Апокалипсис

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ.  ЗАЧИН:

Эта повесть (ненаучно-футуристическая или пророческая – если вдруг, конечно, сбудется) была написана довольно давно –  осенью 1975 года. Еще свежи были в памяти баррикады Сорбонны, еще томились в немецких тюрьмах непримиримые борцы с капитализмом, а латиноамериканских партизан у нас не называли бандитами. Но все же тогда, в застойные годы, я не решился предложить «Апокалипсис» для публикации. Повесть была хоть и о революции, но о революции совсем другой, не похожей на октябрьскую. Она не могла вызвать сочувствие отечественных бонз.  Однако в конце 80-х, на волне декларированной свыше «свободы слова и совести», я отнес рукопись в очень знаменитый журнал, где меня немного знали и тепло относились к моему творчеству. Но печатать там «Апокалипсис», в целом одобренный, там отказались: «Не наша тематика, да и очередь из непечатных покойников у нас лет на 10». Т.е. даже заняв в ней место, я рисковал  при жизни не дождаться. И меня направили в то же очень известный молодежный журнал, откуда я вскоре получил отказ-рецензию отдела прозы. Мне писали, что вот, мол, всего-то ничего времени прошло, а повесть моя безнадежно устарела, что мир окончательно сделал свой выбор, что городские партизаны и молодежные бунты – достояние истории, ничего  якобы «провидческого» в моей повести нет, и ей место в макулатуре как безнадежно устаревшей.
Но прошло еще лет 15, и вдруг я увидел в новостях баррикады на улицах европейских городов, молодежь с коктейлями Молотова и портреты легендарного команданте на майках и флагах. Тогда я подумал: если то, что я писал,  не устарело за 35 лет, оно вполне может оказаться актуальным и еще столько же.
            Итак,
          
                АПОКАЛИПСИС
               
                I
...Стемнело, и они прекратили атаку - нет, не пошли спать, а обсуждают наш ультиматум.
У нас нет другого выхода; конечно, наша жизнь едва ли стоит, чтобы миллионам людей   были причинены страдания, чтобы, в довершение ко всем   прежним разрушениям, добавилось еще и это, но судьбы сотен тысяч наших товарищей, но судьба восстания - в наших руках... Мы разбиты, но мы не побеждены.
... Свечка, отбрасывающая колеблющийся свет на лист бумаги, скоро кончится, - освещение, вполне подходящее той келье, где я сижу; меня знобит, и от каменных стен несет холодом и сыростью... Разве мог знать владетельный сеньор, построивший это орлиное гнездо, что спустя несколько столетий оно даст последнее прибежище руководителям самого грандиозного восстания против старого мира?
Этот замок, - его стены видели рыцарские пиры, его строили, чтобы отражать нападения французов или испанцев. Теперь за его многометровыми стенами укрылись мы. Сегодня отбита еще одна атака, противник потерял человек пятнадцать: от наших пулеметов не спасают их пуленепробиваемые жилеты.
...Спит   на ворохе соломы, брошенной на каменный пол, Кристина Коллинз, спит, прижав измазанную кирпичной пылью щеку к сумке с патронами. Она положила руку на пулемет - она не расстается с ним после смерти Симона. Красные блики пляшут по стенам подвала, костер, разложенный прямо на полу, немилосердно дымит: сырые дрова сгорают, почти не давая тепла.
Кристине тоже холодно, и она поджала под рваную шубу ноги. Сажусь рядом с ней на расстеленный брезент. Ночь. Я не могу заснуть, хотя и очень устал, я не могу заснуть, хотя и очень хочу... Как похудела Коллинз! Глаза ввалились, пальцы стали неожиданно тонкими... Сам я, наверное, выгляжу еще хуже; грязный, оборванный, уставший. 
                II
...Париж той весной чем-то неуловимо отличался от того Парижа, каким он был всегда. Так же цвели цветы на бульварах, так же целовались на скамейках парочки, но мне казалось, что что-то переменилось в лицах прохожих, что студенты держат себя как-то по-другому, в воздухе словно растекалось тревожное предчувствие. Возможно, мне казалось это потому, что я знал: напряжение достигло предела, в сотнях учебных заведений страны кипели страсти - жизнь настоятельно требовала перемен и никто так хорошо этого не понимал, как молодежь.
...Восстание началось стихийно, но к концу дня очаги его полыхали по всему миру. Это утро стало первым утром новой жизни, зарей нашего восстания, которое  разгорелось подобно лесному пожару в жаркое время года. Везде, где человеческое начало вступило в противоречие с безумным техническим прогрессом, занималось пламя восстания. Студенты и учащиеся средних училищ, школьники и рабочие громили магазины, школы, офисы, заводы, - все, что являлось институтом или служило институтам старого мира.
В первые часы восстания полицейские части пытались восстановить порядок, но поняв, что дело на этот раз идет не об обычном молодежном бунте, а о чем-то более грандиозном, стали заботиться в основном о себе, о том, чтобы унести ноги. Помятые, исцарапанные, растерявшие всю свою спесь, они, кто на чем, покидали охваченный восстанием город.
Крутом пожары: горят библиотеки и кинотеатры, офисы и полицейские управления. В отблеске пожарищ мы стараемся видеть зарю новой эры, эры подлинного освобождения человечества. В безумной, варварской злобе рабочие, служащие и студенты крушат дорогостоящее оборудование: это оно превратило человека в раба нового электронного века; ломают чересчур умные машины, в придатки которых мы превратились. Гнев необузданный, гнев непонятный с точки зрения стороннего наблюдателя, становится закономерным, если проследить всю эволюцию машинного закабаления человеческого рода...
Машины не стали еще разумными хозяевами, как пророчили на заре технократической эры, но они сумели извратить человеческую жизнь, сделать ее до такой степени страшной, что накапливавшаяся подспудно ненависть вдруг прорвалась всесокрушающим смерчем, который уничтожал правых и виноватых.
В три часа дня захваченная нами крупнейшая радиостанция страны передала воззвание - писали его мы с Этьеном, а окончательный лоск навел Симон, - как бывший журналист, он признавался среди нас авторитетом по части воззваний.
"Народы Земли! Люди Земли! Настал час освобождения от тысячелетних цепей, сковывавших наши души, от ужасов постиндустриального общества, от господства бездумных механизмов и электроники. Пришло время, когда человек с оружием в руках  вышел отстаивать свое человеческое существование, возможность жить той жизнью, которую ему предопределила природа, а не произвол технократии.
Люди мира, молодость планеты - к вам прежде всего обращается наш восставший город: беритесь за оружие, вставайте в ряды восставших! Уничтожайте библиотеки, серверы, полицейские управления, телефонные станции, конторы и вычислительные центры, - все, что воплощает старый мир.
Рабочие заводов! Белые воротнички! Бросайте работу, ломайте станки, уничтожайте электронику, жгите машины. Разрушайте заводы - эти цитадели старого мира, его неотъемлемые атрибуты. Час освобождения близок - наш долг, - сделать все, чтобы он пришел как можно раньше. Довольно терпеть: мы или капитал, человек или машина. Сегодня решается вопрос о том, насколько проникнут ты сознанием своей расовой принадлежности к самой великой расе - человека Земли. Будь достоин этого имени: к оружию!"
Сорбонна... Место, освещенное революционной борьбой 68 года, и на этот раз превратилось в центр восстания: здесь полыхнула первая искра и, подхваченная свежим ветром, разнеслась по странам и континентам.
     Самая вместительная аудитория была набита до отказа. На столах и сиденьях, поднимающихся амфитеатром, сидят, полулежат парни и девушки. Кто-то из них студент, кто-то учился, а кто - просто один из завсегдатаев кафе латинского квартала. Рыжие и черные бороды, куртки, пестрые шарфы... В воздухе клубы табачного дыма - вентиляция давно вышла из строя, но в пробитые стекла поддувает свежий ветерок. Ровный гул голосов, сквозь который изредка пробиваются более сильные крики. Словно время повернулось вспять и все мы – действующие лица прошлых великих взрывов.
- А я говорю: ломать все до основания...
- Бертрана - он не подведет.
- А мы проклятую машину с седьмого этажа...
- Ей,  Жано,  иди сюда!
- Теперь попляшут...
Через головы сидящих вперед пролез худой высокий парень в свитере. Рядом спросили, обращаясь к кому-то за моей спиной:
- Это кто?
- Луи, наш человек.
Луи, по-видимому, все знают хорошо: постепенно гул смолкает. Громким, неожиданно сильным голосом Луи начинает:
- Братья! Восстание, великое восстание за освобождение человечества началось. - Его прерывает рев восторга. Потом Луи еще говорил о том, что теперь настала свобода, что прежнему конец, что теперь мы победим окончательно...
После Луи некоторое время стоял гвалт: все кругом о чем-то спорили, что-то доказывали друг другу. Мальчик в клетчатом пальто, сидевший передо мной, принялся целоваться со своей соседкой. К кафедре пролез Этьен Граб, его звали Рыжим, - мой давний и наиболее ожесточенный противник. Он начал кричать, но среди шума невозможно было ничего разобрать.
Этьен Граб, находясь в сильнейшем возбуждении, рубил воздух рукой. Отдельные слова он глотал, реплики тонули в восторженном гуле, и понять его было трудно: даже сидящие впереди с трудом разбирали. Наконец он добился тишины.
- Опыт прошлых восстаний говорит нам, что любые половинчатые меры ведут к поражению... старый мир, истэблишмент надо кончать полностью, - Этьен съел середину фразы, а конец выкрикнул. Аудитория взорвалась криками: "Бой до победы, даешь, Мефистофиль, мы с тобой, Рыжий..."
Факультеты и курсы университета, а также местные группировки латинского квартала приняли часам к восьми решение о необходимости сформировать Комитет Восстания. Симон Бертран, тоже один из моих давних знакомых,  - решительно возражал против централизации исполнительной власти. Он говорил, что цель восстания - это освобождение масс от гнета старого общества, мы же, централизуя власть, идем по порочному пути прежних восстаний, вновь учреждая аппарат насилия. Его мнение поддерживали.
Мне это надоело. Неужели он в самом деле не понимает, что необходима хотя бы самая элементарная организация? Я несколько раз подпрыгнул на месте, затем попытался доказать это сидящей рядом Кэт, она кивнула головой. Я наконец не выдержал и полез вперед.
Мой опыт выступления перед толпой был довольно скромным и в первое мгновение возникло чувство растерянности перед гудящей, многоликой массой: меня, казалось, никто не слушал и слушать не собирался. Я взобрался на кафедру и засвистел. Это подействовало.
- Симон и Коллинз говорят, что Комитет - зло, и я с ними согласен. Но неужели не ясно, что, пока сопротивление врага не подавлено полностью, мы должны противопоставить ему какую-то организованную силу, как-то скоординировать наши действия, иначе - нас сомнут...
- Артуа уже облюбовал себе тепленькое место в новом правительстве, - раздался насмешливый голос. Я запнулся, махнул рукой и полез обратно к Кэт. Споры по поводу Комитета продолжались до утра, но в конце концов его все же решено было избрать. В него вошли два таких "подарочка" как Этьен и Симон; я тоже был избран, хотя ругали меня порядочно. Собрание специальным решением запретило нам избирать председателя - впоследствии немало толковых решений было сорвано из-за этого.
Через двое суток отлаженная государственная машина, с переменным успехом функционировавшая на протяжении столетий, была сломана. Во всей стране воцарился хаос. Магазины закрылись, встали фабрики и заводы, перестали выходить газеты, остановились обесточенные электронные центры. Филистер, словно таракан, уполз в щели, забаррикадировался в своих комнатушках, заткнул уши, навесил на стальные двери замки, скрылся куда-то, бросая в спешке имущество. В воздухе пахло гарью: горели полицейские управления и банки, библиотеки, заводы.
Каждая школа, каждый колледж, каждый университет, училище превратились в то время в наши крепости. Правда, разброд в наших рядах царил полный: только в Париже существовало не менее сотни различных групп и группировок численностью от двух человек до нескольких тысяч, которые действовали на свой страх и риск, не только не признавая комитета, но зачастую идя против него.
                III
Однако основной ударной силой оставалось студенчество, лидеры которого были хорошо известны не только в своей стране, но и за ее пределами. Корпуса Сорбонны превратились в места ожесточенных словесных баталий, в людское море, кипевшее страстями, в водоворот, где отражались все противоречия.
Здесь в основном спорили, но случалось, что стены университета, в котором чинно и прилежно постигали науку поколения студентов, становились свидетелями перестрелок. Это происходило тогда, когда страсти накалились, когда слово казалось чересчур слабым аргументом.
Мне поручили выпустить манифест. Большинство положений, большинство принципов, положенных в основу нашего восстания было уже раньше сформулировано, но теперь следовало все объединить, требовалось выпустить что-то вроде программы, потому что не определяя, против чего мы боремся, мы начинали бороться друг с другом.
       Вот он,  черновик-тезис Манифеста свободы. То, вокруг чего нам предстояло сплотиться.
Преамбула
...Все существовавшие ранее общества были обществами насилия. Насилие лежало в основе их, оно же конституциировалось в процессе общественного развития. Наша цель - создание принципиально нового общества, общества, само устройство которого полностью исключает какую-либо форму как личного, так и общественного принуждения. Подобное общество может возникнуть только при полном отказе от всех форм государственного устройства, выработанных человечеством за его историю.
I.  О насилии
Разрушение старого не может происходить безболезненно, и, таким образом, в процессе подготовки, расчистки почвы для возникновения новой общественной формации мы неизбежно вынуждены будем прибегнуть к тем формам борьбы, которые мы отрицаем, считая неприемлемым построение из них какого бы то ни было общества. Признавая, что насилие в любой его форме есть величайшее зло, мы в то же время заявляем, что в данном случае оно неизбежно. Мы имеем право применить его только в одном единственном случае: когда личность в свою очередь применяет насилие в той, либо в иной форме (экономическое воздействие, психическое и т.п.) для достижения своих целей путем подчинения своей воле другой личности. Единственное, для чего в новом обществе может быть использовано принуждение - это необходимость оградить его членов от насилия.
Новое общество будет обществом свободы в полном смысле этого слова: оно будет свободно одновременно и от старой морали и от новой - каждый будет волен выбирать себе по вкусу; оно будет свободно от каких-либо законов, искусственно закрепляющих человеческое неравенство. Труд в новом обществе превратится постепенно лишь в средство развлечения, и люди станут охотно делиться друг с другом его плодами, потому что их невозможно будет продавать с целью наживы.
П. Идеологический кризис старого мира.
Старый мир, бесспорно, исчерпал себя идейно - это было ясно уже давно, но только в настоящее время к идеологическому кризису старого мира добавился и технологический, и финансовый кризисы. Только в наши дни возникает возможность тотального кризиса цивилизации как таковой. Рост леворадикальных настроений в конце шестидесятых годов символизировал новый этап общего идеологического кризиса, философские метания наиболее передовых слоев старого общества. Однако, беря на вооружение либо рафинированные виды теологических учений с их специфической моралью, либо отталкиваясь от марксизма, передовые философские учения скоро заходили в тупик, нескольку пытались построить новые общественные системы, используя идеи,рожденные в недрах отжившего.
             III. 0 движущих силах новой революции.
Единственно по-настоящему революционной силой общества является молодежь, а среди нее - прежде всего - учащаяся молодежь. Она революционна потому, что не только способна отречься от старых экономических отношений, но способна к критическому осмыслению старых идей.
При некоторой, отчасти излишней, склонности к максимализму молодежь в то же время наименее подвержена идейной инерции. Так, во всех революционных процессах исключительная роль принадлежала молодежи; именно она, как правило, проводила наиболее последовательные атаки на старое: будь то устаревшие экономические отношения, либо идеи, с ними связанные.
Мы приветствуем всех союзников в деле свержения старого старого уклада жизни, старой морали. Мы готовы взять в союзники любые прослойки общества, любые классы, в том числе рабочий класс и люмпен-пролетариат, пока их устремления служат нашей цели - цели безусловного разрушения материальных и духовных институтов старого общества.
Но мы подчеркиваем, что конечные цели нашего движения разнятся как от целей отсталых групп рабочего класса, так и от целей люмпен-пролетариата, разнятся от тех философских предпосылок, которые определяют бытие этих прослоек.
Мы считаем, что революционность есть способность данной категории лиц совершать действия, направленные к свержению существующего строя, с тем, чтобы произвести его замену более прогрессивным.
IV. Рабочий класс.
В своем обращении мы не можем игнорировать рабочий класс - одну из ведущих сил современности, которая уже не одну сотню лет наиболее последовательно борется с экономическими и политическими устоями старого общества. Вследствие этого рабочий класс имеет мощные, широко разветвленные организации, призванные отстаивать его интересы; обладает широким набором апробированных методов борьбы в недрах капитала. Не следует также игнорировать факт широкого распространения различных экономических теорий в среде рабочих, причем наиболее экспансивные из них привлекают, как правило, более молодых, а умеренные эволюционные теории соцпартнерства, в т.ч. марксизм, - более старых и опытных.
Но в настоящее время рабочий класс по сути своей реакционен: на первое место во всех его требованиях, как конечная цель любого движения, выдвигается экономическая сторона вопроса, необходимость компромиссного сосуществования с угнетающими и паразитирующими сословиями. Рабочий класс не в состоянии освободить человечество от духовных цепей именно потому, что само его существование как класса объясняется существованием старого общества, не только в смысле старой общественно-экономической формации, но и в смысле старой системы духовных ценностей.
После мощных революционных потрясений первой четверти двадцатого столетия капиталистическое общество выработало сложный механизм, регулирующий взаимоотношения труда и капитала. Таким образом, экстремальный, чреватый соц.революцией этап в развитии североамериканского и европейского капитализма был в целом благополучно преодолен.
Рабочий класс, интегрировавшись в посткапиталистическую систему, получил возможность удовлетворять свои потребности, не разрушая старую систему, но, напротив, работая над ее укреплением.
Но сейчас революционная борьба все больше может трактоваться не как борьба экономическая, а как борьба идей, борьба за новый жизненный уклад, новую шкалу ценностей. Эта шкала духовных ценностей непонятна истэблишменту, встречается им в штыки, независимо от того, к какому классу или социальной прослойке принадлежат революционеры нового времени.
Только одна сила может обеспечить победу в условиях постиндустриального общества - молодежь. Прежде всего - это наиболее передовая часть молодежи, - учащаяся молодежь, трудовые интеллектуалы, выпускники училищ, готовящих кадры для кибернетической и атомной промышленности - людей, как правило, чрезвычайно высокой квалификации. Лишь эти силы могут победить, потому что именно для них экономическая борьба является пройденным этапом не вследствие изменения идейной ориентации под влиянием изменившихся условий жизни, а вследствие того, что они являются уже принципиально отличной, качественно новой ступенью по сравнению с рабочим классом и для них борьба не может проходить иначе, чем в плоскости борьбы за духовное раскрепощение, которое является высшей стадией по сравнению с раскрепощением экономическим.
Каждой эпохе - своя задача. Переход к борьбе идей - есть закономерное следствие развития индустриального общества. Процесс этот глобальный, он охватывает весь мир, любая общественная система, достигнув определенного уровня развития, подвержена ему.
У. Единство мирового индустриального общества. Конвергенция.
Среди нас есть люди, которые на примере существования стран Востока пытаются протащить тезис о якобы возможном гармоническом развитии человеческой личности в условиях постиндустриального технократического общества, о том, что мощные кризисные явления, сотрясающие западную цивилизацию, могут быть преодолены при условии замены капиталистической системы другой, основанной на иных принципах. При этом отдельные теоретики идут еще дальше, вообще отрицая единство в развитии человеческого общества. При этом все явления объясняются с точки зрения социальной, в то время как нам представляется, что наиболее объективную картину мира можно получить лишь рассматривая всю пестроту социальных систем мира с какой-то единой точки отсчета, пользуясь каким-то единым эталоном.
Такой шкалой измерения нам представляется уровень развития производительных сил общества, уровень его экономического потенциала, который единственно и объясняет все процессы, происходящие в том либо ином обществе, той либо иной соц.системы. Конечно, отрицать влияние соц. организации невозможно, и оно довольно значительно, но не она первопричина того или иного явления в жизни общества.
У1. Экологический кризис.
С самого начала своей разумной деятельности человек вступил в непримиримое противоречие с окружающей средой. Его деятельность не укладывалась в рамки биологической эволюции, в которые укладывались стада антилоп, вытаптывавших поверхность Африки. Человек превратился объекта эволюции в субъекта,  и это имело фатальные последствия для окружающей среды.
Человек, действуя сознательно, рано научился вызывать к жизни силы, ранее в природе не существовавшие. Причем развитие человеческого рода шло столь быстрыми темпами, что ни о каком приспособлении окружающей среды к быстро меняющимся внешним условиям не могло быть и речи.
Костры, разводимые человеком, повлекли за собой невиданные лесные пожары, потому что огонь возникал не во время грозы. Охота на определенные виды животных приводила к их полному истреблению - так исчезли с лица Земли некогда многочисленные европейские слоны - мамонты. Массовая распашка земель и сведение
 
