постаралась втереться в доверие к молодой девушке. Она сожалела, что ее племянница до сих пор видела так мало радости, но теперь, якобы найдя ее, обещала вознаградить за все перенесенные беды.
Начались непонятные Маргарите приготовления, и наконец Паучиха сообщила юной и неопытной девушке, что отправляется с нею на маскарад, который дается в знакомом ей доме.
Маргарита была столько наслышана об удовольствиях на подобных празднествах, что не могла не обрадоваться. Она была так молода, так прекрасна, так доверчива, что, несмотря на недавний случай, все еще не поняла хитрых планов подлой старухи.
Хотя госпожа Робер и скрывала от девушки свои темные дела, многое не ускользало от ее внимания, что заставляло ее задуматься и пробуждало сострадание. К тому же у госпожи Фукс девушке грозила участь еще ужаснее теперешней.
Цели этих двух темных личностей были, в общем, одинаковы.

X. ПОХИЩЕНИЕ С МАСКАРАДА

Недалеко от столицы, близ заставы, возле самого парка, который летом переполнен экипажами и гуляющими, верховыми кавалерами и дамами в амазонках, находился большой замок, где любила бывать местная аристократия. И зимой и летом здесь можно было найти столько развлечений, что, не побывав там, нельзя было и представить себе все их великолепие.
Парк, с тенистыми деревьями, которые украшали золотые шары и зажженные по вечерам газовые лампионы, с дивными цветами на клумбах, летом представлял собой прекрасное место отдыха или прогулки в антрактах между действиями опер и комедий, которые давались в богато отделанных залах замка.
Зимой, когда происходят описываемые нами события, залы замка тоже привлекали многочисленную и разнообразную публику. На костюмированных балах здесь можно было встретить не только принцев и герцогов, но и дам высшего света, которые хотя бы раз хотели вкусить прелесть этого запретного плода. Балы эти всегда были весьма оживленными. Возможностью неожиданных любовных приключений они вызывали особый интерес у посетителей, имели для завсегдатаев подобных увеселений некую притягательную силу.
Первый из этих восхитительных вечеров был уже назначен — наступивший холодный и промозглый октябрь так и манил горожан к зимним удовольствиям.
Около десяти часов вечера по освещенной дороге, ведущей от заставы к замку, высокие окна которого были завешены шторами, мчалось множество элегантных экипажей. Все спешили сюда, чтобы хоть считанные минуты провести в царстве вечной весны, где веяло особой свободой и раскованностью.
Покои замка, в самом деле, были великолепны.
Мы входим в замок вместе с человеком в белом домино, которому негр помог выйти из экипажа. Он высок ростом и прекрасно сложен. Наряд его отличается изысканностью. На лице его черная шелковая маска, а на голове шляпа.
Когда он миновал ярко освещенную переднюю, где повсюду толпились болтающие друг с другом маски, лакеи поспешили отворить ему высокие двери.
Человек в белом домино вошел в рыцарский зал. Многочисленные газовые рожки заливали зал ослепительным светом. Стены украшало старинное оружие. В нишах, тускло поблескивая, стояли рыцарские доспехи. Маски парами и поодиночке прогуливались по блестящему паркету.
Громкая музыка доносилась из театрального зала, куда вели два огромных портала. Там вовсю кипела жизнь. Арлекины с удивительной ловкостью карабкались по стенам, управляясь со своими бубнами. Глаза разбегались от ярких нарядов. Каменный гость прохаживался под руку с Дон Жуаном, маленькие гномы, играя, подкатывались под ноги другим веселящимся маскам.
Театральный зал, с изящными колоннами, громадными люстрами и великолепной росписью на стенах, мог вместить в себя более двух тысяч человек. Оркестр помещался на сцене, ложи пестрели масками, желавшими тайно поговорить друг с другом или с возвышения обозреть пеструю толпу. Несколько соблазнительных сильфид сидели в нишах за зелеными шелковыми портьерами, заманивая к себе прогуливающихся мимо них кавалеров.
Из этого громадного зала через маленький слабо освещенный зал можно было пройти в зимний сад. Широкий и длинный, он таким удивительным образом освещался сверху, что не видно было ни единого огонька, кроме разноцветных шаров в беседках. Тут вы вдруг, будто по мановению волшебной палочки, переносились в теплое время года. Здесь били фонтаны, ароматом душистых цветов манили к себе гроты, птицы щебетали в листве деревьев, на которых висели созревшие плоды. В мраморном бассейне плавали редкие морские обитатели и черепахи, а громадное зеркало на задней стене расширяло этот сад до бесконечности.
Проходя мимо первого фонтана, человек в белом домино увидел в стороне странную пару. Изящная сборщица винограда, юность которой обнаруживала особая легкость движений, хотя черная маска скрывала ее лицо, шла под руку со старой сгорбленной ведьмой.
Эбергард, а именно он скрывался под маской белого домино, невольно остановился — так на удивление выразительны были костюм и маска ведьмы. Темно-красный плащ с капюшоном был накинут на ее сгорбленные плечи, а лицо скрывала маска безобразной старухи. Одной рукой она крепко держала свою спутницу, а другой плотнее запахивала свой плащ. При этом она очень внимательно следила за масками вокруг.
В прекрасных золотистых волосах сборщицы винограда были розы. Розовый шелковый корсаж слегка стягивал недавно развившиеся формы. Ее шея и руки были ослепительной белизны. Коротенькая изящная юбочка из белого шелка была отделана розовыми лентами. Она была до того коротка, что открывала очаровательные щиколотки. Изящную ножку обтягивали тонкие шелковые чулки. Маленькие розовые башмачки довершали костюм.
Можно было смело утверждать, что эта маска достойна стать царицей бала. Даже две девушки-эльфа в еще более коротких кисейных юбочках не могли сравниться с прекрасной сборщицей винограда, державшей в руках корзинку с вниоградными гроздьями и цветами.
Эльфы с завистью осмотрели юную сборщицу винограда с ног до головы и затем подошли к человеку в белом домино, беззлобно потешаясь над тем, что он так внимательно смотрит ей вслед.
Эльфы, вероятно, были сестрами. Они были в одинаковых масках, белых кисейных юбочках, подобранных белыми же цветами, весьма коротких, и со смелым вырезом в корсаже. Их костюмы дополняли драгоценные ожерелья и изящные белые перчатки. Черные глаза их, сверкавшие из-под черных масок, кокетливо посматривали на Эбергарда.
— Ты любуешься сборщице винограда, белое домино? —тихо проговорила одна из эльфов, проходя мимо Эбергарда. — Несчастный!.. Ты знаешь, кто ее сопровождает?
— Нет, прекрасный эльф. Скажи мне это.
— Да это же Паучиха… ха-ха-ха… заманившая в свои сети новую жертву, — насмешливо сказала маска.
— Паучиха? — повторил Эбергард.
— О, белое домино, неужели ты не знаешь Паучихи? — проговорила одна из эльфов, между тем как другая обратила ее внимание на элегантного рыцаря, только что вошедшего в сад.
—Готова поспорить, что это лорд Фельтон, — прошептала она, и увела свою спутницу за собой.
«Никак это очаровательные разорительницы Кора и Лидия Болиус», — сказал себе Эбергард, поглядев им вслед и при этом стараясь не упустить из виду сгорбленную ведьму, которую эльфы назвали Паучихой.
Рыцарь, пробравшись сквозь толпу масок, галантно раскланялся с обеими дамами, которые со смехом написали ему на ладони большое «Ф». Он, должно быть, нашел то, что искал, и вскоре уже сидел с соблазнительной Корой и очаровательной Лидией за игристым шампанским в одной из прекрасных беседок, где нескончаемо сыпались шутки.


В ту минуту как человек в белом домино, преследуя сборщицу винограда, входил в театральный зал, он заметил испанского идальго, которого сопровождал хромой цыган, внимательно рыскавший глазами по сторонам.
— Ваше королевское высочество, вы можете быть уверены, что вон тот разбойник — не кто иной как принц Этьен, — прошептал цыган. — Он идет вслед за черным домино, которое, похоже, скрывает интересную личность… Какой величественный рост!
Испанец на это ничего не ответил. Он усердно выглядывал кого-то. Серые глаза цыгана зорко следили за ним. Маска скрывала его хитрую усмешку.
— Господин барон, вы обещали мне привести сегодня сюда ту невинную девушку, которую, наконец, с таким трудом разыскали.
— Разумеется, мой принц, я привел бы ее к вашему королевскому высочеству еще несколько дней назад, если бы маленькая Лорелея не была такой робкой. При последней попытке я потерпел фиаско, — сказал хитрый камергер.
— Так предоставьте мне самому испробовать свое счастье.
— Тогда соблаговолите последовать за мной.
— Так соблазнительная сирена в самом деле тут?
— Всего через несколько секунд она будет к вашим услугам, мой принц. — Камергер Шлеве, пройдя мимо человека в белом домино, подошел к сгорбленной колдунье.
— Слушай, Паучиха, — сказал он так тихо, что Маргарита, или же сборщица винограда, не смогла расслышать его слова, да и не узнала его. — Приведи твою спутницу в первую беседку сада. Принц Вольдемар желает видеть ее.
— Хорошо, господин барон. — Паучиха с благодарностью пожала руку камергера. — Поспешу… Не знаете ли вы того турка, который нас рассматривает?
— Это старый лорд Уд. Чего бы ему и не смотреть? Вот и этот, в белом домино, тоже не спускает с вас глаз… Маски часто ошибаются… Стало быть, в первой беседке налево.


В то время как цыган весьма бесцеремонно повернулся к ней спиной, Паучиха повела свою спутницу в сад. Маргарита следовала за ней, не подозревая ничего дурного, поскольку госпожа Робер всего лишь выразила желание присесть.
— Посмотри на эти роскошные беседки, моя дорогая, — тихо проговорила лукавая старуха. —Нам здесь будет очень удобно, не правда ли? — Старая ведьма заранее прикидывала, как щедро наградит ее принц.
Маргарита, которую Паучиха все время крепко держала за руку, прошла с ней мимо цветущих пальм и апельсиновых деревьев. Затем они обе вошли в беседку, сверху донизу увитую плющом. С дорожек сада беседку эту было не разглядеть, тем более что вход был завешен зеленой портьерой. Колокольчиком, висевшим на стене, можно было вызвать слуг. Изящный стол, над которым висела красная матовая лампа, множество кресел и элегантное зеркало составляли убранство этого уютного кабинета.
После того как Паучиха со вздохом и кашлем уселась в кресло, а Маргарита сняла с себя маску — было очень жарко, — с дорожки, окруженной деревьями, довольно ясно донеслись слова:
— Идите вперед, господин барон. А я тем временем сумею оценить вашу находку.
Цыган подошел к беседке, в которой сидели Маргарита с Паучихой. Увидев незнакомого господина, девушка попросила сгорбленную старуху подыскать другую беседку.
— Это отчего же, милое дитя? — спросила госпожа Робер. — Ведь мы первые заняли эти места. Да и этот фальшивый цыган не причинит нам здесь никакого зла.
Цыган с поклоном подошел ближе. На этот раз следовало быть осторожней, так как принц находился поблизости. Однако ему очень хотелось испугать девушку, недавно оказавшую ему сопротивление. В случае, если Маргарита при близком знакомстве с принцем вздумает донести на него, он уже готов был всю вину свалить на нее.
Паучиха встала, чтобы ответить на поклон камергера, который снял маску. Злорадная гримаса исказила его лицо. Маргарита не ошиблась — хромой цыган был тем самым злодеем, которого она несколько дней назад, надавав обидных пощечин, оттолкнула от себя. Но он, похоже, все еще готов был преследовать ее. Улыбка его была так вкрадчива и хитра, что Маргариту при взгляде на него обдало холодом.
— Вы опять побледнели, маленькая упрямая сирена, —проворчал он с иронией. — Разве я так ужасен?
Паучиха хрипло захохотала.
Маргарите стало так страшно рядом с этими двумя злодеями, которые отлично понимали друг друга, что она, вырвавшись из костлявых рук старухи, хотела было бежать. Паучиха жадно потянула за ней руки, а барон удержал ее, указав на аллею, ведущую к беседке.
Маргарита увидела перед собой юношу в элегантной одежде испанского идальго. Он снял маску, приветливо глядя на нее. Маргарита замерла. Ей показалось, что это сон, — человек, которого она увидела, который сейчас ласково протягивал ей руку, был тем самым юношей, которого она когда-то видела во сне, — в этом у нее не было никакого сомнения. Сердце ее сильно забилось, между тем как она не могла вымолвить ни слова.
Странная встреча!
Принц, удивленный красотой девушки, подошел ближе.
— Наконец-то я вас нашел, — страстно прошептал он, стиснув маленькую руку Маргариты. — Я видел вас однажды на дороге, и с тех пор ваш образ преследует меня днем и ночью… Идемте в беседку. Ваш взгляд, ваше молчание говорят мне, что вы не откажете мне в моей просьбе.
— Защитите меня от этого господина, —едва слышно проговорила Маргарита, входя с принцем в беседку. — Он уже в третий раз домогается меня.
— Моя племянница Маргарита! — представила девушку старуха-сводница.
— Прекрасная Маргарита — настоящая царица бала! И это высокое звание как нельзя более подходит ей, —с усмешкой прибавил камергер.
Маргарита была так удивлена встрече с юношей, который ласкал ее в том давнем сне, что не обратила внимание на слова камергера и не спускала с принца глаз, словно желая сохранить в памяти эти милые для нее черты. Она была сильно взволнована. Радость ее была безгранична. Тайный голос нашептывал ей: «Вот кого до сих пор недоставало тебе в жизни!» Она вдруг отчетливо припомнила их призрачные ласки в том сне и ощутила прилив возбуждения. Когда взгляды их встретились, она покраснела…
Вскоре, собравшись с духом, она смогла отвечать на все его вопросы. Не скрывая, она рассказала ему, что образ его был неразлучен с ней с тех пор, как она в первый раз увидела его, как она мечтала о нем и днем и ночью.
Он радовался, глядя на нее, слушая ее непосредственный и наивный щебет. В эту минуту она показалась ему прекрасней прежнего. Но вскоре радость его сменилась тайной грустью — ведь ее сопровождала госпожа Робер, дурная репутация которой была ему известна.
Камергер Шлеве был прав, называя принца странным человеком. Его никогда не заботила частная жизнь знакомых дам, однако на него так неприятно подействовала мысль, что Маргарита находится в руках госпожи Робер, что он поручил барону переговорить со старухой, решив освободить девушку из когтей этой старой ведьмы.
Хитрый камергер нисколько не удивился приказу принца, он уже предвидел последствия и радовался, что принц все больше и больше запутывается в его сетях. А если принцу удастся без труда завладеть этой девушкой, что сильно занимало его в последнее время, каприз его будет удовлетворен, и тогда настанет время, когда принц будет в полном его распоряжении.
Принцу, беседовавшему с Маргаритой, он оказывал двойную услугу еще и тем, что вместе с Паучихой удалился из беседки.


Надев маски, они вдвоем со старой ведьмой пошли к фонтану. Затем он, договорившись обо всем со старухой, оставил ее одну, но взял с нее обещание немедленно покинуть маскарад.
Он хотел воспользоваться свободной минутой для очень важных переговоров. Камергер искал глазами величественную даму в черном домино, которая прошла в театральный зал вместе с принцем Этьеном. Хотя он не обмолвился с нею ни словом, однако ни на минуту не сомневался, что это домино — его союзница мисс Брэндон.
Напрасно он искал ее в беседках сада и среди гулявших по залу масок. Однако камергер Шлеве не любил останавливаться на полпути. Мимо Эбергарда, шедшего с кавалером де Вилларанка, он прошел на слабо освещенную балюстраду, вдоль которой в стенах были уютные ниши, завешенные портьерами.
Послушав несколько минут у одной ниши, он направился ко второй. Похоже, тут-то он и напал на след — из второй ниши раздавались голоса, которые привлекли его внимание. Полумрак, царивший здесь, позволил ему незаметно и неслышно подойти к тому месту, где половины портьеры образовали едва заметную щель. Торжествующая улыбка просияла на его бледном лице — в нише стояла прекрасная Леона, а перед нею — принц Этьен. Оба были без масок.
— Наконец-то я имею счастье видеть вас одну, чтобы поговорить с вами, гордая и недостижимая женщина, —с волнением говорил французский принц. — Я ослеплен вами. Не будьте так жестоки, мисс Брэндон, не улыбайтесь так холодно, как будто вы издеваетесь над человеческими чувствами. Такое испытание — выше моих сил.
— Вы очень несдержаны, мой принц, — тихо проговорила Леона. Она вела себя с такой соблазнительной грацией, что и камергер должен был признать: эта женщина создана, чтобы не только львы, но и все мужчины покорно лежали у ее ног.
— Я долго сдерживал в себе неодолимое желание объясниться с вами, Леона, но теперь, после того как вы удостоили меня блаженства держать вашу руку, было бы крайней жестокостью требовать от меня спокойствия и выдержки… Знай же, Леона, прекрасная, как античная богиня, я люблю тебя со всей силой, со всей страстью своей души! — С этими словами принц опустился на колени, целуя ее руку.
Черное домино, скрывавшее до сих пор стан Леоны, распахнулось, и взволнованный поклонник увидел перед собой очаровательные формы этой холодно улыбавшейся женщины, лишь слегка стянутые платьем, под которым ничего не было надето.
— Я знаю, что я сумасшедший, но не откажи мне, дорогая, прикоснуться к твоему стану, — проговорил принц и, возбужденный страстью, склонился еще ниже, чтобы поцеловать ее божественную ножку, которая виднелась в разрезе платья.
— Мой принц, нас могут подслушать!..
— Есть степень страсти, когда никто и ничто не может остановить или удержать человека, — горячечно говорил принц между поцелуями, которые поднимались по разрезу платья все выше и выше, подбираясь к интимным местам красавицы, а его руки между тем настойчиво следовали за губами. — Позволь вот так вот обнять тебя… Знай, я пожертвовал бы всем, решительно всем, чтобы только иметь блаженство хоть на час забыться в твоих восхитительных объятиях.
Лицо Леоны в эту минуту выражало странную смесь торжества и презрения. Она видела у своих ног высокопоставленного, умного, прекрасного человека, раздавленного силой страсти — снова ей удалось повергнуть к своим ногам гордого сановника. Никто не мог противостоять ей, никто не мог остаться равнодушным к ее прелестям… кроме одного, с которым ее однажды связала таинственная клятва, которого она ненавидела больше всего на свете и погубить которого было сейчас единственной ее целью.
Но вот влюбленный принц коснулся губами сокровенных тайн прекрасной Леоны. Из груди его вырвался страстный стон.
Леона надменно усмехнулась.
— Вернемся в зал, мой принц, — проговорила она, протягивая руку стоящему на коленях принцу, лицо которого пряталось в разрезе ее платья. — Рано или поздно вы будете иметь случай продемонстрировать мне, было ли ваше признание пустыми словами или вы действительно готовы доказать Леоне вашу искреннюю… дружбу.
— Не спрашивайте… приказывайте, Леона, только потом — наградите!
— У вас не будет оснований жаловаться на мою скупость. Сегодня я и так позволила вам слишком много, мой принц. Проводите меня в зал.
Убедившись, что мисс Брэндон вполне оправдала его ожидания, камергер Шлеве тихо спустился по лестнице в театральный зал. Он надеялся этим вечером непременно переговорить с Леоной и узнать от нее, каким образом Гарри спас графа Монте-Веро.
Но тут камергер, к своему удивлению, заметил сгорбленную ведьму, которая, по его расчетам, должна была давным давно быть дома. Ее сопровождал турок, под маской которого скрывался престарелый лорд Уд, охотник до юных прелестниц.
Какое дело мог иметь к Паучихе обыкновенно сухой и холодный англичанин, кроме интереса к молоденькой сборщице винограда?
Камергер Шлеве вспомнил, что госпожа Робер прежде уже упоминала о турке, который, по ее словам, не спускал глаз с Маргариты. Без сомнения, они говорили о вещах, которые могли бы интересовать барона, и он решил незаметно понаблюдать за ними и подслушать их беседу.
— Я говорю об очаровательной блондиночке, — вполголоса сказал лорд Уд госпоже Робер. — Я увидел ее с вами и не мог налюбоваться. Прелестный ребенок!.. Ради Бога, скажите, куда она исчезла?
— Не могу, не смею, это секрет, ваше превосходительство,— с важностью ответила Паучиха.
— Она меня очень раззадорила, — признался старый лорд. — Вы знаете, госпожа Робер, я ведь в состоянии платить. И я пожертвовал бы порядочную сумму, если бы только мог близко и без помех… пообщаться с прелестной блондиночкой. Назначайте любую сумму, госпожа Робер.
«Ого! Лорду Уду тоже понравилась маленькая сирена. Число ее поклонников растет… Вот теперь-то этот вечер в самом деле становится интересным», — подумал камергер с удовольствием.
— Посоветуйте же мне что-нибудь, любезная волшебница, — продолжал лорд, воображая, что никто не узнает его в костюме турка.
— Остается только одно — похитить ее! — хрипло засмеялась Паучиха.
— Похитить?.. Превосходно! Мой экипаж внизу. Не стоит терять ни минуты. Я сгораю от… нетерпения.
— Вижу, вы не шутя влюбились в мою прелестную племянницу. Я, действительно, завидую ей и с неудовольствием вспоминаю собственную юность, которая прошла совсем иначе.
— Окажите же мне содействие. Пойдемте к вашей племяннице… Похищение — великолепная мысль.
— Но ее не так-то легко привести в исполнение, ваше превосходительство.
— Это отчего? Что может удержать меня?
—Вместе с моей племянницей в беседке сидит очень знатный и богатый поклонник.
— Знатный и богатый? — удивился лорд. — Какую же сумму он вам обещал?
— Пятьсот талеров, ваше превосходительство, — ответила хитрая старуха.
— Черт возьми, но эта девушка — настоящая жемчужина. Должен сознаться, маленькая блондиночка очаровательна. Я сейчас же дам вам вдвое больше, если вы поможете мне похитить ее.
Камергер Шлеве заметил, что слова лорда произвели на колдунью желаемое действие.
— Это очень затруднительно, ваше превосходительство. Но уверенность, что вы осчастливите мою племянницу, придает мне решительности. Я не хотела бы доверить это милое, очаровательное дитя дурным людям. А на вас я надеюсь. Вы ведь не сделаете ей худа и, по всей вероятности, долго будете сохранять привязанность к этой невинной девушке, а потому надо…
— Ну, что же надо? — прервал ее лорд нетерпеливо.
— Надо постараться освободить мою племянницу Маргариту из рук ее нынешнего поклонника… О, не пугайтесь, этот богатый и знатный господин впервые увидел ее только полчаса назад.
— Он может помешать нам.
— Нет, ничего подобного, все уладится… Выслушайте меня, ваше превосходительство. В то время как вы будете приказывать кучеру подавать карету, я пойду в беседку. Ее поклонник воспользуется этим, чтобы также сделать нужные приготовления к отъезду. А значит, оставит ее вдвоем со мной. Ваше превосходительство войдет к нам, а все остальное предоставьте мне. Я проведу очаровательную Маргариту до вашей кареты… Она немного дичится, но со временем это пройдет… Кучер погонит коней, и так вы увезете мою племянницу.
— Превосходно! — Лорд был вне себя от радости.
— Если же дело примет дурной оборот, я всегда к вашим услугам, чтобы даже перед судом оправдать ваше похищение.
— Вы превосходная, умная женщина. Только не теряйте ни минуты. Я сам схожу к Адаму, моему кучеру, и заодно отошлю камердинера, который может только помешать мне, с приказом приготовить мне ужин в моем дворце, а затем вернусь к вам в беседку, — с удовольствием произнес старый лорд. — Это презабавно!.. Я похищаю маленькую соблазнительную блондиночку!
Паучиха тоже посмеялась вместе с его превосходительством, который сунул ей в руку две ассигнации, и, не оглядываясь, отправилась в сад, между тем как лорд поспешил через рыцарский зал, чтобы отдать кучеру необходимые приказания.
Камергер Шлеве с усмешкой смотрел им вслед, но вскоре лицо его под маской стало серьезным — он принял твердое решение.


Паучиха не ошиблась. Когда она вошла в беседку, принц Вольдемар выразил намерение удалиться на несколько секунд, так как барон Шлеве долго не возвращался. Он извинился перед Маргаритой и попросил подождать его — он не в состоянии лишить себя удовольствия довезти ее до дома в своем экипаже.
Проходя мимо фонтана, принц увидел цыгана, очевидно, поджидавшего его.
— Где вы пропадали, господин барон? —негромко и с неудовольствием спросил принц. —Прикажите кучеру подавать.
— Одну минуту, ваше королевское высочество, — улыбнулся камергер. — Одну минуту… Тут разыгрывается восхитительная интрига.
— Говорите, но быстрее. Я намерен отвезти эту очаровательную блондинку в свою виллу неподалеку от парка.
— Две мили ночью…
— Если бы их было десять, господин барон, и если бы я был вынужден сам править конями — для меня и это не составило бы труда! — произнес принц с таким подъемом, какого камергер Шлеве никогда прежде у него не замечал. Очевидно, принц не на шутку влюбился в прелестную Маргариту.
— Это будет что-то вроде похищения? — с улыбкой тихо заметил Шлеве.
— Вы уже обо всем переговорили с госпожой Робер? — спросил принц. Он не расслышал последнее замечание камергера.
— Да, ваше королевское высочество, но старый лорд Уд намерен опередить вас. Он уже приготовил свой экипаж. Да вот и он сам в костюме турка. Он войдет в беседку к прекрасной сирене, которую поведет оттуда с помощью этой старой ведьмы к своему экипажу и…
— Не с ума ли сошел этот старый англичанин?! — воскликнул принц Вольдемар. — Он намерен…
— Похитить Маргариту. Да, так оно и есть, ваше королевское высочество.
— Этого не должно произойти, или я этого лорда Уда…
— Его превосходительство находится здесь как английский посол, ваше королевское высочество, — напомнил ему камергер.
— Вы правы… Он направляется к беседке. — Принц сделал шаг наперерез лорду Уду. — Я сейчас сниму с себя маску, и тогда у него пройдет охота к похищениям.
— А не предпочтете ли вы похитить эту великолепную добычу прямо из-под носа старого лорда Уда? — осведомился Шлеве.
Принц остановился.
— Разумеется, предпочел бы, но каким образом?
— Ваше королевское высочество сказали сейчас, что вам нетрудно было бы самому править конями, — проговорил камергер. — Мне кажется, было бы презабавно, если бы…
И тут барон, пригнувшись к принцу и шепча ему на ухо, прошел вместе с ним через театральный зал. Предложение, очевидно, понравилось, так как принц от души посмеялся над ловкой выдумкой камергера.


В то время как они оба миновали зал, в толпе масок незаметно прошли к экипажам и камергер наконец нашел карету английского посла, лорд Уд, в веселом расположении духа, подходил к беседке, где сгорбленная ведьма сидела с очаровательной сборщицей винограда, приглянувшейся старому лорду. Прекрасная фигура, очаровательные золотистые волосы, голубые глаза — все это так увлекло англичанина, что он был вне себя от радости, увидев, что хитрой госпоже Робер удалось избавиться от ее первого поклонника.
Войдя в беседку, турок поклонился госпоже Робер как старой знакомой, а затем смело поцеловал руку Маргарите. Потом он что-то шепнул на ухо Паучихе. Та поспешно взяла Маргариту за руку, чтобы покинуть беседку.
— Пора, милое дитя, — твердо сказала она, внимательно высматривая среди масок, нет ли поблизости принца. — Мы воспользуемся услугами этого господина, который выразил желание довезти нас до дому, так как идет сильный дождь.
Девушка хотела было что-то возразить, но слова Паучихи были так решительны, что она повиновалась. Она глазами поискала того прекрасного юношу, который обещал скоро вернуться, но его нигде не было.
Английский посол радостно шел за старой ведьмой, заранее предвкушая наслаждение прелестями прекрасной блондинки.
Входные двери были отворены. Множество масок направлялось к экипажам, так что в вестибюле стало тесно.
Турок быстро, насколько ему позволяли плохо гнущиеся в коленях старческие ноги, сошел вниз по ступеням, позвал кучера, обернулся к Маргарите и сам отворил дверцу. Девушка, не подозревая, что стала жертвой коварной сделки, села в элегантный экипаж. Лорд последовал за ней. Паучиху оттеснила от них нахлынувшая толпа.
Маргарита хотела было выйти, но турок запер дверцы, кони тронулись, и лорд Уд остался наедине с очаровательной сборщицей винограда.
Все это было делом одной минуты.
Девушка хотела позвать на помощь, но маскарадный турок просил ее успокоиться, уверяя, что отвезет ее назад к госпоже Робер. Между тем кони так быстро мчались мимо парка, что Маргарита, растерявшись, не знала, на что решиться. Дрожащим голоском она попросила своего спутника, которого не знала, но почтенная наружность которого вызвала ее доверие, отвезти ее домой, на Кладбищенскую улицу.
Лорд Уд, ласково улыбаясь, пообещал ей это и затем принялся утешать отчаявшуюся девушку. Он был так любезен, а его седые волосы так соответствовали его уверениям, что в конце концов Маргарита доверилась ему.
Седина старого ловеласа обманула ее. Произнося по-отечески теплые речи, лорд тем временем рисовал в своем воображении, какие наслаждения он испробует в обществе этой очаровательной девушки. Он видел уже, как в своем дворце, сидя рядом с ней на оттоманке, подносит ей пенистое шампанское. Он даже придумал, что будет говорить прекрасной девушке в утешение, и был уверен, что когда она увидит всю роскошь его обстановки, то будет счастлива и покорится своему новому положению.
Экипаж остановился перед внушительным дворцом английского посольства. Лакеи поспешили отворить дверцы. Старый лорд Уд сделал им знак отойти и выскочил наружу с ловкостью молодого человека. Затем обернулся к прекрасной сборщице винограда.
И в тот же миг кони тронулись.
Лорд стал звать слуг, но с козел его кареты громко и насмешливо послышалось:
— Это маскарадная шутка, лорд Уд! Честь имею!.. — И экипаж умчался.
Но чей же это был голос?
Его превосходительство был безутешен. Он приказал было лакеям погнаться за каретой и остановить ее.
— Но Адам поехал к конюшням, ваше превосходительство, —заметил удивленный лакей.
Лорд Уд с унынием смотрел вслед умчавшейся девушке, которую ему не удалось похитить. И при этом он никому не мог даже сказать о причине своего гнева. Вся его злость обрушилась на лакеев, которые подавали ужин. Его превосходительству пришлось ужинать в одиночестве.
На следующее утро кучер, которого Шлеве уговорил уступить свое место испанцу, принес разгневанному лорду письмо следующего содержания:

«Податель сей записки совершенно непричастен к маскарадной шутке вчерашней ночи. А потому надеюсь, что ваше превосходительство не окажет ему немилости.
Преданный вам Вольдемар».

«Стало быть, это принц сыграл со мной такую шутку, принц похитил у меня очаровательную блондиночку, и может быть, по ее желанию», — с горькой усмешкой подумал лорд Уд. Теперь он даже не мог выгнать кучера, так как тем самым рассердил бы принца Вольдемара, который тогда сделал бы его предметом всеобщих насмешек.

XI. ТРАКТИР «БЕЛЫЙ МЕДВЕДЬ»

Прошло несколько недель после событий, рассказанных нами в предыдущей главе. За холодной и суровой осенью пришла студеная зима. Земля оделась в белоснежный наряд. Небо затянули низкие беспросветно темные тучи, — казалось, оно никогда более не прояснится.
Эта мрачная погода оказывала сильное влияние на Эбергарда, и без того расстроенного до глубины души.
Он стоял посреди кабинета, выронив перо. Глаза его были задумчиво устремлены вдаль. Он мысленно рисовал себе картины, которые сильно волновали его, — он видел свою дочь в нужде и нищете, слышал, как она жалобным голосом зовет отца и мать, как на каждом шагу сталкивается с искушениями.
— Пойдем со мной, — манил ее вкрадчивый голос. — Отчего ты терпишь нужду, отчего проливаешь слезы? Ты прекрасна, ты будешь счастлива, если последуешь за мной. Ты отворачиваешься? Хочешь оставаться в нужде и горе, между тем как все вокруг наслаждаются жизнью? А ведь жизнь коротка. Опомнись, пока еще есть время!
Эбергард представлял себе, что его потерянная дочь готова поддаться искушению. С какой радостью она смотрела на предлагаемые ей золото, серебро и шелка, как, улыбаясь, слушала рассказы об удовольствиях жизни.
— Дитя мое! — воскликнул он наконец, принимая грезы за явь. — Бедное дитя мое, не слушай, не следуй искушению.
Но нет, искушение подействовало на прекрасную девушку. И чтобы забыть нищету, нужду и горе, она слепо ринулась в бездонную пропасть сомнительных удовольствий…
— Дитя мое! — воскликнул Эбергард в отчаянии. — Сжальтесь, сжальтесь над моей несчастной дочерью!..
— Поздно! Она погибла! —послышалось ему.
Но тут картины, которые рисовало его воображение, исчезли. В кабинет вошел Мартин. Граф Монте-Веро повернулся к своему верному слуге:
— Ну что, Мартин? — спросил он дрогнувшим голосом.
— Сегодня господин Эбергард должен встретить в той трактире Фукса.
— Ты знаешь человека, который обещал тебе это?
— Как вам сказать, господин Эбергард… — ответил Мартин в некотором смущении — Его зовут Дольман. Однажды я был с ним в компании. В нем мало хорошего.
— Но ты полагаешь, он сдержит слово?
— Могу поклясться.
— Тогда с наступлением ночи пойдем в ту отдаленную трактир. Принеси мне платье, которое я обычно надеваю в таких случаях, — приказал Эбергард и, когда Мартин вышел, подумал: «Даст Бог, на этот раз мои старания не будут напрасными».


Начало смеркаться. Ветер глухо завывал, швыряя во все стороны хлопья снега. Люди плотнее кутались в шинели и плащи, поспешно направляясь по домам. Извозчики, стоявшие на углах улиц, поминутно вытаскивали бутылки с ромом и хлопали руками, чтобы согреться. На мостах раздавались жалобные голоса дрожавших от холода детей госпожи Фукс.
В этот мрачный, суровый вечер по одной из глухих улиц столицы двое прохожих быстро шагали к заставе, чтобы через предместье выйти в открытое поле. Они торопились, так как ночная стража, которой у них были основания опасаться, уже занимала свои места. Оба были высокого роста и крепкого сложения, и на обоих была потертая, поношенная одежда.
— Ну вот мы и на площади, — сказал один из них, на голове которого была надета испанская шляпа. Ее он, подходя к знакомому месту, сдвинул со лба, так что можно было увидеть темные глаза, опушенные длинными темными ресницами, и густую черную бороду, обрамлявшую его лицо.
— О, да ведь это церковная площадь! Там на углу есть надпись, —заметил пропитым голосом другой. Одутловатое лицо его свидетельствовало о пристрастии к крепким напиткам. — Ночь будет очень холодной, Дольман. Для нас настает плохое время.
— Ну так что же, что холодно? Этой беде можно помочь, доктор. Просто надо в «Белом Медведе» поддать внутрь больше жару, тогда будет тепло.
— Если бы только всегда хватало денег заплатить… Времена настали скверные. Трактирщик Леопольд такой скряга, да и недоумок Рольф тоже — они ничего не дают взаймы.
— Надо опять провернуть что-нибудь, чтобы какое-то время жить без нужды. Так, как три месяца назад сделал Фукс.
— Но за ним следуют по пятам.
— Он ничего не боится. Вот уже неделя, как он каждый вечер ходит в трактир «Белый Медведь». Ну, а первый, кто осмелится подойти к нему, там и ляжет. Он только с виду такой кроткий, —заявил Дольман. — В делах у него какой-то секрет… Похоже, этот лысый только вредит мне — он же тоже занимается душительством.
— Ты кричишь о себе больше, чем делаешь. Я то знаю — ты душил только собак.
— Это ремесло не в моем вкусе. Пусть этим занимается палач.
— Твой брат? Но он же тебе платит.
— Не даром же… Но тише! С тобой надо быть осторожней, ты пьяным родного отца предал. Сам ты отделался казенным домом на пять лет, а он не вынес мучений и умер. Это похоже на тебя. Я и сам, коли взбешусь, если чем-нибудь завладею, так уж ни за что не выпущу из рук.
— С бутылкой и я такой же, — отвечал, смеясь, тот, которого Дольман назвал доктором. Смех его был так громок и отвратителен, будто он хотел им заглушить слова Дольмана.
Дома, мимо которых они проходили, становились все меньше и ниже. Здесь уже вовсе не встречалось фонарей.
Двое забулдыг, обыкновенно проводившие ночи в парке вместе со многими подобными им бездомными, среди которых были и женщины всех возрастов, вышли наконец на дорогу, тянувшуюся до самого парка. Эта пустынная песчаная дорога называлась Тополевой аллеей. Строений вокруг нее не было, лишь изредка кое-где встречалось что-то вроде сараев, а еще дальше, совершенно особняком, стоял трактир или постоялый двор «Белый Медведь», но на постой сюда никто не становился. Этот трактир скорее служил местом сходки темных личностей, находиться в обществе которых было крайне опасно, особенно если в кармане звенело хотя бы несколько грошей.
Когда оба мошенника вышли наконец на Тополевую аллею, ветер особенно уныло завыл в деревьях.
— Надо хорошенько выпить сегодня, — сказал доктор, плотнее закутываясь в свой дырявый летний сюртук и согревая в карманах окоченевшие руки.
Издалека, из города, донесся бой башенных часов. Пробило одиннадцать.
— Т-с-с, не идет ли там человек? — шепнул, прислушавшись, Дольман.
— Кажется, там даже двое, — возразил доктор. — Наверное, не чужие.
Теперь справа от дороги показался трактир. Это была низенькая, полуразвалившаяся лачуга с худой крышей, маленькими подслеповатыми окнами и покосившейся от ветхости дверью. По обеим сторонам двери торчали шесты, к которым была прибита вывеска с едва заметным силуэтом белого медведя. Позади дома тянулся полуразвалившийся забор. Фонаря не было. Хозяин, или трактирщик Леопольд, как его звали все, который вдобавок занимался укрывательством краденого, знал, что гости его и без фонаря найдут дорогу в его трактир.
Из-за темноты Дольман и доктор сочли одного человека, несшего мешок, за двоих.
— Да это сам хозяин, — сказал Дольман. — Откуда он так поздно? Ведь он не очень-то любит оставлять трактир на одного недоумка Рольфа. Верно, опять обстряпал выгодное дельце — и вот уже что-то тащит…
— Добрый вечер, господин Леопольд, — сказал доктор, снимая шапку. — Вы тут должны заплатить таможенную пошлину.
С этими словами толстый доктор, который и в самом деле когда-то учился медицине, встал в дверях, не пропуская хозяина.
Старый трактирщик, казалось, не обратил на него внимания, а подойдя ближе к Дольману, заглянул через дырявую занавеску внутрь.
— Воздух чистый — там сидит Фукс, — заметил Дольман.
— Вот и хорошо. Сегодня он пришел вовремя, — проговорил тощий Леопольд хриплым голосом. — Ну, пустите!
— Вы сегодня в дурном расположении духа — один да с такой тяжелой ношей, — заметил доктор, с любопытством ощупывая его мешок.
— Не трогай и не суй нос, куда не надо! — огрызнулся Леопольд. Он вошел в прихожую и, отворив дверь чулана, уложил там мешок и запер дверь на ключ.
Отвратительный запах застоявшегося перегара, табачного дыма, грязных тел, мочи и блевотины обдал их при входе в комнату, но все трое, казалось, не чувствовали его.
В низеньком помещении, полном дыма и чада, было всего двое посетителей.
Один, которого Дольман назвал Фуксом, с задумчивым видом сидел за столом. Перед ним стояли стакан с водкой и тарелка с остатками колбасы. Он был невысокого роста, худощав. На нем был светло-коричневый сюртук, темный жилет, доверху застегнутый, на столе рядом с ним лежала старая серая шляпа. Лицо Фукса казалось совершенно спокойным, а между тем человек этот был опасным преступником, который обвинялся во множестве убийств, совершенных за последнее время.
Позже мы узнаем биографию этого злодея.
У него была большая лысина. Сизые усы его были жидкими, но, по-видимому, составляли немалую гордость владельца, так как он постоянно поглаживал и закручивал их. Щеки его были впалыми и желтыми, что говорило о его болезненности. Только беспокойно бегающие серые глаза Фукса свидетельствовали о том, что он вовсе не так спокоен, как кажется.
Второй гость «Белого Медведя» сидел поодаль от Фукса за другим столом. На нем была грязная белая шапка, какие носят гимнасты и которую он, вероятно, нашел на гимнастической арене и носил за неимением другой. Он был еще молод, но у него было лицо закоренелого преступника. В его глубоко ввалившихся, воспаленных глазах с пристальным, холодным взглядом было что-то отталкивающее. Из-за жесткой рыжей бороды и рыжих усов он получил кличку Рыжий Эде.
Когда Рыжий Эде был при деньгах, он мог казаться истинным джентльменом. К тому же он обладал изысканным красноречием. Но сейчас дела его были плохи. Грязно-белая шапка, неряшливый нанковый сюртук, не подходившие к этому времени года, и дырявые сапоги не позволяли ему пуститься на промысел. Рыжий Эде ждал только удобного случая, чтобы, подобно Фуксу, при помощи одного отчаянного дела выпутаться из стесненного положения.
Но прежде чем посмотреть, что происходило в эту ночь в трактире «Белый Медведь», мы должны упомянуть еще об одной личности, сидевшей в этой прокуренной комнате, — о Рольфе, правой руке хозяина Леопольда.
Рольф был человеком лет тридцати, маленького роста, сутуловатым, но с огромными руками и ногами. Хотя он походил на идиота, но нисколько не заслуживал такого названия. Он был глухонемым и потому оказался незаменимым для старого скупщика краденого. Лицо его было полным и безбородым, глаза — без всякого выражения. Только когда он сердился, они наливались кровью и взгляд становился бешеным. К тому же он обладал удивительной физической силой, что тоже было немаловажно для слабого и дряхлого хозяина.
Откуда Рольф попал к нему — никто не знал.
Рольф постоянно сидел за прилавком у задней стены — возле двери, которая вела во двор и в поле. Только его голова и широкие плечи виднелись из-за прилавка, откуда он поднимался, протягивая руку за деньгами, если посетитель подавал ему знак. Рольф превосходно понимал эти знаки, тем более что выбор напитков и закусок здесь был невелик. Весь товар: хлеб, колбаса и несколько бутылок рома, водки и пива.
Лицо Рольфа омрачилось, когда в дверях показался хозяин, — он ненавидел Леопольда, но, разумеется, скрывал это.
Хозяин пожелал своим гостям доброго вечера и любезно кивнул Фуксу. Они, по всей видимости, были старыми знакомыми.
— Ну, что ты сегодня притащил? — спросил Рыжий Эде. — Наверное, уже все припрятал?
Рыжий Эде знал все углы трактира, чего не каждый удостаивался. Он видел кладовую и комнату самого Леопольда, — некоторое время назад, когда дела у него шли лучше, он пил там вино с доктором и другими друзьями.
Старый скупщик ничего не ответил. Доктор и Дольман, подсевшие к Рыжему Эде, сообщили, что хозяин в дурном расположении духа. Леопольд взял у Рольфа несколько вырученных грошей, окинул взглядом съестные припасы и подсел к Фуксу, только что допившему свой стакан.
— Подлец Кастелян… — прошептал он, —отобрал у меня все деньги на пустяки. Он ни на что не годится. А теперь-то вот и надо бы обделать дельце.
— Да говори же ты толком, старик, — проворчал Фукс.
— Есть на примете богатый, очень богатый человек. Некоторое время назад он был здесь и раздавал деньги и вещи… Дольман назвал его Эбергардом… Тут-то и можно было бы поживиться.
— Эбергард? — повторил Фукс, пожимая плечами.
— Дольман его знает — он при больших деньгах…А где он живет — можно разведать.
Фукс промолчал.
— О, да ты еще и важничаешь, — процедил скупщик, заметивший расточительность Эбергарда и пожелавший использовать ее с выгодой для себя. — Верно, ты опять зарыл в роще пакеты с деньгами?
— Молчи, старик, или…
В эту минуту дверь отворилась. Увидев вошедших, тощий Леопольд не поверил собственным глазам и быстро шепнул Фуксу:
— Это и есть Эбергард.
Фукс с ног до головы осмотрел высокого господина с густой русой бородой, который вошел и поздоровался с присутствующими. Он был в светло-коричневом пальто и в высокой испанской шляпе. Его сопровождал рослый и, судя по виду, очень сильный человек.
Трое мужчин, сидевшие за столом в углу, также обернулись к вошедшим.
Дольман, не вставая, кивнул подошедшему к нему Мартину.
— Старик в барыше, когда его навещают такие гости, —пробормотал он.
Мартин подал Дольману руку и подсел к нему. Эбергард последовал его примеру. Он подозвал к себе Леопольда и приказал принести бутылку рома и стаканы.
В то время как недоумок Рольф по знаку Леопольда подносил гостям выпивку, Эбергард незаметно оглядел комнату. Затем он вышел из-за стола и заплатил хозяину талер. Глаза Леопольда заблестели, когда он приметил, что странный гость имеет при себе полный кошелек денег, но при этом он принял такой смиренный вид, будто был честнейшим человеком в мире. Дольман, усердно налегавший вместе с друзьями на дармовой ром, казался опаснее его.
Между тем Дольман, доктор и рыжий Эде выпили за здоровье Эбергарда и развеселились.
Когда Эбергард возвратился к столу, Мартин, улучив удобную минуту, шепнул, показывая глазами:
— Вон тот — Фукс… Дольман не обманул нас.
Эбергард осторожно посмотрел на указанного человека. Тот, в свою очередь, не спускал с него глаз, так как тоже заметил при нем деньги. Эбергард присоединился к разговору, завязавшемуся за столом, и сделал вид, что вовсе не замечает интереса к нему, возникшего у Леопольда и Фукса, хотя внимательно рассмотрел бывшего чиновника, который мог бы сообщить ему сведения о дочери. Только человек с таким твердым характером, как у Эбергарда, мог скрывать напряжение и беспокойство.
— Его дела то хороши, то плохи, — сказал Дольман, указывая на Рыжего Эде, который ждал удобного случая, чтобы спросить у Леопольда карты и обыграть новых гостей, имевших деньги.
—Нынче же его дела никуда не годные, как и у меня, — прибавил доктор пропитым голосом.
— Каким же ремеслом вы занимаетесь? — спросил Эбергард, обращаясь к Рыжему Эде.
— Ремеслом? Гм… Одним словом, мое ремесло — мой язык, — ответил рыжебородый, снял грязную белую шапку и отложил ее в сторону.
— Он заманивает добычу, — пояснил Дольман.
В эту минуту дверь резко распахнулась и в комнату вбежал человек без шапки и бледный как полотно.
— Сегодня облава… Они идут!.. — вымолвил он, с трудом переводя дыхание. Он примчался, чтобы предостеречь своих ночных товарищей. — Через четверть часа они будут здесь… Живей!..
Слово облава, очень хорошо знакомое каждому из них, произвело магическое действие.
Это значило, что полиция прочесывает парк, чтобы изловить бродяг и преступников, укрывшихся в лесу. Такая облава производилась неожиданно и всегда имела успех — не только парк, но дороги и дома, и тем более трактир подвергались при этом тщательному досмотру.
Трактирщик был очень осторожен с крадеными вещами, которые припрятывал, но за гостей он не отвечал.
— Кастелян! — воскликнул Рыжий Эде, вскочивший, едва этот человек показался в дверях.
Свое прозвище Кастелян, вбежавший в комнату и предупредивший товарищей, заслужил тем, что, будучи когда-то кузнецом, всегда имел при себе большую связку ключей, с помощью которых ему в ночное время часто удавалось без шума отпирать чужие двери.
Скоро мы ближе познакомимся с этим головорезом, но сегодня он исчез так же быстро, как и показался.
Рыжий Эде, торопливо нахлобучив шапку, вскочил на стул, а потом на стол, опрокинув бутылку. Леопольд возмущенно закричал на него, так как бутылка разбила несколько стаканов, но сейчас никто не обратил на это внимания.
Доктор и Дольман также вскочили и бросились к выходу.
Все они опасались встречи с полицией.
Хозяин тоже быстро вышел в соседнюю комнату, чтобы лучше припрятать принесенный мешок.
Общее смятение не коснулось только одного из гостей. Он невозмутимо допил свой стакан и спокойно встал, как будто ему не нужно было спешить.
В следующей главе мы увидим, кто был этот гость.

ХII. ЭБЕРГАРД И ФУКС

Есть преступники, которые занимаются своим ремеслом так спокойно, словно им нечего бояться, они как будто уверены, что совершают преступления по данному им праву. К такого рода людям принадлежал и Фукс. Этот человек, которому вроде бы надо было бежать от полицейских быстрее других, задержался в трактире дольше всех.
Эбергард встал — наконец-то настала долгожданная минута. Он решительно подошел к Фуксу. Тот с удивлением посмотрел на незнакомца.
— Вы бывший чиновник Фукс? — обратился к нему Эбергард.
— Да… но я спешу.
— А я — нет.
Фукс отступил на шаг и пристально посмотрел на человека, заступившего ему дорогу.
— Если вы из тайной полиции, то покажите мне ваш билет, — произнес Фукс, порываясь уйти.
—Я не выпущу вас до тех пор, пока вы не скажете мне, где тот ребенок, которого вам четырнадцать лет назад отдала дама… — И Эбергард, наклонясь к уху преступника, тихо назвал ее по имени.
— Я с удовольствием объясню вам все что хотите, — проговорил Фукс с улыбкой. — Только не здесь. Я спешу. Так что следуйте за мной. Только скорее и один.
— Я готов… Ожидай меня тут, Мартин. Тебе ведь нечего опасаться господ полицейских. Я зайду за тобой.
— Слушаюсь, господин Эбергард, — ответил Мартин.
Между тем Фукс бросился к задней двери, которую ему с готовностью отворил недоумок Рольф. Эбергард шел за ним следом.
С аллеи доносились голоса. Это полицейские приближались к трактиру. Но глубокий мрак способствовал бегству преступников.
— Следуйте за мной, — шепнул Фукс и, продравшись через засохший кустарник, быстро прошел мимо полуразвалившегося забора.
Позади кустарника была канава шириной в четыре фута. Фукс ловко перескочил через нее. Эбергард без труда последовал его примеру.
Фукс поспешил через поле к густому кусту, который темнел в густом сумраке. Тут он замедлил шаг. Эбергард, занятый мыслью о дочери, не заметил, что его спутник правой рукой что-то нащупывает в своем жилете.
— Присядьте вот тут. В тени этого куста нас никто не заметит, даже если полицейские станут обыскивать поле.
Ветви кустарника склонились так низко, образуя хорошо скрытую естественную беседку, что для того, чтобы пробраться туда, надо было нагнуться. У Эбергарда, когда он хотел нагнуться, мелькнуло неосознанное опасение за свою жизнь. Ведь позади шел матерый преступник. Он оглянулся и в этот момент заметил подозрительное движение Фукса и тут же увидел, как что-то блеснуло в его занесенной руке.
Фукс толкнул Эбергарда с такой силой, какой нельзя было и подозревать в этом с виду худосочном злодее, и направил нож к горлу Эбергарда.
В кустарнике царил такой мрак, что Эбергард не мог уследить за движениями своего врага. Но все же он сумел одной рукой схватить злодея за горло, слегка ободрав руку об нож, а другой захватить запястье руки с ножом. Еще секунда — и было бы уже поздно. Однако Фукс не рассчитывал на такое сопротивление.
Жестокая борьба завязалась в кустарнике. Трещали ветки. Надсадно дышали борющиеся. Фукс изо всех сил старался освободиться от руки графа и нанести ему смертельный удар. Но Эбергард левой рукой так крепко держал вооруженную руку злодея, а другой с такой силой сжимал ему горло, что вскоре Фукс стал выбиваться из сил.
— Фукс… — произнес Эбергард с вымученной улыбкой, скрытой в темноте. Он видел, что враг его уже стонет от изнеможения и нехватки воздуха. — К чему эта борьба?.. А вы сильнее, чем я воображал… Я не принял никаких мер предосторожности и последовал за вами без оружия. Но теперь-то вы меня знаете — вы испытали мою силу… У вас в руке нож. Уж не собрались ли вы добыть таким образом горсть талеров, которые видели у меня?.. А ведь гораздо разумней было бы, если бы вы потребовали их от меня как вознаграждение за нужную мне информацию. Я отдал бы их вам с удовольствием… Зато теперь вы вместо денег получите на память то, чего не забудете всю свою жизнь.
Фукс стонал в могучих руках победителя, ноги его подкашивались, свободной рукой он колотил по воздуху и от изнеможения едва не падал.
— Сжальтесь… — прохрипел он с трудом. — Сжальтесь!..
— Ага, это уже другое дело, Фукс. Наконец-то вы нашли человека сильнее вас. Ну-ка испробуйте, каково оно — умирать! Быть может, после этого вы слегка исправитесь?
— Я все скажу… — задыхаясь, просипел Фукс.
— Хорошо, посмотрим. Но прошу покорнейше отдать мне ваш нож. — Эбергард слегка отпустил горло злодея.
Тот, жадно дыша, нехотя отдал победителю свое оружие.
— У вас дьявольская сила в руке, — проговорил он, получив наконец свободу.
— Берегитесь ее, Фукс. Если вы еще раз попадетесь мне на таких штучках, она больше не сжалится над вами.
— Не сжалится? — повторил Фукс. —Надеюсь, у вас больше не будет ко мне никаких важных вопросов.
— Мне обязательно надо узнать, где сейчас тот ребенок, которого вам отдали на воспитание четырнадцать лет назад?
— Ребенок этот теперь — очень хорошенькая девушка.
— Вы точно все помните? У вас воспитывалось много детей?
— Как же! Такие важные вещи не забываются.
— Так скажите же мне, где находится эта девушка?
— Вы не раскаетесь в том, что познакомились со мной… Это, вероятно, ваша дочь, раз вы ищете ее с таким усердием? — Тут глаза Фукса зловеще заблестели.
— Вы же знаете это. Несколько недель назад вы пригласили меня на перекресток дорог, что возле рощи.
— Я, господин Эбергард? Не сон ли это? Я сегодня в первый раз имею удовольствие видеть вас!
— Припомните, это было в тот вечер, когда вы зарезали наездника Гарри.
— А, теперь я понял! Вас тогда обманули, господин Эбергард. Не я писал то письмо и не я совершил это преступление. Клянусь Пресвятой Девой… Я никогда не даю ложной клятвы!
— Кто же заменил вас?
— Вы меня спрашиваете?
— Вы , верно, уже забыли о своих недавних предсмертных муках… Хотите повторить?.. Нет?.. Тогда почему вы спрашиваете, вместо того чтобы отвечать?
— Честь и слава вашей силе… Кто вам писал письмо от моего имени, я не знаю…
— Так скажите же главное — где та девушка? Ну, живее! — воскликнул Эбергард, теряя терпения.
— Фукс — благодарный человек. Он сам предоставил бы вам эту прелестную девушку, если бы…
— Что — если бы?..
— Если бы она не была у той женщины, которую мне больше всего надо избегать.
— Кто же это?
— Моя жена. Девушка находится у госпожи Фукс.
— Где мне ее найти?
— Как победителю я скажу вам адрес. Госпожа Фукс живет на Морской улице. Дом номер ноль. Хоть я и не живу с женой, я все-таки поддерживаю знакомство с ней, — сказал мошенник, совсем уже оправившись.
При последних словах злодея Эбергард заподозрил его в гнусном обмане.
— Подлец, — вкрадчиво проговорил Эбергард, снова протягивая к нему свою руку.
— Каждое мое слово — самая что ни на есть священная клятва! Морская улица, номер ноль. Вы знаете Морскую улицу, господин Эбергард? Нет? Но вы же знаете рощу!
— Было довольно темно, когда я шел туда.
— Слушайте же! Вы найдете дорогу. Если через заставу вы отправитесь на Мельничную улицу, то через полчаса пешего хода выйдете к дороге, подобной Тополевой аллее. Эта дорога называется Морской улицей и ведет к роще. Она пустынна и безлюдна. Направо вы увидите несколько домишек — это какая-то бедная колония, а налево — небольшой дом. Там и живет госпожа Фукс.
— И там я найду девушку, которую ищу?
— Без сомнения!
— Если вы меня обманули…
— О, я уважаю вашу силу, господин Эбергард, и каждое слово, которое я сейчас говорю, могу клятвенно подтвердить.
— Помните, если вы меня обманули, то жестоко поплатитесь! Эта девушка для меня дороже жизни. И я должен во что бы то ни стало найти ее.
— Вы легко достигли цели — стоило только сдавить мне горло.
— Вы изворотливый мошенник… Но горе вам, если вы меня обманули.
— Эта милая девушка, о которой вы говорите, в самом деле находится у моей возлюбленной жены. Идите за ней. Она не спрячет ее от вас. Итак, спокойной ночи, господин Эбергард, — прибавил Фукс, увидев, что тот намерен зайти за Мартином и с ним вместе возвратиться в город. — Я слишком утомлен и потому переночую здесь… Кланяйтесь моей жене.
В то время как Эбергард, воодушевленный надеждой спасти дочь, удалился, Фукс, укладываясь в кустах, раздумывал: «Отправляйся туда, глупец!.. Она давно продала твою дочь… Но я непременно должен достать эту девушку! Она может стать для нас золотым рудником — если только ловко взяться за дело».


Эбергард, подходя к трактиру, видел, как полицейские гнали перед собой по крайней мере пятьдесят бродяг, которых должны были доставить в часть. Тут были и нищие, и старухи, и разодетые мужчины и женщины. Но человека, из-за которого и была организована облава, среди них не было. Посетители трактира «Белый Медведь», предупрежденные Кастеляном, вовремя скрылись.
Было уже далеко за полночь, когда Эбергард добрался до трактира, где его ждал Мартин. Он решил этой же ночью отправиться на Морскую улицу. Иначе Фукс мог опередить его.
Эбергард добрался туда глубокой ночью. И ему пришлось ждать хозяйку до самого рассвета.
Госпожа Фукс возвратилась под утро и на его вопросы сухо ответила, что Маргарита достигла того возраста, когда вполне может сама заботиться о себе, и что девушка недавно ушла от нее, а куда — она не знает.
Она не впустила мужчин к себе в хижину, и по всему видно было, что визит этот был ей весьма неприятен, хотя Эбергард сказал, что послан ее мужем.
Все угрозы и обещания оказались напрасными. Госпожа Фукс уверяла, что ничего не знает о местонахождении девушки, но обещала узнать, для чего и пожелала записать имя и адрес Эбергарда.
Он не сказал ни того ни другого, но обещал через некоторое время зайти и щедро вознаградить ее за каждое сообщение о его дочери.

ХIII. ПРЕКРАСНАЯ МАРГАРИТА

Когда юная сборщица винограда увидела себя освобожденной от лорда Уда, в то время как карета с ней помчалась дальше, она совсем уже не могла взять в толк, что с ней будет и куда ее везут. И тогда ею овладел ужас. Она горько зарыдала, начала звать на помощь, пыталась отворить дверцы и выскочить из мчащегося экипажа.
Вдруг кони остановились. Человек, правивший ими, соскочил с козел и, весело улыбаясь, открыл дверцу кареты. Он снял с себя плащ и маску и любезно попросил позволения присесть возле Маргариты.
Лицо девушки просияло от радости — она узнала прекрасного юношу, о котором мечтала и которого только что встретила на маскараде.
В то время как слуга принца, приняв вожжи, сел на козлы, принц просил сквозь слезы улыбавшуюся Маргариту не беспокоиться и довериться ему, обещая довезти ее до дома.
И девушка, не задумываясь, поверила словам своего спасителя. Она схватила его за руку и больше не спрашивала, куда он ее везет. Разве мог он сделать с ней что-то дурное?
Принц был до глубины души тронут ее доверием. Он впервые в жизни испытывал такую сильную радость и не мог позволить себе злоупотребить ее отношением к себе.
В сердце принца робко зарождалась любовь, которая готова была овладеть им, как овладела Маргаритой, — любовь чистая и непорочная, не отрицающая, впрочем и более интимных отношений, к которым принц, имея возможность общаться с большим числом безотказных придворных дам, давно уже привык. В принце крепло желание больше не разлучаться с ней, чтобы иметь возможность постоянно любоваться ею. Да и не только любоваться.


В миле от столицы, поблизости от парка, стояла очаровательная вилла — сюда-то и привез принц дорогую его сердцу спутницу. Теперь она должна была — и осталась — тут жить — с ним одним и для него одного, вдали от преследований и опасностей.
Весной он собирался устроить здесь для нее настоящий рай, какого она была достойна. А пока принц окружил Маргариту комфортом, нанял для нее служанок, исполнял малейшие ее желания — для того, чтобы она полюбила свой новый дом.
Каждый день он приезжал сюда, чтобы повидаться с ней, послушать ее и отдаться с ней минутам страсти, и тогда только он был весел и счастлив.
Мрачные зимние дни уходили. Солнце поднималось все выше. Липы и каштаны, окружавшие виллу, зазеленели. Садовник украсил балкон и террасу цветами. Над полями уже раздавались голоса ласточек, предвестниц весны. Воздух теплел, небо светилось синей лазурью. Появились первые лесные и полевые цветы. Лес ожил от веселого щебета своих пернатых гостей.
В парке под ногами гулявших молодых людей шуршали слежавшиеся, потемневшие прошлогодние листья, остро отдающие спиртовым запахом.
 Девушка в легком платье шла рядом с молодым красивым человеком в богато расшитом мундире. Он шел, держа свою спутницу за руку, и по выражению его лица можно было догадаться, что часы, которые он проводил с нею вдали от стеснительного этикета, были лучшими в его жизни.
Белокурые волосы девушки украшали первые нарциссы, которые он сорвал для нее. Она же счастливо улыбалась и часто в разговоре со своим спутником поднимала на него очаровательные голубые глаза. Ее прекрасное лицо сияло радостью. Она со смехом прыгала по тропинке, приподнимая юбку, под которой мелькали ее маленькие ножки, обутые в башмачки с голубыми пряжками.
— О, не срывайте этот цветок, мой принц! — упрашивала она, увидев, что молодой человек наклонился, чтобы сорвать только что распустившийся цветок. — Это к слезам… И посмотрите сами, подходит ли он к этим белым цветам, фиалкам и красным бутонам?
— Ты права, моя прекрасная Маргарита, но позволь мне тогда сорвать для твоего букета вот этот ярко-красный цветок, символ пламенной любви.
— Да-да, его мы возьмем с собой.
Прекрасная Маргарита и принц Вольдемар перебегали с одного места на другое, срывая цветы, попадавшиеся им по дороге. Смеху и шуткам не было конца.
Так вдвоем — даже Шлеве, по желанию Маргариты, не сопровождал принца в его ежедневных посещениях виллы — они весело болтали, шутили и резвились в большом парке, ничего не опасаясь. Для Маргариты и принца эти весенние дни были самым блаженным временем. Сердца их переполнялись непередаваемым восторгом.
Маргарита была искренне счастлива, встретив человека, который чистосердечно говорил ей, что не оставит ее и готов во всем оказывать ей покровительство. И принц Вольдемар сдерживал свое обещание. Часы, которые он проводил за пределами этого маленького рая, казались ему потерянными.
— Вы прямо-таки созданы для пастушьих забав, —позволил себе Шлеве однажды заметить принцу. Он все еще досадовал, что не ему досталась эта очаровательная девушка. Однако больше он ничего не смел говорить. Он видел, как серьезно относится принц к Маргарите.
Принц едва мог дождаться часа, когда отправлялся к своей прекрасной Маргарите. Визиты его с каждым днем становились все дольше. Сначала он приезжал к ней на несколько часов, затем на полдня, но вскоре Маргарита уже рано поутру видела поднимавшуюся на дороге пыль, которая давала ей знать о приезде возлюбленного. Сопровождаемая одной из служанок, она весело бежала через сад к ограде, чтобы встретить принца.
Маргарита была так счастлива, что желала видеть такими же счастливыми всех на свете. Она вспомнила Вальтера — бедного садовника, доброго и честного, которому тоже тяжело жилось на свете. Желая облегчить его участь, она решила предложить ему переселиться к ней, чтобы смотреть за садом, окружавшим виллу.
Принц, которому она простосердечно сообщила о своем намерении, одобрил его.
Маргарита приказала привести садовника на виллу. Но когда он явился, то встретил ее не так, как бывало прежде.
Вальтер любовался прелестью сада и виллы, но когда увидел Маргариту в изящном белом платье, грустно покачал головой, невольно подумав о ее горьком будущем содержанки.
Девушка приветливо и весело пошла ему навстречу и, как и прежде, протянула ему руку.
— Милый Вальтер, — произнесла она, — я позвала тебя сюда для того, чтобы задать один вопрос.
Вальтер ., держа в своей грубой, жесткой руке маленькую нежную руку Маргариты, был до глубины души потрясен ее новым видом. У него было такое впечатление, как будто это не Маргарита, а какая-то другая девушка. Ему стало понятно, что теперь-то он ей окончательно не пара, и потому сделалось ему вдруг так завидно и грустно, что он готов был заплакать. Теперь девушка, которую он знал столько лет и искренне любил как нищенку — ровню ему, была окружена такой пышностью и роскошью, что он почувствовал невольный страх за нее.
— Я хотела спросить тебя, не согласен ли ты оставить свою прежнюю работу и смотреть за моим садом? Это было бы самым подходящим для тебя делом! Согласен?
Вальтер помолчал, раздумывая. Быть слугой Маргариты, выполнять ее приказания, как собачка? Ну уж нет!
— Нет, Маргарита, я не могу согласиться.
— Как! — простодушно воскликнула девушка. — Ты отказываешься? Я не ожидала от тебя этого, Вальтер.
— Я лучше останусь при своей работе. Мне кажется, я не приживусь тут, Маргарита.
— Но разве этот сад не прекрасен?.. Или ты думаешь, что я не буду заботиться о тебе? Ты всегда был со мною ласков и добр, и я просто хотела бы отплатить тебе добром за добро.
— Ну что ты, здесь я стоял бы тебе только поперек дороги, Маргарита, — с легкой укоризной, даже с нотками осуждения ответил Вальтер. — Меня как будто что-то гонит отсюда. Здесь мне все время кажется, что мое присутствие необходимо, чтобы защитить тебя при случае. Но ты смеешься над этим, — с преувеличенным смирением продолжал он, —потому что стала теперь богатой и знатной барыней, а я по-прежнему всего лишь бедный работник. И потому оставь меня на прежнем месте. Не сердись. Я не могу поступить иначе. — И он добавил с трудом сдерживая чувства: — Хоть ты и не носишь больше своего бедного черного платья, не ходишь больше с корзинкой в руке по нашей пустынной дороге и не поёшь ночью заунывных песен, хоть ты оставила хижину и сделалась богатой, я везде мысленно вижу прежнюю тебя, и, признаюсь, тогда мне становится тепло на душе. Часто бывает и сейчас, что я слышу твой чудный голос, но это лишь ночной ветер колышет кусты у тех камней, на которых ты охотно сиживала в своем черном платье.
— У меня до сих пор сохранилось это черное платье, добрый Вальтер, — сказала наивная девушка и задумалась над словами бедного садовника. Вскоре она поняла, что он хотел сказать на самом деле, и вдруг проговорила: — Тут в парке так прекрасно, Вальтер! Я и тут пою по вечерам.
Вальтер удрученно покачал головой.
— Я не могу тебя услышать отсюда.
— Если ты будешь смотреть и ухаживать за моим садом, то обязательно услышишь меня.
Вальтер еще какое-то время колебался. Желание пожить в сытости и комфорте боролось в нем с нежеланием видеть, как его любимой женщиной обладает кто-то другой.
— Прощай, Маргарита! — быстро произнес он и отвернулся, чтобы скрыть волнение. — Может быть, мы еще когда-нибудь увидимся… Да сохранит тебя Бог! — И со слезой в голосе наставительно добавил: — Цветок, который я вижу в твоих волосах, прекрасен — но он скоро завянет… Прощай… я не могу…
Вальтер быстро удалился.
Маргарита с удивлением посмотрела ему вслед. Она не смогла понять значения его прощальных слов. В тревожном волнении она отправилась назад к террасе и тут наконец увидела на дороге поднявшуюся от колес и копыт пыль. Сердце ее радостно забилось: это приближался он — ее Вольдемар. Тут же ею забыты были странные слова Вальтера, забыт был и его неблагодарный отказ. Весело сбежав по ступеням, она бросилась к решетке.
Принц соскочил с кони, со счастливой улыбкой обнял свою возлюбленную и, весело беседуя, оба направились в дом, так как наступал вечер и в парке стало прохладно и сыро.
Они прошли в богатый и уютный зал. Прислуга зажгла канделябры. Подали ужин, и Маргарита с принцем весело чокались бокалами, полными вина. Потом юная красавица подошла к роялю. Принц пригласил к ней учительницу музыки, и Маргарита брала уроки фортепьяно и пения. Теперь, демонстрируя свои успехи, она с некоторыми запинками сыграла несколько пьес и спела любимые принцем романсы.
Вольдемар слушал, стоя позади ее стула, и не спускал глаз с прелестной девушки.
Очарованный ее пением и разгоряченный вином, он обнял ее за талию, усадил рядом на оттоманку и стал шептать ей на ушко о своей бесконечной любви к ней.
Она слушала его с бьющимся сердцем и со слезами счастья на глазах. Уста молодых людей слились в долгом и нежном поцелуе.
— Я твой навеки… навеки… — говорил принц. — Но будь же и ты моей до конца, без всяких стеснений!
И Маргарита, тоже возбужденная вином, впервые отдалась ему при свете, — исполненная бесконечной любви, она забыла обо всем ради принца и в этот вечер покорно и без стеснения выполняла все любовные прихоти многоопытного возлюбленного, хотя некоторые из них удивляли ее, а другие, прежде чем доставить удовольствие, заставляли испытать боль.
«Дитя мое, дитя мое!» — как будто раздался в полуосвещенной комнате чей-то голос. Был ли это голос Эбергарда, который предостерегал свою дочь в роковую минуту?..
Красавица Маргарита не слышала ничего. Она внимала только клятвам, которые шептал ее возлюбленный, и ласкам, которыми он одаривал ее. Без сомнений и вопросов она горячо отдавалась ему.
«Прекрасная Маргарита!» — раздался трепетный голос, как будто ее звал ангел-хранитель.
Но — было поздно!

XIV. УТРАЧЕННОЕ СЧАСТЬЕ

Камергер Шлеве, которого все еще больно ранила мысль, что прекрасная Лорелея дважды ускользнула из его рук, готовил в тиши кабинета свои темные и коварные планы. Сначала его неотвязно преследовало страстное желание пусть со временем, но все-таки овладеть Маргаритой, но потом оно сменилось глубокой ненавистью к ней. Когда у него пропала всякая надежда овладеть девушкой, он решил погубить ее. И когда король и придворные летом разъехались на воды, ему представилось несколько случаев осуществить свои планы.
Камергер Шлеве был ловким искусителем, этаким местным Мефистофелем. Он не ошибся, когда говорил Леоне, что страсть принца к девушке поутихнет, как только ему удастся овладеть и в полной мере насладиться ею. Так и произошло. Теперь надо было срочно занять принца чем-нибудь или кем-нибудь другим или просто оклеветать Маргариту.
В один из дней барону Шлеве представился превосходный случай — он получил от подкупленной им служанки Маргариты весть, которая привела его в восторг.
Принц ежедневно после обеда ездил со своим камергером в парк, а затем верхом отправлялся к Маргарите. В последнее время это случалось не каждый день, как прежде, что, разумеется, не ускользнуло от зорких глаз барона Шлеве.
— Как бы прекрасно ни было здесь, — сказал камергер,— я все же посоветовал бы вашему королевскому высочеству воспользоваться прекрасным временем года и поскорее оставить пыльную столицу. — Они вдвоем с принцем, сидя в элегантном экипаже, в это время подъезжали к парку.
— У вас, без сомнения, уже и план приготовлен? — с ехидной усмешкой спросил принц.
— Должен признаться, ваше королевское высочество, что я еще не принял окончательного решения. Я жду, на что решится одна дама, все более интересующая меня, — дама, которая так же умна, как и прекрасна.
— Гм. Догадываюсь, кого так расхваливает барон фон Шлеве.
— Я жду решения этой дамы… Она превратит в рай то место, где поселится.
— Так мисс Леона Брэндон покидает столицу?
— Да, ваше королевское высочество, мне так сообщили.
— Вы слышали это из достоверных источников?
Камергер улыбнулся.
— О, мисс Леона очень горда и холодна, мой принц. Я имел честь недавно побывать в ее салоне и поговорить с красавицей. Признаюсь, я ослеплен ею.
— Я слышал, она больше не будет выступать?
— Да, мой принц, она больше не желает показываться перед публикой.
— Жаль! Она поистине — чудо.
— Чудо — самое подходящее слово, ваше королевское высочество. Мисс Леона отныне показывается со своими львами только перед избранными.
— Вам повезло, господин барон… Если я не ошибаюсь, та грациозная наездница, что галопом мчится нам навстречу, и есть предмет нашего разговора.
Камергер Шлеве поднял глаза. По широкой аллее, по обеим сторонам которой тянулись дорожки для прогулки, приближалась наездница. На нее с любопытством и удивлением были устремлены глаза всех гуляющих.
На превосходной белой лошади скакала прекрасная Леона в длинной черной амазонке. Она гордо и спокойно сидела в седле, держа в правой руке поводья, а в левой — изящный хлыст. Лиловый бархатный берет с белым страусиным пером украшал ее голову. На ней не было ни золота, ни других украшений. На сбруе лошади не было серебра. Леона отлично знала, что это лишнее, — у нее и без того был царственный вид.
Шталмейстер сопровождал ее чуть отставая.
— Вы правы, господин барон, — проговорил принц, приказав ехать тише, чтобы лучше рассмотреть прекрасную наездницу. — Мисс Леона, действительно, необыкновенно интересна.
Шлеве обернулся — в его серых глазах блеснула радость.
Принц поклонился прекрасной наезднице. Камергер последовал его примеру, многозначительно посмотрев на нее. Леона гордо и холодно ответила на поклоны.
— Странно! — размышлял принц вслух. — Неужели мисс Брэндон и в самом деле так неприступна и холодна? Это было бы противоестественно.
— Она женщина, ваше королевское высочество.
— Что вы имеете в виду?
— А то, что она, не будучи такой неприступной, может оказаться настолько слаба, что будет принадлежать всякому, кто сумеет ее покорить. Какая женщина в состоянии сопротивляться искушению, мой принц?
— Бывают исключения.
— Извините, если я усомнюсь в этом.
— Вы настолько опытны, господин барон, что я охотно верю вашим словам, но нет ничего труднее, как заглянуть в человеческое сердце.
— Вы найдете в женщине все, мой принц, кроме верности. И даже если вы поклянетесь, что нашли женщину, заслуживающую полнейшего доверия, и если она держит свои клятвы, так это только до первого случая, который ей представится, а затем ни одна не устоит против искушения.
— Я могу привести пример, который докажет вам всю несправедливость ваших слов.
— Я с удовольствием выслушаю вас, ваше королевское высочество. Однако должен предупредить вас, что если ваше исключение до сих пор сохранило верность, это не служит ручательством на будущее. Могу вас уверить, пока ей просто не подвернулся искуситель, — проговорил камергер с наигранно грустным видом. — Но в свое время и она поддастся соблазну… Я всегда говорю правду, даже если разрушаю лучшие надежды. Но мне кажется, что человека следует предостеречь заранее, иначе его разочарование будет особенно тяжелым.
—Увидим. Я уверен, что та девушка, которой я доверяю больше всего на свете и которую вы знаете, оправдает мои слова не только теперь, но и впоследствии.
Барон улыбнулся и покачал головой.
— Вы сомневаетесь? — воскликнул принц, оживившись.
— Я прошу ваше королевское высочество не увлекаться раньше времени. Наслаждайтесь, принц, наслаждайтесь — сколько хотите и можете. Но не надейтесь и не любите — это чувства, которые отжили свой век.
— Ваши слова побуждают меня убедиться, не ошибаюсь ли я в прекрасной Маргарите?..
— Она прошла отличную школу у госпожи Робер, ваше королевское высочество. Она — конечно, дикий цветок… но я сомневаюсь в ее наивности.
— Так вы думаете, что все это притворство? Ее очаровательная улыбка заучена перед зеркалом?
— Я не был этому свидетелем, — уклончиво ответил камергер, пожимая плечами и иронически улыбаясь. — Но повторяю: не следует слишком доверять людям.  Мой девиз — только наслаждение. К чему вопросы, сомнения, доверие? Наслаждение — вот венец жизни, и полагаю, я не ошибся. Согласитесь со мной, ваше королевское высочество — вы ведь уже успели насладиться этим диким цветком. — И камергер Шлеве лукаво засмеялся.
Принц невольно улыбнулся в ответ, а затем глубоко задумался над словами камергера Шлеве.
— Я непременно хочу знать, каким образом меня могли бы обмануть, — наконец заявил он. — Это будет мне хорошим уроком в изучении человеческой натуры. Обещаю вам, господин барон, что вы будете присутствовать при всех событиях. Если я ошибся в этой девушке, то в будущем я всегда и во всем буду слепо доверять вам.
— Женщины умны, как черти, ваше королевское высочество. И эта красотка наверняка постарается, чтобы ее не застигли врасплох.
— В таком случае мы с вами так часто будем ездить к ней, пока вы не убедитесь в справедливости моих слов или пока не найдете доказательства своим.
— Лучше бы я ничего не говорил вам, ваше королевское высочество…
— Это почему же? Вы что, отказываетесь от своих слов?
Камергер, заранее уверенный в победе, усмехнулся.
— Нет, мой принц, просто я хочу избежать неприятной сцены.
— О, барон, обещаю вам — я только посмотрю, больше ничего. Докажите мне справедливость ваших слов, и я успокоюсь. Довольно с вас этого?
—Вполне, ваше королевское высочество… Я не выношу сцен, в которых виновная сторона прибегает к раскаяниям и клятвам. Мне весьма неприятно оказаться причиной этих ложных клятв. Чего только не натворишь, вынужденный оправдаться. Не так ли, мой принц? Это меня и беспокоит в первую очередь.
— Не тревожьтесь, господин барон. Начнем сегодня же… А, вот и граф Монте-Веро! — прервал себя принц, увидев приближавшийся элегантный экипаж, запряженный четверкой вороных. — Странно, что граф еще не отправился к его величеству в замок Солитюд.
В то время как Эбергард, почтительно поклонившись принцу, промчался мимо, камергер заметил:
— Граф Монте-Веро собирается в замок через несколько дней… Говорят, необычная причина задерживает его в столице.
— Вы, кажется, знаете все тайны двора, господин барон. И что же это за странная причина?
— Как будто бы граф Монте-Веро разыскивает свою дочь, которая воспитывалась в низших слоях общества.
— Удивительно!
— Это почти романтическая история, ваше королевское высочество, но тем не менее правда. Может показаться, что подобные приключения бывают только в романах, однако в жизни случаются еще более невероятные вещи.
— Свернем к вилле, господин барон. Этой аллеей мы попадем прямо к ней.
— Однако вы обычно ездите другой дорогой.
— Но сегодня для своих наблюдений я избрал именно эту дорогу. Вот видите, какое глубокое впечатление произвели на меня ваши подозрения.
Камергер приказал ехать по аллее, что вела прямиком к вилле, а затем удивленно повторил:
— Подозрения?.. Вы меня неправильно поняли, ваше королевское высочество, и этим весьма огорчили. Я позволил себе всего лишь сообщить о собственном опыте.
— Ваши слова не дают мне покоя. Называйте это как хотите… Уже смеркается. Так поздно я еще никогда не приезжал на виллу… И потому меня там не ждут.
Камергер был вне себя от радости. В глубине своей черной души он заранее торжествовал.


