Искры на рельсах. Глава I

ГЛАВА ПЕРВАЯ   

   На девятом канале началась реклама.
   Сперва появился вполне себе такой симпатичный пейзаж с небом, травой, деревьями и домиком посередине кадра. Ничто, как говорится, не предвещало. И вдруг картинка начала стремительно складываться, словно была нарисована внутри картонного ящика. Крышка неба упала на стену сада, обе опрокинулись на днище травы, затем свернулись пополам, и еще, и еще. Казалось, неведомый математик, начертавший формулу мироздания, счел ее слишком громоздкой и стал последовательно сокращать: раз-два, раз-два, числитель, знаменатель... Вот уже полностью исчез ландшафт, а скоро и от домика ничего не останется. Закрываются створки шкафа, затем и он сам складывается в один лист. Падает, подогнув ножки, стол, слой за слоем сворачивается ковровая дорожка. Стены, пол, потолок схлопываются, как на шарнирах, и так покуда все видимое пространство не сжимается до миниатюрного телефона-раскладушки, который и сам тут же закрывается и повисает в абсолютной пустоте. Вот она, кульминация, нулевая точка сюжета - и что же? После мгновенной паузы раздается звонок, красивая девушка открывает телефон и с улыбкой подносит его к уху.
   - Алло.
   Вот, значит, из-за чего весь сыр-бор.
   Борис Яковлевич усмехнулся, отключил звук и пошел на кухню сварить себе кофе. Снова раздался звонок - на этот раз уже в дверь. Борис Яковлевич нахмурился. Сегодня он никого не ждал. Или это старший по дому явился за своей помесячной данью? Еще же вроде не пятнадцатое. Звонок повторился. Борису Яковлевичу пришлось вернуться в салон (здесь куда уместнее смотрелось бы "проследовать в переднюю" или, скажем, "в прихожую", однако в наскоро слепленных тридцать-сорок лет назад "амидаровских" квартирах - израильском аналоге хрущевок - такие излишества отсутствуют напрочь, и входные двери ведут сразу в жилую комнату: по-советски зал, а по-израильски салон). Итак, Борис Яковлевич вернулся в салон и открыл дверь. На пороге стоял незнакомый человек лет тридцати с небольшим, по всей видимости, русский (в кавычках или без).
   - Борис Яковлевич? - осведомился он приятным баритоном и, получив утвердительный кивок, продолжил. - Меня зовут Миша, я журналист. У меня к вам дело.
   - Чем могу служить?
   - Э-э... так сразу и не скажешь. Вы позволите?
   Борис Яковлевич нехотя впустил незнакомца. Тот прошел в салон, сел на диван и машинально уставился в телевизор, где все еще шла реклама.
   - Так по какому делу вы ко мне?
   Хозяин квартиры уже сидел в кресле напротив, положив ногу на ногу и нервно поигрывая приспущенным шлепанцем.
   - Видите ли, Борис Яковлевич, - начал гость. Он вдруг вспомнил себя на родительской даче, еще там, на доисторической родине, ранней весной, когда нужно отгребать снег, чтобы талая вода не подмыла домик. Странное, сродни мазохизму, стремление городской интеллигенции стать "ближе к земле" или, что прозаичнее, закусывать зимой "своими" огурцами. А в конце зимы взять термос, бутерброды, сесть в электричку, потом идти километра три - по заснеженной степи, по территории садоводства - до своего участка, перелезть через забор (калитка безнадежно заметена), откопать лопату... И вот он стоит с подветренной стороны домика, перед снежным чудовищем, которого предстоит уничтожить, и крякает, и плюет на руки, и все думает, с какой бы стороны начать. Но скоро такая раскачка становится неуместной, нельзя затягивать паузу...
   - Вам это может показаться странным, - заговорил незнакомец, - но... я ищу сюжет.
   - Сюжет?! - вытаращил глаза Борис Яковлевич и перестал шевелить тапком.