лесов приводили к пылевым бурям, превращавшим плодородные земли в пустыни - так появилась Сахара.
Но человек не может жить вне окружающей среды, и вызванные его деятельностью катастрофы, возвращаясь бумерангом, сметали затем его популяции, В то время род человеческий был малочисленным, а его технические возможности малы, поэтому локальные экологические кризисы не грозили существованию всего человечества. Планета, спустя более или менее длительный промежуток времени, восстанавливала нарушенное природное равновесие, - оставались лишь следы былых кризисов, подобные шрамам.
В настоящее время проблема взаимоотношения человека с окружающей средой стоит не только острее, чем когда бы то ни было: она стоит совершенно в другом ракурсе. Наш современник в состоянии превратить все окружающие его земли в пустыни. Но он не только в состоянии совершить это: многомиллиардное человечество постоянно и успешно занимается превращением планеты Земля в чудовищную свалку, в пустыню, жизнь в которой будет невозможна.
Большинство рек превращено в сточные канавы, черные тучи смога превращаются в привычное атмосферное явление: все чаще и чаще окутывают они чудовищные городские агломерации - уродливые сверхгорода, раскинувшиеся на десятках тысяч квадратных километров прежде плодородных земель. Над промышленными районами льют дожди из серной и азотной кислоты, чистая вода продается по карточкам, человек не рискует выходить на улицу без противогаза. Мегаполисы резко изменили климат планеты: наступают пустыни, тают ледяные шапки полюсов.
Что мы имеем на сегодняшний день? Леса совершенно сведены по всей Европе и значительной части Африки и Азии; в реках и озерах полностью исчезла рыба, дикие животные стали редкостью. Эти последствия технического прогресса видимы сразу, но куда страшнее те последствия, те необратимые, скрытые изменения в окружающей среде, которые произошли под влиянием деятельности человека, куда страшнее тот внутренний разлад тонких механизмов природы, который сказывается своими грандиозными последствиями лишь спустя десятилетия.
Ядохимикаты распространились по всему миру и, накапливаясь в телах животных и человека, поражают генетические структуры. Угрожающе возрос уровень радиации. Людей косят сосудистые заболевания, связанные с гиподинамией, вызванной исключительно развитием современной машинной цивилизации. Химические предприятия так отравили воздух и воду, что  и через сто лет не только реки, но и мировой океан не смогут очиститься от химических отбросов. Болезни глаз, миопия, сосудистые заболевания превращаются все больше в заболевания наследственного характера, отклонениями в психической сфере в настоящее время страдает каждый третий. Человечество вырождается с невиданной скоростью: прогресс техники оборачивается регрессом человека, ибо нельзя же считать, что неврастеник в противогазе с оптическими стеклами есть продукт прогресса человеческого рода.
Тенденции развития производства таковы, что уже через десять-двадцать лет жизнь на Земле будет невозможна без специальных приспособлений: кислородных масок в городах, фильтров для воды, специальных зонтов от кислотных и радиоактивных дождей, датчиков уровня радиации и магнитных полей, ушных глушителей...Человек изгадил свой дом до последней возможности, до той крайней степени, когда пущенный им бумеранг возвратился...