Счастье Маргариты, не подозревавшей о подлых замыслах барона, было безграничным. Кто осудит эту отверженную невинную девушку за то, что она со всем пылом отдалась тому, кто клялся ей в вечной любви и верности? Она не сомневалась в нем ни минуты, простосердечно слушала его и была рада, что нашла наконец человека, который полюбил ее. Она любила принца со всею силой своей души, безо всяких расчетов и сомнений. И как могло быть иначе? У нее не было нежной и любящей матери, которая могла бы объяснить, научить, вовремя предостеречь ее… Она пала, сама того не подозревая.
Теперь же, когда она по вечерам сидела одна в своей комнате, глядя в открытое окно, в тихую летнюю ночь, ею овладевала смутная тревога, сердце ее сжималось, она готова была плакать — быть может, потому, что возлюбленный ее с некоторых пор заставлял себя долго ждать.
«Чего я боюсь? — говорила она себе после кратких раздумий, и ее прекрасное лицо снова озарялось радостью. — Что меня беспокоит? Он любит меня — в этом он мне поклялся. Сокровеннейшее желание моей жизни исполнилось… и все-таки мною овладевает какой-то необъяснимый страх. Странно… К чему же я, наконец, стремлюсь, чего желаю?»
Было ли это ощущением горя, которое — увы! — и так слишком рано постигло ее?
Девушка невольно вспомнила слова Вальтера, которые он сказал ей на прощание: «Цветок в твоих волосах завянет…»
«О, тогда он завтра же принесет мне другой!» — хотела она тогда простодушно воскликнуть, думая, что хорошо знает своего нежно любящего Вольдемара.
Тот цветок завял, и принц иногда и вовсе не являлся, чтобы поднести ей свежий.
«Он просто не может приехать. Его, наверное, задержали важные дела, не сомневайся, — утешительно шептал ей тогда тайный голос. — Он любит тебя и всецело принадлежит только тебе… Но он когда-то сказал, что теряет покой, если даже один день не может увидеть меня, — возражала она самой себе. — Тогда он должен был бы приехать даже ночью, чтобы хоть минутку побыть со мной… — И она снова вспоминала его ласку и заботу. — Как он обо мне заботится! Мне иногда кажется, что я — сказочная принцесса. Но как грустно и тихо идет время в его отсутствие».
Когда однажды вечером несколько дней назад она стояла у открытого окна и с грустью глядела на небо, на первые загоревшиеся звезды, ей вдруг послышались знакомые звуки заунывной песни, которую она пела, живя у госпожи Фукс. Звуки долетали до нее все яснее и яснее, и наконец она уже различала даже слова этой знакомой ей песни. Это была ее любимая песня. Невольные слезы покатились из ее глаз — она вспомнила прошлое, эта песня вызвала у нее глубокие раздумья. Ей стало и грустно и хорошо.
Без сомнения, это пел Вальтер, добрый Вальтер. Песня звучала как упрек. Он всегда был с нею так ласков и искренен, а она ничем не смогла его за это отблагодарить. Маргарита забыла, что он отказался смотреть за ее садом. Она хотела бы поблагодарить его за то, что он и теперь все еще думал о ней. Она решилась на это, не заметив здесь ничего предосудительного.
Служанки видели, как она в позднее время, услышав эти звуки, вышла за ограду сада…


«Бедный Вальтер, теперь он так же грустен, как прежде была я. Мне вдруг стало так жалко его, что я едва устояла перед его жаркими словами. Однако это ничего не значит… — говорила она себе, возвращаясь на виллу. — Он все равно никогда не сможет стать для меня тем, чем являешься для меня ты, — прибавила она, вспомнив о принце. — Я люблю тебя. Тебе одному я принадлежу и телом и душою… Ему же я хотела просто помочь… как брату».
— О Господи! — прошептала она, входя в свою роскошную спальню — Мне почему-то так страшно. Господи, сохрани и помилуй меня! Сохрани моего доброго Вольдемара и обрати его мысли снова ко мне.
Если бы принц услышал эти слова, то грядущему несчастью и горю никогда бы не бывать, но он, взволнованный словами хитрого Шлеве, вечером отправился с ним на виллу, и именно в то время, когда Маргарита разговаривала с Вальтером, прохаживаясь с ним вдоль садовой решетки.
Она и не подозревала, что за ними наблюдают и что этой невинной встречей воспользуются для того, чтобы навеки разлучить ее с принцем. Она и не предчувствовала, какие грозные тучи собираются над ее головой. Она была чиста душой и спокойна.
Бедная девушка дорого поплатилась за свою отзывчивость.
Она утешала своего одинокого и покинутого друга, насколько могла, говорила, чтобы он уповал на Бога, зная, что именно ее недоставало ему для счастья, что он любит ее, но она не могла принадлежать ему.
И когда на прощание она протянула ему руку, она сказала: «Вальтер, теперь мы с тобой помирились. Ты остаешься другом бедной Маргариты, хотя отказываешься принять от нее помощь». Вальтер, пожав ее нежную ручку, твердо ответил: «Я останусь им навеки!» — и быстро удалился. И тогда вдруг сердце Маргариты, возвращавшейся к калитке сада, вдруг сжалось от страха Она остановилась. Вокруг было темно. Старые липы бросали такую густую тень, что на аллее ничего нельзя было разглядеть.
И тут из тени выехал экипаж и сделал перед калиткой большой круг.
Маргарита невольно подошла к нему на несколько шагов. В первую минуту она подумала, что это, быть может, экипаж принца, не заставшего ее дома. Но потом поняла, что это едва ли возможно, так как она все время не теряла из виду ворот. Да и принц обычно приезжал к ней верхом.
Вдруг из куста вышли двое мужчин и направились к экипажу. Маргарита едва сдержала восклицание — она не ошиблась. Это, действительно, был принц, а вместе с ним — ненавистный ей человек. Она увидела, как Вольдемар остановился в нерешительности, и услышала голос барона Шлеве, в котором звучала усмешка:
— Ваше королевское высочество, вы обещали мне, что не станете устраивать сцен.
— Раз вы сдержали слово, я тоже сдержу.
Принц и его спутник сели в экипаж.
Из груди Маргариты вырвался громкий крик. Тайный голос подсказал ей, что в эту минуту она теряет все. Но она была ни в чем не виновата перед принцем и потому еще не могла объяснить себе увиденного.
На следующий день Маргарита напрасно ждала своего возлюбленного. День показался ей вечностью. Тревога ее с каждой минутой возрастала. Она все еще не хотела верить, что Вольдемар бросил ее, разрушив их счастье.
Вечером после долгого ожидания на дороге она отправилась в спальню, но не могла сомкнуть глаз. Страшные мысли мучили ее. Она снова была покинута всеми. Но на сей раз участь ее была хуже прежней. Слезы лились из глаз девушки на шелковые подушки.
Утром, как только первые лучи солнца блеснули сквозь шитые золотом занавеси, она поднялась, накинула белый пеньюар и дрожащей рукой написала принцу письмо, в котором говорила, какое горе он причиняет ей своими редкими посещениями. Если прочитав эти строки, он снова не приедет, значит, он и в самом деле бросил и забыл ее.
Маргарита ждала со все возраставшим нетерпением, то воодушевляясь надеждой, то впадая в отчаяние. Ей казалось невозможным, чтобы Вольдемар, столько раз клявшийся ей в вечной любви, вдруг отвернулся от нее.
В лихорадочном волнении она ждала его. Но день прошел, а он снова не приехал. Со страхом и трепетом она встретила длинную и мучительную ночь. Не находя себе места и ни на секунду не сомкнув глаз, она то неподвижно сидела у открытого окна, за которым стояла непроглядная ночь, в отчаянии металась по комнате.
Служанки перешептывались, опасаясь недоброго. Маргарита не отвечала на их вопросы, не слушала песен Вальтера, снова бродившего ночью у ее виллы. С напряженным вниманием следила она за дорогой, откуда должен был приехать ее возлюбленный. Не раз ей слышался отдаленный топот копыт, и она со слезами радости выглядывала в окно.
Напрасно. Принц так и не появился.
Под утро она без чувств упала на постель.
Очнувшись, она хотела было подняться, но почувствовала такую слабость, что ноги отказывались ей служить.
Служанки сбежались к ней в спальню.
Она шептала бессвязные слова, а потом бледное, словно безжизненное, лицо молодой женщины запылало ярким румянцем. Она была без чувств, в горячечном бреду. Но любовь Маргариты была так сильна, что переполняла даже ее лихорадочные сны.
Душа ее полностью принадлежала тому человеку, который сначала посвятил ее во все тайны любви, чтобы теперь, отвернувшись, бросить в пучину отчаяния.

XV. ЛЮБИМЕЦ КОРОЛЯ

Вдоль высокой серой стены, которую украшали колонны с мраморными вазами, ходили двое часовых с ружьями на плече. Они встречались у распахнутых створок широких ворот — по сторонам проезда стояли их будки, — а затем снова расходились.
Эта старинная стена окружала прекрасный парк. В глубине его возвышался Солитюд, любимый замок короля. Каждое лето с наступлением жарких дней король с небольшой свитой отправлялся в этот прекрасный оазис, чтобы несколько недель прожить вдали от шумной столицы в тиши и уединении.
От ворот, по обеим сторонам которых стояли могучие каменные львы, вела прохладная и тенистая аллея. Она упиралась в целое озеро блестевшей на солнце воды, посреди которого едва не до облаков бил мощный фонтан. Вода, падая вниз, разлеталась в сверкающую пыль, в которой играла радуга.
Вокруг бассейна располагались обвитые густой зеленью беседки. Слева виднелась скрытая зеленью часовня, справа стоял на холме, окруженный цветами и редкими растениями, красивый замок с двумя башнями. Его нижние этажи были увиты виноградными лозами.
Если бы перед воротами не прохаживались двое часовых, то замок можно было бы принять за обитель богатого частного лица. Цветущие апельсиновые деревья в кадках украшали лестницу, ведущую к мраморному парадному входу, над которым красовался лепной королевский герб. Вокруг не было видно ни хозяев замка, ни стоявших без дела лакеев. Только седой кастелян с лицом в шрамах, в котором безошибочно можно было узнать воина-ветерана, поглядывал из своего окна, охраняя покой короля.
Наверху, в вестибюле, дежурил флигель-адъютант. Иногда здесь проходил старый камердинер Биттельман, любимец короля, который днем и ночью должен быть возле него.
Старый кастелян, любивший рассказывать о своих подвигах еще в войне с Наполеоном, вдруг услышал на аллее шаги. Кто бы это мог быть, если король сейчас находится в своей любимой зеленой комнате, где не принимает никаких визитов? Старик подошел к окну и выглянул наружу.
К замку твердым, спокойным шагом подходил высокий элегантный мужчина. Его легкая летняя одежда состояла из изящного штатского платья и соломенной шляпы, что придавало его наружности несколько странный вид. На груди гостя сиял бриллиантовый орден. Других украшений на нем не было.
Старый кастелян не знал этого господина с темно-русой бородой и тонкими благородными чертами лица и потому вышел навстречу.
Высокий незнакомец еще раз окинул взглядом парк, который только что пересек, и направился к парадному входу.
— К кому вы идете? — отрывисто спросил старик со свойственной ему воинской строгостью.
— К королю, — ответил незнакомец.
— Его величество никому не дает здесь аудиенции. Это должны были сообщить вам еще при входе в парк.
— Но для меня его величество сделал исключение, — улыбнулся незнакомец. — Можете смело пропустить меня.
— Это каждый может сказать о себе… Мне дан приказ не впускать в покои короля никого чужого.
— Вы надежный сторож. Тогда потрудитесь доложить обо мне наверху — господину адъютанту. Я — граф Монте-Веро.
— Извините, ваше сиятельство… — смутился кастелян, невольно по старой привычке становясь во фрунт. — Я никогда не имел чести… я не мог вообразить…
— Не иначе как вы ожидали встретить графа Монте-Веро в роскошном мундире, а между тем неожиданно увидели его в простом штатском платье… Я же сказал вам, что составляю исключение из правил.
— Единственное исключение… Пожалуйте, ваше сиятельство, и не сердитесь на меня. Я должен исполнять свои обязанности, — прибавил он. — Надеюсь, что не заслужу вашей немилости.
— Любезный друг, как я могу сердиться, когда вы так добросовестно несете службу, — ответил Эбергард, потрепав старика по плечу.
«Какой хороший господин, —подумал кастелян, когда граф, имевший доступ к королю во всякое время без доклада, поднимался по лестнице: — А la bоnnе hеurе!*». Старик имел обыкновение употреблять в разговоре французские слова, чтобы показать, что сражался с французами и чтобы внушить лакеям и слугам уважение к себе.


* В добрый час! (фр.)


Адъютант почтительно раскланявшись с Эбергардом, указал ему дорогу в зеленую комнату, где находился король.
Биттельман, старый камердинер, обрадовался, увидев графа. Эбергард, как обычно, сказал добросовестному старику несколько добрых слов и любезно ответил на его почтительный поклон.
Графа Монте-Веро любили и уважали все, кто его знал. Он вполне заслуживал этого.
Пару дней назад он в сопровождении Мартина посетил новое громадное заведение, которое основал близ местечка Б. Это был машиностроительный завод, где под началом мастера Лессинга работало несколько тысяч человек. С радостью граф замечал, что заведение это, которое он назвал «Долиной Йоганна», обещало вскоре превратиться в городок, поскольку по его приказанию для рабочих с семействами там были выстроены хорошие, теплые дома.
Эбергард проводил бессонные ночи в переговорах с архитекторами и мастерами, чтобы сделать нужные расчеты провести необходимую подготовку. Английские и немецкие банки, получив для графа деньги из Бразилии, выплачивали ему громадные суммы, необходимые для этих работ. Эбергард один вел дело, один стоял во главе этого гигантского предприятия, посвящая ему свои силы и богатство. Ему доставляло радость, что дела идут столь успешно и дают заработок многим бедным семьям.
После долгого перерыва он решил сегодня навестить короля. Миновав зал для аудиенций, граф свернул в картинную галерею. Она была невелика, но в ней были редкие и прекрасные полотна. Останавливаясь иногда перед какой-нибудь картиной, он дошел до комнаты, устланной коврами, — и тут никого из свиты не было. Лишь портьера отделяла его от короля. Он подошел к ней и приподнял один край.
Ему открылась небольшая, но высокая комната с большими стрельчатыми окнами, распахнутыми в парк. Камин, столешницы на столах и стены в ней были из малахита. Это драгоценное убранство было подарком российского императора. Посреди комнаты на большом столе были разложены карты, книги, бумаги.
Часы на камине звонко пробили пять часов.
Король стоял возле ближайшего окна спиной к двери. Он стоял перед пюпитром, на котором был установлен портрет. Свет, падавший на него из окна, позволял разглядеть изображенную на нем женщину. Этот портрет всегда был при короле. В столице он стоял в его кабинете, а при отъезде камердинер Биттельман осторожно укладывал его в ящик палисандрового дерева — королю не надо было давать ему на этот счет приказаний. Он знал, что, где бы он ни был, портрет этот всегда будет при нем.
В прекрасном лице, на которое задумчиво смотрел король, Эбергард узнал ту самую принцессу, большой портрет которой висел во дворце в зале Кристины. Король, без всякого сомнения, любил эту прекрасную принцессу. Должно быть, очень веские причины — быть может, политические расчеты — заставили его пожертвовать этой любовью ради династического брака. Он женился на другой, проявлял к ней глубокое уважение и внимание, как и подобает королю к своей супруге, но любовь его, искренняя и нежная, всецело принадлежала женщине, изображенной на этом портрете.
Но где же была принцесса Кристина? Никто никогда ничего не говорил о ней. Может быть, и она, против своей воли, должна была принять руку какого-нибудь повелителя? Или ее вовсе не было в живых?
Эбергарду показалось неловким и дальше быть тайным свидетелем этой сцены, и потому он решил удалиться так же тихо, как и пришел, но тут король обернулся на шорох портьеры и заметил Эбергарда.
— Останьтесь, мой друг, — мягко проговорил король. Все еще в грустной задумчивости, он сначала закрыл картину шелковой занавеской, а затем протянул руку графу Монте-Веро. — Входите. Именно с вами я хотел бы поговорить сегодня. Не знаю — почему… Быть может, потому, что вы благородный человек, или потому, что я счастлив, когда вижу рядом с собой честного и открытого человека. И все же, как это ни загадочно, мне кажется что какая-то другая причина заставляет меня радоваться вашему приходу именно в тот час, когда я погрузился в воспоминания.
— Кому из нас не доводилось бороться в жизни, ваше величество? И только в борьбе этой на минуту насладиться тем, чего нас затем лишало Провидение.
— Совершенно верно, граф.
— Я говорю, исходя из собственного опыта, ваше величество.
— Неужели и вы, которого судьба наградила такой завидной долей, имеете основание жаловаться на потерянное счастье? Этого я не ожидал!
—Ваше величество, у меня в жизни были невероятно тяжкие минуты. И даже сейчас, когда я кажусь вашему величеству совершенно безмятежным, меня угнетает тяжелое горе. Да, у меня были трудные и горькие минуты, но мне хватило сил выйти из борьбы невредимым и никогда не забывать своего долга по отношению к другим людям — будь то друзья или враги.
— И тем не менее вы имеете немало врагов. —Тут король, должно быть, вспомнил те жалобы и подозрения, которыми старались оклеветать и опорочить графа в его глазах.
— Они не могут смутить нас, ваше величество, если мы по совести исполняем свой долг.
— Но они могут повредить нам и возбудить в нас гнев.
— Ваше величество, мы не должны обращать внимание на тех презренных людей, кто во имя низких и подлых расчетов клевещет на своих ближних.
Король молчал, в раздумье глядя на Эбергарда.
В эту минуту портьера распахнулась и показался камердинер Биттельман. Он нес на серебряном подносе большой запечатанный конверт.
— Для графа Монте-Веро, — Он подошел к Эбергарду. — Оно привезено сюда нарочным.
— Не медлите, распечатайте его, — сказал король, когда камердинер удалился. — Может быть, оно содержит важные известия.
— Это вести из Монте-Веро, ваше величество.
— Из вашей немецкой колонии в Бразилии? Любопытно! — с интересом произнес король.
Эбергард распечатал и прочел письмо. Лицо его просияло.
— Разрешите прочесть? — спросил король. — Меня весьма интересует ваше отдаленное владение.
Эбергард почтительно подал королю письмо. Оно содержало трогательную благодарность той группы переселенцев, которых Эбергард встретил в Лондоне и отправил в Монте-Веро. То, чего они не имели на своей родине, они нашли там, и теперь, исполненные благодарности, с усердием молились о ниспослании всего наилучшего их благодетелю.
— Я завидую вам, граф. Как вы должны быть счастливы. Как хорошо должно быть у вас на душе, когда получаешь такую благодарность.
— Да, ваше величество. Осчастливить кого-нибудь —высшее наслаждение — оно сближает нас с Создателем. Такие минуты тысячекратно приглушают в нашей памяти перенесенное горе.
— Вы только что сказали, что вам в жизни пришлось много пережить. Признаюсь, я охотно выслушал бы историю вашей жизни. Не думайте, что мною движет лишь праздное любопытство. Я не знаю, достоин ли я вашей откровенности… Честно говоря,— продолжал король, подводя Эбергарда к дивану, стоявшему возле завешенной картины и садясь рядом с ним, — я хотел бы знать, какими путями вы достигли вашей цели?
— Я еще не достиг ее, ваше величество. До тех пор, пока мы живы, мы все постоянно стремимся к чему-то, желаем достичь чего-то большего.
Летний вечер опускался на парк. Солнце скрылось за густыми деревьями. Показались первые звезды. Тишина, лишь иногда потревоженная голосами птиц, окутала мир. Прохлада и запах свежей зелени вливались в открытые окна.
Мягкий полумрак как нельзя более подходил к настроению собеседников.
— Мне до сих пор не удалось открыть тайну своего происхождения, — начал Эбергард после краткой паузы. — Моей матери я никогда не видел. С тех пор как помню себя, я находился на попечении доброго старика, которого я называл отцом. Однажды он сообщил мне — и этого я никогда не забуду, — что при моем рождении на небе показалась звезда с длинным хвостом — комета, предвестница великих событий.
Старый отец Иоганн жил отшельником и был уважаем и любим селянами. Он воспитывал меня, обучил иностранным языкам, познакомил с историей и географией Земли. Он был человеком ученым и благочестивым.
Недалеко от нашего отшельнического жилья возвышался гордый, старинный замок с высокими башнями. Богатство и расточительство царили в нем. Этот замок принадлежал графине Валеске Понинской, которая жила в нем зимой и весной с единственным своим ребенком — прекрасной маленькой девочкой. Летом она ездила с ней на воды в Париж, в Италию или в отдаленные страны.
Маленькая Леона со своей служанкой иногда приходила к отцу Иоганну, и я подружился с ней. Она уже тогда в играх выказывала властолюбие и гордость, но именно это мне в ней и нравилось. Я любил играть с очаровательной маленькой Леоной.
Когда я вырос и добрый старик увидел, что я быстро набираюсь знаний и что труды его не пропали даром, он сказал мне однажды, что настало время подумать о моем будущем. Он спросил меня, какую карьеру я собираюсь избрать, и я с юношеским пылом воскликнул: «О, отец Иоганн, мой добрый отец Иоганн, я хочу быть военным, офицером. Это мое высшее желание!»
Я как теперь вижу улыбку, просиявшую на его благородном лице при этих словах.
«Я так и думал, Эбергард, — сказал он. — Ничто не препятствует исполнению твоего желания. Ступай, становись под знамена армии и будь храбрым и исполнительным солдатом. Ты обучен настолько, что в короткое время без труда можешь получить саблю офицера. Я дам тебе все, что понадобится. Вот тебе необходимые бумаги, которые от тебя потребуют. Вот тебе деньги, чтобы ты ни в чем не терпел нужды».
— Как звали вашего отца Иоганна? — прервал король.
— Иоганн фон дер Бург, ваше величество… Я вступил под именем Эбергарда фон дер Бурга в армию соседней с нами страны.
— Фон дер Бург — старинная дворянская фамилия, господин граф. Вы ее больше не носите — почему?
— Я носил эту фамилию не по праву, мой повелитель. Человек, воспитавший меня, а именно Иоганн фон дер Бург, не был моим отцом. Перед смертью он открыл мне эту тайну.
— Как же ваше настоящее имя?
— Отец Иоганн умер прежде, чем успел сообщить мне его.
— И вы на этот счет не нашли никакого документа или письма?
— Ничего, мой повелитель. Я должен был заслужить себе имя. Но я забегаю вперед. Вскоре молодого Эбергарда фон дер Бурга произвели в офицеры, так как он ревностно исполнял свой долг. Я был бравым солдатом, и мне часто говорили, что я гожусь в военные. Даже старый отец Иоганн, которого я приехал навестить, увидев меня, заплакал от радости.
Затем мне суждено было снова увидеть Леону, молодую графиню Понинскую, с которой я играл в детстве. Ребенок этот превратился в прекрасную девушку. И эта красота привлекала меня. Образ ее всюду преследовал меня. Я жить не мог без нее.
Леона видела это. В ответ на мою любовь она с улыбкой смотрела на меня своими колдовскими глазами и давала мне понять, что и она не совсем равнодушна ко мне.
Но мое счастье было непродолжительным.
Скоро графиня Понинская со своей прекрасной дочерью Леоной уехала в Париж. Говорили, что она намеревается выдать ее за миллионера, так как громадное состояние ее, вследствие безмерной расточительности, пришло в такой упадок, что графиня вынуждена была продать свой великолепный старинный замок.
Я же, увлеченный своей пламенной любовью, решил последовать за ними. Отец Иоганн предостерегал меня… Это был первый раз, когда я ослушался его, — первый и последний. Теперь я горько раскаиваюсь, но — близок локоток, да не укусишь. Я жестоко поплатился за непослушание.
Я мечтал о Леоне и решил во что бы то ни стало добиться ее. Я с радостью отдал бы за нее жизнь.
Эбергард на минуту остановился.
Король внимательно слушал его рассказ.
Старый камердинер, удивленный, что так долго не звонит колокольчик, появился сам и замер на пороге, ожидая приказания зажечь канделябры.
Король знаком приказал ему не мешать — выплывшая из-за деревьев луна призрачно светила прямо в зеленую комнату.
— Добрый отец Иоганн!.. — продолжал Эбергард, взволнованный воспоминаниями. — Он согласился на мое пламенное желание. Получив повышение по службе, я поехал в Париж, чтобы просить у графини руки ее дочери. Графиня согласилась лишь после того, как я объявил ей, что ничего не желаю, ничего не требую, кроме Леоны.
Тогда мне было двадцать лет, Леоне девятнадцать. Но для своих лет я был так развит, был такого высокого роста и крепкого сложения, что казался старше. Леона стала моей женой — желание мое было исполнено, цель моей жизни была достигнута! Я был так счастлив, что, казалось, не было на свете человека счастливее меня.
Наступило время сказочного блаженства.
Мать Леоны жила в Париже. Мы поселились в местечке Б., куда я получил назначение. Мы вдвоем с Леоной навещали отца Иоганна, и он, добрейший в мире человек, был рад нашему счастью и нашей взаимной любви, так как видел, что без Леоны я не нашел бы радости в жизни. Леона же, прекрасная, гордая женщина, при таких посещениях рвалась как можно скорее возвратиться в шумное и веселое местечко Б., как будто только там получала удовольствие от жизни. Я приписывал ее желание сократить наши посещения, — что, однако, могло глубоко оскорбить отца Иоганна, — горестному воспоминанию, которое, вероятно, вызывал у нее вид их прекрасного старинного замка.
Возвратившись в Б., я снова отдал жене всю мою любовь и все мое внимание.
Однако после недолгого счастья меня вдруг постиг первый внезапный удар судьбы.
Леона, против моего желания, стала предаваться азартной игре. Она разоряла меня, проигрывая громадные деньги и выдавая векселя. Я не в состоянии был уплатить такие огромные суммы. Я был близок к помешательству. Меня ожидал страшный позор, если бы я не нашел выход. И не было человека в мире, которому я мог бы излить свою душу?
Наконец после долгих колебаний я решил съездить к отцу Иоганну. Он помог моему горю, пожертвовав всем, что имел.
Леона, видя приближение тяжелого для нее времени, поклялась с этой минуты жить только для меня, и когда она через девять месяцев после этого родила ребенка, прелестную девочку, я простил ее и, вне себя от радости прижимая к груди мать и дочь, забыл все, что произошло между нами.
Счастье, которое я надеялся найти, улыбалось мне довольно долго. Я ощущал немыслимое блаженство, когда ребенок, протягивая ко мне ручки, звал меня отцом. Для каждого другого был бы непонятен лепет этого восхитительного создания, меня же он приводил в неописуемый восторг — только родительское сердце понимает этот язык.
Это были дни блаженства. Во мне не рождалось ни сомнений, ни подозрений даже тогда, когда путешествующий по Германии молодой итальянец, остановившись в Б., все более и более привязывался к нам. Даже тогда, когда он, думая, что за ним не наблюдают, не спускал страстных глаз с моей прекрасной жены, я не считал возможным, чтобы Леона могла изменить мне хотя бы пожатием руки. Я поверил бы всему на свете, кроме того, что она, любившая меня, как уверяла, до безумия, могла изменить мне.
Леона, чтобы отвлечь меня от тяжелой службы, договорилась с этим молодым итальянцем Франческо, что он будет совершать со мной прогулки по живописным окрестностям Б.
Я недолюбливал Франческо, мне претила его чрезмерная любезность, но я думал, что отношусь к нему так потому, что вообще трудно схожусь с людьми.
Дочери было уже два года, когда однажды ко мне зашел Франческо. Он уже не раз назначал день своего отъезда на родину, но никак не мог собраться в дорогу. В этот раз он пригласил нас на итальянскую оперу. Леона по причине легкого нездоровья отказалась ехать с нами, но так мило просила меня не оставаться из-за нее дома, а послушать прекрасную музыку, что я наконец согласился и, по обыкновению весьма нежно простившись с женой, уехал с молодым итальянцем.
Мог ли я подозревать, что это прощание будет на всю жизнь?
Франческо в тот вечер показался мне взволнованным больше обыкновенного, но я не обратил на это особого внимания.
Дружески беседуя, мы дошли до театра, и я в душе сожалел, что болезнь помешала Леоне разделить наше общество.
По окончании первого акта Франческо с радостным лицом сообщил мне, что увидел своего товарища и потому просит извинить его, если он на несколько минут удалится, чтобы поговорить с ним. Я просил его не стесняться.
Когда Франческо удалился, ко мне подошли двое давно знакомых мне офицеров и просили меня следовать за ними. Они сказали это таким тоном, что я пошел за ними, ни о чем не спрашивая.
Когда мы покинули театр, было уже совсем темно. Офицеры просили меня поспешить домой. Я с удивлением посмотрел на них. Только позже я узнал, что им уже несколько недель было известно о том, что мне готовилось. Они сочувственно пожали мне руку и просили действовать спокойно и рассудительно.
Я не сказал ни слова. Ужасные предчувствия переполняли мою душу, когда я мчался к своему дому, где находились моя жена и дочь. «Будь спокоен, —твердил я себе. — Скоро ты все узнаешь».
Я пришел вовремя. Я нашел свою жену Леону, буквально час назад уверявшую меня в вечной любви, в объятиях Франческо!..
Эбергард, под впечатлением горьких воспоминаний, закрыл лицо руками. Король с участием и грустью смотрел на него.
— Что я делал и говорил, — продолжал граф Монте-Веро, — не знаю, но помню, что руку, готовую схватить саблю, я прижал к груди, так как сознавал, что мой соперник стал жертвой жестокого кокетства моей жены. Я пощадил его — виновата была моя жена.
Оправившись от потрясения, она встала и совершенно спокойно сказала, что не может дольше выносить тихой и уединенной жизни.
В эту минуту я лишился всего на свете. Сердце мое разрывалось от боли. Но было безумием губить себя из-за этой злой и гнусной женщины, которую я прежде так пламенно любил.
Я больше не мог оставаться в доме, где попрали мою честь. С разбитым сердцем я отправился к отцу Иоганну. Его честная и прямая душа по-прежнему оказывала на меня благотворное влияние. Некоторое время я жил у него, но вскоре он умер.
Но и этим мои испытания не кончились. Леона не отдавала мне моей дочери, и закон решил оставить ее у матери до шестнадцати лет. Тогда я решил уехать куда-нибудь в пустыню, чтобы там заглушить свое горе. Я не знал, куда именно я хочу отправиться, но понимал, что это должны быть отдаленные края, где ничто не напоминало бы о прошлом.
Я бежал через Атлантический океан. Больше года я путешествовал по Новому свету, где многие ищут себе новую родину. Нередко мне приходилось терпеть лишения, не раз мне грозили опасность и даже смерть, но я боролся за себя, уповая в то же время на Бога.
Эта борьба благотворно подействовала на мою измученную душу. Я был слишком одинок и несчастлив. Я лишился всех, кого любил: человека, которого считал отцом, жены и обожаемой дочери. Даже имени лишился, потому как прежнее принадлежало не мне. Тогда-то я и узнал ту степень горя и страданий, в которой смерть является желанной избавительницей. Но я переборол отчаяние и с той минуты не боялся смерти.
Под именем Эбергарда я проехал громадную территорию Бразилии, где в то время шла кровопролитная и жестокая война. С оружием в руках мне удалось спасти жизнь императору Педро — я вырвал его из рук неприятеля, когда императора бросило разбитое войско.
Император даровал мне титул графа Монте-Веро и подарил пустынную местность того же названия, обработка которой требовала усиленных трудов, чего я, собственно, и желал.
И труд мой имел успех. Через пять лет созданная мною колония Монте-Веро стала процветать. О моей колонии заговорили. Сам император навестил меня, чтобы осмотреть ее.
И все же в ночной тиши, когда я в одиночестве сидел в доме или на зеленой веранде, глядя в ту сторону, где осталось мое отечество, передо мной вставали грустные воспоминания прошлого. Все, чего я лишился, оживало в моей душе, но я уже настолько собрался с силами, что смотрел на все это, как на давно умершее прошлое.
Проходили годы. Наконец настало время, когда я по праву мог потребовать свою дочь, мысль о которой ни на минуту не давала мне покоя. Я оставил Монте-Веро на верных мне управляющих и отправился в свое отечество.
Я ступил на землю его с воспоминанием, которое всегда было и будет путеводной звездой в моей жизни — это воспоминание об отце Иоганне. Близ местечка Б., где он похоронен, я поставил ему памятник.
— Это я слышал, — сказал король. — Но где же ваша дочь?
— Я не нашел ее, —горько закончил свой рассказ Эбергард.
— Ужасная участь! — прошептал король.
— Я потерял свою дочь и, похоже, вряд ли найду ее когда-нибудь. — Эбергард встал.
На глазах короля выступили слезы. Не в состоянии найти слов утешения, он молча обнял Эбергарда.

XVI. ПРИНЦ ВОЛЬДЕМАР И ЕГО ТЕНЬ

Прошло несколько недель после беседы короля с Эбергардом.
Однажды вечером по узкой столичной улице шли двое мужчин, плотно закутанных в плащи. Вечер был дождливый и ветреный. Слабый свет уличных фонарей не позволял узнать этих мужчин, так как шляпы их были надвинуты на глаза. Тот, что шел чуть впереди, был при сабле — из-под плаща поблескивал конец ее ножен. Второй мужчина следовал за ним. При свете фонаря можно было заметить, что он прихрамывает на левую ногу.
— Здесь? — спросил тот, что шел впереди, когда они остановились на углу. — Я не знаю названия этих улиц.
— Вторые ворота налево, ваше королевское высочество, — ответил другой, указывая рукой на длинную и высокую каменную стену, тянувшуюся вдоль одной стороны, между тем как по другую сторону улицы стояли приземистые дома. Там некоторые окна слабо светились.
— Мы пустились в странные похождения и, признаюсь, пока отнюдь не приятные, господин барон. В такую погоду!..
— И притом пешком!.. Но мы уже пришли.
— Ворота заперты, — сказал принц Вольдемар, нажимая рукой в белой перчатке на мокрую железную ручку ажурных кованых ворот.
— Позвольте мне устранить это препятствие, ваше королевское высочество, — тихо проговорил камергер Шлеве, подходя к воротам.
Принц уступил ему место.
— Однако у прекрасной мисс Брэндон, оказывается, крепкие запоры, —пробормотал принц сквозь зубы.
—Но зато какая красавица! Впрочем, нет сомнения, ваше королевское высочество, что это имя вымышленное. Я выяснил, что прекрасная иностранка — графиня по происхождению, — прошептал фон Шлеве и осторожно постучал.
— Фигура и манеры, в самом деле, обнаруживают высокое происхождение этой женщины… И вы, без сомнения, знаете ее настоящее имя.
— Да, ваше королевское высочество. Я назову его, когда мы увидим прекрасную графиню.
—Почему только тогда?
— Чтобы усилить эффект, — прошептал камергер, в то время как за стеной во дворе послышались шаги.
Знала ли горничная Леоны о приходе этих двух господ? Должно быть, знала, так как, подойдя ближе, она улыбнулась.
— Кто там? — все-таки спросила она из предосторожности.
— Отопри, малышка Церлина, — тихо отозвался фон Шлеве.
— Подайте какой-нибудь знак, чтобы я знала, кто вы… Теперь так часто обманывают.
— Глупенькая! Мы же стоим под дождем!
— Я тоже, ваше превосходительство.
— Леона и Эбергард, — сказал Шлеве. Он не раз тщетно добивал от горничной подробностей об отношениях ее хозяйки и графа и потому сейчас воспользовался их именами, чтобы дать о себе знать.
Ключ осторожно повернулся в замке, затем калитка в воротах подалась под напором камергера.
Принц и его спутник вошли во двор, между тем как миловидная Церлина быстро заперла ворота.
Перед ними возвышалось высокое здание с широким фасадом, которое занимала Леона со своими слугами. Из окон особняка доносились тихие звуки музыки.
Церлина быстро повела господ ко входу, который едва виднелся во мраке, — осторожная горничная погасила свечу.
— Потрудитесь дать мне ваши руки, — попросила она. — Я проведу вас. Положитесь на меня, но будьте осторожны. Графиня опасна, когда гневается. И нам всем достанется, если она вдруг заметит, что кто-то подглядывает, как она играет на своем любимом инструменте.
— Не бойся, моя маленькая пташка, — сказал камергер, беря Церлину за руку, между тем как другой рукой она взяла за руку принца. — Куда же ты нас ведешь? — спросил он с улыбкой.
— В спальню графини, — прошептала Церлина.
— Превосходно, — шепотом заметил камергер.
— Графиня прекраснее всех на свете. Просто наслаждение смотреть на нее. Я часами стою перед ней и не могу налюбоваться.
С этими словами горничная Леоны повела обоих господ по темному коридору, затем они поднялись по лестнице и вошли в огромный зал с мраморным полом — шаги их здесь были едва слышны. Наконец Церлина остановилась и осторожно открыла высокую дверь. Яркий свет упал на нее и ее спутников. Она многозначительно приложила палец к губам и пошла вперед.
Принц и камергер последовали за ней.
В ярко освещенной комнате не было ни души. Звуки музыки, едва слышные во дворе, теперь звучали довольно громко.
Комната, в которую они вошли, была теплой и пропитанной запахом духов, как всегда бывает в женских будуарах. Пол устилали драгоценные ковры. В обвитых плющом нишах с редкими растениями стояли мраморные бюсты и скульптуры. Стены украшали картины: тут сатиры играли с прекрасными дриадами, там застыли в танце богини. Всю заднюю стену занимала громадная картина, изображавшая Венеру с распущенными волосами, вышедшую из воды.
Дав своим спутникам осмотреть эти редкие картины, Церлина раздвинула наконец тяжелую портьеру.
Камергер исподтишка следил за выражением лица принца, когда тот входил в следующую комнату, убранную с восточной пышностью.
Пол и стены здесь были покрыты персидскими коврами ярких расцветок, а с расписного потолка спускались пять огромных светильников в виде красных матовых шаров, которые распространяли розоватый свет. У дальней стены под белым шелковым балдахином с золотыми украшениями и кистями стояла кровать графини. Балдахин поддерживали белые мраморные колонны, обвитые живыми растениями с белыми цветами. Маленькие мраморные столики на золоченых ножках, кресла и низкие кушетки с золочеными спинками, мраморные статуи и вазы с цветами и фруктами довершали убранство комнаты.
В стороне от кровати была устроена ярко освещенная газовыми рожками ниша. Ее стены были из хрустальных зеркал, в которых владелица особняка могла осмотреть себя со всех сторон. Одно из этих зеркал служило дверью в белый мраморный купальный зал без окон.
Церлина подошла к еще одной портьере, которую трудно было сразу заметить между коврами, и знаком подозвала своих спутников.
Камергер Шлеве следовал за принцем словно тень. И как демон-искуситель шепотом рисовал ему сладостные картины того, что может испытать принц в объятиях Леоны, — перед ними не смог бы устоять ни один человек, в жилах которого течет горячая кровь. При этом камергер с удовольствием отмечал, что тот, кто звался его господином и повелителем, на самом деле все больше становился его рабом.
Принц был так ослеплен нарисованными ему картинами, что торжествующий в душе камергер, который с дьявольской хитростью подготовил всю эту затею, должен был шепнуть ему, чтобы он умерил свой восторг и был как можно осторожнее.
А что Леона? Не участвовала ли она в этом хитроумном плане? Знала ли она, что, в то время как она полулежала на мягких подушках дивана, за нею подглядывал принц, скрытый портьерой? Случайно ли она так высоко приподняла свое темно-красное атласное платье, или это была коротенькая юбка, которую она, презрев условности и желая отдохнуть в эти вечерние часы, предпочла модному и неудобному платью со шлейфом?
Похоже, что все здесь было не случайно. Уж слишком расчетливо прозрачная белая вуаль подчеркивала соблазнительность роскошных форм, которые казались еще таинственней и желанней под этим легким покрывалом.
Пальцы Леоны слегка касались струн мандолины, лежавшей на ее коленях. Перебирая струны, она своей игрой тихо сопровождала волшебную музыку, которая лилась неизвестно откуда. Прекрасные темные волосы Леоны, украшенные маленькой золотой диадемой, ниспадали на ослепительно белые плечи. Темные мечтательные глаза, полуприкрытые веками, были устремлены на двух грациозных сильфид, которые танцевали перед нею. В эту минуту властолюбие и надменность на ее благородном лице уступили место выражению сладкой мечтательности.
Принц замер, глядя на полулежавшую Леону и танцовщиц.
Прекрасная музыка, благоухание цветов, полуобнаженные женские тела — все это производило магическое действие.
Обе стройные баядерки, в светло-розовых трико и коротеньких прозрачных юбочках, были слишком обольстительны для глаз одной лишь графини, так что очень может быть, что их присутствие было обговорено с подслушивавшим за портьерой камергером.
Камергер Шлеве между тем видел, что Вольдемар совершенно зачарован увиденным зрелищем.
— Кому бы вы отдали пальму первенства, ваше высочество? — прошептал он так тихо, что принцу показалось, будто вопрос этот задал его внутренний голос.
— Без сомнения, ей, только ей одной… — медленно ответил Вольдемар, совершенно очарованный возлежащей на диване красавицей.
— Прекрасная графиня Леона Понинская — бесподобна. На свете нет другой такой красавицы. Как ни прекрасны обе баядерки, которых мы с вами видим, но и они тускнеют перед дивной графиней. И притом она еще скрывает от наших взоров венец своей красоты… — И камергер почти неслышно прибавил: — Как велика должна оказаться сила ее соблазна, когда спадет и это прозрачное покрывало.
Камергер убедился, что достиг своей цели, — теперь принц безраздельно принадлежал графине, союзнице Шлеве. Тогда он неслышно, словно кошка, исчез.
Принц, ослепленный страстью, не заметил его исчезновения.
Бой каминных часов возвестил о наступлении ночи.
Леона встала с дивана. Танцовщицы скрылись. Теперь только принц увидел, что красное атласное платье Леоны было так коротко, что оставляло почти полностью открытыми ее прекрасные ноги в белых шелковых чулках.
Леона положила мандолину на диван и позвонила в маленький золотой колокольчик, который взяла с мраморного стола.
На его звон в зал явилась Церлина.
Графиня отдала своей кокетливой горничной какое-то приказание, и вскоре та принесла ей на серебряном блюде откупоренную бутылку шампанского и бокал и налила своей госпоже шампанского.
Леона выпила весь бокал и приказала служанке удалиться. И вот эта богиня красоты, эта неотразимая женщина, подняв свою точеную руку, раздвинула портьеру и ступила на мягкий ковер своей спальни.
В зале было очень светло, так что, войдя в слабо освещенную спальню, Леона не сразу заметила там человека. Она увидела его только тогда, когда он бросился перед ней на колени, страстно покрывая поцелуями ее ноги.
Леона хотела было позвать на помощь, но узнала принца.
Со снисходительной улыбкой смотрела прекрасная графиня на влюбленного молодого человека, прижимавшего свое лицо к ее коленям, а затем ласково, но со свойственной ей твердостью попросила его удалиться.
— Я исполняю твое приказание только потому, что мне повелевают твои прелестные губы, потому, что твои дивные глаза, царица всех женщин, говорят мне, что ты мне и впредь позволишь припадать к твоим ногам, и потому, наконец, что я должен тебе повиноваться… — горячечно бормотал принц. — В тебе столько могущества!..
Он еще раз горячо поцеловал маленькую руку графини и медленно вышел из комнаты.
Леона холодно и с презрением посмотрела ему вслед.
— Все вы — мои рабы! —надменно фыркнула она.

XVII. НА ДОРОГЕ

Как уже известно читателю, Маргарита тяжело заболела.
Долго тянулись дни ее выздоровления. Мало-помалу силы ее восстанавливались, и она уже могла выходить из дому без посторонней помощи.
Изо дня в день она тщетно ждала возвращения своего возлюбленного — она все еще не примирилась с мыслью, что принц мог ее покинуть. «Это невозможно, — говорила она себе. — Он, поклявшийся мне в вечной любви, явившийся моим избавителем во сне и наяву, тот, с кем я испробовала все блаженства любви — нет, он не может бросить меня!»
А между тем дни проходили за днями. На душе у нее становилось все тяжелей. Страх ее за свое будущее неуклонно рос. Чем прекрасней был короткий сон любви, чем горячей и искренней отдавалась она своему возлюбленному, тем мучительней были эти дни жестокого испытания. Вольдемар вовсе не удостоил ответа исполненные любви строки ее записки. Неужели он был так жесток? Неужели он больше не любил ее?
Нет, в этом принц был не виноват. Письмо Маргариты оказалось в руках Шлеве. Если бы камергер передал их принцу, бывший любовник не мог бы не внять горячим и искренним просьбам и уверениям брошенной им бедной девушки, которая видела в нем единственную опору.
Камергер сжег письмо, на которое Маргарита возлагала свою последнюю надежду. Он часто поступал так и с официальными прошениями, поступавшими к принцу. Злокозненный царедворец оставлял только те, которые могли принести ему выгоду.
Когда принцу наконец сообщили, что Маргарита опасно больна, он приказал пригласить к ней лучших докторов, а сам в сопровождении камергера, неустанно заботившегося о его интимных развлечениях, отправился на воды и возвратился домой только в конце осени. Первым делом он поспешил во дворец графини Понинской, которая и стерла в нем последние воспоминания о прекрасной Маргарите. Правда, иногда он осведомлялся о ней у камергера, который неизменно сообщал, что Маргарита совершенно здорова и окружена заботой.
Сильная лихорадка бедной девушки, сопровождавшаяся бредом и кошмарами, все еще не оставляла ее.
В ту дождливую ночь, когда Вольдемар униженно стоял на коленях перед Леоной, она в первый раз пришла в себя. Тревожно озираясь, она искала глазами возлюбленного, но нашла только служанку, которая спала у ее постели.
Слезы затуманили ей глаза, и она снова впала в беспамятство, от которого ее никак не могли избавить доктора, боявшиеся прописывать ей сильные лекарства, чтобы не подвергать опасности зародившуюся в ней новую жизнь, — оказалось, что Маргарита беременна от принца.
Наконец нежный организм Маргариты преодолел страшную болезнь. Не содействовали ли этому те невероятные сила и выносливость, которые просыпаются в женщине, когда она чувствует под сердцем свое будущее дитя?
Борьба, которую эта сила вела с ужасной болезнью, продолжалась несколько месяцев. Наконец лихорадка стала проходить, и Маргарита очнулась, чтобы снова ощутить одиночество. Но кроме этого мучительного горя, сердце ее теперь наполняло еще и другое чувство, которое то приводило ее в уныние, то дарило радость, — она имела залог любви, который никто не мог отнять у нее и которому небо готовилось даровать жизнь, чтобы он стал доказательством горячих признаний и страстных клятв, данных ей возлюбленным в ту незабываемую весеннюю ночь.
Весна и лето давно прошли. Клятвы были забыты. Во дворе было холодно и мрачно, как и на душе у Маргариты. Ветер завывал в голых деревьях, и от прелести тех блаженных ночей не осталось ничего, кроме воспоминаний и разочарований.
В голове Маргариты созрело отчаянное решение — она хотела появиться перед принцем и спросить его: правда ли, что его признания и клятвы были ложны и что он хочет покинуть ее, возможно ли такое с его стороны? Она не только чувствовала, но и понимала, что не может тут оставаться дольше — до тех пор, пока ее не выгонят. Священный долг будущей матери заставлял ее твердо спросить у того, кто взял на себя обязательства не только содержать ее для интимных забав, но и быть ее покровителем и защитником: действительно ли он покинул ее на произвол судьбы.
Мысль эта придала ей сил. Она попросила служанку выйти из комнаты и встала с постели. Богатое убранство ее комнат казалось ей теперь отвратительным. Она ни до чего не могла заставить себя дотронуться. Роскошные платья, в которых Маргарита появлялась перед своим возлюбленным, тоже вызвали в ней приступ брезгливости. Тогда она почти бесцельно принялась рыться в дорогом резном шкафу. Наконец лицо ее осветила радость — она обнаружила скромное черное платье, которое носила до знакомства с принцем. Маргарита долго целовала это потрепанное, но тщательно выстиранное слугами платье, заливаясь горькими слезами. Потом решительно надела его. Оно снова было ей впору — перенесенная болезнь произвела эту перемену. Да и беременность ее еще не была заметна. Накинув на шею старый, полинявший платок, она незамеченной вышла из виллы.
Была холодная ночь. Дул резкий ветер, пробиравший до костей. Дорожки в саду замело снежной поземкой. Деревья и подстриженный кустарник были белыми от инея. Маргарита остановилась и обвела их взглядом. Когда-то она гуляла здесь — веселая и счастливая, а теперь бежала отсюда, переполненная горем и отчаянием. Она закрыла лицо маленькими дрожащими руками и вытерла слезы, которые безмолвно лились из ее прекрасных голубых глаз. Затем поспешила к воротам, отворила калитку и вышла на широкую дорогу, обсаженную деревьями — голыми и мерзлыми в это время года. Быстро побежала она по этой дороге к городу. Она все еще собиралась найти принца и спросить его, действительно ли он как бесчестный человек забыл и покинул ее, а своим появлением она бы еще и укоризненно напомнила о себе… Неужели все его клятвы и уверения были пустыми словами?
Маленькие изящные ноги отвыкли от долгой ходьбы и быстро устали, отказываясь ей служить, но Маргарита побоялась присесть отдохнуть, опасаясь, что от усталости может уснуть и насмерть замерзнуть. Превозмогая усталость, она поспешила дальше.
Ветер играл ее легким черным платьем. Длинные белокурые волосы рассыпались по плечам. Словно ночная тень, едва касаясь земли, бежала бедная девушка по промерзшей дороге, а затем через покрытое инеем и снегом поле и опять по дороге.
Вдали виднелись очертания огромного города.
Вокруг не было ни души. Не слышалось ни звука, кроме завываний ночной ветер.
В эту минуту Маргарита не испытывала страха. Она не чувствовала, что ее ноги промокли, что высохший шиповник до крови расцарапал ей руки и разорвал платье. Не останавливаясь она спешила дальше, чтобы в ту же ночь удостовериться, действительно ли ее не обмануло предчувствие.
Вдруг впереди на дороге послышались голоса. Маргарита остановилась и стала прислушиваться. Похоже было, что несколько человек затеяли ссору. Вдруг громкие крики и ругань прервал выстрел, за ним — еще несколько.
— О, Боже! — прошептала Маргарита, падая на колени посреди дороги. — Защити меня и дай мне сил! Я спешу к нему… я должна узнать, в самом ли деле он покинул меня. Сжалься надо мной, Отец Небесный, не допусти, чтобы я погибла тут, на дороге! Дай мне силы перенести то, что мне предстоит!.. Святая Матерь Божья, защити и сохрани меня. Ты знаешь мое сердце, ты сама была на Земле, сжалься над бедной, одинокой, покинутой и беспомощной девушкой, которая простирает к тебе руки.
И тут замученной долгой ходьбой, истерзанной страданиями и истощенной болезнью коленопреклоненной девушке почудилось, будто она слышит слова: «Не печалься. Я ведь и сам страдал… Господь Бог испытывает своих любимейших чад. Будь мужественна и покорна».
Тогда ободренная Маргарита встала, провела окоченевшей рукой по лбу и снова пустилась в путь.
Напугавшие ее голоса постепенно отдалялись.
По огонькам в окнах уже можно было различить дома предместий.
Послышался отдаленный бой башенных часов, пробивших одиннадцать раз.
Маргарита остановилась и заметила, что стоит перед руслом широкой реки, протекавшей через столицу.
Озноб пронизал бедную Маргариту, увидевшую коварную гладь тонкого блестящего льда, которым недавно наступившие морозы покрыли реку. Она остановилась было в нерешительности, но затем с отвагой, которую человеку придает отчаяние, начала спускаться с берега. «Если тонкий лед и не выдержит меня, — думала она, — то ледяная вода утопит вместе со мной и мои сомнения и мучительный страх в моей душе».
Но под ее сердцем росла новая жизнь. И это пробудило в ней чувство самосохранения. Она осторожно поставила ногу на лед. Он затрещал, но выдержал. Тогда она стремительно побежала по гладкой и скользкой темной поверхности. Лед прогибался и хрустел под ее ногами. Противоположный берег, казалось, нисколько не приближался.
Едва она достигла середины реки, как раздался оглушительный треск. Широкие, извилистые трещины зазмеились по льду, заблестели водой впереди и позади нее. Маргарита почувствовала, что студеная вода заливает ее и без того застывшие ноги. Она почувствовала холодное дыхание смерти. Лед вокруг с треском лопался, льдины крошились при каждом ее шаге. Стоило Маргарите поскользнуться, и черная ледяная вода стала бы ее могилой. Понимая это, она в лихорадочном волнении спешила дальше. Ноги каждый раз на миг находили твердое место на льду.
Наконец, задыхаясь, она достигла берега, одним отчаянным прыжком вскочила на почти отлогий край, ухватилась за обледеневший кустарник и, цепляясь за него, с трудом выбралась на дорогу, протянувшуюся вдоль реки.
Последняя опасность была позади — почти рядом светились окна домов. Воодушевленная Маргарита направилась к ним и была очень удивлена, увидев в окнах множество зажженных свечей. Несмотря на позднее время, улицы были оживлены.
Наконец Маргарита подошла к бедному домику, в котором также приветливо светились огоньки и раздавались веселые крики. Она заглянула через окно в скромную комнатку с низким потолком и удивленно всплеснула руками — в бедной комнатке стояла елка украшенная свечами, которые родители зажгли для своих детей. Малыши весело прыгали и танцевали вокруг стола, прижимая к себе дешевые, но такие желанные подарки, а в стороне отец и мать, счастливо улыбаясь, наблюдали за радостью своих детей.
Сегодня была ночь перед Рождеством.
Бедная Маргарита ни разу в жизни не стояла возле расцвеченной огнями душистой елки, ни разу любящая рука не приготовила ей даже самого маленького рождественского подарка, ни разу она не испытывала радости, которую в эту ночь испытывали почти все дети столицы. Она, как и сегодняшней ночью, довольствовалась тем, что смотрела в незнакомые окна, где сияла елка, и сквозь слезы улыбалась при виде чужой радости.
Вот и сегодня стояла она, глядя на зажженную елку и радуясь чужому счастью.
А ведь был на свете человек, который с несказанной радостью сделал бы этот вечер прекраснейшим в ее жизни, который тосковал по ней и мечтал найти ее, чтобы вознаградить за все перенесенные ею бедствия. Но Маргарита ничего не знала о нем, и он не нашел ее, хотя час назад, как мы увидим в одной из следующих глав, был очень близко от нее.
Наконец замерзшая Маргарита отошла от освещенного окна и поспешила дальше.
Люди останавливались, с удивлением и жалостью глядя на закутанную в платок девушку, вероятно, бездомную, которая печально брела по улицам, между тем как вокруг царили веселье и радость. Но никто не спросил бедную Маргариту, одетую в поношенное черное платье, куда она спешила в эту холодную ночь.
Маргарита отыскивала самые безлюдные улицы, пробираясь к королевским воротам, через которые надо было пройти, чтобы достичь замка принца Вольдемара.
Солдаты, стоявшие на часах у королевских ворот, увидев молодую девушку, шедшую по улице, с хохотом выкрикивали ей вслед похабные вопросы и предложения, но Маргарита, не обращая на них внимания, спешила дальше, к цели своего ночного странствия. Через несколько минут быстрой ходьбы она вышла на дорогу, окаймленную с обеих сторон могучими деревьями. Она вела к парку принца, окруженному железной решеткой. Наконец сквозь деревья Маргарита увидела оранжереи, а напротив них — домики садовников. В глубине, окруженный старыми каштанами, высился замок. Окна его тоже были ярко освещены.
Веселье в замке было в самом разгаре. Сегодня принц наконец удостоился чести принимать у себя графиню Понинскую. Рекой лилось шампанское. Лакеи подавали изысканные блюда. Громкая музыка неслась с богато украшенной галереи. Принц опорожнял за здоровье прекрасной Леоны один бокал за другим.
Маргарита подошла к маленькой калитке в решетчатой ограде. Здесь она собиралась войти, чтобы ее не остановила стража. Узенькая аллея вела от калитки к террасе, которой пользовались только летом. Сейчас из выходившей на нее застекленной двери лился такой яркий свет, что Маргарита решила вызвать принца именно тут, а не у парадного входа, где было много лакеев и кучеров.
Она взглянула на высокие окна, из которых доносились музыка и звон бокалов. Она бывала здесь прежде и вполне представляла, что там сейчас происходит. За тяжелыми, расшитыми золотом занавесями пировали знатные гости. Столы ломились от закусок и вин. Боковые залы, слабо освещенные, манили к отдыху и интимной беседе.
Принц Вольдемар, ведя под руку прекрасную Леону, вошел в один из этих залов, когда Маргарита постучала в стеклянную дверь.
Никто не услышал стука, никто не отворил ей дверь.
Она постучала громче и наконец услышала недовольный голос:
— Кто это так бесцеремонно стучится?
— Отворите, сударь, я должна видеть принца, — дрожащим голосом ответила Маргарита.
— Вы с ума сошли? Или это привидение, явившееся среди ночи? Посмотрим! Убирайтесь скорее, если вы из плоти и крови, а не то я спущу на вас Плутона и Лею.
— Сжальтесь, пустите меня к принцу! Я немедленно должна переговорить с ним! —умоляюще вскричала Маргарита.
— Мне еще прошлой ночью казалось, что тут кто-то бродит… Уж очень жалобно она плачет и умоляет… Не иначе как притворяется.
Раздался свист, зазвенели ключи. Дверь отворилась, и кастелян замка со свечой в руке направился к Маргарите.
И тут же из дверей выскочили и бросились на нее две собаки.
Маргарита отчаянно закричала.
Кастелян попытался отозвать разъяренных собак, но было поздно: оскалив зубы, животные кинулись к Маргарите.
В эту минуту камергер Шлеве спустился вниз, чтобы посмотреть, что случилось, из-за чего крик. Через стеклянную дверь он увидел девушку в нищей одежде, на которую чуть было не набросились собаки. Но собаки, похоже, были сострадательнее людей: они продолжали рычать, но отступили от несчастной, не тронув ее.
— Тут , господин барон,— почтительно проговорил кастелян, — какая-то неизвестная хочет переговорить с его высочеством. Именно здесь и именно сейчас. Я решил было, что это обман, но, кажется, она просто сумасшедшая. Смотрите: разорванное платье, широко раскрытые глаза, дикий вид…
— Ступайте, вы больше не нужны, — усмехнулся камергер. Он узнал Маргариту. — Да заберите собак. Бедная женщина, должно быть, пострадала.
Кастелян вместе с собаками возвратился в коридор.
Камергер затворил за ним дверь.
Маргарита стояла неподвижно, подавленная и растерянная — спущенные на нее собаки не так сильно испугали ее, как появление этого ненавистного ей человека.
— Вот она, упрямица наша… — медленно проговорил камергер, подходя ближе и рассматривая Маргариту. — О, Боже! Что это за явление — в таком виде да среди ночи!
Маргарита собрала остаток сил.
— Я должна переговорить с принцем… Отведите меня к нему, —едва выговорила она.
— К принцу? В таком наряде, любезная? Его высочество никогда не простил бы мне этого.
— Я обещаю, что он все вам простит, если увидит и услышит меня.
— Его высочество сидит сейчас за столом… Что вам надо от принца?
— О, назовите ему мое имя, скажите, что я в отчаянии поспешила сюда, чтобы от него самого услышать… — Маргарита осеклась. Мороз пробежал по ее спине, когда она услышала тихий каркающий смех камергера.
— Любит ли он вас еще? — закончил он шепотом. — Убедитесь в этом сами… Только взгляните на себя. На кого вы похоже. Пугало какое-то… Принц же сейчас сидит за столом со знатной и прелестной дамой и пьет за ее здоровье… Неужели вы думаете, что такая шутка, как «любовь» к вам, может продолжаться месяцы и годы? Если бы его высочеству было угодно видеть вас, он давно уже поспешил бы к вам на виллу. Но, увы! Гордая и прекрасная графиня полностью овладела сердцем принца… Поверьте, при встрече с вами он только спросит: а кто вы, собственно, такая?
Маргарита, с лихорадочным напряжением следившая за словами этого ужасного человека, невольно посмотрела сначала на себя, а потом на освещенные окна. Неужели возможно, чтобы тот, кто еще так недавно клялся ей в вечной любви и верности, уже полюбил другую? Неужели это правда, и все, что для нее составляло суть ее жизни, для него было только развлечением, мимолетной шуткой?
Она пробормотала что-то неразборчивое и закрыла лицо руками.
— Вы были слишком упрямы, — назидательно проговорил камергер, приближаясь к ней. Увидев это, она невольно начала отступать назад. — И теперь жестоко наказаны. Вместо того чтобы являться сюда в этом более чем жалком обличье, вы могли бы жить в роскоши и пользоваться всеми радостями жизни…
— Мерзкий человек! — воскликнула Маргарита, словно пробудившись от горячечного сна. — Ты снова пробудил во мне отвращение, которое внушил мне и которое я старалась забыть!.. Прочь от меня! Назад! Не смей дотрагиваться до меня своими мерзкими руками… как тогда, в комнате той купленной тобой твари! Теперь ты имеешь дело с женщиной, которая тебе не по зубам!
Маргарита, гордо выпрямившись, стояла перед изумленным бароном, готовая дать отпор. Ее прекрасные голубые глаза блестели мрачным огнем. Каждый мускул ее упругого молодого тела напрягся. На лице застыла гримаса крайней ненависти и презрения. В эту минуту она собрала все оставшиеся силы, чтобы защитить себя. Маргарита не чувствовала боли под сердцем, она только сознавала, что все ее надежды рухнули. Но она твердо решила не поддаваться и не отдаваться этому низкому и подлому человеку.
— Вас придется вышвырнуть отсюда как сумасшедшую, если вы не угомонитесь, — угрожающе проговорил камергер и презрительно добавил, как плюнул: — Замок его высочества — не место для безродных, нищих попрошаек! — Он оттолкнул ее и отвернулся.
— Помогите! — раздался сдавленный вскрик уничтоженной Маргариты, и она, оступившись, с глухим стуком упала с террасы на ступеньки. Падение было внезапным, она ударилась головой о каменную ступеньку и потеряла сознание.
Камергер поспешно выскочил в коридор. Убедившись с первого же взгляда, что никто не был свидетелем происшедшего, он запер за собой дверь и, как ни в чем не бывало, возвратился к столу.
Улыбаясь, он схватил бокал с шампанским истал чокаться с гостями принца Вольдемара, который в это время горячо клялся графине Понинской в своей пламенной любви.
Внизу же, на ступенях, лежала без чувств бедная, покинутая всеми Маргарита.

ХVIII. БАЛ

За несколько дней до событий, описанных в предыдущей главе, во дворце русского посла готовились к приему высоких гостей.
Дворецкий и управляющий графа Долгорукова, исполняя приказ своего господина, старались сделать так, чтобы торжество было как можно пышнее, так как король и весь двор приняли приглашение графа.
Гордая графиня в этот вечер тоже желала видеть у себя царскую роскошь. У прекрасной и холодной Ольги была на то своя, тайная, причина. Если сам граф, принимая у себя короля, хотел только блестяще представить своего государя, то все старания его дочери были направлены на то, чтобы ослепить графа Монте-Веро волшебной роскошью и превзойти его хотя бы блеском бриллиантов и сиянием канделябров. Она с нетерпением ждала назначенного вечера, желая показать графу Монте-Веро все свое превосходство над ним.
Горничная графини надела на нее выписанное из Парижа белое шелковое платье, затканное цветами, которое подчеркивало величественную фигуру юной графини. Ее густые черные волосы длинными локонами ниспадали на ослепительно белую шею, на которой сверкало драгоценное колье. Голову украшала бриллиантовая диадема — сама королева не могла быть одета богаче. Живую полураспустившуюся розу графиня сама приколола к груди и взяла в руки великолепный портбукет с душистыми цветами, на которых покачивалась искусно сделанная бриллиантовая бабочка.
Когда Ольга ступила в прекрасно обставленный зал, первые гости уже находились там.
Громадный зал был наполнен волшебным светом, который распространяли бесчисленные золотые канделябры, бра и люстры. Зеркальные стены отражали этот магический свет. В одном углу зала находилась эстрада для капеллы, скрытая от взоров гостей белым шелковым занавесом, затканным золотом. Вдоль стен стояли темно-зеленые бархатные кресла, а между ними — маленькие малахитовые столики, на которых возвышались вазы с душистыми цветами и экзотическими фруктами. Посреди зала между увитыми цветами колоннами бил высокий фонтан.
С одной стороны зала возле окон неподвижно, как статуи, стояли два крепостных графа, одетых казаками. На серебряных подставках они держали герб графа, украшенный золотом и драгоценными камнями.
По другую сторону зала, возле эстрады, были устроены белые шелковые палатки. В них подле столиков с разнообразными закусками и прохладительными напитками стояли лакеи, которым дворецкий тихо отдавал приказания.
Из зала выходили двери, за которыми глазам изумленных гостей представали то очаровательная голубая комната, то роскошная гостиная, обитая красным бархатом и уставленная такой же мебелью. На стенах этих мягко освещенных комнат висели в золотых рамах портреты членов императорской и княжеской фамилий. Мягкие оттоманки и кресла манили к отдыху и беседе тех, кто желал на несколько минут отказаться от строгого этикета зала.
Постепенно съезжались приглашенные. Роскошные залы русского посла наполнялись гостями. Граф приветливо встречал входящих, а графиня Ольга беседовали с супругами и дочерьми высоких гостей и особенно мило приветствовала принцессу Шарлотту, приехавшую в сопровождении матери.
Шарлотта была в голубом шелковом платье, подобранном белыми розами. Ее темные волосы украшал венок, выполненный в стиле итальянской мозаики. Бриллиантовый крест сверкал миллионами огней на ее восхитительной груди.
Пока она отвечала на любезности молодой графини, глаза ее искали кого-то среди гостей. Должно быть, не найдя того, кого искала, она снова перевела взгляд на хозяйку дома.
Дворецкий, по приказу своего господина, подал знак капелле, и раздались звуки гимна.
Гости образовали широкий полукруг, и посол российского императора с дочерью вышли на лестницу, чтобы встретить августейших гостей. Когда Ольга, низко поклонившись королеве и услышав от нее приличествующие случаю слова, подняла взгляд на короля и его свиту, она встретила спокойный взгляд рослого графа Монте-Веро, и вдруг, непонятно почему, мороз пробежал по ее спине.
Королева, в малиновом бархатном платье с длинным шлейфом, передала своей придворной даме, графине Монно, горностаевую мантию и, взяв юную графиню за руку, вместе с ней, сопровождаемая королем, графом Долгоруковым и графом Эбергардом, под звуки народного гимна вошла в зал.
После приветствий граф Монте-Веро, поздоровавшись с кавалером де Вилларанка, оглядел блестящее собрание.
Эбергард, как и граф Долгоруков, был в черном фраке и белом жилете. На груди его сверкал бриллиантовый орден. На нем не было ни перстней, ни золотого шитья, как у большинства присутствующих, но все равно он был самым красивым и видным из всех собравшихся здесь мужчин.
Принцесса Шарлотта в другом конце зала беседовала с господином, которого граф Монте-Веро однажды уже видел при дворе. Тот понравился ему своей непринужденностью. Это был художник Конрад Вильденбрук, единственный представитель среднего сословия среди гостей, но у него были такие изысканные манеры и разговаривал он с таким достоинством и светским тактом, что, казалось, от рождения принадлежал к высшему обществу.
Король, любивший искусство, особенно покровительствовал художнику Вильденбруку, который, несмотря на свою молодость, создал уже множество интересных произведений. Он с удовольствием отмечал, что живописца принимали во всех аристократических салонах столицы. Да иначе и не могло быть, раз его привечал сам король.
Смелость и решительность во взоре юного художника, его высокий лоб, черная вьющаяся шевелюра, окладистая борода, правильные черты прекрасного лица и сильная, превосходно сложенная фигура делали его недюжинным красавцем.
Конрад Вильденбрук рассказывал принцессе о своих путешествиях и, когда заговорил о том, что некоторое время назад, делая зарисовки живописных мест в разных концах света, посетил Бразилию и познакомился там с колонией Монте-Веро, Шарлотта любезно попросила стоявшего рядом с ней молодого банкира Армана подозвать графа Эбергарда.
С изысканной вежливостью молодой богач поклонился очаровательной принцессе и прошел сквозь толпу гостей к графу Монте-Веро. Банкир недавно познакомился с графом при решении финансовых вопросов. Граф произвел на него сильное впечатление — и не только своими несметными богатствами, превосходившими его собственные, но и различного рода грандиозными предприятиями и желанием служить человечеству.
— Господин граф, — с почтительным поклоном обратился к Эбергарду Юстус Арман. Неуверенная улыбка на его слегка побледневшем лице выдавала непривычность полученного им поручения. — Я очень рад, что нашелся случай подойти к вам. Позвольте признаться, что я, узнав о ваших великодушных усилиях и благотворительных предприятиях, часто ловлю себя на мысли, что хотел бы быть полезным вам и походить на вас.
— Вы слишком высокого мнения обо мне, господин Арман. Поверьте, это не более чем опыты, совершаемые с добрыми намерениями. Но раз уж вы выразили такое желание, позвольте воспользоваться вашими услугами.
—Располагайте мною. Я буду счастлив, если попаду в число ваших последователей. Однако в настоящий момент я имею к вам несколько иное поручение… Ее высочество принцесса Шарлотта желает, чтобы вы приняли участие в ее беседе с господином Вильденбруком.
— Весьма благодарен вам, господин Арман. Поспешу к принцессе. Надеюсь вскоре снова увидеть вас.
— Весь к вашим услугам, господин граф.
Тем временем Конрад Вильденбрук с воодушевлением описывал внимательно слушавшей его принцессе громадную и богатую колонию Монте-Веро.
— Это, бесспорно, прекраснейший уголок земли, ваше высочество. Когда после продолжительной скачки по степям и диким лесам, в сопровождении моего любезного проводника господина Фон Вельса, я достиг вершины горной цепи, откуда открывался дивный вид на обширные долины и луга с буйной растительностью, я остановился, как у входа в рай. Это поистине благодатная страна… И все это, принцесса, создано заботливыми руками графа.
— Как далеко Монте-Веро находится от Рио-де-Жанейро?
— В трех днях пути. Мне рассказывали, что земли эти, прежде чем граф с таким удивительным терпением и умением занялся их обработкой, были совершенно дикими. Непроходимые леса чередовались здесь с поросшими высокой травой степными пространствами. И нигде не было ни одной человеческой души. А теперь!.. Повсюду плантации сахарного тростника, на которых работают черные и белые, и не под грозным кнутом грубых надсмотрщиков, а под надзором дотошных немцев-инспекторов, которые получают такое щедрое вознаграждение за свои труды, что лица их просто светятся довольством… Здесь же можно увидеть поля, засеянные рожью, ячменем, пшеницей и рисом, а также плантации с табаком и хлопчатником. Под сенью высоких пальм прячется селение с церковью и школой. Повсюду там царит мир и порядок, так что вам начинает казаться, что вы перенеслись в самую благословенную часть нашего отечества, пока кедры и бананы, огромные вьющиеся растения, пальмы и роскошные финиковые и апельсиновые деревья не напомнят вам, что вы находитесь на далеком юге.
— О, могу себе представить, как очарователен этот вид! — подхватила принцесса.
— Живописно катит свои воды между лесами и полями большая река. Корабли перевозят плоды труда Монте-Веро в отдаленные торговые города и в Рио-де-Жанейро, и все это делается с редким усердием и даже с радостью… Какой противоположностью являются другие имения, где вы слышите стоны негров и удары кнута надсмотрщиков. В Монте-Веро тысячи людей нашли себе благословенную родину.
— Это прекрасно! Прекрасно!.. — воскликнула Шарлотта.
— Вилла графа живописно раскинулась под сенью леса. Но его любимое место — дворец, построенный на немецкий лад и окруженный великолепными садами. Он стоит высоко над рекой, откуда открывается вид на обширные поля.
— Вы пробудили во мне желание увидеть этот земной рай…
В эту минуту Эбергард подошел к принцессе и молодому художнику, который с таким воодушевлением описывал его владения. Шарлотта приветливо обратилась к графу, в то время как он вежливо поклонился ей.
— Я долго лишена была вашего общества, — проговорила принцесса, — и мне кажется, что вы и сегодня не подошли бы ко мне, если бы не представился случай попросить вас сюда, чтобы принять участие в беседе, которую я с таким удовольствием веду с господином Вильденбруком.
Эбергард поклонился художнику, а принцесса грациозным движением руки указал на графа.
— Это — граф Монте-Веро! —сообщила она, довольная изумлением и смущением молодого живописца. — Беседа эта, действительно, доставляет мне удовольствие, — продолжала Шарлотта. — Я надеюсь, что и вы разделите его, если узнаете, что речь идет о Монте-Веро, где недавно побывал господин Вильденбрук.
Эбергард с интересом посмотрел на художника, который, в свою очередь, глядел на графа — с удивлением.
— Заслужил ли я вашу милость, принцесса?
— Неужели вы, господин граф, уже забыли наше странное приключение в Шарлоттенбрунском лесу, когда вы мне спасли жизнь? Из-за вашего старания быть подальше от меня, мне приходится выказывать свою признательность вам своим большим интересом ко всему, что касается вашей особы. Поэтому я сегодня с удовольствием слушала рассказы о Монте-Веро.
— Как я благодарен вам, ваше высочество, за то, что вы так высоко цените маленькую услугу, которую мне тогда удалось оказать вам, — проговорил Эбергард, и, обратившись к Конраду Вильденбруку, продолжил: — Очень жаль, что я не имел удовольствия приветствовать вас в Монте-Веро как немец немца.
— Господин фон Вельс был так любезен…
— О, он мой большой друг…
— Он сообщил мне, что вы, господин граф, на несколько лет отправились в Европу.
— Когда же вы посетили мою новую родину?
— Восемь месяцев назад. Ваши управляющие показывали мне плантации, поля и леса… И я рад сообщить вам, что ваша колония находится в наилучшем состоянии. Я даже привез зарисовки некоторых особенно красивых мест Монте-Веро.
— Вы очень обрадовали меня, господин Вильденбрук. Можно ли мне увидеть ваши эскизы?
— Я тоже хочу видеть их! — заявила принцесса.
— Позвольте, ваше высочество, посвятить их вам.
— Но ведь в таком случае я лишу их господина графа.
— Я сделаю копии, — ответил художник, — и обязательно подарю их вам, господин граф. Это прекрасное воспоминание о принадлежащем вам рае.
— Вы очень щедры, господин Вильденбрук.
— Я надеюсь, благодаря этим картинам, увидеть, наконец, графа Монте-Веро в нашем замке, — сказала принцесса, — что до сих пор нам никак не удавалось, несмотря на приглашение моей августейшей матери.
— Милостивая принцесса, — ответил Эбергард, между тем как художник заговорил о чем-то с банкиром Арманом. — Нами всеми повелевает деспот, против которого я часто замышляю революционные заговоры. Этот жестокий, неумолимый деспот — время. Со времени приезда на родину я посвящаю все свои скромные силы некоторым деловым предприятиям.
— Я слышала о них.
— У меня остается так мало времени, что я должен просить извинения…
— Мне казалось, что после той незабываемой ночи я имела некоторое преимущество перед вашими предприятиями, но теперь вижу, что ошиблась, — со вздохом проговорила Шарлотта, поднося к губам поданный ей бокал с шампанским.
В это время под звуки музыки мимо беседовавших проносились танцующие пары — королева с принцем Августом, графиня Ольга с принцем Этьеном, графиня Монно с кавалером де Вилларанка и другие.
Эбергард посмотрел на танцующих, и взгляд его встретился со взглядом красавицы графини Ольги, которая при каждом повороте останавливала на нем свои темные, холодные глаза.
Заметила ли это принцесса?
Юстус фон Арман пригласил на танец придворную даму, а художника подозвали к королю, который вместе с графом Долгоруковым стоял у окна.
В зале стало жарко. Фонтаны с душистой водой уже не могли освежать и очищать спертый воздух. Король, сопровождаемый графом и художником, отправился в голубую гостиную. Присутствующие, предаваясь веселью, не заметили, как удалился король. Только от внимания принцессы Шарлотты это не ускользнуло.
— Ваше высочество, вы, похоже, не любите танцевать? — спросил Эбергард, прерывая молчание.
— Я предпочитаю, подобно моему августейшему дяде, прохладу одной из боковых комнат. Будьте любезны проводить меня туда, господин граф.
Эбергард отворил дверь в зеркальной стене, и принцесса вошла в прохладный зал, наполненный светом розовых светильников. Здесь уже сидели и прохаживались некоторые гости. Увидев ее под руку с графом Монте-Веро, они начали постепенно уходить, чтобы не мешать принцессе.
Сюда доносились негромкие звуки музыки. На стенах висели портреты мужчин и дам в европейских костюмах, но с русскими лицами — изысканное немое общество, с которым прекрасная пара вскоре осталась наедине.
Шарлотта не заметила, как гости один за другим вышли из зала. Она была слишком увлечена беседой с Эбергардом и часто поднимала на него свои прекрасные кроткие глаза.
Принцесса любила Монте-Веро. Она больше не могла скрывать этого. Сердце ее радостно забилось, когда она сегодня встретилась с ним. Она любила этого прекрасного человека, каждое слово, каждое движение которого обнаруживали его внутреннее совершенство и благородство. Она любила его тем сильнее, чем сдержаннее он был — при своей очевидной искренней привязанности к ней. Это спокойствие, это изумительное умение владеть собой — производили еще большее впечатление на юную принцессу, которая увидела в нем олицетворение своего идеала и впервые в жизни пылко и нежно полюбила.
А Эбергард? Догадывался ли он, что Шарлотта любит его, и мог ли он ответить на эту любовь?
Граф Монте-Веро чувствовал глубокую привязанность к очаровательной принцессе, которая нравилась ему своим чистосердечием и женственностью. Его привязанность к ней росла. Привязанность эта была пока лишь слабым мерцанием, осветившим его сердце, но со временем она вполне могла перейти в горячую, страстную любовь.
— Когда я рядом с вами, мне начинает казаться, —заметила Шарлотта, — что у меня не должно быть тайн от вас. Я готова открыть вам все, что меня переполняет и лишает покоя… Я хочу спросить вас: чувствуете ли вы то же самое? Я была бы счастлива хотя бы иногда слышать от вас: «Да, я чувствую то же самое». Потому что все, что вы говорите и делаете, — для меня свято.
— Я вас понимаю, Шарлотта… — прошептал Эбергард.
— Я не знаю, что меня так сильно волнует, когда я —а это случается так редко — вижу вас, Эбергард… А может, незачем искать разъяснения тому, чему лучше всего остаться неразгаданным.
— В нас целый мир, принцесса, и в нем мы всё переживаем сильнее, чем может нам дать действительность. Пусть это будет утешением для тех, кто не может принадлежать друг другу, хоть сердца их и соединены навеки.
Шарлотта, взволнованная словами графа, хотела что-то ответить, но тут дверь отворилась, и пылкие слова, готовые сорваться с ее уст, так и не прозвучали.
В дверях показалась королева, а за нею — графиня Ольга, которая, по-видимому, и привела ее сюда. Может быть, она только и ждала случая, чтобы отвести королеву, которой было жарко в танцевальном зале, в прохладную красную комнату, куда, как она видела, вошли принцесса с графом. По мрачному блеску ее глаз можно было догадаться, что ее сильно взволновала мысль о том, что эта пара осталась наедине.
При появлении королевы принцесса, преодолевая волнение, подошла к ней. На прекрасных губах гордой графини появилась саркастическая усмешка.
— Дорогая Шарлотта, — ласково проговорила королева, — я очень рада, что нашла тебя здесь, и до возвращения в замок хочу провести с тобой некоторое время. Я уже поручила графу Монно известить адъютантов о нашем скором отъезде… Благодарю вас за интересную беседу, дорогая графиня, — обратилась она к Ольге, — и непременно выразите вашему многоуважаемому отцу мою искреннюю благодарность за приятный вечер. Мое здоровье так расстроено, что я предпочитаю возвратиться с его величеством в замок, однако не желаю нарушить этим продолжение прекрасного празднества.
Эбергард, молча и церемонно поклонившись королеве и ее племяннице, возвратился в зал — вслед за молодой графиней, которая испытывала потребность унизить всеми любимого графа. Ей не давало покоя, что этот гордый человек неизменно встречает ее с холодностью.
Когда их величества и члены королевского дома удалились, в зале образовались беседующие группы.
Ольга села в кресло, стоявшее у окна, и попросила вставших со своих мест Армана и Вильденбрука не стесняться и продолжать разговор.
Эбергард обменялся несколькими словами с графом и приблизился к его заметно взволнованной дочери. Он остановился перед ней, устремив на нее пристальный взгляд и коротко поклонился.
Графиня молча ответила на поклон графа. Ни слова не вырвалось из ее побледневших, дрожащих губ, но причиной тому была уже не прежняя надменная гордость.
Слова Эбергарда, когда он сухо прощался с нею, звучали как вечное прости, — очевидно было, что он решился избегать ее.
Графиня поняла это и почувствовала неведомую ей прежде сильную боль в груди.
Когда Эбергард вышел из дворца русского посольства, чтобы, несмотря на резкий ветер и снег, отправиться домой пешком, ему показалось, что в окне наверху что-то мелькнуло. И он увидел как перед ним на снег упал какой-то красный предмет.
Были ли это красные розы, которые графиня Ольга носила на груди?
Граф Монте-Веро, занятый своими мыслями, равнодушно переступил через них.

XIX. ГОСТИ ЧЕРНОЙ ЭСФИРИ

Канун Рождества.
На заснеженных улицах столицы было оживленно. Отцы и матери спешили с елками, несли корзины с яблоками, покупали подарки. Стайки мальчишек с веселыми криками подбегали к возведенным на дворцовой площади лавкам, где были выставлены елочные игрушки и подарки для детей и взрослых, которые торговцы громко предлагали прохожим.
Неподалеку от этого рынка, за рекой, через которую был переброшен широкий железный мост, украшенный статуями, раскинулся обширный еврейский квартал с бесчисленными узкими и грязными улицами. Серые ветхие дома здесь были переполнены жильцами, а в смрадных подвалах торговали старыми вещами. Грязные, оборванные дети, сгорбленные старики и громкоголосые женщины с лицами восточного типа сновали по улицам.
Кое-где здесь можно было прочесть над дверью: «Ссуда денег под залог». Но если бы власти чаще осматривали тайные склады местных тряпичников, едва освещенные и известные только посвященным, то нашли бы там много вещей, которые владельцы и полиция уже давно и напрасно искали. Здесь же укрывались подозрительные лица, которые почему-либо имели основание избегать полиции.