   - Да, сюжет. О человеке, остановившем поезд. И я знаю, что вы имеете к этому некоторое отношение.
   Борис Яковлевич озадаченно наморщил лоб.
   - Очень странно, - проговорил он. Движение тапка возобновилось, но уже по другой траектории. - Вы, случаем, не литератор по совместительству? Что вы собираетесь делать с этим сюжетом?
   Незнакомец провел рукой по шее, словно отирая пот, нащупал цепочку с магендавидом и стал машинально ее теребить.
   - Э-э, как вам сказать... (Ну давай уже, скажи как-нибудь, придумай что-то нейтральное, безличное, ты ведь не станешь ему рассказывать, как необходим тебе этот грохот и стон покореженного металла, и лязг, и скрежет, искры на взбесившихся рельсах, под откос, наотмашь, ну же...)
   - Видите ли, я сам пока не знаю. Все зависит от того, в каком виде существует этот сюжет: книга или только замысел. В любом случае меня привлекает сама идея. Человек, пытающийся остановить поезд - это ведь, в некотором роде, метафора поединка с самой судьбой... Когда находишься в заведомо проигрышном положении, но все равно продолжаешь бороться. Здесь и абсурд, и надежда... Если хотите, еще одна трактовка мифа о Сизифе.
   Борис Яковлевич слушал и морщил лоб. Поскольку эта гримаса брезгливого недоумения появится у него еще не один раз, следует описать ее как можно более детально, раз и навсегда, дабы впредь не тормозить повествования.
   Привычка морщиться по разным поводам и с разными оттенками чувства на искаженном лице всегда была присуща русской интеллигенции. Особенно этим отличались тонкие персонажи Чехова в полемике с режущими правду-матку героями Горького. Однако Борис Яковлевич (несомненно, принадлежавший к русской интеллигенции именно в силу того, что был евреем) переходил в этом деле все мыслимые границы. Когда он слышал нечто неприятное, вызывающее внутренний протест, его глаза неудержимо влекло куда-то в район темени, словно они желали улететь на небо, в райские чертоги духа, подальше от той пошлятины и ахинеи, которую нес в этот момент собеседник. Но глазам, этим печальным узникам черепной коробки, не дано покинуть своих глазниц (максимум - выпучиться или закатиться), и вот, как будто желая помочь им и взять нелегкую миссию на себя, ползут наверх брови и собирают кожу лба в мучительные складки. Дальше начинают подниматься скулы и верхняя губа, они ведь тоже не могут оставаться в стороне, и скоро все лицо приобретает выражение человека, одновременно страдающего жестоким кариесом, и съевшего целую ложку вассаби. Примерно такая картина должна представать внутреннему взору читателя при упоминании того, что Борис Яковлевич сморщился или смял физиономию. С таким выражением он и сидел во время нашего описания, как старательный натурщик перед портретистом.
   - Интересный подход у вас, молодой человек, - сказал он. - Обычно прежде берется текст, а потом к нему пишется толкование. Этим методом еще наши мудрецы пользовались и, представьте себе, до сих пор работает. А у вас все наоборот. Вы придумали концепцию - между нами, довольно-таки банальную - и теперь приходите ко мне за текстом. А зачем он вам? Вы и так уже все про него знаете: неравная схватка с судьбой, миф о Сизифе, что там у вас еще. Пойдите лучше, поделитесь своими соображениями с машинистом тепловоза или диспетчером. У них большой опыт в останавливании поездов, интересно, что они вам скажут.
   Гость нахмурился. Его все больше раздражал этот маломерный человек со скукоженным лицом и беспорядочно торчащими волосами. Еще больше злил идиотизм собственного положения. Но назад пути не было.