                IV
... Чтобы победить старый мир, мы должны были остановить его сердце – заводы. Вечером, на очередном заседании Комитета, Этьен проинформировал, что он говорил с представителем объединенного профсоюза работников металлургической и горнодобывающей промышленности. Профсоюзы нас предали - их ответ был: заводы не встанут, заводы и фабрики будут продолжать работу. Это был удар в спину.
Меня и Кэт решено было немедленно командировать в Рур на переговоры с объединенным заводским комитетом.
Эту ночь мы с Кэт спали по очереди в машине: один из нас дремал на заднем сиденье, а другой вел машину, - иного способа добраться до Рура не было. Часов с шести утра начались рабочие предместья, а затем нас окружил лес высоковольтных линий, подстанций, железнодорожные пути то и дело пересекали дорогу. Чудовищным драконом чадил Рур, выставив вверх, на сотни метров лес труб, увешанных облаками разноцветных дымов. Рур работал, Рyp жил, и каждый день с сотен его прокатных станов сходили тысячи и тысячи тонн стали, конвейеры его выносили к заводским воротам тысячи машин и станков, - Рур безостановочно созидал то, что мы пытались разрушить - старый мир. И так было на многих предприятиях.
Объединенный профсоюз работников металлургической и горнодобывающей промышленности сказал четкое "нет" восстанию. Мы разрушили предприятия Парижа, мы остановили работу на тысячах других заводов, но пока чадил Рур, пока работали шахты, мы не могли праздновать победу. Настоящая борьба только начиналась и ее исход зависел от того, сможем ли мы выбить почву из-под ног капитала.
... С трудом дождавшись десяти часов, я отправился на переговоры с представителями профсоюзов. Они, сытые и довольные, сидели за большим четырехугольным столом. Я сказал им, что судьба восстания во многом в их руках. Чисто выбритый молодой человек ответил:
- Мы вообще считаем это восстание авантюрой. Ненужное кровопролитие.
- По-вашему выходит, что надо сидеть сложа руки?
В разговор вмешался лысый пожилой человек. Он больше походил на почтенного буржуа, чем на рабочего.
- Мы по-разному понимаем с вами борьбу: ваша цель - рушить.
- Не разрушив старого, не построишь нового.
- Наши рабочие считают, что и так хорошо живут, - сказал кто-то.
Я разозлился:
 - Так. Вот она ваша позиция: было б мне хорошо, а все остальное меня не касается, так? Мы последний раз вас спрашиваем: прекратите вы работу или нет?
Молодой парень четко и громко сказал:
- Никогда.
- В таком случае мы разворотим ваши проклятые норы: завтра к вечеру сюда прибудут наши подразделения... – Этого, пожалуй, не следовало говорить.
Парень отшвырнул в сторону стул и встал у двери:
- Ты просто отсюда не выйдешь живой, - сказал он, и лица профбоссов стали угрожающими. Они не шутили - какие уж тут шутки! Дело приняло совсем скверный оборот. Надо же было быть таким идиотом, чтобы не захватить оружия - мой автомат преспокойно лежал в машине.
Но Кэт! Кэт не забыла: она стояла в дверях и словно только и поджидала этой минуты. - Не двигаться. Сядь на место, - сказала она и вскинула автомат.
Пятясь, мы с ней вышли, захлопнули дверь и бросились вниз, к машине... На скорости под сто покидали мы негостеприимную территорию, и я думал только о том, что у нашей машины старые скверные покрышки. Мы мчались, подпрыгивая на переездах, и я с ужасом думал о старых покрышках нашего джипа. Это было острое ощущение. Кэт с автоматом сидела сзади. Крутом, насколько хватало взгляда, высились чадящие трубы заводов, немыслимые переплетения высоковольтных линий, красные кирпичные стены фабрик, заборы, какие-то постройки...

 
                V
Мы наступаем. На собрание, состоявшееся сразу же после моего возвращения, пришел курсант танковой школы. Он сказал, что двести молодых офицеров поддерживают восстание. Теперь в нашем распоряжении несколько артиллерийских полков, танковая дивизия, много офицеров... Могло бы быть еще больше, но некоторые отказываются иметь дело с любой техникой и электроникой - в том числе и военной: так мы потеряли почти все самолеты.
Мне приходилось много ездить в эти дни. Победить сразу не удалось, и на Севере вышло что-то вроде фронта. Там шел штурм генерального штаба.
Лендровер пришлось остановить: дорога была настолько испорчена воронками, что ехать стало невозможно. Кругом чернел горелый лес. Мимо его обугленных стволов, ощетинившихся безлистными ветками, мы прошли к развалинам военного завода. Оттуда пришлось еще минут пятнадцать пробираться по узкому окопу на высотку. Анри протянул мне бинокль.
- Вон, - указал он рукой на белевшие вдали развалины, - там их логово..
В бинокль были видны беспорядочно торчавшие прутья арматуры, груды измолотого в щебень бетона, перепаханная снарядами земля.
- Само-то главное управление метров на сто пятьдесят под землей, - сказал со злостью Анри. - Так закопались, что не выкуришь. А время идет. Седьмой день, как господь бог, тут колдуем.
- Да, со штабом надо кончать, - ответил я. - Эту занозу необходимо вырвать как можно скорее.
- Все в комитете так горазды философствовать?
- Не злись, что я могу сделать?
- А что я?
Сзади подошла Кэт. Она одела фетровую шляпу и походила на волонтера в английской армии. Ее очки с синими стеклами - у Кэт что-то не в порядке было с глазами, и она днем всегда носила темные очки.
- Мой генерал, - сказала Кэт, шутливо козырнув, - там приехали артиллеристы и просят вас.
По окопу уже кто-то пробирался. Это был Зигфрид, которого за антиправительственную пропаганду в армии года два назад посадили в тюрьму.
- А, кого я вижу! Артуа собственной персоной, - обрадовался он, увидев меня.
- Зигфрид! Значит, тебя уже выпустили?
- Зигфрид выпустился сам, - сказал он. Его бородатая физиономия сияла обворожительной улыбкой. Зигфрид взял у меня бинокль и принялся внимательно изучать позиции противника.
- Сидят, значит, и ничем их не возьмешь?
- Сидят, чтоб их, - плюнул в сердцах Анри.
- Так...так. - Зигфрид почесал свою пышную шевелюру. - Слышь, Артуа, а если из атомной пушки?
Анри махнул рукой. - Сказал тоже, где ее возьмешь...
- Я привез, - невозмутимо ответил Зигфрид.
- И снаряды? - спросил недоверчиво Анри.
- И снаряды,
- Так что же нам, черт возьми, мешает разворотить их поганое логово? - Хлопнул меня по спине Анри.
- Ровно ничего, - ответил я, - Комитет в моем лице согласен.
Кэт сказала, чтобы я не брал на себя слишком много и связался с Комитетом. Пришлось лезть к машине и вызывать Париж. Ответила Коллинз; конечно, она дала стопроцентное "добро", - Коллинз уже давно предлагала обрушить на головы противников имевшиеся у нас запасы ядерных бомб: дай ей волю, она разбомбила бы полмира.
Оба орудия мы установили в лощине за высоткой: пришлось изрядно повозиться, но к вечеру орудия стояли, Зигфрид погрузился в какие-то вычисления.
Клубящиеся огненные столбы поднимаются над холмами. Вновь и вновь спускается солнце на Землю. Земля дрожит, и в ослепительно ярком мертвенном свете рушится старый мир, рушится в кипящем пламени им же самим вызванного к жизни атома. Зигфрид возится с прицелом.
- Огонь! - И артиллеристы прыгают в окопчики, вырытые позади батареи. Все вокруг вмиг озаряется ярким светом, над холмами впереди поднимается ослепительный полукупол,  который затем тихо и грозно вырастает в зловещий клубящийся гриб, поднимающий вверх свою шляпку на несколько километров. Рвущий  уши, гулко отдающийся внутри гром потрясает все вокруг, и ураган проносится над нами, забивая глаза, нос, рот поднятым с земли песком... Кэт не спасают очки со светофильтрами, которые привез нам Зигфрид, и она закрывает глаза руками...