Когда начало смеркаться, в одну из узких улочек, ведущих от монастырского рынка свернули двое. Они ничем и никому не бросались в глаза — их одежда была обычной для этой части города.
Одной была маленькая, сгорбленная женщина в старой соломенной шляпе с широкими полями, скрывавшими почти все ее лицо, и в бесцветном клетчатом платке, наброшенном на плечи. В руке она держала большой старомодный красный зонт.
Рядом с нею шел мужчина. Он тревожно озирался и старался оставаться в тени домов, так что даже самому невнимательному наблюдателю было ясно, что он чего-то боится. На нем был коричневый застегнутый до верху сюртук и надвинутая на глаза старая темно-серая шляпа.
— Ты смельчак, Фукс… — прошептала сгорбленная старуха. — А что если бы не я тебя узнала, а кто-то другой?
— Другому я вряд ли дал бы себя узнать. Ты же знаешь, Паучиха, я человек решительный.
—Сдается, тебе уж непременно надо было выйти, — проговорила госпожа Робер не без любопытства.
— Да и ты ведь тоже в такую пору не станешь утруждать своих ног даром.
— Это ты верно сказал. На старости лет — да еще и не иметь покоя по вечерам…
Убедившись, что вокруг никого нет, Фукс больно схватил за руку испугавшуюся старуху.
— Скажи-ка лучше, куда делась Маргарита, которую ты выманила у моей жены, проклятая Паучиха?
— Выманила? Да ты шутишь, Фукс! —возразила старуха. — Я ведь дорого заплатила за нее.
— Я хочу знать, где эта девушка… Говори скорей, или тебе плохо будет!
Старуха поняла, что промолчать не удастся. Тем более что эта часть города была далеко не безопасной.
— Я скажу тебе, но только отпусти мою руку!.. Она у богатого лорда Уда.
— Сколько заплатил тебе этот старик? Ты получила бы втрое больше от отца этой девушки.
— Мне уже известно, что Маргарита — дочь богатого человека. Я сама жалею, что сделала такую глупость.
— Маргарита у лорда Уда… Я тебе шею сверну, если ты меня обманула!
— Там ли она теперь — я не знаю, но я продала ее именно этому старому ловеласу.
— Ага! Я вижу, ты уже побывала у старика и узнала, что там ее нет.
— Я ничего не могла узнать от лакеев, — ответила Паучиха, хотя отлично знала, что Маргарита в это время находилась на вилле принца Вольдемара. Но старуха имела свои виды на девушку, так как фон Шлеве сказал ей по секрету, что Маргарита родная дочь графа Монте-Веро.
«Я говорю вам это исключительно из сострадания к девушке и отцу — с условием, что еще сегодня вечером вы сообщите об этом графу, — сказал ей сегодня днем барон. — Он щедро вознаградит вас и сейчас же, как только стемнеет, отправится на виллу за своей дочерью».
Легко можно догадаться, как старуха желала в эту минуту отделаться от мерзкого Фукса, чтобы тут же отправиться на Марштальскую улицу, где жил граф. Она проклинала случай, который именно в эту минуту свел ее со знакомым преступником.
Но вот из соседнего дома вышло несколько евреек.
— Будь ты проклята! — пробормотал Фукс, отпуская руку Паучихи, которая быстро затрусила прочь от него. — Радуйся, что уже шесть часов, а то бы ты так просто не избавилась от меня.
Заметив, что Паучиха направилась к Монастырской площади, Фукс нырнул в один из домов, входная дверь которого была открыта настежь. За стеной темного коридора, куда он вошел, находилась лоскутная лавка. Над ней красовалась вывеска: «Магазин платья Шаллеса Гирша».
Фукс, по-видимому, отлично знал этот приземистый старый дом. В двух шагах от двери было уже так темно, что не видно было и собственной руки, но Фукс уверенно миновал крутую грязную лестницу, что вела наверх, где жил владелец дома Шаллес Гирш, и прошел к двери, которая всегда была заперта. Но Фукс принадлежал к числу тех, перед кем она отворялась. Для этого он наступил на подкову, прибитую у порога.
Из темноты пахнуло сырым, холодным воздухом, и он оказался под открытым небом — во дворе.
Этот двор, подобно тюремному, был со всех сторон окружен высокими стенами. Впереди при блеске снега был виден флигель с низко расположенными окнами, а за ним возвышалось строение, которое своими крохотными окошками походило на конюшню или сарай. Фукс приблизился к нему и спустился по лесенке в подвал.
Ни один луч света не проникал наружу через подвальные окошечки с железными решетками, но за ними наверняка кто-то находился, поскольку Фукс три раза стукнул в окно.
Услышав шаги за дверью, Фукс расстегнул сюртук, под которым оказался черный шелковый жилет, а на нем блестела тяжелая золотая цепь.
— Кто там? — спросил женский голос.
— Тот, кого ты ожидаешь, прекрасная Эсфирь! Отвори!
Лязгнула задвижка, и дверь отворилась. На пороге показался силуэт девушки, державшей в руке свечу.
Эсфирь была дочерью Шаллеса Гирша и опасной для горожан союзницей самых ловких мошенников большого города. Ее мать, Сара, была сестрой известного Икеса Соломона из Лондона, который принадлежал к числу богатейших торговцев краденым. Икес Соломон умер в глубокой старости, но сыновья продолжали его ремесло и постоянно поддерживали отношения с Шаллесом Гиршем.
Полиция не подозревала, какого рода торговлей занимался этот человек. Его считали оптовым торговцем старой одеждой, которую он пересылал через Англию в Америку. Этот ловкий преступник умел хорошо прятать концы в воду. Кроме того, Шаллес Гирш давал в своем доме тайный приют преследуемым собратьям по ремеслу, на чем отлично наживался, так как они за надежное убежище часто отдавали ему почти всю свою добычу после ночной охоты.
Хозяйкой и распорядительницей в этом притоне преступников была его дочь, Эсфирь, которая носила кличку «Черная».
Эту Черную Эсфирь, возможно, узнают многие посетители Эмса, Висбадена и Баден-Бадена. Блистая роскошными туалетами, она, в сопровождении ловких мошенников, являлась летом на воды, где обирала легкомысленных влюбленных в нее стариков.
Эта восточная красавица и стояла теперь перед Фуксом. Высокую и стройную фигуру ее соблазнительно обтягивало черное платье, из-под которого виднелись красная юбка и маленькие ноги в изящных башмачках. Длинные черные локоны подчеркивали белизну прекрасных плеч. Большие темные глаза горели тем обжигающим огнем, который присущ восточным женщинам.
Она подала Фуксу маленькую белую руку.
— Здравствуйте! — Она многообещающе улыбнулась.
Фукс, запер дверь на задвижку и хотел было обнять прекрасную Эсфирь, но она с ловкостью кошки ускользнула от него и поспешила по неровным, старым доскам пола, крикнув ему:
— Вас уже ждут, не мешкайте!
Она прошла мимо старой лестницы, ведущей на верхний этаж, и через люк в полу спустилась по крутой лесенке в подвал.
— Последний запирает! — крикнула она шутливым тоном идущему за ней Фуксу. Эта видимость легкой беззаботности в сочетании с красотой была ее опаснейшим оружием.
Фукс последовал за Эсфирью, закрыв за собой потайной люк.
Они оказались в подвале, где для виду был рассыпан картофель и лежали другие овощи. Только глухой шум голосов и звон стаканов, доносившиеся из глубины темного подвала, свидетельствовали, что это помещение служило местом тайного сборища.
Фукс шел за Черной Эсфирью, любуясь ее талией, изящными бедрами и маленькими ножками.
Голоса становились все громче. Наконец Эсфирь остановилась перед высоким шкафом с полками, на которых стояли старые пустые цветочные горшки и несколько бутылок. Задняя стенка этого шкафа прикрывала вход в другую часть подвала. Для этого нужно было только открыть дверцу шкафа. При внезапном обыске шкаф этот представлял собой необходимую домашнюю утварь. Никто из непосвященных и не подозревал о его истинном назначении.
Прекрасная Эсфирь отворила эту хитроумную дверь. Густым смрадом пахнуло из освещенного красноватым светом помещения, где за столом, уставленным бутылками и стаканами, сидели четверо известных нам бандитов.
Рыжий Эде, который в паре с товарищем ночью весьма удачно навестил богатый магазин шелковых товаров, угощал сегодня приятелей отменным вином — тоже, без сомнения, краденым, поскольку Черная Эсфирь не очень дорого брала за него.
— А вот и он! — вскричал Кастелян и обратился к Фуксу: — А мы только тебя и ждали!
Один из собутыльников встал с неуклюжего табурета и подал бывшему чиновнику свою сильную руку. Он был невысок ростом, но весьма крепок с виду. Его бритое лицо дышало здоровьем. Темно-русые волосы были коротко острижены, а в глазах стояла совершеннейшая пустота. На нем была грязная блуза, которую он носил в память о своем прежнем кузнечном ремесле, и старая потертая фуражка. В руке он держал стакан, будто не мог оторваться от него.
Рыжий Эде походил сегодня на денди. Даже свою рыжую бороду он выкрасил в темный цвет, а волосы намазал душистой помадой.
Рядом с ним, блаженно улыбаясь, сидел толстяк доктор, а напротив — чернобородый Дольман. Подперев голову руками, он разглядывал вошедшего Фукса и Черную Эсфирь, которая из предосторожности заперла за собой дверь.
Ни одного окна не было в этом пропахшем сыростью и плесенью, табачным дымом и винным перегаром мрачном подвале с грязными стенами.
— Как, ты еще не на виселице? — со смехом спросил доктор Фукса. — Черная Эсфирь, стул и стакан!.. Я каждый раз думаю, что вижу тебя в последний раз.
— Ну, господа, попадись я — вам всем будет плохо.
Взрыв хохота был ответом на это дружеское уверение Фукса, который, не дожидаясь, пока Эсфирь принесет ему стакан, залпом осушил стакан Рыжего Эде.
— Время — деньги. Нельзя терять ни минуты… —объявил Кастелян. — Но сперва нам следует опорожнить эти две бутылки… Давай-ка, Фукс!
Он чокнулся с бывшим чиновником, который не отрывал взгляда от Эсфири.
— Ну, говори же! Не тяни! — нетерпеливо воскликнул Дольман, потирая руки. — Ты же созвал нас, чтобы что-то сообщить.
— Теперь все в сборе… Я не люблю повторяться. —Кастелян вынул из блузы письмо. — Речь идет о маленькой ссоре. Из-за нее-то мы и должны в десять вечера отправиться в засаду.
— А деньги где? Ты, верно, опять успел спустить их? — прервал его Рыжий Эде.
— Деньги мы получим, как только обтяпаем дело, — пояснил Кастелян. — Нынче вперед не платят.
— Тут что-то неладно… Кто станет подставлять свою шкуру, если нет уверенности в вознаграждении? —сказал доктор. — Не-е-е, я на это не согласен.
— Тогда убирайся, толстяк, от тебя все равно мало толку! — рявкнул Кастелян, вскочив с места. — Нас и так останется четверо — разговор ведь идет о маленьком нападении. — Он успокоился и продолжал: — Сегодня вечером, между девятью и одиннадцатью часами, некий господин проедет в карете… или верхом по Лихтенфельдской аллее. Очень может быть, что он будет иметь при себе одного или двух провожатых. Он тайно побывает на вилле, что в конце аллеи, справа… Так сказано в письме. — И Кастелян тщательно сложил бумагу.
— В письме еще что-то сказано! — воскликнул Рыжий Эде. — Не обманывай нас!
— Ну да. Тут еще сказано, что этот господин обычно носит при себе много денег… Я уже составил план. — Кастелян обвел всех взглядом. — Дольман и Рыжий Эде бросятся на коней и займутся кучером или рейткнехтом. Доктор будет на карауле. А мы с Фуксом займемся всем остальным… Думаю, что в полночь мы уже опять будем сидеть у прекрасной Эсфири — и не с пустыми руками. — Кастелян тайком толкнул сидевшего возле него Фукса, давая ему понять, что в этом деле есть и более важные обстоятельства, которые он сообщит ему позже.
Снова зазвенели стаканы. С грубыми шутками и громким смехом гости Черной Эсфири выпили за успех предприятия, которое готовились совершить. Только Дольман был молчалив и по временам недоверчиво поглядывал на Фукса, которого ненавидел, и на Кастеляна, у которого, как он подозревал, были еще какие-то тайные соображения.
Рыжий Эде надел шляпу и запел песню.
— Вы идите вперед, а мы с Фуксом — за вами, — сказал Кастелян. — На Лихтенфельдской аллее встретимся у кустарника, возле виллы… У вас есть при себе оружие?
— Что за вопрос! — возмутился Рыжий Эде.
— Ну, о тебе я не беспокоюсь. Я спросил доктора. Впрочем, идите… идите, уже пора.
Дольман, доктор и Рыжий Эде вышли, сопровождаемые Эсфирью, которая последовала за ними со свечой в руке.
Оставшись наедине с Фуксом, Кастелян признался:
— Дело будет не таким легким, как они думают. Тот, на кого мы готовимся напасть, говорят, дьявольски силен.
— А кто это? — спросил Фукс.
— Это граф Эбергард Монте-Веро.
— Эбергард Монте-Веро? — медленно повторил Фукс, и глаза его обрадованно заблестели.
— Ты знаешь его?
— Да, в некотором роде…
— Он, видно, имеет какое-нибудь тайное намерение… похищение или что-нибудь вроде.
— Похищение? А чья там вилла?
— Принца Вольдемара.
— Гм, —буркнул Фукс, задумчиво глядя в пространство. — Это дело начинает меня забавлять… Жаль, что ты сообщил о нем другим. Мы бы его и вдвоем сделали.
— Я сначала так и хотел. Но потом случайно узнал от хромого Карла, с которым когда-то обучался слесарному ремеслу, — его сестра служит в замке, — что у этого графа недюжинная сила и что его, кроме негра, всегда сопровождает еще один лакей. Если считать и кучера, то их будет четверо, а это нам не по силам.
— Гм. Ну, а если мы отправим к праотцам этого самого Эбергарда и его провожатых, что тогда?
— Тогда мы разделим деньги и отпустим товарищей, а в двенадцать часов будем уже на Марштальской, где находится дворец графа. Там — только несколько лакеев. Нам нетрудно будет туда попасть. Пожива наша будет изрядной. Говорят, своими сокровищами граф поражает всех при дворе.
— У тебя там, как видно, хорошие друзья.
— Он подарил королю три черных бриллианта… Черт возьми, Фукс, скорее бы попасть на Марштальскую!
— Мне кажется, что за этого Эбергарда лучше приняться тогда, когда он поедет обратно.
—Тогда мы теряем время…
В этот момент вернулась Черная Эсфирь.
— Ты проводила их до улицы? — поинтересовался Фукс.
— Кругом тихо. Никого нет. Соседи сидят по домам. Во дворе холодно и ветрено. К ночи, сдается, пойдет снег.
—Нам пора. Кланяйся старику Шаллесу и Саре.
После этих слов Кастелян надвинул фуражку на глаза, а Фукс застегнул свой сюртук.
Черная Эсфирь проводила и их.

XX. НАПАДЕНИЕ

В тот самый вечер в канун Рождества, когда Маргарита бежала из дворца принца, а гости Черной Эсфири отправились на ночной грабеж, Паучиха, по наущению камергера фон Шлеве, спешила ко дворцу графа Монте-Веро на Марштальской улице.
Эбергард проводил этот день в обществе молодого художника, закупая подарки, чтобы порадовать малоимущий люд бедных предместий и кварталов.
Под вечер к нему явились Ульрих и доктор Вильгельми. Пока первый сидел с графом в его рабочей комнате, толкуя о новых предприятиях и обсуждая разные планы, доктор отправился к Ратмиру, казаку, которого Эбергард подобрал на улице с сильными ушибами и перевез к себе.
Казак, которого доктор Вильгельми застал уже в лучшем состоянии, совсем не знал, какая перемена вдруг произошла в его судьбе. Он лежал, чего до сих пор с ним не случалось, на чистой постели, укрытый теплыми одеялами, а у его изголовья сидел лакей, который заботливо ухаживал за ним, и, что всего удивительнее, каждый день приходил его спаситель и справлялся о здоровье. Тогда казак шептал, обращаясь к графу, на непонятном языке какие-то слова и силился приподняться, чтобы поцеловать ему руку.
Доктор сообщил Эбергарду, что казак близок к выздоровлению, и простился, сказав, что должен посетить больных, состояние которых заметно хуже, чем у казака.
Этот друг человечества неусыпно занимался наукой, расширял круг своих знаний, но находил особое удовлетворение в помощи страждущим собратьям.
Ульрих также простился с Эбергардом, чтобы в комнате старого, разбитого параличом дедушки зажечь елку для своих детей.
Эбергард любил и уважал отца Ульриха и попросил от души поздравить его с наступающим праздником.
Когда Эбергард спустился в зал, уже стемнело. Он ожидал художника Вильденбрука и Юстуса Армана, которые занимались раздачей купленных им подарков. Наступавший вечер Эбергард хотел посвятить воспоминаниям, сидя перед портретом отца Иоганна.
Но когда Сандок отворил дверь зал, Эбергард увидел на мраморном столе зажженную елку. Это был приятный сюрприз. Возле елки с довольным лицом стоял Мартин — елка была его затеей.
Эта сохранившая запах леса елка с восковыми свечами вызвала в Эбергарде воспоминания о том давно прошедшем времени, когда отец Иоганн каждый год устраивал такие елки для него. Он молча подошел к Мартину и крепко пожал ему руку.
— Не стоит благодарности, господин Эбергард, — проговорил честный моряк. — Не стоит благодарности. Посмотрите-ка, что здесь приготовил для вас господин Вильденбрук. Он так здорово нарисовал на полотне наше Монте-Веро!
Эбергард увидел за елкой три картины, которые он, войдя, не заметил. Это были те самые картины, о которых художник несколько дней назад на балу говорил принцессе.
На одном из полотен была изображена его прекрасная вилла. Он даже узнал своих управляющих и двух больших собак, лежавших у веранды. Каждая пальма, каждый куст были как живые. Эбергард невольно улыбнулся.
На другой картине были плантации сахарного тростника, а на третьей — река и гавань Монте-Веро.
Эбергард долго не мог оторвать задумчивый взгляд от произведений Вильденбрука.
Вдруг чья-то рука мягко легла на плечо Эбергарда. Мартин с вежливым поклоном отступил в сторону. Это был художник, который вошел в зал вместе с Юстусом Арманом.
Эбергард протянул им руки.
— Какой сюрприз, дорогой Вильденбрук! — воскликнул он.
— Мертвые копии ваших живых творений.
— Но ведь вы, кажется, обещали подарить их принцессе Шарлотте?
— Совершенно верно, господин Эбергард, — ответил художник. Граф Монте-Веро просил его и Юстуса Армана называть себя по имени, опуская титул. — Но очаровательная принцесса предпочла взять себе копии и предоставить вам оригиналы. Она — ангел!
— От души благодарю вас, дорогой друг. И позвольте сказать вам, что вы своим подарком украсили мне сегодняшний вечер и сделали его незабываемым.
—Вы ведь тоже сегодня для многих сделали нечто подобное.
— С вашей помощью.
— Все прошло превосходно… Сколько радостных лиц мы видели… — сообщили молодые друзья Эбергарда. — Не назвав ни себя, ни того, кто прислал подарки, мы все раздали, и теперь семьи бедняков с радостью встретят рождественский праздник.
— Ну, по крайней мере, вы не принадлежите к тем волкам в овечьей шкуре, которые называют себя друзьями и благодетелями бедных и хвастают подаяниями, преследуя только свои собственные эгоистические цели.
— Еще к нам присоединился молодой русский офицер, который просил позволения принять участие в нашем деле, — сказал Вильденбрук. — Он мне очень понравился, несмотря на свою молодость. Он в течение всего дня помогал нам и сам пожертвовал значительные суммы.
— Странно… Как его имя?
— Имя его Ольганов, он лейтенант синих гусар.
— Синих гусар?
— Это лейб-гвардия российского императора, созданная по образцу нашей отечественной.
— Совершенно верно. Молодой Ольганов был в роскошном мундире… Он отличный наездник, — заметил Вильденбрук.
— Он, по-видимому, уже слышал о вас, — прибавил Юстус, обращаясь к Эбергарду, который, раздвинув сдвижную стену в глубине комнаты, показал своим друзьям блестящий символ, значение которого им было хорошо известно.
В эту минуту в вестибюле дворца раздался душераздирающий вопль.
Друзья вскочили. Эбергард быстро выбежал на лестницу, Вильденбрук и Арман последовали за ним.
Странное зрелище представилось их глазам.
Негр Сандок, словно тигр, набросился на кого-то и так крепко прижал человека к каменному полу, что того под ним едва можно было различить. Человек безуспешно пытался высвободиться. Только подбежав к боровшимся, Эбергард и Мартин увидели, что это была женщина.
С торжествующей улыбкой, в которой вдруг отразилась вся проснувшаяся в нем дикая неукротимость, негр держал над головой несколько маленьких серебряных чаш, которые, вместе с изящными статуэтками на постаментах, украшали вестибюль.
— Воровка!.. — закричал он на португальском языке.
— Помогите!.. Он меня задушит… Умираю! — стонала женщина.
Мартин приказал Сандоку выпустить свою добычу. Тот повиновался. Теперь можно было видеть, что кричавшая была сгорбленной старухой. Она с надрывом стонала и плакала, стараясь вызвать жалость.
— Я заметил, как эта женщина вошла в вестибюль, — начал Сандок, сверкая глазами, — как она стала озираться кругом и, не увидев никого, подошла к колонне… О, у Сандока глаза, как у дикой кошки!.. Старуха схватила эти серебряные чаши, высыпала из них цветы и спрятала добычу под платок. Но тут Сандок подскочил и схватил ее!
Мартин невольно засмеялся при виде торжествовавшего негра и униженной старухи. Та, состроив плаксивую физиономию, наклонилась, чтобы поднять свой красный дождевой зонт, который она от страха выронила из рук.
Читатель, без сомнения, узнал в сгорбленной старухе Паучиху, визит которой во дворец графа Монте-Веро начался столь неблагоприятно.
План камергера фон Шлеве, который мы узнали из письма, прочитанного Кастеляном, очевидно, рухнул бы, если бы негр не заметил воровства госпожи Робер и позволил бы ей улизнуть с добычей. Тогда она, по всей вероятности, исполнила бы поручение сходить к Эбергарду только на следующий день.
— О, сударь… — простонала старуха, долго кашляя, чтобы придумать отговорку. — О, сударь, избавьте меня от этого дьявола! Я, которая в чести дожила до седых волос, вдруг стану воровать. Да избавит меня Бог от такого греха!
Негр, который не понимал слов старухи, со сверкающими глазами следил за выражением ее лица и по нему догадывался о смысле ее речей, снова подтвердил, что видел, как старуха спрятала серебряные чаши под платок.
— Я хотела только осмотреть их, так как еще никогда не видела таких ценных вещей… Я имею поручение к господину графу…
— Поручение к господину графу Монте-Веро? — Мартин недоверчиво посмотрел на старуху, которая в своем выгоревшем платке и старой шляпе походила на нищую.
— Да, я имею важное поручение к нему, которое могу сообщить только с глазу на глаз. И скажу вам, он вдвое больше вознаградит меня, чем стоит эта чаша, он даже убьет это черное чудовище, которое почти задушило меня, если услышит, что тогда бы потерялось известие, из-за которого я, старая и больная женщина, пришла, нет, еле дошла сюда — в холод и снег, да еще в такое позднее время.
Эбергард подошел ближе и внимательно разглядывал старуху, которая старалась возбудить жалость своим ужасным кашлем.
— Что вам надо от графа? — спросил он.
— Это я могу сообщить только ему самому, — прошептала Паучиха, подойдя к Эбергарду, чтобы быть подальше от негра.
— Можете без всяких опасений сказать то, что собирались.
— Даже если вы мне Бог знает что пообещаете, сударь, сообщение свое я могу передать только господину графу.
—Тогда идемте. Я тот, кого вы ищете.
— О, вы — господин граф!.. Какой позор!.. Мне, несчастной, пришло в голову из любопытства осмотреть чаши, а этот черный злодей подозревает, что я с другим намерением тронула эти вещи, — жаловалась старуха, следуя за Эбергардом по мраморным ступеням и алчным взором рассматривая редкие растения и дорогие ковры.
Эбергард думал, что сгорбленная старуха хочет просить его о пособии, и, хотя больше верил словам Сандока, все же решил избавить ее от дальнейших преступлений, назначив ей пожизненное воспомоществование. При этом ему смутно припомнилось, что он уже где-то видел эту старуху, и потому, войдя в зал, при виде которого госпожа Робер в восторге всплеснула руками, он сказал ей:
— Садитесь. Как ваше имя?
Паучиха недоверчиво поглядела на художника и Армана, которые, отойдя в сторону, рассматривали прекрасные статуи у камина.
— Почему вы мешкаете, любезная? — продолжал Эбергард, видя смущение старухи, и подвинул к ней свое кресло. — Доверьтесь мне смело. Зачем вы пришли?
— Тише, добрый господин. Дело касается не меня, а вас.
— Значит, вы только смелее можете приступить к делу. Эти господа имеют право знать все, что касается меня.
— В таком случае я скажу… Я принесла вам известие о вашем ребенке.
— О моей дочери?! — воскликнул Эбергард с радостным изумлением. — Говорите, любезная, и скажите мне правду! Тогда я не только выполню свое решение облегчить вам старость, но и щедро вознагражу вас.
— О господин граф, я хоть и бедна и больна, — проговорила Паучиха ловко притворяясь опечаленной его словами, — но не за этим пришла к вам. Я понимаю, как вы страдаете. Богатые тоже плачут. Но ваше потерянное дитя нашлось. Я случайно узнала, что прекрасная молодая девушка — ваша родная дочь. Да-да, в этом нет сомнения, когда взглянешь на вас. Я всегда говорила, что эта очаровательная девушка — высокого происхождения.
— Так скажите, где я могу найти ее? — потребовал Эбергард.
— О, я вижу вашу радость! Еще несколько часов, и вы обнимете свою дочь. Не сомневайтесь в моих словах, господин граф, и поспешите туда, куда я вас направлю. Будь я проклята, если вы там не найдете свою дочь!
— Возьмите мой кошелек и завтра приходите снова. Вы получите богатое вознаграждение.
— Тысячу раз благодарю вас, господин граф, но завтра я не приду. Я не нищая. Я делаю это из человеколюбия, — с напускной гордостью сказала госпожа Робер, оценивающе взвешивая туго набитый кошелек. Ей хватило одного взгляда, чтобы убедиться, что она получила золотые монеты на большую сумму, и сердце ее запрыгало от радости. — Поспешите в Лихтенфельдскую аллею. В конце ее стоит вилла. Там вы найдете свою дочь.
— Кому же принадлежит эта вилла?
— Как мне, бедной старухе, знать это, господин граф? Я даже и не знаю, каким образом попала туда ваша прекрасная дочь. Поспешите… Посмотрите сами, правду ли я сказала вам.
—Скажите мне, как вас зовут и где вы живете, добрая старушка, чтобы я мог доказать вам свою благодарность и вместе с дочерью наевстить вас.
— Отпустите меня, господин граф. Я уже вознаграждена — вы помогли мне больше, чем надо.
Она простилась с добрым графом, пожелав ему всего хорошего, и, на всякий случай, внимательно присмотрелась к залу и его выходам, сознавая, что никогда еще не видела такого роскошного, богатого убранства.
Когда госпожа Робер, кашляя и стеная, стала спускаться по мраморным ступеням, чтобы скорее убраться из виду негра, Эбергард рассказал своим друзьям, почему его так сильно взволновало сообщение старухи, и, поскольку было уже поздно, оба решили сопровождать графа.
— Я принимаю вашу дружескую услугу, — проговорил Эбергард, приказав оседлать трех из своих лучших верховых коней, — не потому, что боюсь ехать один, а потому, что ваше общество доставляет мне удовольствие… Мартин, ты поедешь за нами в карете. Во дворе очень холодно, и если, Бог даст, я найду свою дочь, мне бы со всеми удобствами хотелось доставить ее сюда — в этот поздний час.
Около десяти часов вечера они спустились вниз, чтобы сесть на ожидавших их у подъезда коней. Ветер хлестал им в лицо, и они поскакали, плотнее закутавшись в свои плащи, а Мартин последовал за ними в карете.
Когда они проезжали мимо королевского замка, Эбергард заметил русского офицера, который, остановив своего коня, бросил нищему старику, сидевшему на углу под стеной, несколько золотых монет.
— Посмотрите, Юстус! — крикнул Вильденбрук. — Не наш ли это синий гусар?
— Без сомнения, это он!
Молодой красивый офицер тоже заметил трех приближавшихся к нему всадников. На нем была тонкого сукна шинель, полы которой свисали по обеим сторонам, закрывая его ноги, вдетые в серебряные стремена.
— О, добрый вечер, господа, — сказал он по-французски, направляя своего небольшого, но красивого коня к всадникам. — Куда вы направляетесь в столь поздний час?
— Господин лейтенант Ольганов, господин граф Монте-Веро, — отрекомендовал Юстус.
— Наконец-то я удостоился чести быть представленным вам, господин граф. Я уже давно желал этого.
— Мне кажется, что я уже вас где-то видел и голос ваш слышал, господин лейтенант, или, может быть, меня обманывает странное сходство?
— Я уже два раза имел удовольствие быть рядом с вами, не будучи, однако, замечен вашей милостью: год тому назад в цирке и недавно на балу у графа Долгорукова.
— То-то ваше лицо сразу показалось мне знакомым.
— Как здоровье бедного казака, господин граф?
— А, вы хотите представить мне доказательство… — улыбнулся Эбергард.
Вильденбрук видел по лицу графа, что ему тяжело дольше задерживаться здесь.
— Не угодно ли вам поехать с нами, господин Ольганов? Мы отправляемся в экспедицию неподалеку, —сказал он молодому русскому.
— С удовольствием, если не буду вам, господин граф, в тягость.
— Мне очень приятно познакомиться с вами, так как вы друг моих друзей.
— И надеюсь со временем ближе сойтись и с вами.
Вскоре они достигли предместья и свернули в аллею, которая протянулась вплоть до виллы принца.
Шум улиц замолк, вокруг никого не было видно. Ветер проносился над полями, покрытыми мраком, и так сильно завывал в голых ветвях старых лип, окаймлявших аллею, что всадники не слышали шума следовавшей за ними кареты.
Наконец они приблизились к той части дороги, где по одну сторону тянулся высокий кустарник.
Эбергард только хотел сказать своим друзьям, что вилла, без сомнения, находится на правой стороне, как вдруг знакомый звук заставил его дернуть коня за поводья.
Ему послышалось, что кто-то взвел курок.
Может быть, это хрустнула ветка? Нет, Эбергард отлично различал такие звуки. И тут же раздался свист и послышались громкие слова Мартина:
— Назад! Я убью всякого, кто подойдет ко мне!
— Мое предчувствие… — пробормотал Эбергард и остановил своего коня.
Это было знаком для его изумленных спутников сделать то же самое.
— Черт возьми, мы без оружия! — проговорил Вильденбрук. — Это разбойники!
— Они сбегут, когда увидят, что на них налетели всадники, — прошептал Эбергард и дал коню шпоры, так что через несколько секунд был возле кареты.
Он увидел, как двое бандитов набросились на Мартина, предполагая, что тот, кого они хотели убить и ограбить, сидит в карете, между тем как третий удерживал коней, вставших на дыбы.
Эбергард спрыгнул с коня, кинулся к нему и толкнул его под ноги взбешенных коней.
Вильденбрук и Юстус сцепились с двумя другими мошенниками.
Завязалась жестокая борьба.
Фукс в этот миг выстрелил в Мартина, но, к счастью, пуля, благодаря внезапному движению коней, пролетела мимо и вылетела в противоположное окошко кареты.
Рыжий Эде схватился с Юстусом Арманом, а русский офицер вдруг заметил широкоплечего, пузатого доктора, который прежде стоял на карауле, но теперь тоже решил вмешаться в стычку. Раздался второй выстрел, на этот раз пуля достигла своей цели, попав в Вильденбрука.
Эбергард подбежал, чтобы поднять раненого, и в ту же минуту Мартин бросился на Фукса и сильным ударом кулака сбил его с ног.
Жуткое зрелище представляла собой эта рукопашная стычка во мраке ночи, едва освещенная прыгающим, тусклым светом каретных фонарей… Вот один из них с треском и звоном разбил Рыжий Эде, защищавшийся от наскочившего на него всадника.
Кастелян распахнул дверцу кареты и, найдя ее пустой, тут же с яростью набросился на офицера, который в этот миг с размаху хватил доктора кулаком в левый глаз…
Этот шум голосов и выстрелы и услышала бежавшая из виллы принца Маргарита. Тогда-то она и упала на колени и стала молиться. Не почувствовала ли она при этом, что тот, кто дал ей жизнь и теперь ищет ее, находится в величайшей опасности?..
Дольман, которому поручено было держать коней, увидел, как тщетны усилия Рыжего Эде, как Фукс свалился на землю. Бешенство овладело им. Одним прыжком подскочил он к Эбергарду, который старался привести в чувство раненого Конрада. Руки его уже готовы были сомкнуться на шее графа. Но в этот самый миг Эбергард, словно на чей-то зов, быстро обернулся. Свет фонаря упал на мужественное и благородное лицо графа, глаза его встретились с глазами того, кто готовился его убить.
Дольман попятился назад — он узнал Эбергарда. Его руки бессильно опустились.
По другую сторону кареты Мартин вовремя пришел на помощь офицеру. В горячке схватки моряк не заметил, что молодой русский офицер испугался, когда Кастелян ножом распорол живот его коню и офицеру просто посчастливилось соскочить с падающего животного.
Мартин бросился на Кастеляна в тот миг, когда раздался громкий крик Дольмана:
— Назад!.. Это не те!..
Повторяя эти слова и держась за глаз, доктор тоже начал быстро отступать.
Эбергард узнал Фукса. В беспамятстве от удара Мартина, он лежал возле Вильденбрука. Граф решил наконец передать этого негодяя в руки правосудия, а потому намеревался положить его вместе с раненым в карету.
Но тут кони дернулись, художник упал на подушки, а Дольман, взвалив на плечи бесчувственного Фукса, понес его в кустарник.
Рыжий Эде был весь в крови, но Кастеляну удалось-таки сильно ранить Мартина ножом.
— Назад! — кричал Дольман. — Отступаем!
Грабители решили, что к противнику приближается подкрепление, и последовали за доктором.
— Черт возьми, — проворчал Мартин.— И Дольман с ними… —И он собрался преследовать бежавших.
Эбергард остановил его, сказав, что разбойники лучше знакомы с местностью и имеют при себе оружие. К тому же и полученная Мартином рана в боку причиняла ему сильную боль.
Молодой гусар, который потерял в стычке коня, сел к Вильденбруку, постепенно приходившему в себя. Эбергард и Юстус помогли Мартину влезть на козлы и направились к вилле.
Там они нашли прислугу, которая была в сильном беспокойстве. Слуги заметили исчезновение Маргариты и обыскивали комнаты и сад. Но напрасно.
Надежда графа де Монте-Веро найти свою дочь снова рухнула.

XXI. ДЕТОУБИЙЦА

Бедная Маргарита в беспамятстве распростерлась на ступенях. Рука негодяя столкнула ее с порога замковой террасы. Бесприютная девушка, покинутая и презираемая, лежала в парке принца. Ее лучшие и святые чувства были растоптаны. Все, что она чтила как святыню, было поругано и осмеяно.
Когда Маргарита очнулась после продолжительного обморока, была уже глубокая ночь. Она приподнялась и почувствовала острую боль в затылке. Она никак не могла понять, где находится. Постепенно она припомнила, где она и что с ней произошло. И тогда она в отчаянии закрыла лицо застывшими руками.
Если бы прямо сейчас ее нашел любящий отец и отвел в свой замок, если бы он прижал ее к сердцу и отдал ей все свои сокровища, счастье в ее жизни, как считала она, было разбито навсегда.
Она осталась в полном одиночестве. Для нее все было потеряно. Она больше не имела места, чтобы преклонить голову. Она должна была бежать отсюда, чтобы скрыть свой зреющий позор где-нибудь в глуши и уединении. У нее не было никого на свете, кто мог бы приютить ее на грядущие тяжелые времена. Принц, на которого она имела священное и неоспоримое право, забыл и покинул ее. Куда же ей теперь деться?
Вдруг Маргарита вскочила на ноги. Она почувствовала, что больше не принадлежит себе. Глаза ее еще раз остановились на высоком замке, в окнах которого уже погасли огни. Она подняла руку и провела ладонью по лицу, как бы желая стряхнуть с себя последнее воспоминание, отвернулась, вышла в ворота и направилась в лес, по другую сторону которого было кладбище.
«Счастлив тот, кто покоится здесь,» — мрачно подумала Маргарита, глядя на занесенные снегом могилы и побрела дальше — куда глаза глядят.
Когда она снова подняла взгляд, первый бледный луч утренней зари упал на покрытую снегом землю. Маргарита с удивлением огляделась и только теперь поняла, что, не замечая того, прошла парком и полями к саду, откуда начиналась Мельничная улица. Напротив, в отдалении, на Морской улице, стояла хижина госпожи Фукс. Вспомнив о нем, Маргарита содрогнулась. «Лучше умереть, чем опять вернуться в этот притон, где издеваются над бедными сиротами», — сказала она себе.
— У тебя есть друг, который постоит за тебя душой и телом, — послышался ей чей-то голос.
Маргарита в испуге обернулась. После всех бедствий последней ночи она ожидала только еще худшего и уже готова была бежать.
— Останься, — сказал тот же голос. — Я готов помочь тебе.
— Это ты, Вальтер? — прошептала Маргарита.
—У меня было предчувствие… — продолжал Вальтер. — Я не мог спать всю ночь и встал еще до рассвета, хотя сегодня праздник.
— Праздник? — повторила Маргарита, как бы просыпаясь от тяжелого сна. В одном этом слове вдруг прорвалось все ее отчаяние.
— Откуда ты идешь, Маргарита?.. О, Боже! Твои ноги в крови… платье изорвано…
— Не спрашивай меня, Вальтер, иначе я убегу…
— Твое милое лицо так исхудало и побледнело, твои маленькие руки окоченели… Я больше не буду спрашивать. Я достаточно вижу и без твоих слов. Я все понимаю, Маргарита. Я мог предсказать это уже тогда, когда в последний раз говорил с тобой у виллы. Но ты не послушалась меня. Ты жила в счастье и богатстве. Я же был бедным работником. Теперь же я могу сказать тебе: возьми мою руку, она мозолиста от работы, но сумеет сохранить тебя. Не отталкивай меня, Маргарита, я буду работать для нас обоих. Если пища наша и окажется скудной, она все-таки будет добыта честным трудом. Я никогда не буду ни упрекать, ни огорчать тебя. Пойдем, не медли. Вон, слышишь, колокола возвещают о наступлении праздника. Так пусть же этот день будет настоящим праздником и для меня. Пойдем, я понесу тебя на руках. Ради тебя я готов на все, потому что я люблю тебя, Маргарита.
— Твоя любовь слишком велика, Вальтер. Я не достойна ее. Меня мучит твое отношение ко мне. Ты слишком добр.
— Я всегда думал о тебе, Маргарита. Ночами я часто бродил вокруг твоего дома, но ты не слышала моей песни или не хотела слышать ее. Потом я подумал, что тебя больше нет в этом знатном доме. Я начал искать тебя, расспрашивать о тебе. Иные говорили мне, что ты больна, при смерти. Другие же удивлялись моим вопросам. Ведь они не знали, что я люблю тебя. Теперь же сам Бог посылает тебя ко мне. Не отталкивай меня, Маргарита. Я стану работать еще усердней, когда буду знать, что работаю для тебя.
— Этого не будет… Пусти меня!
— Тебе некого спрашивать, кроме своего сердца. Никто не может запретить тебе стать моей… Ты отворачиваешься, ты дрожишь, Маргарита. Что случилось?
— Не спрашивай меня… Я не могу принадлежать тебе… Нет мне больше спасения!
— Нет?.. Нет! — И тут он все понял и в отчаянии схватился за голову. — Да будет проклят тот, кто похитил тебя у меня и погубил!
Вальтер закрыл лицо руками и громко зарыдал — все надежды и мечты его рушились. Но по своей сердечной доброте он решил простить ей все и все забыть. Ее несчастье глубоко тронуло его душу.
— Я прощаю тебя. Я хочу вместе с тобой перенести все невзгоды. Останься со мной!
Но в эту минуту Маргарита уже скрылась от него. Она не захотела принять его жертвы. Она решилась в одиночестве нести свое бремя и свою горькую долю.
Вальтер еще долго звал ее, но напрасно. Бледное зимнее солнце, расплывчатым пятном проступившее сквозь низкие облака, осветило поля и дороги, но бесприютной девушки нигде не было.


Добежав до дороги, Маргарита бесцельно, словно преследуемая неведомой силой, поспешила дальше.
Празднично одетые крестьяне чинно шли в церковь. Они с удивлением смотрели на молодую девушку, силы которой, по-видимому, совершенно истощились.
Утомленная и изнуренная, она плелась все дальше и дальше, пока не дошла до какой-то деревни, где добрые крестьянки дали ей поесть и уложили спать.
Конечно, все желали знать, кто она и откуда, но Маргарита упорно молчала. Когда крестьянки поняли, что она скрывает свое прошлое, то решительно отказали ей в приюте, полагая, что она преступница.
Одна крестьянка, сжалившись над одинокой девушкой, тайком дала ей на прощание кусок хлеба, которым Маргарита питалась целый день, а чтобы утолить жажду, она щепкой проламывала лед в лужах и канавах и пила эту студеную, зловонную, грязную воду.
Холодные ночи она коротала в лесу под деревьями, а если слышала лай собак, что указывало на близость деревни, то присматривала сарай на окраине и тайком пробиралась туда.
Так бродила она, преследуемая неясной тревогой, и сама того не замечая, через несколько дней очутилась на том самом месте, откуда бежала, — недалеко от замка принца Вольдемара. Тут силы окончательно оставили ее и, изнемогая от боли, она упала на землю.


Была морозная январская ночь. Ветер завывал в ветвях деревьев и с шумом бился в громадные окна высокого замка и маленькие окна бедной сторожки на кладбище Святой Марии неподалеку от замка. Сучья с хрустом обламывались и падали на мерзлую землю. К полуночи ветер превратился в ураган, который с корнем вырывал большие деревья и срывал крыши домов. Тяжелые серые тучи неслись низко по небу, снег чередовался с крупным градом.
В предместьях и одиноких домишках засветились огоньки. Разбуженные ураганом жители молились и читали «Евангелие». Даже кладбищенский сторож, от дома которого ветер с грохотом оторвал оконные ставни, разбудил своих рабочих и вместе с ними начал молиться.
В это же время из густой тени под деревьями появилась сгорбившаяся женщина и побрела по дороге, ведущей к замку принца. Ветер играл ее развевающимися волосами и бедным черным платьем. Женщина держала в руках сверток. Прерывисто и тяжело дыша, она с трудом дотащилась по снегу до ограды. Глаза ее лихорадочно блестели. Грудь высоко вздымалась.
Женщина остановилась и прислушалась: завывание ветра заставило ее вздрогнуть — оно звучало, как раздирающие душу крики младенца. Но вокруг никого не было.
Она потащилась дальше. Видно было, как тяжел был для нее каждый шаг. Наконец женщина достигла ограды. Ветер разорвал серые тучи. В просвет выглянула бледная луна и озарила высокий замок и одинокую женскую фигуру.
Лицо женщины было обращено к окнам дворца. Отчаяние светилось в ее глазах, полных страдания и страха.
В дрожащих руках женщина держала двух маленьких существ, тщательно завернутых в истрепанный платок.
Женщина отвернулась от замка, где ее никто не слышал и не видел. Отчаяние исказило ее бледное лицо. Страшная мысль мелькнула в ее возбужденном от страданий мозгу. Исполненная страха и тревоги, она поцеловала этих двух крошечных существ, которым только что дала жизнь, и, желая оказать им благодеяние, тут же решила привести в исполнение свой ужасный замысел.
Что в эту минуту происходило в душе несчастной женщины? Неужели она думала, что окажет благодеяние, если лишит новорожденных жизни? Или, забыв в своем горе, что теперь зима и все дороги занесены снегом, она решилась бросить эти невинные создания на произвол судьбы — в надежде, что какой-нибудь добрый прохожий подберет их и даст им кров и пищу, чего не может сделать их бесприютная мать?
Она забыла, что тогда станет убийцей, — крошечные существа не перенесут холода. Ослепленная горем, близкая к умопомешательству, она взяла одного ребенка, плотнее завернула его в тряпки, судорожно прикоснулась к нему губами, положила на дорогу возле кустарника и быстро убежала.
На некотором расстоянии от осталенной малютки она начала прислушиваться — ей показалось, что приближаются чьи-то шаги. Тогда она немного отошла в сторону, положила второго ребенка в тени старого ветвистого дерева, также бессознательно поцеловала его и, пробравшись сквозь кусты, пустилась бежать, словно преследуемая фуриями.
Сквозь лесную чащу бежит, не разбирая дороги, бедная Маргарита, как ночное привидение, — все дальше и дальше, будто желает убежать от самой себя. Ее когда-то прекрасные, теперь же ввалившиеся глаза тревожно озираются кругом. Шаги ее становятся все короче и короче, и наконец, испустив крик, она падает на землю.
Но вот буря понемногу улеглась, засияли звезды, и выглянувшая из-за туч луна осветила бледное и безжизненное лицо детоубийцы.

ХХII. ЗВЕЗДНЫЙ ЗАЛ

Когда граф Монте-Веро, вернувшись во дворец, поднимался по лестнице в свои покои, он чувствовал, как от горя разрывается его сердце.
Единственное, что давало ему силы превозмочь это горе, была его деятельность на благо человечества. Эта миссия была так высока и прекрасна, что никакие жизненные испытания никогда не позволяли ему отступать от цели, которая озаряла его путь.
Когда на улице раздался колокольный звон, Эбергард направился в часовню королевского дворца, чтобы после ночных разочарований дать своей душе тихий, мирный час.
Часовня, шпиль которой возвышался над одним из флигелей, была невелика. Стены ее украшали фрески. Двенадцать апостолов были расставлены по обеим сторонам алтаря, над которым висел великолепный образ с изображением Христа, Марии и Марты.
На алтаре между высокими свечами стояло золотое распятие. Перед алтарем рядами располагались скамьи для молящихся. Справа были поставлены кресла для королевского семейства, а слева — для высоких гостей.
Слабый свет, наполнявший часовню, и тихие звуки органа оказывали на душу умиротворяющее действие.
Королева временами отправлялась на мессу, которую служили в соборе неподалеку от дворца, король же предпочитал часовню.
Когда Эбергард вошел в часовню, все места уже были заняты придворными. Священника еще не было. Звуки органа витали в пространстве под сводами.
Король заметил графа и послал адъютанта, чтобы пригласить его к себе. Граф Монте-Веро с каждым днем становился ему все нужней. Король тепло приветствовал его и предложил стул рядом с собой.
По другую сторону от короля сидела королева, позади стоял принц Вольдемар, из-за его плеча выглядывал бледный камергер. Здесь же, возле матери, сидела очаровательная принцесса Шарлотта. Когда она увидела Эбергарда, румянец выступил на ее скулах. Сегодня на его мужественном лице она заметила выражение тайной грусти, а может быть, даже и печали.
Месса закончилась. Король проводил августейшую супругу и, направляясь к своим покоям, пригласил с собой графа. Никто из свиты не последовал за ними, —должно быть, король хотел что-то сообщить своему любимцу без свидетелей.
Рабочая комната короля имела круглую форму. Пол был устлан драгоценным ковром. Вдоль стен стояли мягкие стулья и кресла, обитые синим бархатом. На двух столах лежали книги и бумаги.
Когда портьера за Эбергардом опустилась, король подал ему руку и подвел к дивану у камина. Между камином и окном Эбергард заметил картину — это был тот самый портрет, перед которым он застал короля в замке Солитюд, теперь он был открыт, и граф мог рассмотреть прекрасное, кроткое лицо принцессы Кристины, которая, по всей вероятности, имела когда-то большое влияние при дворе, потому что портрет ее в натуральную величину висел в названном ее именем зале, а этот, поменьше, повсюду сопровождал короля. Казалось, что с жизнью этой молодой и прекрасной принцессы была связана тайна, которой никто не смел или не мог раскрыть, так как на все расспросы Эбергарда одни пожимали плечами, другие уходили от ответа.
Король заметил, как пристально граф смотрит на картину. Похоже, с языка его готово было сорваться какое-то признание, но оно так и осталось непроизнесенным.
— Я попросил вас сюда, господин граф, — начал король, — для того, чтобы сообщить вам желание, которое было вчера выражено моим семейством. Я разделяю это желание, хотя мне, в отличие от принцесс, нетрудно исполнить его.
— Могу ли я помочь вам исполнить это желание? — спросил Эбергард, так как король надолго замолчал.
— Разумеется. Это зависит только от вас. Дело в том, что все хотят посетить ваш дворец, который славится своим великолепием и потому возбуждает всеобщее любопытство. Сам я без особых церемоний мог бы посетить вас в один из дней, полагая, что вы гостеприимно откроете мне свои двери. Но незамужним принцессам, как вы знаете, этикет запрещает приезжать к вам. Поэтому надо придумать какой-нибудь повод, чтобы исполнить желание дам.
Эбергард с удовлетворением слушал короля.
— Честь, которая мне оказывается, заставляет меня придумать выход… И мне кажется, я его нашел. Что если в один из ближайших дней я отдам свой дом в полное распоряжение вашего величества?
— О нет, дорогой друг, мы не можем принять этого. В таком случае вы покинули бы свой дворец. Дело в том, что все хотят не просто увидеть вашу собственность, но и застать вас в ней. Что если бы в один из вечеров вы устроили у себя маскарад? Это было бы удобным случаем исполнить общее желание.
— Я поспешу, ваше величество, чтобы приняться за приготовления, и надеюсь…
— Вы в се еще придерживаетесь этикета, хоть мы и наедине, — прервал король графа. — Неужели вы отказываетесь называться моим другом? Позвольте сказать, что я всей душой люблю вас. Может быть, это признание быстрей заставит вас говорить со мной так, как говорят с другом. Я имею тайные планы на ваше будущее, а для этого необходимо, чтобы мы сблизились, граф Эбергард. Не забывайте этого. Ну, а теперь — до скорого свидания в вашем дворце.
Граф Монте-Веро поклонился. Дружеское обращение короля и особенно его последние слова произвели на него глубокое впечатление. Какие планы имел король на его будущее? Уж не хотел ли он сделать его своим министром? Эти мысли и вопросы занимали Эбергарда, когда он вышел из покоев короля.
Ему пришлось тотчас же отдать приказания о подготовке к маскараду в своем дворце, хотя в душе ему было не до веселья.
Граф не стремился к тому, чтобы стать сановником в своем отечестве, но все же ему было приятно, что король так дружески общается с ним, и он во что бы то ни стало хотел исполнить его желание.
Через несколько дней он известил короля, что остается лишь назначить вечер, и король выбрал новогоднюю ночь, пообещав позаботиться о появлении на маскараде принцесс и графини Ольги.
Он не стал возражать королю, когда тот упомянул о графине Ольге, хотя должен был сознаться, что ее присутствие будет ему крайне неприятно.
Эбергард разослал приглашения придворным и друзьям.


Прежде чем мы опишем съезд гостей во дворец на Марштальской, бросим взгляд на покои графа Монте-Веро, предназначенные им для приема.
То, что находилось за высокой дверью главного входа, до сих пор составляло для нас тайну, теперь же она открывается перед нами во всей своей роскоши.
Вот широкий, ярко освещенный вестибюль. Пол устилают тигровые шкуры, которые так искусно сложены, что образуют единое целое. У входа по обеим сторонам лежат на пьедесталах белые мраморные львы. Из пасти каждого струится душистая вода. Колонны здесь перемежаются с бюстами, а справа и слева бархатные портьеры скрывают богато отделанные гардеробные для мужчин и дам.
Словно в синеватом тумане, открывается вход в звездный зал.
Лакеи в расшитых золотом ливреях поднимают голубой занавес, и мы входим в святилище этого дворца.
Звездный зал оказался овальным, с высоким потолком в виде купола. Войдя, мы с удивлением оглядываемся, потому что не знаем, откуда струится матовый свет, наполняющий это обширное помещение. Но вот глаза наши устремляются к потолку — он, подобно небесному своду, усеян звездами. Невероятно прекрасен вид этого искусно сделанного неба, на котором сияют многочисленные звезды. Там, где потолок плавным изгибом опускается к голубым колоннам зала, он оканчивается голубыми прозрачными занавесями, тоже усеянными звездами, которые так тонки, что хоть и скрывают от глаз гостей галерею с музыкальной капеллой, однако не мешают проникать в зал даже самым нежным звукам скрипки или арфы.
За двенадцатью колоннами скрываются четыре зала, отделенные от звездного голубыми портьерами, и восемь ниш за спущенными занавесями. Ниши эти сейчас открыты взгляду гостей. Они образуют живописно освещенные голубые гроты. Залы же закрыты.
Позади колонн из чаш, наполненных цветами, бьют прекрасные фонтаны. Белый мраморный пол источает волшебное свечение, отражая свет множества ламп с матовыми плафонами.
В звездном зале нет ни золотой лепнины, ни других золотых украшений, но, несмотря на это, она так великолепна, что король, в накинутом на плечи черном шелковом домино и в черной атласной маске, войдя в нее вслед за королевой, в изумлении остановился.
Вскоре появились принц Август и принц Этьен, Лорд Уд и министры, кавалер де Вилларанка, молодой лорд Фельтон и наконец принц Вольдемар в костюме дона Карлоса, в сопровождении своего камергера, одетого в костюм Альбы.
Эбергард, который на сегодняшний вечер был освобожден от роли хозяина, также смешался с толпой масок. И хотя на нем был костюм крестоносца — белый шелковый плащ с красным крестом, а лицо тоже скрывала маска, его высокий рост и прекрасная фигура выдали его большей части гостей.
В зал между тем постоянно входили новые маски в самых неожиданных и роскошных костюмах.
Молодой художник, одетый корсаром, идя под руку с маркизом, облаченным в старинный французский костюм, раскланялся с графом Монте-Веро и стоявшим рядом с ним доктором Вильгельми, который был в костюме придворного времен Людовика XIV.
— Если я не ошибаюсь, — шепнул Эбергард, — то под маской маркиза скрывается наш Юстус Арман… Приветствую вас от всей души, и вас также, дорогой Вильденбрук! Счастлив, что происшествие в ночь на Рождество не повлекло за собой серьезных последствий… или, может быть, вы скрываете их?
— О нет, господин Эбергард! — сказал Вильденбрук. — Достойно ли погибнуть от рук жалких уличных разбойников? Мне кажется, мы не продадим свою жизнь так дешево… Лучше взгляните на Царицу ночи. Эта прелестная маска будто заранее знала о звездном зале, выбирая свой костюм.
— В самом деле… — отозвался Арман. — И обратите внимание… Каждая звезда на ее длинном черном платье — драгоценный камень.
На лице Эбергарда мелькнула едва заметная улыбка: возле этой высокой и величественной дамы, которой король только что написал что-то на ладони, он увидел господина невысокого роста, в черной маске, в котором сразу узнал графа Долгорукова. Значит, Царицей ночи была его холодная, гордая дочь Ольга, которая не могла преодолеть в себе желания увидеть дворец графа и придумать что-нибудь такое, что превосходило и затмевало бы его.
Придворный короля Людовика и маркиз, тихо беседуя, прохаживались по залу. За ними следовали крестоносец и корсар.
Когда они проходили мимо масок, окружавших короля, на них устремился взгляд Царицы ночи. Ольга узнала Эбергарда. Волнение охватило ее. Образ Эбергарда все более овладевал сердцем гордой графини.
В эту минуту в зал в сопровождении дамы в маске вошла нимфа в таком прекрасном костюме, что все взгляды обратились к ней. На ее белом платье, украшенном живыми цветами, каплями воды сверкали алмазы. Лицо нимфы тоже прикрывала маленькая атласная маска.
Гостей было уже так много, что прекрасная нимфа быстро смешалась с толпой.
Граф незаметно подал знак открыть остальные залы.
Распахнулись голубые портьеры.
В большой буфетной напротив входа столы ломились от лакомств и прохладительных напитков. В остальных комнатах мягкие диваны и кресла манили к отдыху и неторопливой беседе. Отсюда можно было видеть все, что происходило в Звездном зале.
Король под руку со своей августейшей супругой и в сопровождении нескольких придворных вошел в одну из гостиных, а другие маски составили пары и, доверительно беседуя, прохаживались по залам или сидели в уютных полутемных нишах с бокалами охлажденного шампанского. Сдержанный тон исчез совершенно.
Часы пробили полночь. Все стали поздравлять друг друга с наступлением Нового года.
Царица ночи, разговаривавшая с доном Карлосом, вдруг увидела, что крестоносец подошел к нимфе. Должно быть, это сильно смутило ее, так как она поспешно распрощалась со своим кавалером и еще до отъезда короля вместе с графом Долгоруковым покинула зал и дворец.
Граф Эбергард, заметив Вильденбруку и Арману, что в числе гостей еще нет молодого русского офицера, которого он лично пригласил к себе, быстро поднял с пола водяную лилию, которая выпала из рук нимфы, и вернул ее очаровательной владелице, бросив на нее испытующий взгляд.
— Вы меня не узнаете? — прошептала маска. — Я вижу — вы меня не узнаете. Это меня огорчает. А вот я узнала вас, как только вошла. Позвольте мне вашу руку.
Нимфа указательным пальчиком написала на его ладони: Э М В.
— Доказать ли вам, что и я узнал вас? — спросил Эбергард.
— О, я сгораю от нетерпения…
Граф написал на ее руке буквы П Ш.
Нимфа крепко сжала руку Эбергарда, который предложил очаровательной принцессе пройтись по залу.
— Знаете ли вы, граф, кто на самом деле зачинщик маскарада?.. Я вам скажу: я еще никогда не ожидала праздника с таким нетерпением, как сегодня.
— И что же, вы не разочарованы?
— Конечно, нет! Но вы хотите, чтобы я сказала, что мне здесь очень-очень нравится? Я этого не сделаю.
— Вы уже это сделали, произнеся «очень» дважды и с особым ударением.
— Ну, даже если так?..
— В таком случае, это доставляет мне несказанную радость, — ответил Эбергард так проникновенно, что принцесса Шарлотта невольно подняла на него свои голубые мечтательные глаза.
— Граф Эбергард, только теперь, когда я прохаживаюсь с вами по этому волшебному залу, мои слова стали истинной правдой.
— Как мне понять это, милостивая принцесса?
— Как подсказывает ваше сердце, граф Эбергард. Такую благородную душу, как ваша, голос сердца никогда не обманет. Даже мой августейший дядя, король, который очень трудно привязывается к людям, считает вас своим другом. Посмотрите, как он на нас смотрит. Он снял маску и улыбается… Таким веселым я никогда его не видела.
— Ваши слова — настоящий бальзам для моих сердечных ран, Шарлотта, — сказал Эбергард, глубоко тронутый откровенностью принцессы. — Вы с удивлением смотрите на меня, как будто хотите спросить, что это за раны… О, не спрашивайте! У меня тяжелое прошлое. Я провожу в страданиях целые ночи, скрывая от людей свои муки, и потому иногда я стараюсь отвлечься от всего.
— Так отвлекитесь же и сегодня, забудьте все, что было с вами горестного, — проговорила принцесса.
— Ваш голос дрожит, Шарлотта. Ну-ну, соберитесь с силами. Настает время, трудное для нас обоих. Однако Бог дал нам силы обуздывать наши чувства.
— Но ведь он дал нам и то неизъяснимое чувство, которое мы не в состоянии обуздать. Только одно слово я хочу услышать от вас сейчас, и тогда найду в себе силы, о которых вы говорите, Эбергард.
—Да, Шарлотта, — я люблю вас, люблю горячо и свято, но не смею назвать вас своею.
— О Эбергард!.. — прошептала принцесса, медленно опускаясь на диван в уединенной нише. — Вы любите меня!.. Я счастлива только рядом с вами…
Портьера упала, скрывая влюбленных от любопытных взоров.
Эбергард бросился на колени, прижался губами к дрожавшей руке взволнованной принцессы. Но вдруг он порывисто вскочил и, дернув за шнур, поднял портьеру.
— Будьте мужественны, Шарлотта. Я никогда не смогу назвать вас своей.
Принцесса закрыла лицо руками.
Неподалеку от ниши, где находились нимфа и крестоносец, рядом с Альбой стояла монахиня. Если бы в тот момент, когда поднялась портьера, кто-нибудь сдернул с ее лица маску, то увидел бы ядовитую улыбку, с которой она следила за каждым движением Шарлотты.
Еще один человек внимательно наблюдал за графом и принцессой. Это был молодой русский офицер. одетый в голубое домино, который только что вошел в Звездный зал. Он поспешно раскланялся с корсаром и маркизом и приблизился к открытой нише.
Эбергард, сидя напротив взволнованной Шарлотты, увидел офицера, которого тотчас узнал.
— Позвольте мне, ваше королевское высочество, — проговорил он, — представить вам лейтенанта российской армии господина Ольганова.
Шарлотта приветливо ответила на поклон молодого офицера.
— Вероятно, это ваш протеже, господин граф? — прибавила она вполголоса.
— Да, это один из моих молодых друзей, ваше королевское высочество.
Молодой офицер пристально взглянул на Шарлотту, как будто хотел прочесть по ее лицу, что сейчас произошло за портьерой между нею и Эбергардом.
— Давно ли вы в столице? — спросила все еще взволнованная принцесса. Она была не в силах выносить пристальный взгляд иностранца.
— Несколько недель, ваше королевское высочество.
— И вы намерены остаться здесь?
— Я причислен к посольству, но не стеснен службой, так что имею достаточно времени, чтобы познакомиться со здешним образом жизни и обычаями. По счастливому стечению обстоятельств я познакомился с графом, которому обязан честью быть представленным вашему королевскому высочеству, — проговорил лейтенант твердым, но несколько странным голосом. Возможно, причиной этому была маска, однако не был ли молодой русский офицер так же взволнован, как и принцесса?
— Граф Монте-Веро, потрудитесь проводить меня в зал, где вместе с их величествами сидит моя августейшая мать. Мне кажется, они собираются вернуться в замок… Надеюсь скоро увидеть вас снова, господин лейтенант — и без маски, —любезно сказала принцесса, обращаясь к офицеру, который склонился в глубоком поклоне, и под руку с графом проследовала через оживленный Звездный зал в гостиную, где сидело королевское семейство.
Офицер в голубом домино вошел в нишу и небрежно прислонился спиной к стене, чтобы из полумрака незаметно следить за удалявшейся парой.
Уж не влюблен ли был молодой русский офицер в принцессу? Что его так сильно и заметно волновало в эту минуту?
Ольганов видел, как Эбергард провел прекрасную нимфу в гостиную, как король, встав с кресла, пошел им навстречу. Ему показалось, что двор стал собираться к отъезду, но незаметно, чтобы не лишить удовольствия многочисленных гостей.
Вдруг Ольганов услышал тихие голоса. Сначала он подумал, что кто-то говорит возле его ниши, но затем понял, что разговор шел в соседней нише. Он стал прислушиваться, так как в разговоре мелькнуло имя Эбергарда.
— Они ушли, — проговорил мужской голос, — и сейчас стоят рядом с королем.
— Уверена, граф и не подозревает, кто пришел сюда в костюме монахини, — отозвался насмешливый женский голос. — Нас здесь наверняка не подслушивают, барон, а я сгораю от нетерпения услышать, как вы напали на след той девушки, которая, как говорят, является дочерью графа Эбергарда?
Ольганов весь обратился в слух.
— Как нельзя более просто, сударыня. Я узнал от вас, что эта девушка, еще будучи ребенком, была отдана семейству человека по имени Фукс и воспитывалась в этом неприятном семействе, а затем госпожа Робер, — женщина, которая уже несколько раз оказывала мне услуги, —сообщила, что девушка эта по прихоти принца…
— Рассказывайте все.
— …была привезена на его виллу. Там я убедился в этом и сообщил госпоже Робер, которая дала мне слово известить графа, чтобы он забрал свою дочь.
— Как великодушно и благородно!
— Но, к несчастью, граф пришел слишком поздно. Маленькая дурочка бежала.
— Он найдет ее…
— Может быть… Вас, кажется, тревожит это, сударыня?
— Я ненавижу все, что связано с этим человеком, — тихо проговорила монахиня с такой холодной яростью, что Ольганов вздрогнул.
— Я не хочу проникать в ваши тайны, но догадываюсь, что вы имеете основания ненавидеть графа.
— Вы еще увидите, насколько сильна моя ненависть. Этой же ночью, я обещаю, я убью графа.
— Тише, сударыня!.. Конечно, бывают причины, которые доводят мужчин до дуэли, когда они хотят убить ненавистного человека, а женщин с горячей кровью — к отчаянным действиям. В истории довольно примеров. Но позвольте напомнить вам о его королевском высочестве.
— Принц только что простился со мной. Он должен целый час посвятить этикету. Я воспользуюсь этим… Мое оружие незаметно. Я привезла его с собой.
— Ага! — воскликнул мужчина. — Превосходный выбор! Граф уничтожил наше влияние на короля и правительство. Честолюбие его так же велико, как и талант покорять женские сердца.
— Значит, чем скорее мы положим этому конец, тем лучше, — проговорила монахиня с едким смешком.
— Мне даже кажется, что мы теряем контроль и над принцем. Если так, то тогда, разумеется, все наши планы рухнут. Так что вы принесете большую пользу, если…
Ольганов не расслышал конец разговора. Вдобавок он должен был поскорее уйти из ниши, поскольку собеседники явно готовились выйти, и он не хотел быть замеченным ими.
Лихорадочная дрожь сотрясала молодого офицера, когда он покинул нишу и смешался с толпой масок, чтобы отыскать Эбергарда. Отсюда он увидел, что из соседней ниши, так долго остававшейся закрытой, вышли камергер Шлеве, одетый в костюм Альбы, и монахиня.
Ольганов задумался над тем, что ему следует предпринять в эту решительную минуту.
Монахиня была высокого роста. Развевающийся коричневый балахон не скрывал ее прекрасной фигуры. Так кто же это мог быть?
Он хотел подойти к обоим и разрушить их подлый план, приказав снять маски или велев арестовать их. Но это было бы безрассудно — ведь у него не было свидетелей. Да и такой поступок с давнишним любимцем двора, который до сих пор пользовался милостью не только королевы и принца Вольдемара, но и короля, мог иметь неприятные последствия.
Однако надо было на что-то решаться. Ему было известно, что в придворных аристократических кругах не любили влиятельного графа Монте-Веро, но никто и мысли не допускал, что у него есть настолько смертельные враги, которые способны посягнуть на его жизнь.
Вдруг Ольганов, стоявший посреди зала, увидел Эбергарда, который, беседуя с Юстусом Арманом, направлялся к одной из гостиных. Там никого не было и царил полумрак. Одновременно к этой гостиной двигались Альба и монахиня.
Лакеи на золотых подносах разносили высокие бокалы, наполненные шампанским. Эбергард взял бокал, поднес его к губам и, отпив до половины, поставил на мраморный стол, стоявший посреди комнаты. Монахиня и Альба тоже взяли по бокалу и, также как он, поставили их на стол недопитыми. Граф сидел к ним спиной, глядя в Звездный зал на прогуливающихся гостей, и ничего не заметил.
Ольганов, пробираясь к той же гостиной, заметил, как монахиня быстро всыпала что-то в один из бокалов и подвинула его поближе к Эбергарду.
Тем временем Шлеве с бокалом в руке подошел к Арману, чтобы чокнуться, и завел с ним разговор, во время которого незаметно, как бы желая что-то сообщить, увлек его в Звездный зал.
Эбергард взглянул на монахиню. Он уже давно заметил ее высокую фигуру, но узнать, кто эта маска, ему не удалось. И вот они оказались наедине. Она подняла свой бокал, который стоял на столе возле бокала графа, и, похоже было, намеревалась подойти к нему.
Все это произошло так быстро, что только теперь русский офицер в голубом домино подошел к гостиной.
Странное чувство овладело графом при виде монахини, но попытка разглядеть знакомые черты под маской была безуспешной.
— Желаю тебе счастья в крестовом походе, маска! — проговорила монахиня глухим голосом.
Граф Монте-Веро взял свой бокал, все еще пытаясь догадаться, кто скрывается под маской монахини.
Она подошла к графу, чтобы чокнуться, но бокалы не зазвенели, а только глухо звякнули.
Монте-Веро поднес шампанское к губам.
— Не пейте, Эбергард! —крикнул русский офицер в голубом домино, быстро перехватив руку графа, державшую бокал. — Ради всех святых — не пейте! Вы погибнете!.. Вино отравлено!..
Монахиня отпрянула назад, словно ужаленная змеей. Ее сверкающие от гнева глаза уставились на молодого русского офицера. Он лишил ее победы в ту минуту, когда она уже считала себя владелицей сокровищ ненавистного Эбергарда, которого ей, как она думала, наконец-то удалось уничтожить.
Она засмеялась, как будто слова офицера сказаны в шутку, и протянула руку к бокалу, который граф все еще держал в руке, чтобы выплеснуть вино на пол, уничтожив таким образом обвинение офицера в голубом домино.
— Так вы на самом деле графиня Понинская… — проговорил граф. — Значит, когда я увидел вас, предчувствие не обмануло меня… Извините, дорогой Ольганов, — продолжал Эбергард, немного успокоившись и пожимая руку офицера, — если я попрошу вас вернуться в зал. Сцена эта может обратить на себя внимание гостей, а мне бы не хотелось нарушать всеобщего весельяличными проблемами. Благодарю вас.
— Будьте осторожны. Я скрепя сердце ухожу от вас.
— Мой молодой друг, не беспокойтесь, через несколько минут я буду в зале вместе со всеми.
Ольганов вышел.
Эбергард и монахиня остались одни.
Леона напрасно старалась выхватить из его руки бокал и затем выйти из комнаты. Тогда она сорвала маску со своего лица, искаженного дьявольской улыбкой.
Эбергард взглянул на эту ужасную женщину, которую когда-то пылко любил и которой теперь только непредвиденное обстоятельство помешало стать его убийцей.
— Да, это я, графиня Понинская, пришла к вам во дворец… А разве я не имею на это права? — заявила она с вызовом. — Может быть, я мешаю женатому графу с чужим именем в его любовных похождениях?
— Ты страшная женщина, — прошептал Эбергард. — На что ты меня толкаешь?..
— А-а-а, вы хотите сказать, что я теперь в ваших руках… Вы желаете унизить меня или заставить решиться на отчаянный шаг. Но ведь принцесса уже у себя дома, да и я к тому же не ревнива… Вы, тот, кто хвалится благородными и великодушными поступками и играет возвышенными словами, как же вы намерены заставить меня решиться на шаг, которого я добровольно никогда не сделаю?.. — Она надменно усмехнулась. — Одним словом, я требую поднять занавес, отпустить меня и таким образом избегнуть сцены, которая для нас обоих будет одинаково неприятна.
— Мерзавка, ты испытываешь мое терпение!..
— Неужто вы, основываясь на сумасбродных словах этого юного незнакомца, собираетесь лишить меня свободы? Я достаточно побыла в этих залах и хочу немедленно уйти. Неужели вы осмелитесь задержать меня здесь?
Эбергард, уставив на Леону холодный, испытующий взгляд, шагнул к стене и нажал на выступ. Раздался отдаленный звон колокольчика, а затем отворилась потайная дверь и в проеме показалась мощная фигура Мартина.
— Что это значит? —медленно и тревожно осведомилась Леона.
— Госпожа графиня, вы?.. — пробормотал Мартин, с изумлением глядя на монахиню.
— Подай этой даме стул, — приказал Эбергард, — и принеси мне склянку с белой жидкостью, которая стоит в моем кабинете в нижнем ящике письменного стола.
Мартин подал монахине стул и вышел.
— Что вы затеваете? — спросила Леона.
— Прошу вас, присядьте. Я должен исследовать вино, которое вы мне поднесли, —ледяным тоном произнес Эбергард, не спуская с Леоны глаз.
Леона поняла, что ее хитроумный план окончательно рухнул, — кто-то наверняка подслушал ее разговор с камергером Шлеве… Как иначе этот незнакомец мог узнать о ее намерениях?
Если бы не он, граф Монте-Веро был бы уже мертв, и никто не мог бы сказать, кто отравил его. Тем более никто не подумал бы на графиню Понинскую — никто и не подозревал, что она была на маскараде в его дворце.
Теперь же все было очень плохо. И надо было во что бы то ни стало, либо обратившись к благородству и добросердечию Эбергарда, либо прибегнув к какому-нибудь ловкому объяснению, срочно устранить возникшую опасность. Леона решила воспользоваться и тем и другим, не унижаясь, однако, перед Эбергардом — на это гордая женщина была не способна.
Мартин, возвратившись, принес склянку с белой жидкостью.
Эбергард поставил на мраморный стол перед собой недопитый бокал Леоны и тот, что она подала ему, и в каждый влил по нескольку капель из склянки. Вино в ее бокале осталось без изменений, его же вино потемнело, и на дно бокала выпал черный осадок, вероятно, содержавший в себе связанные частицы яда.
Мартин удалился, — надо полагать, сильно взволнованный.
— Ну, графиня, — проговорил Эбергард, когда снова остался наедине с Леоной, — что вы скажете на это?
И Леона заговорила с профессиональным актерским пылом.
— Конечно, на моем месте было бы безумием оправдываться… Да, я всыпала в ваше вино яд… Но я не могла иначе… Эбергард, называйте меня сумасшедшей, преступницей, но кто в состоянии объяснить или укротить страсть женщины? Я скорее убью нас обоих, чем смирюсь с мыслью, что вы любите другую! — Леона стояла, гордо выпрямившись, и тут вдруг, как бы в порыве страсти, сделала шаг к Эбергарду.
Он стоял посреди комнаты со скрещенными на груди руками.
— Хороша же ваша любовь, графиня… — проговорил он ледяным тоном. Ни один мускул не дрогнул на его прекрасном, благородном лице. — Один раз вы ее уже доказали, разорив меня фальшивыми подписями и бросив себя и своего ребенка в объятия греха. В самом деле, сударыня, чаша моего терпения переполнена. Выберите себе приговор сами.
Леона побледнела и дрожала от волнения и страха. Она схватилась за спинку стула.
— Вы говорите о прошлом, граф… Когда я в тот памятный вечер вдруг увидела вас в цирке, сердце мое забилось от радости, а внутренний голос шепнул мне: «Ну, наконец твоя жизнь снова озарится счастьем. Он возвратился к тебе. Он научился прощать». Но увы! Первое слово, которое я услышала от вас, не было моим именем. Вы отказались назвать его и напомнили мне о моем позоре. Это возмутило меня и растоптало мою последнюю надежду… Я готова была вместе с вами искать нашу потерянную дочь. Я нашла бы ее и с любовью прижала к своей груди… Но вы возбудили во мне только ненависть, зависть и ревность. Вы не хотите принадлежать мне, но вы не должны принадлежать и другой… Я готовилась предотвратить это, пусть даже нам обоим пришлось бы поплатиться жизнью. — И Леона театральным жестом указала на бокал с темною жидкостью. Она была довольна собой — она видела, что насквозь лживые слова ее поразили и тронули Эбергарда.
— Не вспоминайте прошлого, графиня… То, что мне пришлось перенести из-за вас, я не в силах забыть.
— И даже под могильной плитой?
— Там — другое дело, но не здесь. Те бумаги, которые содержат не раз подделанную вами мою подпись и расторжение брака, лежат среди моих документов. Туда же я спрячу и яд, который вы мне поднесли. Бывают часы, когда я перелистываю эти документы, чтобы снова убедить себя, наяву ли все это было… Довольно! Вы видите, что ваша участь в моих руках, что лишь от меня зависит передать ли вас земным судьям…
— Земным, но не небесному судие, граф. Ваши последние слова еще более укрепили меня в своем решении. Я хочу раз и навсегда освободиться от всех опасностей и земных искушений… В нескольких милях от маленького города Б. есть монастырь Гейлигштейн — туда я хочу бежать. Прощайте, граф Эбергард! Для моей истерзанной души будет благодеянием жить там в молитве и мире, которого я никогда бы не нашла здесь. Можете сжечь ваши документы… уничтожьте этих жалких свидетелей вашего обвинения! Отныне я стою выше их, выше вас, выше всех — я постригаюсь в монахини!
— Да просветит и простит тебя Бог!.. — с сожалением сказал Эбергард. — Лицемерка в монастыре хуже всякой продажной развратницы… Что ж, постригайся в монахини и молись. Да сохранит тебя Пресвятая Дева! Для падших, к числу которых принадлежишь и ты, уединенность монастыря — настоящее убежище.
Эбергард произнес эти слова, как серьезное наставление, но задушевным голосом. Похоже, он все еще хотел спасти падшее существо, которое стало проклятием его жизни.
Но Леона с торжествующей, язвительной улыбкой подошла к голубой портьере. Гордо выпрямившись, считая себя отныне чуть ли не неприкосновенной, устремив глаза, сверкавшие ненавистью, на Эбергарда, она надела на лицо маску, надвинула на глаза капюшон и скрылась за портьерой, чтобы, пробившись сквозь густую толпу масок, покинуть Звездный зал и дворец графа.
Когда Мартин по приказу Эбергарда унес бокалы и склянку, крестоносец раздвинул голубую портьеру и возвратился в Звездный зал. Он попросил молодого офицера никому и ничего не говорить о странном происшествии и, судя по виду, в хорошем настроении присоединился к гостям.
Маскарад продолжался до рассвета. За всю ночь граф ничем не выдал недавних волнений. Он по-прежнему казался веселым и беспечным.

ХХIII. ВОЗЛЮБЛЕННАЯ ИМПЕРАТОРА

Камергер и Леона находились в достаточно близких отношениях. Правда, они старались скрывать свой союз, чтобы можно было свободнее действовать. Оба ненавидели графа Монте-Веро. И еще больше возненавидели и боялись его с тех пор, как не удалось их третье покушение на его жизнь.
Леона знала, что Эбергард вполне мог бы довести ее до виселицы, так как имел доказательства ее прежних преступлений и к тому же знал мучительную тайну ее матери. Но душу этой честолюбивой женщины наполняло лишь низкое корыстолюбие, еще больше растравлявшее в ней ненависть к Эбергарду. Она знала, что он владел несметными богатствами, которые, после смерти Эбергарда и их ребенка, должны были бы принадлежать ей. Она была его единственной наследницей — наследницей неисчислимых миллионов, благодаря которым могла бы еще долго блистать как всеми обожаемая красавица-княгиня.
Ненависть Леоны имела еще одну причину. Эбергард постепенно сближался с принцем Вольдемаром, который мало-помалу стал охладевать и к мисс Брэндон, как недавно — к Маргарите. Словно какая-то особенная сила влекла его к графу Монте-Веро. Он освободился также от своей злопакостной «тени», что и заставило камергера фон Шлеве еще крепче объединиться с Леоной, так как он видел, что его влияние и власть при дворе подходят к концу.
Бледный улыбчивый барон Шлеве до появления графа Монте-Веро играл весьма важную роль при дворе. Он прибрал к рукам не только принца Вольдемара, но не забыл и о королеве, которая предпочитала его прочим придворным как очень порядочного и весьма набожного человека. Теперь же Эбергард затмил камергера в глазах не только их величеств, но и принца Вольдемара…
Настала пора любой ценой уничтожить графа.
Шлеве посоветовал графине Понинской идти в монастырь Гейлигштейн, где обещал ей место игуменьи. Оттуда она под прикрытием монашеской рясы и с его помощью сможет и дальше действовать при дворе.
Шлеве хотел прибрать к рукам графа Монте-Веро и его дочь, не подозревая, что Леона ее мать, но зная достаточно, чтобы заставить Эбергарда глубоко страдать. Барон горько упрекал себя, что в ту ночь, когда Маргарита, бежавшая с виллы принца, вдруг появилась перед ним, он не оставил ее у себя, так как мог бы извлечь из этого немалую выгоду. Но он все еще надеялся с помощью Фукса и Паучихи найти покинутую возлюбленную принца. И тогда у него в руках будет орудие, которым он не только лишит Эбергарда душевного равновесия, в результате чего отеческая любовь графа возьмет верх, но и поставит ему западню, где тот неминуемо должен будет погибнуть.