   - Понимаете ли, Борис Яковлевич, - сказал он, - у меня работа такая - статьи писать. Сейчас я готовлю материал о людях, способных на борьбу с собой и с жизненными обстоятельствами. Я понимаю, что это немодно, нестильно, отдает "джеко-лондоновщиной", но, тем не менее, продолжает быть актуальным в нашей новой стране ("Черт возьми, я еще не разучился импровизировать" - подумал он про себя). И, что немаловажно, я пишу для интеллигентных людей, много читающих по-русски, для которых обращение к литературным сюжетам и персонажам вполне естественно и, более того, служит визитной карточкой, знаком принадлежности к определенному кругу. Этот человек, остановивший поезд, мне нужен, вероятно, для одной только фразы, в качестве ссылки на литературный источник, но это очень важно. Учитывая временной и культурный контекст, я не могу апеллировать, скажем, к летчику Мересьеву. Тем более мне не подойдут голливудские стандарты в виде больного СПИДом негритянского мальчика из Гарлема, который изобрел эксклюзивную методику чистки обуви, открыл свое дело, заработал миллион долларов и попал на первую полосу "Wall street journal". Мне нужна современная проза для умных людей, где тема преодоления выражалась бы метафорически, а не в качестве образцово-показательной биографии. Если у вас этого нет или вы находите нелепой саму затею, то так и скажите, и мы на этом закончим.
   "Пропади оно все пропадом", - подумал он. - "Знал бы, с кем связался... Проще самому сесть и написать".
   - Хм... Как, говорите, вас зовут? - спросил Борис Яковлевич. Он уже выпрямил лицо, оставив наморщенным один лоб. Тапок на большом пальце ноги задумчиво двигался в темпе медленного вальса.
   - Миша, - отозвался молодой человек.
   - Миша. А почему вы решили обратиться именно ко мне?
   - Мне посоветовал знакомый.
   - Интересно. Кто, если не секрет? Это ведь, получается, и мой знакомый тоже.
   - Это Славик Фридман. Он сотрудничал с вами в бытность политическим обозревателем "Курьера".
   Борис Яковлевич выпрямил спину и потянулся.
   - Славик, Славик... Постойте... А, да, вспомнил. Очень толковый парень. Приятно было работать. Он все там же?
   - Нет, - ответил Михаил, - газета закрылась. Да и политика перестала здесь быть политикой. Впрочем, как и в России.
   - Да уж, да уж... Кофе хотите?
   - Не откажусь.
   - Пойдемте на кухню.
   "И что я ему сразу про Славика не сказал?" - думал Михаил, следуя за хозяином дома. - "Никак не привыкну, что в Израиле просто так никто ни к кому не ходит. Надо непременно от Ивана Ивановича. А лучше от Ицика Шмуликовича".
   - Я все же не уверен, что смогу вам помочь, - говорил Борис Яковлевич, расставляя на столе чашки. - У меня действительно имеются три рассказика на интересующую вас тему, то есть о людях и поездах... Вам черный?.. Однако нужного пафоса вы там все равно не найдете. Я бы даже сказал... передайте спички... спасибо... что главные герои - сплошные неудачники. Поэтому... не знаю.
   - А вы их сами написали? - спросил Михаил.
   - Нет, я только предложил тему.
   - То есть?
   - Погодите, сейчас расскажу.
   Борис Яковлевич сел, налил кофе, поднес свою чашку к губам и застыл, устремив зачарованный взгляд куда-то вдаль, сквозь тонкую вуаль водяного пара, совершающего свое фигурное катание над лакированной поверхностью кофе.