                VI
... И вот мы добились своего: мир погружен во мрак. Взорваны вычислительные центры, управлявшие электростанциями, встали заводы; по каплям сочится вода из водопровода; нет хлеба, нет мяса, нет молока, кончаются консервы. Над дымящимися развалинами погруженных во мрак городов раздаются выстрелы и пьяные крики. Отблески пожарищ горящей цивилизации освещают наши лица кровавым светом. Все, что прежде казалось незыблемым, рухнуло за несколько дней. Цивилизация сама вырыла себе могилу...
...Городу нужен хлеб. Городу нужна вода. Оказывается, ему много что нужно, но это - прежде всего. Комитет заседает, спорит, ругается. Комитет топчется на месте.
- Черт с ними со всеми, - говорит Симон. - Сильный выживет.
- Да, а пока мы будем рвать глотки друг другу? - спрашивает со злостью Док. Этьен перестает тискать хорошенькую блондиночку (третью за последние сутки) и говорит:
- Надо организовать учет имеющегося продовольствия.   
Симон кричит, что это возврат к старому, Док - что в противном случае мы все передохнем с голоду. Шум. Коллинз запустила в Дока пустой бутылкой, Док увернулся, и она попала мне по виску. В глазах потемнело.
- Прости, Клод, я не в тебя, - смутилась Коллинз.
- Ладно уж, - сказал я, потирая ушибленную голову. Этьен разрядил атмосферу шуткой:
- Как всегда достается Артуа: его бьют левые за то, что он правый, а правые за то, что он левый.
Я встал и сказал, что предложение Дока самое разумное: надо назначить продовольственную комиссию с самыми широкими полномочиями. Стали голосовать: шесть против шести, Этьен воздержался... И так все время.
Наконец пришлось спасать продовольствие с недельным опозданием, когда девять десятых запасов погибло в огне. Часть просто пропала неизвестно куда из разгромленных складов; восставшие не любили отказывать себе в еде, и очень много продуктов гибло просто так.
В городе не прекращается стрельба; толком уже и не поймешь, кто против кого воюет; всевозможные банды греют руки в пламени восстания. По самым пустячным поводам среди наших сторонников вспыхивают настоящие сражения. После двухнедельных препирательств нами принято решение избрать верховный трибунал. На пост председателя предложена Кэтрин Рид, моя Кэт.
С вечера комитет объявил о созыве большого собрания. Вообще на него могли приходить все желающие, но некоторых мы предупреждали специально: были люди, пользовавшиеся очень большим влиянием среди определенных групп восставших.
Накануне я не спал ночь, а часов в двенадцать дня прилег немного вздремнуть и... проспал. Опоздав к началу собрания, я пришел уже тогда, когда страсти накалились и Док зачем-то разъяснял вопящему собранию политику Комитета в вопросе брака. Док был невысоким блондином, обычно очень спокойным, но теперь его видно разозлили и он говорил громко и резко: несмотря на шум, я хорошо разбирал все, что он говорил.
- Брак есть специфическая, исторически сложившаяся форма закрепощения личности... Брак существенно отличается в своей основе от прочих цепей, надеваемых любым обществом старого типа тем, что регламентирует одно из нормальных физиологических явлений. Но, будучи узаконены, регламентированы, половые отношения автоматически попадают в число общественных институтов. И, как и любому другому институту старого общества, браку свойственны все гримасы старого мира насилия, - более того, сам по себе брак есть необходимый, органичный компонент старого мира, он эволюционирует вместе с обществом, оставаясь, как и оно, в то же время неизменным по своей сути.
В романтическом идеале - брак должен быть добровольным союзом двух любящих сердец. Но, забыв на время о пережитках прошлого, спрашивается, зачем же двум любящим друг друга людям необходимы какие-либо формальности для совместной жизни? Если они разлюбили друг друга, то непонятен смысл регламентации.
Конечно, дело обстоит не так просто, нельзя игнорировать два обстоятельства; во-первых, дети и в связи с этим вопрос о личной экономической ответственности; во-вторых, предрассудки старой морали. Начнем с первого. Все мы появились на свет обычным, тривиальным способом: не были выращены в инкубаторе, не были найдены в капусте...
- Тебя нашли на помойке, - среди общего смеха крикнули из зала.
- А ты откуда знаешь? Рядом, что ли, лежал? - парировал Док. - Отмечу, что нашему появлению на свет нисколько не помешало бы, - состояли наши родители в узаконенной связи или нет. Но вот с того момента, когда наши еще неокрепвшие глотки издали первое «уа-уа", положение существенно переменилось. Вследствие определенных женских физиологических особенностей дело обстоит таким образом, что мужчина в ряде случаев в состоянии просто-напросто отмахнуться от ответственности, связанной с появлением в обществе еще одного члена, не способного обеспечить самого себя едой и одеждой, т.е.члена, которым неизбежно должен кто-то заниматься. Исторически общество решило этот вопрос при помощи законодательного прикрепления мужчины к одной или нескольким женщинам и их детям. Подразумевается, что супруги несут равную ответственность за судьбу детей. На практике основная тяжесть ложилась на плечи женщины, более того, стремясь сохранить семью, женщина нередко вынуждена была содержать не только детей, но и мужа.
Брак, бывший и четыреста лет назад формой каторги для огромного большинства мужчин и женщин, как правило, последних, превратился в настоящее время в подлинную форму рабства для огромного большинства замужних женщин. -
Развод - это попытка совместить несовместимое: старую роль брака, как принудительного, формального объединения мужчины и женщины, с теми сдвигами в области сексуальной культуры, которые произошли за последнее время, с неотвратимой поступью технической революции, с возросшим самосознанием женщин, наконец. Теперь общество законодательно признало то, что уже десять тысяч лет было ясно и так: что безнравственно не иметь несколько мужчин в своей жизни, или мужчине сменить несколько жен, - а безнравственно обрекать на близость людей, охладевших друг к другу. Рост числа разводов показывает, насколько формален брак и насколько он утратил смысл в связи с широким распространением разводов. Чем, спрашивается, различно соединение мужчины и женщины без документального оформления и документально оформленное соединение, увенчанное затем разводом?
Таким образом, остаются лишь моральные предрассудки. Мы должны беспощадно бороться против старой морали...
- Даешь, акушер, будем бороться! Уже боремся, - прервали его крики.
- Я не призываю к совершенно свободному половому общению. Практика каждого из нас показывает, что так мы теряем значительно больше, чем получаем...
- О, да у тебя есть практика?
Док отмахнулся и продолжал:
- Не следует понимать борьбу против старой морали, как возврат к наиболее животным проявлениям. Конечно, борьба против старой половой морали порой принимает уродливые, крайние формы - это закон борьбы. Но в целом, Комитет Возрождения должен наконец по этому вопросу высказаться ясно: мы не
одобряем и не осуждаем различные форды как группового,  так и индивидуального способов решения полового вопроса, мы считаем, что каждый индивид полностью свободен. Мы в  то же время будем беспощадно бороться со всеми проявлениями старой морали, это есть одна из линий борьбы со старым миром, наш девиз: "Свободные среди свободных и равные среди равных".
Мы не собираемся уравнивать женщину с мужчиной, потому что это невозможно чисто физически: ни по уровню интеллекта, ни по физическим возможностям, ни, наконец, по роли в обществе... женщина не может занимать равное с мужчиной положение... - Тут  Док был прерван таким взрывом возмущения, что все предыдущее показалось лишь легким волнением: в него полетели бутылки, консервные банки; Лики, наша признанная ультра Лики, взобралась на стол и заорала такое... И в таких выражениях... Док попытался оправдаться, но говорить ему еще долго не давали.
        - ... Борьба будет вестись лишь против предрассудков, приписывающих женщинам недостатки, которые в действительности являются и мужскими, против обычаев и законов, искусственно закрепощающих женщину. Так, одно время раздавались да и раздаются голоса, требующие равного представительства в Комитете как женщин, так и мужчин. Это чушь. Это уравниловка. В Комитете находятся лишь те женщины, которые действительно в состоянии там работать. Следует признать как факт, что в целом женщина менее приспособлена к руководству, чем мужчина. Но это не установка по выборам в Комитет, а лишь признание факта. На основании этого, в общем-то справедливого положения, не может быть отклонена женская кандидатура, так же, впрочем, как не может быть выбрана женщина, сообразуясь с тем обстоятельством, что выдвинута женщина. Единственный критерий - это пригодность к той должности, которую исполняет данный человек, независимо, женщина или мужчина. – Наконец-то Док добрался до того, из-за чего сегодня собрались. - Так, Кэт Рид рекомендована председателем трибунала. Мы рекомендуем ее не потому, что необходимо выдвинуть женщину, а потому, что мы все глубоко уверены, что именно она лучше других справится с этой трудной работой.
Потом Этьен сказал, Кэт принимает участие в борьбе работниц Бирмингема с шестнадцати лет. Была членом комиссии по расследованию половой дискриминации в электронной промышленности, членом забастовочного комитета в левом профсоюзе. За участие в незаконной забастовке была уволена, но затем администрация вынуждена была взять ее обратно...
Какой-то парень крикнул из середины:
- Это все хорошо, но ты скажи лучше, с кем она спит – по-моему, с Артуа?
Кэт совсем низко опустила голову, я почувствовал, что кровь прилила к лицу: не столько от смущения, сколько от обиды за Кэт. Симон заорал:
- Какого черта! Мы уже две недели льем кровь, чтобы никто больше не задавал таких вопросов... Дрянь вонючая... – После чего Симон добавил под одобрительный гул еще нескольких крепких выражений. - Мы сейчас обсуждаем Катрин, а не ее личную жизнь, она имеет полное право заниматься сексом с тем, с кем ей хочется, и тебя,хорек, это совершенно не касается. Никто не имеет никакого права пенять ей этим, понял? Если это как-то отразится на ее работе, тогда другое дело...
Кандидатура Кэтрин Рид, моей подружки, прошла почти единогласно: оказалось, что у нее уже много друзей. Какой-то мальчишка в подпаленной меховой безрукавке говорил, яростно заикаясь, что  Кэт очень смелая и что никого из Комитета он на баррикадах не видел, а ее видел. Потом еще кричали разное, и оказалось, что Кэт знают очень многие.
                VII
Мне никогда не приходилось задумываться, к какому классу я принадлежу. Я никогда не работал ни на одном заводе. Мне часто приходилось голодать, приходилось целыми днями бродить по городу в поисках случайного заработка, Кэт и Матье, Турок и Жиль были рабочими. Им никогда не приходилось сидеть без корки хлеба, они никогда не обивали порогов редакций в тщетной попытке достать немного денег, как приходилось Симону, у них всегда была крыша над головой. Однако и мы могли лишь представить, лишь догадываться, какая машинная каторга ожидала их неотвратимо изо дня в день, как капитал по каплям пил их кровь Электронные машины позволили довести процедуру выжимания соков из рабочего до виртуозности, до такого совершенства, которое оставляло лишь один выход, - в петлю. Все производственные операции были по двадцать раз просчитаны, отработаны; станки построены согласно требованиям психологов, инструментам придана оптимальная форма... Ни одного лишнего движения, ни одного лишнего взгляда! Ни одной лишней мысли! Темп работы и сложность ее были ровно настолько высоки, чтобы рабочий мог выполнить работу только полностью выкладываясь, растрачивая свою нервную энергию до последнего.
 Электронные спруты пили человеческую кровь как в дешевом фантастическом рассказе. Даже размещение рабочих в цехе было строго продумано: психологическая несовместимость могла обернуться дополнительными убытками, лишние раздражители создавали новые стрессовые ситуации, а это срывало график работы, построенной по принципу максимума. Капитал нашел выгодный способ производства дешевых универсальных машин - он превращал в машины людей. Капитал ввел обязательный семичасовой рабочий день, а для отдельных производств и шестичасовой. Газеты умилялись от подобной заботы предпринимателей о рабочих, по их мнению, того и гляди должна была снизойти эра всеобщего благоденствия... В странах Запада была раз и навсегда ликвидирована безработица за счет широкого распространения системы общественных работ: ну что ж, по крайней мере, голодная смерть не грозила прежним  безработным.
Капитал, используя достижения науки, придумал тысячи способов выжимать из человека за шесть часов больше сил, чем раньше за восемь: то, чего в свое время добился Форд при помощи конвейера, стало вновь возможно с изобретением электронной машины. Работа на современном производстве превратилась в род каторги, в род узаконенной пытки, неминуемо ведущей к психическим расстройствам; машины, якобы созданные для человека, стали доминирующим фактором: рабочий все больше превращался в человека для машины. Широкое внедрение электроники положило конец и определенным прерогативам человека в сфере интеллектуального труда: обезличенный, он превратился в такой же скалькулированный продукт, как выпуск гаек или винтов. Машинные писатели наводнили книжный рынок какими-то немыслимыми суррогатами, которые можно было читать, но которыми нельзя было восхищаться; машины-композиторы творили эрзац-музыку на вкус широкой публики, который воспитывался другими машинами, машинами-педагогами.
Просчитанный, оптимизированный , усредненный мир человека неудержимо катился в пропасть.
                VIII

...В первые дни знакомства с Кэт я никак не мог понять, почему она хочет бороться против старого мира, который платил ей большую зарплату, одевал и лечил ее бесплатно. Тогда мне удалось добиться от нее только одного. Она сказала:
- Понимаешь, так больше жить нельзя. Так больше невозможно.
...Кэт обычно молчала. Она молчала, когда ее обижали и когда ее хвалили: Кэт не умела и не хотела говорить перед толпой. Она терялась, начинала глотать слова, от того смущалась еще больше, бледнела, краснела, запиналась и, наконец, умолкала. Но из этого не следовало, что она вообще не умела говорить. Но как-то ее прорвало:
- А много ты вообще знаешь обо мне? Ты думаешь, что у меня не было возможности завести себе любовника? Одного, двух, трех, - столько, сколько мне захотелось бы. Моя зарплата мне позволяла... Я родилась в фабричном городке в десятке миль от Бирмингема. Кто мой отец, я не знала, да теперь, наверное, и не узнаю никогда. Жили мы втроем; моя мать, сестренка младше меня на четыре года и я. После восьми лет обучения в школе пришлось идти в заводское училище, которое кончила в шестнадцать лет. Мне хотелось учиться дальше, но вы все знаете, как охотно принимают наши университеты нищих. Тем более, что мне необходимо было получить стипендию, потому что мать к тому времени была уже не в состоянии прокормить нас троих; она все чаще и чаще болела. Заводская администрация не уволила ее, нет, - ведь мать проработала на заводе почти двадцать пять лет, - благодетели даже оставили ей пенсию, которая выплачивалась при том условии, что мать не будет нигде работать. О, хозяева завода были подлинными благодетелями! Конечно, на стипендию я вряд ли смогла бы роскошно жить: при условии, что я питалась бы чаем и жила под мостом, - смогла бы позволить себе раз в год купить пальто или брюки. Но все же и эти деньги  значили очень много.
...Я хотела и любила учиться. Экзамены удалось сдать, но две средние оценки помешали получить стипендию и пришлось идти на завод. Да, там платили неплохо при тридцати рабочих часах. Разряд у  меня был очень высокий, мой индекс профессиональной пригодности доходил до девяноста пяти. Это очень высокий индекс, и далеко не каждая девушка его имеет.
Но добрые дяди из дирекции умели выжимать затраченные деньги. Шесть часов - получасовой обеденный перерыв и шесть пятиминутных отдыхов после каждого часа. Приходилось работать со схемами на кристаллах: машины пока еще не умеют делать такую работу достаточно быстро, потому что их рецепторы не столь совершенны, как человеческий глаз. Наше зрение и руки ценились дешевле. Считается нормальным, что работницы становятся непригодными к производству через восемь-десять лет работы. Расшатанные нервы, болезни глаз, слепота, психические расстройства - вот чем награждает их самое передовое "чистое" производство.
В месяц я зарабатывала очень много. Меня уважали, со мной здоровались высшие менеджеры, и я, в отличие  от многих девушек, даже могла бы выйти замуж, если бы захотела. После выплаты различных налогов, оставалось вполне достаточно, чтобы оплачивать дом, тепло в нем и электричество. Оставались еще деньги. Втроем на них можно прожить, питаясь кошачьими консервами. Если меня добрые дяди с завода лечили бесплатно, то на сестру и мать моя дорогая страховка не распространялась, приходилось доплачивать.
 Я была очень здоровой девушкой, просто на удивление, а вот мать и сестренка болели. Тут еще сестренка забеременела, а вы знаете новое законодательство об абортах -  капитал очень обеспокоен недостатком дешевой рабочей силы... Аборт стоил дорого. Но не рожать же ей в четырнадцать лет?
Пришлось брать сверхурочную работу, еще на два часа в день. Но наше доброе законодательство заботится о нашем здоровье: для данной отрасли сверхурочные работы мудро и предусмотрительно запрещены, и мне приходилось когда треть, а когда и половину заработанных таким образом денег отдавать только затем, чтобы разрешили работать.
А денег все равно не хватало. После рабочего дня перед глазами мелькали мушки. Часто в конце смены схемы перед глазами начинали расплываться, теряли четкость, и тогда шел брак. Приходилось трясти головой, давить до боли пальцами на глаза. И они начали болеть. Другая девушка, наверное, не выдержала бы и месяца, а я работала так больше года.
Потом случился этот самый взрыв в атомном реакторе. Год больницы, Я была здоровой девушкой и выкарабкалась, а вот сестренка и мать – нет.
Еще до госпиталя я заметила, что начинаю слепнуть; становилось все труднее работать, все больше брака. Долго крепилась и не шла к врачу, но в конце концов пришлось. Я теряла зрение, но еще на что-то годилась, и меня лечили, пока это было выгодно, чтобы через пару лет вышвырнуть на улицу... – И Кэт вдруг замолчала.