Вернемся теперь к той январской ночи, когда бедная Маргарита, объятая отчаянием, утратив разум и бросив своих детей, бежала от них, пока не упала без чувств под покрытыми снегом деревьями.
Если бы обморок продлился до тех пор, когда ледяной мороз окружает человека прекрасными сновидениями, она замерзла бы, как и ее дети. Но Бог решил иначе.
Маргарита внезапно очнулась, как будто ее позвал некий потусторонний голос. Эти минуты, которые она в беспамятстве пролежала на снегу, показались ей часами. Она протерла глаза и провела рукой по лбу. Сознание снова вернулось к ней, а вместе с ним и вся неимоверная тяжесть ее бедствий.
— О Боже! Что я наделала! — воскликнула она, быстро поднимаясь. — Мои дети!.. Мои дети замерзли, и я — их убийца! — Она встала с подтаявшего под ней снега. «Надо скорее вернуться назад, — лихорадочно думала она. — Надо припомнить место, куда в отчаянии я положила их… Где это было? О, Матерь Божья! Помоги мне — я теряю рассудок! Спаси меня!.. Да, там, возле кладбища — скорее, скорее туда, чтобы согреть их на своей груди!»
Вскоре Маргарита подбежала к тому месту дороги, где оставила одного из младенцев. С лихорадочной поспешностью огляделась она кругом — не обманывается ли? Нет, вот два дерева, ветви которых склонились почти до земли. Она нагнулась. Здесь лежал ее ребенок — это видно по сухим листьям, с которых она тогда стряхнула снег.
Но ребенка не было.
Уж не в бреду ли ей почудилось, что она бросила сначала одного ребенка, а потом, отойдя немного, другого?
Маргарита, измученная смертельным страхом, побежала дальше… Громкий крик радости вырвался из ее груди, когда она увидела, как на земле что-то шевельнулось — это был ее ребенок. Но только один. Другого не было! Она взяла ребенка на руки и прижала к сердцу, потом снова пошла искать под каждым деревом.
Напрасно — второй ребенок бесследно исчез. Отчаяние овладело ею. Лишь теперь материнская любовь со всей силой проснулась в ней.
Было темно. Вокруг не было ни души. Стояла ночная тишина.
Несчастная мать, подгоняемая надеждой, снова принялась искать своего ребенка, но — напрасно.
Тогда внутренний голос назидательно прошептал ей: «Благодари Пресвятую Деву, грешница, за то, что ты нашла и спасла хоть это сокровище. Считай утраченное дитя карой и испытанием небесным. Преклони колени и молись. Что стало бы с тобой, если бы ты нашла детей, дарованных тебе Богом, мертвыми по твоей вине? Кайся и молись!»
Маргарита еще крепче прижала к себе крохотное существо, бережно завернула его в свой платок и, шепча молитву, покинула место, где потеряла второго ребенка.
Уже начало светать, когда она достигла предместья: словно бродячая нищенка, шла она мимо приземистых домов, и добрые прохожие, которые видели ребенка на руках молодой женщины, подавали ей хлеб.
— Куда же ты идешь теперь по снегу в такую стужу? — с участием спрашивали они.
Маргарита пожимала плечами и поднимала глаза к небу, как будто хотела сказать: «Я не знаю — спросите Его».
Как преследуемая, как проклятая, которая не имеет приюта и нигде не находит себе покоя, бродила Маргарита по заснеженным и обледенелым дорогам со своей новорожденной дочерью на руках. Бездомной и покинутой всеми, ей не оставалось ничего, кроме этого маленького сокровища.
Бог же наложил на это нежное существо, охраняемое святой материнскою любовью, знак, словно бы для того, чтобы мать, потеряв по непредвиденному или несчастному случаю это последнее свое утешение, снова могла найти и узнать его. На плечике малышки было пять маленьких красноватых родимых пятен — как раз на том самом месте, за которое камергер фон Шлеве схватил Маргариту, чтобы сбросить ее со ступеней замка.
Маргарита целовала девочку, приговаривая про себя: «Ты не будешь бездомной, как я. Здесь, здесь, ангел мой, должна быть твоя родина. Ты счастливее меня — у тебя есть мать, которая тебя любит. А у меня не было и нет ни одной души, которая бы меня любила. Именно потому что я по себе знаю, как это невыразимо больно, я еще жарче буду любить тебя и заботиться о тебе, чем другие матери… Ужас овладевает мной при мысли, что я могла стать твоей убийцей, что я, ослепленная отчаянием, в минуту умопомешательства, бросила тебя и другое маленькое, дорогое мне существо. Эта тяжелая минута моей жизни никогда не изгладится из моей памяти… Как сладко ты спишь, как ты улыбаешься, мое высшее сокровище! Мне кажется, в твоих чертах я вижу того, которому будет вечно принадлежать моя душа. Он покинул и забыл меня — он недостижим и потерян для меня, но я все равно должна его любить — любить горячо и искренне. Когда я целую тебя, мне кажется, что я целую его, когда я смотрю тебе в лицо, передо мной встает его образ, столь дорогой моему сердцу… Но что если твой братик, — и тут Маргарита почувствовала страх, —лежит мертвым где-то на дороге? Тогда я — его убийца. Боже мой, неужели в порыве отчаяния и страха я забыла место, куда положила его? Люди найдут маленький труп… Они станут преследовать меня… Детоубийца должна будет умереть на виселице… Надо скрыться, бежать!»
Не только страх перед преследователями, но и ужасные угрызения совести мучили бедную Маргариту. Когда наступал вечер, когда ночная тишина ложилась на лесную дорогу, она снова и снова возвращалась к кладбищу Святой Марии, искала там своего замерзшего ребенка. Но все напрасно…
Бережно укутав свою девочку, бежала она однажды по лесу в морозную февральскую ночь с того места, где сделалась детоубийцей. Мертвая тишина царила кругом, только слышно было, как хрустит снег под ногами. Черные стволы деревьев издали представлялись ей страшными привидениями, но Маргарита не боялась их и, погруженная в свои мысли, спешила дальше.
Там, куда проникали первые весенние лучи солнца, из-под снега уже проступил мох. В отдаленной части парка, где были небольшие озера с островками, было безлюдно, а изящные железные и березовые мостики обледенели.
Замерзшая Маргарита, закутанная в рванину, подаренную сердобольными людьми, добежала до мостика через широкий ручей и перешла его.
Здесь было несколько дорог. Одна из них вела через широкий мост со львами на высоких пьедесталах. Эти чугунные фигуры в темноте имели пугающий вид.
Маргарита выбрала узкую дорожку через кустарник и вскоре увидела очертания хижины.
Приблизившись к ней, Маргарита решила попросить здесь убежища на ночь.
В хижине было тихо. Да и кого можно найти здесь, в такой глуши. Маргарита подошла к низенькой двери, на которой не было ни замка, ни задвижки, и осторожно отворила ее. На нее пахнуло затхлым, смрадным воздухом. В комнате, куда она ступила, было темно. Но вдруг ей показалось, что она слышит глубокое, мерное дыхание.
Без сомнения, в этой жалкой хижине кто-то был.
Маргарита вскрикнула от неожиданности.
В углу точно кто-то лежал. В сумраке нельзя было разобрать, человек это или животное.
Маргарита отступила к двери.
— Кто там? — послышался грубый голос. — Отвечай! Кто ты?
— Сжальтесь надо мной! Мне некуда деться…
— Значит, тебя постигла такая же участь, как и меня, — заключила женщина. — Здесь хватит места нам обеим. Где спит урожденная графиня Понинская, там и тебе должно понравиться. — Судя по звукам, старая женщина, которая лежала в углу хижины, вероятно, встала.
Маргарита после ее странных слов начала тревожно оглядываться, думая, что перед ней сумасшедшая.
— Закрой дверь, дитя. — Женщина подошла ближе и взглянула в лицо Маргариты. — Иначе будет холодно… Что это у тебя?
Маргарита, боясь, как бы незнакомая, неприветливая старуха не отняла у нее то, что было ей теперь дороже всего на свете, еще крепче прижала к себе ребенка, до которого старуха дотронулась рукой.
— Ого! Да это, верно, наемное дитя… а может, твое собственное?.. Такая же молодая, как и я была тогда… Да-а, все уже давно миновало… — пробормотала старуха.
Она была крепкого телосложения. На вид ей было за пятьдесят. Ее редкие жесткие волосы с проседью прикрывала старая рваная вуаль, завязанная под подбородком. Рваный шерстяной платок покрывал ее плечи. Из-под короткого изношенного платья виднелись ноги, обутые в стоптанные башмаки. На лице этой бесприютной старухи не осталось и следов былой красоты — оно было грубым, с темной, почти медного цвета кожей. Глаза утратили прежний блеск.
— Да, вот во что мы превращаемся на старости лет, — продолжала старуха своим грубым голосом. — Но ты бы могла найти жилье и получше, чем эта убогая лачужка — ты молодая и красивая. Так рано не стоит знакомиться с нуждой… Да не бойся ты за своего ребенка! Я ему ничего не сделаю.
Маргарита присела на старую скамью, которая стояла возле стены. Она не произнесла ни единого слова, только пристально смотрела на загадочную старуху, которая все еще казалась ей сумасшедшей.
— Дурочка! Ни к чему таскаться с такой обузой. Ведь у тебя у самой нет ни угла, ни пищи. Ты любишь его и не хочешь с ним расстаться? Так послушай меня! Лучше отнеси его в дом какого-нибудь богача и положи перед массивной резной дверью… Или, может, ты думаешь, что он когда-нибудь вознаградит тебя за нужду и бедствия, которые ты теперь переносишь?— Старуха хрипло расхохоталась и опять отправилась в свой угол. — Знаешь ли ты графиню Понинскую, которая живет в городе? — спросила она снова, немного погодя. —Ты ее видела?.. Слышала о ней?..
Маргарита отрицательно покачала головой.
Старуха горько усмехнулась.
— Это моя родная дочь… Да-да, не удивляйся. В молодости я жила в богатстве и роскоши. Император лежал у моих ног, ха-ха-ха! Теперь же прекрасная Валеска — старая, некрасивая нищая. Император умер. От прежнего богатства не осталось и следа… Жизнь похожа на сон.
Маргарите представилась ее собственная участь.
— Значит, теперь вы бедны и покинуты? — спросила она старуху.
— Да, бедна и покинута. Кому заботиться обо мне? Леона, моя дочь, пока еще знатная и богатая. Но придет время — и она станет просить милостыню вместе со мной. Нынче она стыдится меня… Но она — потеряна. Потеряны ее дети, если она имеет их. Потеряно все, что берет начало от меня, потому что мать моя прокляла меня, а отец мой из-за моего позора лишил себя жизни.
Почему в эту минуту, после произнесенных старухой ужасных слов, по телу Маргариты пробежала холодная дрожь? Ведь она не могла предчувствовать, что эта нищая, встреченная ею в бедной хижине, эта бывшая фаворитка императора, которую расточительность и жажда наслаждений ниспровергли в такую глубокую пропасть, эта когда-то знатная польская графиня — была ее бабушкой.
В один из следующих вечеров, когда Маргарита снова застала в хижине старую нищую, та, исполненная злости и ожесточения против всего света, рассказала ей историю своей жизни — путь из волшебного, искусственного сада своего замка, с бьющими фонтанами и редкими растениями, из залов князей и графов до нынешней нищеты.
Странная прихоть судьбы. Возлюбленная императора встретила свою внучку, чтобы рассказать ей о проклятье, преследовавшем ее и ее потомков, о проклятье, которое, как мы видим, обрушилось и на бедную Маргариту.
Маргарита мало-помалу привыкла к старухе и уже безбоязненно доверяла ей своего ребенка.
В природе начала пробуждаться весна. Снег таял. Деревья покрылись почками. Пробивалась зеленая травка. Потом повеял свежий весенний ветерок, и в одну ночь распустились нежные листья деревьев, а остальное довершили теплые солнечные лучи. Послышалось переливчатое пение птиц и стук дятла, далеко разносившийся по лесу.
Ночью в кустах становилось оживленнее. Бездомные и преследуемые законом бродяги, скрывавшиеся зимой в сараях и лачугах предместья, снова обживали свои летние квартиры, хотя было еще сыро и не хватало тепла.
В хижину, куда приходили на ночь графиня Понинская и бедная Маргарита, стал днем наведываться сторож парка, который заметил непрошеных жильцов, но ничего не делал, чтобы помешать им, — может быть, из сострадания, а может, имея вместе с ночными обитателями парка свои соображения. Он постоянно делал вид, что ничего не замечает, но через несколько дней напрошенным жильцам все равно пришлось покинуть хижину, так как сторож окончательно поселился в ней на лето.
— Вот мы с тобой и бесприютны, Маргарита, — сказала старуха.
— Но я должна остаться здесь, поблизости… В другом месте я не обрету покоя.
— Ты каждый вечер бродишь вокруг кладбища… Неужели ты все еще надеешься выяснить судьбу своего второго ребенка?.. Радуйся, что теперь тебе надо заботиться только об одном. Для меня и этого было бы слишком много.
Маргарита молча исподлобья посмотрела на бессердечную, по ее мнению, старуху.
— Порасспрашивай-ка ты лучше кладбищенского сторожа, — посоветовала та. — Но спрашивай осторожно, иначе тебя посадят в тюрьму. Спроси при случае, не был ли в один из зимних дней найден и похоронен неизвестный младенец. Может, что и узнаешь… Ну, спокойной ночи.
Старуха выглядела усталой и, забравшись в свой угол, тотчас же уснула.
Маргарита сделала себе постель из листьев и мха и, положив ребенка возле себя, также прилегла.
Чудесный сон видела она в эту ночь. Ей снилось, будто она сидит в замке принца на мраморном кресле и, полная гордости и радости, держит в руках корону, которую преподнес ей принц, чтобы она как его супруга украсила себя ею. «Но ведь я нищая, брошенная всеми, опозоренная…» — твердила она. «Нет, ты не бедна и не брошена, — отвечал ей Вольдемар. — И ты должна быть моей супругой и носить эту корону по праву»… Но когда Маргарита подняла взгляд на принца, когда она со счастливой улыбкой, забыв о горе и нужде, готова была броситься в его объятия, ее глазам вдруг представилось бледное и страшное лицо его камергера, который крадучись приближался к ней. Он следил за каждым ее движением и, надеясь, что она не видит его, тянул свои костлявые руки к ее короне. Она хотела вскочить, но ноги не слушались ее, она хотела позвать на помощь, но язык отказывался служить. И тут ее смертельный враг выдернул из ее рук корону.
Маргарита проснулась и протерла глаза. Сердце ее сильно билось. Лоб покрыла холодная испарина.
Что случилось, пока она спала? У нее похитили корону?..
Нет! У нее украли ребенка!
Кто этот бессердечный вор? Камергер?
Нет! Это старуха-нищая. Маргарита еще слышала ее быстро удалявшиеся шаги.
Она вскочила, чтобы вырвать из рук безжалостной старухи свою дочь, пусть даже это стоило бы ей жизни.
Испугавший Маргариту сон был следствием того, что случилось в действительности.
Едва она уснула, как старая нищая тихо выползла из своего угла.
В предместье остановилась странствующая труппа наездников, которая у нищих матерей покупала малышей, чтобы с их помощью получать больший доход. Им-то старуха и хотела отнести ребенка Маргариты. Каждую ночь она поджидала удобного случая похитить младенца, и вот он представился: молодая мать, ни о чем не подозревая, крепко спала.
Старуха тихо приблизилась к Маргарите и осторожно склонилась над ней. Рука молодой женщины была откинута в сторону, так что спящего ребенка нетрудно было взять у нее.
«На что тебе это дитя? Оно ведь тебе только в тягость, — подумала старуха, стараясь оправдать свой поступок. — Ты проснешься, бросишься за мной, но я уже буду далеко…Глупая, на что ты тратишь свою любовь, когда вокруг столько богатых красавцев?.. Я освобожу тебя от этой обузы».
Маргарита тяжело и прерывисто дышала. Старуха осторожно просунула руки под спящую девочку и подняла ее. С неожиданным проворством воровка выскочила за дверь, и когда Маргарита проснулась, ее и след простыл.
Маргарита бросилась к двери и выскочила из хижины.
Было около полуночи. На небе ни звезды. Но со стороны парка слышались удалявшиеся шаги.
Мучимая смертельным страхом, Маргарита метнулась в ту сторону и вскоре увидела поспешно удалявшуюся темную фигуру.
Нищенка, а это была она, лучше Маргариты знала местные дорожки и кусты. Заметив преследовавшую ее Маргариту, она кинулась бежать, петляя меж кустов и деревьев.
Маргарита, которая видела только убегавшую старуху, оступилась и упала. Подхватившись, она потеряла старуху из виду и потому отчаянно закричала. Но только эхо насмешливо отвечало на вопли несчастной матери. В глазах у Маргариты потемнело, силы оставили ее, и она упала без чувств.

XXIV. ЗАГОВОР

В тот самый вечер, когда нищенка, известная в городе как нищая графиня, украла ребенка Маргариты, Черная Эсфирь сидела в своей комнате на первом этаже.
Комната была низкой и небольшой, но уютной. Тяжелые портьеры на окнах скрывали ее от любопытных взглядов. Посреди комнаты с потолка свешивалась розового стекла лампа, которая испускала мягкий свет. Несколько обтянутых выгоревшим желтым штофом старинных стульев, приобретенных явно по случаю за бесценок, стояли на ковре, устилавшем пол. У одной стены мраморный стол под зеркалом в золотой раме занимали флаконы с душистыми маслами и эссенциями. У другой — стояла высокая кровать с балдахином. Ее кисейный полог был задернут. На резном столе лежали искусственные цветы, письма и золотые украшения.
Черная Эсфирь лежала на кушетке, поставленной возле стола. Ее прекрасные темные волосы разметались по белоснежным плечам. Розовая лампа освещала тонкие черты ее очаровательного лица.
Вдруг Черная Эсфирь услышала в коридоре шаги. Она вскочила с кушетки, поправила красное шелковое платье и взглянула на золотые часы. Было больше десяти вечера. Значит, это Шаллес Гирш, заперев свою лавку, поднимается в ее комнату… Но нет, похоже, в коридоре не один человек.
Дверь тихо отворилась, и в ней показалась голова еврея. С виду ему было лет пятьдесят. Его огромная лысина в обрамлении седых волос подчеркивала густоту черных бровей и размеры большого горбатого носа.
Увидев свою красавицу-дочь, еврей гордо улыбнулся.
— Клянусь головой… — как всегда, очень тихо проговорил Шаллес Гирш. —Клянусь головой, деньгами и прекрасной Эсфирью, моей гордостью, что я потеряю последние волосы из-за этого Фукса с его планами.
— Этот старый грешник только так говорит! — засмеялся Фукс. Он в компании с Рыжим Эде вошел в комнату Эсфири и затворил за собой дверь. — Ты же всегда предвидишь, чем кончится любое предприятие. Как же ты сейчас не представляешь исхода нашего дела?.. А это господин граф Эдуард Монте-Веро, — Фукс с насмешливой улыбкой представил Черной Эсфири своего напарника, слишком хорошо знакомого ей. Он сегодня выглядел на редкость нарядным.
Эсфирь громко рассмеялась.
— Мне кажется, я где-то уже слышала это имя… — сказала она.
— Ты, без сомнения, могла его слышать, мой милый друг. Граф Эбергард Монте-Веро с некоторых пор живет в нашем городе. У него огромные владения в Южной Америке… А вот и его единственный сын… Граф Эбергард приехал сюда для того, чтобы найти своего единственного ребенка, которого волею судьбы потерял… И вот он найден, наконец!
— Душа моя, он затевает рискованное дело. Позволь тебе все рассказать, — проговорил Шаллес Гирш, усаживаясь на стул. — Этот Фукс — храбрец. Ему нечего терять, кроме головы, да и та уже давно потеряна… Они не могли добраться до графа здесь, так теперь хотят взяться за него за морем. Это риск, говорю я, риск небывалый… И еще — они готовы взять тебя с собой. Без тебя я, разумеется, не дам им тех огромных денег, которые понадобятся. Ты умна и осторожна…
— Я все еще не поняла, в чем же состоит ваш план? К тому же я намерена отправиться в Эмс…
— С господином Веловым, — усмехнулся Фукс. — Чтобы выкупить попугая и обезьяну, которых тот заложил у Леви?
— Да, и что с того? — с вызовом ответила Эсфирь.
— Неужели ты и впрямь дочь Шаллеса Гирша и племянница Икеса Соломона, которые никогда не занимаются мелочами? Что тебе надо в Эмсе, Черная Эсфирь? Или ты опять хочешь выманить у какого-нибудь старика несколько тысяч талеров? Мы подарим тебе миллионы!..
— Ты опять расщедрился на нули, Фукс! — рассмеялась прекрасная еврейка.
— Черт меня возьми, если мы не вернемся миллионерами! Мы затеваем гениальную авантюру! Она и в твоем и в нашем вкусе. Приготовления уже сделаны. Вдобавок у нас есть высокий покровитель… Слушай! Сперва я хотел найти дочь графа Монте-Веро, которую тот действительно ищет. При этом я подумал о тебе, Черная Эсфирь. Но тут… было много препятствий. Куда лучше, если мы отправимся с сыном графа. — Фукс ткнул пальцем в сторону своего спутника. — Сперва поедем в Лондон, а потом, с помощью твоих двоюродных братьев, в Бразилию.
— И я должен дать на это деньги? — взволнованно прервал его Гирш.
— Не бойся, старый скряга! Те, кто дал нам это поручение, снабдят нас и деньгами. Понял?
Еврей покорно кивнул.
Фукс протянул красавице записку.
Прекрасная еврейка, которую заинтересовало рискованное предприятие, предлагаемое Фуксом, прочла вполголоса:
«Я жду вас сегодня ночью, между одиннадцатью и двенадцатью часами, в парке на аллее близ кладбища, чтобы вручить вам бумаги, которые нужны для исполнения вашего плана. Никому не говорите об этом письме и приходите один. На означенном месте вы увидите монахиню».
— Какие бумаги ты должен получить?
— Свидетельство о смерти графа Монте-Веро, право наследования на имя его сына Эдуарда и паспорта для тебя и меня. Ты — моя дочь и невеста графа Эдуарда Монте-Веро. Я же буду адвокатом Ренаром.
— М-да, отчаянный план, — пробормотала Черная Эсфирь.
— Здесь нам ничего не сделать, Шаллес, — сказал Фукс старому еврею, у которого блестели глаза, когда он смотрел на свою дочь. — Здесь слишком сильна слежка и с каждым годом ставится все больше всяких рогаток, которые мешают нашему ремеслу. Только там, за океаном, счастье еще может улыбнуться нам. За нами тут следят и рано или поздно всех поймают. В том числе и тебя, Шаллес Гирш.
Отец Черной Эсфири вскочил.
— Какие дела могут быть у меня с вами, что ты осмеливаешься так говорить? За мое доброе сердце, за то, что я даю тебе приют в своем доме, ты хочешь довести меня до виселицы? Негодяй!
— Не горячись, Шаллес, — Фукс дружески потрепал по плечу взволнованного еврея. — Ворон ворону глаз не выклюет. Я тебя не предам.
— Ворон? — крикнул взбешенный еврей. — Считаете меня сообщником? Неблагодарные твари, мошенники!
— Откуда же ты получаешь доходы? Чем ты нажил свои богатства, благодарный и великодушный человек? — проговорил Фукс, улыбаясь.
— Черт тебя возьми!..
— Ну, этого он не сделает, дорогой Гирш, — прервал Шаллеса Фукс. — Во всяком случае, теперь это было бы нехорошо с его стороны, так как мы готовимся осчастливить сами себя. Если вы не хотите помочь нам деньгами и рекомендательными письмами к Соломонам в Лондоне, если вы теперь, когда затевается столь великое предприятие, хотите отказаться от нас, — хорошо! Обойдемся без вас.
— Что вы попусту тратите время? — сказала прекрасная Эсфирь, подходя к отцу и Фуксу. — Я разделяю ваш план с условием…
— Требуй, Черная Эсфирь! — И Фукс протянул ей руку для скрепления сделки.
— Чтобы вы подчинялись мне. Ты должен охотно исполнять желания своей дочери, а вы — приказания своей невесты… Достаньте бумаги. Я сама повезу их.
— Ого! Вижу кровь Икеса Соломона! — довольно воскликнул Фукс. — Позволь мне обнять тебя, дорогая дочь. Там, за океаном, мы будем купаться в золоте и бриллиантах… Ого, как блестят его глаза! Да, еврей, ты тоже получишь свою долю, чтобы мог потом сказать: Черная Эсфирь и Фукс — гении!
— Ты должен поторопиться. Монахиня ждет тебя от одиннадцати до двенадцати, — напомнила Эсфирь.
— Будь осторожен, Фукс. Возьми-ка вот этот плащ, — заботливо добавил Гирш. — Когда ты вернешься, я угощу тебя хорошим вином.
— Посмотрите, как Шаллес вдруг стал любезен с негодяем!
— Говори тише и будь осторожен. Надень плащ — вот так. Я выпущу тебя. Не ходи через дворцовую площадь.
— Я пойду по самым многолюдным улицам… Ты постарел, Шаллес Гирш. Где твоя былая смелость?.. Но зато у тебя есть дочь — достойная замена тебе. Прощайте, граф Эдуард. До свидания, моя прекрасная дочь. — С этими словами Фукс в глубоком вырезе платья Черной Эсфири быстро поцеловал ее обнаженную грудь. Сегодня он осмелился прикоснуться губами к ее нежному телу, чего удостаивались только старики на водах, щедро платившие за это.
Шаллес Гирш осторожно отворил дверь комнаты и выпустил Фукса, а сам крадучись последовал за ним. Они спустились по лестнице в темные сени и подошли к старой и грязной входной двери. Гирш осторожно повернул ключ в замке. Дверь тихо отворилась, и Шаллес Гирш тотчас отпрянул назад.
— Стой… — успел он шепнуть Фуксу.
Возле дома стояли полицейский и ночной сторож. Они разговаривали вполголоса. Услышав, как отворилась дверь, оба обернулись.
В это время на монастырской башне поблизости пробило одиннадцать.
— Что это он? — удивился сторож, заметив, как еврей, осторожно отворил дверь и в испуге отпрянул назад.
— Боже милосердный, как я испугался! — Гирш поспешил изобразить страх.
— Чего? — поинтересовался сторож.
— Мне показалось, что воры ломают двери моей лавки. — Старик взглянул на крепко запертую низенькую дверь, весьма натурально прикидываясь встревоженным.
— Вот тебе на! — обратился сторож к полицейскому. — Богатому Шаллесу Гиршу и ночью нет покоя! Бродит, как привидение, по дому и трясется. Все боится, что украдут его сокровища.
— Да, в самом деле. Вот каково жить человеку, который скопил себе несколько талеров. Проклятые мошенники умеют разнюхать, где живет слабый старик, который на пару талеров богаче их. Ну, успокойтесь. Видите — все в порядке.
— Господи! Уж я так обрадовался, когда увидел вас!..
— Я всегда настороже. Можете спать спокойно. Теперь я буду еще более настороже, —заявил полицейский и заметил собеседнику: — Вот говорят, что деньги делают человека счастливым, а старик этот — в постоянном страхе.
Обещание стеречь его дом пришлось явно не по вкусу старому пройдохе Даллесу Гиршу.
— Вы уж не утруждайте себя особенно. Я все равно не буду спокойно спать. Это стало у меня привычкой, — проговорил Гирш.
— Ну и пусть этот скряга стережет свое добро до страшного суда. — Полицейский повернулся, чтобы уйти.
— Спокойной ночи, господин Гирш, — не без иронии попрощался сторож и неспела ушел вместе с полицейским.
Старик ответил на поклон и сделал вид, что снова хочет затворить дверь.
— Я не выпущу тебя отсюда, — сказал он Фуксу. — Сторож теперь глаз не спустит с моего дома. Вы что это, хотите сделать из него разбойничий притон?
— Шаллес Гирш, старая поганая жидовская морда, ты думаешь, я не понимаю, чего ты хочешь? — отозвался Фукс шепотом и так сильно хлопнул Гирша по плечу, что тот испуганно присел. — Ты хочешь, чтобы я подкидывал тебе больше? Старый мошенник… Разве я не отдал тебе тысячу талеров из почтовых денег?
— Да, купонами и акциями, с которыми я вполне мог сломать себе шею.
— А ты рассчитался со мной за часы и кольца, которые стоят бешеных денег? Уже прошло три года, а ты как дал мне двести талеров, так и все…
— Я еще ничего не получил за них, они лежат и ржавеют.
— Да ты послал их в Лондон. И не сойти мне с этого места, если ты не получил за них тысячу фунтов… Молчи, старый злодей! Открывай дверь!
Шагов сторожа и полицейского уже не было слышно.
— Это будет стоить мне жизни! — простонал Шаллес Гирш.
Фукс тихо отворил дверь и выглянул на улицу — она была пуста. Он вышел из дому и крадучись пошел по переулку.
Гирш запер дверь и вернулся к Черной Есфири, которая осталась в своей комнате с Рыжим Эдде.
Все трое принялись обсуждать только что придуманный грандиозный план, и Шаллес Гирш наконец склонился в его пользу, вспомнив своего родственника Соломона, которому однажды в подобном же рискованном деле крупно посчастливилось и который с тех пор постоянно утверждал, что такие внушительные предприятия наименее опасны.


Фукс вскоре достиг дворцовой площади, где еще царило оживление, и, плотнее запахнув плащ, который надел на него заботливый Гирш, без страха направился к королевским воротам. Следовало поторопиться, так как было уже около полуночи. Быстрым шагом он приблизился к парку и свернул в боковую аллею, что вела к кладбищу.
Вдруг он остановился и стал прислушиваться — в отдалении послышался крик.
Фукс не мог терять ни минуты, иначе бы он кинулся на крик, но он успел заметить, как между кустами пробежали одна за другой две женские фигуры.
Мы уже знаем, кто это был.
Когда Фукс подошел к кладбищенской ограде, за которой в густом мраке шелестели недавно зазеленевшие старые деревья, он невольно подумал, что его завлекают в западню.
«Эта личность наверняка имеет в этом какую-то выгоду, — подумал он, вспомнив письмо и обещания, данные ему еще раньше. — Кроме того, она, без сомнения, имеет хорошие связи, иначе не получила бы так быстро нужных бумаг… Впрочем, это не мое дело… А вот и она — прогуливается под деревьями».
Монахиня, тоже закутанная в длинный плащ, обернулась и прислушалась: близилась полночь, и приглашенный на свидание человек заставлял себя ждать.
Вдруг монахиня заметила человека у ограды.
— Кто вы? — спросила она тихо.
— Тот, кого вы ожидаете, благочестивая сестра. Письмо, которое вы написали…
— Скорей — просила написать: монахиня не смеет писать письма к мирским мужчинам. Поэтому я и выбрала этот ночной час для нашей встречи. Смотрите, чтобы никто не узнал о ней.
— Будьте спокойны, благочестивая сестра. Если я услышу и получу от вас сегодня все, что нужно, то уже завтра буду в дороге…
— Вы едете в Монте-Веро? — прервала монахиня нетерпеливо.
— Сперва в Лондон, а потом, как можно скорее, в то отдаленное государство, где находится названное вами владение.
— Монте-Веро находится в трех или четырех днях пути от Рио-де-Жанейро. Там вы все узнаете. Вот бумаги, которые вам нужны. Это свидетельство, что граф Эбергард Монте-Веро умер, а это паспорта для вас и ваших провожатых. Чего только стоило мне приобретение этих бумаг! —заметила монахиня.
— Благодарю вас, благочестивая сестра. Мне бы очень хотелось знать, кому я обязан ими?
— Вы этого никогда не узнаете. И не старайтесь узнать. Если вы откроете эту тайну, я должна буду отказать вам в помощи.
Фукс, любопытство которого эти слова возбудили еще больше, при свете зажженного им огрызка свечи посмотрел сначала на бумаги, где стояли все нужные подписи и печати, а потом — на монахиню. Лицо ее скрывала густая вуаль, капюшон был спущен на лоб, так что Фукс напрасно старался разглядеть стоявшую перед ним женщину.
— И в этих бумагах все верно? — спросил он не без сомнения.
— Они подлинные, как и паспорта всех тех лиц, что последуют с вами, — отвечала монахиня. — И еще вы можете быть уверены, что ни одно письмо не уйдет отсюда во владения графа Монте-Веро.
— Вы весьма могущественны, благочестивая сестра, и необыкновенно догадливы.
— Корреспонденция в Южную Америку и оттуда проходит через руки чиновника одного из наших портовых городов. Я не назову этого человека по имени, но он подкуплен. Поэтому вам нечего бояться писем. Если же граф Монте-Веро сам решится наконец отправиться в Бразилию…
— Тогда ему конец, благочестивая сестра.
— Вы мне клянетесь в этом?
— Именем Пресвятой Девы! Как только он ступит на землю, где мы скоро поселимся, его ждет верная смерть.
— Если вам это удастся, то добыча ваша будет грандиозна, — отвечала монахиня, — но если кинжал, который вы будете держать наготове для графа, не попадет в цель, вы умрете на виселице… вы и ваши провожатые… Не забудьте этого!
— Это довольно трудное предприятие, благочестивая сестра. А виселица — самый отвратительный инструмент, который я знаю. Вы хорошо сделали, что напомнили мне о ней.
— Еще одно. Есть ли у вас деньги?
—Несколько дней назад, — видно, по вашей милости, — я и в самом деле получил небольшую сумму…
— Которая, вероятно, уже истрачена? Я понимаю.
— О, вы слишком добры, благочестивая сестра.
— Возьмите эти банковские билеты, они покроют ваши издержки по переезду. Как видите, я полностью доверяю вам.
Фукс низко поклонился.
— Ваше доверие оправдается. Можете считать графа Монте-Веро мертвым.
— Желаю господину Ренару счастливого пути. Мне хотелось бы, чтобы он вернулся в столицу не по аллее парка, а по этой дороге, которую я отсюда могу видеть.
Фукс едва заметно улыбнулся. Он понял желание монахини.
— Да сохранят вас святые, благочестивая сестра! — сказал Фукс, кланяясь и взял поданную монахиней руку. Он прижал нежную руку своей покровительницы к губам, надеясь найти на пальцах кольцо с вензелем или гербом, но он ошибся: руки монахини были затянуты в тонкие лайковые перчатки.
Она отступила к ограде кладбища. Фукс плотнее закутался в плащ и пошел по освещенной луной дороге.
«Ты убьешь его, —подумала монахиня, и глаза ее сверкнули мрачным огнем, — а потом палач рассчитается и с тобой, недоумок! Мне принадлежат все эти несметные богатства!.. Мне! Они еще доставят мне наслаждение. С их помощью я еще немало людей сделаю рабами их грехов!»

XXV. ЧЕРНЫЙ ПАЛАЧ ГОРОДА РИО-ДЕ-ЖАНЕЙРО

С маленькой башни на ратуше Рио-де-Жанейро, столицы Бразилии, раздавался заунывный колокольный звон.
Ратуша находилась вблизи залива. Залив этот и городская гавань принадлежат к прекраснейшим уголкам земного шара. Путешественника, приближающегося на корабле к громадным скалам, отделяющим залив от моря, поражает предстающая перед его глазами панорама. Белая крепость Санта-Крус стоит на этих скалах, которые, как будто самой природой созданы для того, чтобы делать неприступными укрепления города. Затем путешественник должен миновать маленький укрепленный рвами остров, где корабли проходят проверку врачей и таможенников, и наконец он видит огромную столицу громадного государства.
Ступив на больверк возле доков, путешественник увидит, что город этот, окруженный холмами, поросшими пальмами, никак не может гордиться своей архитектурой. Одноэтажные дома здесь тянутся вдоль узких плохо мощеных улиц. В то время, к которому относится наше повествование, на морском берегу еще не было каменных строений. Повсюду была непролазная грязь, лежали зловонные кучи мусора, дохлые собаки валялись прямо на мостовой.
Улицы немного дальше от набережной были шире, а дома лучше, с богатыми витринами магазинов. В пригороде можно было увидеть роскошные виллы, окруженные садами, где росли виноград, апельсины и финиковые пальмы.
На улицах, которые к вечеру, когда спадает жара, бывают весьма оживленными, можно встретить людей самых разных национальностей и цвета кожи. Почти все верхом, не исключая и дам, которые любят кататься после полудня. Соломенные шляпы с широкими полями защищают их лица от палящих лучей солнца. Пешком ходят только негры-невольники да нищие индейцы-полукровки, которые ищут в городах работу.
Было около трех часов пополудни, когда в квартале, прилегающем к набережной, послышался колокольный звон. В прочих частях города в этот час из-за сильной жары было пустынно и царила мертвая тишина.
На колокольный звон, бросив работу, сходились негры и матросы, а также мужчины и женщины и дети всех возрастов.
— Что означает этот звон? — остановил темнокожего белый в немецком платье.
— Что он означает? — переспросил тот по-португальски. — Усмирение Марцеллино.
— Марцеллино? — удивился немец.
— Раз вы ничего не слышали о нем, значит, вы только что приехали, — заключил бразилец, повернув вместе с немцем на улицу Иеронима, в конце которой находилась ратуша. — Негр Марцеллино, как дикий зверь, перегрыз горло своему господину.
— Пресвятая Дева! — воскликнул немец. — Возможно ли это?
— Господин велел побить своего невольника Марцеллино кнутом. Как только зажили его раны и он почувствовал в себе прежнюю силу, негр накинулся на своего господина и перегрыз ему горло… У Марцеллино исполинская сила. Убитого нашли с разорванной шеей, а Марцеллино скрылся. Но ищейки вскоре напали на его след, и вот через час он уже будет в руках палача.
Бразилец в костюме корабельщика и немец достигли ратуши, перед которой толпился народ. Причем любопытных, желавших увидеть смерть Марцеллино, все прибавлялось.
Ворота ратуши были еще заперты. Это был одноэтажный дом, где располагались судьи, таможенные чиновники, стража и администрация гавани. Позади ратуши был двор, где происходили казни, а за ним — здание тюрьмы. К тюремной стене примыкало обширное кладбище Сан-Бенито.
Колокольный звон умолк, и толпа устремилась вперед. В давке слышались вопли женщин, плач детей, возгласы мужчин. Наконец толпа миновала узкое место и заполнила широкий двор.
В эту минуту коренастый бразилец в легких светлых брюках и коротком пестром сюртуке, с соломенной шляпой на голове, опустил руку на плечо корабельщика, который вместе с немцем направлялся к лобному месту.
— А! Доброго здоровья тебе!.. Это погонщик мулов из Монте-Веро, —пояснил корабельщик немцу и подал руку бразильцу. — Пойдем с нами, а потом мы заглянем в «Трактир Святого Иеронима» и выпьем вина.
— Монте-Веро? — обрадовался немец. — Превосходно! Значит, я могу от вас…
Слова эти были прерваны громкими криками. В обширном дворе отряд солдат окружал выстроенную в глубине виселицу. Эта мера предосторожности была крайне необходима, так как порой горячие горожане вмешивались в процесс казни.
Виселица состояла не из трех балок, как обычно, а из двух, соединенных поперечной, в которой имелся крюк. С одной стороны к ней примыкала черная лестница.
Крики толпы: «Диас, Диас!» — относились к палачу города Рио, который в сопровождении двух подручных вышел из низкой двери тюрьмы.
Человек, которого громко приветствовала толпа, был негром исполинского телосложения. Он снял свой головной убор, как бы кланяясь народу, и отбросил его в сторону. Тело его было обнажено, только широкий красный фартук был повязан на поясе. Его черная грудь была широкой и мощной, руки, как обычно у негров, необыкновенно длинными, а ноги прекрасно сложены и сильны, хоть и были узкими и изящными.
Оба его подручных были тоже неграми, но меньшего роста. Один из них волочил за собой веревку и возле виселицы передал ее Диасу, который сделал из нее петлю. Видно было, что эта часть веревки сильно потерта. Сколько людей испустило на ней последнее дыхание! Сколько жертв предала этой петле рука черного палача!
Читатель, быть может, удивится, что должность городского палача, который является служителем закона, исполнял негр, недавний невольник, далеко не везде считавшийся в то время человеком. Так как с Диасом в нашем повествовании мы еще встретимся, то объясним, как это произошло, чтобы читатель живее заинтересовался личностью черного палача.
Вскоре после вступления на престол императора Бразилии Педро II, на жизнь его было совершено покушение. Это произошло на улице. Кинжал, в руке убийцы по имени Вернейро, уже блеснул в воздухе, когда молодой испанец дон Мариано Веи, обычно сопровождавший императора, заслонил его. Кинжал злодея, вместо того чтобы попасть в грудь императора, попал в сердце молодого испанца.
Император отпрянул.
Вернейро тут же был схвачен полицейскими.
Сквозь зубы пытался он защищаться, с презрением отказывался назвать имена соучастников, принадлежавших, без сомнения, к высшему сословию. Как пойманный лев, лежал он, мрачно блестя глазами, на соломенных рогожах тюремной камеры, перед которой стоял часовой.
Вернейро был приговорен к смертной казни через повешение, и предшественнику этого черного палача, Ярако, было приказано привести приговор в исполнение.
Конечно, враги императора поспешили воспользоваться этой минутой, чтобы освободить своего соучастника. Не замеченные ни судьями, ни солдатами, они расчистили себе дорогу в толпе до самого берега. И в ту минуту, когда Ярако, ни о чем не подозревая, принялся за исполнение своих обязанностей, осужденный вонзил ему в грудь острый железный прут, который раздобыл в тюрьме и заточил о камни.
Ярако мертвым упал на землю. Преступник бросился бежать. Но тут на него из толпы накинулся негр. Это был Диас. Он снова потащил дерзкого преступника на виселицу и железной рукой исполнил долг Ярако.
Дон Педро II даровал негру Диасу свободу и гражданские права и назначил городским палачом.
Вот почему Диас был весьма популярной личностью. Каждый ребенок знал его, но не боялся. Диас был добрым и даже благодетельным человеком и только при исполнении своих обязанностей проявлял стальную выдержку.
Когда Диас сделал петлю из веревки, снова раздался колокольный звон. Наступила мертвая тишина.
Отворилась высокая дверь тюрьмы, и судья в черной мантии, держа в правой руке свиток, вышел на окруженную солдатами площадку. За ним следовали двое судейских чиновников и босоногие, сутулящиеся монахи из монастыря Сан-Бенито.
Через несколько минут в дверях показались два тюремщика, а за ними — негр. Его руки и ноги были закованы в цепи, которые звенели при любом движении преступника. Вслед за этим коренастым негром, лицо которого не обнаруживало ни раскаяния, ни страха перед тем, навстречу чему он шел, двигались два подручных палача, а позади них — двадцать монахов. Шествие замыкал духовник, который тщетно пытался склонить преступника к молитве и раскаянию и еще надеялся доставить негру утешение, прежде чем наступит его последний миг.
Скрестив руки на груди, Диас стоял у виселицы в ожидании своей жертвы.
Судья встал напротив него, а монахи образовали полукруг.
Марцеллино вместе со всеми провожатыми подошел к месту, где петля должна была затянуться у него на шее. Он был меньше Диаса, но его коренастая фигура говорила о силе и ловкости.
Судья прочел приговор, составленный на португальском языке. Император приговаривал Марцеллино к смерти через повешение.
— Палач! — заключил судья. — Приступайте к исполнению своих обязанностей. Теперь преступник в ваших руках.
Диас взял свиток, прочел подпись императора и передал его затем одному из своих подручных, между тем как остальные начали снимать цепи с осужденного.
Грудь Марцеллино высоко вздымалась, глаза мрачно блестели, губы побледнели от волнения, но он не дрожал. С презрением оттолкнул он духовника и монахов, которые приблизились к нему, и указал на Диаса, будто хотел что-то сказать.
— Так сойди же в ад, грешник! Молитесь за его бедную душу! —театрально провозгласил священник, в то время как монахи упали на колени.
Подручные палача хотели схватить Марцеллино, чтобы держать его, пока Диас проденет его голову в петлю, но тот с такой силой и решительностью отталкивал их от себя, что им только с трудом удалось связать преступнику руки за спиной.
Впечатляющей была сцена, когда негр Диас подошел к негру Марцеллино.
Оба они в свое время низким обманом были вывезены со своей далекой родины и проданы торговцу невольниками, который привез их в Америку, чтобы они стали здесь рабами своих белых собратьев. Диас и сегодня все еще был бы таким же презренным, безответным существом, если бы случай не возвысил его. Оба негра, быть может, происходили из одного рода, от одного отца, и теперь один оказался палачом другого. Возможно, именно эта мысль мелькнула в голове Марцеллино, когда к нему подошел Диас.
Но палач должен был исполнить свой долг, и это был не первый его собрат, который принял от его руки заслуженную смерть. Ни один мускул не дрогнул на его лице. Он ловко и быстро накинул петлю на шею своей жертвы.
Марцеллино содрогнулся, ноги его подкосились, он хотел схватить петлю руками, но они были связаны. Глаза Марцеллино, налитые кровью, искали спасения. Ноздри его раздувались, черная грудь высоко поднималась.
Рядом стояли четверо подручных палача, готовых в случае чего броситься на него, вокруг расположился отряд солдат с поднятыми пиками, а дальше стояла необозримая толпа народа, что делало бегство невозможным.
Диас, держа в правой руке веревку, с ловкостью кошки взобрался по лестнице на виселицу и прошел по поперечной балке до крюка. Здесь он, опустившись на колени, продел веревку сквозь железное кольцо.
Марцеллино, на шее которого петля сделалась свободнее, равнодушно смотрел на все эти приготовления.
Толпа с немым напряжением следила за ним.
Затем Диас опустил конец веревки. Подручные подхватили его.
— Не хочешь ли ты что-нибудь сказать, Марцеллино? — спросил судья.
Негр отрицательно покачал головой.
— Молись! — проникновенно произнес духовник.
Марцеллино только язвительно улыбнулся.
Диас, стоявший на поперечной балке, крикнул подручным:
— К делу!
Те потянули за веревку, и Марцеллино повис в петле под перекладиной.
Женщины закрыли глаза руками, не в силах видеть судорожные подергивания и попытки негра высвободить свои руки.
Прошло несколько мгновений.
Палач, чтобы облегчить и ускорить смерть своей жертвы, обвязал веревку, которую отпустили слуги, вокруг поперечной балки и спрыгнул на плечи Марцеллино, чтобы петля крепче стянулась вокруг его шеи.
Диас много раз проделывал это, и ему всегда удавалось сократить мучения своей жертвы, но на этот раз, едва Диас коснулся плеч Марцеллино, послышался треск. Веревка лопнула, и черный палач вместе со своей жертвой упал на землю.
Тысячи голосов сотрясли воздух. В толпе кричали:
— Он должен казнить его!
— Неслыханное дело! Отпустить его!
— Веревка порвалась — это знамение!
Смятение овладело не только толпой, но и чиновниками, стоявшими вокруг виселицы. Монахи в испуге разбежались, подручные палача замерли в ожидании, судья растерянно смотрел на чиновников.
Как только Марцеллино почувствовал под собой землю, он мгновенно вскочил на ноги. Петля вокруг его шеи распустилась, и он жадно вдыхал воздух.
Убедившись, что Диас еще не встал, отброшенный в сторону, он воспользовался общим смятением, и одним прыжком очутился возле солдат, и, прежде чем те успели схватить его, протиснулся сквозь их шеренгу и побежал через толпу, которая в страхе расступалась перед ним.
Увидев это, Диас быстро вскочил и бросился за своей жертвой. Он успел схватить преступника и с помощью подручных поволок его назад к виселице.
Толпа роптала, но палач снова принялся за дело. Не дожидаясь приказа судьи, он схватил веревку и, убедившись в ее прочности, опять набросил на шею Марцеллино. Снова начались жестокие приготовления.
Взобравшись на поперечную балку, Диас сбросил подручным роковой конец веревки, и Марцеллино вторично повис в воздухе. Еще страшнее были судороги несчастного негра, раскачивавшегося над землей. Голова повешенного оказалась возле крюка, и Диас схватил веревку, чтобы привязать ее к балке. В эту самую минуту Марцеллино, которому страх смерти придал нечеловеческую силу, разорвал веревку, связывавшую его руки.
Крик изумления пронесся над толпой.
Диас увидел, что негр судорожно ищет руками веревку, на которой висит, чтобы подняться выше и ослабить петлю, и быстро спрыгнул к нему на плечи, чтобы пресечь его последнюю попытку к освобождению.
Но судьба, должно быть, решила, что Марцеллино не умрет от руки палача. В отчаянном усилии он дотянулся руками до веревки и с дикой яростью, напрягая все свои силы, поднял себя и палача на несколько дюймов.
Громкие аплодисменты раздались в толпе.
Диас хотел разжать руки негра, но в толпе раздались неистовые вопли, и бесчисленное множество рук протянулось к осужденному. Диас понял, что народ забросает его камнями, если он не отстанет от своей жертвы.
Марцеллино тем временем поднялся настолько, что ухватился одной рукой за крюк, и Диас перепрыгнул с его плеча обратно на поперечную балку. Спасенный негр висел, держась своей крепкой рукой за крюк…
— Марцеллино не принадлежит больше Диасу! — кричали в толпе. — Это второй раз!..
— Долой палача! Лестницу для Марцеллино!
Послышался приказ судьи подставить лестницу. Подручные Диаса схватили ее и подставили Марцеллино.
Во дворец императора тут же были посланы вестовые, чтобы дон Педро помог разобраться в происшедшем и прислал соответствующий приказ.
Существовало поверье, что бедный грешник, который дважды ускользнул из рук палача, имеет право на прощение, но сегодняшний случай был особым.
В толпе шли споры. Одни утверждали, что это Бон-Диас сделал все возможное, чтобы спасти приговоренного, из сострадания к своему соплеменнику, другие же уверяли, что и веревка, на которой должны были повесить преступника, и веревка, что связывала его руки, были прочными и такими же, как всегда.
Наконец в толпе распространилось известие, что император отправился во всем известное владение Монте-Веро, но министр юстиции приказал приостановить казнь.
Толпа разошлась только тогда, когда убедилась, что Марцеллино снова отправили в тюрьму.

XXVI. ТРАКТИР СВЯТОГО ИЕРОНИМА

Вечером того же дня в приземистых домах поблизости от набережной, на которых красовались вывески с надписью на португальском, испанском, английском и даже немецком языках «Трактир», было особенно многолюдно. После столь волнующих событий дня каждому хотелось поговорить или послушать о них за стаканом вина или рома.
Недалеко от ратуши находился большой «Трактир Святого Иеронима», из окон которого виднелся залив и белевшие на воде корабли. Над его входом висела старая, полустертая непогодой картина, на которой был изображен монах. Говорили, что в былое время на этом месте была хижина. Монах Иероним устроил в ней приют для больных моряков и, кроме того, торговлю вином на разлив. После его смерти на этом месте построили трактир, который, переходя из рук в руки, стал самым большим в квартале.
Нынче его владельцем был испанец крепкого телосложения, который при ссорах и спорах, нередких в трактирах, всегда умел восстанавливать спокойствие и порядок.
Перед домом, дверь которого была постоянно открыта, находилась веранда, где между растениями стояло несколько массивных и неуклюжих старых столов и стульев. У входа горела большая яркая лампа, в то время как в комнатах, полных гостей, на стенах висели маленькие, тускло горевшие лампочки.
На веранде было много матросов, негров, монахов, метисов. Кто сидел со стаканом вина или водки, кто пил кофе или просто жевал кусок дыни — любимого лакомства бразильцев.
За столом, над которым висела лампа, оживленно беседовали немец, корабельщик и погонщик мулов из Монте-Веро. В предыдущей главе мы познакомились с ними во дворе ратуши. Перед каждым стояла оловянная кружка с вином, которые в трактирах предпочитают хрупким стаканам.
— Вот и мне здесь нравится, — проговорил немец, молодой коренастый человек, плохо владевший португальским языком. — В «Святом Иерониме» можно не опасаться за свою жизнь, да и получить глоток хорошего вина.
— Да. За хорошую плату. Этот испанец Пепи любит считать крусадо*.
— У меня нет лишних денег, господа. Я человек бедный, но лучше я заплачу крусадо здесь, где со мной обращаются как с человеком, нежели винтем** в том проклятом трактире на берегу, где меня принимают за преступника и вора.


* Крусадо равняется десяти грошам. (Прим. автора)
** Винтем равняется половине зильбергроша. (Прим. автора)


— А-а! Вы имеете в виду трактир, где ножи и вилки на цепях, а вместо тарелок дырки в столах? — рассмеялся корабельщик. — Конечно, порядочные люди туда не ходят, но как ни странно, каждый иностранец непременно попадает в эту трущобу.
— Вывеска над дверью, написанная большими буквами, заманивает новичков, — сказал погонщик мулов и осушил кружку до дна. — Эй, Пепи! Дай-ка нам еще такого же вина!
— А, наконец-то вы появились, Антонио! —заметил широкоплечий, высокий хозяин трактира и подал погонщику большую загорелую руку. — Ну, как дела в Монте-Веро?
— Грустно там, — отозвался Антонио, — ужасно грустно с тех пор, как получено известие о смерти нашего дорогого сеньора Конде.
— Пресвятая Дева! Что это вы говорите! — воскликнул немец, вскочив.
— Неужели граф Эбергард в самом деле никогда уже не вернется в Монте-Веро? — сказал Пепи, печально качая головой.
— Это горькое известие пришло в Монте-Веро несколько недель назад. Сколько слез было там — не поверите! Как будто у каждого умер близкий человек. Женщины плакали, мужчины сникли.
— Но возможно ли это? — проговорил немец, который со всё возраставшим удивлением слушал погонщика. — Ведь граф был жив и совершенно здоров, когда я выехал из Германии. Он даже дал мне письмо к своему управляющему Шенфельду.
— Можете это письмо оставить себе: Шенфельд покинул Монте-Веро, едва туда прибыли представители нашего покойного сеньора Конде. Говорят, он отправился в Европу, чтобы лично удостовериться… Он не верит, что наш сеньор умер, хотя это подтверждается документами.
— Но ведь граф, этот покровитель всех бедных и честных людей, сам дал мне это письмо, — сказал немец.
— А давно вы выехали из Германии? — спросил погонщик мулов.
— Я в Рио уже три недели… Значит, месяцев семь-восемь назад я отправился в Лондон.
— Ну да, тогда он был еще жив и здоров, а месяц спустя смерть положила конец его кипучей деятельности.
— Говорят, граф отправился в Европу, чтобы повидать своего ребенка, — проговорил любопытный трактирщик, держа в руке кружку.
— Да, этот ребенок, молодой граф Эдуард Монте-Веро, уже прибыл в замок, чтобы привести в порядок дела своего отца, — пояснил погонщик.
— Ну, теперь Монте-Веро примет другой вид, — заключил Пепи и удалился, чтобы наполнить кружки вином.
— О, это грустное для меня известие. Управляющий Шенфельд уехал. Новые господа во владениях… — Немец тяжело вздохнул.
— Не падайте духом, — сказал погонщик Антонио. — В Монте-Веро с уважением отнесутся к письму покойного сеньора. Поедем туда со мной. Говоря откровенно, в замке сейчас суматоха: там теперь император, который приехал по приглашению молодого сеньора, и один пир следует за другим… Что ж, со дня смерти благородного отца прошло уже шесть месяцев, так что за это время скорбь вполне могла уступить место мысли о владении несметными богатствами… Так уж бывает на свете.
— А известно ли уже, молодой граф сам будет управлять своим маленьким княжеством — по примеру покойного отца? — продолжал расспросы немец, между тем как корабельщик скучно смотрел на улицу между ветвей, качавшихся за окном,— разговор совершенно не интересовал его.
— Мне кажется, что нет. Я-то сам не был в замке, но слышал от секретаря, который говорил об этом с младшим инспектором, что молодой граф не хочет оставаться здесь, хотя приехал со своей невестой и ее отцом.
— Да, — подтвердил Пепи, ставя полные стаканы на стол. — Я слышал об этом еще вчера… Невеста его, говорят, потрясающая красавица.
— Ее отец, адвокат Ренар, ведет здесь все дела молодого графа. Дочь его, Корнелия Ренар, станет супругой богатого, знатного сеньора. Они приведут все в порядок и, прихватив значительное количество своих сокровищ, снова вернутся в Европу, чтобы жить там в свое удовольствие. Управляющие и инспекторы останутся на своих местах и время от времени будут пересылать им громадные суммы, стекающиеся со всех концов владения.
— Вот счастливчик-то!.. Говорят, раньше по вине своей матери сын графа жил в жуткой бедности, — добавил трактирщик Пепи.
— Да, он и сейчас еще бледноват и нездоров на вид, но, думаю, при таких-то деньгах скоро поправится.
— Так вы думаете, что в управлении землями не произойдет никаких перемен? — спросил озабоченный немец и, тщательно сложив, спрятал письмо в карман сюртука.
— Ни в коем случае! Все там в прекрасном состоянии — благодаря мудрости покойного сеньора. Ему Монте-Веро обязано тем, что нынче это — прекраснейший кусок земли. Он умел находить людей и посвящать их в свои тайные мечты и желания. Ну, вы все увидите сами. Не думайте только, что вы попадете на обыкновенную фазенду* или на эстансиу**… Представьте себе сто таких имений и разместите их одно за другим. Представьте себе селения с тысячами работников, черных и белых, сахарные заводы, плантации и большую реку с сотней судов, которые тоже являются собственностью графа Монте-Веро, и все равно вы будете иметь лишь отдаленное понятие о тех местах, которые должны стать вашей новой родиной… Да, не у всякого хватило бы ума создать все это.
— Антонио прав. Там настоящий рай. О, я часто видел графа, проезжавшего на вороном коне мимо моего дома. А каким он был простым… Боже, как жаль, когда такие люди умирают! — проговорил Пепи и поспешил на зов к другому столу.


* Земледельческое поместье. (Прим. пер.)
** Скотоводческое поместье, ранчо. (Прим. пер.)




Был поздний вечер. Над заливом и берегом расстилался тот приятный сумеречный свет, который в южных странах спускается на опаленную дневным зноем землю, чтобы подарить всем несколько часов приятного отдыха, прежде чем наступит глубокая ночь.
Только теперь, в сумерках, улицы Рио становятся оживленными. Зажиточные жители оставляют свои дома, чтобы насладиться вечерним воздухом за пределами душного и пыльного города или на море. Появляются наездники и наездницы на маленьких, но красивых конях. Молодые торговки, босоногие, в коротких пестрых платьях, несут, держа на голове, большие плетеные блюда с заманчивыми плодами, и предлагают прохожим свой товар.
Тут-то по кварталу и разнеслась весть, что Марцеллино освобожден.
— Мошенник! — воскликнул Пепи.
— Зачем вы так… — тихо проговорил погонщик. — Вы же знаете, что все на стороне этого негодяя.
— Расскажите же, как все это произошло? — спросил любопытный трактирщик у матросов, которые, поднявшись на веранду, потребовали рому.
— Что тут рассказывать, лучше принесите нам поскорее арак*, — ответил один из матросов.
— Да они снова отвели негра в тюрьму только для того, чтобы народ разошелся! — крикнул другой матрос.
— Это матросы с судна, которое возит невольников. Оно вчера остановилось здесь, чтобы запастись провиантом, — шепнул корабельщик немцу. — Завтра они снова кратчайшим путем отправятся в Африку за черным товаром.
Пепи принес матросам арак и стал считать деньги, брошенные ими на стол.
— Когда наступил вечер и народ разошелся, Марцеллино выпустили. Только проклятое украшение останется у него на шее. Такое увидишь не у всякого.
— Вы говорите про след от веревки Бон-Диаса? — уточнил Пепи.


* Крепкий спиртной напиток, приготовляемый из сока кокосовой или финиковой пальмы, а также из риса. (Прим. автора)


— Нет, я не о нем, от него через три дня и следа не останется. Он теперь всю жизнь должен носить на шее веревку. И если он когда-нибудь забудет надеть ее, получит двадцать, а в следующий раз — вдвое больше ударов бамбуковыми палками.
— Ну, тогда я бьюсь об заклад, — продолжал болтливый трактирщик, — что в третий раз ему уже не придется надевать ее.
— Марцеллино? Вы плохо знаете этого черного, если думаете, что сорок ударов могут убить его!
— Может быть, — согласился Пепи, чтобы избежать ссоры.
— Посмотрите! Сюда идет Марцеллино! — вскочив, закричал один из матросов, указывая на улицу.
И в самом деле, к трактиру приближалась исполинского роста мускулистая фигура. На негре была только красная фая, обвязанная вокруг пояса и доходившая до колен. Но шел он сгорбившись, словно некий груз давил на него.
— Сюда, Марцеллино! — кричали матросы. — Сюда! Здесь есть арак для тебя!
Услышав это, негр засмеялся, показывая свои ослепительно белые зубы. Теперь можно было ясно разглядеть, что на шее Марцеллино болтается веревка. Он подсел к столу, где выпивали матросы. Матросы стали чокаться с негром и пить за его здоровье. Хозяину пришлось еще раз наполнить их кружки.
— Почему ты пришел сюда, Марцеллино? — спросил один из матросов, сделав большой глоток арака и передав кружку негру.
— Потому, что назначил здесь свидание, — ответил Марцеллино, пристально оглядываясь вокруг. — Кому-то я нужен.
— А! Теперь все переменилось. Теперь больше не спрашивают: «Сколько стоит Марцеллино?», теперь спрашивают: «Что ты хочешь, Марцеллино?» — добавил другой матрос.
— Да, — согласился негр. — Теперь Марцеллино купит себе хорошее платье. Марцеллино не хочет больше ходить, как дикий зверь в пустыне.
Матросы громко засмеялись.
— Тогда, Марцеллино, тебе нужно купить тонкие белые брюки, конхо из пестрой шелковой материи и соломенную шляпу.
— И чтобы пистолет был в фае, — добавил негр. — За пистолет я готов сделать все. Это мой бог.
— Прежде ты не смел носить пистолет, а теперь можешь!.. Ведь ты освободил себя!.. Да здравствует Марцеллино!.. — кричали матросы, на которых крепкий напиток, который они хлестали как воду, уже начал действовать.
— Клянусь, — прошептал хозяин, — сегодня здесь не обойдется без драки. — И он с опаской приблизился к пирующим матросам, чтобы забрать опустевшие кружки.
Когда Пепи, снова наполнив кружки, подавал их матросам, на веранду быстро вошел новый гость. На нем были легкое светлое пальто и большая соломенная шляпа с широкими полями, надвинутая на глаза. Незнакомец опасливо оглядывался по сторонам. Похоже было, что в этом полутемном помещении ему не по себе.
Он подошел к столу, за которым сидели матросы, а рядом стоял Пепи, нетерпеливо ждущий свои деньги, и осторожно хлопнул Марцеллино по плечу. Затем он направился к той части веранды, где сидели гости, и Марцеллино вскоре присоединился к нему.
Когда незнакомец вошел в трактир, погонщик мулов Антонио вдруг с изумление обнаружил, что лицо посетителя ему знакомо, и стал наблюдать за ним.
— Глазам своим не верю… — прошептал Антонио. — Если бы я не знал, что сеньор Ренар в Монте-Веро, то сказал бы, что это он сидит вон за тем столом.
— Что же знатному господину делать здесь, в убогом трактире, да к тому же в обществе негра? — так же тихо проговорил немец. — Ведь вы говорили, что адвокат Ренар выдает свою дочь замуж за молодого графа?
— Вы правы, но уж очень этот господин похож… Впрочем, в любом случае этот гость не здешний завсегдатай и не принадлежит к местному обществу. Вероятно, он затевает что-нибудь недоброе.
Тем временем незнакомец немного сдвинул со лба шляпу, и теперь мы могли бы узнать в нем Фукса. Правда, в наружности его произошли некоторые перемены. Его лицо было все еще бледным, но борода значительно поседела. Старый фланелевый сюртук, в котором мы его видели прежде, сменил нарядный, модный костюм. Его руки были затянуты в изящные перчатки, а его большая широкополая шляпа была самой изысканной работы.
— Ты избежал сегодня виселицы, — начал Фукс на ломаном португальском языке, обращаясь к Марцеллино, — потому я и позвал тебя сюда… Но сначала скажи, не хочешь ли ты выпить?
— Нет, масса, Марцеллино не хочет водки.
— Так скажи мне, чего ты желаешь?
— Я желаю?.. — спросил негр. — А-а, Марцеллино понимает. У массы есть желание, но он сперва хочет узнать желание Марцеллино, чтобы потом сказать свое.
— Верно. Я вижу, мы поймем друг друга. Не хочешь ли ты получить хорошую и легкую службу?
— О, да, масса, Марцеллино хочет легкую службу и много денег.
— Смотри, как вы, негры, поумнели.
— Но легкая служба — не первое желание Марцеллино.
— Не первое, говоришь? А какое же первое?
— Первое желание — пистолет. Хороший пистолет с серебряными украшениями. О, масса, за пистолет я готов исполнить ваше желание.
— Завтра вечером твое желание будет исполнено — ты будешь иметь и кинжал и пистолет с серебряными украшениями. Но только и ты должен исполнить одно мое желание.
— О, Марцеллино ждет приказа.
— Ты знаешь маленький укрепленный остров при входе в залив? С него таможенные чиновники причаливают в лодках к каждому приплывающему кораблю. Лодками правят черные.
— Марцеллино знает это.
— Хочешь на несколько месяцев наняться туда лодочником? — спросил Фукс.
— О, масса, бедные невольники получают там за свой тяжелый труд едва ли крусадо в день.
— Я кладу тебе два крусадо в день, Марцеллино, и плачу тебе за месяц вперед.
— И пистолет и кинжал!..
— Обязательно. Пистолет с серебряными украшениями, кинжал и шестьдесят крусадо я передам тебе завтра вечером у болверка перед тем, как ты сядешь в лодку, в которой отправишься на укрепленный остров, где ты по рекомендательному письму, которое я тебе дам, получишь место лодочника.
— О, масса, Марцеллино непременно придет завтра вечером.
— Ты будешь доволен… Ну, а теперь главное: можешь ли ты молчать?
— Как могила, масса, за пистолет — как могила.
— А умеешь ты обращаться с кинжалом?
— У Марцеллино жилы, как у тигра. — И негр с силой вытянул свои длинные руки и показал мускулы. — А ловок он, как дикая кошка.
— Если ты исполнишь мое поручение, то получишь хорошую награду.
—О, масса, говорите скорее, не надо ли убить кого-нибудь кинжалом? О, масса, говорите без боязни.
— Ну так слушай и запомни каждое мое слово. Когда ты будешь служить гребцом на одной из таможенных лодок, которые подходят ко всем подходящим к острову кораблям, и услышишь, что приближается пароход под названием «Германия», будь настороже. Когда ты подгребешь к нему и убедишься, что это действительно «Германия», притворись больным, очень больным. Тебя потащат на пароход, где находится врач. На «Германии», на палубе или в каюте, ты увидишь высокого белого господина, владельца парохода. Этот человек должен умереть. Он мой враг.
— О, враг… враг, конечно, должен умереть! — повторил Марцеллино, сверкнув глазами.
Этот геркулесовой силы негр был так ослеплен обещаниями незнакомца, который производил впечатление знатного и богатого господина, что, не задумываясь, согласился на его предложение.
— Ты не ошибешься, только если хорошо запомнишь название парохода — «Германия».
— О, масса, Марцеллино никогда ничего не забывает.
— Запомни, владелец «Германии» высокого роста и прекрасно сложен, и чтобы между вами не завязалсь борьба, в которой он может выстрелить в тебя, воспользуйся кинжал, и именно во время переезда с укрепленного острова на тот, что лежит посреди залива, где стоят брандвахтенные суда. Как называется этот остров?
— Виллегеньон, масса.
— Вот там-то ты и должен его убить. Затем воспользуйся общим замешательством и постарайся как можно скорее скрыться от своих преследователей.
— О, Марцеллино умеет плавать, как рыба.
— Я не знаю точно, когда «Германия» достигнет здешних берегов, но мне кажется, что это будет в следующем месяце. В последний день месяца вечером я приду к тому месту, где ты завтра сядешь в нанятую мною лодку. Если ты точно исполнишь мое приказание и владельца парохода «Германия» не будет более в живых, я отсчитаю тебе обещанные деньги.
— Гм… Масса!
— Ну, что ты еще хочешь сказать?
— Марцеллино думает, что половину денег он должен получить теперь, а половину тогда, когда на «Германии» будет вывешен траурный флаг.
— Ну, думаю, я могу тебе доверять и исполню твое желание. Завтра вечером, прежде чем ты сядешь в лодку, ты получишь от меня половину обещанной суммы. Но не промахнись, Марцеллино! Если «Германия» вывесит большой черный флаг, твое вознаграждение будет еще больше, чем я обещал.
— О, масса так же жестоко ненавидит своего врага, как и Марцеллино своего. Но эта веревка…
— Ты найдешь случай снять ее, когда тебя перенесут на пароход… Да веревка и не удержит владельца «Германии» от приказа перенести больного негра даже в собственную каюту.
— Считай, мы договорились, масса, — заключил Марцеллино.
Ренар нерешительно протянул ему руку, потом застегнул пальто, надвинул шляпу на лоб и хотел было уйти, но вдруг остановился и скороговоркой проговорил:
— Если ты проронишь хоть слово из того, что только что услышал, тебя ждет неминуемая смерть. Так что берегись водки, чтобы не проговориться спьяну.
— О, Марцеллино не будет пить до тех пор, пока «Германия» не вывесит траурный флаг, —заверил негр.
— Значит, завтра вечером на берегу, — заключил Фукс, потом быстро оглядел всех, кто сидел на веранде, и скрылся в темноте.
— Черт возьми! — пробормотал хозяин трактира, между тем как его гости начали мало-помалу расходиться. —Никак эти двое затеяли кровавое дело.

ХХVII. СОКРОВИЩА МОНТЕ-ВЕРО

Ясная ночь стояла над лесом и замком Монте-Веро. Легкий ветерок о чем-то шептался со старинными пальмами и кедрами. Благоухали цветы. Резкий свист попугаев дополняло стрекотание сверчков и крики больших водяных птиц. Слышался плеск фонтана перед замком.
Замок Монте-Веро, романтично возвышавшийся на горе у опушки леса, представлял собой большое продолговатое четырехугольное каменное строение. Он был возведен по образцу немецких замков — со множеством стрельчатых окон и с угловыми башнями.
По одну сторону от него тянулись огромные конюшни, а позади стоял высокий бельведер, с которого можно было обозревать окрестные луга и поля. С тех пор как гости и новый владелец Монте-Веро прибыли в замок, на бельведере развевался черный флаг.
Замок делился на четыре больших флигеля, которые соединялись коридорами. В середине замка была высокая часовня, золотой купол которой возвышался над крышей. Правый флигель предназначался для императора, комнаты которого открывались только тогда, когда дон Педро II навещал графа Монте-Веро. За правым флигелем помещался флигель для гостей, налево был флигель графа, а четвертый флигель занимала прислуга.
Покои императора соединялись с покоями графа украшенным тропическими растениями балконом, который протянулся над порталом. Его поддерживали мраморные колонны. На балкон из обоих флигелей выходили высокие стеклянные двери.
По балкону, защищенному от палящего солнца навесом, частенько прохаживались император и граф Монте-Веро. Оба они не только внешне, но и внутренним складом походили друг на друга. На этом балконе, в благоухании цветов, нередко возникали идеи и принимались решения, которые должны были послужить благоденствию не только обширных владений Монте-Веро, но и всего громадного государства.
Император и граф Эбергард были давними и искренними друзьями и нередко в тяжелые дни поддерживали друг друга. Кроме того, император был исполнен благодарности к Эбергарду, которому был обязан жизнью.
С балкона открывался прекрасный вид на аллеи и высокие деревья парка, незаметно переходившего в лес. По обеим сторонам подъездной аллеи между клумбами были устроены покрытые раковинами и покрытые ползучими растениями гроты и беседки.
Фронтон замка украшал герб, загадочный для каждого вновь прибывшего, но тем не менее полный глубокого смысла: золотое солнце, на нем черный крест, а под ним череп.
С тех пор как на бельведере развевался траурный флаг, в Монте-Веро царили грусть и уныние. На громадных посадках кофейных деревьев, на плантациях сахарного тростника и хлопчатника, где обыкновенно слышались веселые песни работников, стояла мертвая тишина.
Молодой сеньор, явившийся в Монте-Веро в роли сына и наследника покойного графа Эбергарда, о чем свидетельствовали привезенные им документы, вскоре с помощью Черной Эсфири и Фукса добился визита императора, желавшего услышать подробности смерти своего дорогого друга. Он уже не раз побывал во всех концах своих обширных владений, сопровождаемый прекрасной и гордой невестой и ее мнимым отцом. При этом он преследовал двойную цель: часто показываясь своим подчиненным, он приучал их к мысли видеть в нем своего господина и в то же время торопил управляющих поскорей предоставить ему деньги.
Настоящие сокровища и драгоценности, на которые метили эти отчаянные мошенники, были опечатаны судебными чиновниками, пока, согласно бразильскому закону, не подтвердятся права молодого графа Монте-Веро на наследство.
Преступники еще точно не знали, какие могут быть последствия у их предприятия, успех которого все еще во многом зависел от графини Понинской и барона Шлеве. Однако аферисты были уже близки к цели, видели уже притягательный блеск богатства, на которое покушались.
Их обнадеживало то, во что они сами не могли сразу поверить, — им удалось обмануть императора Педро, этого умного, но слишком доверчивого человека. Они должны были пойти на обман, так как император, узнав о смерти Эбергарда, пригласил их к себе. Они не могли отказаться от встречи.
Предосторожности Фукса, внезапно превратившегося в господина, который занялся во время путешествия изучением португальского языка, оказались весьма нелишними, как и вообще все, что предпринимал этот неглупый, но опасный человек. В случае надобности Фукс внезапно обретал изящные манеры, так же как и Рыжий Эде, который сейчас выглядел истинным сеньором.
Печальное известие тронуло императора Педро сильнее, чем ожидали мошенники. На аудиенции император подал молодому графу Эдуарду руку, выразил соболезнование и уверил в своей благосклонности, а молодой граф с поистине рыцарской ловкостью преклонил перед императором колено и поцеловал ему руку. На прием вместе с новоиспеченным Монте-Веро явились также господин Ренар и его прекрасная черноглазая дочь донна Корнелия, которую Эдуард представил императору как свою невесту и которая произвела на него глубокое впечатление.
Когда же император нанес визит в Монте-Веро, чтобы навестить этих негодяев, не подозревая при этом, какую громадную услугу оказывает им своим посещением, преступники окончательно уверовали в успех своего неслыханного предприятия.
Только одно тревожило их теперь: управляющий Шенфельд, который отправился в Европу и мог вернуться раньше, чем они успеют скрыться со своей добычей.
Прошло уже более четырех недель с тех пор, как они поселились в Монте-Веро, а судебная комиссия все еще медлила с формальной передачей владений. В то же время Шенфельд, как выяснил Фукс, на лучшем пароходе отплыл из Бразилии и, по его расчетам, давно прибыл в Гамбург, так что, возможно, Эбергард уже был на пути в Рио. Если он вернется прежде, чем им удастся завладеть его богатствами, то дело проиграно и им конец. Поэтому надо было во что бы то ни стало не только ускорить отъезд, но и сделать так, чтобы Эбергарда никогда больше не видели в Монте-Веро. Единственное средство существовало для этого — надо было убить его и тем самым исключить любое преследование.
С этой целью Фукс и отправился в Рио.
Опытный преступник, он сам превосходно владел разного рода оружием, но тут должен был быть предельно осторожен, так как Эбергард знал его в лицо, а потому, услышав в городе о Марцеллино, он тотчас увидел в нем исполнителя своих планов.
Читатель уже знает о разговоре Фукса с Марцеллино. Черный убийца пришелся Фуксу по вкусу, и белый убийца уже втайне радовался, что графу Эбергарду не избежать кинжала негра.
Прошло несколько дней с того вечера, когда Фукс вручил Марцеллино обещанный задаток.
Ночная тишина стояла над замком Монте-Веро. Его высокие окна и река, протекавшая неподалеку от парка, блестели в лунном свете как серебро.
Почти неслышно раздвигая ветки кустов, через парк пробиралась женская фигура.
—Это ты, Маранга? — послышался глухой голос из кустов, отделявших клумбы от высокой стены — неподалеку от широких замковых ворот.
Девушка в испуге остановилась. В эту минуту луна осветила ее лицо — это была одна из тех светлых удивительной красоты мулаток, за которых в Бразилии платили бешеные деньги. Особенно хороши были даже при лунном свете ее большие блестящие глаза. Роскошные густые волосы девушки прикрывала невероятно повязанная косынка. Ее шея и плечи были открыты, корсаж стягивал тонкую талию, пестрая юбка спускалась до колен, оставляя обнаженными прекрасные ноги шестнадцатилетней красавицы.
Граф Эбергард купил Марангу на рынке невольников в Рио-де-Жанейро, и она с малолетства исполняла обязанности садовницы.
— Маранга, ты ли это? — повторил голос.
— Антонио? — спросила мулатка по-португальски.
— Так ты узнала мой голос, прекрасная парда*? — проговорил знакомый нам погонщик мулов. Он раздвинул ветви и подошел к Маранге. — И ты не испугалась?


* Мулатка, от pardo — желтый (порт.). (Прим. автора)


— Немного испугалась. Я не знала, что ты уже здесь.
— Да, на этот раз я поспешил вернуться. Но кое-что меня все же задержало.
— Ты говоришь загадками.
— Господин Ренар в замке?
— Нет, его ожидают ночью.
— Значит, он в Рио?
— Не знаю, Антонио, но ты говоришь так взволнованно…
— Да, теперь я с кем угодно побьюсь об заклад, что с негром Марцеллино говорил Ренар. Я предчувствую недоброе. Этот человек мне не нравится. Следовало бы предостеречь молодого сеньора Конде.
— Не делай этого, Антонио. Молодой сеньор Конде…
— Ну, говори, говори…
— Я только что слышала голоса и шелест платья вон в тех кустах, наверху, — прошептала Маранга.
— Нас здесь не видно. Что ты хотела сказать мне о графе Эдуарде?
— Он не похож на отпрыска нашего графа, — прошептала мулатка. — Он мне кажется таким странным и… — Маранга, которая обладала весьма чутким слухом, опять, не окончив фразы, схватила Антонио за руку и указала в сторону гротов.
Антонио взглянул туда и возле одного из живописных гротов увидел две знакомые фигуры.
— Донна Корнелия и император! — прошептал он.
Мулатка приложила палец к губам и подала Антонио знак следовать за ней. Она раздвинула ветки кустов, росших у стены, и спряталась в их тени.
— Иди, Антонио, уходи, — прошептала она. — Завтра вечером встретимся на берегу. Так будет лучше…
— Мне бы хотелось остаться с тобой, Маранга, — тихо проговорил погонщик мулов, прижимая к груди юную мулатку. — Мне все кажется, что тебя могут похитить у меня.
— Будь спокоен. Маранга любит тебя и никого другого.
— Ты хотела рассказать мне о молодом сеньоре Конде.
— Завтра расскажу.
— Нет, я должен узнать о молодом графе. Он ухаживает за тобой?
— Я предостерегла его, Антонио. Маранга сказала ему, что если он еще раз прикоснется руками к ее телу, она убьет его. Но иди же, дорогой Антонио. Маранга любит только тебя!
Молодой погонщик мулов сжал кулаки, но при последних словах девушки порывисто обнял ее и, скользнув в тень высокой стены, вскоре вышел через открытые ворота.
Мулатка взглянула в сторону грота. Император и Корнелия исчезли… но нет — в бледном свете луны еще белела у входа в грот мантилья красавицы.