   - Это было лет десять назад, еще там, - заговорил он. - Я преподавал на факультете журналистики и вел что-то вроде литературной студии. Знаете, всякий студент-гуманитарий мыслит себя не иначе как писателем или философом. Я же пытался научить их хоть как-то дисциплинировать свои лихорадочные порывы. А заодно отвести неуместную литературщину из их собственно журналистского творчества. И вот однажды, встречая на вокзале кого-то из своих родственников, я случайно оказался свидетелем небольшой сценки. В зале ожидания, прямо напротив меня, сидели парень и девушка. Судя по разговору, она уезжала навсегда, и юноша был весьма этим расстроен. Они не походили на влюбленную пару - скорее, это молодой человек был влюблен, и вот теперь, с отъездом барышни, у него рушилась последняя надежда ее завоевать. Поэтому между ними происходил один из тех тягостных и одновременно бессмысленных диалогов, какие всегда бывают в подобных случаях. Словно бы за полчаса разговоров можно устроить то, чего не удалось за весь период знакомства. И тут молодой человек произнес такую фразу: "Знаешь, я тогда так и не решился выскочить из трамвая. А теперь чувствую, что мог бы остановить поезд".
   Борис Яковлевич подул на чашку и сделал несколько маленьких глотков.
   - Дальше вы и сами можете догадаться, - продолжал он. - Девушка принялась уговаривать парня не мучить себя, потом еще что-то говорила, он растерянно кивал. Потом пришел поезд, забрал девушку вместе с ее чемоданами и ушел, так никем и не остановленный. Собственно, зацепила меня даже не сама история - тут как раз таки все слишком ясно - а вот именно эти слова: теперь я чувствую, что смог бы остановить поезд. Короче, на следующем занятии я предложил своим студийцам сочинить на основе этого небольшой рассказ. Из того, что они мне написали, я сразу же отмел всяческие попытки придумать продолжение либо, наоборот, начало к исходной сценке. Мне хотелось услышать другие истории, о других людях, но таких, которые, каждый на свой лад, могли бы произнести все ту же ключевую фразу. В конце концов, я выбрал три показавшихся мне наиболее интересными рассказа и отнес их в редакцию литературного альманаха "Блик".
   Михаил внимательно слушал, ковыряя ложечкой кофейную гущу.
   - Вопреки своему полусамиздатовскому существованию, - говорил Борис Яковлевич, - а может, наоборот, благодаря ему, "Блик" считался, простите за пафос, наиболее прогрессивным литературным явлением нашего города. Эдаким, знаете, элитным клубом, созданным в противовес местной писательской организации с ее бесконечной деревенской сагой. Моих учеников в этом альманахе тоже иногда печатали, так что проблем с публикацией не было и на этот раз. Все три рассказа вышли в одном из ближайших номеров. Редактор даже какое-то предисловие умудрился написать. Вот, собственно, и вся история. А что касается вашей просьбы... Знаете, я и сейчас нахожу эти рассказики по-своему милыми, но... поверьте, они только внешне соответствуют критериям вашего поиска и вряд ли вдохновят на написание статьи об успешной адаптации в Израиле.
   "Какой статьи?" - чуть было не ляпнул Михаил, но вовремя спохватился. Он глубоко вздохнул и посмотрел собеседнику прямо в глаза.
   - Борис Яковлевич, я все же хотел бы прочесть. Дадите?
   - Дело хозяйское, - пожал плечами тот, - читайте. Только мне надо найти этот номер. Можете пока пройти в салон.
   - Нет, спасибо, я здесь посижу. Можно закурить?
   - Да, только окно откройте.
   Борис Яковлевич направился из кухни, но обернулся в дверях. Лоб его снова был наморщен.
   - Я вас однако еще раз попрошу, - сказал он. - Я понимаю, вы уже настроились... И все же не пытайтесь найти то, чего там нет.
   Михаил высунулся в окно и зажег сигарету. Над городом сгущались летние сумерки. Воздух, обычно кажущийся желтым, приобретал теперь серо-голубой оттенок. "Не пытайтесь найти то, чего там нет", - повторил он про себя. Наверное, тот парень на вокзале тоже искал то, чего нет. А чего ищет он, Миша? Отчего он уверен, что вот сейчас прочтет книжку, и щелк! - в голове переведутся нужные стрелки, и все пойдет так правильно и ясно. И откуда эта мутная тоска без имени и рода? Почему она так расползается и крепнет сейчас, когда пятна окон и фонарей все отчетливее на фоне чернеющего неба, а тексты, которые так долго искал, уже почти в руках? Что они ему дадут, кроме лишнего повода возненавидеть себя и окружающий мир?