                IX
...У Сержа, по прозвищу Мальчик, неожиданно открылись способности к плакатной живописи. Сегодня с утра он отпечатал на случайно сохранившейся типографской машине цветную листовку собственного сочинения, несколько экземпляров он захватил, чтобы показать Комитету.
На листовке был изображен мужчина среднего возраста, плотного телосложения, в клетчатом мешковатом пальто и кепочке. Подпись гласила: "Я - Смит-рабочий. Я работаю на заводе и мне хорошо платят. Мне нет дела ни до чего, и я не хочу потерять работу. Я продаюсь в розницу и оптом за тысячу в неделю. Я - Смит-штрейхбрехер,  я - Смит-предатель. Я предал революцию за кусок хлеба с повидлом".
Решено было использовать листовку для агитации на действующих предприятиях Севера.
...Восстание питалось клокотавшей десятилетия ненавистью к миру машин, в котором не осталось места человеку. Но восстание не могло победить без машин: мы не могли бороться с реакцией голыми руками.
Когда жгли бензохранилища, то нисколько не задумывались, что бензин может понадобиться. Слепая жажда разрушения доминировала над всем, и тот, кто попытался бы остановить нас тогда, поплатился бы за это жизнью. Я помню, пылающие реки текли по улицам, как цистерны с бензином гулко взрывались, выбрасывая гигантские столбы пламени. Это было красивое зрелище. Захватывало дух. Теперь наши машины и танки стоят, потому что нет горючего, а нефтеперегонные заводы разрушены.
Тем временем реакция, вначале растерявшаяся перед размахом восстания, понемногу приходила в себя. Она имела на своей службе сотни тысяч специалистов, работавших на ее предприятиях, она имела сотни заводов, безостановочно ковавших ей смертоносную сталь: электронный спрут оправлялся от нанесенного удара: вот-вот революция могла оказаться в его беспощадных объятиях. С северных баз перебрасывались в Европу танки, из третьего мира непрерывным потоком поступали верные реакции войска. Мы   не добили капитал. Истэблишмент оживал, приходил в себя с тем, чтобы напрячь вдруг свои силы и раздавить революцию полчищами электронных чудовищ. Мы могли противопоставить им только наше бесстрашие, только мгновенный натиск. Этого хватало в первые дни, но этого было мало теперь: что толку бросаться с голыми руками на танки. Старый мир наращивал темпы подготовки к решительному удару, старый мир день и ночь ковал оружие, и время работало на него, потому что мы с каждым днем становились все слабее.
                X
...На поломанных стульях и ящиках разместились усиленно дымящие члены комитета, Симон, Коллинз, Мальчик, Зигфрид, Берт,Этьен, Жюль, Карл, по прозвищу Гензерих, Мильтоф и я. Оружие   стоит и лежит рядом. Автоматы - на столиках, грязных и заставленных полными и пустыми стаканами, в окружении бутылок с пивом и вином, балок консервов, корок зачерствевшего хлеба. Жиль продолжил прерванный на ругань разговор:
- В городе кончается продовольствие. Хлеба осталось на две-три недели, молока нет со дня восстания, мясо исчезло через три дня, кончаются запасы консервов...
Кристина прерывает его:
- Торговцы не так уж все спустили, как притворяются. Много чего припрятано. Надо произвести конфискацию.
- Все, что можно, уже конфисковано, - резко возражает ей Бертран. Он председатель нашей продовольственной комиссии. - Нет, я не против конфискации, но запасов в городе нет. Поэтому следует заняться организацией подвоза из других городов.
-  Организовать карательные отряды, так, что ли? – говорит тоже с раздражением Кристина. - Во всех городах, примкнувших к восстанию, положение не лучше нашего...
Симон делает резкий жест рукой и опрокидывает стакан с пивом на Берта. - Тысячу извинений...
- Какого черта?!
- Извини, я говорю, - случайность.
Бертран злится. Кричит, ругается собрание доверенных восстания: координационный центр, который должен руководить борьбой, топчется на месте, раздираемой противоречиями, либо бросается из одной крайности в другую.
Поначалу мы не замечали, вернее не хотели замечать наших разногласий - все заглушало разгоравшееся восстание, оно доминировало, объединяло, пьянило, не оставляя места изъянам нашего единства. Но эти прорехи стали вдруг хорошо  видны в сером сумраке поражения, они выступили столь явственно, что стали казаться не неровностями и трещинами, а пропастями, зиявшими своей мрачной чернотой.
                XI
.... Когда этой весной меня вызвали в Париж, мне, как всегда сидевшему без денег, пришлось добираться до Кале в трюме норвежского сухогруза. Я отдал последние деньги Кэт, которую тоже ничего не удерживало больше в Англии, - она решила поехать со мной. Из Кале я доехал до Парижа за двое суток и, наконец, пятого апреля немного осунувшийся, немного грязный и страшно голодный вступил на землю Парижа. Кэт должна была приехать дня через два, ее, в отличие от меня, не разыскивала полиция, и она могла путешествовать вполне легально. На углу, у витрины большого магазина с вечно улыбающимися манекенами, продают кофе. Я случайно толкнул высокую девушку с бумажным стаканчиком в руке. Она обернулась и обругала меня.
- Коллинз!
Девушка бросилась мне на шею. Она целовала меня.
- Господи, Артуа снова в Париже, живой и невредимый. Ну до чего я тебя рада видеть...
Конечно же, сейчас мы к ней, конечно же, сегодня я никуда не поеду больше, а жить у нее могу сколько угодно. - Комната почти пустая, только иногда заходит на ночь один парень, но я им не помешаю нисколько... - Коллинз крепко держала меня за руку, словно боялась, что я убегу.
...Кристина Коллинз еще ходила в школу, а в политической полиции уже пухло ее обширное дело. Родители Коллинз принадлежали к числу самых богатых людей мира. Ее месячный расход, выделяемые родителями деньги, составлял сотни тысяч, но этих денег Кристине все равно не хватало.
Еще учась в школе, Кристина постоянно   имела различные   трения с полицией, и только миллионы родителей спасали ее от скамьи подсудимых. Коллинз заводила себе то одного, то другого любовника, вступала то в ультралевые, то в ультраправые организации, и вообще жила жизнью, полной приключений. Про фраппирующие скандалы говорить уж и вовсе не приходится: от иных рекордов могли покраснеть даже страницы Гиннеса.
В семнадцать лет она полезла на какую-то вершину в Гималаях и чуть не сломала себе шею; вернувшись из Гималаев, она решила стать буддисткой и с полгода принимала самое деятельное участие в работе секты. В промежутках между гошистами, Гималаями и буддистами Кристина умудрялась заниматься различными сногсшибательными видами спорта. То она прыгала на мотоцикле, то на чем-то летающем... Она даже прославилась среди любителей экстравагантных развлечений, завоевав на каком-то соревновании кубок.
Несмотря на столь бурную жизнь, Коллинз поступила в университет. Этому, впрочем, немало способствовала толстая мошна ее семейства. В Сорбонне Коллинз занималась тем же, чем и в школе - служила причиной различных скандалов. Ее несколько раз пытались выгнать, но...

                XII
...В Лондоне открылся первый мировой конгресс свободного человечества. Представители почти всех европейских государств, а также Америки, Канады и Японии собрались в громадном здании парламента. Пестро и рвано одетая толпа заполнила залы, где столетиями заседали лорды, прошла по роскошным лестницам, где прежде победно шествовал Его Величество Капитал.
Кожаные куртки, джинсы, всевозможных оттенков шарфы, нечесаные гривы, бороды, - мелькали перед глазами, сливались в одну пеструю, кипящую массу. Все вооружены, и тут словно парад стрелкового оружия разных стран: дисковые автоматы, тяжелые французские, "узи", "калашниковы", и даже "шмайсеры", которые извлекли из забытых складов... Пулеметы и гранатометы всевозможных систем...
Это конгресс бойцов, конгресс революционеров, которые приехали сюда прямо с баррикад, прямо с передовой и, если это понадобится, готовы прямо сейчас отправиться в бой.
Жаркие споры шли с самого начала: как проводить конгресс, что обсуждать. Некоторые считали, что существование какой-либо программы, какого-либо плана проведения конгресса, - уже уступка контрреволюции. Никакой повестки дня нет: известно лишь, что начнем конгресс сегодня около двенадцати, а закончим через три дня.
... Конгресс, который собрался, чтобы выработать какую-то единую программу, не выработал ничего. Он и не мог этого сделать. Три дня споров, доходивших до драки, три дня волнений, три дня топтания на месте...
Америка была представлена делегациями от двадцати шести официальных фракций Комитета Освобождения. Все они различались по степени революционности, по отношению к собственности, по отношению к машинам... В целом, их позиция была единой, но, различаясь в деталях, они непрерывно грызлись между собой и на конгрессе.
Представитель Норвегии Олаф Ларсен сел на трибуну и свесил вниз ноги.
- Я хочу говорить о том, что нас очень сильно тревожит: я хочу говорить об отношении к машинам.
- Какое может быть отношение, - крикнул какой-то американец, - Каждое электронное чудовище необходимо уничтожить, а кто этого не делает – предатель!
Ларсен вскочил на трибуну и топнул ногой. - И я о том же. Веками проклятые машины давили человека, сотни лет мы жили и работали для машин, во имя машин. Теперь пришло время искупления...
- Правильно, точно, - раздались крики в зале. Стало шумно. На сцену вылез паренек с перевязанной рукой, одетый в рваную шинель. - Слышите, вы, - прокричал он. - Тише, я кому говорю. Первый ряд немного притих. - Пусть лучше парижане расскажут, как у них в Комитете работают проклятые электронные пауки! Париж предает революцию - они идут на попятный, они вновь уставили приборами подвалы и колдуют около них, они хотят, чтобы машина вновь уселась на человека, они... - Он не успел закончить: в зале поднялся шквал негодования, - свистки, крики, треск ломаемых сидений, выстрелы.
Я полез вперед. По дороге получил пару ударов по спине.
- Братья! Я из Парижа, - сказал я и, увернувшись от брошенного камня, добавил: - Это ложь, что мы ступили на путь измены.
- Ложь? А машины? А ваши комиссии?
- Мы поддерживаем парижских друзей: без машин нам не победить старого мира. У нас в городе голодают дети, у нас в городе эпидемия брюшного тифа, а лечить некому, - сказал представитель Гамбурга. Парень с перевязанной рукой полез в драку.Пришлось съездить ему по зубам...
... Долго ругались, спорили, но так никто никого не переубедили: одни кричали, что тот, кто использует электронику - реакционер, независимо от того, для чего он ее использует, другие – что тот, кто предпочитает, чтобы миллионы людей умерли от голода и жажды, либо дурак, либо подлец.
До лондонского аэропорта пришлось добираться на танке. В нас несколько раз стреляли. Американцы сказали, что у них еще и не то делается, они говорят, что вообще не могут больше разобрать - кто против кого воюет: города больше походят на линию фронта, чем на место проживания людей.
                XIII
...Сегодня на заседании обсуждался вопрос о пуске некоторых заводов, они были необходимы нам для организации снабжения частей, ведущих на севере оборонительные бои. Реакция,  оправившись от первого шока, сумела предотвратить тотальное распространение восстания, сумела взять под контроль промышленные районы севера Германии, юга Франции, ряд крупных городов и даже штатов США. Поволновавшись, замер в ожидании третий мир.
Быстро погасли слабые огоньки поддержки в Латинской Америке: она оказалась надежнейшим оплотом реакции. Бои в Европе, которые непрерывно шли уже третью неделю, все более приобретали характер гражданской войны, причем инициатива, прочно удерживавшаяся нами в первые дни, была упущена, и очаги сопротивления уже не походили на очаги разгоравшегося лесного пожара. Они скорее представляли тлеющие в ночи угли.
                XIV
...Меня и Кэт подняли среди ночи. Было ясно, что произошло что-то из ряда вон выходящее. В подвале банка собрались почти все наши, все, кого удалось разыскать. Этьен сказал похоронным тоном:
-Нас предали. Пришло сообщение от янки: реакция оживила законсервированные восточные танковые армии.
Я, словно в кошмарном сне увидел, кожей ощутил, как сейчас, ревя моторами, медленно пробиваясь через автохлам, забивший дороги, бронированный кулак неумолимо пробивается на Запад. Тысячи, десятки тысяч боевых машин гигантских танковых армий Востока с готовыми за деньги на все экипажами ползут вперед, чтобы ударить восстание в сердце...
- Мы не сможет их остановить – нечем и некем,- сказал Зигфрид. Все молчали. – У нас нет другого выхода, кроме как оживить орбитальные платформы.
Все почему-то стали смотреть на меня.
- Клод! – проникновенно сказала Кристина, - ты должен найти и уговорить военных. У нас ни на что нет больше времени.
Легко сказать: найти и уговорить! Однако в безвыходном положении человек действительно способен на чудо. Искать, просить, молить, угрожать, заклинать, покупать, суля все, все, что валялось теперь под ногами и совершенно не годилось для обороны... Но к рассвету по всем еще доступным нам правительственным каналам было сообщено: «Комитет Восстания заявляет: в случае дальнейшего продвижения бронетанковых колонн дислоцированные на околоземной орбите оборонительные комплексы нанесут по ней превентивный удар всеми имеющимися средствами».
И это не было блефом! Повинуясь нашей воле, боевые лазеры и орбитальные ракеты были активизированы и ждали лишь сигнала с земли, для того чтобы навсегда обезвредить медленно ползущих железных змей. Они, вначале замерев, стали медленно уползать в свои логовища. На Востоке хорошо поняли: даже не имея армии, защищающей границы, мы все же способны нанести обезоруживающий, сокрушительный удар из космоса...
                XV
...Зигфрид угостил меня коньяком. Мы выпили уже полбутылки, когда пришел Берт. Он выглядел неважно. Мы выпили еще.
- В городе начался голод, - сказал Берт. Мы молчали, потому что сказать было нечего. Многомиллионный город остался  без продовольствия. Конечно, продуктов хватило бы надолго, организуй мы своевременно их учет и правильное распределение. В огне пожарищ пропали не только библиотеки, но и продовольственные склады. - Воду из Сены пить невозможно - она ядовита. Вчера заболел Жиль, а вообще Док говорит, что со дня на день надо ожидать эпидемии, может, она уже началась, просто мы не знаем.
Постепенно начал собираться народ: пришел Мальчик, Турок, Этьен. Этьен сказал, что Симона и Коллинз сегодня не будет: вчера они уехали поднимать восстание на Юге.
- На чем? - спросил Мальчик.
Этьен сказал:
- Случайно нашли пару канистр бензина. Потом пришли ко мне, забрали ящик с героином и все патроны. Симон просил вас предупредить, чтобы их не ждали.
Рядом со мной уселся Док:
 - В этом весь Симон.
Потом Док сказал: - На передовой кончаются патроны. Нет бензина.
- Спалили...
- Артуа плачет по благам цивилизации, - сказал Этьен.
- По судьбе восстания, - ответил я. - Реакция перебросила с Севера несколько авиадивизий, скоро в наших местах наступят жаркие деньки.
- Не пугай.
- А я и не пугаю. Но вот что я думаю: необходимо пустить
хотя бы несколько военных заводов.
- Пустить заводы?! - Переспросили они меня такими голосами, как будто я предлагал заняться самосожжением
- Как временная мера, иначе мы погибли.
...Я опоздал сегодня на заседание Комитета. Ребята встретили меня странно восторженно. Этьен сказал:
- Артуа, мы посовещались и решили, что заводом должен заняться ты.
- Послушайте, я не инженер, я - филолог. Я ничего не понимаю в автоматических линиях.
- Ничего. Мы верим в твои способности. Надо, Клод, очень надо. Без этого завода нам нечем будет стрелять,
- Идиоты,  я же ничего не понимаю в производстве. Пусть лучше Мальчик этим займется - он вроде заканчивал что-то механическое...
- Мальчик занимался не науками, а революционной работой, он тоже ничего не знает. - Бертран положил мне руку на плечо:
- Разберешься. У Рыжего чудом сохранились кое-какие книжки, надо, понимаешь?
...Бедная, бедная моя голова! Что ей предстоит усвоить. За двое суток мне необходимо стать специалистом по электронике. Бедная моя головушка! "Краткий курс высшей математики", "Теория автоматизации", "Проектирование автоматических линий", "АСУ в конвейерном производстве", "Теория математического моделирования", - всего с десяток книг и брошюр различного формата. И еще – написанные на каком-то диком языке инструкции.  Все это предстоит усвоить за два дня. За два дня предстоит стать специалистом по части автоматики, и – пустить линии. Как их вообще-то, интересно, останавливали?
 До двух ночи я пробирался по лабиринту нелинейных матриц и тензоров. Пришла Кэт.
- Все учишься? Может поешь чего, а то как бы тебе не спятить, - сказала Кэт.
Я сгреб ее в охапку и оттащил на кровать.
- Ну что, попалась? - сказал я, когда после недолгой борьбы Кэт запросила пощады, - отвечай, что ты знаешь о многомерном пространстве?
Кэт засмеялась. - Пусти, глупый мальчишка, мне больно. Нашел тоже время разучивать приемы дзю-до ...
...Среди нас много первоклассных специалистов, но... Приходилось кричать, ругаться, уговаривать - безрезультатно! Триста инженеров, выпускников механико-математического факультета, отказались принять участие в восстановлении завода. Заросший  бородой по самые глаза парень кричал, беснуясь, мне в лицо:
- Довольно, хватит, никаких машин, никакой электроники, - мы больше не желаем! Понятно? Комитет Освобождения нашего факультета принял, да, принял решение о том, что мы больше палец о палец не ударим для возрождения старой цивилизации, а тех, кто предает революцию, кто пытается свернуть на старое, мы будем уничтожать, как бешеных собак. Вот так, вот так! - Он махал кулаком у меня перед носом. - В вашем Комитете слишком много предателей, плевали мы на его решения...
И такое приходилось слышать все время. Смерить джина, нами же выпущенного из бутылки, не представляется возможным.