Прекрасная Корнелия и дон Педро с наступлением вечера поднялись на бельведер, чтобы полюбоваться закатом.
Адъютант императора напрасно искал молодого графа Монте-Веро, который должен был сопровождать их, и императору пришлось одному прогуливаться с невестой хозяина.
В эту ночь в замок вернулся Ренар, и молодой граф вышел из своих комнат, чтобы встретить его.
Черная Эсфирь, видя, что передача богатства наследнику затягивается, стала сомневаться в удаче опасного предприятия и потому всегда была готова к бегству. Никем не замеченная, она прошмыгнула в свою комнату, как только карета подкатила к подъезду.
Эдуард, накинув элегантный домашний халат, встретил Ренара в вестибюле — вместе со сбежавшейся прислугой.
Они любезно обменялись приветствиями и последовали за лакеем, который шел впереди с тяжелым канделябром. Дойдя до своих покоев в левом флигеле, Эдуард приказал лакею зажечь лампу и оставить их одних.
Зал, куда вошли эти двое, отличался особой роскошью. Лампа распространяла приятный матовый свет. Сквозь открытые окна доносился аромат цветов.
Фукс снял с себя легкое длинное пальто и широкополую шляпу, Эдуард приказал принести вина. Не проронив ни слова, выждали они, пока лакей подал вино на серебряном подносе и удалился.
Когда никто уже не мог помешать им, Эдуард подошел к Фуксу, который наливал себе стакан превосходной мадеры.
— Мы должны спешить, — быстро проговорил он. — Тебя видели в Рио.
— Откуда ты знаешь?
— Сейчас и ты узнаешь. Но сперва расскажи, что ты смог сделать. Ты говорил с негром?..
— Черт возьми, откуда ты это знаешь?.. Ну, и что из того, что меня видели?.. Я нанимал негра для Эбергарда. Он служит гребцом на одной из таможенных лодок и имеет такой сильный кулак, что можно быть спокойным… А что делают судебные чиновники?
— Они все еще переписывают имущество. Сейчас они в гавани Рио-Веро.
— А проклятый управляющий Виллейро?
— Час назад какой-то погонщик мулов тайно сообщил ему, что видел тебя в Рио, в трактире, где ты разговаривал с каким-то мошенником-негром… Ты знаешь, что соседняя комната примыкает к башне, в которой Виллейро охраняет драгоценности графа и деньги, полученные за последнее время. Поздно вечером я заметил, что туда вошел человек, и из этой комнаты смог расслышать все, о чем они говорили между собой. Погонщик предостерегал против нас управляющего Виллейро, который, по-видимому, тоже с недоверием относится к нам, тем более что от Шенфельда, отправившегося в Европу, до сих пор нет вестей.
— Значит, мы должны в одну из следующих ночей завладеть сокровищами, которые хранятся в башенной комнате, и деньгами, которыми заведует Виллейро. — Фукс большими глотками осушил второй стакан.
— Согласен, но это не так-то легко сделать.
— Мы должны отказаться от всего другого и довольствоваться только этим.
— Там громадное состояние… Я убедился в этом сегодня, заглянув в акты. В башне хранится более миллиона золотых монет, а бриллиантов и других драгоценных камней — на три миллиона мильреисов. Да и только доходы за последние недели составляют двести тысяч мильреисов.
— Таким капиталом обладает не всякий владетельный граф в Европе, — заметил Фукс. — Расположение комнат тебе известно, а как со всем остальным?
— Имеется только одно препятствие, которое может расстроить наше бегство, — заявил Рыжий Эде.
—Что за препятствие?
— Как мы вытащим оттуда эти сокровища? Не забывай, что золото и драгоценные камни хранятся в мешках и надо более ста мулов, чтобы отвезти хоть половину их в Рио-де-Жанейро. — Рыжий Эде развязно повалился в кресло.
Фукса взволновал разговор о богатстве. Цифры, которые назвал его сообщник, были так заманчивы, что жадное сердце его сильно забилось. Если бы ему удалось похитить хотя бы десятую долю этих сокровищ и бежать с ними, то ему всю оставшуюся жизнь можно было бы жить с блеском и в свое удовольствие. И кто бы узнал, как он нажил эти богатства? Уж тогда-то бы он избавился от всех опасностей и преследований.
— Ничего, что-нибудь сообразим, — проговорил Фукс, задумчиво прогулявшись несколько раз по громадному ковру. — Вытащить все, конечно, невозможно, но взять столько, чтобы нам обоим хватило, мы сумеем,
— Ну и прекрасно! А Черная Эсфирь пусть сама о себе позаботится. Она, кажется, завоевала расположение императора.
— Это не наше дело. Следующей ночью мы должны бежать… Пора… Ты знаешь, что надо делать здесь, в замке, а я приготовлю все, что нужно, чтобы отвезти сокровища в Рио.
— Постой-ка! —Рыжий Эде знал таланты своего друга. — Наша работа будет не из легких. Ключи от башенной комнаты у судебного чиновника, который спит в красном зале.
— Мы отнимем их… Легкий удар по голове лишит его сознания.
— Он исполинского роста, и череп у него как у тапира. Лучше было бы опоить его каким-нибудь зельем… Из последнего зала мы через столовую пройдем в комнату Виллейро, которого, разумеется, надо убить. Затем мы отопрем дверь башенной комнаты. В этой комнате есть окно с решеткой. Через него мы выбросим мешки вниз, на песок. Решетку, понятное дело, долой.
— Хорошо. Мы оттащим мешки на берег Рио-Веро, положим в лодку и с нашим кладом спустимся по течению в Рио-де-Жанейро… О провианте и костюмах я позабочусь завтра. В Рио мы купим себе пароход и через четыре дня будем в открытом море.
— Значит, план составлен. — Встав, Рыжий Эде подал своему напарнику руку. — У нас впереди целый день для приготовлений. Но, ради Бога, ничего не говори Черной Эсфири. Ее отсутствие завтра будет нам на пользу… Поверь, такие женщины, как она, всегда сумеют выпутаться.
— Спокойной ночи, — сказал Фукс. — Надо хорошенько выспаться. Следующие несколько ночей нам будет не до отдыха.
— Значит, последнюю ночь мы спим на этих шелковых подушках? — улыбнулся Рыжий Эде. — Мне жаль каждую вещь, которую мы оставляем здесь.
— Ну, ведь не можешь же ты прихватить с собой весь замок, ненасытный! — усмехнулся Фукс и взял пальто и шляпу. — Я думаю, нам и того, что мы уволокем отсюда, хватит до конца дней.
— Да, ты прав. Ох, и заживем же мы с тобой, Фукс! — Рыжий Эде еще раз наполнил стаканы и чокнулся с другом.
Когда они расстались, было далеко за полночь.


На следующее утро император, весьма холодно простившись с молодым графом Эдуардом и господином Ренаром, вернулся со свитой в столицу.
Днем Фукс осмотрел большую лодку, лежавшую возле высокой стены на берегу Рио-Веро, и тайком перенес в каюту вино и съестные припасы.
По этой реке проходило мало судов, а на случай, если их встретит какой-нибудь корабль из Монте-Веро, Фукс приготовил два матросских костюма.
Управляющий Виллейро, уже немолодой человек редкой честности, всей душой преданный Эбергарду, который пользовался безграничным доверием хозяина, целый день был занят с судебным чиновником, оставшимся в замке, в то время как другие чиновники находились в других местах владения Монте-Веро, просиживая дни за актами и приходными книгами.
Вечером сеньор Конде в знак признательности пригласил Виллейро и чиновника на стакан вина. Виллейро отказался по причине легкого нездоровья, а чиновник, весьма любивший этот напиток, с удовольствием принял предложение.
Когда начало смеркаться, Эдуард приказал лакеям поставить на балконе стол, и когда на нем уже стояли бутылки, Фукс, воспользовавшись отсутствием слуг, всыпал в одну из них порошок селинтового корня, известного туземцам как одурманивающее средство.
Судебный чиновник действительно был необыкновенно высоким и, вероятно, сильным человеком. Эдуард был прав, когда предложил лишить его сознания с помощью вина с зельем. Не всякий удар свалил бы такого богатыря, и в случае неудачи он мог дернуть за сонетку, висевшую у его постели, малейшее движение которой заставило бы всю прислугу сбежаться в его комнату.
Эдуард попросил Фукса позаботиться о том, чтобы стаканы были всегда полны.
Не обращайте на меня внимания, господин Сантос, — сказал он судебному чиновнику. — Хоть я и люблю вино, но оно, к несчастью, слишком сильно волнует мою кровь.
— А я на это не могу пожаловаться! — отозвался могучий чиновник с самодовольной улыбкой и поправил свой светлый шелковый галстук. — Но сегодня мне бы хотелось удержаться от слишком большого употребления этого напитка, чтобы завтра вместе с господином Виллейро я мог бы закончить расчеты.
— А остальным господам чиновникам, вероятно, остается еще много дел?
— Им дел хватит еще на несколько недель, сеньор Конде. Владения, которые имеют счастье приветствовать вас как своего хозяина, так обширны и богаты, что требуют много нашего времени.
— А вместе с расчетами завтра будут закончены и все ваши дела здесь? — спросил Фукс, наполняя стаканы.
— Не совсем, господин Ренар. Я вместе с господином Виллейро обязан охранять казну и прибывающие суммы.
— О, я буду вам очень признателен за это, дорогой господин Сантос! — сказал Эдуард. — И перед отъездом не забуду доказать вам свою благодарность.
— Вы очень добры, сеньор Конде, — почтительно проговорил чиновник. — Ведь это всего лишь моя обязанность.
— Мне будет очень жаль, дорогой господин Сантос, если вы оставите замок, так как вы мне кажетесь превосходным Цербером.
Польщенный чиновник самодовольно улыбнулся.
Фукс снова налил ему вина. Он хотел сначала споить Сантоса чистым вином, а уж под конец угостить из бутылки, в которую подсыпал порошок селинтового корня.
— Это не пустая фраза, дорогой господин Сантос. — продолжал Эдуард. — Я бы и сам хотел поучиться у вас… Вы ведь знаете, я приехал сюда издалека и не имею здесь человека, на которого мог бы положиться. После вашего отъезда я должен буду сам охранять свои богатства… Неприятная задача.
— Мне бы это было, напротив, весьма приятно, — возразил чиновник, которому вино развязало язык. — Я бы охотно покорился этой обязанности, имей я счастье быть владельцем таких сокровищ.
— Есть старая поговорка, дорогой господин Сантос, что у богатого больше забот, чем у бедного. Вот если бы я мог оставить вас здесь навсегда…
— Я на вашем месте поступил бы таким образом… Теперь дверь башенной комнаты опечатана и заперта на ключ. Оставьте ее так. Тогда весь секрет только в том, чтобы хорошенько спрятать ключ. Ведь толстую железную дверь не так-то легко выломать.
— Вы меня успокаиваете, и я очень обязан вам за это… Но куда же спрятать ключ?
— Вы никогда никому не должны его показывать, сеньор Конде, чтобы ни один человек не мог даже подозревать, где у вас хранится ключ. Ночью самое надежное место — под подушками. Вы, вероятно, не так уж крепко спите, чтобы не проснуться, когда подходят к вашей постели и засовывают руку под подушки.
— В самом деле, господин Сантос! — воскликнул Эдуард, поднимая стакан. — Превосходный совет!
Сантос уже готов был встать из-за стола следом за молодым сеньором Конде, который поднялся, чтобы отправиться в спальню, но радушный граф так любезно просил чиновника остаться, а Фукс, схватив бутылку с селинтовым порошком, так щедро наполнил стакан чиновника, что тот не без удовольствия сдался.
И Фукс и Сантос оставались на балконе до тех пор, пока не опустела бутылка с подмешанным порошком, предназначенная для ничего не подозревавшего чиновника.
— Извините, господин Ренар, если я немедленно расстанусь с вами, — вдруг проговорил Сантос, с трудом борясь со сном и опьянением. — Не знаю почему, но мною внезапно овладела такая усталость…
— Вы слишком много работаете, господин Сантос.
— Да, к тому же мой сидячий образ жизни… Спокойной ночи, господин Ренар!
— Спокойной ночи, дорогой господин Сантос!
Фукс пожал руку чиновника, нетвердо стоявшего на ногах, и проводил его до красного зала, который тот занимал.
— Слава всем святым! Наконец-то можно отдохнуть… — пробормотал опьяневший Сантос, по обыкновению кладя ключи под подушку. Порошок уже оказывал свое действие — неспособный больше снять с себя одежду и даже двигаться, он повалился на постель. Фукс накрыл его одеялом. Одно препятствие было устранено.
Сантос в опьянении не запер за Фуксом дверь красного зала, что он всегда делал, и это значительно облегчало дело мошенникам.
Когда Фукс, презрительно улыбаясь, убедился, что чиновник выведен из строя, в голове у негодяя блеснула мысль сейчас же приняться за него, а потом за управляющего, чтобы не делиться добычей с Рыжим Эде. Но в ту минуту, когда Фукс обдумывал свой план, дверь красного зала тихо отворилась и в ней показался молодой сеньор Конде — недоверие или нетерпение привели его сюда.
«Черт возьми! Как некстати! — подумал Фукс, стиснув зубы. — Но что не удалось мне сегодня, может, легче удастся завтра в дороге… Я бы, определенно, не хотел делиться».
Может быть, в эту минуту та же мысль овладела Рыжим Эде. Подобного склада люди делятся добычей только тогда, когда этого требует инстинкт самосохранения.
— Ну, как дела? — спросил Рыжий Эде шепотом.
— Один уже готов. Теперь твой черед, —сказал Фукс. — Иди в спальню Виллейро и принимайся за него.
— Давай я достану ключи, а ты пойди к Виллейро.
— Теперь, когда надо приниматься за дело, ты начинаешь трусить, негодяй! — воскликнул с досадой Фукс. — Ведь Виллейро не первый, на ком ты пробуешь свое умение?
— Верно. Но Виллейро такой немощный, что мне это дело, прямо скажу, не по нутру.
— Ну, тогда вместе пойдем к нему в комнату. Так будет лучше.
Фукс, сунув руку под подушку громко храпевшего Сантоса, схватил ключи, и они с Рыжим Эде направились к столовой, чтобы через нее попасть в комнату управляющего.
На часах замка пробило полночь.
В ту минуту, когда рука Рыжего Эде потянулась, чтобы отворить дверь, она вдруг резко распахнулась, и он с такой силой был отброшен назад, что едва не опрокинул Фукса.
В столовой за отворенною дверью стояла тощая фигура Виллейро, которого разбудили шум и голоса преступников. Слабый, престарелый Виллейро вдруг увидел перед собой гостей замка, которые с самого первого взгляда произвели на него неприятное впечатление и к которым он, подобно управляющему Шенфельду, испытывал недоверие. Теперь ему стало совершенно ясно, что он не ошибся. Однако от неожиданности и испуга он не в состоянии был подбежать к окну и позвать на помощь.
— Что тут происходит? — спросил он, побледнев как полотно.
В ту же минуту Фукс кинулся на Виллейро. Несчастный, испустив слабый крик о помощи, которого никто не мог услышать, бросился в свою спальню. Фукс последовал за ним. Бедный Виллейро попробовал защищаться, напрасно загораживаясь столами и стульями. Но Фукс был более ловок. Отшвырнув в сторону стулья, он обеими руками схватил управляющего за горло и повалил на пол. Виллейро защищался со всей силой отчаяния, которую придал ему страх смерти. Он попытался оторвать руки врага от горла, но тот, как клещами, вцепился в него, так что несчастный только расцарапал их. Глаза его налились кровью. Неясные звуки вырвались из его горла, лицо побагровело. Убийца не ослаблял хватки, зубы его были крепко стиснуты, глаза сверкали.
Рыжий Эде, не теряя ни минуты, подобрал ключи, выпавшие из рук Фукса, и подошел к глубоко вмурованной в стену толстой железной двери, которая вела к сокровищам. На ней были два замка и две печати.
Когда Рыжий Эде метнулся, чтобы зажечь свечу, Фукс выпустил свою жертву. Он не хотел, чтобы товарищ вошел в башенную комнату без него.
Виллейро больше не шевелился. Только струйка крови текла из его открытого рта.
Рыжий Эде зажег две свечи, преступники взяли каждый по одной и подошли к железной двери. Ключи со скрипом повернулись в замках, и крепкая дверь медленно подалась под напором бандитов.
Их обдало холодным спертым воздухом. Они вошли.
Глубокий проем единственного окна позволял судить о необыкновенной толщине стен. Посреди помещения стоял большой круглый стол, а вокруг на полу — бесчисленное множество мешков. На каждом была написана хранившаяся в нем сумма. Развязав один из мешков, Фукс начал перебирать золотые монеты. Страшная улыбка исказила его бледное лицо, на котором в этот миг явственно проступили многочисленные пороки этого человека.
В шкафах, стоявших вдоль стен, в изящных ящиках хранились алмазы, бриллианты, изумруды и другие драгоценные камни. Перед преступниками лежали беззащитные сокровища Монте-Веро, но они не знали, с чего начать. Глаза их перебегали с золота и серебра, хранившихся в мешках, на бриллианты и другие камни, наполнявшие шкафы.
Наконец Фукс дрожащими руками принялся за дело. Он отворил узенькое окно и убедился, что мешки могут пройти сквозь железные прутья решетки. Падение мешков на песок с такой незначительной высоты не вызовет шума.
Затем началась работа. Рыжий Эде наполнял камнями пустые мешки, а Фукс осторожно выбрасывал их и мешки с золотом из окна.
После нескольких часов такой работы львиная доля сокровищ перекочевала в парк. Но время поджимало преступников. Теперь надо было переправить мешки в лодку. Однако Рыжий Эде никак не мог остановиться. Когда Фукс потребовал, чтобы он спустился вниз, грабитель схватил еще горсть крупных изумрудов и сунул их в карман. Улучив минуту, когда напарник не видел его, Фукс сделал то же самое.
Они поспешили через комнату, где лежал мертвый Виллейро, забыв второпях погасить свечи.
В обширных покоях замка было тихо. Черная Эсфирь ни о чем не подозревала. Прислуга крепко спала.
Фукс и Рыжий Эде благополучно вышли из замка и, не теряя ни секунды, начали перетаскивать мешки на берег Рио-Веро. Работа была нелегкой, так как каждому было по силам нести только один мешок.
Когда начало светать, добыча уже лежала в лодке. Но тут разбойники заметили, что лодка так глубоко погрузилась в воду, что вот-вот может потонуть. И потому десять мешков золота решено было бросить в реку.
Затем они оттолкнули тяжело нагруженную лодку от берега. Фукс поднял парус, и судно с богатой добычей быстро помчалось вниз по реке, освещенной первыми лучами восходящего солнца.
Замок исчез из виду, уступив место бескрайним джунглям.

ХХVIII. ДЬЯВОЛ В ОБРАЗЕ ЧЕЛОВЕКА

Прежде чем вернуться в Европу и посмотреть, удалось ли несчастной Маргарите вырвать своего ребенка из рук нищей графини, заглянем на знакомый нам пароход «Германия», который в ту ночь, когда Фуксу и Рыжему Эде удалось похитить сокровища Монте-Веро, мчался по волнам, чтобы к утру подойти к скалам, за которыми лежит залив Рио-де-Жанейро. Всего за десять дней он проделал путь от последней стоянки — у берегов Англии — до Кабо-Фрио, уже видневшегося вдали.
Тихая ночь расстилалась над необозримым океаном. Луна и яркие звезды отражались в темной воде.
Матросы вполголоса пели какую-то песню, а Мартин неподвижно стоял за штурвалом. Возле передней мачты своего быстроходного корабля стоял со скрещенными на груди руками граф Эбергард, который спешил в Рио, чтобы убедиться, справедлив ли невероятный рассказ управляющего Шенфельда, а если справедлив, то, внезапно появившись дома, он собирался уничтожить мошенников.
Граф Монте-Веро понимал, что за этим ловко придуманным обманом, кроме мошенника Фукса, стояли и другие лица. Перебрав самые разные предположения, Эбергард пришел к выводу, что вся эта авантюра затеяна не без участия Леоны. Но преступник непременно будет схвачен, и она как союзница не избежит наказания.
Тяжело было на душе у графа. Грустные мысли овладели им. Устранить их не в состоянии было даже приятное сознание, что он исполнил-таки свой долг перед человечеством.
Несмотря на то что тысячи сердец были исполнены любви и благодарности к нему и постоянно молились за него, граф Монте-Веро остро чувствовал одиночество, не найдя своего главного сокровища, утраченного много лет назад. Не владело ли графом ощущение той ужасной беды, которая постигла его дочь? Не рисовало ли его воображение картины тяжких испытаний, ниспосланных грешнице?
Неподалеку, опершись о перила палубы, стоял негр Сандок. Он все старался разглядеть далекий берег навеки потерянной для него родины. Он смотрел то на игру блестящих волн, то на горизонт, но нигде не было видно той земли, от которой он был оторван еще мальчиком. И если бы даже теперь он мог вернуться туда, если бы ему предоставили выбор между путешествием на родину и его господином, Сандок, не задумываясь, бросился бы на колени перед графом с уверениями, что никогда не уйдет от него. Негр любил графа Монте-Веро больше, чем родину, которую он теперь едва ли смог бы узнать.
Было далеко за полночь. Туманная дымка, застилая луну, затянула горизонт на востоке.
Вдруг Сандок в испуге отшатнулся от борта. Глаза его были широко раскрыты, губы безмолвно шевелились. Подняв руку, он указывал на туман.
— Масса, масса! — выдавил он наконец дрожащим голосом. — Корабль мертвецов… Масса, вон он — приближается к нам.
Слова негра гнетуще подействовали на экипаж. Среди моряков существует поверье, что несущийся в тумане корабль мертвецов предвещает несчастье: бурю, смерть или кораблекрушение. Конечно, и Эбергард знал это поверье, и хотя он был выше суеверий, он тоже посмотрел туда, куда указывал Сандок.
— Да сохранит нас Господь!.. — запричитали матросы, бросаясь на колени и осеняя себя крестом.
Тут и Эбергард увидел страшный призрак.
Корабль быстро мчался им навстречу. Из тумана стремительно вырастал его черный остов. У него были три огромные мачты, как на фрегате. На борту не было ни матросов, ни капитана, только впереди, на носу, виднелся скелет с черепом.
Беззвучно пронесся корабль мимо парохода. Матросы «Германии» в ужасе закрывали лица руками. Только Эбергард спокойно смотрел на туманное видение.
— Мартин! — крикнул он. — Пошли-ка снаряд ему вдогонку! Посмотрим, крепки ли доски у корабля мертвецов!
Старый моряк, который всегда беспрекословно исполнял приказы своего господина, на этот раз только сделал движение рукой, как бы умоляя графа не сердиться на него за непослушание. Эбергард заметил это движение, твердым шагом прошел мимо матросов и спустился в трюм к пушкам.
Мартин быстро последовал за ним.
— Господин Эбергард! — сказал он умоляюще. — Ради Бога, не делайте этого!
— Не будь безумцем, Мартин. Когда мне или тебе действительно грозит опасность, ты всегда готов пожертвовать жизнью, а теперь вдруг трусишь перед туманным видением, созданным морскими испарениями. Да оно тотчас исчезнет, едва раздастся выстрел.
— Корабль мертвецов появляется только тогда, когда грозит какое-то несчастье… Поверьте опыту старого моряка.
— Вернись на свое место, Мартин! — приказал владелец «Германии» и зажег фитиль.
Мартин не осмелился возражать и снова поднялся на палубу.
Вдали все еще виднелся призрачный корабль.
Раздался выстрел… Снаряд пронесся в сторону туманного видения, и корабль мертвецов исчез.
Эбергард поднялся на палубу. Матросы разошлись по своим местам, однако тревога не покидала команду.
Когда совсем рассвело, с «Германии» уже видна была белая крепость Санта-Крус, и через некоторое время пароход приблизился к маленькому укрепленному острову, где таможенные чиновники подвергали корабли досмотру.
Вскоре показалась лодка с четырьмя чернокожими гребцами, которые мерно ударяли веслами по воде. Между ними один особенно обратил на себя внимание Эбергарда — уж очень он был рослым и сильным.
— О, масса! — говорил Сандок, по-детски радуясь прибытию в Бразилию. — Здесь гораздо лучше, чем за морем — в той холодной стране.
— Мне кажется, ты желал бы навсегда остаться здесь?
— С графом — да.
— Только не радуйся, Сандок. Через несколько дней мы будем на обратном пути в Европу.
— Опять в эту холодную землю?
Лицо негра приняло грустное выражение, и он снова подошел к борту, чтобы посмотреть, как таможенная лодка быстро приближается к «Германии».
Эбергард невольно улыбнулся, когда заметил, что таможенный офицер вступил с чиновниками в оживленный разговор, явно касавшийся графа. Он стоял так, что они могли узнать его: граф Монте-Веро был слишком известной личностью в Рио-де-Жанейро, чтобы чиновники хоть на минуту усомнились, что это он.
Один из черных гребцов, тот самый, что выделялся своим телосложением, наблюдая за графом, о чем-то спросил соседа.
Через несколько мгновений лодка была уже возле «Германии». Матросы перебросили лестницу, и офицер в сопровождении двух чиновников перешел на пароход.
— Приветствую вас, господа, — сказал граф Монте-Веро, направляясь им навстречу. — Вы думаете, что видите перед собой привидение, но нет, тот, кто говорит с вами, поверьте, человек из плоти и крови.
— Непостижимо, ваше сиятельство! Ваше появление несказанно обрадовало и удивило нас, — ответил офицер, вежливо кланяясь. —Было объявлено, что вы скончались. И уже приехали ваши наследники. Император будет приятно удивлен.
— В самом деле… Не всегда воскресают из мертвых. Но, господа, мне было бы очень желательно отправиться дальше без задержки. На моем судне нет ничего, кроме экипажа и меня самого. Груз «Германии» — ее пушки и боеприпасы… Я поспешил сюда из Европы для того, чтобы разобраться в этой маленькой шутке… Но что такое?.. Посмотрите! Один из ваших гребцов упал со скамьи, и его бьет, как в лихорадке! — вдруг проговорил граф, глядя на лодку, где один из негров, повалившись на дно, подергивался в судорогах. Остальные негры в страхе отпрянули от него.
— Похоже, он болен, — сказал офицер. — Это новый гребец. Он еще не привык к своей службе и, вероятно, простудился в прошлую ночь, когда пришлось в бурю четыре раза выходить в море.
— Эти черные обычно — весьма крепкого здоровья, — прибавил один из чиновников, недоверчиво посмотрев на негра.
— Он серьезно болен. Видите, как искажено его лицо, как закатились глаза, как он стиснул зубы. Ведь эти бедняги не защищены от непогоды. Он же нагой, если не считать короткой фаи, — проговорил Эбергард.
— Чаще всего лень побуждает этих мошенников к таким маневрам, — возразил ему таможенный чиновник. — Чего только не пробуют эти негры, чтобы вызвать жалость или исполнить свои планы.
— Не могу поверить, чтобы этот здоровенный, мускулистый негр притворялся, — возразил Эбергард. — Он не похож на одного из тех ленивых, потерянных людей, которые любят только водку и праздность. Ведь он невольник, который…
— Этот негр не невольник, хотя ходит босоногий, как и его товарищи. Он свободный человек, да еще со скверным прошлым.
— Мне претит отвергать человека, будь он белым или черным, за какое-либо заблуждение в прошлом и с недоверием смотреть на него и на всю его последующую жизнь.
— Ваша доброта и человеколюбие всем известны, господин граф.
— То, что я делал и делаю, не более чем обязанность, которую должен исполнять каждый.
Негр, в котором читатель, вероятно, узнал Марцеллино, все еще лежал на дне таможенной лодки и извивался, как раненая змея, то свертываясь клубком, то вытягивая свои черные мускулистые конечности. За ним опасливо следили трое остальных негров.
— Что случилось с этим черным? — крикнул им таможенный чиновник.
— О масса, черная рвота! — ответил один из них. Так называется в Бразилии желтая лихорадка.
— Перенесите больного сюда, на пароход! — приказал Эбергард.
— Как, граф, вы хотите?..
— Оказать больному помощь, прежде чем это будет поздно. Оставьте негра на мое попечение. Я постараюсь, чтобы ему была оказана медицинская помощь, и привезу его с собой на остров Виллегеньон, где «Германия» простоит до завтрашнего утра. Оттуда он, если выздоровеет, легко сможет вернуться к месту своей службы.
Офицер согласился на предложение графа, тем более что ему самому было бы весьма неприятно находиться рядом с негром, больным такой опасной болезнью.
Гребцы таможенной лодки перетащили Марцеллино на пароход.
— Отнесите больного в маленькую каюту рядом с моей! — приказал Эбергард, подходя ближе к несчастному. — Сандок, попроси сюда доктора!
В то время как матросы переносили больного в каюту, Эбергард простился с таможенниками. «Германия» тронулась в путь и через несколько часов достигла залива Рио-де-Жанейро.
Эбергард спустился в каюту, чтобы осведомиться о самочувствии больного негра.
Доктор, еще молодой человек, успокоил его:
— Я дал ему лекарство и велел накрыть одеялами. У него нет желтой лихорадки. Я еще не могу сказать, не разовьется ли в нем какая-нибудь другая болезнь, но мне кажется, что негр будет завтра совершенно здоров. Потрудитесь сами убедиться в этом, господин граф.
Доктор тихо отворил дверь каюты. Это была маленькая, но очень уютная комната. Под окном из толстого матового стекла находилась койка, прикрепленная к стене. Стул и стол довершали убранство каюты.
Марцеллино лежал на подушках, покрытый одеялами. Этот злодей, душа которого была чернее его кожи, притворился спящим.
Эбергард приблизился к нему.
Марцеллино открыл глаза и стал пристально всматриваться в озабоченное лицо графа Монте-Веро.
— О, масса! — проговорил он, сверкнув глазами. — Марцеллино хотел бы знать имя благородного массы…
— Вероятно, тебе теперь лучше? — спросил Эбергард. — Ты крепкий человек. Хочешь остаться гребцом на таможенной лодке?
— О, масса, это тяжелая работа. Марцеллино хотел бы работать на плантациях сахарного тростника…
— Если будешь прилежным и честным, твое желание исполнится.
— Бедный негр думает, что никто другой не может говорить так, кроме благородного графа Монте-Веро, — проговорил Марцеллино, пытливо вглядываясь в лицо Эбергарда.
— Ты угадал, Марцеллино. Я Эбергард Монте-Веро, и ты поедешь со мной.
— Эбергард Монте-Веро? — повторил негр. — Благодарю, масса. Бедный негр готов ехать с массой в любую глушь. О, теперь Марцеллино вовсе не болен!
Негр приподнялся на постели, делая вид, что хочет поцеловать край платья своего благодетеля.
— Не делай этого, Марцеллино. Ты не раб, а свободный человек, который честно зарабатывает свой хлеб. Ты возьмешь себе жену и вместе со своими собратьями будешь хорошо работать на моих плантациях. Ты можешь доказать свою благодарность мне только прилежной работой.
— О, Марцеллино будет делать все, что говорит масса… — пробормотал негр, отбрасывая одеяло.
— Ты должен лежать в постели до завтрашнего утра, а потом вместе со мной отправишься в Рио-де-Жанейро. Я напишу таможенным чиновникам, чтобы они знали, что ты остался.
Марцеллино прошептал слова благодарности, и Эбергард вместе с доктором вышел из каюты.
Граф направился в свою рабочую комнату. Она была невелика, но убрана с комфортом.
Вдоль стен ее стояли мягкие диваны. Над письменным столом из черного дерева, прикрепленным к стене, висела лампа. В стенах по обеим сторонам стола поблескивали хрустальные зеркала. Пол был устлан дорогим ковром.
Эбергард сел за письменный стол.
Начинало смеркаться. За окном все яснее вырисовывался остров Виллегеньон с его укреплениями, освещенными брандвахтенными судами и огнями на мачтах стоявших на рейде кораблей.
Сандок, знавший, что его господин не любит, чтобы ему мешали в эти часы, сидел на палубе, беседуя с Мартином.
Эбергард написал несколько писем, затем сложил бумаги и, закурив сигару, лег на оттоманку — головой ко входу, прикрытому портьерой.
Через несколько минут портьера тихо раздвинулась и показалась голова Марцеллино. Негр увидел графа, лежавшего на оттоманке. Он вынул из фаи, покрывавшей его бедра, кинжал. Затем, сгорбившись, осторожно ступил сначала одной, а затем другой ногой в комнату. Ковер заглушал шаги. Бросив взгляд на лампу, Марцеллино убедился, что его тень, когда он станет приближаться к графу, не выдаст его. С минуту он простоял в глубине комнаты, ожидая, не поднимется ли граф, не заметил ли он его.
Граф не шевельнулся. Вероятно, он дремал или глубоко задумался.
Негр с ловкостью кошки бесшумно двинулся к жертве. Еще шаг — и задуманное злодеяние совершится! Негр замер, занеся кинжал над неподвижно лежавшим графом.
Но тут Монте-Веро, следивший в зеркале за всеми движениями Марцеллино, быстро вскочил, правой рукой схватил руку негодяя, а левой вырвал у него кинжал.
Негр в сумраке не заметил зеркал напротив оттоманки.
— Неблагодарный! Почему ты, целуя мою одежду, просил взять тебя в мои колонии? — спросил Эбергард ошеломленного Марцеллино.
Негр понял, что проиграл, и теперь торопливо соображал, броситься ли на колени перед графом и молить о пощаде или вступить с ним в борьбу, полагаясь на собственную силу. Но взглянув на кинжал, он резко выдернул руку, выскочил из каюты и, очутившись на палубе, бросился за борт — в воду.
Матросы кинулись к борту, но темные волны и беззвездная ночь скрыли беглеца.
Марцеллино тем временем быстро плыл к берегу. План, задуманный Фуксом, потерпел крах.
Наутро величественная «Германия» бросила якорь в порту города Рио-де-Жанейро.

XXIX. ПОХИЩЕНИЕ РЕБЕНКА

Вернемся к той весенней ночи, когда в парке происходили известные нам события и прекрасная Маргарита в отчаянии пустилась в погоню за нищей графиней, похитившей ее ребенка.
Она не могла понять, что побудило старуху на такой поступок, и даже не могла с уверенностью сказать, была ли это та самая старая нищая, поскольку в темноте не смогла рассмотреть ее лицо.
Измученная погоней молодая мать с ужасом сознавала, что с каждой минутой все больше отстает от похитительницы и что скоро ей не хватит сил продолжать погоню. Но материнская любовь и отчаяние помогли ей. Преодолев себя, она кинулась через кустарник — наперерез похитительнице.
Нищая, должно быть, полагала, что бедная Маргарита не станет преследовать ее из-за ребенка, а, напротив, будет рада избавиться от этой обузы. Старая графиня так закоренела в пороках, что в ней давно умерли все человеческие чувства. Она не остановилась бы ни перед каким преступлением, если бы оно могло помочь ей удовлетворить свою страсть к горячительным напиткам. И сейчас эта пагубная страсть тоже руководила ею.
Занималась заря. Сырой туман окутывал парк. Накрапывал мелкий дождь. Похитительница исчезла. Вокруг было тихо.
Сердце несчастной Маргариты рвалось из груди. Ее золотистые волосы в беспорядке разметались по плечам. Взгляд казался безумным. Дыхание перехватывало. Маргарита не знала, где искать жестокую женщину. Крик отчаяния вырвался из груди несчастной матери. Колени ее подгибались, пересохшие губы лихорадочно дрожали. Наконец горячие слезы брызнули из ее глаз, на минуту облегчив душу, переполненную отчаянием.
Покинув парк, Маргарита направилась к королевскому дворцу, думая, что где-нибудь по дороге наткнется на нищую графиню. Но надежды ее не оправдались. Тогда она решила с наступлением вечера идти к знакомой сторожке, надеясь там застать старуху
Но до вечера было еще далеко.
Маргарита отыскала скамейку в самом уединенном месте парка и прилегла. Усталость взяла свое, и она заснула.
Когда она проснулась, уже стемнело. Вскочив на ноги, она огляделась, и вспомнила все, что случилось. Маргарита знала, где находится и как дойти до хижины лесного сторожа, и быстро пошла по тропинке.
Наконец в темноте она различила очертания хижины. Маргарита прислушалась. Было тихо. Однако она заметила, что в хижине светится окно. Там горела свеча. Несчастная женщина поняла, что лесной сторож переселился-таки в свою хижину. В горьком раздумье она остановилась перед окном. Но тут вдруг дверь хижины отворилась и в проеме появилась рослая мужская фигура.
Маргарита метнулась в сторону, намереваясь скрыться.
— Стой! Кто тут? — раздался голос, который показался испуганной женщине знакомым.
— Вальтер! — невольно воскликнула Маргарита так громко, что человек, находившийся неподалеку, смог услышать ее.
— Пресвятая Дева! Ты ли это, Маргарита? — удивился Вальтер. Это, действительно, был он.
— Не пугайся… Я, в самом деле, Маргарита. Я долгое время находила себе убежище в этой хижине.
— Неужели ты так несчастна?
— Нет, я вовсе не несчастна, — поспешно ответила Маргарита, не желая сознаваться Вальтеру в своих страданиях.
— Маргарита, будь откровенна, ведь ты знаешь, что я твой искренний друг. Ты привязалась к недостойному тебя человеку.
— Не говори этого, Вальтер. Мне больно слушать тебя.
— Неужели ты все еще любишь этого низкого человека, который заманил тебя, а потом оттолкнул? Маргарита! Мое сердце до сих пор бьется только для тебя. И сегодня, как тогда, я протягиваю тебе руку. Войди в хижину и поселись в ней. Тебе необходимо безопасное убежище… Я всегда буду поблизости и буду охранять тебя.
— О, какой ты добрый, Вальтер! Ты уступаешь мне свое место… Но ты еще не знаешь, что случилось.
— Я знаю все, Маргарита... Где твой ребенок? — спросил он тихо.
— Ты знаешь все?.. — прошептала несчастная и разразилась рыданиями.
— Я могу лишь снова предложить тебе руку, указать на эту хижину и сказать: бери все, что я имею. Это, разумеется, немного, так как и я не богаче тебя, но я все отдаю тебе от души.
— Я не заслужила этого, Вальтер… Гони меня прочь!
— Не плачь, Маргарита, я не могу видеть твоих слез. Что случилось, того не изменить… Если бы ты еще тогда послушалась меня… Но прошлого не вернуть. Нас постигло несчастье, но, повторяю тебе, моя любовь к тебе будет вечной. Даже если ты и теперь оттолкнешь меня, если ты не чувствуешь ко мне ни любви, ни привязанности, даже если ты… — Вальтер с минуту колебался, — даже если ты любишь другого, я не оставлю тебя.
Маргарита не знала, что отвечать.
— Где твой ребенок? — еще раз тихо спросил он.
— О, ты поможешь мне найти его! — воскликнула Маргарита и в нескольких словах рассказала Вальтеру о случившемся. — Я думала найти здесь нищую и потому пришла сюда. Помоги мне, ради всех святых, спаси моего ребенка! Найди его, и я вечно буду молиться за тебя!
Вальтер с грустью смотрел на Маргариту, не веря, что это та самая девушка, чудесное пение которой он слышал по вечерам.
— Хорошо, — сказал он наконец. — Я пойду вместе с тобой и не успокоюсь до тех пор, пока не найду твоего ребенка.
— О мой добрый Вальтер, я век буду благодарна тебе!
— Пойдем, Маргарита. Уже ночь… Мы найдем нищую графиню где-нибудь в парке. Я часто видел ее здесь.
— Она не сознается в похищении.
— Да, всякому другому, но не мне… Не пугайся, если увидишь ее среди подонков — любителей ночной поживы.
— Веди меня, куда хочешь, Вальтер, только помоги найти моего ребенка.
— Пойдем!
Они молча, каждый думая о своем, пошли по узкой тропинке, которая вела в чащу леса.
— Маргарита! — прервал молчание Вальтер. — Как я любил тебя!.. Ты оттолкнула меня, а я благословлял тебя. Ты избегала меня, а я жил только мыслью о тебе. Ты любила другого, а я и теперь еще готов отдать за тебя жизнь.
Но Маргарита оставила слова Вальтера без ответа. Да и что было отвечать? Путь к отступлению был отрезан — прошлого не вернуть.
Вальтер прислушался: собралась ли на эту ночь в свое убежище шайка бродяг? Раздвинув ветви, он подошел к знакомому месту.
Но, увы,— там было пусто.
Вальтер знал еще одно место, где бродяги собирались на ночь. Воодушевленная надеждой, Маргарита спешила за ним.
Наконец они достигли поляны, скрытой кустами и деревьями. Вальтер попросил спутницу, чтобы она подождала его, и нырнул в заросли. Но в этом убежище Вальтер нашел только нескольких пьяных бродяг, которые встретили его угрозами и бранью. На вопрос, тут ли нищая графиня, его только обругали. Он вернулся к сгоравшей от нетерпения Маргарите.
— Ее нет в парке, —сообщил он. —Похоже, она знала, что ты будешь искать ее.
— Значит, теперь нет надежды найти моего ребенка? — спросила убитая горем Маргарита.
— Я думаю, она может быть у Альбин.
— У Альбин? — торопливо повторила Маргарита. — Кто это?
— Я пойду к нему один. Подожди меня здесь, в парке.
— Нет-нет, возьми меня с собой.
— А ты не боишься идти в такое скверное место?
— Кто может обидеть меня, Вальтер, когда ты со мной?
Маргарита произнесла эти слова так трогательно, так заискивающе, что Вальтеру не оставалось ничего, кроме как согласиться. Они поспешно вышли из мрачного Вильдпарка, чтобы присоединиться к уличной толпе.

XXX. ПРИТОН ПРЕСТУПНИКОВ

Густой весенний туман окутал многолюдный город. Мостовая была мокрой и грязной. Фонари распространяли тусклый свет и желтыми пятнами отражались в слякоти.
На прорезавшей город Фридрихштрассе еще сияли витрины магазинов. Экипажи развозили публику из театров. Пешеходы, молодые и старые, бедные и богатые, обгоняя друг друга, торопливо шли по тротуарам.
Мы последуем за юной парой, которая торопливо устремилась вдоль Фридрихштрассе, а потом свернула в поперечную улицу.
— Вот мы и у цели, — сказал Вальтер, показав на тускло освещенные окна погребка в угловом доме, окна которого выходили и на Фридрихштрассе, и в переулок.
— И здесь бывает нищая графиня? — удивилась Маргарита.
Этот квартал находился неподалеку от королевских ворот. Вокруг были особняки богачей и вельмож.
Обычно преступники и бродяги выбирают для своих сходок более отдаленные и потаенные места, а хозяева трактиров, торговля которых поддерживается посетителями, ведущими ночной образ жизни, поселяются на окраинах города.
Однако хозяин упомянутого погребка поступил иначе.
Альбино Фольрад, альбинос с белыми волосами, красными глазами и женоподобным лицом, начал с того, что за деньги показывал себя с подмостков. Но это не приносило ему больших барышей, и он решил переменить ремесло. Тертый калач, он уже не раз сталкивался с полицией и хорошо знал, как лучше избежать ее внимания. С этой целью он нанял подвал в аристократической части города, на углу Фридрихштрассе, где никто не мог и подозревать за ним чего-либо предосудительного, и окрестил свой кабак игривым названием «Кафе-клапе». Вскоре дело его расширилось и посетителей стало так много, что он легко оплачивал дорогую аренду.
Название «Кафе-клапе» проще всего переводится на нормальный язык как «Убежище преступников». Это самое подходящее название притону, где ежедневно собирались самые отъявленные мазурики. Здесь они обсуждали свои дела и намечали жертву, здесь же делили барыши, полученные от воровских предприятий.
Заведение особенно не выделялось, так как в городе все кабаки для ремесленников, кучеров и работников находились в подвалах. Плотные белые занавески скрывали окна от любопытных взоров прохожих, а витрины многочисленных магазинов отвлекали их внимание от расположенных у самой земли окон подвала.
К Альбино по большей части приходили те, кто состоял под надзором полиции и слыл опасным для общества. Полиция даже не подозревала, что те, кого она ищет, находятся так близко.
Вальтер с Маргаритой подошли к лестнице, ведущей в погребок, и остановились в нерешительности. Стеклянная дверь его была приветливо освещена и увешана заманчивыми вывесками.
— Тебе бы лучше не входить сюда, — сказал Вальтер тихо.
— Позволь мне идти с тобой, Вальтер. Не бойся за меня, — твердо ответила Маргарита.
Вальтер открыл дверь — звякнул колокольчик — и они вошли в переднюю комнату погребка.
Ярко горела лампа. Посередине стоял стол, на котором для вида или для случайных посетителей красовались чашки, стаканы и бутерброды. Позади стола у стены находился открытый шкаф, где виднелись бутылки и кувшины. Налево находилась полуоткрытая дверь, из которой валил чад и слышался гул голосов.
Посмотрим же, что за посетители собрались здесь.
Уже больше часа в самой отдаленной комнате сидел с гостем Альбино Фольрад. Прежде он показывался на провинциальных подмостках в обществе Геркулеса, гремучего змея и редкостного жука и носил другое, весьма странное имя. Широкоплечим и бородатым гостем его был знакомый нам Дольман.
— Вам это кажется невероятным, Альбино, а между тем каждое мое слово — истинная правда. Вы же должны знать Фукса, — говорил Дольман, облокотившись на покрытый клеенкой стол. — Фукс — мастер в своем роде, а Черная Эсфирь…
— О ней я наслышан… — Альбино встал посреди комнаты. Его внешность производила отталкивающее впечатление: совершенно белые волосы, хотя ему было не больше тридцати лет, красные, как у кролика, глаза, безволосое лицо, ввалившиеся бледные щеки, бесцветный, сладострастно приоткрытый рот. — Эсфирь хороша собой и, должно быть, любит удовольствия?
— Не так, как вы думаете. Она плохо приняла бы вас — за ваши манеры.
— Она настоящая женщина, Дольман, и к тому же доступная.
— Если вы будете иметь у нее успех, то можете натолкнуться на соперника.
— Ну, это мы посмотрим… Я надеюсь, что дело примет другой оборот. Необходимо только выбрать подходящий момент. Что же касается моей наружности, то ведь дело не в лице.
— Согласен. Если она что-то и полюбит в вас, то никак не вашу внешность… Налейте мне еще!
В эту минуту послышался страшный шум в комнате рядом, считавшейся хозяйской. Закрытая до сих пор дверь отворилась, и в ней появился стройный, нарядно одетый молодой человек с нафабренными и закрученными усиками. Его облик дополняли перстень с печаткой и толстая цепочка, которую можно было принять за золотую. Он велел Альбино подать пиво.
Только теперь стало понятно, что шум в соседней комнате был вызван рукоплесканиями. Соседняя комната имела особый выход во двор, откуда через две пары ворот можно было попасть на улицу и в переулок.
В задней комнате четверо прилично одетых мужчин сидели за круглым столом. В их числе был бледный молодой господин в очках. Он с лихорадочным вниманием следил за тремя картами, которые один из игроков, показав ему, бросил на стол рубашками вверх. Если бы молодой человек отгадал, которая из трех карт была тузом пик, он выиграл бы. В противном случае он терял поставленный им фридрихсдор. Но метавший игрок постоянно выигрывал. Молодой человек в очках в третий раз терял деньги, данные ему отцом на учебу, хотя ему каждый раз и казалось, что он заметил место пикового туза.
На отчаянный, наигранный смех студента и его восклицание: «Это мошенничество! В серьезной игре так не поступают!» — раздался шум, о котором мы уже говорили. Бледный юноша проиграл последний фридрихсдор, из данных ему— со строжайшими наставлениями — отцом. Теперь ему оставалось либо быть выгнанным отцом, либо застрелиться.
В это время Альбино внес заказанное пиво и получил за него плату.
Шулеры рассчитали, что отчаявшийся юноша своим громким именем может быть полезен им, чтобы подыскивать неопытных людей, приезжавших в столицу с большими или малыми средствами, и сводить их с игроками, и предложили ему присоединиться к их шайке.
В тот самый момент, когда происходила эта сцена, у входной двери звякнул колокольчик. Мошенники тут же заперлись на ключ.
В соседнюю комнату вошли двое новых посетителей. Это были старуха Робер и Кастелян.
Дольман, взглянув на них, тихо засмеялся.
— Дай мне кюмеля и колбасы, — сказал Кастелян Альбино, который, похоже, был ему хорошо знаком, — и чашку чая для госпожи Робер.
— Не нужно, не нужно, мой милый! — поспешно произнесла госпожа Робер. — Я ничего не пью, разве что съем кусочек колбасы из твоей тарелки.
— Эта добрая женщина копит деньги, а потому голодает, — подмигнул Дольман Кастеляну. — И все это для своего нового супруга… И когда же состоялась свадьба?
— Занимайтесь своими делами! — сказала старуха, кладя зонтик и мешок на стол, за который уселся тучный Кастелян. — Вам и без меня есть о чем подумать. Скажите лучше, как идут дела в «Белом Медведе» и что поделывает доктор? — Лицо старухи исказила злая улыбка.
— Смотри, чтобы я не ответил тебе тумаками! — воскликнул Дольман. — Проклятая ведьма!
— Тише, тише, дети мои! — Кастелян поднял свою толстую руку с мясистыми пальцами. — Стоит ли вам упрекать друг друга?
Кастелян был в весьма приличном сюртуке и шляпе, вероятно, оставшихся от закладов у госпожи Робер. Она пустила Кастеляна к себе в дом, кормила и поила его, за что он помогал ей обделывать темные делишки, — словом, исполнял при ней незавидную роль мужа, безо всякого на то благословения священника: госпожа Робер пожалела на это денег.
Альбино принес колбасу и водку, когда у двери снова послышался звон колокольчика.
Вошли двое мужчин. В одном с первого взгляда можно было признать жулика, а второй по виду был отставным хористом: небольшого роста, сутуловатый, с толстым, круглым, гладко выбритым лицом и бегающими желтыми глазами. Длинные вьющиеся волосы дополняли этот портрет. Тщательно застегнутое платье сильно лоснилось, особенно на рукавах. Из светло-коричневого оно стало совсем темным.
Спутник отставного актера, потерявшего голос, очевидно, прихватил его с собой для своих темных целей. Войдя в трактир, он бесцеремонно бросил шляпу на стол и исподлобья осмотрел присутствующих. Его руки в темных пятнах и с черными ногтями дали Дольману повод решить, что пришедший или кузнец, или гравер.
Новый гость коротко и отрывисто потребовал себе пунш и тотчас же бросил на стол деньги. Альбино внимательно осмотрел монеты и только потом дал сдачу.
— Вы что, никогда денег не видали? — запальчиво спросил незнакомец, подняв на Альбино мрачные глаза.
Трактирщик тем временем бросил монету на стол, чтобы проверить на звук.
— Вы напрасно сердитесь. На этой неделе я два раза получал фальшивые талеры.
Незнакомец, вскочив, выхватил талер из руки Альбино:
— Так верните мне талер, вот другие деньги. Но знайте, ноги моей больше не будет в вашем мерзком кабаке!
— Смешно! — заметил актер, желая вставить и свое словцо в громкий разговор. — Что же теперь — остерегаться давать талеры? — И он с удовольствием начал прихлебывать пунш из стоявшего перед ним стакана.
— Самое выгодное дело — чеканить талеры! — рассмеялся Кастелян.
—Вот уж точно! А пока те, кто живет за счет других, не хотят брать и настоящих… Что значит фальшивый талер? — рассуждал незнакомец. — Какое значение имеют какие-нибудь две тысячи монет, вычеканенных не из настоящего серебра?
— Никакого! — согласился актер, не выпуская из рук стакана.
— Только бы каждый брал их. Настоящее это серебро или какое другое — все равно.
— Само собой, все равно, — заключил актер. — Возьмем хотя бы бумажные деньги: какую стоимость имеют эти разрисованные бумажки в руках тех, кто их имеет? Воображаемую, только воображаемую. — Актер явно хотел выказать свою образованность.
Госпожа Робер покачала головой и обратилась к тарелке Кастеляна, желая взять кусок колбасы, но возлюбленный семидесятилетней мошенницы ничего ей не оставил.
— Ты, похоже, проголодалась, милая Робер? —с наигранной заботой сказал Кастелян, заметив ее удивленный взгляд. — Альбино, принеси-ка нам…
— Ничего не надо приносить! — испуганно перебила старуха. — Мне вовсе не хочется есть.
— Ты опять сильно кашляешь. Вспомни о своей одышке, милая Робер, не отказывай себе… — снова проявил Кастелян заботу, которая заставила Дольмана засмеяться.
«Ах, мошенник! —подуман он весело. — Все вытянет из старухи, пока в один прекрасный день не бросит ее… Он просто хочет получить вторую порцию».
Заметив, что Дольман смеется над нею и Кастеляном, старуха злобно проговорила:
— Во всяком случае, будь у меня аппетит, я в состоянии заплатить и за шестьдесят порций колбасы. Некоторых от такого аппетита удерживает то, что им нечем заплатить за ночлег и за водку.
— Вот тебе, Альбино, мой долг! — сказал Дольман вместо ответа и положил на стол монету. — Я не из тех, кто не оплачивает своих счетов.
Тут старуха разразилась таким громким и хриплым смехом, что актер, о чем-то шептавшийся с незнакомцем, испуганно обернулся.
— …от доктора! — выдавила старуха сквозь смех.
При этих словах Дольман порывисто вскочил, с грохотом отодвинув стол. Стакан полетел на пол.
— Смотри, чтобы я не поломал тебе ребра, проклятая старуха! — закричал он, размахнувшись кулаком. — Еще раз скажи это — и отправишься к чертям вместе с твоим Кастеляном! Он знает меня — я не люблю шутить.
— Что с тобой? Разве есть что-то обидное в слове доктор? — удивился толстяк.
Дольман готов был броситься на престарелую парочку, но Альбино остановил его:
— Вы что тут, не слышите, что колокольчик звонит? Не шумите!
Действительно, кто-то вошел. Это была нищая графиня. Полиция не трогала ее больше, несмотря на ее фантастические лохмотья. Правда, сначала ее как бездомную посадили в работный дом и повели к судье на допрос. Но там она сразу назвала себя графиней Понинской, и когда подтвердилась ее принадлежность к обедневшему польскому дворянству, старуху выпустили. Вскоре ее уже знали все полицейские в округе, но не трогали, так как арест ни к чему бы не привел.
Нищая графиня поклонилась гостям, с достоинством уселась у стола в задней части комнаты и подозвала к себе Альбино.
— Принеси-ка мне стакан — да побольше, —приказала она хриплым голосом, и ее грязное, загорелое лицо исказила довольная улыбка.
— Хорошо, графиня, — ответил Альбино, — но прежде… — Он протянул руку.
— Знаю, что ты думаешь, сын мой. — Старуха ко всем обращалась на «ты». — На, послушай-ка звон! — Она похлопала по одному из карманов, в котором зазвенели деньги.
— Значит большой…
— Если не хочешь лишний раз беспокоиться, принеси сразу два больших — мне хочется как следует выпить, сын мой… Ох, давно у меня во рту не было и капли драгоценного напитка, облегчающего нашу жизнь! — Графиня тяжело вздохнула.
— Что это вы сегодня спозаранку ходили со свертком к наезднику Лопину? — поинтересовался Альбино, наливая водку в стаканы.
Старуха на миг растерялась.
— Я… утром?.. Ты, верно, тогда не совсем еще проснулся, сын мой?
— Когда поутру я выпускал последних гостей, чтобы закрыть на пару часов свой погребок, вы проходили по Фридрихштрассе.
— Ты это во сне видел: я ночевала в Вильдпарке и встала очень поздно. У меня старая привычка долго спать. — Графиня сипло засмеялась.
Альбино подал ей два больших стакана, за которые она, вынув несколько монет, сразу расплатилась.
Приход графини в кабак за порцией водки, от которой опьянел бы любой мужчина, прервал разговор Дольмана с госпожой Робер и Кастеляном. Дольман казался сильно разгневанным. Он встал и подошел к столу, за которым сидела эта нелепая пара.
— Чтобы вам известно было, что случилось с доктором, — начал он, — и чтобы вы впредь ко мне не приставали, я вам сейчас все расскажу.
— Ему кто-то свернул шею у тополиной аллеи. Мы это и без тебя знаем, — перебил Кастелян.
— Помолчи, пока я договорю… Он напился до бесчувствия в «Белом Медведе» и не мог заплатить по счету. У меня было несколько грошей в кармане. Доктор заметил это… Оттуда мы ночью шли вместе, и когда дошли до того места, где начинается громадное поле, этот мошенник предложил мне померяться силами, обещая меня побороть. В этой борьбе он сломал себе оба ребра. Так было дело, и горе тому, кто осмелится рассказать это иначе.
— Уже поздно, — сказала старуха Робер Кастеляну, как будто не слышала Дольмана. — Пойдем-ка!
— Как хочешь, милая Робер, ты знаешь, я сговорчив, но не очень крепко стою на ногах.
— Мне здесь очень не нравится, ты поел, выпил — и довольно. Господин хозяин, потрудитесь получить деньги — они настоящие.
Старуха встала, взяла свой мешок и, порывшись в нем, вынула деньги, потом бережно отсчитала и положила на стол несколько монет, но долго не могла отвести от них руку — видно, ей трудно было расстаться с ними.
Кастелян с трудом начал подниматься из-за стола, а старуха, прихватив зонтик и мешок, уже подходила к полуотворенной двери, когда колокольчик снова зазвонил. На этот раз в кабак вошли Маргарита и Вальтер.
И тут произошла любопытная встреча.
В дверях Маргарита столкнулась с госпожой Робер, и обе воскликнули от удивления, уставившись друг на друга.
— Что случилось? — спросил Кастелян, с удивлением глядя на эту немую сцену. Теперь, когда он уже встал, ему хотелось поскорее выйти из кабака.
— Эге! — произнесла старуха. — Да это же Марго!.. Мы должны вернуться… Это милая красавица Маргарита. И опять с новым дружком?.. Детка, так не годится: от принца — к нищему…
Маргарита хотела молча, с презрением пройти мимо старой сводницы — Вальтер успел шепнуть ей, что нищая графиня сидит в передней комнате, — но старухе не хотелось выпускать из рук молодую женщину. Она знала ей цену и уже думала о вознаграждении, которое может получить за то, что нашла девушку. Поэтому Робер опять вернулась в кабак, толкнув Кастеляна в бок и дав ему понять, чтобы и он следовал за ней.
Дольман с удивлением смотрел на всю эту сцену, а Альбино не мог отвести глаз от прекрасной посетительницы.
Графиня была так занята вином, что не заметила вошедших.
— Войдем, детка. — Старуха схватила Маргариту за руку. — Садись сюда… Я ведь желаю тебе только добра.
— Оставьте меня, госпожа Робер! —сказала испуганная Маргарита.
— Тебе не будет вреда, если ты пойдешь со мной… — убеждала старуха. Глаза ее алчно блестели, а костлявые пальцы все крепче сжимали руку молодой женщины.
— Оставьте Маргариту! — вмешался Вальтер, становясь между ними. — В противном случае…
— Ого! Только не давать воли рукам! — С этими словами Кастелян оттолкнул Вальтера.
— По какому праву вы вмешиваетесь в дела…
— …которые вас не касаются? То же самое я хотел спросить у вас! — перебил Вальтера заступник сводницы.
— Я ничего не понимаю… Маргарита, ты знаешь госпожу Робер и ее защитника?
— О Вальтер, помоги мне!
— Дитя мое, расскажи мне лучше, как ты сюда попала?.. Пойдем со мной… Один очень богатый господин… —бормотала старуха.
— Святая Дева, сжалься надо мною! — простонала девушка.
— Прочь с дороги! — воскликнул рассерженный Вальтер, оттолкнув Кастеляна.
— Убирайтесь отсюда, если желаете шуметь и ссориться! — закричал Альбино, подскочив к Вальтеру, на которого замахнулся Кастелян.
— Отвяжитесь добром! — Вальтер отступил к стене.
— Девушка может остаться, но мальчишка пусть убирается! — настаивал Альбино.
Толстый Кастелян, вооружившись ключом, набросился на Вальтера.
Дольман видел, что защитник девушки, которая плакала от страха, стараясь освободиться из рук старухи Робер, должен будет отступить перед двумя мужчинами.
— Прочь, Альбино! — громко закричал он. — А тебе, Кастелян, я разобью череп!.. Прочь, мошенники!.. Вдвоем — на одного!.. Оставьте его!
— Я справлюсь с ними сам, — остановил Дольмана Вальтер, перехватив руку Кастеляна.
— Я не допущу здесь скандала! — закричал Альбино, обращаясь к Дольману, который оттащил его прочь. — Еще не хватает посадить полицию себе и вам на шею!
— Так вышвырни отсюда эту старую сводню! Чего она пристает к девушке?
— Действительно, девушка слишком хороша, чтобы ее уступать старухе. — Альбино подошел к столу, возле которого сидели Робер и Маргарита. — Оставь девушку в покое! — Альбино, как бы желая защитить девушку, обнял ее за талию.
Маргарита вскочила. Ее лицо пылало негодованием, а маленькая рука с силой ударила Альбино по щеке.
— Ого! — воскликнул он. — Маленькая змея умеет жалить.
— Когда на нее наступают, — сказала Маргарита.
— Это справедливо, — поддержал Дольман решительную девушку. — Недурно было бы и сводне закатить пощечину.
Тем временем Вальтер вытолкнул толстого Кастеляна на лестницу, так что тот свалился на ступени.
— Убийца, разбойник! — Мадам Робер кинулась на защиту мужа, потрясая своим красным зонтом.
— Убирайтесь вон отсюда, да поскорее! — Вальтер едва удерживался, чтобы снова не напасть на лежавшего Кастеляна.
— Милый мой, давай уйдем, главное — я нашла пташку, и теперь уж мы не выпустим ее из рук. Ты знаешь, я умею доводить дело до конца.
— Проклятая скотина! — простонал толстяк, с трудом садясь на ступеньки. — Он переломал мне все ребра.
— Пойдем же!
— И поторопитесь, а то я вам помогу! — не успокаивался Вальтер, но все же вернулся в комнату, где Альбино снова приставал со своими ухаживаниями к Маргарите.
— Оставьте девушку в покое, Альбино, — остановил его Дольман, схватив за шиворот и оттолкнувши в сторону.
Шум разбудил нищую графиню. Ее голова, отяжелев, свешивалась на грудь, челюсть отвисла. Когда она вздохнула, храп разнесся на весь погребок. Графиня подняла голову, обвела комнату тупым взглядом и узнала Маргариту. Ее красное от водки лицо побледнело от испуга. Она встала, рассчитывая незаметно выскользнуть из комнаты. Но Вальтер заметил ее движение и, схватив за плечо, посадил на место.
— Куда вы девали ребенка, которого украли сегодня ночью?! — набросился он на старуху.
Дольман и Альбино тоже подошли к растерявшейся графине.
— Это она! Куда вы девали моего ребенка? — с отчаянием закричала Маргарита, бросаясь к нищей. — Сжальтесь! Скажите, где мой ребенок?
По лицу Альбино было видно, что он ничего не понимает.
— Оставьте меня! —сказала нищая графиня Вальтеру. — Ребенок у наездника Лопина… Я думала, вы будете благодарить меня за то, что я отдала его в хорошие руки. У Лопина за ребенком будет хороший уход, а потом из него сделают артиста. У вас ему придется быть нищим или того хуже.
Маргарита, больше не слушая старуху, бросилась вон из погребка. Вальтер быстро последовал за ней.

XXXI. ОХОТА НА МОРЕ

Можно представить удивление двора в Рио-де-Жанейро, когда стало известно, что граф Монте-Веро жив и невредим.
Император принял Эбергарда и отдал приказ найти мошенников, учинивших столь наглый разбой.
— Позволит ли мне ваше величество побеспокоить вас просьбой? — спросил Эбергард.
— Нам будет очень приятно хоть чем-нибудь услужить вам, дорогой граф Монте-Веро, — взволнованно проговорил Педро. — Печаль, испытанная нами, превратилась в радость, ведь мы любим вас как брата. Говорите!
— Вы весьма милостивы, ваше величество. Но я прошу позволения самому преследовать и наказать разбойников, — спокойно сказал граф.
— Нам известна ваша справедливость, и потому мы передаем эту нашу власть в ваши руки. Делайте все, что найдете необходимым, но не лишайте нас слишком быстро вашего дорогого для нас присутствия. Скоро ли мы увидим вас окончательно поселившимся в нашей стране?
— Мои обязанности заставляют меня возвратиться в Германию, как только я посчитаюсь с разбойниками, ваше величество. У меня там еще не завершено много дел.
— Слава о ваших делах дошла и до нас, господин граф. Вы и там приносите пользу человечеству. И мы счастливы тем, что можем называть вас своим другом. Но мы бы желали как-то ознаменовать эту радостную встречу, чтобы расстаться с вами, сознавая, что оказали вам все почести, которые в руках правителя служат выражением любви и уважения, чего вы в высшей степени достойны, граф Монте-Веро. За то, что вы не только в своих владениях, но и повсюду, где появляетесь, сеете добро, мы возводим вас в княжеское достоинство. Ваше графство с сегодняшнего дня становится наследственным княжеством Монте-Веро. Канцлер немедленно уладит необходимые формальности. Мы счастливы, что первыми поздравляем вас и желаем вам сплошного благоденствия, граф Монте-Веро.
Эбергард, растроганный, преклонил колена и пожал протянутую императором руку.
— Я благодарен вам за все, ваше величество, — проговорил Эбергард, когда император поднял его с колен. — Вы оказываете мне слишком великую честь. Сердце мое чувствует вашу доброту и благодарит вас, государь. Но в моей жизни есть многое, что делает слишком тяжелой пожалованную вами корону.
— Гордая скромность заставляет вас искать доводы, которые мы не можем принять. Граф Монте-Веро, мы были счастливы доверием, которое вы нам оказывали, мы знаем всю вашу прошлую жизнь. Не лишайте нас удовольствия выказать вам нашу любовь и уважение.
— Я не в силах возражать, ваше величество. Мне остается только сделаться достойным такой милости.
Поцеловав Эбергарда, император удалился.
Происшествия последней недели потрясли его больше, чем полагал Монте-Веро. Даруя ему одному во всей стране княжеское достоинство, император желал тем самым заплатить двойной долг. Его сильно беспокоила мысль о Корнелии Ренар.
В отдаленном зале дворца было прохладно. Занавеси на окнах защищали от солнечного света. Усевшись в кресло и подперев голову рукой, император погрузился в тяжелые раздумья. Только равномерное движение маятника нарушало тишину.
Вдруг портьера у двери откинулась и смуглая Эсфирь быстро вошла в комнату. Она казалась очень расстроенной, глаза ее блестели, лицо было бледно, волосы распущены. Она протянула руки, точно еще издали хотела просить о милости.
Педро обернулся и с удивлением узнал Корнелию Ренар. Эсфирь уже стояла на коленях перед императором.
Он встал, не находя слов.
— Будьте милостивы, государь… Я невинна… Ах, моего отца так жестоко обманули!..
— Однако он убежал с ложным графом и принимал участие в убийстве и грабеже.
— Это невозможно! — воскликнула Эсфирь, закрывая лицо руками.
— Не сомневайтесь больше, донна Корнелия, ваш отец — соучастник преступления.
— Это ужасно! Лучше смерть, чем такой позор.
— Ваш отец знал об обмане, но, разумеется, не посвящал вас в свои тайны.
— Он тоже был обманут незнакомцем, который представился нам в нашем доме как граф Монте-Веро. Отец не мог быть замешан в этом деле. Сердце дочери не может допустить этой мысли. Верьте мне, ваше величество, он не виновен, он обманут!
— Я жалею вас от души, Корнелия: вы страдаете без вины.
— Я близка к сумасшествию, ваше величество.
— Успокойтесь! Не будьте опрометчивы. Разве брат виновен в грехах брата, а дочь — в злодеяниях отца?
— Я пришла сюда, ваше величество, чтобы проститься с вами и поблагодарить за милости, которые вы мне оказали. Несчастная Корнелия возвратится в Европу, где у нее есть далекие родственники, к которым она пойдет просить приюта. У несчастной Корнелии есть только одно желание, только одна последняя просьба: не откажите в ней женщине, которая в отчаянии и которая может дойти до самоубийства, не в силах перенести позор.
— Говорите, донна Корнелия.
— Прикажите, ваше величество, не преследовать моего отца, который и без того страдает от угрызений совести. Избавьте меня от стыда и мучений, которые я не в состоянии буду переносить, — произнесла Эсфирь взволнованно.
— Очень сожалею, но я не в состоянии исполнить вашу просьбу, бедная девушка. Граф Монте-Веро уже получил позволение преследовать и наказать ложного графа и вашего отца.
— Значит, они пропали, и я вместе с ними. Вы меня больше никогда не увидите, ваше величество, никто не должен знать, где покончила с жизнью дочь несчастного, никто не должен больше ее видеть! — Эсфирь в отчаянии заметалась по комнате.
— Да утешит тебя Святая Дева, бедное, прекрасное создание! — проговорил Педро. Ему тяжело было расстаться с ней, но и невозможно было дольше удерживать ее в Рио-де-Жанейро. — Донна Корнелия, — сказал император, — возвращайтесь в Европу к вашим родственникам, но мне бы хотелось быть уверенным, что вас дорогой никто не обидит. У вас здесь нет никого, кто бы мог защитить вас и помочь вам, поэтому извините мой нескромный вопрос: достаточно ли у вас денег? Вы не отвечаете, вы закрываете свое прекрасное лицо… Подождите минуту…
Дон Педро подошел к столу, взял перо и написал на листе бумаги значительную сумму.
— Передайте эту записку казначею… А теперь — желаю вам всего хорошего.
— Мой государь, — подавленно проговорила Эсфирь. — Воспоминание о ваших милостях будет вечно сопровождать меня и придавать мне сил. — Она взяла бумагу и быстро вышла из кабинета.
Дон Педро смотрел ей вслед с тяжелым чувством — хитрая интриганка ловко сумела провести доверчивого императора.
Закутавшись в темную тальму, Эсфирь быстрым шагом направилась в казначейство. «Следует поскорее уехать отсюда, — встревоженно думала Эсфирь. — Было бы безрассудством поджидать Фукса и Рыжего Эде. Розыск и наказание разбойников поручено Монте-Веро, от которого они могли бы спастись, только убив его».
Но сила и могущество графа отнимали у нее всякую надежду на их спасение. Эсфирь решила довольствоваться полученными от императора деньгами — Дон Педро подарил ей около пяти тысяч талеров — и в тот же вечер с первым кораблем отплыла домой.


Возвратимся теперь к Эбергарду.
Покинув императорский замок, он торопился в свой дворец у французских ворот. Это была прелестная вилла. Простая и уютная, она напоминала швейцарские шале и стояла посреди великолепного парка в окружении тенистых пальм. Изящные беседки виднелись среди зелени, яркие птицы покачивались на ветках, обезьяны прыгали и играли в проволочных клетках.
Эбергард с особым почтением был встречен преданными слугами. Известие о получении им княжеского титула быстро разлетелось по городу и донеслось уже и сюда, так что ему пришлось принимать поздравления от всех своих слуг.
Граф Монте-Веро тотчас поручил управляющему Шенфельду, сопровождавшему его в плавании, преследовать разбойников. Сам же он хотел на следующий день поехать в свое поместье, чтобы до возвращения на родину успокоить поселенцев своим появлением.
Хотя разбойники разыскивались государственными сыщиками, он со своей стороны хотел отрядить людей в помощь им.
Когда многочисленные визиты грандов и прочих вельмож страны окончились и совсем уже стемнело, к его комнате подошел капитан Мартин и попросил Сандока доложить о нем. Но Эбергард сам вышел ему навстречу, радушно протягивая руку.
— Входи, Мартин. Судя по выражению твоего лица, у тебя важная новость.
— Очень важная, ваше сиятельство. —Капитан притворил за собой дверь.
— Называй меня по-прежнему, Мартин. Ты же знаешь, я не люблю титулов. Для тебя я был и останусь господином Эбергардом. Давай присядем, а Сандок зажжет нам свечи.
— Как пожелаете, господин Эбергард. — Мартин присел на стоявший поблизости стул. — На самом деле это были Фукс с сообщником.
— Я так и думал, судя по рассказу Шенфельда… Откуда ты это узнал?
— Я только что видел его на берегу. Он меня не заметил, я же его отлично разглядел.
— Значит, он в Рио?
— Только что приехал, господин Эбергард… Он говорил с негром, который, без сомнения, и есть тот негодяй, что недавно покушался на вас.
— Марцеллино! Значит, этот черный тоже принадлежит к шайке? Почему ты не схватил их?
— Тогда бы господин Эбергард не увидел ни меня, ни Фукса.
— Ну, рассказывай!
— Час назад я сошел с «Германии», украшенной тридцатью флагами в честь сегодняшнего торжества, и направился сюда. Я уже подходил к улице Иеронима, как вдруг заметил трех мужчин, которые свернули к трактиру на берегу. Негр показался мне знакомым. С ним были двое белых. Я осторожно пошел за ним, стараясь остаться незамеченным. На террасе у трактира было темно, так что я мог усесться там со своей кружкой пива… И тут я узнал негра, а в одном из белых — Фукса. Второй был мне незнаком. Вероятно, именно он выдал себя за сына господина Эбергарда. И тут я понял, что это один из тех мошенников, которых мы видели в трактире «Белый Медведь». Я не упустил бы их, если бы был не один. С тремя мошенниками я бы еще справился, напади на них врасплох, но к ним подошли еще двое. Как я затем понял, один из них был капитаном невольничьей шхуны, а другой кем-то вроде штурмана. Фукс о чем-то с ними условился, и мне казалось, что речь шла о бегстве.
— Ты давно вышел из трактира? — нетерпеливо спросил Эбергард.
— Еще часу не прошло… Молодцы эти говорили очень тихо, к тому же Фукс говорил на ломаном португальском. Наконец они, по-видимому, сговорились и, заплатив хозяину за водку и вино, вышли из трактира.
— Ты не пошел за ними?
— Разумеется, пошел. Как я мог оставить без присмотра этих проклятых мошенников. Я следил за ними с расстояния в двадцать или тридцать шагов. Они подошли к берегу, и, насколько я смог разглядеть впотьмах, там к их обществу присоединилась еще и женщина.
— Это, должно быть, невеста ложного графа, о которой рассказывал Шенфельд.
— Я не мог ее узнать. Она была закутана в темную тальму… Но она явно принадлежит к их шайке… Недалеко от берега стоял неказистый невольничий корабль — легкая шхуна, какими пользуются торговцы, чтобы уходить от преследования. Такая шхуна идет при попутном ветре быстрее парохода. Ее-то и нанял Фукс. Мне показалось, что они произнесли слово «Нью-Йорк».
— Значит, они уже отправились?
— В это время подъехали шесть крытых карет, и шхуна на свист капитана приблизилась к берегу.
— Но как же они выйдут из гавани, не заявив об этом заранее?
— Бьюсь об заклад, они ночью выйдут в море.
— Но, Мартин, ведь это невозможно!
— Для этой шхуны все возможно, господин Эбергард. В ней так много темных закутков на палубе, что никакой таможенник не обнаружит там пассажиров.
Эбергард встал.
— Плохо дело, — сказал он. — Но мошенники не уйдут от меня.
— Им потребуется не менее четырех дней, чтобы достигнуть Нью-Йорка. И нам не больше.
— Их корабль, вероятно, будет держаться берега. — Эбергард в беспокойстве начал ходить по комнате.
— У «Германии» тоже осадка неглубока, так что мы спокойно пойдем за ними.
— Этот Фукс, который уже однажды находился в моих руках и которого я тогда выпустил со строгим предостережением, теперь не уйдет от меня. Его следует обезвредить. Еще тогда я поклялся ему, что если он еще хоть раз встанет мне поперек дороги, пусть прощается с жизнью. Я избавлю общество от него не из личной мести, а потому, что он неисправимый разбойник… Мы должны догнать шхуну во что бы то ни стало. Вели разводить пары, Мартин. Через несколько часов я буду на «Германии». Мы должны выйти вслед за негодяями этой же ночью.
Но тут в порту раздался сигнальный выстрел.
— Черт возьми! — воскликнул Мартин. — Теперь мы не можем выйти раньше утра!.. Если шхуна успела выйти до выстрела, она будет на двенадцать часов впереди нас. Да еще при попутном юго-западном ветре.
— Тем не менее мы должны выйти как можно раньше. Ветер, попутный для шхуны, надует и наши паруса… Пока ты сделаешь нужные приготовления, я напишу письмо Шенфельду, так как мне самому уже не придется отправиться в Монте-Веро. Торопись, Мартин, вскоре я буду на пароходе.
Попрощавшись, капитан быстрым шагом вышел из комнаты.
Граф Монте-Веро засел за письмо к управляющему. Когда он окончил его, было далеко за полночь. Он переговорил с вестовым, который должен был отвезти депешу в Монте-Веро, и в сопровождении Сандока направился к гавани.
На «Германии», стоявшей на рейде, все уже было готово к отплытию.
Поднявшись по трапу, Эбергард поздоровался с матросами. Это были здоровые, широкоплечие молодые парни в белых рубашках с синими воротниками, в синих куртках, таких же панталонах и широкополых шляпах, которые они, здороваясь, сняли. На лентах шляп золотыми буквами было написано название парохода и имя Монте-Веро.
Подняли трап и якорь, но механик еще не получил приказ отчаливать.
— Ребята! — обратился Эбергард к матросам. — Нам предстоит погоня! Мы должны догнать корабль, который отплыл в Нью-Йорк на двенадцать часов раньше нас. Тот, кто первым увидит шхуну с темными парусами, получит сто долларов. Если мы догоним корабль и захватим его добром или силой, то каждый получит по сто унций золота… А теперь — вперед!
Довольные возгласы были ответом графу. Даже не обещай он матросам награды, и тогда их преданность не уменьшилась бы.
— Вперед! — скомандовал граф Монте-Веро.
Колеса начали медленно вращаться, вода запенилась, и пароход двинулся к выходу из гавани.
Еще до рассвета судно достигло острова Виллегеньон, где через несколько часов послышался выстрел, извещавший об открытии гавани. «Германия» обошла бухту и прошла мимо острова Лаге. Восход солнца застал корабль в открытом море. Свежий ветер поднял паруса, и красавец-корабль как птица полетел по багряным волнам.
Прошел день, а следов шхуны никто не заметил. Эбергард стал уже подумывать, не взяла ли она другой курс. Мартин же уверял, что они еще не могут увидеть шхуну. К тому же вечером небо заволокло тучами, что мешало наблюдению.
Граф приказал зарядить все шесть пушек и держать фитили наготове, зная, что невольничьи корабли обычно первыми стреляют по судам, которые кажутся им подозрительными.
Свободные от вахты матросы повисли на мачтах. Сандок взобрался на самую высокую. Но шхуны не было видно.
Под утро ветер сменил направление. Теперь «Германия» получила преимущество — корабль неприятеля не мог идти против ветра.
В полдень зоркий глаз Сандока завидел на горизонте черную точку, которая казалась совсем неподвижной.
— Шхуна! Шхуна по курсу! — радостно закричал он.
На палубе началось движение.
Эбергард направил подзорную трубу туда, куда указывал негр, и действительно увидел корабль, на котором убирали паруса.
— Судя по всему, это должна быть шхуна, нанятая Фуксом, — заключил он.
Сандок получил обещанную награду. Он продолжал зорко следить за неприятельским кораблем и вскоре сообщил, что на шхуне их, видимо, заметили, так как там поднялась суматоха. Но тут подул западный ветер, и матросы на шхуне подняли часть парусов.
Мартин, взглянув на компас, доложил, что неприятель больше не держит путь в Нью-Йорк, а свернул на северо-восток.
— Они стараются убежать от нас, — сказал Эбергард, наблюдавший за действиями шхуны в подзорную трубу.
— Эти мошенники не удерут от нас, даже если мне придется догонять их вплавь, — зло проговорил Мартин, сжимая штурвал и следя за тем, чтобы не сойти с курса, которого держался неприятель.
К вечеру «Германия» заметно нагнала шхуну. На пароходе царила радость. Эбергард велел подать всем по двойной чарке вина.
Неожиданно прорвавшаяся сквозь тучи луна позволила увидеть, что неприятельское судно уже настолько близко, что до него могут долететь слова, сказанные в рупор.
— Еще немного — и мы догоним эту ореховую скорлупу, — сказал Мартин.
— Возьми-ка правее! — приказал Эбергард и поднес рупор ко рту. — Эй, капитан! — закричал он. — Есть ли у вас на корабле двое немцев?
— Нет, наш корабль не принимает пассажиров, я плыву для закупки товара на рынок в Рио! — послышалось со шхуны.
— А почему вы изменили курс?
— Я не обязан отчитываться перед вами! И вообще, почему вы нас преследуете? Вы ведь тоже изменили курс!
— Потому что я хочу вас задержать! И если вы не исполните мое требование, я заговорю с вами другим языком!
— Вы мне грозите своими пушками? Но берегитесь, если оторвете от моей шхуны хоть щепочку! Кто вы такой?
— Граф Монте-Веро. Я преследую двух немецких разбойников! Отдайте мне их! В противном случае я открою огонь!
Со шхуны послышалась громкая брань.
— Я в последний раз требую выдать мне беглых разбойников! Жду ответа!
— Сейчас будет ответ! — послышалось со шхуны.
Через несколько минут на шхуне блеснул фитиль и раздался выстрел. Ядро просвистело мимо «Германии» и с шумом упало в воду.
— Огонь! — спокойно скомандовал Эбергард. — Сбейте им мачту!
Едва раздался приказ, как выстрелили три пушки правой стороны. Сильный треск и грохот падения доказал, что одно ядро попало в цель.
— Ого! — обрадовался Мартин. — Одной мачты как не бывало.
Эбергард увидел в подзорную трубу, что матросы с криками хлопочут возле сломанной мачты — своей тяжестью она накренила корабль, так что всем находившимся пришлось перейти на задравшийся борт. Среди команды выделялись двое, которые, судя по одежде, не были матросами, а также негр и женщина со сложенными на груди руками.
Сомнений больше не было — преступники были на борту шхуны. Но прежде чем отдать приказ стрелять снова, Эбергард хотел проверить, не удастся ли получить разбойников без дальнейшей борьбы. Он еще раз спросил, не желает ли капитан выдать ему тех, кого он требует.
Но негодяи, вероятно, увеличили плату капитану.
Сломанную мачту выбросили со шхуны за борт, и тотчас снова раздался выстрел. На этот раз ядро задело корму «Германии», которая в эту минуту меняла курс.
— Не желаете покончить добром — так получайте!.. Огонь!
Пушки выстрелили, и пороховой дым скрыл пароход, сделав невозможными дальнейшие наблюдения, тем более что луна снова скрылась за тучами.
— Похоже, ядра попали в цель, — удовлетворенно заметил Мартин. — По-моему, господин Эбергард, нужно идти на абордаж.
Во тьме ничего не было видно, и даже Сандок закричал, что он больше не видит шхуну. Можно было предположить, что она пошла ко дну, но Эбергард сомневался в этом. Ему казалось более вероятным, что неприятель, поняв, что борьба ему не по силам, воспользовался темнотой и пустился в бегство. Граф приказал направить пароход туда, где прежде находилась шхуна, а матросам — вооружаться.
Команда быстро разобрала остро заточенные тесаки и ружья. Эбергард и Мартин взяли по пистолету, а Сандок засунул за пояс кинжал.
Было так темно, что и за десять шагов ничего нельзя было разглядеть, поэтому на мачте повесили красный фонарь, как это предписывали морские законы. Но неприятельский корабль имел преимущество, которым пользуется каждый мошенник перед честным человеком: он не подчинялся законам, надеясь на счастливую случайность, которая нередко сопутствует ему.
Эбергард с особым вниманием следил за маневрами своего судна, так как каждую минуту могло произойти столкновение со шхуной, хотя более вероятным было, что она уже успела отойти достаточно далеко. Но вот один из матросов закричал, что видит шхуну недалеко от носа «Германии».
— Вон!.. Вон этот проклятый пароход!.. Черт вас побери!.. Вы еще предстанете перед морским судом за то, что испортили наш корабль, мерзавцы! Вам это дорого обойдется! — послышались в ответ выкрики со шхуны.
— Встаньте так, чтобы мы могли перекинуть на шхуну абордажный мост! —приказал Эбергард, не обращая внимания на брань.
— Только рискните пойти на абордаж! Всякий, кто ступит на мост, поплатится жизнью! Заряжайте пистолеты, друзья! — скомандовал капитан своим трем матросам, которые были заняты тем, что затыкали дыры в бортах или выкидывали за борт балласт.
—Отставить оружие! — закричал Эбергард. — Соглашайтесь на мои условия, и разойдемся с миром! В противном случае мы силой заставим вас выдать скрывающихся разбойников, и вы тогда будете обвинены в укрывательстве убийц!
— Вы ошиблись, здесь нет никаких разбойников! Можете сами обыскать корабль. Но если вы их не найдете, то заплатите мне за все повреждения. Помните, в Рио есть суд.
— Господин Эбергард, вы слишком добры и снисходительны… — в бешенстве прошептал Мартин. — Этот плут спрятал обоих разбойников в трюм. Предоставьте его нам.
— Успокойтесь, капитан Мартин, — одернул его Эбергард. — Всегда следует быть справедливым. Я не могу выпытывать признания, но постараюсь сам во всем убедиться. Перекидывайте мостик… Со мной пойдут десять человек.
— А Сандок? — спросил негр.
— И Сандок — у него хорошие глаза и отличное чутье.
Эбергард направился к борту, где перекидывали абордажный мостик. Матросы встали по сторонам его, а Сандок гордо замыкал шествие.
Мартин остался у руля и провожал графа беспокойным взглядом. Однако его беспокойство скоро сменилось удивлением. Эбергард приказал зажечь два факела и нести их впереди, а сам шел так твердо и уверенно, с таким достоинством, как будто следовал на королевский прием.
На шхуне царил хаос: валялись сбитые реи, щепки, канаты.
Капитан невольничьего корабля, широкоплечий, мускулистый мужчина в большой соломенной шляпе, сдвинутой набекрень, отчего хорошо видно было его грубое бородатое лицо, с недоверием наблюдал за приближением графа. Его матросы все еще были заняты в трюме.
— Вы должны доказать свое право на обыск, сеньор! — закричал капитан. — Но клянусь всеми святыми, вы меня запомните! Хоть сил у вас и побольше моего…
—Нам с вами не о чем говорить. Я и так сделал больше, чем следовало, трижды предложив окончить дело без драки и выдать мне беглецов.
— У меня нет пассажиров, сеньор. Я шел с четырьмя матросами за товаром на тот берег. Теперь мне надо идти обратно в Рио ремонтировать шхуну, и вы должны мне заплатить за все потери.
Граф приказал Сандоку позвать Мартина.
Темное море покачивало сцепленные корабли. Только два факела освещали стоявших друг против друга Эбергарда и капитана. В стороне матросы невольничьего корабля изредка перекидывались словами.
На мостике появился капитан Мартин.
— Мартин, — обратился к нему владелец «Германии», — узнаешь ты этого капитана корабля?
— Клянусь Богородицей, я ни на миг не сомневаюсь в этом. Третьего дня вечером он встретился с обоими разбойниками на берегу и получил от них деньги за переезд. Может, вы и это станете отрицать, капитан? Как называется кабак, куда вы заходили? Над его дверью старая вывеска с изображением монаха.
— Я не знаю никакого кабака! Если вы говорите о кабаке, который содержит Иероним, то советую лучше присматриваться к людям. Я там не бываю, а если вы что-то имеете против меня, давайте разберемся в Рио.
— Ну, это уж слишком! — возмутился Мартин. — Ведь мы же видели при свете фитиля двух разбойников, черного плута и женскую фигуру.
— В таком случае — ищите. Их нет на моем корабле. Вы забываете, что невольничьи корабли по большей части похожи один на другой. Не говорил я ни с какими немцами и не принимал их на борт.
—Тогда откройте трюм, — потребовал Эбергард.
— Нечего и отпирать. Все люки открыты. Идите и обыскивайте. Но повторяю: если вы ничего не найдете, то обязаны заплатить мне все убытки.
— Вдвое, втрое. Но не хотите ли вы заранее решить и то, что делать с вами, если мы их найдем? — спросил Эбергард.
— Тут нечего и обсуждать. Обыскивайте все — от палубы до кают.
Мартина так поразили спокойствие и уверенность капитана, что он стал присматриваться к нему, подозревая, не ошибся ли.
Как известно то, что все шхуны построены одинаково, так известно и то, что капитаны невольничьих судов — самый скверный и грубый народ. Это происходит от рода их занятий и от огромного денежного оборота, который им приходится вести. За мизерную плату они от торговцев невольниками на африканском берегу принимают негров, погружают их на корабль и везут, обходясь с ними, как с животными. А на американском берегу гонят их на рынок, чтобы получить за них большую плату. Одних несчастных покупают за силу, других за красоту. Человек превращается в товар. Не стоит и говорить, какую роль играет при этом кнут. Торговцы невольниками самые страшные люди на земле.
Мартин еще раз внимательно посмотрел на капитана. Нет, он не ошибся. Более того, этот нахальный плут явно что-то замыслил. Это подозрение заставило его остаться на палубе с факелом и несколькими матросами, в то время как остальные вместе с Сандоком, хорошо знавшим устройство такого корабля, последовали за Эбергардом вниз.
— Не смейте отдавать никаких приказов, пока владелец «Германии» внизу. Берегитесь, если люк якобы случайно закроется. Вы за это заплатите жизнью, — сказал Мартин капитану, который с пренебрежением оглядел его с головы до ног.
— Скажите, какая забота! А мне, друг капитан, охота посчитать вам ребра.
— Верю, верю… А скажите-ка, что это там за шум? — спросил Мартин.
— Вас уже и рыба раздражает? Не удивительно, что вам вздумалось стрелять в корабль.
— Хотел бы я посмотреть на эту рыбу… Учиться никогда не поздно, — спокойно заметил Мартин, сделав знак матросу, чтобы тот шел за ним. — Что-то я заждался возвращения господина Эбергарда.
— Проклятый проныра! — буркнул капитан, скрипнув зубами.
— Вы что-то сказали? Не стесняйтесь, говорите громче… Может быть, вы вспомните о каких-нибудь пассажирах, спрятанных в трюме?
— Нет, я только выразил скромное желание, касающееся вашей особы.
— Ого! Тогда мне следует вас поблагодарить! — рассмеялся Мартин и, пройдя мимо капитана и матросов, направился к противоположному борту.
Тем временем Эбергард спустился в глубокий трюм, похожий на склеп. Сандок шел впереди него, а матрос сзади. Красноватый свет факела озарил затхлое помещение. По обе стороны его находились двери: одни из них вели в каюты, другие в кладовые.
Эбергард подходил с факельщиком к каждой двери, отворял ее и осматривал эти грязные, отвратительные закутки. В носовой части располагались тесные конуры, запертые толстыми дощатыми дверьми. В них обычно запирали после наказания кнутом провинившихся негров. Но и там не было видно и следа пассажиров.
Сандок указал Эбергарду на дверцу, ведущую в трюм.
— Это место для бедных негров, — сказал он. — Их набивают сюда, как сельдей в бочонок.
Эбергард отворил дверцу, и они спустились в трюм. Здесь не было ни одного окна. Слышно было, как волны бьются о борта. Полусгнивший тростник покрывал пол. Не было ни одной скамейки. Словом, ничто, кроме зловония, не свидетельствовало о том, что тут неделями находятся десятки, если не сотни людей.
Эбергард приказал было подниматься наверх, как Сандок вдруг быстро прошел в кормовую часть трюма — к дверце, не замеченной другими. После его сильного толчка дверца отворилась. За нею был уступ. Во тьме казалось, что дальше ничего нет.
— Хозяин! Факел сюда! — закричал Сандок.
Подошел матрос с факелом. Сандок наклонился и издал крик, каким обычно черные выражают удивление. На полу стоял тяжелый мешок.
— Золото, хозяин! — торжественно проговорил Сандок.
Это был мешок из сокровищницы Монте-Веро.
— Теперь нет сомнений, — сказал Эбергард, — что разбойники на этом корабле. Просто они отлично спрятались.
В эту минуту наверху послышались крики и шум. Эбергард прислушался. Матросы подбежали к выходу, чтобы сбросить лестницу и стрелять в каждого, кто приблизится к люку.
— Вот они, мошенники! — послышался голос Мартина.
Эбергард в сопровождении матросов поспешно поднялся наверх. Мартин, стоя у борта, смотрел на воду, слабо освещенную факелом. Оглядевшись, Эбергард тотчас понял, в чем дело.
Шагах в пятидесяти от корабля на волнах качалась большая лодка, которую Эбергард посчитал разбитой при падении мачты. В лодке стояли Фукс, Рыжий Эде и дочь Гирша. На корме у руля сидел Марцеллино.
Мартин приказал спустить лодку со своего корабля, чтобы догнать разбойников. Он хотел спасти их и сокровища. Но граф Монте-Веро остановил его.
— Они приговорены, Мартин. Предоставь их воле Божьей, —проговорил он, глядя на шлюпку, качающуюся на волнах.
— Когда мы отплывем, господин Эбергард, они возвратятся на шхуну и вместе с награбленной добычей спокойно отправятся дальше… Позвольте хотя бы пустить пулю в этого проклятого черного дьявола. — И Мартин, схватив из рук матроса ружье, спустил курок, прежде чем Эбергард мог помешать ему.
За выстрелом последовали дикий крик, проклятия и призывы на помощь. Шлюпка покачнулась так сильно, что непременно опрокинулась бы, не будь на дне мешков с золотом.
Пуля попала Марцеллино прямо в грудь. Он резко вскочил и повалился за борт. Плеск воды говорил о том, что черный дьявол борется со смертью под покрытой мраком водой. Через пару минут мир освободился от него.
Капитан невольничьего корабля, казалось, не обращал внимания на происходившее на палубе.
Фукс и его приятели, схватив весла, подгоняемые смертельным страхом, изо всех сил старались уйти подальше от «Германии». Но их шлюпка стала игрушкой волн, и хотя усилиями двух преступников на какое-то время удалось увеличить расстояние между ними и кораблями, было безумием надеяться спастись на такой скорлупе среди разъяренной стихии. А потому граф Монте-Веро смотрел на них как на людей, обреченных на неминуемую гибель. Мысленно он простил их, понимая, что теперь они принимают наказание от руки самого Бога.
Когда шлюпка исчезла из виду, Эбергард возвратился со своей свитой на «Германию» и приказал капитану невольничьего корабля плыть в сторону Африки. Капитан скрипнул зубами, но больше ничего не говорил о возмещении убытков.
Эбергард подождал до утра и, убедившись, что возвращение шлюпки на шхуну невозможно, на рассвете приказал рулевому держать путь в Европу. Графу еще многое оставалось сделать в его немецком отечестве.
Он вспомнил о своем потерянном ребенке, и горячая слеза скатилась по его щеке. Он отдал бы все миллионы Монте-Веро и свои бразильские копи, с радостью променял бы свое могущество на бедность, если бы мог таким путем вымолить у Бога исполнить самое заветное желание — найти свою дочь. Граф Монте-Веро, конечно, знал, какие несчастья сопутствуют бедности и какие последствия влечет за собой беспомощная нищета, но он не подозревал и сотой доли того, что уже перенесла Маргарита.
Какую же безграничную скорбь он должен был бы испытать, когда исполнилось бы его самое горячее желание, когда он наконец увидел бы свое дитя...