   - Вот, нашел.
   Михаил обернулся (сколько он так простоял? Пять минут? Полчаса?). Борис Яковлевич держал слегка потрепанный том в бумажном переплете, напоминающий "толстый" журнал, только с черно-белой обложкой.
   - Можно взглянуть?
   - Да, пожалуйста. Только, извините, оригинал я вам не дам, он у меня в единственном экземпляре. Пойдемте, я сделаю копии.
   Мужчины вернулись в салон. Оба теперь молчали. Было ясно, что диалог между ними закончен, и лишь некоторый технический момент мешает сменить декорации и перейти к следующему акту. На сцене было тихо. Телевизор по-прежнему показывал что-то беззвучное. Слышалось только жужжание машины, сочетающей в себе принтер, сканер, факс и копировальный аппарат.
   - Вот, держите. - Борис Яковлевич протянул гостю пачку листов.
   - Спасибо. Я верну, когда прочитаю.
   - Оставьте, - поморщился Борис Яковлевич. - Пустяки.
   На этом они расстались.
   
   Когда Михаил вышел на улицу, уже совсем стемнело. Припаркованная на обочине старая Мазда пискнула и мигнула фарами. Михаил сел в машину, бросил отпечатанные листы на пассажирское кресло и завел двигатель. Странно, но по поводу успешного визита к Борису Яковлевичу не возникало даже чувства удовлетворения. Словно полученные тексты давным-давно полагались ему, и только там, в верховной канцелярии то теряли соответствующий запрос, а найдя, не знали, в какой департамент его определить, то требовали еще какую-то бумажку...
   Выехав на шоссе Аялон, Михаил набрал номер.
   - Привет, Шерлок Холмс, - возник в наушнике голос Славика Фридмана. - Как успехи?
   - Да, вот, еду сейчас от твоего профессора. Представляешь, у него действительно оказалось то, что я искал. Целых три рассказа.
   - Ого! Поздравляю. Ты, что ли, домой к нему заявился? Надеюсь, не стал ссылаться на меня?
   - Именно это я и сделал. Иначе он вообще не хотел со мной разговаривать.
   - Блин, Миша, ты в курсе, что получишь по шее? Кто тебя просил?
   - Да ладно, расслабься. Наоборот, он очень хорошо на тебя отреагировал. Сказал, что ты толковый парень.
   - Вон как. Ну и что, ты теперь доволен?
   - Не знаю, надо почитать. Я потом их тебе тоже закину.
   - Окей. Ладно, удачи, детектив.
   - Ялла, бай.
   Примерно через двадцать минут Михаил подъезжал к своему дому, так же, как пару часов назад подъезжал к дому Бориса Яковлевича. Дешевые районы одинаковы во всех городах земли обетованной, так что порой перестаешь понимать, где находишься. Одинаковы узкие улочки с карманами для парковки, которые вечно забиты, и каждый лепится, где может, а одинаковые полицейские потом выписывают штрафы на одинаковых бланках, оставляя их на лобовом стекле под "дворниками". Одинаковы дома периода массовой застройки - кубики под серо-желтой "шубой", с нелепой стойкой на ножках-столбах. Кажется, они здесь расположились на время, и вот однажды услышат зов, выстроятся в колонну и двинутся маршем куда-нибудь на север, в очередной "район развития". Одинаковы их обитатели: крикливые "марокканцы" и вечно хмурые "русские". И у Михаила такая же холостяцкая квартира, как у Бориса Яковлевича, только поменьше. И теперь у обоих есть три рассказа о людях, которые хотели остановить поезд.
   Михаил наскоро поужинал и сел читать.