                XVI
...Мы все очень устали. Я похудел, почернел, и Кэт отрезала мои длинные волосы, чтобы они не загорелись от пожаров или от  напалма, которым нас щедро угощал противник.
Вчера, когда я завалился в наш подвал - шел уже второй час ночи - Кэт сказала, что на столике есть рыба и суп.
- Как, а твои принципы? Ты же всегда считала, что женщина не должна превращаться в прислугу?
Кэт сказала:
- Клод, так ведь если тебя не покормить, ты же, чего доброго, с голоду помрешь. - И в ее голосе чувствовалась жалость. Кэт вообще вела себя со мной так, словно я был маленьким, а она взрослой.
...Сейчас я вспоминаю эти дни, заполненные до отказа боями, спорами, работой, как лучшее время моей жизни. К концу дня мы выматывались с Кэт до последней возможности: порой у нас не хватало сил, чтобы поцеловать друг друга. Кэт работала в трибунале по восемнадцать-двадцать часов в сутки; она сама отправлялась туда, где требовалось ее вмешательство, разбиралась, копалась в грязи, интригах, убийствах.
Кэт никому не показывала, что ей тяжело, - это видел только я. Только я видел, как после бессонной ночи приходила она и, вместо того, чтобы лечь спать, садилась на продавленное кресло и сидела иногда по часу, иногда - больше, не имея силы встать и возможности заснуть.
- Клод, ну почему, почему именно я, - сказала она в один из таких дней, в ее голосе слышались слезы, чувствовалось, что Кэт довели до последней степени, раз уж она заговорила. - Почему именно я должна копаться во всем этом дерьме, распутывать, выносить приговоры... Почему не Симон, не Этьен... Я не могу, не могу, это выше моих сил...
Сегодня разбирали дело: двое парней из группы Вильке  поймали на улице девиц и, угрожая оружием, завели их в пустой дом... Трупы девиц нашли - два обгорелых трупа, я их видела сама. Девицы принадлежали группе Шато, - не то бойцы, не то их тоже взяли на время для развлечения, соблазнив бесплатными наркотиками. Ребята из группа Вилке утверждают, что эти девицы с улицы, а парни Шато переспали с ними, а потом сами и прикончили, а Шато - требует мести. Я приехала, когда уже шло настоящее сражение: десять убитых... И это дело мне предстояло расследовать, раскапывать, выяснять, действительно ли имел место случай соблазнения наркотиками или девицы согласились сами, да и согласились ли вообще...
... Обнять Кэт, сделать что-то, чтобы ей было не так тяжело, поцеловать ее глаза, руки, губы... Как ты устала, Кэт, как тебе тяжело: без твоей подписи нельзя привести в исполнение ни один смертный приговор. Тебе трудно.
- Катрин, милая, кто же, кроме тебя, сможет работать? Тебя выбрали потому, что верят тебе, верят, что ты справишься, лучше других. Слишком много власти, которая может пролить понапрасну слишком крови...
Кэт шмыгнула носом. - Я понимаю, но у меня часто просто не хватает сил. Понимаешь, я же не железная, - обычная девушка, а вы все почему-то считаете, что на меня можно взвалить что угодно.
- Ты не обычная, Кэт. Ты самая лучшая на свете... - И мы долго целуемся, Кэт снимает с себя куртку и свитер. Она закрывает глаза... И в этот момент в дверях появляется парень и зовет меня. Я, проклиная все на свете, быстро застегиваю ремень и выхожу.
- В чем дело?
Речь идет о доставке продовольствия в отряд, держащий оборону в Вердене. Отдаю распоряжения; тут появляется другой парень и зовет Кэт. Все. И так до следующего вечера. Но я счастлив. Я безумно устал, но счастлив.