XXXII. ЦИРКОВЫЕ НАЕЗДНИЦЫ

Это случилось в тот вечер, когда Маргарита и Вальтер находились в погребке преступников.
Альбино уже сказал, что утром видел нищую графиню, когда она торопливо кралась вдоль стен, что-то пряча под платком.
Графине удалось продать украденное дитя наезднику Лопину. Лопин хотел усыновить какого-нибудь ребенка, и торг состоялся.
Маленькое существо, выдаваемое публике за родного ребенка, должно было, пока оно еще не могло само двигаться, придать особый интерес и оригинальность представлениям в клетке со львами, которых Лопин перекупил у Леоны. Мы увидим дальше, какое воздействие умел оказывать этот человек на чувства зрителей.
Цирк располагался в одной из боковых улиц, выходивших на Фридрихштрассе. Неподалеку от этой улочки находился и погребок преступников. Читателю уже знаком этот цирк — именно тут Эбергард встретил Леону.
В помещениях, отгороженных от арены занавесом, через который выходили к публике актеры, царило беспокойство.
Комнаты наездниц отделял от мужской гардеробной широкий коридор, в который можно было попасть с наружной лестницы между колоннами.
В дамской гардеробной три примадонны цирка Лопина спорили между собой. Борьба за первенство в цирке велась с использованием связей.
Кокетливая Лиди, миловидная немочка с небесно-голубыми глазами и неизменной пленительной улыбкой на лице, выглядела в своем прозрачном трико, слегка прикрытом воздушной юбочкой, и с крылышками за плечами, такой же светлой и сияющей, как ее имя на афише: «Дитя солнца».
Рядом с нею, помахивая изящным хлыстом, стояла черноглазая француженка Белла из парижского цирка Наполеона. Ее величественная фигура в черном платье с длинным шлейфом составляла контраст с грациозной Лиди. Волевое лицо, красоту которого еще более оттеняли роскошные, гладко зачесанные волосы, говорило о южном происхождении француженки и о ее неукротимом характере.
Третьей была англичанка мисс Янс. Она с гневом швырнула на пол душистую корзинку, из которой во время представления бросала офицерам цветы, и с яростью топнула хорошенькой ножкой.
— Этот Фельтон!.. — воскликнула она в ярости. —Негодный! Я не прощу ему этого!
— Что случилось, мисс Янс? — насмешливо спросила француженка на ломаном немецком. Она с утра уже знала о том, что старый лорд Фельтон приехал из Лондона, чтобы ограничить несколько необузданную расточительность секретаря английского посольства и положить конец его легкомысленным связям. Она также знала, каким оригинальным способом старый лорд заплатил долги своего сына. — Что случилось, почему вы так сердитесь?
— Черт возьми! — не унималась наездница, в гневе рванув свое украшенное цветами платье. — Этот Фельтон ни на что не годен!
— О, это уже старая история, милая Янс, —небрежно сказала Лиди, глядя в зеркало на игру своих бриллиантовых серег. — С секретарями никогда не следует связываться.
— О, я знаю, вы вербуете лорда Уда.
— Вербовала, хотите вы сказать, милая Янс, — засмеялась Лиди с сознанием собственного превосходства, что еще больше рассердило англичанку. — На последнем ужине у этого старого влюбленного дурака сам принц Вольдемар лежал у моих ног.
— Ложь, ложь! — закричала мисс Янс, подступая к Лиди. — Совершеннейшая ложь! Принц Вольдемар не лежит ни у ваших ног, ни у моих, ни у ног нашей француженки! Он продолжает валяться у ног Леоны, этой увядшей укротительницы.
— Ну, значит, это был принц Август… Я перепутала их, — поправила себя Лиди.
Между тем Белла, не слушая ее, воскликнула со смехом:
— Принц Вольдемар не любит никого! И Леону он давно забыл! Принц Вольдемар нынче — святоша!
— Иначе говоря, он любит всех… — рассмеялась хорошенькая Лиди. — Да, это был принц Август. Я не спросила его имени… я часто путаю моих поклонников. Впрочем, это мне не вредит — я никогда не перепутаю того, кто подносит драгоценные украшения, с тем, кто бросает только букеты.
— А я предпочитаю старого благочестивого камергера и принцу, и богатому лорду, отец которого приезжает, чтобы наказать сына, — проговорила Белла.
— Черт возьми! Да не говорите вы о лорде Фельтоне! — закричала белокурая англичанка, вынимая цветы из прически.
— Я говорю только правду, моя милая, — ответила Белла, играя хлыстом. Этот жест придавал особую весомость ее словам — горячая наездница однажды уже обошлась с лицом соперницы так же, как с крупом своей коня. — Вы же сами назвали благородного юного лорда негодным.
— Я могу назвать его как угодно, но другие не смеют.
— В таком случае я вынуждена сказать вам кое-что, что вас рассердит. Но я не боюсь вашего гнева. Меня не удивляет ваше поведение, мисс Янс, потому что, являясь в течение нескольких дней владелицей изумрудного убора в пятьдесят тысяч франков, вы уже считаете, что возвратить его по требованию лорда-отца — несколько унизительно и убыточно.
— О, злобная тварь! — Мисс Янс затопала ногами. — Змея!.. Кто сказал вам об изумрудном уборе?
— Вы надели его всего три раза, а теперь он исчез.
— Я его продала, мне нужны были деньги для бедного милого Вилли.
— Как трогательно! Какая щедрость! Пятьдесят тысяч франков Вилли — бедному, полоумному кассиру господина Лопина? Знаете ли вы, мисс Янс, какую недостойную шутку сыграл ювелир Розенталь со старым лордом Фельтоном, чтобы отомстить ему за то, что он снова должен был взять ваш убор?
— Расскажите, Белла, расскажите! — закричала Лиди, между тем как англичанка, побледнев сквозь румяна, стала внимательно прислушиваться. — Очень интересная история.
— Посудите сами: он выставил ваш изумрудный убор, которым вы так восхищались, когда надевали его, на таком видном месте, что все, кто проходит, замечают: «Это убор Янс Фельтон».
— О! Я пойду и накажу хлыстом каждого, кто осмелится назвать меня или благородного лорда!
— Разве ваше имя недостойно упоминания, моя милая? Такая скромность кажется мне преувеличенной, она не к лицу вам. Впрочем, газеты уже ухватились за это комичное происшествие. Почитайте их вечером за ужином — там все очень мило описано.
— Я тоже должна это прочесть. — Лиди с помощью пришедшей девушки сняла юбочку и расхаживала в прозрачном трико — если и не роскошной, то вполне миловидной Венерой. — Я люблю читать такие истории.
— Лорд Фельтон будет стреляться с автором, а Янс отомстит за себя. О, лорд Фельтон завтра будет богаче и могущественнее, чем вчера! Лорд Фельтон основывает с друзьями общество на паях, и тут уж у него будет много денег. Так много, что не могу даже выговорить по-немецки.
—Общество на паях! — зло засмеялась Белла. — Не на устрицах ли или шампанском? Папеньки разберут акции, отдадут деньги и, не получая процентов, будут увеличивать капитал. Так продлится некоторое время… Но, знаете ли вы, милая, что может случиться, если одному из отцов шутка обойдется слишком дорого?
— Ну? — спросила Лиди, собираясь уйти в свою гардеробную, чтобы снять трико.
— То, что некоторых господ отправят в тюрьму, потому что, между нами говоря, такие люди, как Фельтон, не умеют удержаться на плаву, а еще менее — занимать деньги. Только что их никто не может притянуть к суду. Для этого нужно больше ума, чем вы думаете.
— Вы пугаете меня, мадемуазель Белла. Уж теперь-то я непременно приму принца, — сказала Лиди. — С ним-то можно быть уверенным, что не попадешь в беду. Да, я больше не обойдусь так грубо с принцем Августом — и мой бриллиантовый убор уже не вернется к ювелиру.
— Конечно. Старые господа лучше всего, — самодовольно засмеялась Белла. — Старого камергера принца я охотнее приму в поклонники, чем его самого.
— Это дело вкуса. Без сомнения, всякий знает, что принц стоит выше своего слуги.
— Как случится… — кокетливо сказала француженка, расхаживая по комнате. — Иногда принц зависит от своего камергера, и влияние того сильнее, чем влияние принца… Оставьте себе вашего старого лорда Уда или принца Августа, который немногим моложе. Я возьму себе барона Шлеве, который управляет всем двором.
— Вы любите шутить и хвастать, — вмешалась в разговор мисс Янс. — Но чтобы доставить вам удовольствие, мадемуазель Белла, я обещаю завтра вечером надеть изумрудный убор. Хотите пари? Завтра вечером торжественное представление, и Лопин тайно готовит что-то необычайное. Мы, со своей стороны, тоже приготовим что-нибудь необыкновенное… Итак, завтра вечером мисс Янс в уборе Янс-Фельтон будет осыпать офицеров цветами.
— Это интересно. Вы бьетесь об заклад? — весело воскликнула Лиди. Ей весьма шла накидка, наброшенная на плечи. — А на что?
— На ужин у Ворхарда. Там кормят лучше всего, — сказала француженка, с улыбкой протягивая сопернице руку затянутую в узкую белоснежную перчатку.
— Согласна! — Мисс Янс притронулась к протянутой руке Беллы.
В это время за дверью послышались голоса. Говорили очень тихо, и наездницы прислушались.
Это были не актеры — они уже покинули свои гардеробные. Лопин, живший напротив цирка, почти никогда не появлялся здесь после кормления львов, при котором всегда присутствовал.
Лиди, придерживая накидку, подкралась к двери, ведущей в коридор.
Горничная зажигала свечи в ее комнате и комнате Беллы. У мисс Янс она уже все приготовила.
— Тише, — прошептала Лиди, делая знак рукой. — Можно просто умереть со смеху… Двое встретились в коридоре и придумывают теперь самые странные предлоги, чтобы оправдать свое присутствие здесь.
— Кто там? — спросила, подходя на цыпочках, француженка.
— Барон фон Шлеве…
— Благочестивый господин, — захихикала Белла.
— …и лорд Уд, — прошептала Лиди, едва сдерживая смех. — Сначала барон якобы искал принца но этот предлог показался ему неловким, и он объявил, что желает говорить с Лопиным. А старый лорд впал в такое замешательство, что запутался в немецком и английском языках.
— О, я прошу не впускать сюда мужчин! — Сегодня мисс Янс была настроена благочестиво. — Это против правил.
— Конечно, потому что это не лорд Фельтон? — съязвила француженка.
— Вы видите, мадемуазель, что я уже распустила волосы.
— Так идите в вашу комнату и запритесь в ней, а нам не мешайте, мисс Янс.
— Ну, это слишком! Господин Лопин должен об этом знать. — Подобрав разбросанные цветы и локоны, англичанка выбежала из комнаты.
Разговор за дверью между тем продолжался.
— Будем откровенны, барон, и не станем мешать друг другу, — смеясь, проговорил лорд, протянув руку смущенному камергеру. — Такие немолодые люди, как мы, не выдают друг друга.
Шлеве, желтое морщинистое лицо которого приняло смиренное выражение, а стан несколько согнулся, смущенно опустил вниз серые глаза — эта встреча была для него чрезвычайно неприятна, но отступать было поздно. Благочестивым взором он пытливо посмотрел на смеющееся лицо добродушного старого англичанина.
— Во всяком случае, нам не в чем упрекать друг друга, — тихо проговорил он. — Но откровенность за откровенность, мой дорогой лорд. В вашем обществе я не могу исполнить миссию спасения и возвышения сердец, в то время как именно здесь передо мною открыто широкое поприще. Безнравственность весьма распространена в этой сфере, и я был бы счастлив, если б мог спасти хоть одну из этих несчастных девушек, погрязших в тщеславии и пороке.
— О, старый греховодник! — рассмеялась Лиди. — Он надеется возвратить вас, погибшую, на праведную стезю и спасти от дьявола.
— Негр, сколько его ни мой, все равно останется черным. — тихо ответила Белла. — Пусть его оправдывается.
— Благочестивая и добрая цель! — воскликнул лорд Уд. — Я это предвидел, барон. Сказать по правде, я добиваюсь того же, охраняя и защищая маленькую Лиди от искушений молодости… Могут ли молодые девушки в наш век жить на одно жалованье? Посмотрите вокруг, дорогой барон, и вы увидите, что они не могут существовать без каких-либо побочных средств.
— К несчастью, это правда, — кивнул барон Шлеве. — Потому-то эти женщины и отдаются телом и душой барышникам-предпринимателям, которые спекулируют их искусством и телом. Среди них находится молодая француженка…
— Вы говорите о мадемуазель Белле?
— Да, так зовут несчастную девушку, не имеющую ни родных, ни близких на всем свете. Она более других подвержена искушениям. Что остается этим девушкам в чужих краях, куда привел их корыстолюбивый предприниматель? Они погибают телом и душой и проводят с нищенской сумой преждевременно пришедшую старость, которая становится еще более тяжелой от угрызений совести за порочно проведенную жизнь. Они погибают, если не находят помощи, если небо не пошлет им человека, который осторожно и с любовью наведет их на путь истинный.
— Осторожно и с любовью?
— Именно осторожно и с любовью, иначе все труды пропадут даром. Силой, строгими увещеваниями ничего нельзя достигнуть с этими существами, уже вкусившими отравы. Их может спасти только кроткая, мягкая рука. О, я имею большой опыт в этом деле, хотя часто встречаю самую черную неблагодарность.
— И не перестаете быть человеколюбивым и заботливым?.. А, вот идет служанка, позовем ее… Поди сюда, моя милая! — сдержанным голосом позвал лорд. — Может быть, ты кое-что скажешь нам? Вот тебе за труды. Фрейлейн Лиди еще в гардеробной?
— К вашим услугам, ваше сиятельство. — Старуха почтительно присела, ловко протянув руку, в которую известный ей своей щедростью лорд вложил монету. — Фрейлейн здесь, в комнате.
— А мадемуазель Белла? — быстро спросил Шлеве, не любивший давать деньги.
— Этого я не знаю, — ответила женщина, пожав плечами, и тут же с улыбкой обратилась к лорду, так как успела оценить его подарок. — Не прикажет ли ваша светлость доложить о себе? Фрейлейн Лиди обыкновенно подолгу остается в своей гардеробной, и вашей светлости будет скучно ожидать ее. К тому же здесь сквозняки.
— Как ты заботлива! Ну хорошо, моя милая, доложи обо мне молодой артистке.
Старуха, ожидавшая подачки и от Шлеве, сделала вид, что идет в общую гардеробную. Обе наездницы отскочили от двери и бросились по своим комнатам, где уже были зажжены свечи.
— Подождите, — крикнул ей вслед Шлеве, вынимая из кармана золотую монету. — Не посмотрите ли вы заодно, в своей ли комнате мадемуазель Белла?
— Очень охотно, ваша светлость, — ответила старуха. — Я тотчас доложу о вас… Только… должна признаться — я забыла фамилию вашей светлости.
— Это не беда, добрая женщина, — отвечал Шлеве с добродушием благочестивого человека. — Доложите ей обо мне как о старом господине.
Он говорил отеческим тоном, но старую камеристку не так-то просто было обмануть. Она сделала почтительную мину и вошла в общую гардеробную, быстро затворив за собой дверь.
Как часто она служила посредницей в подобных деликатных обстоятельствах! Она так тонко умела различать высочество, светлость и сиятельство и так ловко обходилась с наездницами, что можно было подумать, будто ей самой некогда приходилось выслушивать подобные доклады. Старая Адамс знала все тайны наездниц и искусно пользовалась ими.
В черном фуляровом платке, в вылинявшем лиловом платье, которое она носила уже полжизни, в мягких, неслышных туфлях и с кривым носом, который неизменно показывался из двери ранее ее самой, эта обер-гардеробщица цирка неслышно прошла гардеробную и тихо постучала в комнату прекрасной Лиди.
— Кто там? — громко спросила наездница.
— Тссс… Фрейлейн Лиди, тише… — прошептала старуха, с важным видом подходя ближе.
— А, это вы! — Лиди протянула руку к стоявшему на столе колокольчику, чтобы позвонить камеристке. — Что вам нужно? Вы опять очень таинственны.
— Как и следует в подобных случаях, фрейлин Лиди… Его светлость ожидает в коридоре и просит позволение войти.
— Вы же знаете, милая Адамс, что с некоторых пор я не желаю говорить с лордом.
— Я это знаю — для принца Августа. Но не отталкивайте от себя его светлость, позвольте мне дать вам этот совет. Нужно ли вам говорить, что один может не знать о другом. Берите всех, фрейлейн Лиди. Быстро промелькнут дни, когда их светлости стоят у наших дверей.
— Вы знаете это по опыту?
— Да, к несчастью. Я уже спрашивала вас, слыхали ли вы о мадемуазель Барбе? У ее дверей тоже стояли их светлости, и она, думая, что это будет продолжаться вечно, наслаждалась с одним, не обращая внимания на других. Теперь никто не знает прекрасной Барбе, но все знают старую Адамс, которая из нужды служит в цирке, а между тем обе они — одно и то же лицо… Я скажу его светлости, что вы рады его видеть и что он может тотчас войти.
— Но я еще в трико, милая Адамс.
— Не беда, фрейлин Лиди. Его светлости не пристало ждать в коридоре. Он может простудиться и умереть. К тому же трико — тоже одежда, да на вас еще и накидка.
Старуха неслышно подошла к двери Беллы, которая старалась пококетливее надеть на голову шляпу. Она не сняла длинной черной амазонки, а только приподняла немного юбку, с удовольствием разглядывая свои элегантные сапожки. Ее ножки действительно были восхитительны, и маленький сапожок из бронзовой кожи с золотой вышивкой выглядел очень изящно.
Белла с удивлением подняла глаза на вошедшую, хотя отлично знала, зачем та пришла.
— Мадемуазель Белла, — сказала старуха, стоя в дверях, — вас спрашивает старый господин.
— Старый господин? Кто такой?
— Он не хотел назвать своего имени. Особенно важным он не выглядит.
— О, если это господин камергер, то его величия с меня достаточно. Впустите сюда на минутку старого господина, милая Адамс.
Старуха поспешила назад в коридор. Она почтительно отворила дверь и пропустила обоих господ вперед, позволив каждому идти по уже знакомой ему дороге.
Старый лорд отлично знал нужную ему дверь и с легкостью юноши влетел в гардеробную прелестной Лиди, которая встретила его полусердитым-полуласковым взглядом.
— Моя маленькая солнечная девочка, — с восхищением повторял старый влюбленный лорд свое обращение на всех известных ему языках, пожирая блестящими глазами едва прикрытые прекрасные формы девушки.
— Это не дело, лорд Уд. У меня могут быть неприятности. В гардеробных дам запрещено принимать посетителей. К тому же я не закончила свой туалет.
— Прекраснейшая из артисток еще в трико! — Старый посол кинулся с жаром целовать руки Лиди. Она великодушно позволила ему это, хотя отлично видела, что старый господин старается еще и приподнять накидку, чтобы хоть мельком бросить взгляд на то, что она скрывала, на то, что возбуждало в нем желания, которые едва ли можно было предполагать в столь старом теле.
— Вы очень любезны, лорд, но я все-таки должна вас попросить посидеть в этом кресле, пока я не приведу в порядок свой туалет.
— Не могу ли я немножко помочь вам? — спросил старый дипломат.
— Вы немножко посидите спокойно и подождите меня, — очаровательно улыбнулась прелестная Лиди и без лишних церемоний усадила старого лорда в кресло, стоявшее возле стола.
— Вы безжалостны, Лиди… Я хотел бы увезти вас на маленький ужин вдвоем.
— Вдвоем! А мы там не умрем со скуки? Ха-ха-ха! — Прекрасная наездница смеялась так заразительно, что старый лорд не мог рассердиться на ее грубоватую шутку и засмеялся вместе с ней.
— Вы настоящая злая нимфа, но на вас невозможно сердиться. Следует все принимать, как есть.
— Конечно. — Лиди, танцуя, снова подлетела к креслу, на котором сидел лорд Уд. — Сегодня здесь держали пари. Янс и Белла поспорили: англичанка обещала явиться завтра вечером в изумрудном уборе, который отец Фельтона возвратил придворному ювелиру. Лорд Уд, мой милый Уд доставил бы мне несказанное удовольствие, если бы вместо Янс в этом уборе явилась я.
— Несказанное удовольствие? Убор, дитя, не стоит своей цены, камни в нем по большей части мелкие.
— Пятьдесят тысяч франков — сущая безделица. Разве я не стою их?
— В тысячу раз больше, моя возлюбленная Лиди! — отвечал лорд. Кокетка гладила его лицо, вопросительно заглядывая ему в глаза. — Вы увидите это.
— О, драгоценный мой человек! — радовалась уверенная в победе Лиди.


В то время как в этой гардеробной десятки тысяч разбрасывались за минутное возбуждение, по темным улицам бродили едва прикрытые лохмотьями дети и женщины в поисках щепок на растопку. Больные мужчины с ввалившимися щеками рылись в мусоре, чтобы получить несколько грошей за найденные там тряпки и бумаги.
Камергер Шлеве застал черноглазую Беллу в тальме и шляпе и был принят весьма любезно. Легкий выговор за сказанное накануне ожидал его впереди. Когда эта пара хотела выйти из гардеробной, чтобы сесть в ожидавший их на боковой улице экипаж, внезапно раздался душераздирающий крик.
— Верните мне мое дитя! Оно здесь, в цирке… Нищая графиня продала его наезднику.
— Но ведь я уже сказала вам, что здесь нет никакого ребенка, — сердито отвечала Адамс.
— Вы лжете!.. — снова раздался отчаянный крик Маргариты. — Я хочу взять моего ребенка!..
Шлеве замер. Ему показалось, что голос этот знаком ему.
— Пойдемте, пойдемте, барон… — торопила его Белла.
— Я должна запирать… — говорила Адамс. — Успокойтесь же, здесь нет никакого ребенка.
— Это она… — прошептал Шлеве, узнавший наконец Маргариту, и остановился, не зная, на что решиться.
Несчастная мать не обращала на него внимания и со страхом и тоской простерла руки к Белле.
— Помогите мне, сжальтесь!.. — закричала она, падая перед Беллой на колени.
Вальтер подошел, чтобы поднять Маргариту. Ему не нравилось, что несчастная вымаливала то, чего, по его мнению, должна была требовать. Он хотел обратиться к покровительству законов, не зная, что Маргарите следовало избегать всякого столкновения с ними.
— Кого ищет эта несчастная? — спросила Белла.
Гардеробщица сделала ей знак удалиться, как бы желая сказать тем самым, что здесь она и одна справится или что эта девушка безумна.
— У вас ведь есть защитник. — Белла указала на Вальтера. — Пойдемте, барон.
— О Боже! — Несчастная в отчаянии закрыла лицо руками. — Неужели никто не поможет мне?
Шлеве узнал дочь Эбергарда. Он охотно прибрал бы ее к рукам, но Белла тащила его вперед. Впрочем, здесь нельзя было силой завладеть Маргаритой. Однако Шлеве надеялся снова напасть на ее след. Он был уверен, что она еще не раз придет в цирк.
Вальтер неприязненно посмотрел на старую Адамс.
— Ты ничего тут не узнаешь, — обратился он к Маргарите. — Нищая графиня или солгала, или дитя запрятано так, что отыскать его самой невозможно. В обоих случаях надо обратиться в полицию.
— Лучше идите домой, милое дитя. Дождитесь утра и тогда уже действуйте, — сказала гардеробщица, вспомнив почему-то историю, прочитанную вечером в газетах. — Успокойтесь. Все откроется, и вы получите ваше дитя.
— Мое дитя… — прошептала прекрасная Маргарита. — Бог и люди покинули меня. — Она пошатнулась, все поплыло у нее перед глазами.
— Жалко ее… — сказала старая Адамс, — Право, мне жалко ее. Ведь ей едва ли исполнилось восемнадцать лет. И она такая хорошенькая. Могла бы еще составить себе счастье.
Вальтер пытался успокоить и приободрить Маргариту. Он вытер ей слезы, которые текли по бледным щекам, и крепче закутал в старый платок.
— Успокойся, Маргарита, — тихо уговаривал он. — Я никогда не оставлю тебя. Мы вместе добьемся своего. Ты ведь всегда была такой мужественной и так сильно надеялась на Бога. Во мне ты имеешь верного друга и обижаешь меня, когда говоришь, что все бросили тебя.
— Вальтер, — прошептала Маргарита, вытирая слезы, — я очень благодарна тебе, но дай мне выплакаться.
Вальтер замолчал, и тут ему почудилось, будто он слышит над головой молодой женщины чей-то голос: «Согрешила — теперь страдай». Он схватил несчастную за руку и осторожно вывел из цирка.

XXXIII. ЛЕВ НА СВОБОДЕ

На следующий день на улицах города царило оживление. Народ толпился возле вывешенных на углах афиш, где крупными буквами было напечатано объявление о необыкновенном спектакле в цирке, во время которого господин Лопин даст невиданное до сих пор представление со львами. Смелый укротитель обещал публике, что войдет в клетку со своим ребенком и подтвердит старое предание о том, что львица не только не причиняет вреда беспомощному младенцу, но даже покровительствует ему.
— Этот Лопин посмелее мисс Брэндон, — заметил какой-то господин в толпе.
— Пока в один прекрасный день не останется в клетке навсегда — как закуска, — добавил другой. — Вон о Брэндон ничего не слышно… Бьюсь об заклад: она уже накормила львов собой.
— Это стало бы известным. Верно, она удалилась на покой, ведь занятие ее было прибыльным. Кажется, уже больше нет билетов?
— Я и даром не стану смотреть на это, — воскликнула немолодая работница. — Полиция должна запретить такое! Проклятый француз хочет взять собственное дитя в клетку — это просто стыд. Да он просто выродок! Господь не должен давать детей таким людям.
— Совершенно справедливо, — поддержал работницу проходивший мимо мужчина с дамой.
— А у вас много детей?
— Десять, но я не отдала бы ни одного этому мерзавцу, если бы он выложил передо мной и сто талеров. А сто талеров — хорошие деньги для бедного человека. Я никогда не держала столько в своих руках.
Одни смеялись над расходившейся женщиной, другие соглашались с ней, но большинство, не обращая на нее внимания, спешили взять билеты.
Вечером народ со всех сторон валил к цирку.
Лопин был доволен — сбор обещал быть полным, чего и добивался предприимчивый француз. Однако владельца цирка посетила полиция, обеспокоенная, не будет ли представление слишком бесчеловечным. Но ловкий француз объяснил, рассыпаясь в любезностях, что представление опасно только с виду, а на самом деле ни он, ни его ребенок не подвергаются ни малейшему риску.
Цирк заполнялся. В нижних рядах обитые шелком кресла занимали офицеры и богатые кутилы.
В дипломатической ложе молодой лорд Фельтон, отец которого, к счастью для сына, уже уехал, с почтительным поклоном уступил лорду Уду место у барьера. Мысленно он проклинал старого дипломата, так как только что узнал от придворного ювелира Розенталя, что лорд опередил его, купив изумрудный убор. На часть денег, оставленных Фельтону отцом с определенными указаниями, он тотчас же купил убор почти такой же ценности, так что, благодаря пари двух наездниц, Розенталь получил немалую прибыль. Но очаровательная Янс все-таки проиграла, и это бесило молодого лорда.
Принц Этьен тоже появился — в сопровождении других дипломатов, но королевская ложа по обыкновению оставалась пустой.
Чем выше, тем теснее сидели любопытные зрители: мужчины, женщины, дети. Везде разговаривали. Внизу жевали конфеты, повыше — леденцы и пирожки, а еще выше, изнемогая от жары и давки, ели хлеб, соря крошками, и просили друг у друга программку, чтобы внимательно прочесть о том, какое зрелище ожидает их сегодня.
В одной из лож можно было увидеть художника Вильденбрука и Юстуса фон Армана. На сей раз с ними не было молодого господина Ольганова — он сопровождал русского посла, уехавшего на несколько недель.
Наконец звонок возвестил о начале представления.
Во время выступления акробатов и клоунов Юстус и Вильденбрук тихо переговаривались.
— Посмотрите на девушку наверху, на последней скамейке, — проговорил художник:
— Бледная блондинка? Прекрасное лицо.
— Странно! Я не могу оторвать от нее глаз. В ней есть что-то необычное.
— Вы правы. Она с таким нетерпением ожидает обещанных чудес, что приятель, похоже, удерживает ее.
— Вот особенность нашего времени, — продолжал Вильденбрук, — такая юная особа и такая жажда зрелища, которое, возможно, даже нас, мужчин, заставит дрожать.
— Смотрите, показалась наездница Белла. Она сидит на коне, как будто родилась на нем.
— Да, она прекрасная и грациозная наездница.
Белла улыбалась: она выиграла пари. Ее конь слушался каждого движения. Девушка справлялась с ним так же смело и уверенно, как и Лопин, когда выезжал на своем любимом Эмире.
После Беллы появилась прекрасная Лиди.
Натянули тонкую прозрачную сеть, и Дитя солнца, вся в золотых блестках, порхала по ней с одной стороны арены на другую. Ее блестящая юбочка, украшенный золотом корсаж, прекрасная фигура в розовом прозрачном трико, распущенные волосы — все было прелестно и вызывало восхищение. Старый лорд Уд с наслаждением следил за каждым ее движением, а публика шумно приветствовала ее. Драгоценный убор. который достался ей, она надела всем на показ.
Янс, которая появилась после нее, управляя шестеркой белых коней, должна была довольствоваться не столь дорогим убором, который лорд Фельтон преподнес ей час назад. Она вскакивала то на одного, то на другого коня и бешено гнала их, щелкая кнутом. Во время этой дикой скачки она еще умудрялась превращаться то в испанку, то в нежную мать, то в танцовщицу. Лорд Фельтон был вне себя от восторга. Мисс Янс наградила его приветливым взглядом, а публика проводила ее громкими рукоплесканиями.
Девушка на последней скамейке, в которой читатель. без сомнения, уже узнал Маргариту, безучастно следила за представлением. Ее сердце сильно билось, дыхание замирало при мысли, что ребенок, которого негодяй возьмет с собой в клетку, ее дитя. Она так ничего и не добилась от Лопина. Он высмеял ее, говоря, что таким образом каждая могла бы явиться к нему с каким-либо требованием и что если она имеет к нему какие-то претензии, пусть обратится в суд. Было похоже, будто этот выродок знал, что Маргарита таким путем не может возвратить свое дитя, не рискуя сама попасть в тюрьму.
С ужасом прочла она в афишах объявление о грандиозном представлении Лопина. Инстинкт говорил ей, что алчный владелец цирка принесет ее ребенка в жертву своей наживе. Мучительная тоска овладела сердцем молодой матери. Смертельный холод сковал ее члены. Она хотела кричать, просить, взывать к людям, бежать к королю. Планы, один другого отчаянней, теснились у нее в голове. Она металась из угла в угол, несвязно бормоча что-то. Она была совершенно подавлена страшным горем. Наконец она каким-то чудом оказалась в парке и побежала за помощью к Вальтеру, — занятый служебными обязанностями, он вынужден был на некоторое время оставить ее одну.
Вальтер старался убедить несчастную, что страхи ее не обоснованы, что нищая графиня не отдавала ребенка Лопину, но Маргарита на все его уверения повторяла одно и то же:
— Это мой ребенок! Спаси его!
Вальтер должен был сознаться себе в том, что он не верит собственным словам: конечно, укротитель возьмет в клетку со львами ребенка этой несчастной женщины.
— Поджечь… Подбросить огонь… — шептала Маргарита. — Он не войдет тогда… Ты мне должен помочь, когда стемнеет…
Вальтер понимал, что материнская любовь и отчаяние могут довести несчастную до преступления. Если она в исступлении принесет к цирку горящую головню и ее страшное намерение удастся, она станет убийцей тысяч невинных людей.
— Маргарита! — сказал он сурово. — Обещай, что ты ничего не предпримешь без меня.
— Ты должен помочь мне… Ты недавно сказал, что никогда не покинешь меня… Ты должен помочь мне.
— Я помогу тебе, но сначала ты должна успокоиться.
— Я спокойна! Совсем спокойна!.. Говори только, что мы сделаем сначала?
— Сначала ты до вечера отдохнешь в хижине. Вечером мы вместе пойдем в цирк. Я расспрошу там всех еще раз, и мы попытаемся помешать представлению.
— Помешать! Да, помешать. Сегодня… А завтра я украду у него ребенка, как украла его у меня нищая графиня…
Вечером они отправились в цирк.
Чем ближе они подходили к нему, тем сильнее становилось волнение Маргариты. Ее била дрожь.
Вальтер вошел в квартиру Лопина и осведомился о ребенке. Ему ответили, что укротитель вышел с одним из своих детей.
— Я не могу поверить, — сказал Вальтер Маргарите, — что нищая графиня была у Лопина. У него есть собственные дети. Зачем ему чужой ребенок.
— Я не уйду из цирка. Я хочу видеть собственными глазами все, что произойдет, — твердила молодая мать.
— В таком случае я возьму билеты, чтобы ты сама убедилась, что это не твой ребенок. Иначе ты не успокоишься… После представления мы отыщем нищую графиню, и горе ей, если она не скажет нам всей правды.
Ценой большей части своего скудного жалованья Вальтер с трудом достал два места, и теперь Маргарита с лихорадочным нетерпением ожидала появления Лопина. Вальтер нежно успокаивал ее всякий раз, когда она глубоко вздыхала или негромко издавала бессвязные звуки.
Публика вокруг, не понимая, что делается с девушкой, с любопытством наблюдала за ней.
— Вам, может быть, дурно от сильной жары? — обратился к ней один из сидевших перед ней мужчин. — В таком случае давайте поменяемся местами.
Маргарита пересела. Она почти не сознавала, что делается вокруг, и что-то пробормотала. Мужчина принял это за изъявление благодарности.
Музыка прекратилась. Все взгляды были направлены на манеж.
Занавес распахнулся. Двое помощников вкатили на арену позолоченную клетку. Львы беспокойно метались по ней, издавая глухой рев. Потом лев, раздраженно помахивая хвостом, остановился возле решетки, а львица улеглась посреди клетки — ее большие желтые глаза мрачно смотрели на публику.
В огромном цирке стало там тихо, что можно было расслышать, как песок похрустывает под львиными лапами. Публика затаила дыхание.
Вдруг появился Лопин. Он был один, без ребенка. Его блестящее трико не позволяло скрыть какое-либо оружие. У него с собой был только бич.
— Где дитя?!.. Где ребенок?! — раздалось в нетерпеливой толпе.
Лопин почтительно поклонился. Его улыбка как бы говорила: «Все еще впереди».
Собравшийся народ не мог дождаться минуты, когда Лопин с ребенком войдет к раздраженным хищникам. Такие отвратительные инстинкты известны издавна. Достаточно вспомнить Древний Рим.
Маргарита в эту минуту изнемогала от страданий. Надежда, пробудившаяся в ней при появлении Лопина без ребенка в руках, теперь исчезла: неистовство толпы не оставляло сомнений, что трюк не может не состояться.
Лопин с улыбкой повернулся ко львам. Удар бича о решетку заставил львицу приподняться. У нее был такой вид, будто она не хочет показывать себя публике. Ее движения были медлительны и ленивы. Возможно, укротитель дал ей сегодня двойную порцию пищи, чтобы утолить в ней жажду крови.
— Алле! — воскликнул Лопин и щелкнул бичом. Этот звук, похоже, не особенно понравился царям пустыни. — Алле!.. Веселей!.. Бодрей!..
Казалось, Лопин играет с комнатными собачками. Он был небольшого роста, но крепко сложен. У него были сильные руки и могучая грудь. Волосы до плеч были цвета воронова крыла, выгодно оттенявшие светлое трико и сытое, гладко выбритое, слегка нарумяненное лицо. Взмахнув бичом, который Лопин держал в правой руке, он протянул левую в клетку.
Лев покосился на нее и вдруг быстро вскочил. Лопин отдернул руку, а лев бросился на золоченую решетку, яростно сотрясая ее. Укротитель засмеялся и сделал знак публике, как бы желая сказать: «Он немного сердит, но я сейчас начну играть с ним». Затем Лопин начал ходить вокруг клетки, щелкая бичом, и так сильно раздразнил зверей, что они оба с ревом кинулись на прутья. И тут откинулся занавес, и на манеже показался помощник с прелестным ребенком на руках. Лопин взял дитя, поцеловал его и, выйдя на арену, снова поклонился публике.
Раздались громкие аплодисменты. Но вдруг среди них послышался страшный, душераздирающий крик. Все взгляды обратились туда, откуда раздался голос.
Что означал этот крик? Не захворал ли кто? Не упала ли в обморок какая-нибудь мать, увидев невинную жертву?
— Нечего ходить сюда слабонервным!.. — послышались недовольные голоса — это мужчины проклинали помеху.
Лопин ни разу не взглянул в ту сторону, откуда послышался вопль. Держа в руках ребенка, он подошел с ним к самой клетке. Львы немного успокоились и почти мирно разгуливали по клетке, не обращая внимания на укротителя.
— Мой ребенок!.. Это мой ребенок!.. — послышалось сначала тихо, а потом все громче и громче. — Он купил его у нищей графини, чтоб отдать львам!.. Сжальтесь… Это мое дитя!..
Публика зашумела. Люди не могли понять, что случилось.
— Тронутая… — говорили одни.
— Святая Дева!.. Посмотрите наверх, на девушку! — кричали другие.
Страшно было смотреть на несчастную Маргариту, которая в отчаянии, дрожа всем телом, перескакивала вниз с одной скамьи на другую среди расступавшихся зрителей.
— Пустите меня!.. Пустите!.. — кричала она. — У него мой ребенок!.. Спасите… Спасите…
— Уведите эту полоумную !.. — кричали мужчины.
Но никто не решался приблизиться и остановить несчастную женщину. Каждый сторонился, чтобы дать ей место, полагая, что девушка помешалась при виде этой потрясающей сцены.
Лопин же, чувствуя, что часть публики на его стороне и не желает прекращения оплаченного удовольствия, не обращал внимания на происходящее, думая уладить все с помощью самой публики. Он дал знак, и оркестр музыкой заглушил крики женщины. Затем Лопин приблизился к клетке. Сегодня он уже несколько раз входил в клетку с ребенком на руках, играл со львами, а потом клал дитя на землю. Хищники все свое внимание обращали на него одного и не трогали младенца. Правда, львица пыталась обнюхивать его, но Лопин взглядом принудил ее оставить ребенка и опустить уже поднятую над ним лапу. Поэтому укротитель был уверен, что все обойдется благополучно и кровь не прольется. Частое общение со львами придало ему такую уверенность и смелость, что он без малейшей боязни отодвинул одну из задвижек, закрывавших дверцу.
Но в ту минуту, когда он протянул руку, чтобы отодвинуть вторую задвижку, волнение публики достигло предела. Все кричали. Музыка умолкла. Маргарита была уже возле барьера. Сопровождаемая угрозами и недобрыми пожеланиями толпы, она выскочила на арену и подбежала к клетке. Волосы ее рассыпались по плечам, руки были протянуты вперед, глаза сверкали.
Лев заметил постороннюю фигуру, набросившуюся на Лопина. Он испустил короткий рык и всем телом ударился в дверцу. Она задрожала и подалась. Еще одно усилие разъяренного животного, и задвижка отскочила. Дверца упала. Лев одним прыжком выскочил на арену — именно в тот миг, когда Маргарита, вырвав ребенка у побледневшего Лопина, бросилась бежать с ним.
Смятение и ужас охватили толпу. Дети и женщины с воплями бросились к узким проходам, а мужчины требовали застрелить взбунтовавшегося льва. Ложи быстро опустели, а офицеры, сидевшие возле арены, поспешили покинуть свои кресла — разъяренный лев был слишком страшным противником для человека, вооруженного маленькой саблей.
Читатель может спросить, почему не принесли ружья из артистической гардеробной? На это можно ответить, что описываемая сцена, в сущности, продолжалась считанные мгновения, так что никто не нашелся так быстро, чтобы принести оружие — единственное средство к спасению.
Лев, оказавшись на свободе, осмотрелся и торжествующе заревел. Львица, видя дверцу открытой, намеревалась последовать за ним. Но Лопин ударом бича загнал ее назад. Постаравшись как-то прикрепить задвижку, он отбросил хлыст и вытащил из-под трико кинжал.
Публика, ринувшаяся к выходу, вдруг заметила, что лев обратил внимание на несчастную незнакомку, вырвавшую у Лопина ребенка. Инстинкт самосохранения толпы так силен, что люди даже обрадовались — теперь-то лев займется бедной жертвой, а не ими. Но Лопин знал, что не одна лишь эта девушка падет жертвой разъяренного зверя, но и он тоже погибнет, если ему не удастся убить льва, спасая свою жизнь, но потеряв дрессированного зверя.
В этот момент раздался громкий крик:
— Я иду! Не бойся, я сейчас!
Это был Вальтер. Схватив наверху тяжелый железный шест, которым пользовались ламповщики, он, не переводя дыхания, перескакивал со скамьи на скамью. Но не успел он преодолеть и половины пути, как лев, сидевший до тех пор на песке, вскочил и бросился на убегавшую мать, которая с ребенком на руках хотела перескочить барьер.
Крик ужаса потряс стены цирка.
Лев прыгнул, и его когти разодрали платье несчастной. Она упала, прижимая к груди ребенка. Еще минута — и молодая женщина превратилась бы в окровавленный кусок мяса.
Лопин отскочил назад. Художник и шталмейстер устремились к арене. Но как помочь юной матери — они не знали. Даже выстрелить в льва без риска попасть в женщину никто не решался, тем более что вокруг зверя и его жертвы поднялось облако пыли.
Тут Вальтер достиг барьера.
— Назад! — закричал ему Лопин, но Вальтер ничего не слышал. — Назад!.. Ей конец!.. Не подходите — он бросится на вас!..
Не медля ни секунды, Вальтер поднял шест и изо всех сил ударил им льва по гривастой голове. Последовал миг томительного ожидания. Потом лев оставил жертву и развернулся, чтобы броситься на врага.
Никто не осмеливался помочь отважному юноше. Даже Лопин замер в нерешительности. Но Вальтер снова поднял тяжелый шест и с силой опустил на голову хищника, готового броситься на него. Лев испустил глухой, яростный рев, потом его передние лапы подогнулись, и он свалился на арену.
Цирк замер: удар убил или оглушил зверя? Слышался только глухой плач ребенка, придавленного телом матери.
Вальтер с замиранием сердца приблизился к лежавшей без чувств Маргарите. Бережно взял на руки ее и ребенка. Теперь было видно, что львиные когти задели не только шею, но и руку безжизненно лежавшей молодой женщины. Ребенок же остался совершенно невредим.
— Доктора, доктора! — закричали в публике.
Когда Вальтер внес Маргариту в гардеробную наездниц и положил на диван, в комнату вошел цирковой врач.
Старая Адамс сняла с Маргариты окровавленное платье. Лиди передала несчастной темное платье и теплый платок. Наездница была добра, как многие легкомысленные люди.
Доктор, сделав перевязку, сказал Вальтеру, что раны Маргариты не опасны. Когти льва чудом не задели жизненно важных органов, но спокойствие и внимательный уход за больной необходимы.
Вальтер горячо поблагодарил доктора, смущенный тем, что не может заплатить ему за помощь.
— Ни пфеннига, мой милый, — сказал врач, пожимая руку рабочего. — Вам еще предстоит немало расходов.
Он оставил лекарства и все необходимое для заживления ран, чтобы уменьшить лихорадку, которая, по его мнению, должна была начаться, и предупредить нервную горячку, возможную после столь сильного потрясения.
Маргарита наконец пришла в чувство и в первую очередь спросила о ребенке. Ей подали его. С нежностью она прижала его к сердцу и с благодарной улыбкой посмотрела на Вальтера. Не в силах говорить, она взяла его за руку, но он и без слов понял ее чувства.
Только когда разошлась толпа любопытных у входа в цирк и Маргарита немного приободрилась, Вальтер повел молодую мать в свою хижину. Большую часть пути ему пришлось нести на руках не только ребенка, но и мать.
В хижине он как можно лучше перестелил свою бедную постель и уложил несчастную женщину. Когда она уснула, он долго еще стерег беспокойный сон той, которая теперь делила с ним его кров — хоть и не так, как он некогда мечтал.

XXXIV. ПРЕКРАСНАЯ МОНАХИНЯ

Минуло несколько месяцев после происшествия в цирке.
При дворе произошли решительные перемены. Пока о них знали только близкие придворные, но последствия их уже ощущались во всех слоях общества, в том числе и в народе. Если прежде духовные и светские интересы уравновешивались, теперь все больше проявлялся решительный перевес в пользу церкви. И в первую очередь возникали новые монастыри.
Религиозное чувство и истинное благочестие составляют благо не только для всего общества, но и для каждого отдельного человека. Каждый, по воле Божьей, имеет право развивать их в себе — согласно собственной совести и собственным убеждениям. Если же истинное благочестие, возвышающее душу, заменяется ханжеством, а глубокая, чистосердечная вера — лицемерием, то внешние признаки религиозности наносят лишь вред, последствия которого неизмеримы.
Король, как мы знаем, был свободен от предрассудков. Он любил мир, потому что тот способствовал благоденствию страны, и сей человеколюбивый настрой короля поддерживал, как мог, граф Монте-Веро. Королева же, напротив, впала в меланхолию, близкую к отчаянию. Она была глубоко огорчена (хотя никогда не сознавалась в этом даже самым доверенным лицам) тем, что Бог не давал ей детей. Этим обстоятельством воспользовалось стремившееся к светской власти духовенство.
Умение и ловкость использовать подобные обстоятельства всегда отличали духовенство. С древних времен оно прибегало к одним и тем же средствам для увеличения своего могущества. У всех народов земли, какую бы религию они ни использовали, на какой бы ступени цивилизации ни стояли, было время, когда духовенство всеми возможными средствами стремилось к светскому господству. История неопровержимо доказывает это.
Никто не станет возражать против того, что среди духовенства во все времена появлялись великие и добродетельные личности, но нельзя отрицать и того, что рядом с ними попадались, как попадаются во всяком сословии, бесчестные, исполненные дурных страстей люди, которые становились гораздо вреднее и могущественнее, прикрываясь маской благочестия. Над ними с полной справедливостью можно произнести более строгай приговор, чем над бедными мирянами, чье доверие было обмануто.
Самое верное средство таких духовников — исповедь. На духу открываются все тайны, и очень редко духовное лицо сохраняет их, если только они имеют некоторую важность.
Наш читатель, конечно, заметил уже, что мы никогда не произносим голословных приговоров и тем более никогда не осуждаем всех поголовно, как это часто делают некоторые, хотя именно они должны быть терпимее всех прочих.
Мы придерживаемся только истины и фактов, и те из наших благосклонных читателей, кто уже слыхал о подобных проделках, поверят, что все описываемое нами происходило в действительности.
Исповедник королевы знал о тайне, которая давила на сердце несчастной женщины как свинец. Он знал также и о другой, еще более огорчавшей королеву тайне. Она имела связь с историей о пропавшей без вести принцессе Кристине. Исповедник королевы был верным приверженцем камергера Шлеве, больше того — он был его союзником. Именно под его влиянием Леона Понинская получила место аббатисы в Гейлигштейнском монастыре.
Эти три лица в последнее время приобрели громадное влияние при дворе. Оно было особенно опасно тем, что их вредные замыслы скрывались под личиной благочестия.
Мы знаем о гнусных намерениях Леоны, которая рассчитывала одним ударом уничтожить графа Монте-Веро и завладеть его несметными богатствами или, в случае неудачи, с помощью барона удалить его от двора. Новоиспеченная аббатиса Гейлигштейнского монастыря располагала для этого достаточными средствами. Королева была так очарована ею, что прекрасная монахиня большую часть времени проводила в столице, а не в своем отдаленном монастыре.
Отъезд Эбергарда не остался для нее тайной, так же как и то обстоятельство, что его увез один из его управляющих. Леона, ожидавшая этого отъезда с большим нетерпением, сделала необходимые приготовления, поскольку гораздо раньше посоветовала липовому адвокату Ренару запастись кинжалом.
Теперь, находясь между надеждой и сомнением и с часу на час ожидая известия о смерти Эбергарда, красавица монахиня решила заняться своей дочерью, которая стала красивой девушкой. Она не испытывала к ней ни искры любви, а хотела лишь завладеть ею для того, чтобы иметь в своих руках орудие против Эбергарда и исключить возможность того, чтобы по смерти мужа его несметные богатства перешли в руки законной дочери.
Шлеве взялся помочь в этом аббатисе и известил ее о том, что видел Маргариту возле цирка. С тех пор они оба делали все, чтобы снова напасть на ее след. Им удалось это лишь спустя несколько месяцев, когда Леона уже стала отчаиваться, не получая известий о Монте-Веро.
Аббатиса Гейлигштейнского монастыря уже несколько недель безвыездно жила в замке и постоянно виделась со Шлеве.
Королева очень полюбила благочестивую и знатную даму, влияние которой таким путем распространилось не только на короля, но и на все придворные учреждения.
Однажды, когда прекрасная монахиня находилась в комнате королевы, камергер доложил ей о каком-то незнакомом монахе, благочестивом отце Краемусе, который желает переговорить с аббатисой Гейлигштейнского монастыря о делах, не терпящих отлагательств.
Леона не знала никакого монаха Краемуса, но, подумав, что под этим именем может скрываться ожидаемый ею посланец, попросила у королевы позволения удалиться и поспешила в приемную. Ожидавший ее появления камергер, когда она вошла, покинул приемную.
Прекрасная монахиня, отбросив капюшон, увидела перед собой огромного роста худощавого монаха, плотно закутанного в рясу. На талии его была веревка, а голову и лицо скрывал капюшон.
Монах молитвенно сложил руки и поклонился монахине.
— Да пребудет с тобою Святая Дева теперь и во веки веков, благочестивая сестра, — проговорил монах тихо.
Леона напрасно старалась припомнить лицо незнакомца.
— Да благословит она и тебя, благочестивый брат, — ответила она. — Что привело тебя ко мне? Мне сказали, ты пришел издалека?
— Я брат Краемус из монастыря Парижской Богоматери, — тихо проговорил монах, приблизившись к Леоне. Он был выше ее на голову. —Я искал тебя в Гейлигштейнском монастыре, но мне сказали, что ты находишься здесь… У меня к тебе тайное поручение.
— Какое поручение ты имеешь, ко мне, благочестивый брат?
Монах окинул комнату взглядом больших черных глаз.
— Мне сказали, что известие это очень важное и сообщить его я должен в строжайшей тайне. Так что я сделаю это, прекрасная монахиня, только там, где нас никто не может услышать. Здесь, похоже, и стены имеют уши.
— Прошу тебя, благочестивая сестра, — продолжал монах, — назначить место, где мы могли бы встретиться сегодня вечером.
Леона имела все основания никому не доверять.
— Это невозможно, пока ты не назовешь мне имя того, кто тебя прислал.
— Твое требование столь же справедливо, сколь и рассудительно, благочестивая сестра. — Монах наклонился к Леоне, не преминув воспользоваться случаем и разглядеть поближе белую шею аббатисы и представить остальные ее прелести. — Адвокат Ренар, — проговорил он медленно.
Глаза Леоны засверкали. Сердце радостно забилось.
— Хорошо, благочестивый брат, — проговорила она. — Ты вполне прав, здесь не место для подобных объяснений. — Леона подумала минуту. — Сегодня вечером, между десятью и одиннадцатью, в Вильдпарке у Львиного мостика.
— Я, конечно, полагаюсь на твой выбор, но вполне ли безопасно это место?
— Никто не заходит туда в столь поздний час. Хижина сторожа довольно далеко, так что мы можем не опасаться, что нас подслушают.
— Я буду аккуратен, прекрасная сестра.
Леона поцеловала монаха в плечо и поспешила в покои королевы.


День выдался жарким, и только к ночи стало прохладней.
В многолюдных городах свежий ветерок в жаркий летний день приносит истинное наслаждение, поэтому каждое зеленое деревце там окружено вниманием и заботой.
Вильдпарк был истинным наслаждением для горожан. Толпами они устремлялись туда в летние вечера. Но в десятом часу дорожки парка начинали пустеть и только на аллеях, ведущих к королевским воротам, еще встречались люди. Это были влюбленные пары, сочиняющие стихи гимназисты, мужчины без занятий, сластолюбивые старички. Одни любовались лунным светом, другие мечтали о будущей славе, третьи строили самые разные планы, а последние похотливым взором провожали каждую запоздалую девушку.
На церковной башне пробило десять вечера. Последние кареты с шумом подъезжали к королевским воротам, украшенным огромными статуями, которые при слабом свете луны казались особенно величественными.
Вскоре парк опустел. Тишина воцарилась вокруг. В глубине парка стало темно как в могиле. Не было слышно ни единого звука. Даже шепот листвы не нарушал тишины. Только часовые мерно вышагивали у королевских ворот.
Но вот какая-то фигура проскользнула через широкую среднюю арку ворот. Хотя человек шел пригнувшись, видно было, что он огромного роста.
Читатель, без сомнения, догадался, что это был монах Краемус. У благочестивых братьев с некоторых пор не отмечалось особой любви к свету и шуму.
Он прошел в средние ворота, через которые обычно проезжали только дворцовые экипажи, чтобы не встречаться с устремившейся в город толпой. Краемус, судя по всему, отлично знал Вильдпарк и Львиный мостик, так как, выйдя из ворот, уверенно направился к месту свидания. Казалось, темнота — его стихия. Даже одеяние таких людей говорит об этом.
Дойдя до перекрестка, монах остановился —он услышал голоса. Один из них показался ему знакомым. В столь поздний час в чужом городе услышать знакомый голос — уж не почудилось ли? Монах остановился в тени старого дуба, чтобы удостовериться, не обманулся ли он?
— Ну и радость!.. Ну и радость!.. — произнес хриплый голос. — Неужто это ты, мое прекрасное дитя? Я уже давно слышу, что молодая графиня Понинская живет здесь, в столице, в роскоши и богатстве. До старой нищей графини ей нет дела, хоть та и приходится ей любящей матерью. Нет ли у тебя талера с собой, милое дитя?
— Что за нелепость? — произнес знакомый монаху голос. — Чего вы хотите от меня? Я вас не знаю!
— Не играй комедию с глазу на глаз, дитя мое. Монашеский наряд не изменил тебя — ты осталась такой же, какой я видела тебя в последний раз — шесть лет назад… Дай талер своей бедной матери, чтобы она могла купить себе что-нибудь из теплой одежды. У бедных людей столько мучений, что лучше бы их просто убивали. Нередко по вечерам я пью одну лишь воду, чтобы утолить жажду и голод.
В эту минуту луна осветила странную пару, и монах Краемус разглядел аббатису и склонившуюся перед ней старую нищую.
— Вы принимаете меня за другую, бедная женщина. Я монахиня, и мои родители живут в бедном местечке в Вестфалии… Вот вам деньги… Вы очень бедны, кажется…
— Нищая графиня, милое дитя, благодарит тебя… Ты хочешь меня обмануть? Это не беда… А где же сын старого Иоганна, тот прекрасный офицер, который женился на тебе? Ты ничего о нем не знаешь? Да, мужчины… С ними просто мученье. А впрочем, и женщины не лучше. Как подумаешь о прошлом, так и не находишь там ничего хорошего.
— Оставьте мою руку… Я тороплюсь… — прошептала Леона, боязливо оглядываясь.
— Если бы в свое время, когда еще был жив твой дед, я не послушалась проклятых нашептываний императора, уверявшего меня в своей вечной любви, то и тебя не было бы теперь на свете, и я не стала бы нищей графиней. Как тут не верить в Провидение!.. Ты хочешь быть благочестивой? Ничего подобного!.. Но где же ты живешь, милое дитя? Я бы с удовольствием заглядывала к тебе иногда, когда мне нечего есть.
Леона освободила руку от цепкой хватки своей преступной матери. Она понимала, что это родство, о котором Эбергарду было известно, погубит ее, если о нем узнают при дворе. Она оставила старухе свой кошелек, и пока та с жадностью прятала его, Леона быстро исчезла между деревьями.
Нищая графиня довольно рассмеялась — диким, хриплым смехом. У нее снова было достаточно средств, чтобы утопить в вине мучившие ее воспоминания о прошлом.
Трудно поверить, что эта бездомная старуха в лохмотьях была той юной прелестной женщиной, которая, весело и заразительно смеясь, позволила императору увлечь себя в благоуханную беседку у фонтана, где и пробил час ее падения.
История этой женщины настолько странная и печальная, что многие считают ее вымыслом, а между тем эта графиня — не плод фантазии. Когда я пишу эти строки, она еще жива и влачит свою старость, погрязнув в пьянстве.


Монах торопился обогнать красавицу монахиню, чтобы прежде нее прийти к месту встречи и скрыть свое присутствие при таинственном разговоре.
Было около одиннадцати, когда он достиг Львиного мостика. Едва он успел оглядеться, откинув капюшон — чтобы остыть от быстрой ходьбы, как между деревьями показалась темная фигура монахини. Торопливым шагом она подошла к мостику и осмотрела освещенную луной местность.
Монах Краемус пошел ей навстречу.
— Ах, это ты, благочестивый брат, — сказала она мягким голосом. — Ты долго ждал меня?
— Да, довольно долго. Но не беспокойся, у меня нет других дел, кроме поручения к тебе.
— Ради него, однако, ты и приехал из Парижа? Это доказывает важность поручения. Я горю от нетерпения узнать о нем. Говори.
Высокий монах приблизился к монахине, с нескрываемым восторгом глядя в сумраке на ее мраморное лицо.
— Адвокат Ренар и господин Эдуард находятся теперь в Париже и молятся в церкви нашего монастыря за свое спасение от гибели. О, благочестивая сестра, небо чудесным образом покровительствует им!
— Ну, а Монте-Веро?
— Замысел рухнул. Адвокат Ренар велел передать, что известный вам Эбергард нанес им решительное поражение и что они едва-едва спаслись сами. Сила, мужество и хитрость этого человека прямо-таки удивительны.
— Значит, ненавистный мне человек жив… — промолвила монахиня, побледнев.
— Эбергард? Да. Он преследовал их на море, стрелял по кораблю и оставил в плохонькой лодчонке посреди океана.
— Дальше! Говори дальше! — торопила монахиня. — Почему же они не стреляли по кораблю Эбергарда?
— Потому что их силы были неравными. Адвокат Ренар с дочерью и Эдуардом провели четыре дня и четыре ночи среди волн, пока их не подобрал португальский корабль, который следовал в Лиссабон. Оттуда, после долгих мытарств и лишений, они с рекомендательным письмом явились в наш монастырь и были с любовью приняты нами.
— Боже милостивый, какое горькое известие!.. — проговорила монахиня с горечью. — А Эбергард в Монте-Веро?
— Нет, благочестивая сестра, он плывет в Германию.
— Значит, все напрасно?! — едва сдерживая гнев, воскликнула монахиня.
— Не сердись на посла, который лишь исполнил свою обязанность, — проговорил монах. — Я с большим удовольствием принес бы тебе более приятное известие. Но и дурную весть следует вовремя сообщить.
— Ты прав, благочестивый брат, — ответила Леона со скрытой насмешкой. — Я постараюсь воспользоваться этим известием.
— Что же передать в ответ адвокату Ренару?
— Скажи, что он услышит обо мне… Достаточно ли у тебя денег, чтобы возвратиться в твой монастырь?
— Благочестивому монаху очень мало надо, почтенная сестра.
— На всякий случай, чтобы не терпеть нужды, возьми это, — сказала монахиня, кладя деньги в руки монаха.
— Да благословит Святая Дева аббатису Гейлигштейнского монастыря, прекрасную монахиню, которая скрывает свою красоту под темной рясой, наложив на себя обет целомудрия и отрекшись от света. Твой образ еще долго будет стоять перед глазами бедного Краемуса, смущая его сны дивными видениями. Не суди меня строго, благочестивая сестра, ведь я человек из плоти и крови…
Леона с презрительной улыбкой слушала страстную речь монаха, хоть та и подтверждала, что ее красота еще не утратила своей силы.
— Давно ли ты постригся? — полюбопытствовала она.
— Двенадцать лет назад, благочестивая сестра. Но твоя красота не могла не пробудить во мне прежних чувств. Двенадцать лет я не испытывал подобных ощущений.
— Ты дрожишь, благочестивый брат, твои глаза сверкают… Что с тобой?
— Позволь мне уйти… Счастье для меня невозможно!.. — с отчаянием воскликнул монах, поднося к губам нежную руку монахини и падая перед ней на колени.
— Почем знать! Может быть, ты не в последний раз видишь меня, — промолвила Леона с интонацией, которая еще больше возбудила монаха.
— В Париже? Эта мысль будет поддерживать меня… Надежда воскрешает меня… Видеть тебя только раз без этого покрывала, налюбоваться тобою — потом можно и погибнуть!
— Потом хоть всемирный потоп! — подхватила Леона с дьявольской улыбкой. — А теперь — уходи!
Краемус все еще сжимал нежные руки монахини, осыпая их горячими поцелуями. Наконец Леона сделала движение, чтобы уйти, и он поднялся с колен и пошел рядом с ней по темной аллее.
— Да сопутствуют тебе святые! — промолвила Леона, когда они дошли до места, где их пути расходились.
— Ты приказываешь — я повинуюсь, благочестивая сестра.
Он направился в сторону королевских ворот, но через несколько шагов остановился, а потом ускорил шаг и расстегнул на груди рясу, чтобы холодный ночной ветер освежил его горячую грудь.
Леона слышала, как монах остановился, но она поспешно продолжала путь. Однако слова страстного монаха не шли у нее из головы. «Все вы рабы ваших страстей, — думала она. — Кто будет уважать вас?.. Все вы должны лежать у моих ног и безмолвно покоряться моей воле. Только он один — исключение. Он, которого я люто ненавижу, который и теперь сумел разрушить мои планы… Но моя душа не успокоится, пока моя ненависть не уничтожит его… А это что за хижина? — Леона внезапно остановилась, увидев домик с открытой дверью. — Это же хижина лесничего! Вон он раскладывает дрова, а внутри сидит женщина».
Вдруг лицо Леоны исказилось, словно злой дух шепнул ей что-то. Тихо приблизилась она ко входу, чтобы посмотреть, чем так ревностно занята женщина, черты лица которой трудно было разглядеть при слабом мерцании огня.
Вальтер стоял спиной к ней и ничего не видел, а женщина нагнулась к ребенку и, целуя его, кутала в платок.
Леона подкралась неслышно. Проницательным взглядом смотрела она на молодую мать. Должно быть, это жена сторожа, решила она.
Однако отчего ее так привлекла эта картина? Почему она столь долго смотрела на этих милых существ? Неужели графиня Леона Понинская, которая безо всякого сожаления отдала собственного ребенка чужим и недобрым людям, которой были недоступны материнские чувства, растрогалась от увиденного?
О нет! Ее холодный взгляд опроверг это предположение.
Маргарита, еще слабая и бледная после долгой болезни, с улыбкой смотрела на спящего ребенка. Счастье светилось в ее бесконечно добром взгляде.
Леона, хотела было удалиться так же незаметно, как и подошла, но вдруг увидела нежное лицо женщины и крадучись вошла в хижину. Прошмыгнув в темный угол, где ее не было видно, она позвала глухим голосом:
— Маргарита!
Девушка быстро обернулась.
На лице Леоны мелькнула довольная улыбка.
— Ты меня звал, Вальтер? — спросила Маргарита тихо, боясь разбудить спящего ребенка.
Монахиня вышла из тени на свет.
Юная женщина вскрикнула: перед ней стояла знакомая невысокая фигура в коричневой монашеской рясе. Слабый свет делал ее появление не только неожиданным, но и страшным.
Вальтер, услышав возглас Маргариты, вбежал в хижину и увидел монахиню.
— Отчего ты испугалась? — серьезно, хоть и благосклонно, спросила Леона. — Разве ты не знаешь, что означает одеяние, которое я ношу? Разве оно такое страшное?
— Монахиня! — прошептала Маргарита.
— Может быть, вы заблудились? — спросил Вальтер. — В таком случае я провожу вас.
— Нет, не это заставило меня остановиться здесь, — ответила Леона. — Я увидела тебя, молодую девушку, в жилище сторожа, и почувствовала беспокойство: заботишься ли ты о спасении своей души? Вы здесь живете уединенно… Я вижу ребенка. Это твой ребенок, я это знаю — видела, с какой любовью ты его целовала и убаюкивала.
Маргарита не могла вымолвить ни слова. Она чувствовала, как ее лицо покрывается краской, на глаза наворачиваются слезы и ком подступает к горлу.
Вальтер счел своим долгом ответить монахине:
— Если бы вы пришли чуть позже, то увидели бы, что я сплю не в хижине, а там, под деревом. А Маргарита и ребенок остаются здесь.
— О, он так добр, благочестивая женщина, он стережет, защищает и заботится о нас. Я была очень больна, и этот дорогой для меня друг день и ночь проводил у моей постели, — быстро лепетала Маргарита, словно оправдываясь.
— Ты еще очень слаба на вид, бедная девочка, а в этой сырой, старой хижине тебе никогда не выздороветь. Я желала бы взять тебя с собой. Я — благочестивая сестра и с радостью уступлю тебе свою келью, — заговорила Леона мягким, нежным голосом, протягивая руку Маргарите.
Ласковые слова монахини вселили в Вальтера беспокойство, а Маргарита почувствовала неизъяснимый страх, когда благочестивая сестра сжимала ей руку.
— Оставьте ее здесь! Ей теперь лучше! — сказал лесничий.
— Да-да, оставьте меня здесь. Я совсем хорошо себя чувствую. Лесной воздух мне на пользу.
— Я не имею права оставить тебя в хижине лесничего. При всей его доброте и заботе о тебе твоя душа не получит здесь спасения. Поверь моим словам и пойдем со мной.
— Маргарита, оставайся здесь! — сказал Вальтер решительно. И сказал монахине: — Если она после выздоровления захочет переменить убежище, я не стану ей препятствовать. Спроси ее сама, благочестивая сестра, и пусть Маргарита решит.
— Вы уже слышали мой ответ. Благодарю вас за ваше предложение и за вашу заботу обо мне, но я не могу поступить иначе.
— Так ты уже подверглась порче, безумная! — воскликнула монахиня. В ее словах послышалась явная угроза, обнаружившая злые намерения Леоны. — Ты та самая безродная девушка, что воспитывалась в семействе Фукс…
Маргарита с испугом отступила к спящему ребенку.
— Вы знаете это? Да кто же вы? — дрожа, спросила она.
— Вы можете знать и говорить, что вам угодно, — вмешался Вальтер, — но Маргарита останется здесь. Если вы, благочестивая женщина, только и способны угрожать бедствиями, то нам гораздо приятнее будет видеть вас уходящей, чем приходящей. Нехорошо заставлять дрожать и бояться больную женщину — кем бы вы там ни были. — И Вальтер двинулся на женщину так, что она отступила за порог. Он захлопнул за собой дверь и встал в темноте перед монахиней, которая не ожидала такой твердости.
Леона поняла, что силой здесь ничего не возьмешь. Но того, что она узнала, было достаточно, чтобы раньше чем молодые люди начнут подозревать о ее недобрых намерениях, употребить свое могущество и захватить отыскавшуюся девушку, которую она ненавидела и боялась и которую хотела использовать в своих планах.
Сердце графини Понинской было темным лабиринтом. У нее было только одна цель — повелевать миром, благодаря могуществу страстей и несметным богатствам Эбергарда. Она бросила злобный взгляд на Вальтера, который спокойно и твердо смотрел ей в лицо, и скрылась в густой чаще.