                XVII
...Боже мой, сколько работы! Чем больше ее делаешь, тем больше становится. Организация обороны в наших условиях - это задача невероятной трудности. То и дело приходят известия, что такой-то отряд не пришел на позицию, что такой-то ушел, бросив все, напился поголовно пьяный, подрался с соседним из-за ящика коньяка. Несколько заводов, все же пущенных нами, работают из рук вон плохо. Идет ужасающее количество брака, станки ломаются, с трудом собранные нами рабочие бригады руководствуются только собственным хочу и не хочу, а любое напоминание о дисциплине воспринимают как призыв к контрреволюции.
Лики прямо кричит на собраниях, что в Комитете полно предателей и в числе прочих достается и мне. На улице застрелили Шатона и Пьера. Лики открыто в этом не признается, но держится так, что всем ясно: это дело без нее не обошлось. Бригада ее сорвиголов в возрасте от двенадцати до восемнадцати лет на нее просто молится, она для них то же, что сошедший с небес Христос. Лики не желает признавать вообще ничего. Никакой власти.
Мы называем ее ультра дубль. Симон и Кристина по сравнению с ней просто ангелы во плоти. Лики всего пятнадцать лет, но это, пожалуй, один из опаснейших наших противников. В начале восстания она руководила сожжением учителей. Делали это так: учителя выволакивали во двор, подвешивали за ноги на каком-нибудь дереве, карнизе и, облив бензином, поджигали. В зависимости от личных физических качеств человека эта процедура  повторялась до трех раз. Другое изобретение Лики - привязывать человека одной ногой к столбу или забору, а другой - к грузовику и разрывать на части.
Бесчисленные враждующие группировки и группировочки то и дело устраивают сражения на улицах. Дерутся из-за женщин, из-за наркоты, из-за того, наконец, что один не любит другого, или из-за того, что кто-то неуважительно отозвался о нем... К жизни вызваны силы, совладать с которыми Комитет не может. Центробежные течения слишком сильны.
                XVIII
...Кэт пришла сегодня домой какая-то странная. Я понял, что что-то произошло, когда увидел ее.
- Кэт, что с тобой?
- Ничего.
Я подошел к ней и хотел обнять, но она отстранилась.
- В меня сегодня стреляли.
- Так. Я всегда боялся, когда ты ходила по городу одна.
- Мы шли с Доком и вдруг... Десять сантиметров ниже, и...
Я даже сначала не поняла, что это персональная очередь, думала, случайность. Док оттолкнул меня в сторону и стал стрелять, тогда крикнули, что мне все равно отплатят сполна, что я  – предатель... Кэт говорила быстро, она волновалась.
- Ладно, Кэт, будь осторожней и не ходи одна по городу.
Я не понимал тогда, почему этот случай произвел на Кэт такое сильное впечатление. Конечно, дело было не в автоматной очереди, - я не удивился бы, если б в меня однажды выстрелили из гранатомета. Дело было в нас самих, дело было в том, во что превратилось восстание и чему подвели черту эти выстрелы. Быть может, тогда Кэт окончательно поняла, что восстание неудержимо катится в пропасть.
Атмосфера отчуждения, с каждым днем все сильнее обступавшая Кэт, разрядилась этим нелепым покушением. Страшно было то, что так и должно было быть, что теперь в этой автоматной очереди не было ничего из ряда вон выходящего.
В конце сентября стало ясно, что мы проиграли: силы все больше дробились, нарастало раздражение, бои велись на улицах Парижа. Днем и ночью над нашими головами грохотали тяжелые бомбардировщики, щедро усыпавшие наши позиции полуторатонными бомбами.
Мы с Кэт продолжали жить в подвале, но уже в другом - третьем по счету. Нам исключительно везло, и всякий раз бомбы разрушали наше жилище тогда, когда нас в нем не было. Раньше над нашим подвалом поднимались еще тридцать этажей какого-то офиса, от которого в настоящий момент осталась лишь громадная груде молотого железобетона с торчащей арматурой, остатки стен, кое-где поднимавшиеся этажей на пять, да подвал, куда мы пролезали через случайно оставшийся лаз на заваленной лестнице.
В подвале было темно и сыро, казалось, что снаружи не должен доноситься ни один звук, но рев самолетов достигал и до сюда, а от разрывов бомб тряслась земля, ходило ходуном наше ложе из железных ящиков, а потолок, изборожденный трещинами, всякий раз грозил обвалиться.
В эти дни Кэт по-прежнему находилась в самой гуще событий: она, презирая смертельную опасность, облазила все баррикады, пробиралась в очаги сопротивления, уже отрезанные от центра.
...Участок дороги перед нами простреливался насквозь. Стреляли из большого шестиэтажного дома. Несколько раз мы пробовали пробиться, но безуспешно: два пулемета открывали шквальный огонь.
Из-за изгороди выскочил человек, перебежал дорогу и скрылся в развалинах метрах в тридцати впереди. Спустя пару минут, он вновь появился и полез по грудам кирпича к нам. Это была Кэт. Пулеметы, казалось, готовы были захлебнуться, пулеметы неистовствовали, поливая свинцом медленно пробиравшуюся по развалинам фигурку.
Я не мог отвести глаз от Кэт, я не мог думать ни о чем, мне казалось, что это я прыгаю там под пулями. Пули ударяли в кирпичи рядом с Кэт, и она была окружена фонтанчиками кирпичной пыли. Там, в окружении этих фонтанчиков пробирается по развалинам мое беззащитное сердце... Столбики красной пыли вырастали под ногами Кэт, слева, справа - она словно не замечала их... Наконец,  Кэт, целая и невредимая, прыгнула к нам в подвал. Я вытер вспотевший лоб.
Бывают же на свете люди счастливые на пулю! Я не знал, верила ли Кэт в какое-то свое исключительное свойство или нет, но везло ей невероятно. Она лезла под пулеметы, расхаживала под огнем... И не получила ни одной царапины,
- Ты опять залезла в самое пекло, - сказал я Кэт. Кэт промолчала. Она очень устала и плохо выглядела последнее время.
- -Что будет со мной, если с тобой что-нибудь случится?
- А со мной, - тихо сказала Кэт, не поднимая глаза. – Что будет со мной, если... Ты тоже все время рискуешь, но я молчу и не говорю ничего; думаешь, мне будет легче, если ты... А ты все время, что со мной, что со мной... Что же, запретишь ходить на передовую, запретишь ходить на баррикады, дома запрешь?
Кэт права. У меня такое впечатление, что она всегда права, что она просто не может быть неправа, - так уж устроена. В нее словно заложен прибор, который тут же сигналит, как надо и как не надо. Ломаешь день и ночь голову, пытаясь разобрать, что плохо и что хорошо, взращиваешь и рушишь миры, чтобы из их обломков извлечь крупицу истины и из этих крупиц строишь новое здание, а она, наверное, еще не родившись знала, что хорошо и что плохо. Это странные и непонятные мне люди, люди, с которыми мне всегда было трудно, но которых я уважал.  Вряд ли бы наш роман с Кэт оказался столь продолжительным, если бы не события этой весны.
- Извини, Кэт: ты, конечно, свободна делать то, что ты считаешь нужным, ходить туда, куда считаешь нужным. Я просто тебя очень прошу: будь осторожней. Хорошо?
- Хорошо, - сказала Кэт так, словно делала большое одолжение.
                XIX
Я проснулся без труда, как просыпался часто в последнее время, и понял, что снова не заснуть, хотя спать и хотелось. Неглубокий, поверхностный сон не приносил отдыха. Предстояло вновь идти на предприятие, ругаться, уговаривать, грозить; затем, в 14.00, в подвал одного из кабачков - место облюбованное Комитетом для заседаний.
Я встал, а Кэт уже сидела на нашем ложе, обхватив колени руками, тусклый свет пробивался сквозь заваленное окно, освещал ее лицо, впадины глаз. Я вышел, затем вернулся с банкой  консервов и куском черствого хлеба. Кэт сидела в прежнем положении. Я  заподозрил неладное.
- Кэт, ты чего не встаешь?
- Я заболела.
- Что с тобой? Что-нибудь...
- Да. Понимаешь, я лучше пока полежу. Нет ничего не надо,
не тревожься, так пройдет.
Кэт, бедная Кэт! Я давно боялся, что с ней что-нибудь случится. Тот атомный взрыв, который она пережила, не прошел без последствий: последнее время Кэт очень ослабела, а по ночам часто просыпалась и по нескольку засов сидела вот так же, как сейчас. Она только ничего не говорила, ни о чем не рассказывала,  и я старался не думать о том, что может случиться.
- Ну, как же ты это.
- Все в порядке, - Кэт улыбнулась. - Я еще не умерла. Иди  и занимайся своими делами.
Вечером началось паломничество. Ввалился Симон. Его лицо    выражало сострадание.
- Да, Клод, - сказал он, неожиданно прочувствовало и глядя мне в глаза, - что же это делается?
- Что?
- Ребята говорят, что Кэт умирает.
- Кто говорит? - воскликнул я с удивлением.
Симон тоже удивился. - Да вот, собрались мы, как обычно, на вечернее заседание, а вас с Катрин нет. Где, что, а Этьен говорит, что Кэт лежит при смерти, а ты сидишь около постели.
- Ну трепло. - В дверях стояла Кэт. Она, правда была несколько бледна, но в целом на умирающую не походила. Она улыбнулась, но затем побелела и схватилась за косяк.
Симон подскочил к ней и, несмотря на ее протесты, отнес на кровать. Мы с ним еще немного поговорили о том, что нас волновало больше всего: о назревающем расколе в наших рядах, потом Симон распрощался и собрался уходить, но тут в двери появился Зигфрид. Еще немного погодя пришли Этьен, Док, Берт, Жиль, Маль¬чик и еще какие-то ребята, которых в лицо я знал, но имени не помнил.

                XX
...Тяжелые пушки бьют по городу. Почти без перерыва ревут в  воздухе самолеты, и стены то сильнее, то слабее трясутся от разрывов бомб, а с потолка сыплется белая пыль и куски штукатурки. На железном ящике из-под прибора, заменяющем нам стол, стоит обрезанная консервная банка, в ней - чадящий фитилек. Его пламя дрожит.
Вчера убит Симон. Его погребло под развалинами. Тело почти не пострадало, но от головы осталось лишь кровавое месиво. Коллинз прибежала первой и, еще до конца налета, стала его откапывать. Она крикнула, что Симон дышит, а потом сдвинула кирпичную глыбу в сторону...
Коллинз молчит, и нам некогда разбираться, переживает она или нет. Симон был неудачкой-журналистом, которого сис¬тематически выставляли за порог различных редакций. По убеждению он откровенный анархист. По характеру - человек мало поддававшийся чужому влиянию, но толком не имевший и своего мнения. Он был далеко не первый в жизни Коллинз, но почему-то имел на нее исключительное влияние. По-моему, она сильно переживает.
...Гарь пожарищ смешивается со смрадом гниющих трупов. Утром у нас в комнате умерла Лики. Она долго мучилась: она попала под напалмовую бомбу. Игра случая: ее принесли ко мне всю черную, обожженную до неузнаваемости; горелая одежда пристала к телу, и мы снимали ее вместе с кожей. Лики была в сознании, и странно было видеть живые человеческие глаза на обгорелом, как головешка, лице. Лики все время умоляла меня пристрелить ее... У нее не было любовника - она так и не успела завести.
Бертран, Зигфрид, Этьен, Мальчик, Коллинз и я к вечеру собрались, чтобы обсудить положение. Грязные, подавленные, измученные, мы кое-как разместились в подвале банка. Мы долго молчали. Мы молчали о том, что уже и так известно: о том, что восстание разбито, что окончательное поражение дело уже не недель, а дней и даже часов.
- Надо уходить из города. Это мышеловка, - сказал Мальчик.
- Куда? - спросил вяло Берт, - неужели ты надеешься скрыться?
- В баскские горы. Не скрываться, а продолжать борьбу. В городе драться больше невозможно.
- Тебе хорошо говорить, Артуа, - сказала Кристина, - тебе можно говорить о том, что не все кончено, о том, чтобы уносить ноги: и ты и Рид целы, даже не ранены... Она словно осуждала нас за это, словно то, что мы с Кэт остались живы, было предательством. - А Симон мертв. Ему уже не придется уносить ноги из горящего города.
Раньше мне как-то не приходило в голову, что Коллинз может испытывать страдания. Личная жизнь Коллинз тоже была призвала шокировать публику. Мне так казалось, но видно, я был не совсем прав: по-своему Коллинз переживала.
- Я предлагаю не уносить ноги, а продолжать борьбу. Помереть ты, Кристина, всегда успеешь. Не забывай, что у нас еще кое-что осталось в запасе...
- Так и не надо никуда уходить - взять и поднять этот мир на воздух.
Док сказал:
- Коллинз, ты, по-моему, немного не в себе: в городах сейчас в основном только наши, мы должны дать им время покинуть города, это во-первых, и должны дать почувствовать обывателю вкус победы, чтобы он боялся все потерять, это во-вторых. А взорвать планету просто так - это бессмыслица.
- Пусть. Я не хочу жить...
Я сказал:
- Верю, но, быть может, хотят другие.
Коллинз надулась. Принято решение уходить из города небольшими группами.
- Я не пойду с вами, Клод. - С Кэт последнее время что-то происходит. Я устала.
- Ты с ума сошла! Неужели ты рассчитываешь на пощаду от сквеа.
- Нe знаю. Но я больше не хочу, Я устала...
- Что ты заладила: устала, устала. А я что, по-твоему, в лучшей спортивной форме, так, что ли?
- Ты не поймешь.
- Объясни, может, и пойму, - стараясь скрыть нараставшее раздражение, сказал я. Вечно у этой девчонки какие-то идеи возникают в самый неподходящий момент.
- Я больше не могу быть с тобой, не могу быть с вами.
Я сел. Мне показалось, что меня стукнули по голове чем-то тяжелым.
- Почему?
- Просто: я больше не могу. Довольно всего. - Кэт старалась не смотреть мне в глаза. В подвале стоял полумрак, и она сняла свои очки.
Наши пути разошлись. Мы пошли с Кэт в разные стороны, унося в душе горечь разлуки, которая растворялась в горечи поражения. Я знаю: Кэт не осуждала меня за неудачу, хотя это я был причиной того, что она поверила в возможность победы. Кажется, что конец еще не наступил, но это не так: пришло время ставить точки над и. То, что мы уходили, пытаясь прорваться сквозь кольцо окружения - это уже не восстание. Мы разные люди с Кэт, и наш союз был возможен лишь краткий миг: в дыму и пожарах Апокалипсиса.


                XXI
...Кольцо окружения сжимается: уже можно различить выражение лиц наших противников. Они выкрикивают ругательства, прячась за камнями. Каждый день с утра до поздней ночи репродукторы уговаривают нас сдаться. Нас бомбят с каждым днем все сильнее. Пытаемся отстреливаться, но без особого успеха. Самолеты кружат и кружат над нами. Старинный замок уже разрушен до основания, но нас еще спасают его глубокие подвалы. Нас осталось человек тридцать - сегодня потеряли еще пятерых.
- Пора, - сказала Коллинз. Завтра - они нас сомнут, они подвезли сюда тяжелую артиллерию.
- Погоди, - сказал я, - сначала предъявим ультиматум.
- К черту ультиматумы, они все равно обманут.
- Крис, подумай о десятках тысяч наших друзей, которым грозит смерть, подумай о судьбе нашего дела.
- Ты, Клод, мягкотелый либерал.
Пусть ругается. Кристина зла на весь мир, пусть позлится немного и на меня.
Мы приняли решение предъявить ультиматум. Мы, загнанные в угол, разбитые, но не побежденные.
Луи Аррас крутит движок. Кристина колдует с рацией. Это будет последнее обращение Комитета. Последняя передача революции.