XXXV. ПЕРЕД ВОСПИТАТЕЛЬНЫМ ДОМОМ

Граф Монте-Веро возвратился в Германию.
Ловко задуманный обман, в котором участвовали Фукс, Черная Эсфирь и Рыжий Эде, занимал теперь не только придворных, но и все слои общества.
Старались доискаться, каким образом преступникам удалось завладеть официальными бумагами, однако Фукса и компанию не разыскивали, так как Эбергард уверял, что мошенники погибли в море.
Вообще-то, выяснить истину было очень трудно — чиновников было много, и узнать, кто из них подделал подпись и злоупотребил официальной печатью, оказалось почти невозможным. Только одно обстоятельство было достоверно известно: в преступном замысле участвовал почтовый чиновник, который исчез сразу же после отъезда Монте-Веро. Полагали, что он бежал в Англию.
На графа Монте-Веро, новый титул которого был подтвержден королем, атмосфера дворца на родине с некоторых пор оказывала гнетущее действие. Уже перед самым отъездом в Бразилию он заметил, что двор изменил свое отношение к нему. При дворе явно происходили решительные перемены. А королева вообще избегала его общества.
Многочисленное дворянство многолюдной столицы безнаказанно удовлетворяло свои прихоти, восстанавливая против себя народ. Росла нищета. Недовольство людей начало принимать угрожающие размеры, когда правительство, поддавшись реакции, стало разгонять народные собрания и обнаружилось, что духовенство активно претендует на руководящую роль в государстве. К тому же появились демагоги, которые старались усилить брожение умов, разжигали страсти и, в конечном счете, стремились встать во главе народных масс, воспользовавшись их доверием.
Один из таких мнимых пророков, толстый белокурый мужчина в неряшливом платье, с остекленевшими от беспробудного пьянства глазами, всеми силами старался стать предводителем народных масс. Он собирал тайные сходки рабочих, произносил зажигательные речи, слушая которые, всякий беспристрастный наблюдатель сказал бы, что этот человек, должно быть, подкуплен теми представителями правительства или духовенства, кто хотел бы вызвать в народе возмущение, чтобы затем вполне обоснованно усмирить его пушками.
Эбергарда все это очень озаботило. Правда, ему удалось несколько успокоить бурю, но все-таки оставались беспокойные умы, которые будоражили народ. К их числу принадлежал литератор Фельд и его товарищи, которые по собственной вине, в результате распутной жизни, дошли до такой нищеты, что подчас не имели своего угла и жили за счет добродушных и доверчивых рабочих.
Граф Монте-Веро понял, что корень зла кроется в высших сферах, что корень этот пророс очень глубоко и продолжает быстро разрастаться. Атмосфера дворца теперь была для него невыносима. Аудиенция у короля еще больше убедила его в том, что его враги при дворе становятся ему поперек дороги, навлекают на него беспочвенные подозрения и стараются оттеснить его от короля. Но совесть Монте-Веро была чиста, а душа переполнена стремлением осуществить завещание своего приемного отца, и потому он спокойно наблюдал за кознями и происками врагов. Монте-Веро знал, что он всегда стоял за добро и преследовал зло, и этого знания ему было достаточно, чтобы успокоить свою совесть. Благороднейший человек своего времени, правдивый, кроткий, беспристрастный, любящий, высокий в своих устремлениях и чувствах, он решился ждать, когда враги сами выдадут себя.
Он замечал перемену и в короле, почувствовал его холодность и потому решил возвратиться в свой дворец на Марштальской улице. Там вместе с Ульрихом, Вильденбруком, Юстусом и доктором Вильгельми он неутомимо занимался облагодетельствованием народа, расширением его образования. Он часто до поздней ночи засиживался над планами создания новых предприятий, где десятки тысяч людей могли бы получить работу, а он от их работы — немалую прибыль. Вместе с друзьями он разыскивал жилища бедняков, помогал больным и семьям, где были дети. Потеряв единственное дитя, он хотел видеть счастливыми других.
Правда, всех несчастных он обойти все равно был не в состоянии, да и не собирался — на всех никаких богатств не хватило бы, — так что он помогал лишь тем, на кого случайно натыкался. Вся его щедрость не могла в корне исправить бедственное положение народа. Тем более что любой, богатый и бедный, тратил больше, чем мог, и требовал больше наслаждений, чем ему позволяли средства. Каждый старался казаться значимей, чем был на самом деле, и роскошничал не по возможностям. Женщины не желали носить ситец и нанку. Солидные торговцы гонялись за счастьем, играя в азартные игры. Лотереи стали главной забавой общества. Бедняги отдавали последний грош ради обманчивой надежды сорвать вдруг большой куш.
Полиция ежедневно сталкивалась с детоубийством. Грабежи, разбои, обманы все учащались. Вместе с тем открывались новые кабаки, шикарные концертные залы, проводились танцевальные вечера, где процветал слегка прикрытый внешним блеском порок.
Как пример мы уже видели переполненный народом цирк. Людей там прельщало жестокое представление, печальный конец которого нам уже известен.


Маргарита после тяжелой борьбы со смертью, как мы уже знаем, осталась жива, но окончательно выздоровела только благодаря заботе Вальтера. Раны, нанесенные львом, оказались неопасными, и Маргарита бы поправилась быстрей, если бы не жестокая лихорадка, которая сильно осложнила болезнь.
Вальтер все жалованье тратил на лекарства. Уходя в аптеку, он запирал Маргариту с ребенком на ключ и бежал всю дорогу, чтобы как можно скорее возвратиться к больной, которая бредила и металась на кровати. Когда деньги кончились, ему пришлось срочно продать кое-какие вещи.
Дни и ночи проводил юноша у постели любимой женщины. Он готов был отдать собственную жизнь, если бы это помогло ей.
И вот однажды, когда он шептал у ее изголовья ласковые слова, Маргарита затихла. Вальтер оцепенел. Девушка, о которой он мечтал всю недолгую жизнь и которой был предан всей душой, лежала бездыханной.
В отчаянии он припал к ее ногам.
— Бесценная моя, ты меня никогда не любила… — говорил он сквозь рыдания. — Ты никогда не относилась ко мне так, как я относился к тебе. Ты, должно быть, не могла любить меня, я не стоил того. Но я только раз на тебя рассердился за это — уж очень мне было горько… Прости меня, дорогая. Я тебя очень люблю. Я был счастлив и тем, что мог быть полезен тебе… Когда лишен всего, доволен и немногим… Я был счастлив видеть тебя рядом, даже не имея надежды назвать тебя своей. Я простил тебя от чистого сердца, когда ты явилась ко мне с ребенком на руках… Это было тяжело и больно, но с Божьей помощью я не пришел в отчаяние… Когда я увидел тебя такой несчастной, покинутой всеми, когда услышал твой нежный голос, моя душа наполнилась неизъяснимой любовью к тебе… Ты умерла, но оставила мне ребенка, твое сокровище и твою радость. Не бойся, я клянусь перед тобой всеми святыми, что твой ребенок не испытает нужды и не будет брошен на произвол судьбы, как это сделали с тобой… Ты слышишь меня, Маргарита?.. — Вальтер в отчаянии схватил руку девушки и поднес к губам. Вдруг ему почудилось, что он слышит слабое дыхание. Сердце юноши забилось. Он склонился над лицом Маргариты…
Она дышала тихо и ровно.
Вальтер осторожно отошел от постели. Он понял, что она просто спала. Он принял сон за смерть, а кризис за предсмертную борьбу. Маргарита же спала — крепко и спокойно.
Вальтер упал на колени. Он истово молился, искренне благодарил Бога за то, что тот оставил в живых любимую им женщину.
Маргарита постепенно поправлялась. Вальтер уступил ей с ребенком хижину, а сам ночевал рядом, под двумя деревьями. Зимой он рассчитывал перевести Маргариту в город, к знакомым — бедным, но добрым людям.
В одну из таких спокойных и мирных ночей и явилась Леона. Когда ее фигура растворилась во тьме леса, испуганная Маргарита почувствовала, что с ней непременно случится несчастье. Сердце ее замирало при одном воспоминании о мстительных глазах монахини, и хотя Вальтер старался ее успокоить, он и сам предчувствовал беду, хотя и не знал, откуда она угрожает.
Они долго обсуждали, что же предпринять, потому что оба были уверены: монахиня не медля исполнит свою угрозу.
— Сердце подсказывает мне, — говорила Маргарита, — что она замышляет что-то против меня и ребенка. Какая бы участь меня ни постигла, я все перенесу, но дитя я должна спасти от нее… Время дорого. Я не имею права медлить, я должна поскорей бежать отсюда, искать убежище где-то в другом месте.
— Останься здесь, Маргарита, я буду защищать тебя и ребенка, пока жив, — попросил Вальтер. — Я никому не позволю коснуться тебя и малютки.
— Вальтер, я не могу иначе. Мне кажется — завтра же над нами разразится гроза.
— Ну, что ж, тогда делай, как тебе подсказывает сердце.
— Ты так добр, Вальтер. Ты столько сделал для меня, хоть я этого и не стою. Было бы ужасно, если бы мне пришлось расстаться с тобой. Как ты можешь думать, что я покину тебя — тебя, который ради меня пожертвовал всем.
— У меня есть руки, и я ничего не боюсь.
— Не думай, голубчик, что я неблагодарна, — умоляла Маргарита со слезами на глазах. — Я только пристрою ребенка, а потом вернусь к тебе.
— Но куда, кому ты его отдашь? Я вижу, что ты права, но не могу придумать, куда его отдать.
— Предоставь это мне. Завтра рано утром я пойду искать убежище. Материнское сердце подскажет мне.
Вальтер больше не возражал.
Как только рассвет забрезжил между густыми деревьями, Маргарита покинула хижину. Она не знала, куда идти с ребенком, у нее не было ни души, кому она могла бы доверить его, но она во что бы то ни стало должна была уберечь его от опасности, приближение которой она предчувствовала.
Уже рассвело, когда Маргарита подошла к столице. Несчастная мать в отчаянии остановилась. Люди проходили мимо, не обращая на нее внимания. Все куда-то спешили, а она в оцепенении смотрела им вслед. Если бы у нее были средства, она могла бы вознаградить за услугу, но ведь у нее не было ничего, кроме жизни, молодости и любви. И где бы тут она нашла человека, который ради любви пожертвовал бы чем-нибудь? Где бы она нашла человека, который из сострадания взял бы ребенка?
О, вы, матери, которых Бог наградил счастьем самим воспитывать своих детей, вы, которые любуетесь своими здоровыми и веселыми малышами, войдите в положение несчастной Маргариты и не осуждайте молодую мать, которая так жестоко наказана за свое увлечение…
Вдруг отчаянная мысль озарила ее лицо. Нужда делает людей изобретательными, и зачастую девушка с твердой волей находит выход из положения, о котором никогда не догадается человек в состоянии благоденствия.
В первую минуту Маргарита содрогнулась при мысли о спасении такой ценой, потом сказала себе, что хотя она теряет материнские права, но в воспитательном доме ребенку будет лучше. Когда же она представила себе, что ребенок ее будет отдан в чужие руки, в которых она не была уверена, сердце ее облилось кровью. Но ведь в воспитательном доме, думала она, трудятся благочестивые сестры, они с одинаковой заботой принимают любого ребенка, какого им принесут. К тому же она вспомнила, что у ее малыша есть пять родимых пятнышек, по которым она всегда сможет его отыскать.
Маргарита поспешила к воспитательному дому. Но чем ближе она подходила, тем медленнее становилась ее походка. Стыд, страх и ужас охватили несчастную. Ей казалось, что каждый прохожий угадывал ее намерение, взирал на нее с презрением, как бы говоря: «Смотрите, она несет своего ребенка в воспитательный дом!» И все же, превозмогая себя, она шла дальше. Уже приблизившись к воспитательному дому, она обратила внимание на высокую стену напротив. Это была ограда столичной тюрьмы.
Нижние окна воспитательного дома были настолько высоки, что под ними можно было смело пройти незамеченной — тем более, что на противоположной стороне высится глухая стена — и положить ребенка в корзинку.
«Пресвятая Богородица! — мысленно молилась несчастная женщина, вынимая ребенка из платка и прижимая к губам. — Будь покровительницей моему маленькому. Будь ему матерью. Защити его от всякого зла. Ты ведь знаешь, что я погибла навсегда. А ты, милый ангел, ты, невинное создание — дай Бог тебе лучшей участи, чем та, которая выпала на долю твоей матери. Не проклинай ее, когда ты будешь среди чужих, когда будешь чувствовать, что ты сирота. Да пошлет тебе Божья Матерь силы, чтобы оставаться всегда доброй, как она дает мне их сейчас, чтобы пережить этот час!»
Маргарита подошла к двери.
Маленькая корзина была пуста. Еще минута — и ее ребенок будет лежать там… быть может, навсегда погибший для нее, брошенный, преданный. Она со страхом смотрела на роковую корзину, покачивающуюся, когда в нее клали маленький сверток и дергали за колокольчик у двери. Корзина казалась ей могилой, в которую она навеки опускала своего ребенка. Лицо ее исказилось.
«Но ведь в воспитательном доме есть сестры милосердия — благочестивые сестры, отрекшиеся от света, чтобы посвятить себя заботам о ближних, — успокаивала себя Маргарита. — Ведь столько детей находят там себе приют».
Вдруг, остановившись в нерешительности, она вспомнила о монахине и решительно положила ребенка в корзину.
Никого не было вокруг… Никто ее не видел… Все кончено!.. Она отвернулась: слезы заволокли ее голубые глаза. Маргарита закрыла лицо руками, потом с отчаянием посмотрела на небо, еще раз поцеловала свою милую девочку и дернула за звонок. Колокольчик весело зазвенел, но для бедной матери это был погребальный звон.

XXXVI. СЫН МОГИЛЬЩИКА

Прошло два года после описанных событий.
Обе зимы выдались очень холодные. Народные бедствия умножались. Появилась масса благотворительных обществ, чтобы хоть как-то облегчить судьбу бедных.
Снег еще лежал на улицах, хотя февральское солнце уже чуть пригревало. Ночи были такими морозными, что все растаявшие днем прогалины снова покрывались льдом.
В парке на озерах было много катающихся на коньках. Более степенная публика каталась в экипажах по дорожкам, наслаждаясь приятным воздухом.
Был послеобеденный воскресный час. Морозный воздух выманил обывателей многолюдного города на прогулку в парк. На дорожках пестрели толпы нарядных горожан. Молодежь торопилась в танцевальный зал. Люди постарше прогуливались семьями.
Рабочие, как обычно, гуляли по большой дороге, ведущей к известному нам заведению Вильдпарка. Дорога тянулась вдоль кладбища до дворца принца Вольдемара.
Через решетку кладбища виднелись семейные склепы и кресты. Могилы были покрыты снегом. У кладбищенских ворот стоял мальчик лет трех-четырех, с любопытством глядя на проходившую толпу. Он сжимал ручонками железные прутья решетки. Мороз для него словно бы и не существовал. Жалкая одежонка, сшитая на вырост, плохо согревала маленькое тельце, а старая меховая шляпа, очевидно, принадлежавшая его отцу, сползала на глаза.
Мальчик обращал на себя внимание почти всех, кто проходил мимо, не только красотой, но и грустным выражением лица. Когда какая-нибудь сострадательная мать подходила к нему и с участием спрашивала, не озяб ли он и как его зовут, бедный малыш вместо ответа кивал головой, пожимал плечами и что-то бессвязно мычал.
Потом немому мальчику надоело стоять у решетки и он вышел на дорогу. В эту минуту из-за поворота почти без шума выскочил экипаж. Раздался страшный крик, а следом за ним возгласы женщин.
Толпа с шумом рванулась к экипажу и с ужасом увидела, что под колесами лежит ребенок.
— Тпру, держи их!.. — кричали мужчины, удерживая коней. — Это немой мальчик… Проклятая резина! Сорвите ее с колес!
— Сначала достанем ребенка… Держите коней, не выпускайте их!
Быстро собралась большая толпа.
Пока в суматохе все кричали друг на друга, пожилой человек в экипаже безмолвно глядел на происходящее.
Несколько мужчин осторожно вытащили мальчика из-под кареты.
Ребенок беззвучно плакал, указывая на кладбище.
— Да, это немой мальчик могильщика, — проговорил кто-то в толпе. — Верно, ему надоело стоять у ворот и он хотел перебежать дорогу.
— Оставьте коней! — кричал кучер экипажа, на дверцах которого красовался герб с короной.
— Держите крепче! Не отпускайте! Он со своей проклятой резиной наделает еще больших бед!
Несмотря на протесты кучера, люди содрали резину с колес.
Наконец из кареты вышел пожилой человек с неприятными серыми глазами. Это был барон Шлеве. Он постарался изобразить на лице бесконечное сожаление. Однако это не скрыло его растерянности и страха перед возмущенной толпой. Он едва мог говорить.
— Не так сильно… Что же это вы делаете?.. Милые, добрые люди!.. — лепетал он умоляюще.
— Да это же господин камергер Шлеве!.. Тот самый господин, который соблазняет наших дочерей… А теперь он еще давит маленьких детей!..
Толпа наступала.
В эту критическую минуту вдруг появилась величественная фигура Эбергарда. Увидев издали скопление народа и услышав угрожающие крики, он поспешил к месту происшествия, боясь, чтобы раздражение народа не перешло дозволенных границ. Он еще не знал, что случилось, но ему достаточно было увидеть полицейских, бежавших к Королевским воротам.
Глядя, как теребят и тормошат камергера, как успокаивают окровавленного ребенка, Эбергард понял, что произошло. Он подошел к ребенку. Мужчины расступились — в народе знали графа Монте-Веро, его по-прежнему, по привычке, звали графом.
— Бедное дитя, — проговорил он. — Я отнесу тебя к родителям. Тебе нужна немедленная помощь… Как тебя зовут, милый мальчик?
Мальчик, перестав плакать, посмотрел своими большими голубыми глазами на Эбергарда и, протянув ручонки, обнял его за шею. Вероятно, своим детским сердцем он почувствовал доброту этого человека.
Эта трогательная сцена произвела впечатление на толпу.
— Посмотрите!.. — раздались голоса. — Посмотрите, как он доверчиво прижался к графу…
— Ребенок лучше всего чувствует, кто ему истинный друг.
Камергер понял, что в эту минуту его судьба в руках ненавистного графа Монте-Веро и только он может спасти его от толпы.
Эбергард холодно поклонился камергеру. Он уже знал, что Шлеве — его главный враг при дворе.
— Он чуть не задавил ребенка и хотел удрать!.. Если бы не мы, то и задние колеса переехали бы через мальчика! — спешили объяснить мужчины.
— Я имею честь быть знакомым с господином бароном, — твердо проговорил Эбергард, обращаясь отчасти к Шлеве, а отчасти к возмущенной толпе. — Вы можете спокойно разойтись по домам. Господин барон не откажется исправить несчастье, насколько это возможно. Не правда ли, господин барон?
— Без всякого сомнения, — отозвался Шлеве, уже обретая прежнее высокомерие.
— Ребенок беден, господин барон, — вы, вероятно, это уже поняли, — и ваш долг — заплатить за его лечение.
Шлеве со сдержанной ненавистью посмотрел на графа.
—В этих обстоятельствах хозяин экипажа не виноват, — возразил он.
— Потрудитесь сесть в экипаж, — холодно сказал Эбергард. — Объяснения при таких обстоятельствах, когда говорят факты и кровь, не только излишни, но и вредны… Как тебя зовут, милый мальчик? — обратился он к ребенку, чтобы отвлечь от Шлеве внимание толпы. — Так как же тебя зовут, мой бедный мальчик?
— Он немой! — воскликнуло несколько голосов.
— Он сын могильщика из церкви Святого Павла, — объяснила одна из женщин.
— Это тут, напротив? Ну, тогда я сам отнесу его к родителям. — Говоря это, Эбергард с удивлением наблюдал, как Шлеве сел в экипаж, а кучер поднялся на козлы. — Предоставьте мне позаботиться о мальчике, — обратился он к толпе. — Кажется, он, благодарение Богу, получил только легкие повреждения. Успокойтесь и разойдитесь, я позабочусь обо всем… Приближаются жандармы… Не нарушайте порядка, друзья! Если кто в чем нуждается или не имеет работы, пусть обратится ко мне! Я готов помочь каждому, насколько позволяют мои средства!
Работники ответили благодарными возгласами, и прежде чем подошли жандармы, толпа рассеялась, и только следы крови говорили о случившемся.
Камергер Шлеве приказал гнать коней и, кипя от злобы, подъехал ко дворцу принца.
Эбергард с маленьким немым на руках дошел до решетчатой калитки и открыл ее. Доктор, за которым уже успели сходить, спешил по двору к домику могильщика. Там, по-видимому, еще не знали о случившемся несчастье.
— Здесь живут твои родители? — спросил Эбергард, указывая на домик, возле которого стояли лейка и лопата.
Немой утвердительно кивнул.
По пути они встретились с доктором и тот на ходу быстро осмотрел ребенка.
— Повреждения, действительно, легкие, — заключил доктор. — Резина несколько ослабила силу удара.
— Так вы полагаете, что раны не опасны?
— Только небольшой вывих. — Доктор осмотрел руки немого мальчика. — Но нужно раздеть ребенка и серьезно обследовать. Часто в первые минуты опасные повреждения бывают незаметными.
Когда граф Монте-Веро с мальчиком на руках приблизился к неприветливому низенькому домику, из двери показалась старая женщина с безобразным лицом. Подбоченясь, она оглядывалась по сторонам. Внешне она напоминала Ксантиппу: ее глаза сверкали из-под насупленного лба, а вся фигура была олицетворением гнева.
При виде этой женщины немой еще сильнее прижался к Эбергарду.
— Это твоя мать? — спросил Эбергард тихо.
Малыш отрицательно покачал головой.
— Боже ты мой! — воскликнула женщина, увидев ребенка на руках незнакомого человека и всплеснув руками. — Это что такое? Где ты был, Иоганн?
Эбергард, не зная, что отвечать женщине, так как мальчик дал понять, что это не его мать, отрицательно покачал головой, а потом спросил:
— Где родители этого мальчика, любезная?
— Какие еще родители? — воскликнула женщина. — Поросенок! Опять убежал из дому! Не успели оглянуться!.. Уж на этот раз ты свое получишь!.. Отец в своей комнате.
— Отец? Прекрасно! Позови его.
— Позвать? Его позвать? У него ведь тоже своя работа, как могу я ему помешать? Дайте мне его… О! Да он весь в крови!
Мальчик побледнел, он явно боялся этой женщины.
Эбергард прошел с ним в сени и постучал в первую же дверь.
— Гм… Входите! — послышалось из комнаты.
— Где это он опять шлялся, этот подкидыш? — ворчала старуха, грозя кулаком им вслед. — Кровь на руках и на платье… Ну, подожди, тебе еще достанется!
Эбергард отворил дверь и, нагнувшись, вошел в бедную, но чистую комнату.
Самуил Барцель, могильщик церкви Святого Павла, оказался пожилым темноволосым человеком с густой бородой. Он сидел за столом и что-то писал. Подняв голову, он вопросительно посмотрел на вошедшего.
— Я принес вашего ребенка, — сказал Эбергард. — Он попал под экипаж камергера Шлеве. Необходимо, чтобы доктор, которого я привел с собой, как следует осмотрел его. Иначе мальчик может быть калекой.
— Боже милостивый! — воскликнул могильщик. — Иоганн, что ты наделал?
Мальчик протянул ручонки к Барцелю.
Старуха тем временем протиснулась в комнату, осторожно притворив за собой дверь.
— Переехали его!.. Не верьте этому, господин Барцель… — ворчала она.
— Замолчи, Урсула! — прикрикнул на нее могильщик, взяв мальчика из рук Эбергарда. — Не следовало тебе ходить за ворота, малыш… За ребятами трудно усмотреть.
— Вот слушали бы меня и заставили его каждый день работать, ничего и не было бы, —бормотала старуха. — Большой мальчишка, просто совестно за него!.. А что люди обо мне подумают?
— А где мать мальчика? — спросил Эбергард, не обращая внимания на ворчание старухи.
— Мать? — повторил могильщик.
— В этом-то и все дело! — перебила старуха.
— Замолчи, Урсула! — рассердился Барцель. — Иди, займись своей работой! Где беседуют мужчины, женщины не вмешиваются.
— Ладно… Хотите перед этим господином полюбезничать… Вам рассказывают басни, а вы верите, что его переехали. Ведь нужно будет и за лекарства платить, и доктору, — продолжала Урсула, выходя из комнаты. — А в доме иной раз и на хлеб не хватает.
— Слава Богу, ушла! — Могильщик плотно закрыл за Урсулой дверь. — Она уже двадцать лет служит у меня в доме и потому считает себя вправе всюду совать нос… У меня нет жены, господин. Я сам раздену и уложу мальчика в постель.
Взяв ребенка, Самуил Барцель отворил дверь в узенькую холодную комнатку. В ней не было никакой мебели, кроме кровати. Окно покрывали узоры льда.
Мальчик не отрывал взгляда от графа. Что это означало? Было ли это вызвано только добротой Эбергарда? И как объяснить странное чувство, овладевшее графом, когда он с таким участием смотрел на ребенка?
Доктор вскоре убедился, что серьезных повреждений у мальчика нет, хотя малыш горько плакал всякий раз, когда доктор ощупывал его, но это были всего лишь ссадины от удара. Однако он тотчас замолчал, когда Эбергард, улыбаясь, подошел к нему.
— Это прелестный ребенок, — говорил Самуил Барцель, — и при больших средствах из него вышла бы умная голова. Подумайте, ведь ему только четыре года, а он все понимает. Старая Урсула не особенно расположена к нему — у нее есть на то свои причины. Он ищет у меня защиты, но так как времени у меня немного, то он и норовит убежать из дому. Сначала он стоит у ворот, но как только увидит, что никто за ним не присматривает, перебегает дорогу и усаживается где-нибудь под деревом в Вильдпарке. Там он играет с цветами, с камешками и забывает порой о пище и питье… Когда мы находим его там, то строго наказываем.
— Бедный мальчик! — сказал Эбергард с чувством. — Если бы только он не был немым!
— Да, это печально. Он оказался немым, но, благодарение Богу, слух у него очень развит. Не думайте, что от рождения он был таким крупным. О нет! Я еще не видывал такого маленького и болезненного существа и никогда не предполагал, что он выживет. Теперь же он просто крепыш… Если бы только я мог больше заниматься им.
— А не согласились ли бы вы отдать его? — тихо спросил Эбергард.
Могильщик с удивлением посмотрел на высокого господина.
— Нет, я не могу отдать его вам. Прежде, когда старая Урсула предоставляла мне все хлопоты о нем и когда я должен был бросать работу ради этого еще слабенького ребенка, тогда порой мне приходила мысль отдать его богатым людям. Но теперь — нет. Теперь я не в силах этого сделать.
— Если вы когда-нибудь передумаете или если обстоятельства заставят вас поручить этого мальчика другим, то вспомните обо мне — вот моя визитная карточка.
— «ГРАФ ЭБЕРГАРД ФОН МОНТЕ-ВЕРО»... Ожидал ли я такую честь? Не стесняйтесь, говорите, благородный человек! — разволновался могильщик.
— Если у вас не хватит средств для воспитания мальчика и это будет для вас в тягость, обратитесь ко мне за помощью. У меня нет детей. Был ребенок, но я его потерял. И я хотел бы, по крайней мере, быть полезным другим. Прошу вас, помните об этом.
— Вы — редкой души… благородный человек! — воскликнул могильщик. — Я обещаю, в случае надобности, воспользоваться вашим благодеянием. Принять его от вас не стыдно. Я сам не знаю, что побуждает меня говорить таким образом. Вероятно, вы сами тому причиной. Говорить так — не в моих правилах. Я говорю коротко и грубо… Благодарю вас и доктора за оказанную вами помощь и добрые чувства к Иоганну!
Эбергард протянул руку могильщику, потом подошел к мальчику и поцеловал его в открытый высокий лоб. Но прежде чем выйти, он остановился на мгновение, чтобы еще посмотреть на милое лицо Иоганна, и снова вернулся к ребенку, чтобы поцеловать его еще раз.
Малютка заплакал. Он тихо рыдал до тех пор, пока Эбергард опять не посадил его к себе на колени. Тогда мальчик, улыбаясь, крепко обвил ручонками шею графа. Эбергард обещал малышу скоро навестить его.
Графу тяжело было расстаться с ребенком. Странные чувства овладели его душой, когда он покидал двор церкви Святого Павла.

XXXVII. КРИК СУМАСШЕДШЕЙ

В Вильдпарке, в той его части, которая прилегает ко дворцу принца Вольдемара, по ночам откуда-то сверху можно было слышать жалобные стоны. Те, кому поздно вечером или рано утром надо было проходить здесь, предпочитали выбирать другую, хоть и более дальнюю, дорогу, лишь бы не слышать этих умоляющих и непонятных стонов. Все это давало пищу для суеверий. Вскоре по городу разнеслись самые неправдоподобные слухи, и вновь воскресли старые предания.
Дворец принца, как нам известно, находился в отгороженной части парка, которая принадлежала ему. Там, где эта часть соединялась с Вильдпарком, имелся глубокий пруд. Его черная вода никогда не замерзала. Возле этого пруда, отделенного от дворцового парка решеткой, стояла полуразвалившаяся башня с маленькими решетчатыми окнами. В былые времена садовники складывали здесь свой инвентарь, теперь же ею никто не пользовался. Эта старая, сырая и мрачная башня снова заставила говорить о себе.
Существовала легенда о том, что в прошлом столетии тут заживо замуровали юную девушку. Эта легенда и сам вид башни действовали на воображение.
Старые люди, слышавшие умоляющие стоны близ пруда, утверждали, что те же крики раздавались по ночам и в годы их молодости. Они считали, что это душа девушки не находит покоя и время от времени обходит пруд и башню, испуская ужасные стоны.
Эта девушка была дочерью принца. Она была так хороша собой, что отец в диком исступлении надругался над нею.
Недоверчивые люди посмеивались над этими россказнями, но когда, желая убедиться в их нелепости, темной ночью шли к пруду, убеждались в обратном и должны были согласиться, что в природе есть нечто такое, что не укладывается в понимание человека.
Откуда исходили эти умоляющие, жалобные, а порой угрожающие стоны, пока останется для нас тайной.
В ночь после случая в Вильдпарке, когда граф Монте-Веро спас барона Шлеве от ярости толпы, камергер, отправившись вечером вместе с принцем Вольдемаром во дворец, представил королю происшествие в ложном свете, отметив опасное влияние графа Монте-Веро на народ.
Взволнованный этим рассказом, король решил при первом же удобном случае намекнуть графу, что таким свободным умам лучше приводить в исполнение свои планы в девственных лесах Америки, чем в его королевстве. В последнее время любовь короля к графу все уменьшалась, а партия, враждебная Монте-Веро, обретала все большую силу.
Камергер был доволен результатом своих интриг и радовался, что может сообщить аббатисе о скором падении Эбергарда. А пока вместе с принцем Вольдемаром он возвращался к себе во дворец.
Принц в последнее время замкнулся в себе. Шлеве давно уже заметил, что принц пребывает в грустном расположении духа, и считал, что даже догадывается о его причине. Прежние услуги барона не имели теперь успеха. Что-то мучило, тяготило принца, и ничто не могло его развлечь.
Леона была последней женщиной, которая своей ловкостью и умением привлекать мужчин приковала его на короткое время к себе. После нее Вольдемар не сближался ни с одной женщиной.
Но Леона поступила в монастырь Гейлигштейн. Самое простое объяснение настроению принца, которое можно было дать, это воспоминания о ней. Леона была убеждена в истинности такого объяснения и желала воспользоваться своим влиянием.
Шлеве же был другого мнения.
Во время езды через Вильдпарк принц хранил упорное молчание. Полночь уже миновала, когда экипаж подъезжал ко дворцу, в котором почти все окна были ярко освещены.
Вдруг до экипажа донеслись тихие, молящие стоны. Шлеве забеспокоился — он намеренно скрывал их от принца.
— Это что такое?.. Кажется, зовут на помощь? — спросил принц, бросаясь к окну кареты и прислушиваясь.
— Я ничего не слышал, ваше королевское высочество.
— Как, разве вы не слышите? Робкий призыв о помощи. Вот он повторяется… Откройте окно!
— Но холодный ночной воздух, принц… Вероятно, что-то происходит в Вильдпарке. Народ любит делать из общественного сада арену для реализации своих диких инстинктов.
— Отворите! — приказал принц твердо.
Барон исполнил желание принца.
В этот момент экипаж повернул ко дворцу, и опять раздался жалобный и полный страдания крик.
— А сейчас вы слышите? Я должен знать, что означает этот ужасный призыв!
— Ваше королевское высочество, вам не следует разыскивать его источник, — шепнул Шлеве, помогая принцу выйти из экипажа.
— Это почему? Вы говорите загадками.
— Эти призывы загадочны. Они раздаются время от времени уже несколько лет, — тихо говорил Шлеве. — Они исходят из пруда, что за решеткой.
— Так это что-то вроде привидения? Эге, барон! Вы образованный человек и слушаете такую глупую болтовню.
— Старая башня у пруда…
— По-вашему, ее нужно избегать? Ну, а я считаю своим долгом убедить вас в неосновательности молвы, что там водятся черти. Призывы о помощи, которые слышатся оттуда, имеют, вероятно, естественный источник. Постараемся обнаружить его. Мне это даже приятно, тем более что, вероятно, это стонет какой-нибудь несчастный, который действительно нуждается в помощи.
Шлеве, казалось, потерял от слов Вольдемара присутствие духа. Однако, быстро оправившись, он приподнял голову, и на его лице снова появилась всегдашняя лукавая улыбка.
— Раз ваше королевское высочество желает, я должен исполнить ваш приказ. Я позову нескольких человек, чтобы они принесли факелы.
— Не нужно, барон… Флориан! Возьмите лампу кастеляна и проводите нас, — приказал принц одному из лакеев, стоявших у двери.
Посланный явился через несколько минут с огромной лампой в руке.
— Идите вперед к старой башне у пруда, — сказал принц.
Флориан испугался, лампа затряслась в его задрожавших руках. Никто не бывает так труслив, как прислуга в отдаленных замках.
— Да что же это такое, наконец! Я, кажется, окружен трусливыми зайцами да духовидцами, — возмущенно воскликнул принц, нетерпеливо вырвав лампу из рук лакея. — Идите за нами! Я сам посвечу себе!
— Ваше королевское высочество, быть может, вы поручите это мне?
— Нет-нет, барон! В ваших руках свет может превратиться в магическую темноту… Я только прошу вас идти рядом. Башню я осмотрю один, так как не хочу доставлять вам неприятных минут. Вы же в сопровождении Флориана потрудитесь осмотреть пруд и его окрестности… Как, и вы дрожите?
— Я уже успокоился, ваше королевское высочество. Во всяком случае, я не рискну оставить вас одного.
— А ключ у вас?
— Да, он у меня, ваше высочество. Я уже имел намерение в один из вечеров установить, откуда исходят эти крики.
— Это удивительно!.. Но надо торопиться. Идемте!
Принц с лампой в руках направился к большим воротам в парк. Сабля его при каждом шаге мерно билась о камень мощеной дорожки. Камергер следовал сзади, а трусоватый Флориан заключал шествие.
Была уже полночь, когда Шлеве открыл ворота, и принц, придерживая саблю, пошел по заснеженной дорожке.
Тьма вокруг делала обстановку еще таинственней. Тишина стояла среди деревьев, ветви которых еще были покрыты снегом.
Вновь послышался тихий, но очень жалобный и отчаянный крик.
Принц невольно содрогнулся.
— Вы говорили, что этот крик слышится довольно давно? — спросил он своего камергера.
— Больше того — давным-давно.
— Почему же мне никогда не сообщали об этом?
— Прежде всего, вас не хотели беспокоить, а потом — это отнесли к необъяснимым явлениям.
— Ни у себя во дворце, ни в его окрестностях я никогда не слыхал этих криков. Они должны иметь естественные причины, и я очень рад, что сегодня ночью сброшу с них завесу таинственности.
С лампой в левой руке и саблей в правой принц торопливо шел по дороге, ведущей к заколдованной башне. Чем дальше они углублялись в лес, тем более мрачным он становился. Дорога сужалась. Понятно было, что нога человека давно здесь не ступала. Задевая за ветви кустарника, они приблизились наконец к решетке, возле которой в окружении деревьев стояла башня.
Когда они подошли к узким невысоким воротам, принц поставил лампу на землю, чтобы внимательно оглядеть башню снаружи. Едва он убедился, что с этой стороны башни давно никого не было, как лампа вдруг погасла. Ветер ли ее задул? А может быть, это сделал камергер, стоявший позади принца? Тогда с какой целью?
Принц топнул от досады ногой и передал лакею ненужную теперь лампу.
— Мы и так пойдем, — сказал он. — Луна достаточно ярко светит. Этот свет потушить будет труднее.
— Если только облако ее не закроет, — заметил Шлеве.
Стоны, которые еще недавно были слышны, теперь смолкли. Не было сомнений, что они исходили именно из башни.
Барон, по-видимому, с усилием открыл заржавевший замок. Вероятно, уже много лет дверь никто не трогал.
—Это становится все загадочней, — сказал принц, видя, что в башню давно никто не входил. — Что вы предполагаете, барон?
— Я могу только повторить, ваше королевское высочество, что для меня это обстоятельство уже давно необъяснимо.
Принц приказал лакею оставаться внизу у двери и никого не пропускать ни туда, ни сюда. А сам в сопровождении Шлеве не очень решительно переступил порог.
Из башни веяло могильным холодом, сыростью и плесенью. В маленькой комнате с серыми стенами в беспорядке валялся старый садовый инвентарь, сломанные скамейки и горшки для цветов. Из комнаты широкая каменная лестница вела на верхние этажи башни. Она обледенела и блестела в лунном свете.
Принц пошел наверх. Шлеве следовал за ним. Если бы позволяло освещение, то принц мог бы заметить на его лице полную презрения саркастическую улыбку.
Принц осмотрелся, потом приблизился к стене и простучал всю ее саблей. Возле лестницы он остановился. Ему послышался какой-то шум и тихое дыхание.
— Что находится за этой стеной? —отрывисто спросил Вольдемар.
— Там находится пруд, ваше королевское высочество, — ответил Шлеве.
— Странно. Мне послышались какие-то звуки.
— Я в первый раз вхожу сюда, ваше высочество.
Принц снова постучал в каменную стену эфесом сабли.
— Кто там? Нет ли здесь живой души? — крикнул он.
Ответа не было.
— Существуют обстоятельства, принц, которых не постичь умом. Мы можем только просить милости от Всевышнего и молиться с чистым сердцем, — елейным голосом проговорил Шлеве.
— А в башне больше нет комнат? — спросил принц нетерпеливо.
— Другой лестницы нет, ваше королевское высочество.
— Криков, к несчастью, более не слышно, но теперь нет и сомнений, что они исходят из какого-то другого места. Нет ли в этой части парка еще какого-нибудь строения, которое никем не посещается?
— Нет, принц.
— Ну что ж, мы безуспешно провели наши поиски, пора возвращаться во дворец, — сказал Вольдемар, снова бросивши взгляд на мрачные стены башни.
— Я очень рад, что ваше королевское высочество убедились в тайне, непонятной нашему разуму, — проговорил Шлеве не без удовольствия.
Принц молчал. С суровым лицом он вышел из башни.
— Ты что-нибудь слышал или видел, Флориан? — спросил он.
— Ничего не видел и не слышал, ваше королевское высочество.
Барон запер дверь и пошел следом за принцем, который всю дорогу не проронил ни слова. Когда они вошли во дворец, принц холодно пожелал своему камергеру спокойной ночи.
К барону подошел лакей, его поверенный.
— Что случилось? — спросил Шлеве, поднимаясь по мраморной лестнице в свои покои. Его старый лакей шел следом, держа в руках горящую лампу.
— Вас ждет благородная аббатиса, —шепотом ответил лакей.
— Аббатиса? В такой час?
— Благочестивая дама пришла во дворец раньше вашего сиятельства. Она желает поговорить с вами.
— О, я заставил ждать благочестивую женщину, — заспешил камергер и быстро поднялся на лестницу. Лакей отворил дверь в красиво убранный зал. В кресле у камина, где едва теплились угли, сидела аббатиса Гейлигштейнского монастыря. Откинув капюшон, она читала книгу. Прежде чем лакей прикрыл дверь, она привстала. Барон с поклоном приблизился к ней и поднес к губам ее маленькую руку.
— Извините меня, сударыня, я заставил вас ждать.
— Ничего, барон. Это время не прошло для меня даром. Я читала превосходную книгу — «Фому Кемпийского», так что время промелькнуло очень быстро.
— Я не заметил вашего экипажа, графиня…
— Я оставила его в отдаленной аллее. Мы можем говорить свободно?
— Да-да, за безопасность я ручаюсь.
— Здесь вблизи очень часто видят Эбергарда фон Монте-Веро. Не напал ли он на след?
— Это невозможно, сударыня.
— Ваш поверенный сказал мне, что принц обратил внимание на крики сумасшедшей. Не лучше ли перевести девушку в другое место?
— Я бы не стал этого делать, графиня. Легенда затмевает истину. Хотите удостовериться?
Леона взглянула на горящие угли в камине.
— Да, барон. Была бы прелестная сцена, если бы принц Вольдемар нашел эту девушку. Хотя навряд ли он узнал бы предмет своей мимолетной прихоти.
— Не скажите, сударыня. Именно теперь принц может с особым вниманием отнестись к девушке, если я и скажу, что она сумасшедшая. За это дело я отвечу…
Не дослушав, Леона перебила камергера:
— Именно теперь принц может с особым вниманием отнестись к девушке. Что вы имеете в виду, барон?
— Сердце принца — загадка. Он на редкость непостоянен. Похоже, он забыл прекрасную Леону. — Шлеве иронически улыбнулся.
Леона хотела осадить камергера, но, вспомнив, что она нуждается в нем, быстро овладела собой и принудила себя к высокомерной, презрительной улыбке.
— Принц на редкость непостоянен, — повторила она. — Тонкое заключение, мой милый. — Она сказала это свысока, давая Шлеве почувствовать, что он лишь орудие ее воли.
—Истина— прежде всего, графиня. Принц стал очень меланхоличен, а знаете ли почему? Не думаю, чтобы вы отгадали.
— Вы возбудили мое любопытство. Откройте мне ваше новейшее наблюдение, — сказала она.
— Принц тоскует по прекрасной Маргарите. Он терзает себя упреками и сегодня любит ее несравненно больше, чем в то время, когда с моей помощью оставил ее ради вас.
— Я принимаю это за шутку, барон. Принц был бы…
— Его королевское высочество принадлежит к тем людям, которые любят и желают именно того, от чего прежде добровольно отрешились… Вы не доверяете моим словам, сударыня?
— Должна признаться — не доверяю.
— Я хотел бы это доказать. Вы желаете видеть девушку? Полагаю, по пути мы сможем подслушать, что думает он сам. Принц, прежде чем заснуть, имеет обыкновение разговаривать с самим собой. Похоже, угрызения совести не дают ему покоя.
— Это достойно удивления.
— Мы пройдем картинной галереей — она примыкает к любимой комнате принца. Вы сами все поймете. Потом через боковые ворота мы выйдем в парк.
— Мне нужно торопиться. Завтра я должна быть в столице, — зло проговорила аббатиса. Она не верила Шлеве и была уверена, что мысли принца только о ней и она по-прежнему имеет власть над ним.
Леона запахнула плащ, накинула капюшон на свое разгоревшееся от волнения лицо и в сопровождении барона вышла в коридор.
Люстры и канделябры были погашены. Вокруг царила глубокая темнота. Но камергер хорошо знал дворец и уверенно вел аббатису, держа за руку.
Наконец они достигли покоев принца.
Камердинеры разошлись, даже в комнате адъютанта было темно и тихо.
В картинной галерее они остановились у одного из полотен. Шлеве сжал руку Леоны. Послышался приглушенный голос. Леона узнала голос принца. Нельзя было разобрать все слова, но все-таки графиня Понинская смогла понять смысл доходящих до нее восклицаний.
— Бедное прекрасное создание… — донеслось до нее. — Ты была забыта и теперь исчезла. Да простит мне Господь Бог мой поступок!.. Когда сегодня ночью до меня донеслись эти ужасные крики и эти болезненные стоны, которые я никак не могу себе объяснить, страх охватил меня. Мне представился твой образ. Ты предстала передо мной такой, какой описали тебя служанки на вилле: с распущенными волосами бегущей через поле… Ты одна любила меня, моя Маргарита! У всех остальных был только низкий расчет и притворная любовь. Ты одна, моя бедная, покинутая, любила меня со всей страстью твоей непорочной души.
Леона прислонилась ближе к картине.
Шлеве был доволен: теперь она не станет пренебрегать его влиянием.
Леона схватила Шлеве за руку.
— Пойдемте! — почти не сдерживаясь, воскликнула Леона, в которой ревность заглушила все остальные чувства. — Пойдемте, барон, я должна видеть женщину, на которую молится принц.
Это не была ревность неразделенной любви. Нет, это была низкая, дикая ревность женщины, лишившейся орудия исполнения своих черных целей.
Барон увел Леону из картинной галереи. Через маленькие ворота, которыми никто никогда не пользовался, они прошли в парк, но не в ту его часть, где недавно проходил принц, а в более отдаленную.
Ледяной ветер обдувал Леону. Но она ничего не чувствовала. Она вся была поглощена одной мыслью — убедиться собственными глазами, что дочь Эбергарда надежно спрятана — навсегда.
Это жалобные стоны Маргариты доносились из старой башни. Это ее крики слышали ночью у пруда. Уже два года жила она там в заточении.
Оставив своего ребенка в воспитательном доме, Маргарита возвратилась в хижину Вальтера. Хижина была пуста. Думая, что Вальтер отлучился и скоро возвратится, она прождала его до вечера, но он не приходил…
Вальтеру утром приказали явиться в управление парка, где его обвинили в нерадивости по службе и отказали от места лесничего. Поздно вечером молодой рабочий вернулся в хижину, чтобы забрать свое бедное имущество. Он надеялся встретиться там с Маргаритой, но Маргариту нельзя уже было найти.
Шлеве нашел ее раньше, насильно посадил в экипаж и отвез в парк. С помощью преданных слуг, которым он представил несчастную как сумасшедшую, барон Шлеве заточил ее в старую, всеми покинутую башню.
Никакие просьбы и жалобы не помогали молодой женщине. Никто не обращал внимания на ее призывы. Даже старый слуга, приносивший по вечерам скудную пищу, и тот не отзывался на ее просьбы, считая сумасшедшей. Да, и действительно, не была ли Маргарита в таких условиях близка к сумасшествию? Неудивительно, если бы эта несчастная в заточении от отчаяния сошла с ума. Испытания, которым подвергалась Маргарита, превосходили человеческие силы.
Однако войдем в тюрьму и посмотрим, куда злоба и бесчеловечность забросили несчастную женщину.
Барон с аббатисой спешили к башне по скрытой разросшимся кустарником аллее. Пойди принц по более дальней дороге, и следы ног на снегу выдали бы жестокую тайну.
Дойдя до башни, Шлеве и Леона направились не в ту дверь, возле которой неожиданно погасла лампа принца, а к решетке, которая оставляла узкий проход вдоль стены. По другую ее сторону был пруд. Ветви деревьев скрывали небольшие ворота. У барона был от них ключ, и он без труда открыл замок. Старая крутая лестница вела наверх, откуда снова послышались тихие жалобные стоны.
Шлеве оглянулся, прислушиваясь. Ему показалось, что возле пруда в кустах что-то шевелится, и хотя он был уверен, что в этот час никого не может быть, камергер насторожился.
— Пойдемте скорей! Время не ждет! — торопила его аббатиса, и камергер пошел вверх по узеньким ступенькам.
На лестнице было темно, и как бы опасаясь за свою прелестную спутницу, камергер вдруг остановился и схватил ее за руку. Темнота и уединение действовали на него возбуждающе — этот человек пользовался каждым случаем, чтобы удовлетворить свою жажду наслаждений.
— Не беспокойтесь, я иду за вами. — Леона резко высвободила руку.
Шлеве первый вошел в комнату, слабо освещенную лунным светом, проникавшим через решетчатое окно.
Посреди комнаты, воздев кверху окоченевшие руки, стояла Маргарита.
Комната, где несчастная находилась уже почти два года, была маленькой и узкой. Она была пуста, только у стены, по другую сторону которой недавно что-то удерживало принца от ухода, стояла постель.
Почти два года Маргарита в отчаянии билась о стены этой тюрьмы. Руки ее были изранены. Порой силы покидали ее, и она часами лежала без сознания, но чаще рыдания и стоны исторгала ее измученная душа. Они-то и слышались в лесу.
Но никто не являлся на ее призывы. Ворота открывались только для сурового, насупленного человека, который раз в день приносил ей еду.
Долгие часы простаивала она у оконной решетки в надежде увидеть живую душу. Но увы! Ей казалось, что все избегают окрестностей пруда.
Так и на этот раз она стояла у окна, ломая в отчаянии руки, как вдруг заметила под деревьями какую-то тень. Она стала следить за ней и вскоре догадалась, что это человек. Только она решила подать ему знак, надеясь на помощь, как отворилась дверь, и она узнала камергера, которого смертельно боялась, и монахиню.
Маргарита отшатнулась от окна. Ужас сковал ее.
— Вот посмотрите, благочестивая сестра,  на последствия греха, — проговорил Шлеве, указывая на Маргариту. — Я вырвал эту несчастную из рук мирских судей и грубых тюремных служителей и дал ей убежище в этой отдаленной башне. Но былая греховная жизнь и упреки совести помрачили ее рассудок.
— Вы сделали все возможное для спасения этой заблудшей. Она здесь надежно ограждена от искушений.
Маргарита, действительно, смотрела так странно, как будто ничего не понимала. Дрожащими руками она откинула свои длинные распущенные волосы, как бы прислушиваясь к тому, что говорили посетители, а потом вдруг разразилась разрывающим душу смехом, который перешел в отчаянные рыдания.
— Пойдемте, — сказала монахиня, — она погибла. Теперь мы дадим насладиться этим зрелищем графу Монте-Веро, — тихо прибавила она.
— После того, как он сам падет, — добавил Шлеве.
— Да. Он должен увидеть крушение всех своих планов и умереть на их развалинах. В скором времени я доставлю вам документы, очень важные для нас. Собственно, именно из-за них я и пришла к вам.
— Я догадался об этом, сударыня. — Шлеве запер дверь башни. — Я был уверен, что ваше посещение не случайно, и горю нетерпением узнать, что это за документы.
Продолжая разговор, аббатиса и камергер скрылись в темноте аллеи.
В одной из последующих глав мы узнаем содержание этого важного документа.

XXXVIII. КРОВАВАЯ ЖЕРТВА РЕВНОСТИ

На следующий вечер, к ночи, принц, глубоко задумавшись, стоял возле высокого окна в своей комнате. Он не находил себе места с того дня, как услышал жалобные стоны в парке.
С некоторых пор Вольдемар не доверял своему камергеру.
После того как он, поддавшись наущению Шлеве, пренебрег прекрасной Маргаритой ради графини Понинской, его душа не находила покоя. Он чувствовал, что даже здоровье его пошатнулось. Перед ним все чаще вставал милый образ Маргариты, так искренне любившей его. Когда барон заключил благочестивый союз с графиней, сделавшейся аббатисой, принц не поверил искренности этой выставленной напоказ перемены.
В свете нередко можно было наблюдать переход от грешной жизни к усердному покаянию. Но обычно это делалось в преклонных летах, с приближением смерти. Такое благочестие отнюдь не было тяжким искуплением за прошлую жизнь. Принцу претило фальшивое благочестие, которое все больше и больше укоренялось при дворе. Он уединился и старался избегать своего камергера.
Проницательный барон был прав, утверждая, что теперь принц был несравненно более расположен к простой девушке из народа, которую он принес в жертву своей прихоти и потом оттолкнул.
Вольдемар во всем винил себя одного, но он прекрасно понимал, какую роль во всей этой истории сыграл барон Шлеве, и потерял к нему всякое доверие.
С мыслями о Маргарите смотрел принц на обнаженный парк, как вдруг жалобный крик снова достиг его ушей. Казалось, он поджидал его — рядом на стуле были приготовлены шинель, сабля и фуражка. Он живо оделся и незаметно выскользнул в боковую дверь. Он решил один, без провожатых, пойти и выяснить причину этого крика. Входя в парк, Вольдемар вспомнил, что у него нет ключей. Достать их не составляло труда, но прежде он решил напасть на след этих таинственных звуков, которые теперь мучили его и днем и ночью.
Удалившись от дворца и убедившись, что его уход никто не заметил, Вольдемар остановился. Пока он стоял в раздумье, крик о помощи повторился. Теперь он был убежден, что крики эти принадлежат измученному человеческому сердцу и исходят со стороны пруда. И принц направился к башне. Ночь придавала ей таинственности.
 Вдруг Вольдемару послышались тихие шаги, и хотя он был свободен от предрассудков и суеверий, невольный трепет охватил его. Темная ночь, мрачная старая башня и таинственные крики — все это не могло не настраивать на определенный лад. Он обнажил саблю и приблизился к решетке. И тут увидел позади башни еще одну дорожку и человеческую фигуру у берега пруда. Вольдемар встал в тень под стеной.
Тем временем Маргарита увидела, что кто-то неслышно приближается к башне. У нее забрезжила надежда на освобождение, и чтобы дать знать о себе, она слабо крикнула.
Принц больше не сомневался, что в башне кто-то заперт, и продолжал наблюдать.
Человек приблизился к башне и, держась за ветви, взобрался на решетку.
— Скажи, наконец, кто ты? — крикнул он негромко. — Привидение или душа человеческая?.. Я ищу одну несчастную и всякий раз, когда прохожу мимо и до меня доносятся твои крики о помощи, теряю всякий покой. Кто же ты?
Человек старался заглянуть в решетчатое окно.
— Выпусти меня! — послышалось сверху. — Спаси! Только не ходи во дворец! Там мои враги!.. Сломай дверь, что внизу, под решеткой!
— Маргарита! — воскликнул человек. — Неужто это ты? Отвечай! Я Вальтер!
— Вальтер? — Голос из башни повеселел. — О, ты меня спасешь! Ты всегда был мне преданным другом. Если ты меня не освободишь, я сойду здесь с ума!
Принц с замиранием сердца слушал этот разговор. Уж не сон ли это? Неужели та самая Маргарита, которую он так пламенно любил, находится в заточении? Он слышал, что враг ее во дворце. О, он должен узнать истину!
А человек у решетки… Не тот ли это молодой садовник, которого Маргарита называла своим единственным преданным другом? В эти минуты разнообразные ощущения охватили принца: радость, ожидание, надежда, злость.
Тем временем Вальтер подошел к большим воротам, и попытался сломать их. Просьбы Маргариты придавали ему сил. Но ворота не поддавались.
Принц, мучимый нетерпением, решительно подошел и предложил помощь.
Вальтер отскочил, услышав шаги и увидев фигуру в военной шинели.
Маргарита тоже увидела принца и вскрикнула:
— Беги, беги!.. Это он, тот самый злодей!
Но Вальтер, хоть и увидел саблю, не спрятанную принцем в ножны, остался стоять на месте.
— Отоприте эту дверь! — крикнул он принцу. — Иначе вы отсюда не уйдете! Откройте дверь и выпустите на свободу молодую женщину, которая заточена там наверху. Иначе я сейчас же побегу в королевский дворец и буду просить помощи против такого произвола.
— Мы сообща отворим эту дверь, друг мой. Я тоже пришел на ее зов.
Вальтер смотрел на принца с нескрываемым недоверием.
— Кто вы такой? — спросил он тихо.
— Я скажу вам после, а сейчас мы должны освободить несчастную.
— Замок здесь такой, что не хватает сил его отпереть или сломать.
— Бегите скорее во дворец и прикажите барону Шлеве не мешкая идти сюда с ключом.
— Приказать барону? — повторил Вальтер. — Да кто я такой, чтобы барон послушался моего приказа?
— Так возьмите мою саблю, предъявите ее камергеру и скажите, что принц Вольдемар приказывает ему немедленно явиться сюда!
Маргарита в лихорадочном волнении прислушивалась к разговору. Она не поверила себе, узнав голос человека, которого приняла за Шлеве. Услышав, что принц торопится спасти ее, она разрыдалась от радости. Ведь она по-прежнему всей душой любила принца.
Принц в беспокойстве расхаживал у подножия башни. Он не осмеливался заговорить с Маргаритой из-за чувства вины. Только себя он обвинял в том, что произошло, что так безгранично доверял Шлеве. Он с нетерпением смотрел на дорогу, где должен был появиться камергер. С каждой минутой раздражение его росло. Он уже готов был идти за прислугой, чтобы велеть ей сломать двери, как вдруг услышал быстро приближающиеся шаги. Это был Вальтер.
— Где же камергер? — сердито спросил принц.
— Он идет за мной… Ему все это кажется невероятным.
— Я сейчас все объясню этому лицемеру! — воскликнул принц, схватив у Вальтера свою саблю, и направился по дороге ко дворцу.


Барон сразу понял, что ложь ни к чему не приведет, и, закутавшись в шинель, направился к башне. Сейчас он шел навстречу разгневанному принцу медленным, неторопливым шагом, как будто о чем-то размышляя.
Он вполне владел собой и внешне выглядел довольно спокойно. Он приблизился к принцу.
— Что за интригу вы затеяли?! — воскликнул принц.
Камергер, закусив губу и побледнев, отступил на шаг — он все же не ожидал от принца такого приема.
— Ваше королевское высочество… — пробормотал он.
— Ключ! И долой с моих глаз! Вы осмелились надуть меня, вы повели меня не туда, куда следовало. Только благодаря случаю я узнал о бесчеловечных поступках, учиняемых моим именем.
— Ваше королевское высочество!..
— Не выводите меня из себя, господин Шлеве! Иначе я могу забыться!.. Что еще вы можете сказать?
— Все делалось для блага моего повелителя, — смиренно поклонился камергер, — и если я совершил какую-нибудь ошибку, то лишь из преданности вам.
— Из преданности мне вы бросили бедную, невинную женщину в такую отвратительную тюрьму?
— Чтобы защитить ваше высочество от навязчивости сумасшедшей и предохранить ее от дальнейшего падения.
— С каких пор вы стали столь строгим блюстителем нравственности, господин Шлеве?.. Но довольно об этом. Отворите-ка дверь в башню, так искусно скрытую от меня прошлой ночью.
Шлеве едва сдерживал бешенство. Он понял, что с этой минуты в лице принца он получил врага, который скоро даст ему почувствовать свою силу. Теперь ему нужно было опередить принца, найти какую-то уловку, чтобы сохранить прежнее влияние при дворе. Союзник Леоны не сомневался, что Маргарита будет иметь большое влияние на принца и все ему расскажет. Так что ему необходимо было предупредить гибельные последствия этой ночи. Барон понимал, что ему предстоит открытая борьба с принцем, но тем не менее не терял надежды на победу.
— Ваше королевское высочество приказывает, и я повинуюсь, — печально проговорил он, вставляя ключ в замок двери. — Этот приказ повлечет за собой ужасные последствия… Я открываю клетку тигрицы.
Принц молча указал на дверь.
Замок щелкнул, и она отворилась.
Маргарита стояла на лесенке у двери, скорее похожая на тень, чем на человека. Вальтер закрыл лицо руками. Принц бросился поддержать дрожавшую от волнения девушку.
— Смотрите — вот плоды ваших стараний, мерзкий вы тип! — воскликнул Вольдемар, и глаза его при виде бледной обессиленной Маргариты наполнились слезами.
— Пресвятая Богородица! — испуганно воскликнула девушка, увидев камергера, серые глаза которого сверкали бешенством и злобой. — Защити меня от этого скверного человека! Вот уже сколько лет он преследует и терзает меня. Спаси меня от него!
— Не бойся, милая, — нежно успокаивал ее принц. — Этот человек теперь не опасен. Сейчас мы пойдем во дворец. Там ты успокоишься и подкрепишься — это тебе необходимо.
Тут Маргарита заметила Вальтера. Ее болезненное, измученное лицо осветила улыбка. Она протянула ему руку и со слезами в голосе прошептала:
— Ты — честная душа, ты настоящий друг бедной Маргариты, ты не мог успокоиться, пока не нашел меня… О, Вальтер, ты благороднейший человек на земле…
— Проводите нас, — обратился принц к Вальтеру. — Подайте этой несчастной руку, чтобы мы могли довести ее до замка… Господи! На какие бесчеловечные поступки способны люди!
Принц даже не взглянул на своего камергера, замыкавшего шествие.
Маргарита шла между двумя людьми, которые были для нее дороже всех на свете — принцем, которого не переставала страстно любить, которому принадлежала всей душой, да и телом тоже, где бы ни находилась, и Вальтером, верным другом, ее неизменной опорой в несчастье. Она с наслаждением вдыхала свежий ночной воздух. Волосы ее распустились, руки тряслись от слабости.
— Он будет преследовать нас… — испуганно шептала она. — Он и монахиня… Скорее, иначе они догонят…
—Пока я с тобой, они для тебя не опасны, — старался успокоить ее принц.
Проявляя все большее беспокойство, Маргарита лепетала бессвязные слова и испуганно озиралась. Она говорила то об избушке в Вильдпарке, то о цирке, то о корзине, в которую положила своего ребенка.
Вальтер с ужасом смотрел то на Маргариту, то на принца, тоже, по всей видимости, пораженного тем, что слышал. Уж не прав ли был камергер, говоря, что она сумасшедшая?
Наконец они пришли в замок.
Принц надеялся, что спокойствие и хороший уход окажут благоприятное действие на ее здоровье. Он приказал освободить один из флигелей дворца, пригласил докторов и сиделок и позволил Вальтеру ночевать в соседней комнате, чтобы слышать каждое ее движение.
После этого Вольдемар собственноручно написал два письма: одно министру королевского двора, другое гофмаршалу. В этих письмах он извещал обоих, что впредь не желает иметь камергером фон Шлеве и просит удалить его от себя как можно скорее, пока он сам не предал барона суду. Эти письма он передал через адъютанта самому камергеру с приказом поутру доставить по адресу.
Шлеве исполнил приказ, однако письма произвели не то впечатление, на какое рассчитывал принц.
На следующий день Маргарита почувствовала себя гораздо лучше. Внимательный уход принес свои плоды, и она уже благодарила Бога за благополучный исход болезни.
Принц в этот же день получил внезапный приказ явиться в королевский дворец. Но прежде чем сесть в экипаж, он зашел во флигель и увидел прежнюю красивую и беззаботную Маргариту, образ которой всегда носил в своем сердце. Он молча остановился в дверях.
Почему он сказал ей прощай? Почему снова не может оторвать от нее взгляд?.. Он не может уехать из замка, не сказав ей, как горячо и как страстно ее любит, не подтвердив все то, в чем клялся памятной ночью на вилле.
Но ей не надо было новых клятв, она и так была счастлива… Вольдемар получил прощение. Маргарита обещала рассказать ему обо всем, что произошло с ней с тех пор, как они расстались.
Бывает любовь, которую не гасят никакие препятствия и разлуки. Она только разгорается все больше и больше. Такая любовь не рассуждает о будущем и в счастливые минуты забывает обо всех неудачах и горестях. Именно такая любовь соединяла принца с Маргаритой. Она воодушевляла их. Они забыли, каким тяжелым было прошлое, не думали, что будущее может быть не лучше.
Они были одни.
Перед нею был не принц, а любящий перед любимой. Он притянул Маргариту к себе. В эту минуту за портьерой у двери послышался шорох, но молодые люди не обратили на него внимания. Они дарили друг друга долгожданными ласками, которые становились все жарче и нетерпеливей, и вот уже одежда полетела на пол и они слились в едином взрыве чувств и страсти и в минуту высочайшего наслаждения они словно растворились друг в друге, забыв об окружающем, — как будто в этот миг невидимая сила оторвала их от земли, где они не могли соединиться, несмотря на любовь, скреплявшую их сердца. Все было забыто: и прошлые муки, и неясное будущее. Час блаженства искупил годы страданий Маргариты и мучительные упреки совести Вольдемара.
Экипаж ждал его внизу. Наконец он вырвался из объятий, обещая скоро вернуться. Маргарита проводила возлюбленного до лестницы. Он еще раз нежно поцеловал ее и скрылся в длинном коридоре.


В ту минуту, когда Маргарита возвратилась в свою комнату, ступила на ковер, из-за портьеры появилась женская фигура. Маргарита узнала аббатису монастыря Гейлигштейн. Лицо ее выдавало волнение, рука судорожно искала что-то под широким плащом.
Эта женщина пришла собственными глазами увидеть, кто встал на ее пути. В достижении своих целей Леона не терпела никаких препятствий, а потому Маргарита должна была умереть.
Убедившись, что в комнате никого нет, кроме следившего за нею камергера Шлеве, она, не мешкая, подскочила к своей несчастной жертве. В руке ее блеснул кинжал. Раздался короткий вскрик, и Маргарита как сноп упала на ковер. На груди ее медленно расползалось кровавое пятно.
Монахиня, сопровождаемая «хромоногим Мефистофелем» бароном Шлеве, поспешно покинула комнату.
Несчастная жертва бесчеловечной ревности осталась лежать посреди комнаты в луже крови, которая медленно растекалась по ковру.

XXXIX. СТАРЫЙ УЛЬРИХ

Когда Эбергард возвратился к себе во дворец, он в знакомом нам зале застал своего старого друга Ульриха, который так поразительно походил на него. Они тепло поздоровались.
Этих людей соединяла общая цель, к которой они стремились всеми силами своих благородных душ, желая принести как можно больше пользы человечеству. Они оба служили одному и тому же символу. Эбергард получил его от старого Иоганна, а Ульрих — от своего отца. Символ этот имел не только явное, но и тайное значение.
Эбергард протянул руку товарищу.
— Я рад тебя видеть, друг мой. Садись сюда. — Он указал на диван, стоявший напротив портрета отшельника.
— Я не могу долго задерживаться у тебя, Эбергард.
—Срочная работа?
— Нет, сегодня воскресенье, а этот день я всегда посвящаю отдыху и размышлениям…
— Как и твой отец…
— По его воле я и пришел сюда. Он желает видеть тебя.
— Это похоже на упрек, Ульрих. Я с охотой сознаюсь в своей вине. Давно я не был в твоем доме, давно не беседовал с твоим отцом, которого очень люблю и уважаю.
— Он любит тебя так же сильно, как и меня… Ему сегодня хуже, чем когда-либо.
— Что сказал Вильгельми о его здоровье?
— Он старается облегчить страдания, но это почти не удается. Старик переносит несчастье с потрясающим терпением и без всяких жалоб. Он просто героически борется со страшным недугом, отнявшим у него способность владеть своим телом.
— Страшная участь! — тихо произнес Эбергард. — За что должен страдать этот человек, так много работавший и всегда державшийся в жизни строгих правил, неизменно удивлявший всех силой и серьезностью своего ума. Страшно подумать, что в старости он осужден переносить такую тяжелую болезнь.
— Мне кажется, силы его слабеют с каждым днем. Мы должны быть готовы к тому, что скоро душа его отойдет к Богу, — сказал Ульрих дрогнувшим голосом. — Ты можешь понять, дружище, как я страдаю при этой мысли…
Эбергард положил руку на плечо друга и вместо ответа показал ему на блестевшее в глубине зала солнце, в лучах которого ярко горели крест и череп. Ульрих понял его.
— Я потерял все, что любил, — сказал граф Монте-Веро, братски обнимая Ульриха, — я потерял все, что мог назвать своим.
Благоговейная тишина стояла в комнате. Солнце озаряло стоящих друзей, и старый Иоганн, казалось, смотрел на них с портрета любящим взглядом.
— Пойдем, — сказал Ульрих, прерывая молчание. — Он ждет тебя.
Эбергард набросил плащ, и они вышли из дворца. Быстрым шагом они прошли замковую площадь и скоро достигли старого дома, уже более столетия принадлежавшего семейству Ульриха.
Это был большой удобный дом, каких сейчас почти не встретишь из-за всеобщего стремления заменить прочность и удобство роскошью и внешним блеском.
По обе стороны высокой двери, словно немые стражи, стояли две каменные фигуры в передниках и с молотками в руках. Предки Ульриха были медниками и выставили эти статуи как образцы своего искусства.
Дед его оставил ремесло своих предков, чтобы стать золотых дел мастером, и старший Ульрих, к которому спешил Эбергард, достиг выдающегося совершенства в этом искусстве. Он получил образование в Италии и Париже, и прежний король, справедливо ценивший его работу, часто вызывал мастера во дворец не только для заказов, но и для беседы. Он охотно вел разговоры с умным и общительным мастером.
Теперь этот Ульрих был стар, а его единственный сын в этот момент открывал дверь дома, чтобы впустить Эбергарда, которого старик так настоятельно приглашал к себе.
Лампа освещала просторную прихожую, в глубине которой находилось несколько дверей. Ульрих отворил одну из них и жестом пригласил друга следовать за собой. Они вошли в полуосвещенную комнату — теплый воздух здесь был особенно приятен после уличного холода.
Обстановка комнаты не отличалась роскошью, однако свидетельствовала о благосостоянии ее обитателей. Резная мебель, тяжелые массивные стулья в цветных чехлах служили еще предкам нынешних хозяев.
Отсюда друзья прошли через открытую дверь в большую комнату с занавешенными окнами.
Лампа на столе посреди комнаты распространяла приятный полусвет. Глубокую тишину нарушало лишь равномерное движение маятника.
— Это ты, Ульрих? — раздался слабый голос из глубины комнаты. — Привел ли ты Эбергарда?
— Да, отец. Друг, которого ты так хотел видеть, здесь. Мы можем войти?
— Входите, входите.
Взяв Эбергарда за руку, Ульрих провел его в комнату. В темном углу в глубоком кресле сидел старик с внешностью древнего отшельника. Тело его было парализовано, только глаза и губы еще повиновались ему.
Когда друзья вошли, женщина, долгое время ухаживавшая за ним и теперь сидевшая возле старика, вышла, чтобы не мешать их разговору.
Сегодня он чувствовал себя гораздо хуже обычного и мог только глазами приветствовать вошедших. Руки его безжизненно покоились на подлокотниках, ноги были завернуты в плед. Он полулежал, откинув голову на подушку.
В свое время энергией своей старик не уступал друзьям, стоявшим сейчас перед ним. Хотя и теперь дух его был достаточно силен, чтобы бороться с приближавшейся смертью.
Но не было ли какой-то тайны в душе этого человека? Не тяготело ли над ним какое-нибудь преступление, которое он осужден был искупать своими нынешними страданиями? Кто бы мог подумать такое об Ульрихе, лучшем из граждан, лучшем из отцов, так охотно подававшем руку помощи бедным и нуждающимся? Старый Ульрих принадлежал к числу тех людей, перед которыми всякий считает за честь снять шляпу. На его прошлом не было ни пятнышка.
А между тем вот уже несколько лет, как мучительная болезнь — паралич — приковала его к постели.
Еще и теперь видно было, что Ульрих был когда-то очень красив. Его бледное истощенное лицо со спускавшейся на грудь белой бородой сохраняло благородные черты. В слабых глазах еще читался светлый ум и — чистая душа.
— Слава Богу, что вы наконец пришли, — проговорил он с беспокойством в голосе. — Вы заставили меня долго ждать. — Говорил он с трудом, иногда неразборчиво и глухо.
Эбергард подошел к старику и успокаивающе сказал:
— Отец, не сердитесь на меня за то, что я пришел к вам только сегодня.
— Мне нужно было увидеть вас, Эбергард. Мне ведь недолго осталось жить, а следует много рассказать вам… Прошлой ночью я познакомил моего сына со всем, что касалось его. Теперь я должен поговорить с вами… Мне нужно торопиться, Эбергард. — Старик перевел дух.
— Отец Ульрих, я люблю вас и вашего сына. Поэтому ваше доверие особенно радует меня.
— Я люблю вас, как сына, Эбергард. Мне тяжело было так долго не видеть вас… Садитесь… Придвиньте стул поближе… Мне тяжело говорить… Да и глаза устают… Всё это дурные признаки… надо торопиться… Так… еще ближе, Эбергард… мне надо поговорить с вами наедине.
Услышав слова отца, сын тихо и почтительно вышел из комнаты.
— Убавьте свет в лампе, сын мой… — попросил старый Ульрих. Ему трудно было говорить, и он часто прерывался. — Он слепит мне глаза… Да и темнота… лучше соответствует моему рассказу… он не слишком-то радостен… Лишь вам одному я доверяю эту священную для меня тайну… После долгих колебаний я решился на это по двум причинам, которые вы узнаете в конце рассказа.
Граф Монте-Веро придвинул стул к креслу старика.
— Для меня ваша исповедь священна, — серьезно сказал он, положив свою руку на неподвижно лежащую костлявую кисть старика.
— Я должен исповедоваться перед вами, Эбергард… открыть вам мою жизнь… Если мой рассказ покажется бессвязным… простите меня — о таких вещах тяжело рассказывать… Я не хочу унести тайну своей жизни в могилу, куда уже ступил одной ногой… Я знаю, что могу спокойно рассказать вам все, не опасаясь услышать упреки… Вы ведь снисходительный человек… у вас доброе сердце… и вы сами перенесли много горя. Скажите мне, как зовут вашего отца, Эбергард?
— Моим отцом, моим дорогим воспитателем был старый отшельник Иоганн фон дер Бург.
— Да-да, помню… Иоганн фон дер Бург… Вы мне это уже говорили… а между тем я все переспрашиваю вас, желая удостовериться в этом… Прошло уже больше сорока лет с тех пор, как я был веселым, живым юношей, — начал свой рассказ старик. — Я не думал тогда, что может настать время, когда я буду без сил и движения лежать в кресле…
Мой отец был богатым и уважаемым человеком и заботился о моем воспитании больше, чем это делали другие в то время. Снабдив деньгами и наставлениями, он отправил меня путешествовать, чтобы я мог окончить свое образование.
Из странствий я вернулся жизнерадостным и предприимчивым юношей…
Странное чувство овладевает мною, когда я думаю об этом…
Старый Ульрих был тогда молод и красив. Перед ним была открыта жизнь. Хорошенькие девушки украдкой заглядывались на него, и не у одной из них срывал он поцелуй и получал взамен два.
Все это избаловало юношу: гордость родителей, сознание своего превосходства, предпочтение, которое ему отдавали повсюду, делало его все самоуверенней, так что, когда покойный король обратил на него внимание, стал давать ему поручения и даже приглашал в замок для беседы, он принимал это как должное. Молодость кипела в его крови, — та огненная, самоуверенная молодость, которая никогда не возвращается. Ею никто достаточно не дорожит, ее не умеют ценить.
Но все это не мешало Ульриху работать. В Париже и других больших городах он совершенствовался в своем искусстве и вернулся домой опытным и талантливым мастером…
Однажды по пути в замок Ульрих встретил экипаж принцессы Кристины. Он остановился, чтобы уступить ей дорогу, и в тот момент, когда кланялся прелестной девушке, глаза их встретились.
— Принцесса Кристина? — удивился Эбергард. — Это ее портрет висит в зале замка, названном ее именем?
— Ее. Ей было тогда лет двадцать… Она была дочерью принца Генриха… Ее замечательная красота и доброе сердце возбудили в наследном принце сильную любовь.
— В теперешнем короле?
— Да. Он страстно полюбил принцессу… но она не обращала внимания на чувства будущего короля… Этой веселой, умной и открытой девушке, — самой невинности и простодушию, — были чужды гордость и тщеславие.
Ульрих уже видел ее однажды в замке, а теперь она, сидя в коляске с придворной дамой, так любезно ответила ему на поклон, что он долго стоял как вкопанный, глядя вслед прекрасному видению.
Вскоре после этого король, поручивший Ульриху какое-то трудное дело, был столь доволен его исполнением, что пригласил молодого человека к себе в замок на большое торжество.
Подобное приглашение считалось особым отличием, но радости молодого мастера не было границ, когда вслед за королем, удостоившим его разговора, к нему, оставив наследного принца, любезно подошла принцесса Кристина и радушно поклонилась, словно уже давно знала его. Благосклонное внимание принцессы, простота ее обращения и ее чарующая красота произвели на молодого мастера неизгладимое впечатление.
Принцесса была в тот день удивительно хороша. Ее темно-русые волосы украшала жемчужная диадема, оттеняя прелестные задумчивые голубые глаза.
Сердце Ульриха трепетало, и, когда поздно ночью он покинул замок, образ прелестной Кристины неотступно преследовал его. Сын простого, хотя и уважаемого всеми мещанина полюбил дочь принца.
Когда умер ее отец, а вскоре и ее мать, он оплакивал их вместе с ней.
Она стала сиротой. И ни окружавшая ее роскошь, ни придворные дамы, старавшиеся развлечь ее, ни внимание и сочувствие кронпринца не могли заменить ей родителей.
Сильное горе влияет на человеческое сердце, а если это сердце и прежде было мягким и благородным, то страдание еще более усиливает в нем эти свойства, возвышая душу и приближая ее к Богу. Человек начинает иначе смотреть на жизнь и проникается кротостью и милосердием. То же произошло и с принцессой Кристиной.
— Каким счастьем было бы, если бы она взошла на престол, выйдя замуж за наследного принца! — воскликнул Эбергард решительно.
— Слушайте, что произошло дальше… В одно прекрасное весеннее утро экипаж принцессы остановился у нашего дома. Отец мой куда-то уехал, а я стоял в мастерской, заканчивая великолепные церковные канделябры, которые король заказал в дар церкви Святой Гедвиги.
Штифт для гравировки выпал у меня из рук, когда придворный лакей, отворив дверь мастерской, громко доложил: «Ее королевское высочество принцесса Кристина!»
Она вышла из кареты. Я не видел ее со дня смерти ее отца. В этот день она была особенно прекрасна. Ее щеки были бледны от печали, лицо стало еще нежнее, еще мечтательнее. Черное платье изящно охватывало ее тонкий стан, черная вуаль ниспадала на плечи, покрытые темной тальмой. Она знаком дала понять придворной даме, чтобы та оставалась в экипаже, и вошла ко мне одна.
Я поклонился ей и сказал несколько слов сочувствия, которые шли прямо из сердца. Она подала мне руку, и я с благоговением прильнул к ней дрожащими губами. Она была взволнована не менее меня.
« Я приехала к вам, господин Ульрих, со странным заказом, — произнесла она наконец тихим, мелодичным голосом. — Помните вы наш разговор на масленице? Тогда я еще не предчувствовала последней потери, но слова, которыми мы обменялись, оказались как бы предзнаменованием ее». — «Мы говорили, — ответил я, — о тех трех возвышенных целях, к которым должен стремиться каждый: о вере, нас подкрепляющей, о вечном свете просвещения и о мужестве перед смертью, которое дает нам силы легче переносить страдания». — «Признаюсь, эти слова не выходили у меня из головы со дня нашего последнего разговора. Они стали для меня священными, с тех пор как сердце мое переполнилось заботами… Я пришла сюда, чтобы заказать вам амулет, который символически выражал бы эти слова. Вы исполните это так, как найдете необходимым. Я полагаюсь на ваше участие ко мне. Я знаю, что я для вас не постороннее лицо».
Сильное волнение овладело мной в эту минуту. Мне хотелось пасть на колени перед этой чудесной женщиной и взглядом сказать ей, что мое чувство гораздо сильней холодного участия, что я люблю ее всем своим существом, со всей силой страсти молодого пылкого сердца. Но она и так увидела мое волнение.
«Можете ли вы сделать мне такой амулет? — быстро спросила она, словно боясь, чтобы не произошло того, чего в душе сама желала». — «Я с удовольствием попытаюсь исполнить вашу просьбу, — пообещал я и тихо добавил: — Милостивая принцесса не рассердится, если и я буду носить на груди такой же амулет?» — «Нет-нет! — сказала она, и лицо ее просветлело. — Мы оба будем носить этот символ, а тому, кто найдет это предосудительным, объясним его значение… Когда вы закончите работу над ним, принесите его ко мне во дворец. И постарайтесь сделать это поскорее…»
Затем она раскланялась со мной приветливее обычного и исчезла в быстро умчавшейся карете.
Я немедленно сел за работу.
Через несколько дней амулет был готов. На золотом поле, усеянном в центре более крупными, а вокруг более мелкими бриллиантами, были изображены три знака — крест, солнце и череп, выложенные жемчугом Вам это знакомо, Эбергард. У вас есть такой амулет… Скажите, кто дал вам его?
Граф Монте-Веро почувствовал, что теперь должна объясниться тайна, окружавшая его рождение. Он вынул амулет, висевший на его шее на тонкой золотой цепочке.
Старик взглянул на него и повторил:
— Скажите, кто дал вам его?
— Отец Иоганн сам надел мне его на шею.
— Он вам никогда не говорил, откуда получил эту вещицу?
— Он умер, не успев, быть может, открыть мне эту тайну.
— Эбергард… вы один узнаете то, что до сих пор никому не было известно… Жених и невеста обмениваются кольцами в знак своего союза… Принцесса Кристина и Ульрих обменялись этими амулетами с тем, чтобы носить их до самой смерти… Я исполнил это условие, Эбергард, и сегодня этот амулет у меня на шее. Она сама надела его мне. Стоя на коленях перед ней, я со страстью произнес слова любви. Она тихо плакала. Потом встала и с пылом прошептала: «С этого дня Кристина ваша и в этой, и в загробной жизни».
Это был момент безграничного счастья, выпадающий на долю смертного лишь однажды в жизни. Блаженство такого часа перечеркивает ужас смерти. Кто испытал это, тот достиг величайшего наслаждения в жизни. — Старик замолчал. Сердце его и теперь испытало наслаждение той минуты, вновь пережитой им сейчас — мысленно.
Эбергард посмотрел на его честное морщинистое лицо и понял, как горячо любил Ульрих принцессу Кристину, портрет которой так поразил Эбергарда, когда он увидел его в первый раз.
Старик продолжил свой рассказ:
— Все, что случилось дальше, было следствием этого момента… если на нем и лежит грех, то он уже искуплен… Бог простит его… Кристина нашла возможность тайно видеться со мной. Она отправлялась для этого в отдаленные места дворцового парка, и там мы встречались и предавались нашей страсти со всем молодым пылом. Страсть искала и находила места и возможности для таких встреч. Любовь наполняла наши существа и рушила все преграды.
Но зима положила конец этим прогулкам.
Мной почему-то овладело страшное беспокойство.
И вот в один холодный, ненастный вечер ко мне вдруг явилась дама в трауре. Карета, запряженная четверкой коней, ждала ее на углу.
Сердце подсказывало мне, что под густой вуалью скрывается принцесса Кристина. Трепеща от страха, я чувствовал, что сейчас случится что-то ужасное.
Кристина была без свиты. Только один доверенный слуга, на преданность которого она могла положиться, сидел на козлах.
«Прощай… — прошептала она, протягивая мне руки. — Прощай навсегда!» — «Ради всего святого! — в отчаянии вскричал я. — Скажи, что ты хочешь сделать? Куда ты едешь?..» — «Не спрашивай меня. Я поступаю так, как требует от меня долг… Мы снова увидимся… Я буду твоей — в загробном мире. Молись за меня, мой милый, молись горячо… Женись на другой и носи амулет — в память о нашей любви». — «Позволь мне ехать с тобой… сжалься!» — Я в отчаянии упал на колени, покрывал ее руки поцелуями. «Нет-нет! — настаивала она. — Мы должны расстаться. Выбора нет. Мы снова увидимся… там! — Она указала на небеса, и тут мне почудилось, что передо мной святая. Ее восторженные глаза смотрели вверх, и сквозь черную вуаль я заметил, что в них блестят слезы. — Прощай… не следуй за мной! Свято исполни мое последнее желание… Мое сердце остается с тобой. Тебе одному оно принадлежит навеки». — Она поспешила к карете, а я продолжал стоять на коленях, молитвенно сжав руки. «Прощай… не следуй за мной», — эти слова еще звучали в моих ушах. Необъяснимый страх овладел мной, и я закрыл лицо руками.
В ту же минуту послышался шум удаляющегося экипажа. Я вскочил, бросился на улицу. Сильный ветер кружил снежные вихри, и словно в тумане я увидел экипаж, уносивший ее от меня. Крик отчаяния вырвался из моей груди. Сердце сжалось от страшной боли… — Старый Ульрих замолчал в изнеможении. Его больное, измученное тело отказывалось ему служить, но дух был еще силен. Более сорока лет прошло с той памятной ночи, но еще и сейчас видно было, как тяжела скорбь, постигшая его. — Я искал ее, — продолжал Ульрих тихо. — Сердце мое разрывалось от боли… но я постарался как можно равнодушнее осведомиться о принцессе Кристине в замке… тогда еще полном жизни. Мне коротко ответили: она уехала… С мучительным нетерпением ждал я от нее известия, признака жизни, но напрасно… Я не сумел отыскать ни малейшего следа…
— Неужели никто так и не постарался узнать, жива ли еще принцесса Кристина и где она? — спросил Эбергард.
— Никто. Я заранее это знал по ее словам, сказанным на прощание… — сказал старик прерывисто, с усилием. — Ее больше нет на этом свете… Я увижу ее там!.. Я не знаю, где ее могила… и пригласил вас сюда, чтобы попросить… не узнаете ли вы об этом при дворе? Ведь вы часто там бываете… Мне хотелось открыть вам тайну своей жизни… она так тягостна для меня… Знаете, что мне часто приходит на ум в последнее время, Эбергард?.. — Голос старого Ульриха прерывался все чаще и становился все слабей. — Не искупаю ли я своими страданиями вину Кристины?.. Посмотрев на мое разбитое параличом тело, вы поверите, что я желаю смерти… Я рад, что открыл вам свою душу… Мне казалось, я обязан был это сделать… и теперь мне легче на сердце… Позовите сюда моего сына и принесите свечу… мне темно…
— Вы слишком понадеялись на свои силы. Ваш рассказ утомил вас… Я постараюсь узнать, что сталось с дамой, одетой в черное, и где она нашла последнее пристанище… Вы сказали — карета была запряжена четверкой вороных коней?
— Совершенно черных… — пробормотал старый Ульрих. — Совершенно черных… Я вижу это яснее ясного… потому-то так темно у меня перед глазами… Где мой сын?.. Побудьте оба со мной… Принесите сюда свет!..
Эбергард позвал молодого Ульриха. Они послали за доктором Вильгельми, так как силы больного быстро убывали.
Зажгли лампы и свечи.
— Так лучше… — прошептал старик. — Подойдите ко мне… дайте мне ваши руки… Снова темно вокруг… я не вижу вас… Молитесь за меня… Господь смилуется надо мной…
— Отец! — воскликнул сын, заметив, что глаза больного тускнеют.
— Дайте мне успокоиться… позвольте мне уснуть… — прошептал больной, должно быть, чувствуя приближение смерти.
Эбергард сжал руку друга. Взволнованные, стояли они перед креслом, где, тяжело, прерывисто и хрипло дыша, лежал неподвижный старик.
— Света, больше света… — едва слышно прохрипел старик.
Друзья с молитвой опустились на колени.
Старый Ульрих снова посмотрел на них взглядом, выражавшим любовь и благословение. Грудь его стала прерывисто подниматься.
— Ах… — прошептал он, — свет… — И лицо его просветлело — как бы от небесного сияния. Он больше не хрипел и, похоже, не чувствовал боли. — Кристина!.. — произнес он отчетливо и громко.
Последнее слово прозвучало с такой радостью и облегчением, что Эбергард уверенно сказал:
— Он снова увидел ее.
Старый Ульрих перестал дышать, глаза его остановились. Он отошел в мир вечного покоя и справедливости.
Пришел доктор Вильгельми. Посмотрев на неподвижно лежащего старика, он молча подал руку двум друзьям. В комнате воцарилось глубокое, благоговейное молчание.
— Он уже прошел через то, через что нам еще предстоит пройти. Он увидел то, что закрыто для нас, живущих в этом мире, — сказал наконец доктор Вильгельми. — Будем и мы стараться почить так же спокойно, как он… Посмотрите! Божье благословение осенило его...