"Всем правительствам, общественным организациям и здравомыслящим людям. Комитет Освобождения заявляет: В специальных тайниках в большинстве европейских промышленных центров и столиц находятся ядерные заряды большой мощности. Ввиду безвыходности положения, создавшегося для революции, Комитет принял решение заявить следующий ультиматум:
Всеми правительствами объявляется безусловная амнистия лицам, участвовавшим в восстании, независимо от поста, занимавшегося ими во время Восстания, а равно инкриминируемых действий. Амнистия должна быть объявлена не позднее, чем в двадцать четыре часа после передачи настоящего ультиматума. Второе:
В качестве гарантии амнистии должно быть обеспечено право свободного выезда лиц, участвовавших в восстании, в любые страны. В случае выполнения этих условий Комитет обязуется:
Первое. Отдать распоряжение прекратить вооруженную борьбу всем соединениям восстания. Второе. Покинуть пределы европейских государств. Третье. Передать атомные заряды в руки правительств.
В случае невыполнения условий настоящего ультиматума, а равно оставление его без ответа по истечении двадцати четырех часов Комитет приведет в действие взрывные устройства.”
                XXII
  ...У человека удивительно много сил. Я понял это, когда с группой друзей уходил по горам. Смешно было думать, что нас оставят в покое: конечно, осаду с нашего замка сняли, а товарищей выпустили из тюрем, но сами-то мы были для них слишком опасны и потому не могли рассчитывать на жизнь.
О нет, теперь за нами не охотятся эскадрильи бомбардировщиков, - достаточно и вертолета. Не надо шума, на словах соглашение соблюдается. За нами, словно псы за раненым оленем, идут рейнджеры. Они испугались, они не могли не испугаться!
Тюрьмы, переполненные нашими друзьями тюрьмы, открылись: многим удалось скрыться.
Я иду по горной тропке, и каждый шаг дается с трудом. Ноги, скользя по камням, то и дело подворачиваются, многопудовой ношей кажется гранатомет. У человека удивительно много сил - мы идем уже вторую неделю, мы почти ничего не едим и лишь изредка останавливаемся на привал. Порой я испытываю странное ощущение, что это идет кто-то другой, не я, что этот другой, подобно машине, переставляет ноги. Перед глазами все время вертятся беленькие мошки. Иногда же все вокруг темнеет, и кажется, что земля куда-то уходит из-под ног.
...Я остановился и присел на камень. Друзья устроились рядом. Четверо бойцов. Четверо последних бойцов Армии Свободы. Четверо таких же, как я - объявленных вне закона: для нас не нашлось статьи в уголовном кодексе.
Два дня назад ушла Кристина. Она сказала, что будет воевать до последнего, она сказала, что ее ребята превратят городские джунгли в ад и что ее еще рано списывать со счетов. Кристина делает ставку на продолжение вооруженного сопротивления. Я считаю, что это жест отчаяния: это мало кому нужно. Мы должны выйти.
...Кашель раздирает грудь, лоб покрывается испариной. Кашляю долго, отплевываюсь. В глазах темнеет, затем словно начинают звенеть колокольчики. Встать! Шатаюсь и, теряя равновесие, падаю на колени, больно ударившись об острый камень. Проклятые легкие: они словно набиты ватой, она мешает мне при дыхании, мне все время не хватает воздуха, и тщетно я пытаюсь вздохнуть поглубже. Это - ночи, проведенные на каменном полу замка, это - безумная усталость, накопившаяся за время восстания. Каждый раз, когда я сажусь отдохнуть, мне кажется, что больше не встану, но проходит минут пятнадцать, и вновь встаю, поднимаю гранатомет и автомат и вновь иду, не думая ни о чем, не глядя по сторонам, - лишь медленно, словно странный робот переставляя ноги. Мы выйдем. Мы должны выйти.
...Холодный осенний ветер гонит по пустынным улицам пепел восстания. Восстание подавлено. Все кончилось, все ушло, оставив после себя лишь дымящиеся развалины и тысячи убитых и раненых. Теперь я понял, что поражение и было победой, что иной победы не могло быть. Восстание, словно предохранительный клапан, выпустило пары из перегретого котла цивилизации, общее заражение организма наконец прорвалось, и, после мучительного кризиса и лихорадки, теперь наступит медленное выздоровление. Мир уже не будет таким, каким он был раньше -  это и есть наша единственная победа, победа, купленная ценой невиданных разрушений и жертв.
                XXIII
Скоростной монорельс доставил меня в Цюрих. В вагоне на мягких креслах сидели молодые красивые девушки, здоровые парни, респектабельные господа в шляпах и мамаши со своими отпрысками. Экспресс мчался вперед со скоростью самолета. Вагон чуть покачивался, кондиционер исправно снабжал салон прохладным воздухом, сидеть в кресле было мягко и уютно, властно напрашивалась дремота. Человечество вновь жало на акселератор истории. Как будто и не было всего: сумасшедшей весны, боев, восстания; как будто не прятались по щелям эти господа, теперь восседающие с видом хозяев на мягких креслах, как будто не горели заводы... Этим молодым людям нет дела до нас и до судеб человечества, их предел мечтаний - ночь, проведенная с симпатичной девочкой. Откуда же взялись те, кто, презрев смерть и лишения, взялся за оружие, куда делись они в этом внешне благополучном мире, где то, о чем мы мечтали, где мои друзья, что с ними?
...Прекрасная вилла. Подстриженные ряды кустиков и глянцевитая зелень магнолий, дубы и лавровишни... Дорожки, усыпанные песком, специально привезенного с моря. Здесь живет Кристина Коллинз. Я нашел ее в самом глухом уголке сада: она сидела на камне низко опустив голову, словно что-то рассматривая на земле. Она чуть оживилась, заменив меня:
- А,  Артуа... Ты жив? Слышала, что тебя застрелили год назад.
- Жив, Они обознались...
В воздухе пахло магнолиями.
- Как дела, Крис?
Кристина ничего не ответила, лишь вновь опустила голову.
- У тебя не будет порошка?
- Нет.
- Жаль. Мне тут не дают: я под домашним арестом. А достать трудно. Жаль.
Кристина потеряла ко мне интерес. Она выглядела неплохо, но взгляд ее, прежде живой, ясный, потускнел, лицо ее оттого приняло выражение отрешенно-безразличное.
- Меня хотят лечить от наркотиков. Дураки... - Коллинз посмотрела куда-то вдаль надо мной. - Дураки... У меня все внутри сгорело.
- Брось, Коллинз, сколько тебе лет?
- Какая разница? Двадцать два.
- Ты вспоминаешь Симона?
- Бывает. Он был последним мужчиной, которого я хотела...
- Знаю.
- А вообще, не надо об этом...
В саду роскошной виллы сидел труп, который пока еще был в состоянии отвечать на вопросы. Мне иногда кажется, что Коллинз так и осталась сидеть в саду, что и сейчас она там, смотрит безразличным взглядом вдаль.
Однажды в ночлежке я встретил спившегося оборванца. Он меня окликнул. Это оказался Док. Ему в тюрьме выбили все зубы и что-то сделали с головой - он часто жаловался на боли и плохую память. Член комитета Жильбер Сафро превратился в гримасничающего, безобидного пропойцу, в полуидиота. От него я узнал, что Кэт жива.
                XXIV
...Я нашел Кэт в третьесортном кафе, в кухне, где она выбирала с тарелок еду, не съеденную посетителями, бумагу, а затем закладывала грязную посуду в моющий автомат.
Мне показалось, что она удивилась, когда увидела меня, но она ничего не сказала и все так же выбирала бумагу с тарелок.
Я стоял и ждал, а она продолжала работать. "Дурак, на что ты надеялся?" - обругал я себя. Молчание могло продолжаться долго, и надо его было как-то нарушить.
- Ты не рада увидеть меня?
Кэт молчала, лишь мельком взглянула на меня, но глаз ее не было видно сквозь темные очки.
Прошло четыре года, а Кэт оставалась все такой же. Лишь немного похудела, прибавилось морщинок, резче стали скулы...
- Когда ты заканчиваешь работу?
- Еще не скоро, часов около десяти.
- Я зайду.
Кэт опять промолчала. В половине десятого я зашел за ней: Кэт мыла полы и вытирала столики.
...На самой окраине города, в деревянном флигельке, в котором жили рабочие, отстраивавшие город после восстания, теперь жила Кэт. Диван с поломанными пружинами, сбитый из досок и  древесной плиты стол, на нем в мисочке пара помидоров и молоко в пластиковой банке из-под повидла. Кэт жила более чем небогато. Она села на стул напротив меня.
- Как ты, Кэт?
Она помолчала и ответила:
- Хорошо.
- Разве это хорошо? У тебя же высокая квалификация, а теперь...
- Ну и что, мне моя работа вполне подходит. Как ты?
- Тоже превосходно.
- Да?
Меня все это стало раздражать, мне надоел этот тон светской беседы: как живешь, как дела - спасибо, хорошо, а как твои - спасибо, неплохо, ну звони,  до свидания.
Я взял Кэт за руку. - Девочка, ну хватит, Кэт, неужели ты все забыла?
- Что забыла? - сказала Кэт с раздражением и убрала руку.- Не надо, я не хочу.
Мне плохо от ее раздражения, мне стало обидно, и я, поняв, что надеяться не на что, сделал последнюю отчаянную попытку: я встал, подошел к Кэт. - Кэт, ну ради бога хватит, я прошу тебя.
- Что хватит? - не пожелала понять меня она.- Не надо, ну сколько тебе можно говорить. - Кэт отошла к oкнy.
Нас больше ничего не связывает - нас ничего не связывало, кроме восстания. Теперь мне кажется, что оно приснилось мне: настолько странно вспоминать залитые электрическим светом, кишащие людьми города погруженными во мрак, лежащими в развалинах.
В комнату вошел подросток, одетый по уличной моде и довольно основательно нестриженый. Он принялся бесцеремонно разглядывать меня.
- Клод, - представился я.
- Фридрих, но не великий, - ответил молодой человек. Затем обратился к Кэт:
- Я сегодня приду, наверное, поздно, ладно?
- Хорошо, - сказала Кэт. - А куда ты идешь?
- Мы будем играть в ресторане. - Он вышел.
- Вот как, Кэт, ты не теряла времени даром...
Кэт сказала:
- Ты всегда был обо мне не слишком хорошего мнения...
Странно, но ее, похоже, обидели мои слова.
На лестнице раздались быстрые шаги, и в комнату вбежал Фридрих.   С трудом сдерживая дыхание, он сказал:
- Наш квартал окружает полиция... Машины спецов.
Мы с Кэт посмотрели друг на друга. И как прежде, поняли друг друга.
Кэт послала Фридриха к какому-то Лайошу за машиной. Они с Фридрихом вышли на лестницу, а я встал у окна. Из него виден был обширный заросший бурьяном пустырь, который со всех сторон окружали новостройки. На самом пустыре тоже, видимо, намечалось строительство, и посередине был уже выкопан котлован и лежали железобетонный плиты и трубы.
Кэт распахнула дверь и бросилась в угол комнаты. Она быстро отодрала от пола линолеум, затем доски и достала автомат. Значит, она не рассталась с ним, он лежал рядом, дожидаясь своего часа.
Кэт сказала, что нам лучше уходить в разные стороны. Я, пригибаясь, побежал к отрытому котловану, а Кэт в сторону домов.
Меня окружили. Отстреливаться не было никакой возможности, автоматные очереди заставляли меня прижиматься к бетонным плитам, пули цокали по ним и рекошетили. Дело было плохо. Я, конечно, знал, что когда-нибудь попадусь, но за последнее время жить в постоянном напряжении стало для меня привычным, и я как-то привык к опасности - это меня и подвело: мне нельзя было лететь сюда самолетом, меня слишком хорошо знали во всех полицейских управлениях.
Полицейские, уже почти не опасаясь, шмыгали между домами, когда слева, из-за угла недостроенного дома, вдруг появилась Кэт. Она подбежала к поваленному дереву, встала за ним на одно колено и достала автоматный магазин. Она вставила его в автомат, и, почти не целясь, дала длинную очередь.
Полицейские не ожидали, что по ним будут стрелять сбоку. Они залегли. Внимание от меня было отвлечено, и я, улучив момент, прыгнул в щель между плитами, быстро пролез по ней и очутился по другую сторону стройки.
...Кэт не сумела уйти, и я не могу простить себе этого. Ее автомат заело, но она почему-то осталась на месте, даже не попытавшись убежать. Ее схватили и стали избивать. Тут же, на улице, на глазах у жаждавших развлечений обывателей, которые, спрятавшись было в своих квартирах, высыпали на улицу едва стихла перестрелка.
Двенадцать здоровых мужчин били Кэт. Топтали ее, били сапогами по лицу, в живот, в грудь... Били прикладами...
Мне хотелось зажать уши, когда Фридрих рассказывал это. Он был бледен, а в его глазах - ненависть. Мне хотелось, чтобы все это оказалось неправдой, чтобы все это оказалось сном, но я знал, что это правда, потому что растерзанный труп Кэт выкинули на городскую свалку, потому что я сегодня утром похоронил ее...
- Я знаю, - говорил Фридрих, - ты был ее другом... Тебе, я понял, не очень-то понравилось, когда ты увидел меня у Кэт.
Я махнул рукой - какая теперь разница?
- Нет, я не хочу, чтобы ты думал о Кэт не так. Между нами ничего не было, - сказал Фридрих. - Кэт, она была самым лучшим человеком на свете. У меня нет родителей, а Кэт. Я любил ее больше жизни, но не так, как ты думаешь... Ее больше нет. Нет. - Он вдруг заплакал. Хорошенький мальчик плачет, и лицо его искажается от ненависти. - Как они убили ее! Как?! Сволочи, - слезы катились по его щекам. - Она же стреляла вслепую. Она же почти ничего не видела. За что же ее так? зачем она полезла? - Он посмотрел на меня с ненавистью:
- Это все из-за тебя - ты один виноват.
Наверное, он был прав. Мы уехали с Фридрихом из этого города. Я знаю: мы до сих пор не побеждены, придет время – запылает вновь.