ХL. ДОКУМЕНТ

Монастырь Гейлигштейн, где Леона стала аббатисой, располагался в десяти милях от резиденции короля. Однако сообщение с городом было очень удобным, так как рядом проходила железная дорога. И Леона частенько меняла уединение монастырских стен на шум и блеск столичной жизни.
Прежде чем продолжать наш правдивый рассказ, следует объяснить, каким образом графине Понинской удалось завладеть документом, о котором она говорила камергеру по пути из башни у пруда в замок.
После смерти отшельника Иоганна фон дер Бурга Эбергарду, носившему фамилию старика, досталось в наследство его небольшое имущество. Все оно состояло из нескольких старинных стульев, шкафов и дорогого письменного стола редкой работы, свидетельствовавшего о том, что старый Иоганн жил прежде в роскоши и богатстве. Вероятно, несчастья или угрызения совести довели его до того, что он стал искать спокойствия в лишениях и нужде.
Часто обстоятельства заставляют человека стремиться к такого рода жизни, и впоследствии мы узнаем, что прошлое Иоганна, действительно, дало ему повод бежать от житейской суеты и поселиться в уединении, где он мог обрести душевное успокоение.
Много ли нужно было отшельнику, добровольно подвергшему себя самым суровым лишениям?
Очевидно, старый Иоганн оказал сильное влияние на развитие Эбергарда. Живые и правдивые слова старика заронили благодатное семя в душу юноши, открытую всему прекрасному и благородному. Но это семя могло окончательно созреть только при столкновении с жизнью, лишь после долгой и тяжелой борьбы. Она одна может возвысить и облагородить душу человека до тех вершин совершенства, каких достиг Эбергард.
С трогательным благоговением смотрел Эбергард на каждую вещь в хижине своего воспитателя, в котором он привык видеть отца. Любой предмет, до которого дотрагивался старик, был для него как бы священным. Тяжело было Эбергарду уносить эти вещи из старой хижины, близкой к разрушению, но он не мог ничего бросить: все, что находилось там, было ему одинаково дорого, одинаково близко.
Похоронив своего воспитателя, единственного человека, которого он мог назвать близким, Эбергард взял с собой всю его старую утварь: стулья, шкафы и письменный стол — единственный ценный предмет во всем наследстве.
Мы знаем, что в то время Леона причиняла Эбергарду много горя, самым беззастенчивым образом обманывая его. Но у нее был его ребенок, которого он не мог отнять, и ради него Эбергард перед отъездом из Европы прислал ей как святыню наследство старого Иоганна. Несомненно, довольно необдуманный, если не глупый поступок.
Тщеславная графиня, в то время еще носившая фамилию фон дер Бург, но уже хлопотавшая о том, чтобы сменить ее на свое громкое родовое имя, конечно, осмеяла грошовую посылку Эбергарда и не сочла нужным хранить ее. Да иначе и не могла поступить женщина, без угрызений совести отдавшая родное дитя чужим людям, чтобы без помех предаться страсти повелевать людьми. Было бы странно, если бы Леона, обманывая мужа, с любовью приняла это воспоминание о днях его юности. Люди, подобные ей, неспособны на глубокие чувства. Ради своих эгоистических расчетов они готовы пожертвовать всем и всеми. Если даже допустить, что Леона действительно любила молодого итальянца, с которым обманула мужа, то и тогда можно утверждать, что эта любовь была только первым проявлением страсти, разгоревшейся позже, после знакомства с камергером Шлеве. Она не столько любила этого итальянца, сколько радовалась, видя его коленопреклоненным перед ее красотой.
Не заботясь о сохранности наследства Иоганна, Леона раздарила стулья и шкафы прислуге, оставив себе только письменный стол, — конечно, не на память об отшельнике, которого она знала в юности, а потому, что этот стол своей искусной старинной резьбой обращал на себя внимание всех посетителей салона тщеславной графини.
Старая графиня, мать Леоны, к тому времени полностью промотала свое громадное состояние. Теперь она была так бедна и так низко пала, что молодая графиня стыдилась называть ее своей матерью.
Когда же пропавший без вести Эбергард вновь возник из небытия и завоевал себе славу и богатство в отдаленных частях света, приобретая своей энергией и отвагой громкое и благородное имя и баснословное состояние, Леона, растранжирив к тому времени последние остатки своего большого состояния, готова была, похоже, пойти по стопам матери и взяться за нищенскую суму.
Но графиня Леона Понинская, дочь властолюбивого корсиканца, дух которого она отчасти унаследовала, искала и нашла случай удовлетворить свою страсть к господству, а вместе с тем — и к богатству. Когда у нее не стало средств, чтобы блистать в обществе под именем графини Понинской, она решила предстать перед этим самым обществом в обличье мисс Брэндон, давая небывалые представления с хищниками. Леона играла со львами, купленными ею на остатки средств, как с котятами. В глазах этой женщины была некая магическая сила. Она одним взглядом могла укротить царей пустыни и заставить их смиренно лежать у ее ног.
Распродав все свое имущество, Леона по какой-то странной случайности сохранила письменный стол Иоганна. Она так привыкла к нему, что оставила его у себя даже после того, как снова разбогатела и купила роскошный дом в столице, где мы уже однажды побывали вместе с принцем и его тенью. Леона и теперь, будучи аббатисой Гейлигштейнского монастыря, владела этим великолепным зданием. А письменный стол старого Иоганна, это чудесное наследие прошлых веков, стоял в зале рядом со спальней графини Понинской, убранной с восточным великолепием и роскошью. Это был тот самый салон, где мы однажды уже видели прекрасную Леону, когда она, утомленная танцами и музыкой, полулежала на диване с бокалом шампанского в руках.
Незадолго перед той ночью, когда она упомянула Шлеве о найденном документе, Леона у себя в особняке ожидала приора монастыря. Он должен был доставить ей заказанные ею сведения. Она хотела завлечь его в свои сети, так как он был человеком благородного происхождения, пользовался известным влиянием в определенных аристократических кругах и был в родстве со многими влиятельными духовными лицами в Риме. Она была почти уверена, что этот приор, господин фон Шрекенштейн, надев рясу, не совсем отказался от своего прошлого и по-прежнему принадлежал к числу тех, кто преклоняется перед женской красотой.
Ожидая поздно вечером визита приора, Леона готовилась принять благочестивого брата как можно радушнее. И хотя она надела темную монашескую рясу, под нею скрывался обольстительный, хотя и недорогой туалет. Белое шелковое платье облегало ее роскошный стан, соблазнительно обрисовывало высокую грудь. Дивные мраморные плечи были обнажены, придавая Леоне неотразимую прелесть.
По ее приказу был сервирован изысканный стол. Здесь же, в ярко освещенном зале, украшенном цветами, стоял письменный стол старого Иоганна.
Леона проверила все приготовления и только тогда вышла навстречу монаху, уже догадавшемуся о расположении к нему прекрасной аббатисы.
Барон фон Шрекенштейн взялся за поручение Леоны, как за средство достичь своей собственной цели. Он очень скоро сообщил ей все нужные сведения и встал, чтобы откланяться.
Аббатиса пригласила его разделить с ней скромную трапезу, и благочестивый брат, конечно же, не мог не принять ее предложение, заранее предвкушая удовольствие от ужина наедине с прекрасной аббатисой.
— Я не могла тебе доставить никакой радости в монастырских стенах, — заговорила она, сопровождая свои слова столь же покорным, сколь и кокетливым взглядом, — но здесь я могу доказать, как велико мое желание идти с тобой рука об руку.
— Ты слишком благосклонна ко мне, благочестивая сестра. Признаюсь, мне очень нравится этот светский дом, который ты добровольно сменила на монастырскую келью.
— Пойдем со мной… Оставь тут свою рясу — она будет мешать тебе.
— Позволь мне остаться в ней, благочестивая сестра. Я сниму только капюшон… Но ты не обращай на меня внимания. Если тебе жарко и тяжело в темной рясе, сними ее… Я помогу тебе.
Приор галантно помог Леоне снять рясу и с нескрываемым удовольствием оглядел ее прекрасный стан, освобожденный от неприглядной одежды. Красота Леоны пробудила грешные желания в еще молодом и страстном монахе.
Леона провела его в изысканно отделанный зал и пригласила к столу, убранному цветами и плодами в дорогих китайских вазах.
Кокетливо одетые девушки подавали изысканные яства и дорогие вина.
Приор с видом знатока хвалил и блюда, и напитки. Когда же он с прекрасной Леоной остался с глазу на глаз и вино помогло ему отбросить последнюю сдержанность, он поднял бокал, чтобы чокнуться с обольстительной хозяйкой и пожелать ей счастья. Лицо его раскраснелось, глаза сверкали, показывая, как он возбужден.
Опытная аббатиса спрятала торжествующую улыбку. Она чувствовала, что с каждой минутой приобретает все большую власть над приором. Она была уверена, что теперь может добиться от него всего, чего захочет, и что этот проводивший время в молитвах и, вероятно, сдержанный человек будет лежать у ее ног, если того этого потребуют ее расчеты. Но она хотела достойно завершить свое торжество неожиданным сюрпризом и доставить благочестивому брату еще не изведанное им наслаждение.
Леона привыкла служить страстям и умела изобретать наслаждения, которые своей красотой и чувственностью способствовали достижению целей. Она хотела господствовать над людьми, а грех поставить на службу власти над человеком. Леона мастерски умела облечь порок в столь прекрасную и обольстительную форму, что он неотразимо пленял чужие сердца.
Ее главным желанием было завладеть несметными богатствами Эбергарда, отправиться в Париж и там со смехом завлекать людей в свои сети, чаруя их наслаждениями, приводившими к неминуемой гибели.
В то время как Эбергард стремился возвысить и осчастливить человека, Леона, напротив, старалась привести его к гибели. Ее демонические замыслы и основанные на грубой чувственности расчеты не имели ничего общего с благородными устремлениями ее бывшего мужа.
Она решила показать приору живые картины, которые устраивала с утонченным искусством. Леоне хотелось видеть, какое впечатление это зрелище произведет на благочестивого брата.
Впоследствии они показывались по всему свету, хотя и не совсем в том виде, что мы опишем здесь. Это было одним из ее изобретений. Не прошло и года, как из Парижа оно распространилось повсюду, находя восторженных почитателей в самых отдаленных уголках мира.
Монах был разгорячен вином и возбужден красотой Леоны и вскоре опрометчиво признался ей в согласии продать свою будущую жизнь самому Дьяволу за одну ночь блаженства с нею.
Леона с удовлетворением выслушала это признание.
— Позволь мне, благочестивый брат, показать тебе несколько живых картин, — проговорила она с игривой улыбкой. —Их любят смотреть потому, что они позволяют восхищаться красотами творения… Я бы хотела, чтобы ты покинул мой дом с приятным воспоминанием. Однако не поддавайся обману. Прошу тебя — не приближайся к этим картинам, иначе они исчезнут, как видения Фата-Морганы. Оставаясь с бокалом вина на своих местах, мы мысленно перенесемся на несколько мгновений на восток — на родину картин и сновидений… Позволь мне также, брат, воспроизвести перед тобой некоторые предания и мифы. Может быть, ты найдешь в них столько же поэзии, сколько нашла я.
— Ты возбуждаешь мое любопытство, благочестивая сестра. Я согласен с тобой — в древних преданиях много поэзии.
Леона привстала, чтобы дернуть шелковый шнур, висевший над одним из диванов, и снова села на свое место напротив приора.
Яркий огонь, освещавший зал, начал гаснуть. Сверху, словно над головой, заиграла тихая музыка, и приятный полумрак разлился по комнате.
Вдруг, будто по мановению волшебной палочки, стена, возле которой стоял письменный стол, раздвинулась, и за нею появилась ярко освещенная живая картина, красота и великолепие которой превзошли все ожидания приора.
Посреди группы, облокотившись о дерево, стояли две прелестные нагие дриады. Их прекрасные тела казались выточенными из мрамора. У их ног бежал источник, вокруг которого в живописных позах полулежали четыре нагих наяды.
Великолепное зрелище произвело неотразимое впечатление на и без того уже возбужденного приора. Он не мог отвести глаз от волшебной картины.
Но что же вдруг произошло? Уж не ожили ли нимфы?
Нет, они все так же неподвижно стояли и лежали в соблазнительных позах. Казалось, их прелестные улыбающиеся лица созданы резцом великого художника. Но вот вся картина пришла в движение. Она то приближалась, то удалялась от восторженного монаха, с наслаждением рассматривавшего эти дивные обнаженные формы.
Вдруг стена снова сдвинулась, и видение исчезло.
Когда зажегся свет, Леона с вопросительной улыбкой посмотрела на приора.
— О, как это прекрасно, благочестивая сестра!.. — воскликнул он в восторге. — Ты — великолепная волшебница!.. Позволь мне взглянуть еще раз!
Аббатиса приподнялась, чтобы дотронуться до шелкового шнура.
Свет снова померк, и стена раздвинулась.
Там, залитые ярким светом, стояли, обнявшись, три грации. Они были так прекрасны, что глаза, переходя от одной к другой, наконец, останавливались в убеждении, что все они одинаково хороши и что нет иного выбора, как восхищаться всеми тремя сразу.
Между тем грации начали медленно двигаться, показывая божественную красоту своих тел со всех сторон, не скрывая при этом интимных подробностей.
Стена снова сдвинулась.
Благочестивому приору показалось, что прелестное видение исчезло слишком рано — он не мог оторвать глаз от прекрасных фигур. Невольный вздох сожаления вырвался из его груди.
— Окажи мне милость, благочестивая сестра, — кротко сказал он. — Позволь мне в последний раз насладиться прекрасным видением, вызвать которое в твоей власти… О, как я завидую тебе, как удивлен твоим изяществом и вкусом. Все здесь превосходно, все совершенно, начиная с этой мелодичной музыки и кончая чарующими картинами… Я у тебя в большом долгу, прекрасная аббатиса.
Леона исполнила просьбу молодого монаха.
Стена раздвинулась еще раз, и перед глазами удивленного приора появилась и ожила картина, которую он видел на стене в вестибюле особняка. Созданная из морской пены богиня Венера выходила из волн. Картина выглядела поразительно естественно. Дивная фигура прекрасной женщины отражалась в воде. Она стояла в изящной позе, одной ногой ступив на землю и как бы желая подойти к Амуру, который стоял в стороне, натягивая лук.
При виде женских прелестей божественной красоты приор потерял самообладание. Прекрасная фигура Венеры, ее черные волосы, спускающиеся на высокую и упругую грудь с розовыми бутонами сосков, тонкая талия с крутыми бедрами, белоснежные руки, с деланной стыдливостью прикрывающие темный пушистый треугольник, заставили приора забыть предостережение Леоны — не приближаться к картинам. Возбужденный монах не смог устоять против искушения. Ничего не видя, кроме прекрасной картины, он бросился вперед, протягивая руки к божественному видению.
Леона вскочила. Но напрасно окликала она благочестивого брата. Ослепленный монах, бросившись к картине, сильным и резким движением опрокинул ветхий письменный стол Иоганна, который перевернулся и рассыпался на части, и подскочил к стене.
Но Венера, как по волшебству, исчезла, и руки приора ударились о стену.
Внезапное исчезновение картины и треск опрокинутого стола заставили приора очнуться. Из разлетевшихся ящиков рассыпались бумаги.
— Прости меня, благочестивая сестра!.. — Приор в отчаянии сложил руки в молитвенном жесте, глядя на обломки драгоценного стола. — Позволь мне исправить эту неприятность со столом.
— Оставь эти обломки, благочестивый брат. Тебе не в чем упрекнуть себя. Я сама виновата в том, что не поставила стол в другое место… Прислуга все уберет.
— Мне совестно от своей неосторожности.
— Ты должен был послушаться меня.
— При виде красоты этих живых картин я забыл о твоем предостережении.
— Ты можешь снова увидеть их.
— Так ты не сердишься на меня и разрешаешь снова навестить тебя, моя прекрасная сестра?
— Твои визиты мне всегда приятны, — ответила Леона, окончательно убежденная, что изобретенные ею картины произвели должное действие. — Да благословит тебя небо!
Приор ушел, горячо поблагодарив аббатису за доставленное наслаждение.
Беседуя с монахом, Леона мельком взглянула на сломанный письменный стол и заметила в нем новое, неизвестное ей отделение. Оставшись одна, она быстро присела у обломков, чтобы удостовериться в своем открытии. Действительно, за задней доской, сломавшейся во многих местах, находился потайной ящик, о существовании которого она до сих пор и не подозревала. Он открывался металлическим пером, которое лежало сейчас на полу.
Леона сломала остатки доски, скрывавшей потайное отделение, открыла его и вынула связку пожелтевших от времени бумаг. Кроме них, там ничего не было. Столь бережно сохраняемые бумаги должны были иметь весьма важное значение.
Она быстро просмотрела бумаги. Они были написаны рукой Иоганна: крупный, несколько неровный почерк не оставлял в этом сомнения. Это были его тайны, которые по прошествии стольких лет попали наконец в руки Леоны. Она спрятала драгоценные листы и приказала вошедшей прислуге подобрать остальные бумаги и унести обломки стола.
Уйдя в спальню, аббатиса принялась читать записи.
Сначала она мельком проглядывала рассказ о прошедшей жизни старика, о причинах, побудивших его стать отшельником и посвятить молитве половину своей жизни. Ее мало интересовали тайны пустынника, воспитателя Эбергарда. Однако скоро бумаги заинтересовали ее. Она стала читать внимательно, не пропуская ни единого слова.

«Я был молодым веселым офицером, — писал старый Иоганн. — Беззаботно проводил я время в кругу богатых и веселых товарищей, предаваясь самым необузданным удовольствиям, отказаться от которых редко кто в силах. Состояние моих родителей некоторое время позволяло мне вести такой образ жизни, но вскоре деньги стали быстро таять. Я не обращал на это внимания и не чувствовал в себе достаточной твердости, чтобы оторваться от такой жизни, не растратив остатки значительного прежде состояния. Пиршество следовало за пиршеством, бал сменялся балом.
С особенным наслаждением посещали мы те сомнительные вечера, на которые страсть к удовольствиям привлекала толпу молодых девушек-мещанок. Они стремились туда, словно бабочки на огонь, не предчувствуя своей гибели.
В открытых для нас дворцах царила холодная вежливость, и родители смотрели на каждого молодого человека, как на жениха своей дочери.
На наших же вечерах, отправляясь на которые мы должны были снимать мундиры, господствовали самая непринужденная веселость и простота.
В аристократических домах барышни, завидуя друг другу, притворно веселились, пуская в ход все средства, чтобы отбить поклонника у своей подруги.
Бюргерские дочери, посещавшие наши вечеринки, привлекали нас неподдельной веселостью, радушной улыбкой и непритворной радостью.
Мы были еще очень молоды, должен сказать я к нашему оправданию, и не думали о последствиях этой веселости: мы наслаждались, не задумываясь над последствиями.
Одно из лучших танцевальных заведений открывалось летом за городом, недалеко от рощи, на краю которой стоял чей-то маленький уютный домик. Проходя однажды мимо него, я случайно заметил в окошке прелестное женское личико, выглядывавшее из-за куста душистых роз. Я остановился в изумлении — так прекрасно было это лицо: темно-каштановые волосы локонами спускались по плечам, а голубые нежные глаза светились кротким блеском. Милое личико девушки произвело на меня глубокое впечатление.
Она, должно быть, тоже заметила меня, так как наши глаза встретились.
В ту минуту я и не подозревал, какая страшная судьба постигнет нас обоих!
Каково же было мое удивление, когда, придя в одну из суббот на танцевальный вечер, я увидел там ту самую прелестную девушку, которую заметил в окошке уединенного домика. Она сидела прямо напротив входа и, увидев меня, покраснела и опустила длинные пушистые ресницы.
Жозефина —так звали эту хорошенькую стройную девушку —уже не в первый раз приходила на бал. Я тотчас же заметил это с проницательностью, присущей человеку, у которого любовь еще только начинает овладевать сердцем. Она была окружена толпой поклонников. Я наблюдал за нею и за всем, что делалось вокруг нее. Она также временами украдкой поглядывала в мою сторону.
Наконец я нашел случай поговорить с нею наедине.
Затем я пошел проводить ее до дома, и она на прощание подарила мне розу, приколотую к ее груди.
С тех пор я стал видеться с Жозефиной почти каждый день. Я стал отдаляться от общества товарищей, чтобы чаще проводить время с нею. Наконец я признался ей в любви, и она ответила мне искренней и глубокой привязанностью.
Скоро моя любовь выросла до таких размеров, что я убедился в невозможности жить без Жозефины. Мысль, что она может принадлежать кому-нибудь другому, приводила меня в отчаяние, и я старался уверить себя, что Жозефина любит меня так же сильно.
Это были блаженные дни и ночи. Только раз в жизни можно любить так горячо и так нежно, как я любил простую девушку, которую хотел сделать своей женой, жертвуя многим в своей жизни — ради обладания ею.
Жозефина казалась счастливой в ту незабываемую ночь, когда я обменялся с нею кольцами. Она с любовью и жаром целовала меня, а я так просто сгорал от любви. Сердце мое трепетало…
Действительно, какое еще наслаждение может быть вожделенней любви прекрасной женщины?
Она лежала в моих объятиях. Я достиг высшего желания моей жизни и высшего блаженства с моей любимой. Она принадлежала мне одному.
Но через некоторое время мне показалось, что Жозефина чем-то огорчена: она стала неразговорчивой, а ее мать, прежде встречавшая меня весьма любезно, сделалась холодна со мной.
Что могло случиться? Я напрасно старался проникнуть в эту тайну и узнал ее только впоследствии, когда было слишком поздно. Тайна эта должна была совершенно разбить мою жизнь.
Мать продала свою дочь. Она пожертвовала ею ради золота, которое ей предложил один из моих товарищей, граф фон Ингельштейн. Жозефина была обесчещена, обречена на гибель и навсегда потеряна для меня, а я тем временем ни о чем не догадывался. Да и мог ли я подозревать, мог ли я допустить, чтобы девушка, ради которой я хотел пожертвовать своим положением в свете, которую я хотел сделать своей возлюбленной, обожаемой женой, изменила мне из послушанья матери, предпочитавшей бесчестие дочери супружеству со мной. Мог ли я подумать, что Жозефина так скоро забудет слова любви и преданности и изменит своей клятве принадлежать мне в этой и иной жизни.
Я оставил военную службу, чтобы перейти в штатскую, надеясь хорошим жалованьем обеспечить Жозефине счастливую жизнь. Я рисовал себе картины нашей будущей жизни. Насмешки товарищей не сердили меня: я думал только о счастье обладать любимым существом, на котором сошлись все мои желания, надежды и мечты. Я был уверен, что время их осуществления близко.
Я был слеп. Я не замечал, что Жозефина бледна и расстроена, что она болезненно улыбалась, когда я говорил ей о нашей свадьбе, и что мать не позволяла мне долго сидеть с ее дочерью, ссылаясь на ее слабость. Я молился за нее и с любовью делал все необходимые приготовления к нашей свадьбе. Найдя удобную квартиру, я убрал ее как можно красивее, чтобы достойно принять обожаемую мной женщину.
Вдруг Жозефина сильно захворала. Мать, которую я в душе ненавидел за ее подлость и низость, не позволяла мне входить к больной. Но я все еще был далек от подозрений. Я и не предполагал об ударе, который вскоре должен был сразить меня.
Тем временем граф Ингельштейн праздновал получение майората, сделавшего его одним из богатейших дворян страны. Он так убедительно просил меня явиться на этот праздник, что наконец я уступил его просьбам, хотя мне было тяжко отправляться в общество, когда Жозефина лежала больная. Я опасался, что смерть может похитить у меня мою возлюбленную, не предполагая, что она уже давно похищена у меня тем, кто пригласил меня на праздник, может быть, даже для того, чтобы похвастаться своим торжеством и своей гнусной сделкой. Ничего не подозревая, явился я в общество моих беззаботных товарищей, за это время сделавших такие громадные успехи на поприще так называемой легкой любви, что я чувствовал себя среди них стесненным.
Когда неумеренное употребление шампанского разгорячило головы присутствующих и я, пользуясь этим обстоятельством, хотел незаметно уйти, графу фон Ингельштейну вдруг вздумалось похвалиться победой.
— Фон дер Бург! — воскликнул он. — Что вы думаете о маленькой Жозефине? Ведь это… интересная история, не правда ли?
Сидящие офицеры украдкой улыбались и перемигивались между собой.
— О маленькой Жозефине? — спросил я — пока еще спокойно. — Кого вы имеете в виду, граф Ингельштейн?
— Вашу невесту, фон дер Бург. Разве вы не собираетесь на ней жениться?.. Нам с вами следовало бы праздновать свадьбу и крестины напополам…
Уже более полувека прошло с тех пор, но руки мои и теперь дрожат при воспоминании об этих словах.
Я побледнел. Сердце мое сжалось. Я быстро вскочил, не зная, на что решиться, как поступить.
— Что это значит? — спросил я, глядя на весело смеявшегося развратника.
— Разве вы не знаете, что прелестная Жозефина больна? — спросил он с издевкой.
— Знаю. Что же дальше?
— Разве вы не хотите жениться на ней, господин фон дер Бург?
— Хочу… Но довольно вопросов… Я прошу вас ответить на мой.
— Вы говорите в странном тоне.
— Он будет еще более странным, если вы не объясните мне ваших слов.
— Это нетрудно сделать… Вы собственными глазами можете увидеть мальчика хорошенькой Жозефины — незаконнорожденного Ингельштейна.
— Вы с ума сошли!.. — вскричал я вне себя.
— Ого! Вас это поразило?! Неужели вы так и не заметили этой шутки?
— Ни слова более, граф фон Ингельштейн, иначе я пущу вам пулю в лоб!
Офицеры вскочили с мест, чтобы встать между мной и моим смертельным врагом, отнявшим у меня сокровище, которое было для меня дороже жизни.
— Пойдемте со мной! — сказал граф рассерженно. — Я прощаю вам ваш гнев… Вы собственными глазами убедитесь в правдивости моих слов.
Граф ночью повел меня через город к маленькому домику. Тот был погружен в полную темноту, только на задней стене ставень одного из окошек был чуть приоткрыт. Граф подвел меня туда и открыл ставень.
В глубине комнаты возле колыбели сидела Жозефина со спящим ребенком.
Кровь застыла у меня в жилах. Мне показалось, что вся земля погружается в вечный мрак. Я едва не упал в обморок. Я любил падшую женщину!
На следующий день на лесной опушке за милю от города происходила дуэль между мною и графом фон Ингельштейном. Он промахнулся, а моя пуля разбила ему череп.
Я сам отдался в руки правосудия, и меня приговорили к нескольким годам заключения в крепости.
Когда я вышел оттуда, мне сказали, что Жозефина умерла. Должно быть, терзаемая угрызениями совести, она получила чахотку. Но ее последняя мысль, ее последнее воспоминание были обо мне. Она умерла с моим именем на устах, сожалея, что не может получить прощения за свою измену.
Ее кончина была так печальна, так мучительна, что я не мог не простить ее и с тяжелым сердцем поспешил на ее могилу. Тут, молясь за нее и за себя, я поклялся удалиться в уединение, чтобы строгими лишениями искупить грехи прошлой жизни и обрести покой, к которому так стремилась моя измученная душа.
Мне сообщили также, что мать Жозефины ловко воспользовалась письмами графа Ингельштейна и с их помощью доказала право наследования майората ребенком умершей.
Итак, веселый, исполненный больших надежд, горячо любящий и счастливый юноша превратился в угрюмого, ненавидящего свет человека, который искал клочок земли, чтобы в уединении познать покой и предать прошлое забвению.
Не скоро обрел я мир и внутреннее спокойствие, позволяющие человеку твердо и без боли смотреть на прошлое и будущее. Нужна была крепкая надежда на Бога и немалая сила воли, чтобы спасти мою душу от отчаяния и выйти победителем из тяжелой борьбы, на которую я был обречен по вине других.
Теперь я уже настолько спокоен, что молюсь Богу за этих людей. Я все простил им и со спокойным сердцем вышел из бурь и волнений прошлой жизни.
Ныне я старик. Меня называют отшельником Иоганном. Я пользуюсь редким счастьем помогать словом и делом моим ближним. По прошествии стольких лет я снова стал любить людей, стал их другом и помогаю им по мере своего достатка.
Я уже чувствую приближение смерти и потому закончу эти записки, открыв тайну. По всей вероятности, я не успею сообщить ее с глазу на глаз тому, кого она касается, так как этот человек теперь далеко от меня.
Она касается тебя, мой возлюбленный Эбергард. В твои руки должны попасть эти бумаги. Все, что я здесь напишу — истинная правда. Клянусь в том моим вечным спасением.
Ты называл меня своим отцом, но ты не сын мне, мой дорогой Эбергард. Кто были твои родители — я не знаю. Непроницаемой тайной покрыто твое рождение. Ты явился как бы сверхъестественным образом, сопровождаемый небесными видениями.
Войска Наполеона наводнили страну, неся за собой разорение и несчастье. И тут на огненно-красном закатном небе внезапно появилась яркая комета с огненным хвостом, которая затмила своим блеском звезду алчного корсиканца. Мужчины и женщины молились, стоя на коленях, и с благоговением смотрели на чудесную звезду, которая казалась ниспосланной самим Богом.
В ту же ночь по городу пронеслась карета, запряженная четверкой вороных коней. Животные взбесились и понесли во весь опор, давя стариков и детей.
Из кареты выпала одетая во все черное дама, а следом за ней и кучер свалился с козел и при падении размозжил себе голову. А кони продолжали мчаться и скоро бесследно исчезли во мраке ночи.
Пораженный народ с испугом и молитвой толпился вокруг прекрасной дамы в черном. Никто не знал ее, никто не мог выяснить, откуда и куда она ехала.
Тут же она родила мальчика и поцеловала его в первый и последний раз, обратив свой взор к небу. Ее прекрасные глаза закрылись. Благородное лицо подернулось смертельной бледностью. Ее погубил сильный удар, полученный при падении.
Тем мальчиком, которого бедные люди положили на только что распустившиеся цветы и на которого чудесная звезда проливала свой яркий свет, тем мальчиком, как бы явившимся с неба, был ты, мой Эбергард. Я взял тебя к себе и дал тебе имя в честь дня, когда я обрел тебя.
Мы похоронили неизвестную даму, твою мать, под цветущими деревьями.
Драгоценный амулет, который я тебе дал, — камень с изображением креста, солнца и черепа, — был единственным наследством, оставленным тебе матерью. Может быть, он поможет тебе отыскать твоих родителей.
Никто не смог узнать имени твоей матери. Я заметил только, что на платке, который она держала в руках, была вышита королевская корона.
Никто не знает, что случилось с бешеными конями и сломанной каретой…
Мне тяжело открывать тебе эту тайну, но я считаю себя обязанным сообщить тебе перед смертью, что Эбергард фон дер Бург — не твое настоящее имя, дабы ты мог отыскать своих подлинных родителей и принять имя, которое принадлежит тебе по праву.
Все, что здесь написано, — истинная правда. Клянусь в том честью и вечным спасением.
Иоганн фон дер Бург».

Теперь Леона знала о тайне, скрывавшей рождение Эбергарда. В умелых руках это послание могло послужить грозным оружием против ее бывшего мужа.
Леона отдала записку камергеру Шлеве, который не только не был наказан за преступление, совершенное им против Маргариты, но приобретал все больший и больший вес при дворе.
Через несколько месяцев по воле королевы он стал членом тайного королевского совета, так что влияние его распространилось не на одних только министров, но и на всю страну. Скоро народ на себе ощутил последствия этого могущества и постепенно копил гнев и ненависть, так как жизнь под управлением камергера становилась все тяжелей и тяжелей.
Этот хромоногий сотоварищ Леоны, этот барон, который когда-то сбил каретой ребенка могильщика при церкви Святого Павла, обладал достаточным могуществом, чтобы привести в исполнение самые гнусные свои намерения. Он умел ловко скрывать их от короля, который, не без помощи своей супруги, благочестивой королевы, совсем отошел от дел и отдалился от своего народа.

ХLI. ВОРЫ ВО ДВОРЦЕ

Была бурная и холодная весенняя ночь. Сильный порывистый ветер то утихал, то снова принимался завывать на улицах столицы и в трубах домов. Проливной дождь с громким плеском хлестал по мостовой и гулко стучал в окна и ставни. Непроходимая грязь и глубокие лужи образовались на всех улицах. Тускло светившие фонари в эту ночь казались еще привлекательней редкому, запоздалому пешеходу на опустевших улицах столицы. Только в более оживленных кварталах слышались беззаботные голоса возвращавшихся из трактиров студентов. Их веселые хмельные песни прерывались лишь сердитой бранью сторожей, чей сон они потревожили.
После полуночи два человека вышли из трактира Альбино.
— Ух! — сказал один из них, надвигая шляпу на свои черные как смоль волосы. — В такую погоду выходят только хищные птицы да ночные сторожа.
— И мы, — добавил другой.
— В таком случае — еще и лейтенант, обещавший поджидать нас на Соборной улице.
— Впрочем, такая погода для нас, пожалуй, только удобней.
— Твоя правда, Кастелян. Шум дождя и свист ветра имеют свои хорошие стороны… Маленькая Минна откроет нам ворота?
— Сегодня перед вечером я был у нее, — сказал уже известный нам преступник по кличке Кастелян. — Она обещала открыть ворота боковой башни, после того как все лакеи и слуги замка разойдутся по своим комнатам… Я не забыл осмотреть все узкие и широкие коридоры, по которым нам придется пробираться, чтобы попасть в комнату, где хранятся сокровища… Имей в виду: там тяжелая железная дверь. Ты взял инструмент, чтобы выломать ее?
— Против этих двух винтов ничто не устоит: они выломают дверь и покрепче, — сказал Кастелян уверенно. Он с трудом шагал через огромные лужи.
— Покажи их мне.
— Глупая ты голова! Я покажу тебе их позже… Что можно разглядеть при свете фонаря?.. Я и без того сделал непростительную глупость, что зашел к тебе вечером в общественный дом. Голову заложу, что девушка, сидевшая у ворот, была той самой Маргаритой. Она мне не особенно доверяет, да и я плачу ей той же монетой.
— Маргарита? Ты не ошибся?.. Рядом с нами живет старый Эренберг. Какая-то девушка, в самом деле, на днях сняла у него половину комнаты.
— Значит, это она и есть. Следовательно, она живет за той стеной, возле которой мы совещались. Я очччень не доверяю этой девушке.
— Не беспокойся, Кастелян, у нее не было ни времени, ни охоты наблюдать за нами. Прошлой ночью старая Эренберг умерла от тифа и теперь лежит под лестницей. Сегодня за ней, по предсказанию доктора, должна последовать и ее старшая дочь Августа.
— Твоя правда. От этого пропадет всякая охота следить за соседями. Но я и ее Вальтеру доверяю не больше.
— Он приходит только к вечеру и остается очень недолго… Сегодня во время нашего разговора его вообще не было.
— А где ты нашел этого бездельника лейтенанта?
— Где же еще, как не за водкой? Он сидел у «Кронпринца» вместе с несколькими студентами.
— Ты уверен, что он нас поджидает?
— Кто, лейтенант? О, он дорожит своим честным словом. Он не перестал быть господином фон Рейцем, хотя суд и лишил его дворянского достоинства. Мещанские судьи могли посадить его в тюрьму, но не в их власти отнять у него его благородное происхождение. После полуночи он будет поджидать нас на Соборной улице. История с замком возбудила в нем сильное любопытство.
— Я его мало знаю, — сказал Кастелян. — Как у него с силенкой?
— Ты еще спрашиваешь! Он стоит троих.
— В замке расставлены часовые, — медленно произнес Кастелян. — Вероятно, нам придется прикончить того, кто стоит у комнаты с ценностями.
— Лейтенант всегда носит при себе кинжал, который остался у него еще от лучших времен. Это хорошее оружие. Надеюсь, он позаботился наточить его поострее.
Кастелян внезапно остановился, увидев, как по поперечной улице промелькнула согбенная фигура.
— Это еще кто там?
— Прядильщица, — ответил Карл. — Посмотри сам.
— Идиот! Она больше не перейдет нам дорогу.
— Но эта женщина очень походит на нее…Это дурной знак.
— Да ты просто трус! Я не знал этого. Значит, ты не годишься для нас в эту ночь.
— Что — трус? Какое мне дело до прядильщицы! Ты ведь только что сказал, что уже три недели, как она похоронена.
— Старуха не давала мне покоя ни днем, ни ночью. Что оставалось делать? Она была без ума от меня… Эти старые женщины часто бывают безумнее молодых девушек. Потому-то я и вылечил ее от безумия. Раз и навсегда.
— И получил с этого хорошенький куш…
— Что об этом говорить?.. В две недели исчезло все до последнего талера.
— Пошло на устрицы и шампанское?
— Вчера Шалес Гирш получил последние вещи… Давно пора приняться за дело… Потайной фонарь у тебя?
— Он в боковом кармане, а три больших пустых мешка у меня под шинелью.
— Хоть бы они наполнились!.. — сказал Кастелян. — Сегодняшнее предприятие так же опасно, как и выгодно. В комнате с ценностями, кроме больших дорогих шандалов, которые надо будет распилить на части, и других ценных вещей, есть черные алмазы, подаренные королю графом Монте-Веро.
— Мы их оставим там. Они могут нас выдать.
— Дурак! Золотых дел мастер Вундер с Королевской улицы предложил мне за шандалы по тысяче талеров, а за черные алмазы по две тысячи. Правда, в замке их только два. Третий в музее.
— Ну, так мы прихватим их… Ты спрашивал Гирша — будет он вести с нами дела?
— Нет, с тех пор как Эсфирь уехала с Фуксом и Эде, с ним не стоит связываться.
— Думаю, они неплохо ведут свои дела в Париже.
— Гирш сник — уж очень явно следят за ним синие мундиры. Старый Вундер больше падок на золото и серебро. К завтрашнему утру все будет расплавлено и спрятано… Хотел бы я иметь столько, сколько собрано у него в погребе, куда не проберется ни одна собака.
— Значит, он ожидает нас после того, как мы загрузимся.
— Одного за другим… Дело не так просто, как кажется. Мы не можем идти с мешками через улицу — сторожа сразу же схватят нас… А если наша добыча будет в лодке, то мы сможем спокойно доехать до лестницы под мостом.
Собеседники, тихо переговариваясь, дошли до моста, который вел от площади перед замком к еврейскому кварталу.
Кастелян показал на реку, которая звучно плескалась во мраке.
— Здесь вы оба останетесь с вещами. От меня вам не скрыться… Я вместо залога прихвачу два алмаза и побегу к Вундеру. Как условленно, постучусь к нему. Он откроет дверь. Я будут стоять на страже, а вы перетащите вещи… только не в мешках, а по частям, припрятав как следует. Понял?
— Как не понять!.. А лодок здесь, под мостом, сколько угодно: выбирай — не хочу.
Когда оба преступника свернули с моста налево, чтобы пройти на Соборную улицу, тянувшуюся вдоль реки, часы пробили двенадцать.
В домах на Соборной улице было темно. Негодяи держались ближе к железной решетке, отделявшей улицу от шумевшей внизу реки. На темной речной воде были едва видны очертания больших и маленьких лодок и плотов.
Вдали виднелся силуэт королевского замка. Грабители приближались к нему с задней стороны.
В той части замка, что отделялась от реки узким проходом, жила многочисленная прислуга: старшая — ближе к площади, младшая — ближе к реке. Здание было древней постройки. Широкие окна верхних этажей не совпадали с нижними. Повсюду выступали маленькие балкончики, эркеры и галереи.
Задний флигель венчала башня со шпилем, на котором вертелся старый флюгер, невыносимо скрипевший и дребезжавший от ветра. В этой необитаемой теперь башне имелись комнаты, обставленные мебелью. К ним вела лестница. В прежние времена ею пользовались любители удовольствий, чтобы незаметно выбраться из замка.
Множеством коридоров, в которых непременно запутался бы всякий, кто недостаточно хорошо их знал, она сообщалась с главной частью замка и имела внизу маленькую едва заметную дверь, выходившую в узкий проход между замком и рекой. Дверь была постоянно заперта, так как обитатели этой части замка предпочитали попадать на улицу, пройдя через малый двор замка в большой, а оттуда — на площадь или в увеселительный сад, в глубине которого располагался музей. Вот почему замок этой маленькой двери совсем заржавел и опытному в этих делах Кастеляну стоило больших усилий отворить ее и смазать, чтобы она не издавала предательских звуков.
Отмычки Кастелян в таких случаях использовал уверенно, а потому настоящий ключ не взял.
— Посмотри… — прошептал, остановившись у железной решетки, товарищ Кастеляна, которого тот назвал Карлом. — Ты видишь свет в окне наверху?
— Я уже давно его заметил. Это маленькая Минна дает знать, что все в порядке.
— Не заметил ли его сторож или полицейский?
— Не трусь. Кто может знать, зачем здесь свет? А вот если какой-нибудь камердинер вздумает сегодня до полуночи справлять крестины, как вчера, вся наша работа может пойти к черту. Свет означает, что мы можем идти. Вот уж за это я поцелую Минну и покрепче обниму — она это любит.
— Останется она в замке?
— Сохрани Бог! Она бежит с нами. Ты ее увидишь, но не прикоснешься к ней и пальцем. Это благочестивая девушка. — Кастелян прищелкнул языком. — Ночь с нею, черт подери, стоит целой жизни… Какое у нее тело!.. Даже Эсфирь в сравнении с ней ничего не стоит!
— Ты раззадорил меня, черт возьми! За такую девку много отдашь!
— Минну не купишь. Когда я третьего дня ночью снова был у нее в комнате, к ней заявился барон и протянул кошелек с золотом за возможность потискать ее. Ну и что, по твоему, он получил взамен?
— Поцелуй?
— Нет, пощечину, от которой у него порядком зазвенело в ушах. А это камергер короля.
— М-да… Хуже не придумаешь.
— Ну, зато он больше не придет… Однако она говорит, что наше дело не терпит отлагательств, потому что этот Шлеве, кажется, тот еще гусь. Готов побожиться, — это он давал мне работу через Робер, и уверен, что старая чертовка…
— Помяни Господь ее душу! — грубо засмеялся Карл.
— …что старая чертовка не отдавала мне и десятой доли добычи. У нее были тайные дела с этим Шлеве.
— Но в конце концов ты отнял у нее и остальное.
— Да, я не люблю, чтобы меня обманывали.
— То есть, чтобы брались не за свое дело.
— Глупый. Я никогда не занимаюсь обманами. Это слишком просто для меня, — серьезно заявил Кастелян.
— Да, у тебя дела нешуточные… На, пей!
Оба товарища, по очереди прикладываясь к бутылке, так как холодный ветер дул им в лицо, а дождь и снег промочили их одежду, достигли наконец прохода, соединявшего Соборную улицу с ближайшим переулком. Этот маленький, мрачный переулок, начинавшийся аркой, назывался Соборным переулком.
За стеной в тени стоял мужчина лет тридцати, плотно кутающийся из-за непогоды в свое ветхое платье. Он высоко поднял воротник рваного пальто и надвинул на глаза старую серую шапку. Коротковатые брюки и грязные стоптанные сапоги обличали не только его бедность, но и свидетельствовали о крайне расточительной и распутной жизни, между тем как белые нежные руки и подстриженная по-военному борода составляли странный контраст с одеждой.
Этот человек без жилья и теплой одежды, который мерз под стеной, со страхом озираясь по сторонам, был лейтенантом фон Рейцем, прежде одним из знатнейших офицеров страны, а теперь сотоварищем отъявленных мошенников. Страсть к игре и пьянство разорили его и побудили сначала растратить доверенные ему деньги, а потом сделаться игроком и, наконец, вступить в товарищество с подонками общества. Прежде он пил лишь редкие вина, потом, по истечении срока наказания, довольствовался пивом, а теперь не брезговал уже и водкой, чтобы только забыться и заглушить осознание своей горькой участи.
Подобного рода жизнь вовсе не единичное явление в столичном омуте.
Над его колыбелью благородные родители строили самые радужные планы. Они многим пожертвовали, чтобы дать сыну блестящее воспитание, и теперь имели несчастье видеть, как их сын падал все ниже и ниже. В ближайшем будущем его ожидала смерть в реке или работный дом. А может быть, и сук в лесу сослужит ему последнюю службу.
Лейтенант, как для краткости называли его приятели, заметил две приближающиеся фигуры.
— Это вы?.. Ночь должна быть удачной, иначе все прогорит… Клянусь честью, за мной дело не станет!
— Это вы, лейтенант? — спросил Кастелян.
— К вашим услугам. Пора начинать?
— Самое время. Пойдемте.
— Как заманчиво мелькает огонек… Он напоминает мне «Геру и Леандра»… — засмеялся фон Рейц, выходя из узкого переулка на Соборную улицу. — Только мы будем умнее и не пойдем туда… Нет ли у вас водки, Кастелян?
— У тебя еще осталась пара глотков, Карл? Дай лейтенанту прикончить их. Он всегда готов выпить.
— Только не воду, черт возьми! — Лейтенант с жадностью схватил бутылку, осушил ее одним глотком и возвратил Карлу. — Allons, enfans! * — тихо сказал он, идя к причалу. — Сегодня снова прольется кровь — у меня чешется правая рука.


* Вперед, сыны! (франц.).


— Сюда! — приглушенно позвал Карл, опередивший своих товарищей. — Здесь самое удобное место. — Он указал на плот, возле которого стояло несколько лодок, и первым вскочил на него.
Лейтенант и Кастелян, осмотревшись по сторонам, последовали за ним.
Скоро все трое уселись в одной из лодок, отвязали ее от столба и поплыли по направлению к башне. Сильное течение не позволяло им пристать у подножия, и они причалили к берегу на несколько локтей от башни. Это не помешало им выйти и дотянуть лодку до удобного места, где можно было ее оставить. Карл передал лейтенанту мешки и вынул из кармана потайной фонарь. Кастелян тем временем подошел к маленькой двери и вставил в нее обильно смазанный маслом ключ.
Все было тихо — и в башне, и на реке. Только вода плескалась о камни замка, и дождь стучал по стеклам окон да иногда раздавался пронзительный скрип флюгера или стук плохо притворенной ставни.
Кастелян почти неслышно отворил дверь и впустил своих товарищей, потом снова запер ее, чтобы она не скрипела и не хлопала на ветру.
— Дай мне фонарь, я пойду вперед, — обратился он к Карлу, стоявшему возле лейтенанта.
— Как переменчива судьба, — тихо сказал фон Рейц. — Прежде я желанным гостем въезжал в этот замок через парадные ворота, а теперь прихожу сюда непрошеным через черный ход.
— Всему свое время! — рассмеялся Кастелян и подвернул фитиль в фонаре, отчего вся комната внезапно осветилась мерцающим светом.
Они оказались в прихожей замка.
Лейтенант поочередно садился в каждое кресло, забавляясь треском рассохшегося дерева.
— Перестаньте, лейтенант! — обратился к нему Кастелян. — Мне кажется, маленькой Минны здесь нет.
— Ох уж эти женщины!.. —заметил лейтенант. — Мебель здесь несколько поистерлась… Обломки…
В эту минуту Кастелян, обладавший весьма тонким слухом, различил шум шагов. Они приближались из коридора, соединявшего башню с главной частью замка. Не зная, кто идет, он быстро подал знак к молчанию и повернул винт у фонаря, так что свет тотчас потух.
— Зажгите фонарь. Все в порядке, — раздался сдержанный женский голос.
— Минна… — прошептал Кастелян и направил свет на вошедшую девушку.
В своем белом передничке, кокетливо приподнятом платье и нарядной прическе Минна походила на субретку.
— Да, это я… Торопитесь… Часовые только сменились. На лестнице, что ведет в комнату с драгоценностями, стоит часовой. Точно — ночной колпак, — шутливо добавила она.
— Ну, эти опаснее всех, — заметил лейтенант. — Я знаю это по опыту.
— Думаете, он поднимет шум?.. Мы сумеем заткнуть ему глотку. — Кастелян пожал Минне ручку.
— Я останусь здесь, чтобы прикрыть отступление, — сказала она, тихо смеясь. —Ты и сам хорошо знаешь дорогу.
— Да, конечно. Мы пойдем втроем. Ведь второго часового на этой стороне нет?
— Только один — там, где всю ночь горит лампа, — отозвалась миловидная девушка.
Кастелян вертел ею, как хотел. Верно, любовь слепа — этот бритый толстый человек чем-то привлекал женщин. Ведь и старуха Робер любила его. Она не только нежно заботилась о нем, но и доверяла ему свои дела, что, впрочем, послужило ей вовсе не на благо: негодяй за ее любовь убил и ограбил ее. Правда, старуха Робер едва ли заслуживала лучшей участи — сколько невинных существ пали жертвой ее корыстолюбия и жадности…
Маленькая Минна осталась в башне, а мужчины осторожно направились по коридору, от которого в обе стороны вели проходы в комнаты прислуги.
Покои короля и королевы были расположены совсем в другой, отдельной части замка, выходившей на площадь и к увеселительному саду.
Грабители подошли к широкой лестнице, которая вела в ту часть замка, где находились кладовые. Первыми располагались комнаты с бельем и постелями, потом с посудой и разного рода запасами и наконец, на полпролета выше, за железными дверями и решетками — хранилище с драгоценными предметами.
Кастелян шел впереди, неся фонарь, слабо освещавший лестницу и картины на стенах. Карл и лейтенант следовали за ним, озираясь по сторонам. Обогнув выступ стены, они миновали широкие, богато украшенные коридоры и подошли к последней лестнице. Наверху горел огонь, и часовой мерно шагал по площадке.
— Спрячьте фонарь, — шепнул лейтенант. — Иначе он заметит нас.
— И окликнет, — добавил Карл.
— Тогда мы его свяжем. — Кастелян спрятал фонарь.
— Пустите меня вперед… Клянусь честью, мы попадем в комнату, хотя бы ее охранял цербер о ста головах, — тихо проговорил лейтенант. Им неожиданно овладела слепая ярость, еще более усилившаяся при мысли, что добыча этой ночи может спасти его, как будто для этого конченого человека могло быть другое спасение, кроме смерти.
Кастелян был достаточно хитер, чтобы не противиться желанию фон Рейца.
Часовой, которого двое оставшихся позади грабителей не могли видеть, похоже, услышал шум приближавшихся шагов. По его тени можно было догадаться, что он остановился и смотрит вниз.
И тут лейтенант ступил на освещенную лестницу.
— Кто там? — послышался испуганный голос.
— Друг! — словно в шутку ответил фон Рейц, и в ту же минуту на верхней площадке лестницы послышался громкий стон и шум от падения тяжелого тела.
— Он убил его… — озабоченно сказал Карл.
— А нам какое дело?.. Вперед! — скомандовал Кастелян.
Преступники последовали за лейтенантом и увидели как он старается прислонить солдата к стене в углу коридора. Наконец ему это удалось: он прицепил часового за мундир на ручку двери — и так ловко, что издали можно было подумать, будто солдат уснул на часах.
— Что с ним? — спросил Кастелян.
— Я прикончил его… — омерзительно усмехнулся лейтенант. — Теперь нам никто не помешает.
— Ну, за работу. Дверь повыше… Карл заменит нам мертвого часового.
Кастелян вынул из кармана два мощных винта, и один из них, снабженный кольцом, ввернул в дверь рядом с замком. К этому кольцу Кастелян прикрепил второй винт, ввернув его в косяк напротив замка. Он действовал как рычаг, и через некоторое время обитая железом дверь подалась и без шума приоткрылась.
— Клянусь честью, за это великое изобретение вы заслуживаете ордена, Кастелян. — Глаза лейтенанта жадно заблестели.
— Не рано ли радуетесь? Внутри, кажется, есть еще железный прут. Сторож, видно, вышел через другую дверь, чтобы покрепче запереть эту.
— Нет ли кого там, в комнате? — шепотом спросил лейтенант.
— Он не стоял бы так тихо… Через щель я вижу толстый железный прут. Постойте, у меня есть пила…
В то время, как третий мошенник, стоявший на часах, едва пересиливал волнение, усиливавшееся при каждом невольном взгляде на мертвого часового, раздался скрежет пилы. Вскоре задвижка поддалась их усилиям.
В ту же минуту нетерпеливый лейтенант с силой надавил на дверь, и обломки прута с лязгом упали на пол. Грабители сдержанно засмеялись. Тот, что оставался на страже, внимательно прислушался: ему почудились голоса вдали. Может быть, кто-то услышал шум, а может, настало время смены караула? Но последнее было маловероятно — до новой смены оставалось еще около часа.
Лейтенант и Кастелян, наполнив мешки серебряной посудой, намеревались уже пилить крышку стола, под которой были спрятаны бесценные алмазы, как вдруг в комнату вбежал Карл.
— Сюда идут! — крикнул он. — Слушайте!..
Снизу, действительно, слышались голоса, но очень отдаленные…
— Бери! — приказал Кастелян Карлу, подавая ему наполовину наполненный мешок.
Лейтенант подал другой, а Кастелян все продолжал хватать одну вещь за другой, в то время как люди были уже так близко, что можно было различить женский голос.
Карл бросился вон, за ним последовал лейтенант.
— Уж не изменила ли нам маленькая Минна? — проговорил он, прислушиваясь к голосам.
— Нет! Бьюсь об заклад: нам подгадила Маргарита — эта змея из общественного дома.
Прежде чем продолжить рассказ о трех мошенниках, следует объяснить последние слова Кастеляна.


Мы оставили Маргариту после того, как принц, преклонив перед ней колени и получив прощение, отправился к королю, а она, после его ухода пораженная кинжалом Леоны, лежала на полу.
Девушка истекала кровью. Ее слабый голос напрасно звал на помощь. Однако гнусному плану бесчеловечной матери не суждено было исполниться. Карающая десница Господня, сначала так тяжело обрушившаяся на Маргариту, простерлась теперь для ее защиты.
Но не принц явился спасти ее. Принц получил от короля приказ немедленно, в тот же день, оставить столицу, выбрав для своего местожительства на этот год какой-нибудь отдаленный город. И нельзя было ни противоречить, ни даже спросить о причине наказания — оно должно было быть исполнено без промедления и возражений.
Этим изгнанием он был обязан своему камергеру.
Изгнание! Барон фон Шлеве пересилил принца: этот негодяй имел теперь при дворе большую силу, чем принц.
Между тем столичные газеты сообщили, что принц Вольдемар ввиду расстроенного здоровья уезжает на юг.
Вальтер и на этот раз был ниспослан небом, чтобы спасти Маргариту. Подобно ангелу-хранителю, постоянно защищавший несчастную, чуждый всяких эгоистических побуждений, он любил ее с детства, как любят цветок или звезду, не имея ни малейшей надежды когда-либо обладать ею, зная лишь одно наслаждение — защищать любимое существо и радоваться, глядя на ее счастье.
Признавая его достоинства, принц позволил ему жить в той части замка, где располагалась комната Маргариты.
И вот случилось так, что он нашел ее лежащей без чувств на ковре.
Вальтер остановился в ужасе. Не зная, что произошло между Маргаритой и принцем, он подумал, что несчастная в отчаянии наложила на себя руки. Однако он быстро опомнился, перенес ее на диван, позвал служанку и бросился за доктором.
Когда вечером стало известно, что принц изгнан из города, а Маргарита уже настолько оправилась, что могла с помощью Вальтера покинуть замок, он увел ее от угрожавшей опасности.
— Лучше страдать от бедности, чем остаться беспомощной во власти страшных людей, посягнувших на твою жизнь, — сказал он. — Не унывай! Я с радостью буду работать, чтобы ты жила спокойно. Но я вижу, рана твоя болит, хоть ты и стараешься скрыть это.
— Не беспокойся, Вальтер, я чувствую только слабость.
— Куда бы нам пойти… — сказал Вальтер. — Я не знаю здесь ни души… Впрочем, постой! Здесь, кажется, живет моя дальняя родственница. Я отведу тебя к ней. Она приютит тебя. Хотя я и долго не был в ее доме — уж очень странным казался мне ее муж, —она не откажет мне. Кроме них, я не знаю никого, кому бы мог доверить тебя.
— Куда бы ты ни отвел меня, мне везде будет хорошо, милый Вальтер, — ответила обессилевшая от потери крови бледная молодая женщина.
— Эренберги — славные люди, особенно жена, и ей-то я и поручу тебя. У нее две дочери. Старшая — твоих лет. Они будут заботиться о тебе и беречь тебя.
И Вальтер повел Маргариту в дом столяра Эренберга. Если Эренберг, действительно, часто пил, как тогда казалось Вальтеру, он все же очень надеялся, что жена его примет Маргариту, если он тайком от мужа заплатит ей за это.
Наконец они дошли до дома, где прежде красовалась вывеска столяра Эренберга. Теперь ее не было. Вальтер вошел в дом и спросил Эренберга.
— Наверное, вы говорите о столяре, который охотнее пьет, чем работает? —заметила старая женщина. — Он уже более года не живет здесь. Идите дальше — в общественный дом. Он там снимает комнату с женой и детьми.
— В общественный дом! — воскликнул Вальтер. — Боже! Как я поведу тебя туда, Маргарита?
— Я не в силах идти дальше… Отведи меня туда. Может, его жена сжалится над нами… —проговорила Маргарита слабеющим голосом.
— Что ж, в этих домах живут бедные, но не злые люди. Во всяком случае, они лучше тех знатных и богатых, что преследуют тебя.
 И Вальтер с Маргаритой направились через населенные рабочими и бедняками улицы к ряду домов, походивших на старые казармы.
Длинные трехэтажные здания были выкрашены в грязно-серый цвет. В многочисленных окнах виднелись обитатели дома — преимущественно старые мужчины и женщины. На нижних этажах убогость этих окон слегка скрашивали растущие возле домов деревья, а иногда и белые занавески. Выше окна были меньше, тусклее и ясно свидетельствовали о том, что они защищают от непогоды и пропускают свет в весьма неказистые жилища.
В этих близко стоящих домах, занимавших половину улицы, по большей части жили обедневшие семейства, которые снимали здесь по одной комнате, а нередко даже делили эту комнату пополам с другими, отмечая мелом границу каждого владения. Самые просторные комнаты занимали иногда и по четыре жильца, и каждый строго очерчивал свою часть мелом по стене и полу. При распрях появлялся так называемый отец семейства, не особенно церемонно обращавшийся с жильцами, и потому скоро восстанавливались порядок и тишина.
Эти общественные дома, приносившие, впрочем, весьма значительный доход, так как плата с жильцов взималась с неумолимой строгостью, принадлежали старой слабоумной вдове, наследники которой зорко следили за управлением ими.
Поднимемся вместе с Вальтером и Маргаритой на несколько ступеней.
Узкая темная прихожая имела весьма непривлекательный вид. Когда-то белые стены стали от мокрого платья грязного серого цвета. Пол был шероховатым и неровным. По обе стороны прихожей располагались двери, в которые можно было видеть самые странные фигуры. Здесь — коренастая женщина с черным от грязи лицом, там — несколько почти голых детей, напротив — худощавый мужчина с чугунным горшком, дальше — группа женщин с такой ужасной внешностью, что название прекрасного пола, обращенное к ним, превращалось в злую иронию. Они стояли возле крутой грязной лестницы со щербатыми, стертыми ступенями.
Вальтер спросил женщину с черным лицом о семействе Эренберга.
— Эренберг? — переспросила старуха густым басом, приблизившись к Вальтеру. — Поднимитесь сперва по лестнице, потом направо, потом налево, затем еще по лестнице и наконец прямо. А вообще-то я не знаю наверное, в каком номере живут Эренберги… Но вот идет Густа, она проводит вас.
Вальтер обернулся к двери, где показалась высокая тонкая девушка. Ее лицо с ввалившимися щеками поражало своей желтизной.
— Густа! — закричала старуха. — Густа Эренберг!
— Ах, фрау Мюллер, я не могу найти доктора, — жалобно проговорила девушка.
— Еще бы! Когда их зовут в бедное семейство, у них один ответ: нет дома. Ну, что твоя матушка?
— Ей очень плохо.
— Как? Вы Августа Эренберг? — удивился Вальтер.
— Да, а вы меня знаете?
— Ваша матушка больна?
— У нее тиф.
— Ай-яй-яй… И у вас тоже болезненный вид.
— Да вот уже неделя, как я нормально не сплю, — ответила девушка.
— И есть-то им много не приходится. Старик пропивает последние гроши, особенно теперь, когда жена не может держать его в руках. С ним сущее горе — вчера он свалился с лестницы.
— Ах, фрау Мюллер, ведь ступени там поломаны, — поспешно проговорила девушка, желая заступиться за отца.
—Тут вот спрашивают о вас, Густа, — вспомнила старуха.
— А вы разве не узнаете меня? Я — Вальтер, племянник вашей матушки.
— Теперь припоминаю… — ответила девушка нехотя — ей было неловко вести двоюродного брата к себе.
— Так тетушка больна?
— Очень. Да поможет ей милосердный Бог!.. Я вас не зову с собой — мы живем так бедно…
— Не беспокойтесь… — сказал Вальтер. — Я только хотел спросить, не можете ли вы уступить часть своей комнаты этой девушке?
Августа Эренберг взглянула на Маргариту. Видя, как той плохо, она с радостью приняла бы Маргариту (бедные люди частенько сочувствуют себе подобным), но она не могла самостоятельно принять такое решение и оказать радушный прием девушке, приведенной Вальтером.
— Я спрошу позволения у отца. Пойдемте со мной наверх, — проговорила она смелее. — Вы давно у нас не были, Вальтер. С тех пор все переменилось.
— А я искал вас на старой квартире, — сообщил Вальтер.
Между тем Маргарита до того ослабела, что больше не могла держаться на ногах, и Вальтер подхватил ее на руки.
— Теперь за угол и вторая лестница наверх, — проговорила Густа, следуя за ним.
Дом казался переполненным жильцами: еще не настал час, когда рабочий народ возвращается после трудового дня, а между тем в открытые двери видно было, что комнаты прямо-таки набиты старыми и малыми.
Вальтеру пришлось задержаться у второй лестницы: несколько человек с трудом несли бедный гроб, а сверху доносились громкое пение, прерываемое однообразным скрипом люльки, крики, брань и детский плач.
Вальтер уже раскаивался, что пришел сюда, но Маргарита, видя его нерешительность, прошептала ему на ухо:
— Не беспокойся. Мне нужен только угол для отдыха.
Когда люди с гробом спустились по лестнице, Вальтер с девушкой на руках снова последовал за Августой.
Верхний этаж делился на такие же ночлежные конуры. В длинном коридоре им попадались ужасные лица — изнуренные голодом, оплывшие от пьянства, истощенные низкими страстями, изуродованные болезнями.
Августа отворила дверь одной из них, и оттуда пахнуло удушливым зловонием. Хотя в комнате были два окна, там царил полумрак — настолько эти окна были малы и грязны. Налево дверь вела в соседнюю конуру с низкой и почти голой кроватью. Всю правую стену до грязной и нетопленой печки занимала постель больной. Старый шаткий стол, две скамейки, прялка да паутина по углам дополняли убранство. На столе стояли бутылка с воткнутой в нее оплывшей сальной свечой и несколько горшков и чашек.
На одном из табуретов, сгорбившись и бессмысленно уставив глаза в одну точку, сидел старик Эренберг. Хорошенькая четырнадцатилетняя сестра Августы стояла на коленях возле кровати матери, которая, тяжело и хрипло дыша, металась на постели.
Августа подошла к старику и, коснувшись его плеча, сказала:
— Отец! Вальтер пришел.
— Чего ему? — спросил старик, не поднимая головы.
— Он хочет узнать, нельзя ли уступить одной девушке угол в нашей комнате.
— Здравствуйте, господин Эренберг, — сказал Вальтер, медленно подойдя к старику. — Разумеется, я заплачу.
— Хорошо. А вы принесли деньги с собой? У меня нет ни гроша.
— Вот вам пока талер. — Вальтер подал деньги.
Старик оживился и протянул руку родственнику своей жены.
— Решено!.. А что за девушка? Не та ли, что еле держится на ногах? Ложись-ка, дитя, на постель. — Затем, указав на больную жену, он добавил: — Ей недолго осталось…
— Мне очень жаль, господин Эренберг.
Старик пожал плечами.
— Что делать? Надо покориться судьбе.
— Разве вы не обращались к доктору?
— Ни один не идет. Да это и к лучшему. Ведь то, что они прописывают, стоит денег. А кому судьба, тому смерти не миновать.
«Как он очерствел от нищеты», — подумал Вальтер. Между тем Августа подошла к совсем ослабевшей Маргарите и заботливо отвела и уложила ее в постель.
Вальтер еще не собирался уходить, когда Эренберг сказал ему:
— Я пойду с вами — надо хлебнуть на ночь. Без этого не вынести бессонных ночей.
Вальтер внимательно взглянул на багровое лицо спившегося столяра и только тогда заметил у него на лбу, скулах и руках синяки и кровоподтеки — следы того падения, о котором упоминала фрау Мюллер.
— Оставайтесь-ка лучше дома, господин Эренберг.
— Хватит рассуждать. Пойдемте со мной. Я рад-радешенек, когда могу подышать свежим воздухом.
Вальтер простился с Маргаритой и Августой, обещая вскоре прийти, и вышел вслед за стариком. Однако при первой же возможности он отделался от него.
Не станем долго останавливаться на происшествиях следующих недель, чтобы скорее рассказать о последствиях, которые имела кража в замке.
Тетка Вальтера вскоре умерла. После этого заболела Августа. А Эренберг топил в вине свои заботы, горе и упреки совести, между тем как младшая сестра Августы почти не переставала плакать. Маргарита нашла в себе силы ухаживать за бедной Августой, а Вальтер приходил каждый вечер и приносил ей свой заработок.
Едва похоронили старуху Эренберг, как скончалась несчастная Августа, — в ту самую минуту, когда отец привел доктора. Желая чем-нибудь отблагодарить доктора, старик предложил ему свою бутылку водки, но не был в претензии, когда тот сухо отказался от нее и вскоре ушел, и тогда выпил ее сам.
Именно в эту ночь Кастелян, черноволосый Карл, Минна и бывший офицер фон Рейц совершили кражу в замке.
Пока Эренберг разговаривал с доктором, Маргарита рассказывала Вальтеру о том, что случайно узнала ночью.
— Я отчетливо слышала, как совещались двое. Из всего, что они говорили, я только поняла, что речь шла о замке и что в этом деле замешано третье лицо.
— Они совещались здесь, в соседней комнате?
— Да, здесь, у самой двери. Один из них толстый. Я видела его сегодня, и, если не ошибаюсь, это тот самый, которого называют Кастеляном. Другой же — сын вдовы, что живет со своим семейством возле нас.
— Я пойду в полицию, чтобы их схватили.
— Но ведь прошел целый час с тех пор, как они ушли.
— Черт возьми! Значит, они уже пошли на дело. Здесь мне больше нечего делать. Я побегу в замок, чтобы помешать преступлению.
— Я пойду с тобой. Я не отпущу тебя одного. Ты чересчур смел, а для этих негодяев убить — что раз плюнуть.
— Нет, Маргарита, оставайся тут. Я не могу в такой поздний час взять тебя с собой, — настаивал Вальтер вполголоса, в то время как доктор выписывал свидетельство о смерти.
— Нет-нет… Возьми меня с собой. При одной мысли, что ты пойдешь один, меня охватывает ужас.
— Успокойся, душа моя. Я вернусь, как только удастся остановить преступление.
— Я чувствую, что ты не вернешься, и ни за что не останусь здесь…
Маргарита накинула платок и вместе с Вальтером, никем не замеченная, вышла из дома.
На улице сильный ветер и мокрый снег хлестали в лицо. Тусклые фонари казались расплывчатыми шарами. Под ногами хлюпала грязь со льдом.
Вальтер с Маргаритой миновали старинные ворота города и вышли на грязную и темную дорогу.
— Ты не сердишься на меня? — виновато спросила Маргарита.
— Как я могу сердиться, если ты из любви ко мне не страшишься такой холодной ночи? Только ради твоего здоровья я не хотел брать тебя с собой, но раз уж ты пошла со мной, то сознаюсь: странное предчувствие говорит мне, что это и к лучшему.
— Спасибо тебе за твои слова… Пойдем, разбудим сторожей в замке.
— Полночь, — заметил Вальтер, прислушиваясь к бою часов на колокольне. — Надеюсь, мы придем вовремя.
От дома в предместье, где жила Маргарита, до замка было около полумили. Расстояние увеличивали бесчисленные повороты, да и булыжник от дождя стал скользким. Однако путники шли быстро. Вальтер принадлежал к числу тех редких и странных людей, кто готов пожертвовать всем ради того, чтобы не совершилось неправое дело. Недаром он так самоотверженно отдал свою жизнь в руки Маргариты, зная, что она любит другого. Не всякий может любить столь верно и бескорыстно, особенно когда уязвлены его чувства. У этого простого человека было действительно благородное сердце. Он совершал добрые дела тишком и тем самым был гораздо выше тех благодетелей, кто помогает бедным из одного лишь тщеславия и порой не без выгоды для себя, зарабатывая таким образом дешевую популярность.
Запыхавшись, дошли они наконец до парка и направились к главным воротам. Часовой не позволил им войти и послал за офицером. Когда тот пришел и узнал, в чем дело, их впустили-таки в замок.
— Это какой-то обман… — уверял офицер одного из своих адъютантов, недоверчиво поглядывая на Вальтера и Маргариту.
— Надо бы их задержать… Похоже, они-то сами и замышляют что-то подозрительное.
— Вы полагаете, что трое грабителей, о которых вы говорите, уже находятся на месте преступления… Как же они вошли?
— Возьмем с собой этих обвинителей и вместе с ними обыщем замок, — посоветовал адъютант.
— Не понимаю, как могут часовые, расставленные по лестницам, не увидеть грабителей, если те действительно вошли в замок, — продолжал сомневаться офицер.
— Следуйте за нами! — приказал адъютант, обращаясь к Вальтеру и Маргарите. — А вам известно, что именно они хотят украсть?
— Кажется, они говорили о комнате, где хранится серебро, — проговорила девушка дрожащим от волнения голосом.
Офицеры переглянулись и, прибавив шагу, направились вместе с Вальтером и Маргаритой к большому двору замка. Оттуда прошли в маленький двор и поднялись по лестнице, ведущей к крепко запертым и хорошо охраняемым комнатам, где находились драгоценности короны.
— Мне страшно, — проговорила Маргарита, пока офицеры обсуждали, по какой лестнице им идти.
— Наверху перед комнатой, где хранится серебро, стоит часовой, и если бы грабители прошли туда, то, наверное, там был бы шум, тем более что там на стене висит фонарь, — заметил офицер.
— Сейчас все увидим, — коротко сказал адъютант.
Вчетвером они поднялись по лестнице, ведущей в дальнюю часть замка. Вальтер и Маргарита поспешно шли впереди, а офицеры замыкали шествие.
Дойдя до галереи, откуда лестница вела в комнату с серебром, Вальтер вдруг остановился. Он ясно услышал разговор и движение и почти в тот же момент увидел в свете, падающем с верхнего этажа, тень человека.
— Вот они! — невольно воскликнул он и побежал к освещенной лестнице.
Маргарита, предчувствуя недоброе, пыталась его остановить, но было уже поздно — она не могла догнать его. Офицеры обнажили сабли.
Черноволосый Карл первым услышал шаги и со своей долей добычи бросился вниз по лестнице. За ним последовал лейтенант фон Рейц со своей долей. Кастелян же никак не мог оторваться от сокровищ и только выходил из комнаты, когда Вальтер уже ступил на лестницу. Как только лейтенант фон Рейц увидел приближавшихся людей, он перебросил мешок с добычей через левое плечо, а правой рукой схватился за кинжал.
Вальтер бежал первым. Офицеры с саблями наголо следовали в нескольких шагах позади.
Лейтенант, который спускался сверху — им навстречу, имел явное преимущество и с проворством профессионала вонзил кинжал Вальтеру в грудь. Юноша, вскрикнув, скатился к ногам Маргариты. Убийца же, пользуясь общим замешательством, бросился в темную галерею вслед за Карлом.
Все произошло так быстро и неожиданно, что офицеры в первый момент не знали, что делать. Потом, оставив Вальтера на попечение молодой женщины, они бросились вслед за скрывшимся лейтенантом.
Кастелян решил воспользоваться этим моментом. Разумеется, он прихватил самые дорогие предметы и не мог оставить ни один из них, как бы велика ни была опасность. Когда офицеры бросились за бежавшими, Кастелян проскочил мимо Вальтера с Маргаритой в ту часть галереи, которая вела в маленький двор, где он рассчитывал спрятаться. Но громкие возгласы разбудили караульных, и Кастелян в аккурат попал им в руки. Он, бросив добычу, в отчаянии защищался, надеясь улизнуть, но слуги крепко держали его и потащили назад. Только тогда они увидели девушку, склонившуюся над окровавленным молодым человеком, и услышали голоса возвращавшихся офицеров. Те вели бывшего своего товарища, которого не знали или больше не желали знать. Он отчаянно защищался, и его ранили в руку, а теперь он скрежетал зубами от бессильного гнева.
— Они так же виноваты, как и мы! — закричал он, побледнев от гнева, и указал на Маргариту и умиравшего Вальтера. — Я просто наказал негодяя!
В нижних коридорах лакеи поймали и третьего преступника. Подошли еще солдаты. Волнение возросло, когда на площадке лестницы нашли убитого часового и увидели, какое опустошение произвели разбойники в хранилище драгоценностей.
Офицеры тотчас велели доложить коменданту замка и камергеру о случившемся и, положив мешки с краденым обратно в комнату, поставили у дверей караул.
Кастеляна связали, лейтенанта держал сильный гвардеец, а бледного от страха и отчаяния Карла — двое солдат.
Галерея наполнялась любопытными. Все хотели посмотреть, что случилось. Даже самые важные чиновники, служившие в замке, наскоро надев мундиры, прибежали к месту преступления.
Грабеж удалось предотвратить. Ничто не было унесено из замка. Пострадало только драгоценное произведение мебельного искусства — грабители распилили великолепную столешницу необыкновенной работы.
Кинжал лейтенанта попал Вальтеру прямо в сердце. Кровь лила из раны, и умирающий едва мог собрать силы, чтобы проститься с возлюбленной, которая с душераздирающим плачем бросилась перед ним на колени.
— Все кончено… — проговорил он. — Прощай… Беги отсюда… Теперь некому защитить тебя… Я расстаюсь с тобой навеки… — При этих словах кровь хлынула изо рта умирающего.
— Боже! Помоги мне! — воскликнула Маргарита в отчаянии. — Он умирает!
Но никому не пришло в голову позаботиться о них: надо было спасать золото и серебро. А что перед этими ценностями значит ничтожная человеческая жизнь?..
Впрочем, Вальтер уже не нуждался в помощи… Он еще раз пришел в себя. Видно было, как мучительно он борется со смертью, чтобы произнести еще несколько слов. В минуту смерти любовь придала ему сил.
— Возьми эти деньги, — произнес он едва слышно, протянув девушке сбереженные им деньги, — они тебе пригодятся… Беги, умоляю тебя, беги в Париж… к принцу… он защитит тебя… Негодяи захотят отомстить тебе за эту ночь и… вместе с собой погубят тебя…
— Что они могут сделать мне, мой дорогой Вальтер?
— Исполни мою последнюю волю… беги с этими деньгами в Париж… иначе я не умру со спокойной душой…
— Клянусь, я исполню твою волю…
— Спасибо… Ступай… Прощай… Я тебя… невероятно любил… — Последние слова он произнес едва слышно.
Маргарита, рыдая, припала к нему, но увидела уже мертвые глаза.
Так скончался этот благородный человек, единственный верный друг бедной Маргариты.
Кто-то грубыми руками оторвал ее от трупа, и она поспешила уйти в непроницаемую тьму ночи...